Трафальгар. Люди, сражение, шторм

Глава 17 Опасности подветренного берега

"На якорь, Харди, на якорь!"

Осторожность хирурга Битти, сообщившего об этом повторяющемся приказе в своем подробном отчете о смерти Нельсона, стала его вкладом в ожесточенную и продолжительную полемику. В 1820-х годах, когда война с Наполеоном закончилась и писались о ней истории, споры о том, как велась битва, были сдержанными по сравнению с шумихой вокруг того, что произошло сразу после сражения.

Не может быть никаких сомнений в том, что Нельсон хотел, чтобы флот встал на якорь. Он подал сигнал "быть готовыми стать на якорь на закате дня" еще до начала сражения, чтобы капитаны знали его намерения и чтобы экипажи могли подготовить запасные якоря и канаты на случай повреждения основных. Корабли несли четыре больших якоря на полубаке: два на выступающих за борт кат-балках и два запасных. Когда сражение закончилось, одной из самых неотложных задач экипажа было отремонтировать или заменить поврежденные якорные канаты и кат-балки и закрепить неповрежденные якоря и канаты на кат-балках, откуда их можно было отдать сразу, как только адмирал подаст сигнал.

Было несколько веских причин для постановки на якорь. Во-первых, сражающиеся корабли дрейфовали все ближе к береговой линии, которая была печально известна своими опасными отмелями, и ветер дул в этом направлении, так что берег был с подветренной стороны. Любой моряк знал об опасностях подветренного берега. Во-вторых, хотя мы не знаем точно, ожидал ли весь флот ухудшения погоды, но зыбь от запада, которая беспокоила весь день, была известным признаком приближающегося шторма. Барометры на британских кораблях, по-видимому, вели себя так же, как барометр в Королевской обсерватории непосредственно к югу от Кадиса, записи о котором сохранились. Его показания повысились от данных, полученных в восемь утра к полученным в два часа дня 21 октября, так что, когда Нельсон отдал команду о готовности к постановке на якорь, его барометр показывал, что погода улучшается.

Но, возможно, его решение было вызвано не погодой. Последней и самой важной причиной постановки на якорь было проведение организационных мероприятий и ремонта боевых повреждений. Все захваченные вражеские корабли должны были быть осмотрены, большое количество иностранных моряков, особенно офицеров и унтер-офицеров, сняты с призов, а на их место поставлен компетентный британский персонал, также их боевые повреждения залатаны, чтобы сделать их пригодными к плаванию.

Были и аргументы против постановки на якорь. Если поврежденный британский флот со всеми его еще более поврежденными призами встанет на якорь в их нынешнем положении, а ветер с моря усилится, то существовала большая вероятность того, что они застрянут там все время, пока сохранится плохая погода. В заливе Кадис было легко попасть в ловушку, и якоря могли не выдержать. Чтобы выбраться, им требовалось несколько миль свободного пространства, чтобы обогнуть либо мыс Сент-Мэри далеко на севере, либо гораздо более близкий мыс Трафальгар на юге. К тому времени, когда Коллингвуд принял решение о постановке на якорь, стрелка барометра, вероятно, падала — стрелка в Королевской обсерватории Кадиса за ночь резко упала. В тот вечер, когда ветер все еще дул преимущественно западный и слабый, возможно, кораблям удалось бы обогнуть мели у мыса Трафальгар и уйти на юг, а затем на восток к Гибралтару прежде, чем установится непогода. Вскоре после смерти Нельсона капитан Блэквуд переправил Томаса Харди с «Виктори» на «Ройал-Суверен» для встречи с Коллингвудом. Там Харди, исполнявший обязанности адмирала, передал Коллингвуду полномочия, которые ему перешли от Нельсона, и рассказал ему, как Нельсон умер, и что его предсмертным желанием было, чтобы флот и призы были постановлены на якорь. Сообщается, что ответ Коллингвуда был: "Флот на якорь? Да это последнее, о чем мне следует думать".

Сторонники Коллингвуда утверждают, что он был лучшим моряком, чем Нельсон, и хороший, гордый моряк всегда неохотно отдавал якорь. Он пытался маневрировать у подветренного берега, умело управляя парусами, и вставал на якорь только в крайнем случае. Встать на якорь у подветренного берега — это был способ, который следовало избирать только тогда, когда все остальное терпело неудачу.

Коллингвуд приказал Блэквуду подать общий сигнал всем кораблям лечь круче к ветру правым галсом и взять выведенные из строя и захваченные корабли на буксир. Этот сигнал преследующим кораблям окончательно заставил замолчать орудия. Не имея мачт, «Ройал-Суверен» не мог подавать сигналы, поэтому незадолго до восемнадцати часов Коллингвуд перешел на «Эвриал» и поднял свой синий адмиральский флаг на его фок-мачте. «Эвриал» подал трос на «Ройал-Суверен» и взял сильно поврежденный корабль на буксир.

Коллингвуд приказал «Тандереру» взять «Санта-Анну» на буксир, а «Принцу» заняться «Сантисима-Тринидадом». К полуночи они оба были в пути. Адмирал увидел, что фрегат Томаса Кэйпела «Феба» уже ведет на буксире французский приз «Фугё», а «Наяда» — «Белайл». Он послал шлюпки «Эвриала» к ближайшим и наименее поврежденным кораблям, чтобы устно повторить его приказы капитанам следовать за адмиралом. Но с наступлением темноты только несколько его кораблей получили эти инструкции — так, «Нептун» получил их от «Пикла» только в четыре утра следующего дня. Таким образом, возникла опасная путаница в приказах по флоту.

Коллингвуд никогда не объяснял своего решения и впоследствии делал все возможное, чтобы скрыть то, что он сделал что-то противоречивое. Возможно, он просто стремился уйти подальше от берега, что было вполне разумным инстинктом, особенно учитывая, что он понятия не имел, сколько судов может быть в состоянии эффективно стать на якорь. Но капитан Элиаб Харви, единственный капитан, который разговаривал с Коллингвудом в тот вечер, прямо заявил, что "в данный момент нашей целью было отправиться в Гибралтар", и, очевидно, полагал, что Коллингвуд надеялся обогнуть мыс этой же ночью.

На борту «Белайла» измученные люди испытывали эмоциональный подъем. "В этот радостный момент все задавали нетерпеливые вопросы и обменивались искренними поздравлениями", — писал Пол Николас. Команда крепила орудия, чтобы они не катались на качке, и занималась разборкой завалов и чисткой палуб. Лейтенант морской пехоты Джон Оуэн, штурман Уильям Хадсон с горсткой людей отправились на пинасе к «Аргонауте». Поднявшимся на борт британцам корабль показался покинутым: «Я не нашел ни одного живого человека на его палубе, — вспоминал Оуэн, — но, пробравшись по многочисленным трупам и беспорядочным обломкам дерева через квартердек, у двери кают-компании был встречен старшим офицером".

Педро Альбаррасин сдал свой меч, объяснив, что капитан Антонио Пареха был ранен, а команда укрылась внизу. Оуэн вернул меч Альбаррасина, потребовав от него сдаться капитану Харгуду на «Белайле», и оставил Хадсона ответственным за приз. Чуть позже «Полифем» взял «Аргонауту» на буксир и переправил к себе на борт еще нескольких испанских офицеров.

К тому времени, когда Оуэн вернулся на «Белайл» с испанским офицером, на корабле стал ясен весь масштаб их потерь. Два погибших лейтенанта, Эбенезер Гилл и Джон Вудин, "лежали рядом друг с другом в оружейной, приготовленные к отправке на глубину, — писал Пол Николас, — и здесь собрались многие, чтобы в последний раз взглянуть на своих ушедших друзей". Все остальные тела, раскиданные по всему кораблю, были выброшены за борт. За секунду до того, как выбросить одного матроса, обнаружилось, что он все еще дышал, и, по словам Николаса, "после недельного пребывания в госпитале пуля, попавшая в висок, вышла у него изо рта".

Верхняя палуба все еще представляла собой путаницу рангоута, парусов, канатов и обломков дерева: "Ничто не могло быть ужаснее, чем эта сцена, залитая кровью и усеянная искореженными останками, которая из-за множества деревянных обломков напоминала мастерскую плотника, покрытую запекшейся кровью". На орлопдеке вид был еще ужасней. Николас, как и другие, спустился вниз, чтобы справиться о своем друге, и был потрясен сценой массовой резни: "На длинном столе лежало несколько человек, с тревогой ожидавших своей очереди на осмотр хирургом, но в то же время страшившихся участи, которую он мог объявить. Одному пациенту делали ампутацию, и повсюду валялись страдальцы: их пронзительные вопли и предсмертные стоны эхом разносились по этому склепу скорби".

Он испытал облегчение, получив приглашение на чай в капитанскую каюту, где его представили Педро Альбаррасину. Каюта все еще была увешана гроздьями винограда, хотя и щедро пощипанными для освежения во время сражения.

Офицеры были охвачены усталостью и депрессией. Некоторые оплакивали друзей; большинство были в той или иной степени ранены, и все были грязными. Их уныние усилилось, когда лейтенант с «Наяды» поднялся на борт и сообщил им о смерти Нельсона. «Белайл» был частью флота Нельсона в течение двух лет, а Харгуд был гостем на свадьбе Нельсона в 1787 году. Они с огорчением восприняли эту новость, и "даже испанский капитан присоединился к нашей скорби". Когда Харгуд заметил, что брюки Оуэна порваны и окровавлены, он послал за хирургом Уильямом Клаппертоном, который пришел, "воняя кокпитом", чтобы осмотреть рану Оуэна. У самого Харгуда был "обширный синяк, тянувшийся от горла почти до пояса, но он не хотел, чтобы его числили раненым".

Моряки «Ревенджа» убирали свои палубы с похожими эмоциями: "когда офицер или матрос встречались... они спрашивали о своих товарищах", — писал Уильям Робинсон. Был отдан приказ вынести из кокпита трупы тех, кто истек кровью в ожидании медицинской помощи или умер во время ампутации, и выбросить их за борт. Затем мужчинам дали по глотку рома каждому. Робинсон вспоминал, что "они очень нуждались в этом, потому что не ели и не пили с самого завтрака: теперь нам предстояла изрядная ночная работа; все наши реи, мачты и паруса были, к сожалению, повреждены, более того, все паруса пришлось удалить, поскольку они пришли в полную негодность; к следующему утру мы были частично снаряжены".

Дневная работа не закончилась с последними выстрелами из пушек, особенно на орлопдеках, где все еще усердно трудились хирурги всех наций. Форбс Макбин Чиверс с «Тоннанта» проводил ампутации при свете сальных свечей, которые держали санитары. Он наставлял их: "Если вы, глядя прямо в рану, увидите все, что я делаю, значит, светите правильно, и я буду видеть все идеально". На следующий день он обнаружил, что у него опалены брови. Он "описывал агонию, испытываемую сильными, мускулистыми моряками, получившими осколочные ранения (эти раны, как правило, гораздо более серьезные, чем те, которые наносятся пулями), как ужасную даже для хирурга".

Теоретически на британских 74-пушечниках по штату должен был быть хирург и два ассистента. На практике это случалось редко. У Чиверса был только один помощник в лице Роберта Эванса. Матросы-санитары выполняли неквалифицированную работу, и во время боя было принято, чтобы казначей и капеллан помогали ухаживать за ранеными. На «Тоннанте» не было капеллана, но казначей Джордж Бут и его стюард Мансел Рис, уроженец Кармартена, пользовались умелой помощью "очень властной и решительной женщины, жены унтер-офицера".

Мы не знаем, сколько других женщин помогали раненым. Джейн Тауншенд с «Дефайенса» позже претендовала на Трафальгарскую медаль; предположительно, она была женой Томаса Тауншенда, матроса 1 статьи из Грейт-Ярмута. Хотя ее присутствие во время сражения было хорошо засвидетельствовано, ей было отказано на том основании, что в тот день на флоте служило много других женщин, и они не собирались вручать медали им всем.

Французские и испанские корабли, как правило, были лучше укомплектованы медицинским персоналом. На «Монарке» были дипломированные терапевт, два хирурга и помощник хирурга, а также два капеллана. Позднее на «Левиафан» переправили в качестве пленных пятерых медиков со «Свифтсюра», что было штатной нормой для французского 74-пушечника: главного хирурга, двух его заместителей и двух ассистентов хирурга. Французские и испанские хирурги, в отличие от своих английских коллег, прошли формальную подготовку и получили квалификацию в хирургических школах, созданных на крупных военно-морских базах.

На корабле с тяжелыми потерями сцена в кокпите была ужасной, и сравнение со скотобойней было обычным делом: "Хирург и его помощник были перемазаны кровью с головы до ног. Они больше походили на мясников, чем на врачей... На эту работу было больно смотреть, хирург использовал свой нож и пилу на человеческой плоти и костях так же свободно, как мясник на бойне". Ампутация проводилась в основном там, где были раздроблены конечности и повреждены нервы и сосуды. Анестезии не было. Если пациенту повезет, то после операции он может получить немного опиума, чтобы притупить боль.

С места сражения сохранилось лишь несколько отчетов хирургов. Наиболее последовательным является отчет Уильяма Шовеллера, тридцатидвухлетнего хирурга «Левиафана». Он работал с помощью ассистента Пола Джонстона и помощника хирурга Маттио Каппони с Корфу. Шовеллер ампутировал правую руку Хью Бэймбриджа, двадцатитрехлетнего моряка, по плечо выше того места, где она была оторвана пушечным выстрелом. Затем он отрубил выше локтя левую руку популярному Томасу Мэйну, старшине баковых, после того как она была раздроблена картечью. Мэйн сказал своим товарищам по каюте, которые предложили помочь ему добраться до кокпита: "Спасибо вам, оставайтесь там, где вы есть; здесь от вас будет больше пользы", и спустился вниз один. Шовеллер, "который уважал его", предложил немедленно вылечить его, но моряк ответил: "Пожалуйста, не раньше, чем дойдет моя очередь", и стал ждать.

На руку Мэйна наложили жгут, обычно шелковый ремешок. Кожу растянули вверх по направлению к плечевому суставу. Мягкие ткани разрезали скальпелем. Затем острым ножом с круглым лезвием разрезали надкостницу — оболочку, обволакивающую кости, чтобы первоначальные движения пилы не раздробили ее. Кость пришлось разрезать повыше, чтобы помочь срастанию плоти над ней. Хирург начал пилить осторожно, затем быстро, как только у него появилась возможность. Квалифицированный врач мог выполнить всю процедуру всего за несколько минут. Томас Мейн пел «Rule Britannia»[67], пока Шовеллер пилил. Затем наложили кровоостанавливающую повязку, чтобы закрыть кровеносные сосуды, рану перевязали и пациенту дали что-то выпить. На «Виктори» капеллан Александр Скотт подавал лимонад.

Шовеллеру и его товарищам также пришлось иметь дело с несколькими чистыми ранениями от картечи, где требовалось извлечь пули, и несколькими осколочными ранениями, которые обычно были более тяжелыми. У Фреда Брауна была рана на лбу, осложненная ушибами: он упал с грот-марса после того, как в него попал осколок.

Но самые страшные раны на «Левиафане» были нанесены взрывом одного из 32-фунтовых орудий нижней палубы, когда казенная часть вылетела назад. Дэвид Моррис пострадал сильнее всех: "у него были сильные ожоги лица, шеи, груди и живота... Сильно повреждены оба глаза". Его накачали опиумом и терпентином. По меньшей мере еще четверо мужчин получили несколько меньшие ожоги от того же взрыва. Констапель «Виктори» Уильям Риверс, занимаясь наведением порядка в своем хозяйстве, обнаружил, что "морские пехотинцы лежали на баке мертвыми, прижав мушкеты к груди, как будто готовые к стрельбе; зрелище было шокирующим". После этого он пошел в кокпит, чтобы справиться о своем сыне, у которого нога была отпилена на четыре дюйма ниже колена. Семнадцатилетний мичман крикнул с другого конца палубы: "Я здесь, отец, со мной все в порядке; я всего лишь потерял ногу, и то ради благого дела". Когда в ту ночь собирали отпиленные конечности, чтобы выбросить их за борт, молодой Риверс "спросил мужчин, у них ли его нога, то они ответили, что не знают, и он пошутил: ʻЯ так понимаю, старый кашевар собирался использовать ее как свежее мясо для раненыхʼ".

Когда около семи часов вечера солнце скрылось за облаками на горизонте, лейтенант Хамфри Сенхаус с «Конкерора», окидывая взглядом окружающее, задумался о "печальном примере мимолетности человеческого величия". Корабли двух лучших флотов, когда-либо выходивших в море, "которые всего несколько часов назад возвышались во всей своей гордыне над предназначенной им стихией", превратились в груды обломков, окружавших их. Лишенные мачт корабли "лежали, как бревна, на воде, поверхность которой была усеяна разнообразными обломками с поврежденных судов, и их остовы перемежались с оставшейся частью флота, находившейся тоже не в самом лучшем состоянии".

Несколько британских кораблей потеряли часть или все свои мачты, такелаж был сбит, и лишь немногие были в состоянии нести много парусов. Из двадцати семи кораблей флота четырнадцать имели довольно серьезные повреждения корпусов. Из призовых судов у восьми не было мачт, и среди остальных не было ни одного со всеми неповрежденными мачтами. Они получили также значительные повреждения ниже ватерлинии, а сотни находившихся на них людей были тяжело ранены.

В сгущающихся сумерках британские экипажи пытались сосчитать свои трофеи, но при таком количестве лишенных мачт кораблей было трудно на расстоянии отличить своего от врага. Фрегат «Феба» насчитал пятнадцать или шестнадцать. Коллингвуд насчитал всего девятнадцать кораблей, включая того, который взорвался. Фактически, не считая «Ашилля», их было семнадцать — восемь французов и девять испанцев. В течение следующих нескольких дней незнание того, какие корабли кем были захвачены, привело к путанице.

Постепенно сгущались тучи, и слабый ветер, который несколько усилился, дул с вест-зюйд-веста прямо на берег. Значительная зыбь тревожила экипажи кораблей с поврежденными мачтами и швыряла корабли, у которых их не было. Оставалось совсем немного времени до наступления полной темноты, а сделать нужно было многое.

В последующие годы Сенхаус стал одним из самых ярых сторонников школы "мы должны были стать на якорь". "Невозможно понять, почему этого не было сделано", — писал он. По его мнению, вопрос заключался не в том, лучше ли бросить якорь у подветренного берега, чтобы переждать шторм. Причина постановки на якорь была гораздо более непосредственной и практичной: "В первую ночь большая трудность заключалась в том, чтобы освободить корпуса от разрушенного такелажа и взять их на буксир. При подобных обстоятельствах, вызванных нехваткой шлюпок и неисправным состоянием кораблей, было почти невозможно выполнить это под парусом. На якоре это можно было бы сделать с легкостью".

На якоре корабли можно было держать достаточно близко друг к другу и произвести ремонт до того, как предпринять попытку тронуться в путь. Можно было бы ликвидировать водотечность корпуса, откачать воду и привести все в порядок до наступления плохой погоды, которую они, вероятно, ожидали. Корабли, оставшиеся в приличном состоянии, могли бы помочь более потерпевшим и снабдить их всем, чего тем не хватало. На борт всех призов можно было бы посадить адекватные команды, достаточные для охраны пленных и управления кораблем на следующий день. Если бы их якоря держали, они оставались бы в течение первой ночи там, где были, в безопасности от прибрежных мелей. В случае дрейфа на якоре какое-нибудь близлежащее судно заметило бы попавшего в беду и оказало бы помощь.

"Если бы лорд Нельсон был жив, флот встал бы на якорь сразу же после сражения", — писал Сенхаус в другом месте. "Поскольку мы находились всего в пяти лигах от берега и на мелководье, где наши якоря надежно удерживали бы корабли, мы могли бы заняться установкой временных мачт и обеспечением призов; но этим пренебрегли. Взятие на буксир поврежденных кораблей заняло значительное время, и в течение этого времени все быстро дрейфовали в сторону подветренного берега".

Пока было еще достаточно светло, Блэквуд и Коллингвуд взяли пеленга на мыс Трафальгар и подсчитали, что он находится примерно в восьми милях к ост-зюйд-осту. Прикидки показали, что они находятся всего лишь в двух милях мористее ближайшей отмели, Лаха-де-Кониль, то есть слишком близко к берегу, чтобы чувствовать себя комфортно. Адмирал старался держать курс на юг, насколько это было возможно, к открытой воде подальше от мыса Трафальгар.

Когда корабли зажгли свои огни, Уильям Камби и его коллеги-офицеры с «Беллерофона» "заметили, что «Эвриал», на корабль которого, как мы знали, вице-адмирал Коллингвуд перенес свой флаг, нес огни главнокомандующего, а на борту «Виктори» не было соответствующих огней, из чего нами оставалось только сделать печальный вывод о том, что наш доблестный, наш любимый вождь, несравненный Нельсон, пал". Многие корабли не видели этого и в течение нескольких дней после сражения не знали, что Нельсон мертв.

Коллингвуд шел в бейдевинд правого галса всего с полчаса, когда внезапный шквал от зюйда обстенил паруса «Эвриала» и отбросил его назад, а затем крутая волна швырнула «Ройал-Суверен» на него. "В 19:36, застигнутый врасплох, — как записано в шканечном журнале «Эвриала», — «Ройал-Суверен» навалился на наш правый борт". Огромный трехпалубный корабль "снес грот- и крюйс-бом-стеньги, лишив нас реев и бом-брамселей. Были сильно порваны фок и грот и повреждена большая часть бегучего такелажа". Потеря стеньг и парусов ухудшила управляемость и ходовые качества фрегата, и его люди провели остаток ночи, пытаясь устранить повреждения. В добавок ко всему, помимо разрушения релингов спардека и четырехвесельного яла, «Ройал-Суверен» смел в воду подвесные койки с постельными принадлежностями, которые все еще были развешены вдоль бортов, в результате чего некоторым членам экипажа не на чем было спать.

Это столкновение положило конец всякой надежде Коллингвуда обогнуть мыс. К тому времени, когда они снова стали способны двигаться, они слишком далеко сдрейфовали под ветер, чтобы безопасно осуществить задуманное. В тот вечер Коллингвуд был очень одинок. Он оставил свою правую руку, лейтенанта Джеймса Клавелла, тяжело раненным и без сознания на «Ройал-Суверене». Он был сентиментальным человеком и любил Нельсона. Он был измотан сражением еще до того, как ответственность главнокомандующего тяжело легла на его поникшие плечи. Один из мичманов «Эвриала», Джозеф Мур, много лет спустя описал, как Коллингвуд часами простаивал на палубе, "время от времени теребя брючный пояс... его единственной пищей были несколько печений, яблоко и бокал вина каждые четыре часа". Ему никогда не давалось легко принимать решения. Отойдя от «Ройал-Суверена» он снова лег на правый галс, но в двадцать один час, получив замер глубины в двадцать три морских сажени, подал ночной сигнал "эскадре приготовиться к постановке на якорь". Историк Уильям Джеймс — ярый критик действий Коллингвуда в тот вечер, — который писал в 1823 году, опираясь на информацию от очевидцев, сухо отметил, что сигнал поступил "примерно на четыре часа позже".

Некоторым кораблям флота удалось держаться довольно близко к Коллингвуду. Ранним вечером «Агамемнон» взял на буксир «Колосса». «Темерер», буксируемый «Сириусом», также находился поблизости. Джон Конн, капитан «Дредноута», перед заходом солнца эффективно переправил призовую команду на «Сан-Хуан-Непомусено» и снял с него 160 офицеров и рядовых. Когда стемнело, он оставил испанский корабль на произвол судьбы и отправился вслед за адмиралом, чиня на ходу такелаж и грот-марса-рей. «Нептун» заменил несколько парусов на новые и также стал сопровождать адмирала. Даже некоторые призы были на ходу. Люди Ричарда Кинга на британском «Ахилле» выбросили за борт шестьдесят семь пустых бочек из носового трюма, освобождая место для тридцати восьми пленных с «Бервика», и отправился вслед за адмиралом, буксируя французский корабль.

Но большинство британских кораблей не смогло отойти, когда это сделал адмирал, либо из-за их собственных повреждений, либо из-за состояния призов и трудностей с их буксировкой. Команда «Дефенса» принялась очищать собственный корабль и свой приз «Сан-Ильдефонсо». Его раненый капитан Хосе де Варгас, доставленный на борт в качестве пленника, произвел впечатление на своих победителей тем, что хладнокровно прикурил сигару от тлеющего фитиля из бадьи, стоявшей рядом с орудием. Вскоре после прибытия призовой команды фок-мачта испанского корабля упала, оставив судно вообще без мачт. Мичман Томас Хаскиссон находился на борту испанца в течение всего вечера: он "обнаружил, что и верхняя, и нижняя палубы покрыты убитыми и ранеными". Они выбросили за борт, по оценкам Хаскиссона, более сотни трупов, а около двадцати двух часов с помощью своих шлюпок наконец взяли «Сан-Ильдефонсо» на буксир.

«Конкерор» получил приказ взять «Буцентавр» на буксир. В двадцать два тридцать капитан Израэль Пеллью отправил лейтенантов Ричарда Спира и Николаса Фишера с четырьмя мичманами, пятьюдесятью тремя матросами и двенадцатью морскими пехотинцами в качестве призовой команды. В течение часа они закрепили буксирный трос между кораблями и начали сбрасывать трупы за борт. Но трос лопнул, как только они поставили паруса, поэтому Пеллью решил лечь в дрейф и дождаться рассвета. Оба корабля дрейфовали к берегу, но «Буцентавр», лишенный мачт, дрейфовал быстрее.

Филип Дарем послал одного из лейтенантов «Дефайенса» с двадцатью матросами овладеть «Эглем», с которого сняли четырнадцать французских офицеров и восемьдесят семь рядовых. Еще сорок четыре члена экипажа «Эгля» были отправлены на борт «Британии», а адмирал лорд Нортеск усилил призовую команду на борту французского корабля лейтенантом и шестьюдесятью матросами. Среди вывезенных пленных были полковник Жакме и офицеры 67-го полка, а также лейтенант Луи Гюисье, который стал исполняющим обязанности капитана французского корабля. Лейтенант Асмус Классен и младший лейтенант Луи Танги настояли на том, чтобы остаться на «Эгле», для того, "чтобы оказать ту помощь, которая еще была в наших силах, нашим несчастным раненым товарищам". Их капитан, Пьер Гурреж, которым они восхищались, был среди тяжелораненых.

На обоих кораблях британские экипажи принялись устранять повреждения такелажа. Капитан «Дефайенса» Филип Дарем, замерив глубину в пятнадцать морских саженей с песчаным грунтом, решил отдать правый якорь. Несмотря на то, что они вытравили полную длину каната, якорь не забрал. Было темно, Дарем занервничал и, "находясь вблизи Трафальгарской отмели, перерезал якорный канат и поставил паруса, из-за чего были потеряны якорь с канатом и буй с буйрепом". Находясь на ходу, он старался держаться поближе к своему призу, с которым всю ночь поддерживали связь с помощью рупора.

Второй лейтенант морской пехоты Томас Ривз (линейный корабль «Минотавр») поднялся на борт «Нептуно» с призовой командой из сорока восьми человек и вступил во владение. Одним из его команды был Уильям Торп, двадцатичетырехлетний ландсмен из Ковентри, который написал подробный отчет об этом деле. Они обезоружили плененных, положили под замок их огнестрельное оружие и приставили охрану к крюйт-камере. Когда призовая команда осмотрела судно, они "обнаружили, что оно очень дырявое", записал Уильям Торп, и, "не имея на борту аварийных пробок для заделки пробоин, послали на «Минотавр» за несколькими, получили шесть штук и приступили к заделке тех пробоин от выстрелов, которые казались наиболее опасными". Затем им пришлось освободить некоторых пленных и заставить их "работать у насоса, поскольку в это время в трюме было пять с половиной футов воды". В двадцать два часа «Минотавр» оказался на глубине всего в тринадцать морских саженей и просигналил, что находится на мелководье.

Капитан «Принца» Ричард Гриндалл отправил лейтенанта Уильяма Келли, подштурмана Питера Хэмбли и несколько человек принять командование «Сантисима-Тринидадом». Они произвели ремонт и приняли буксирную линию к двадцати трем часам. Как только ветер переменился, они двинулись на запад, прочь от берега. "Наша первая ночная работа на борту «Тринидада» заключалась в том, чтобы выбросить убитых за борт, количество которых составило 254 человека, и нескольких из 173 раненых, которые вскоре умерли". Сразу после сражения в трюме «Тринидада» было шестьдесят дюймов воды, а поскольку на борту было недостаточно британцев, чтобы взяться за эту работу, даже если бы они захотели, оставшиеся невредимыми испанцы всю ночь откачивали воду.

«Марс» и «Беллерофон» оставались под парусами недалеко от места сражения, производя ремонт. На «Монарке» испанская команда также занималась откачкой воды, поскольку до утра британская призовая команда состояла только из лейтенанта Эдварда Томаса, мичмана Генри Уокера и восьми человек с «Беллерофона».

«Тоннант» совершил поворот через фордевинд и начал убирать обломки с палубы. Команда тиммермана починила один из катеров, на котором Фредерик Хоффман был отправлен на «Ройал-Суверен», чтобы сообщить о состоянии судна и запросить буксировку, поскольку у «Тоннанта» был разбит руль. «Спартиат» отремонтировал свой такелаж, отправил группу людей на «Альхесирас», затем попытался взять «Тоннант» на буксир, но окончательно преуспел только в десять часов следующего утра.

Эдвард Кодрингтон отправил шлюпку на «Энтрепид» за Луи Энферне и его одиннадцатилетним сыном, в результате чего Огюст Жикель остался старшим из невредимых французских офицеров на корабле. Первый лейтенант Кодрингтона Джон Крофт возглавил солидную призовую команду, которая была усилена людьми с «Аякса» и «Африки». С помощью Жикеля они начали выносить тяжелораненых с французского корабля, опуская их в шлюпки с помощью ящика, прикрепленного к вымбовкам, снятым с кабестана. Касс Холлидей, штурман «Ориона», сообщил, что они подошли под корму «Энтрепида» "с тросом, чтобы взять его на буксир, но там не смогли закрепить его". Согласно его рассказу, Жикель намеренно перерезал буксирный трос, предположительно надеясь сбежать. Наконец, очень поздно ночью «Аяксу» удалось подать буксир на «Энтрепид», и они начали движение.

Таким образом, большинство кораблей осталось недалеко от места сражения, в то время как несколько отплыли на юг вместе с Коллингвудом на «Эвриале» и оказались в ловушке мелей. Подав, наконец, в двадцать один час сигнал флоту приготовиться к постановке на якоря, адмирал снова изменил свое решение. Двадцать минут спустя замеры лотом показали глубину тринадцать саженей. Возможно, он опасался, что, отдав якорь и вытравив канат, некоторые корабли могут сдрейфовать на берег или скалы. В темноте, не зная точно, где он находится, за исключением того, что близко к опасности, он продолжал движение. Каждые несколько минут опытный лотовый, стоя на носовом руслене, бросал лот и, вытаскивая лотлинь из темной воды, громко докладывал показания. Цветные флагдуки и кожаные марки (зубчики/топорики) разметки лотлиня помогали ему определить глубину в темноте. Мелководье наводило на мысль, что они находились недалеко от песчаной отмели, известной тогда как Пласер-де-Арена (ныне Пласер-де-Мека). Но существовала и худшая возможность: они могли приближаться к зловещим скалам Бахо-Асейтейра, расположенным в четырех-пяти милях к вест-тен-норду от мыса Трафальгар. Согласно записной книжке штурмана «Наяды» Гарри Эндрюса, над самыми опасными из них уровень воды составлял всего пять футов, а буруны распространялись на двести ярдов от них. Попасть в этот район было бы губительно.

«Эвриал» медленно продвигался вперед, замеряя глубины, которые разнились от тринадцати до двадцати двух морских саженей. Коллингвуд все больше терял уверенность в том, где он находится, и боялся сесть на мель. Затем, около полуночи, ветер переменился на южный. К огромному облегчению Коллингвуда, ветер теперь относил его корабли на север, подальше от скал и отмелей, которые тянулись от мыса. Это также позволяло ему лечь на курс, ведущий мористее. В полночь он фонарями и выстрелом из пушки подал сигнал разворачиваться и ложиться на курс вест.

Наблюдая смену направления ветра, Коллингвуд должен был распознать еще один признак. На протяжении многих лет он провел значительное количество времени в блокаде Кадиса и должен был хорошо знать тамошнюю погоду. Возможно, он даже видел документ, который прочитал по крайней мере один из его капитанов.

В архиве Бедфордской ратуши хранится небольшая коллекция документов, которые когда-то принадлежали капитану Генри Бейнтану. Вместе со скопированными им копиями боевых приказов Нельсона там находится черновой журнал «Левиафана» с подмоченными страницами, завернутый в промасленную парусину. Это вахтенный журнал, который действительно находился на борту корабля во время Трафальгарской битвы и последовавшего за ней шторма, с замечаниями, быстро сделанными рукой каждого сменяющего друг друга вахтенного офицера. Есть также такие книги, как «Трактат о практической навигации и мореходстве» Уильяма Никельсона, современное руководство, написанное опытным шкипером торгового флота и опубликованное в 1792 году, и «Морской атлас Испании» Висенте Тофиньо 1789 года, проект, над которым в молодости работал Дионисио Гальяно. Карты являются прекрасным продуктом эпохи Просвещения, сам их вид внушает уверенность в их точности. Бейнтан оставил письмо, аккуратно вложенное в этот том. Оно было отправлено ему 6 апреля 1804 года, как раз перед тем, как он покинул Англию, чтобы присоединиться к эскадре адмирала Нельсона в Средиземном море. Автор приложил акварельный набросок, показывающий, как Джервис и Нельсон блокировали Кадис в 1797 году, и отмечающий скалу, которая не была показана на картах, но была обнаружена, когда испанский корабль налетел на нее при попытке прорвать блокаду. Скала и пеленга с нее на известные ориентиры были тщательно скопированы Бейнтаном с этого наброска на карту подходов к Кадису Тофиньо. Это убедительно свидетельствует о том, что в 1804 и 1805 годах Бейнтан пользовался этим атласом в Средиземноморье.

Но был и другой документ, который тот же автор передал Бейнтану, полагая, что он может оказаться полезным, и который внезапно стал чрезвычайно актуальным ближе к полуночи 21 октября. Это было «Предостережение о штормовом ветре в заливе Кадис», являвшееся "копией меморандума, выданного флоту" во время предыдущей блокады Кадиса. Оно начиналось так: "Люди, несведущие в навигации на побережье между мысом Трафальгар и мысом Сент-Мэри, очень встревожены мыслью о шторме с юго-западного направления, и из-за отсутствия надлежащих знаний о том, как возникают эти штормы, у них часто возникают трудности". Затем шло предупреждение: "Шторму всегда предшествует южный ветер за шесть или восемь часов; и в то же время крупная зыбь приходит с запада". Только что произошло соединение южного ветра с западной зыбью, которое, согласно этому предостережению, было очень опасным знаком. Гарри Эндрюс, штурман фрегата «Наяда», переписал этот же меморандум в свою записную книжку, так что знание о нем, возможно, было широко распространено во флоте Коллингвуда. Тем, кто мог прочесть знаки, на которые указывал документ, примерно в час ночи 22 октября стало ясно, что надвигается юго-западный шторм и что у флота есть около семи часов, чтобы попытаться обеспечить свою безопасность.

Далее меморандум объяснял, что инстинкт неопытных капитанов толкал их на то, чтобы направиться на юг и попытаться пройти Гибралтарский пролив. Но при сильном юго-западном ветре это стало бы чрезвычайно затруднительным, и потребовалось бы около тридцати миль свободного пространства, чтобы обогнуть мыс Трафальгар. Мели вокруг него были опасными, пожалуй, самыми опасными в этом районе. Если бы вам удалось обогнуть мыс, вы все равно оказались бы незащищенными, на больших глубинах, которые невозможно измерить, и повергнутыми опасности из-за скал, простирающихся мористее мыса Тарифа. Лучшим маневром было бы направиться на север, воспользовавшись ранней фазой шторма, когда ветер дул от направления чуть западнее южного. Если вы двинетесь быстро и будете править как можно западнее, то, учитывая дрейф четыре румба, ваш реальный курс приведет вас в Айямонте или в Уэльву. В обоих районах регулярные замеры глубин позволят точно оценить расстояние до относительно безопасной береговой линии.

Этот совет не допускал мысли о том, что флот мог вступить в сражение за несколько часов до того, как получил предупреждение о надвигающемся шторме, также не учитывал проблему того, что плыть на северо-запад в темноте после такого сражения было равносильно приглашению призам попытаться скрыться в гавани Кадиса. Польза от такого совета для Коллингвуда в тот момент была ограниченной. Но ясно, что автор меморандума был категорически против тех действий, которые в настоящее время предпринимал флот, пытаясь продвинуться на юго-запад.

К концу сражения французы и испанцы потеряли восемнадцать кораблей, а королевский флот приобрел семнадцать призов. Если все пойдет хорошо, Коллингвуд отведет их в Гибралтар, а затем в Портсмут, вернувшись с флотом, значительно превосходящим тот, который они с Нельсоном ввели в бой. Это сулило дальнейшее изменение баланса сил в пользу Великобритании и значительный финансовый бонус для правительства: ремонт кораблей обычно обходился гораздо дешевле, чем их постройка с нуля.

Как для капитанов, так и для экипажей был еще один стимул удерживать призы на плаву: деньги, которые за них заплатят. Они представляли собой настоящее богатство для людей, которые их захватили, особенно для адмиралов и капитанов. Все капитаны, участвовавшие в сражении, имели право на равную долю в четверть от общего призового фонда, присужденного флоту. Капитанам морской пехоты, флотским лейтенантам и штурманам доставалась одна восьмая часть. Кондукторы, капелланы, хирурги, подштурмана и лейтенанты морской пехоты делили восьмую часть. Мичмана, унтер-офицеры, помощники хирурга и сержанты морской пехоты также делили восьмую часть, а четверть доставалась морским пехотинцам и матросам. Оставшаяся восьмая часть доставалась адмиралам, командующим кораблями в сражении. Расчет производился по всему флоту таким образом, чтобы все военнослужащие одного ранга получали одинаковую награду.

Во многих кают-компаниях свободные от службы офицеры и кондукторы подсчитывали свои вероятные призовые, и некоторые приводили правдоподобные оценки. Преподобный Джон Гринли, капеллан «Ревенджа», рассчитывал на 500 фунтов стерлингов, в то время как мичман Генри Уокер с «Беллерофона» рассчитал свою награду в 100 фунтов стерлингов. Как ни странно, соотношение между двумя суммами (которое было почти правильным) подразумевало, что они оценили семнадцать призов примерно одинаково — чуть меньше 1,5 миллионов фунтов стерлингов. По этим расчетам, доля капитана превышала бы 10 000 фунтов стерлингов, что было бы достаточно для покупки загородного поместья, а каждый матрос получил бы около 30 фунтов стерлингов, что ненамного меньше трехлетнего жалованья. Битва на Ниле, рекордная до сих пор для действий флота, принесла каждому матросу всего 7,18 фунтов стерлингов.

Однако даже самые оптимистично настроенные британские моряки скептически отнеслись к возможности доставки двух из захваченных кораблей в Портсмут. Корпуса и днища «Редутабля» и «Фугё» были испещрены пробоинами от попадания ядер. «Свифтшур» Уильяма Резерфорда взял «Редутабль» на буксир в двадцать один ноль ноль. Жан-Жак Люка писал: "Мы провели всю ту ночь у двух оставшихся работоспособными насосов, однако не смогли понизить уровень воды в трюме". Французы, которые были достаточно здоровыми для работы, присоединились к английской призовой команде в откачке воды, устранении течи, закупоривании иллюминаторов и попытках укрепить деревянными досками участки набора корпуса, которые, по-видимому, были готовы обрушиться. Люка писал и о "суматохе и ужасном беспорядке", а также описал сцену, которая напоминала ужасную готику: не было времени очистить корабль, поэтому плохо освещенные орудийные палубы оставались заваленными мертвыми телами. Люка заметил, что некоторые из его людей, особенно юные гардемарины и аспиранты, ходили вокруг, подбирая оружие и пряча его на нижней палубе. Они шепнули ему, что, если представится возможность, они вернут свой корабль.

Еще хуже обстояли дела на «Фугё», который буксировался фрегатом Томаса Кейпела «Феба». В двадцать часов фок-мачта упала за борт, оставив корабль совсем без мачт. В двадцать два он запросил помощи, сообщив, что тонет. Как бы ни работали водоотливные насосы, их производительности было недостаточно, чтобы ограничить поступление воды. В двадцать три шлюпки «Фебы» начали снимать людей с приза. Ни одна из шлюпок французского корабля не была пригодна для использования. Старший офицер «Фугё» Франсуа Базен сообщил, что, по слухам, британцы спасли около сорока французов, включая нескольких раненых. Предположительно, они также сняли большую часть призовой команды, хотя утром на борту все еще оставались несколько человек с «Темерера». В течение ночи ветер усиливался, а когда рассвело, он стал очень сильным. Волнение было настолько опасным, что маленькие шлюпки не могли приблизиться к кораблю. Из-за проливного дождя попытка переправить людей была оставлена. Пьер Серво, отвечавший за дисциплину на «Фугё», вспоминал, что "сцены ужаса на борту корабля в ту ночь были действительно самыми ужасными и внушающими страх, какие только может вызвать воображение". Корабль был лишен мачт, парусов, такелажа.

Матросы были измучены, пьяны, мятежны, впавшие в отчаяние. Они думали, что погибнут. При свете дня они услышали шум прибоя на каменистых отмелях Маррахотоса мористее Санкти-Петри. Уровень воды достиг нижней палубы.

Глава 18 Последняя надежда на спасение

С первыми лучами солнца во вторник, 22 октября, стало ясно, что британский флот и его призы оказались в ловушке в заливе Кадис.

Коллингвуду на «Эвриале» дневной свет показал, что «Наяда» тащит на буксире «Белайл», юго-западнее «Агамемнон» буксирует «Колосса», а еще сорок кораблей находятся между ним и берегом, растянувшись примерно на двадцать миль восточнее и северо-восточнее. Он понял, что его флот опасно рассеян. Ветер поднялся до пяти баллов и все время усиливался. За ночь барометр упал на два дюйма и продолжал падать. Теперь его первоочередной задачей было собрать свои корабли воедино.

«Эвриал» прекратил буксировку «Ройал-Суверена», и Коллингвуд приказал «Нептуну» взять его бывший флагман на буксир и повести флот на запад. В восемь утра, когда начался дождь, он направился обратно к берегу, чтобы собрать более отдаленные корабли, одновременно послав маленькую шхуну «Пикл» и куттер «Энтрепренант» оповестить всех, кого они встретят, следовать за «Нептуном». Он миновал «Принца», буксирующего «Сантисима-Тринидад», и «Тандерер» с «Санта-Анной». «Спартиат» пытался взять на буксир «Тоннант», «Дредноут» — «Свифтсюр», а «Британия» направлялась к «Бервику».

Вернувшись к месту сражения, Коллингвуд увидел, что многие корабли так и не начали движение со своими призами. Ночью их относило преимущественно западным ветром к берегу. Теперь, подкрепленный прибрежными течениями, ветер гнал корабли на север, обратно к Кадису, в то время как сильная западная зыбь все еще непрерывно подталкивала их на восток, к берегу. Кораблям, находившимся близко к берегу, угрожали скалистые отмели: севернее — вокруг Санкти-Петри, южнее — вокруг Трафальгара. К середине утра ветер усилился до шести баллов — «сильный ветер» по шкале Бофорта, — создавая большие волны с белыми гребнями и брызгами. Шел проливной дождь, и видимость все время ухудшалась. По мере усиления ветра в уравнение добавлялись новые опасности. Волны начали разбиваться о песчаные отмели в трех-четырех милях от мысов Рош и Конил, а также на Плас-де-Арена у Трафальгара, что сделало их гораздо более опасными, чем они были предыдущей ночью. Также быстрые, коварные приливо-отливные течения действовали на удалении до восьми миль от берега.

Во время одного из первых утренних шквалов «Сан-Августин» потерял все свои уже ослабленные мачты. При их падении погиб матрос 1-й статьи Джордж Ноулз из призовой команды «Левиафана» — первая из многих потерь после боя. Его товарищам удалось поставить «Сан-Августин» на якорь, чтобы корабль не дрейфовал дальше к скалам, после чего всеми силами возобновили откачку воды. «Левиафан» находился на страже рядом с ним, когда подошел Коллингвуд. «Конкерор» лег на ночь в дрейф рядом с «Буцентавром», и утром ему ненадолго удалось взять судно на буксир и медленно потащить его в сторону моря.

Приз Эдварда Кодрингтона, «Энтрепид», буксировался «Аяксом», поэтому в следующую субботу он писал: "Утром я подбежал к трем другим призам недалеко от Трафальгара и взял на буксир слабейшего, хуже всех укомплектованного экипажем, хотя собирался забрать другого". Худшим и слабейшим был линейный корабль «Багама» с призовой командой всего из четырех человек с «Беллерофона» под командованием лейтенанта Джорджа Сондерса. Ему удалось закрепить буксир из двух 8-дюймовых канатов.

Уменьшив парусность марселей на два рифа, чтобы обезопаситься от южных шквалов, «Феба» направилась к берегу и провела первую половину утра в безнадежных попытках взять на буксир полузатопленный остов «Фугё», прежде чем признать его потерянным, и затем предпринять столь же бесплодную попытку с «Эглем». В процессе этого она потеряла "целых три каната и 100 саженей линей". Волнение заставляло неустойчивые корабли дико крениться, и ранним утром «Эгль» потерял все свои мачты и дрейфовал на север вместе с тем, что осталось от «Фугё», в сопровождении «Дефайенса» Филипа Дарема. Там их поджидал остров Санкти-Петри с его скалистыми отмелями.

Момент, когда «Феба» покинула «Фугё» и направилась в сторону близлежащего «Эгля», стал моментом, когда профос Пьер Серво решил, что пришло время подумать о себе. Он выпрыгнул из орудийного порта нижней палубы и пробился сквозь бурное море к шлюпкам «Ориона». Перед полуднем вместе с семнадцатью другими сильными пловцами он был в безопасности в руках хирургов на орлопдеке корабля Эдварда Кодрингтона.

Теперь Коллингвуд мог насчитать четырнадцать призов на буксире, все они направлялись на юго-запад к «Нептуну». В этот момент, к его облегчению, к флоту присоединился новый фрегат «Мельпомена» под командованием кэптена Роберта Оливера; тот немедленно получил приказ брать на буксир любой поврежденный корабль или приз. Оливер попытался подхватить «Сан-Хуан-Непомусено», но это было нелегким делом: уже дул очень крепкий ветер силой около восьми баллов, перемежаемый штормовыми порывами со скоростью ветра пятьдесят узлов.

Когда ветер усилился, желание сохранить призы вступило в противоречие с главным приоритетом всех моряков: необходимостью сохранить свои собственные корабли. Большинство моряков чувствовали сильную эмоциональную привязанность к своему кораблю, и это формировало объединяющую связь между капитаном, офицерами и командой. Трудно было судить о том, Насколько сильно можно подвергнуть опасности собственный корабль, чтобы сохранить захваченный приз — всегда было трудным решением.

Для командиров и членов призовых команд проблема была иной. Спасение приза и спасение их собственных жизней — это одно и то же, но захваченные суда обычно были сильнее повреждены, а ткже завалены убитыми и ранеными. В большинстве случаев британские призовые команды зависели от оставшихся в живых французских и испанских моряков в выполнении задач, требующих большого количества людей, таких как откачка воды, подъем якоря или лавирование корабля. Побежденных врагов нельзя было просто поместить под замок.

Небольшие призовые команды были уязвимы для нападения. Лейтенант Эдвард Томас, мичман Генри Уокер и восемь матросов с «Беллерофона», которые находились на «Монарке», и двенадцать человек с «Беллерофона» на «Багаме», должно быть, чувствовали себя особенно уязвимыми. Однако, в крайнем случае, у призовых команд был один выход: они могли вернуть корабль и дать своим бывшим пленникам возможность бежать в относительную безопасность Кадиса; если их не линчует разъяренная толпа, они смогли бы рассчитывать на обмен на кого-нибудь из многочисленных пленных испанцев.

Для побежденных и измученных испанских и французских экипажей перспективы были еще более мрачными. Устоявшийся принцип британского ведения войны на море гласил, что в долгосрочной перспективе лишение противника опытных моряков могло принести победу. Французы, по крайней мере, могли быть уверены, что им предстоит длительный период плена в Англии. Офицеры могли бы пережить это с относительным комфортом, но многие из солдат уже попробовали жизнь в британской тюрьме. Служа в революционном флоте, Огюст Жикель провел морозную зиму 1795 года на древнем, гниющем корабле, больше не пригодном для морской службы, пришвартованном у берега в качестве тюрьмы, охраняемом отбросами флота и отставными солдатами. Жикель был обязан своей жизнью французскому моряку, который сшил ему брюки; в противном случае он мог бы погибнуть от холода. Перед возвращением во Францию он потерял передний зуб и у него был сломан нос. Но даже британская тюрьма была предпочтительнее водной могилы.

Третий вариант — захват корабля с последующим бегством в Кадис — должен был выглядеть особенно привлекательным. Поскольку британские корабли начали терять связь со своими призами из-за ухудшающейся погоды, французские и испанские моряки вскоре стали бросать мятежные взгляды на призовые команды.

Под проливным дождем капитан «Дефайенса» Филип Дарем поднялся на борт «Эгля». Осмотрев его, он решил, что ему не удастся отбуксировать его от берега. Самым правильным решением было вернуть судно его первоначальным офицерам и позволить им воспользоваться шансами на спасение. «Дефайенс» выслал шлюпки для эвакуации своей призовой команды.

Решение Дарема, по-видимому, было доведено до сведения Асмуса Классена (пятидесятилетнего голландского лейтенанта, старшего из остававшихся на борту французских офицеров) командиром призовой партии лейтенантом Джеймсом Пёрчесом. Классен позднее сообщал, что ему передали решение "оставить корабль французам после того, как его якорные канаты по приказу адмирала будут порезаны на куски". Повреждение корабельных канатов гарантировало невозможность постановки на якорь, что в ситуации с «Эглем» означало почти верную гибель на близлежащих скалах.

Если Коллингвуд и отдал такой приказ, то об этом нет никаких записей. Возможно, имело место недоразумение: или Классен солгал, или Дарем мог потребовать столь безжалостных действий от себя лично. Так или иначе, Асмус Классен "убедил командующего офицера не выполнять столь варварский приказ". Возможно, двадцатидвухлетний Пёрчес передумал, когда понял, что его вот-вот оставят на обреченном корабле. Шканечный журнал «Дефайенса» лаконично сообщает: "На борту были все, кроме лейтенанта Пёрчеса и двенадцати матросов, которых невозможно было снять с борта приза, не рискуя потерять «Дефайенс», поскольку они находились слишком близко к подветренному берегу. Подняли шлюпки и поставили паруса". За свою десятилетнюю флотскую карьеру Пёрчес уже однажды потерпел крушение — шесть лет назад, на Гудвиновских песчаных отмелях. По словам Асмуса Классена, на борту «Эгля» оставалось пятьдесят англичан, так что Дарем, должно быть, бросил также и людей с «Фебы» и «Британии».

Мористее, на «Альхесирасе», лейтенант Чарльз Беннетт с «Тоннанта» провел ночь, очищая палубу французского корабля от упавшего такелажа и рангоута. Пленных французов отправили вниз, и закрыли решетками сходные люки. Он несколько раз окликал проходившие неподалеку британские корабли с просьбой взять его на буксир, но ни один из них не захотел даже попытаться. Утром Беннетт начал каждые четверть часа стрелять из пушек, взывая о помощи, а пополудни проходящие мимо корабль и фрегат не откликнулись на его просьбу, вместо этого направившись, как отметил лейтенант Пьер Филибер, "к основной части их флота, который двигался на вест-норд-вест".

В два часа пополудни Коллингвуд отметил, что его кораблям не удается взять призы на буксир из-за "сильного волнения моря и свежего ветра", который теперь стал штормовым силой девять баллов и повернул на зюйд-вест, что является крайне опасным направлением для кораблей, находящихся так близко к берегу. Видимость значительно ухудшилась, так что он не мог осуществлять управление визуальными сигналами, и Коллингвуд развернул «Эвриал» и снова направил его на запад. К шестнадцати часам он догнал «Минотавра», у которого оборвался буксирный трос. Адмирал приказал ему держаться поближе к «Нептуно» и другим дрейфующим призам, а не присоединяться к основной части флота. Уильям Торп и другие моряки призовой команды на «Нептуно» начали очищать от обломков палубы с первыми лучами солнца. Они выбросили за борт бизань-мачту, фока-рей и грот-брам-стеньгу и срезали несколько болтающихся частей рангоута и снастей. «Минотавр» взял их на буксир в пятнадцать тридцать, но, по словам Торпа, "ветер продолжал усиливаться и достиг силы сильного шторма" и "вскоре после этого буксир лопнул". Вследствие этого они были "оставлены на милость волн, шторм продолжал угрожать кораблю крушением на подветренном берегу, принадлежащем врагу".

При штормовом ветре корабли у подветренного берега подвергались большой опасности. Подветренный берег к северу от мыса Трафальгар был особенно опасен из-за скалистых отмелей. Пока сильный ветер продолжал дуть в сторону берега, не было никакой возможности обогнуть мыс и добраться до Гибралтара.

Чтобы оценить, в какой опасной ситуации находились люди, необходимо разобраться в некоторых технических особенностях мореплавания девятнадцатого века. Парусные суда с прямым вооружением не могли идти против ветра. Минимальный угол, под которым они обычно могли идти, составлял 67½° (6 румбов) от направления, с которого дул ветер. Им приходилось лавировать сначала одним галсом, а затем другим, чтобы в среднем двигаться в желаемом направлении. Давление ветра на корпус и рангоут заставляло судно «дрейфовать», то есть еще больше отклоняться от курса, которым оно пыталось следовать, и приближаться к берегу.

По мере усиления шторма экипажам приходилось находить тонкий баланс между постановкой достаточного количества парусов, чтобы вести судно подальше от берега, и уменьшением парусности, чтобы избежать повреждения рангоута. Сначала они избавились от более высоких парусов, которые оказывали наибольшее давление на мачты. В течение 22 октября корабли Коллингвуда опустили на палубу брам-стеньги и реи, затем взяли четыре рифа на марселях (то есть они были "полностью зарифлены"). Корабль, идущий в бейдевинд под полностью зарифленными марселями, не мог развить большой скорости и имел такой большой дрейф, что не мог увеличить расстояние от берега. Если ветер становился достаточно сильным, чтобы вынудить капитана еще больше уменьшить парусность, то корабль медленно, но верно приближался к нему. На большинстве поврежденных кораблей почти не было парусов, и их гораздо быстрее сносило к берегу.

Когда корабль подходил опасно близко к берегу, то единственное, что оставалось делать, — это встать на якорь и молиться, чтобы канаты выдержали.

Когда «Дефайенс» покинул «Эгль» и растворился во мраке на северо-западе, Асмус Классен подвел итоги своего нового положения. Его капитан, Пьер Гурреж, боролся за свою жизнь внизу под присмотром хирурга, но Классен был в море с тринадцати лет и двадцать лет прослужил в голландском флоте, прежде чем присоединиться к французскому в 1787 году. Он был офицером под началом Жюльена Космао-Кержульена в течение четырех лет и командовал несколькими небольшими судами, так что привык к такой ответственности. Пока солдаты стояли у насосов, Классен заставил своих матросов работать, поднимая запасные реи в качестве временных стеньг на обломках мачт и устанавливая на них брамселя. Пожилой тиммерман Луи Коломбель и мастер-конопатчик Пьер Мартине сразу после битвы неустанно трудились над устранением наиболее опасных пробоин и протечек.

Классен не говорит, помогали ли пятьдесят британцев на борту управлять кораблем или он держал их в плену, но его молчание наводит на мысль, что они присоединились к этой попытке сохранить свои жизни. В таких обстоятельствах был нужен каждый пригодный к работе человек. Классен взял курс на Кадис, который, по его расчетам, находился в двадцати одной миле к северу. Затем он опробовал свои импровизированные паруса. Волна и ветер сразу же оказались для них слишком сильными. Корабль не слушался руля, и Классен обнаружил, что его неумолимо несет к побережью. "В отчаянном положении, — писал Уильям Никельсон в своем «Трактате о практической навигации» (1792), — когда ветер и волнение, прижимающие корабль к подветренному берегу, настолько сильны, что он не может держаться подальше от берега с теми парусами, которые он в состоянии нести, единственным последним средством мореплавателя, дающим надежду на возможность спасения от гибели, является надежность его якорей и якорных канатов".

Классену удалось встать на якорь недалеко от Санкти-Петри, чуть более чем в трех милях от берега. Он находился в ужасно уязвимом положении, прямо на скалистом мелководье и слишком близко к суше, чтобы чувствовать себя комфортно, но поскольку Санкти-Петри был испанским форпостом, оставалась слабая надежда на получение помощи. Классен "подавал сигналы бедствия и провел самую критическую ночь из-за урагана и сильного волнения на море".

Отчаяние людей «Эгля» усиливалось при виде того, что происходило на их глазах при последнем свете дня. Они беспомощно наблюдали, как всего в шестистах ярдах от них полузатопленный остов «Фугё» волокло ветром по камням отмели Аксто-Афуэра. Чуть позже они увидели вдали, как он полностью разбился о зловещие скалы берега между Торе-Бермеха и устьем реки Санкти-Петри. «Фугё» был покинут большей частью призовой команды за несколько часов до катастрофы. Несмотря на отчаянные усилия испанских канонерок, базировавшихся в маленькой рыбацкой деревушке в устье реки, почти весь оставшийся на нем экипаж погиб. Позднее исполняющий обязанности капитана Франсуа Базен сообщал, что только около тридцати человек их них добрались до суши. С учетом тех, кого британцы взяли в плен, он предположил, что из 682 человек команды корабля выжило, возможно, 110 или 120 человек. Он не взял в расчет сорок семь человек, спасенных «Фебой» и «Орионом», и фактическое число выживших составило всего 165 человек. Двадцать четыре британских моряка с «Темерера» и один с «Фебы» также утонули при крушении «Фугё».

Мористее, также в затруднительном положении находился «Редутабль». Утром, когда ветер усилился, «Свифтшур» отправил свои шлюпки, чтобы снять капитана Жан-Жака Люка с его двадцатью офицерами и матросами, а затем послал призовую команду с лейтенантом Томасом Ридом во главе. «Редутабль» держался на плаву довольно хорошо до тех пор, пока вскоре после полдня, как вспоминал мичман Джордж Баркер, "из-за сильной качки у него не снесло фок-мачту — последнюю остававшуюся на борту".

Без паруса, который в определенной мере уменьшал размахи качки, «Редутабль» кренило ужасающе, и к семнадцати часам стало ясно, что призовая команда проигрывает битву с поступлением воды. Откачка была чрезвычайно тяжелой работой. На «Редутабле» было шесть насосов, все они находились на нижней палубе в районе грот-мачты, но четыре из них были повреждены в бою. Насосы забирали воду из льяльных колодцев и направляли ее к шпигатам. Насосы приводились в движение колесами, снабженными вымбовками — рукоятками, которые можно было удлинить, чтобы позволить двадцати или тридцати мужчинам работать с каждым насосом одновременно. Но, как объяснялось в одном британском руководстве, это была самая неудобная и наименее популярная работа на корабле: "Найдется немного офицеров, которые могли бы не знать, с какими трудностями приходится загонять людей на работу с насосами при значительном поступлении воды внутрь корпуса. Это напрягает поясницу, воздействует на мышечные части рук подобно сильным ревматическим болям и натирает ладони". На «Редутабле» люди поочередно работали двумя оставшимися насосами. Поскольку корабль определенно тонул, у них был действенный стимул работать, но, тем не менее, наступило изнеможение.

Приз-мастеру[68] Томасу Риду стало ясно, что необходимо покинуть корабль, но из-за сильного волнения он не был уверен, смогут ли его соплаватели спасти его и его людей. Если помощь не прибудет, они все утонут. Он подал сигнал бедствия на «Свифтшур» и стал вглядываться сквозь проливной дождь, чтобы увидеть, что делает экипаж корабля. Реакция была мгновенной. Капитан Уильям Резерфорд и его люди спустили все шлюпки в бурные волны. Их было пять длиной от двадцати пяти до тридцати двух футов и небольшой восемнадцатифутовый ял.

С минимальным количеством гребцов они сражались с бурным морем, и пенные гребни волн окатывали их, а брызги ослепляли, в то время как британские моряки пытались приблизиться к возвышавшемуся над ними тонущему кораблю. Когда стало ясно, что корабль идет ко дну, французская команда вынесла своих раненых наверх и положила их на квартердек. Раненые, должно быть, поняли, что у них мало шансов: даже здоровым людям было трудно спуститься с борта корабля. Шлюпки «Свифтшура» отплыли обратно, увозя Томаса Рида и большинство моряков призовой команды, а также около сотни французов и несколько человек с «Темерера».

Уже почти стемнело, и Резерфорд решил, что слишком опасно вновь посылать шлюпки. Буксирный канат все еще был цел, и существовал небольшой шанс, что «Редутабль» продержится на плаву до утра, но никто по-настоящему в это не верил. "Что усугубляло ужасы этой ночи, — писал мичман Джордж Баркер, — так это наша неспособность спасти их всех, поскольку мы больше не могли подвергать опасности жизни наших людей в открытых шлюпках, отдавая их на милость бурного моря и неистового штормового ветра".

Лейтенант Томас Сайкс умолял разрешить ему совершить еще один заход. Неохотно Резерфорд отдал ему баркас — самую вместительную шлюпку, и тот отправился в темноту. Волнение настолько усилилось, что не было никакой возможности подойти вплотную к французскому кораблю. Но Сайкс заметил, что, когда гибнущий корабль кренился на подветренный борт, появлялась возможность "перетащить в шлюпку столько полузатонувших несчастных, сколько получалось". Он оставался в море так долго, что Резерфорд уверился в гибели баркаса. Томас Рид, который был приз-мастером, попросил разрешения вернуться к гибнущему судну и поискать баркас. Резерфорд дал Риду катер, и тот отправился к французскому судну. Когда он обнаружил, что Сайкс все еще пытается снять людей с «Редутабля», Рид присоединился к этим героическим усилиям. Они продолжали это делать, пока обе шлюпки не заполнились. В общей сложности они спасли еще девяносто семь человек.

К тому времени, когда они уходили, корма «Редутабля» почти полностью ушла под воду, и вскоре после девятнадцати он затонул. На его борту оставалось около 300 человек, а многие плавали поблизости, большинство из них были ранены. Поскольку ветер все усиливался, кэптен Резерфорд отказался снова посылать шлюпки в море в условиях, когда все они наверняка погибли бы. Джорджа Баркера преследовали голоса во время шторма: "Это была самая ужасная сцена, которую только можно себе представить, поскольку мы отчетливо слышали крики несчастных людей, которым мы больше не могли помочь".

Ближе к рассвету ветер стих до умеренного, хотя волнение оставалось проблемой. Но дневной свет не выявил ничего, кроме обломков. «Редутабль» исчез, и не было видно никаких признаков выживших. Затем, около девяти утра, впередсмотрящий крикнул, что он видит несколько импровизированных плотов с цепляющимися за них фигурами. Снова спустили на воду шлюпки, которые обошли вокруг, неутомимо вытаскивая из моря измученных людей. Они вернулись с пятьюдесятью четырьмя мужчинами и помогали им с прыгавших на волнах шлюпок взобраться по крутым бортам раскачивавшегося «Свифтшура»:

Выжившие и спасенные утром довели общее число французов, снятых с «Редутабля», до 169, из которых семьдесят были ранены. «Нептун» обнаружил еще троих плававших на обломках и вытащил их на борт. Пятеро членов экипажа «Свифтшура» утонули на французском корабле вместе с двенадцатью с «Темерера» и двумя с «Фебы».

Фрэнсис Бофорт изобрел свою «Шкалу Бофорта» для измерения скорости ветра осенью 1805 года, в то самое время, когда разыгрался этот шторм. Выбирая оригинальные термины для обозначения различной силы ветра, Бофорт, лейтенант флота, "просто формализовал и принял термины, которые к тому времени вошли в обиход". В шканечных журналах тогда уже использовались почти все термины, которые использовал Бофорт, и в тех же значениях, которые придавал им Бофорт.

В шканечных журналах кораблей флота Коллингвуда зафиксировано, что 22 октября ветер усилился с «умеренного» до «свежего», затем до «сильного ветра» утром, до «очень крепкого ветра» к полудню и «штормового» во второй половине дня. Ветер оставался на уровне штормового с неистовыми шквалами примерно до рассвета 23 октября.[69]

Количество парусов, поднятых кораблями, согласно записям в их шканечных журналах, соответствовало условиям сильного шторма силой от девяти до десяти баллов. Они опустили брам-стеньги и полностью зарифили марселя. Один или два корабля, например «Дефенс», пошли на шаг дальше и полностью убрали марселя, оставив только нижние паруса. Некоторые попадали в неблагополучное положение, вероятно, из-за сильных шквалов и внезапных, предательских изменений направления ветра, которые были характерны для этого шторма по мере его развития (поскольку он еще не достиг своего пика).

Во второй половине дня «Ахилл» потерял два катера, которые он буксировал за кормой. «Марс» потерял один из своих. «Аякс» с зарифленными парусами постоянно качал воду, команда тиммермана усердно работала над пробоинами и ремонтировала шлюпки для транспортировки пленных. «Белайл» также яростно откачивал воду. В середине дня «Левиафану» пришлось "срезать снасти фока и грота, чтобы спасти мачты".

Ближе к вечеру, когда лил проливной дождь, на «Марсе» лейтенант Уильям Хенна провел похоронную службу и "предал тело капитана Даффа морским глубинам". За церемонией наблюдали Пьер Вильнев, небольшая группа офицеров его штаба и молодой Норвич Дафф, сын погибшего капитана. На «Беллерофоне» Уильям Камби отслужил заупокойную службу над телами кэптена Джона Кука и штурмана Эдварда Овертона.

С наступлением темноты на «Принце» лопнул крюйсель. На «Дредноуте» сорвало фор-марсель, и в двадцать два тридцать он был сбит с курса так, что паруса обстенились, в результате чего он потерял катер. Грот-марсель «Нептуна» разодрало в клочья. Несмотря на все хваленое мастерство Коллингвуда в мореходстве, сам «Эвриал» обстенился во второй раз после сражения в двадцать три тридцать. Несмотря на зарифленные паруса, грот-стеньга «Марса» сломалась сразу после полуночи, в результате чего команда всю ночь пыталась расчистить образовавшиеся обломки в условиях бушующего шторма. У «Конкерора» были свои проблемы, поскольку он пытался оставаться рядом с «Буцентавром» вблизи берега. Когда лопнул грот-марсель, глубина была всего тринадцать морских саженей, что показывало близость к отмелям. Капитан Израэль Пеллью вспоминал, как "дрейфовали, гитовы и гордени порваны, а парус полоскался на ветру". Он обратился к офицерам, чтобы кто-нибудь из них повел моряков наверх, на яростно раскачивающуюся мачту в шестидесяти футах над палубой, и Хамфри Сенхаус был "единственным офицером, который добровольно пошел на рискованный шаг — поднялся наверх, чтобы срезать парус, и только этим способом мы спасли мачту". Но пока они боролись за спасение своего собственного корабля, они потеряли «Буцентавр» из вида.

Из журнала штурмана «Конкерора» складывается впечатление, что они поддерживали постоянную связь с «Буцентавром» до позднего вечера следующего дня. Правда была несколько иной.

«Конкерор» держался мористее в компании с «Дефайенсом» и находившимся неподалеку от них фрегатом «Феба», издалека наблюдая за «Буцентавром», который находился наветреннее от брошенного «Эгля» и потерпевшего крушение «Фугё» в районе Санкти-Петри. Французские корабли находились в реальной опасности, сильным шквалистым ветром при чрезвычайно бурном волнении их сносило на северо-восток к береговой линии.

Глядя с квартердека «Буцентавра» на северо-северо-восток, лейтенант Фулькран Фурнье, старший офицер из остававшихся невредимыми, подумал, что разглядел башню маяка Сан-Себастьян примерно в девяти милях от него, и скрытно взял на нее пеленг. Весь день команда «Буцентавра» вполголоса обсуждала возможность овладения своим кораблем, и к вечеру Фурнье понял, что они полны решимости действовать. Их было около пятисот против примерно восьмидесяти британских моряков и морпехов. Находясь так далеко от своих, британцы явно нервничали по поводу своих перспектив пережить эту ночь. Фурнье отправил сообщение раненому Матье Приньи, начальнику штаба Вильнева. Приньи согласился, что этим шансом стоило воспользоваться: "Обстоятельства нашего положения не терпели промедления, а возможность была благоприятной; мы воспользовались этим". Но он хотел сделать это без кровопролития.

Фурнье пригласил лейтенанта Ричарда Спира и второго лейтенанта морской пехоты Джона Николаса Фишера пройти с ним в тускло освещенную каюту Приньи. Качка была стремительной, и людям приходилось держаться за переборки и дверь каюты. Приньи, человек весьма обаятельный, предложил британским офицерам сдаться ему, чтобы все они могли попытаться уйти в Кадис, указав, что если они откажутся от его предложения, французы будут вынуждены вернуть корабль силой. После поспешного совещания Спир и Фишер согласились. Они, должно быть, поняли, что последнее, в чем они нуждались, — это дальнейший конфликт на поврежденном корабле в разгар шторма. Даже если призовая команда одержит верх, они не смогут в одиночку удержать на плаву «Буцентавр».

Британцы и их французские пленники, поменявшиеся местами, приступили к работе, расчистив от обломков обрубок фок-мачты и установив на нем один из парусов поменьше, и обнаружили, что могут заставить корабль двигаться в направлении Кадиса. К радости Фурнье, «Буцентавр» вскоре развил скорость почти в пять узлов при попутном ветре, но с наступлением ночи и в отсутствии видимых ориентиров, ему было не по себе. Он стрелял из пушки через равные промежутки времени, чтобы предупредить маяк Сан-Себастьян об их приближении, но был далеко не уверен, что испанцы зажгут огонь для того, что могло оказаться вражеским кораблем. В девятнадцать вечера на маяке засияло пламя, и они возликовали.

Но свет маяка Сан-Себастьяна был единственным, что они могли видеть: из-за проливного дождя ночь была непроглядно темной, и вскоре берег стал невидимым. Все они знали, что у входа в гавань Кадиса есть опасные скалы. На «Буцентавре» находились три испанских лоцмана для консультирования в вопросах прибрежного плавания, один из которых сказал Фулькрану Фурнье, что он шесть лет ловил рыбу в водах у берегов Кадиса, и пообещал безопасно провести судно мимо рифа Бахо-лас-Пуэркас. Фурнье не мог отказаться от его помощи: "Поэтому он встал у руля".

В условиях бушующего шторма, в кромешной темноте, добраться до якорной стоянки Кадиса было нелегко. Миновав скалы у Санкти-Петри, впереди у мореплавателей была относительно чистая вода почти до самого Кадиса. На карте Кадис выглядит как голова дракона. Длинный перешеек полуострова тянется на север к скалистому острову, на котором расположен город, а от него в сторону моря зияют две скалистые пасти, словно готовые поглотить неосторожного мореплавателя. На кончике более мощной нижней челюсти возвышается башня маяка Сан-Себастьян. Позади него форты Сан-Себастьян и Санта-Каталина охраняют вход в бухту, которая расположена севернее города. Идущим с юга кораблям приходится проходить мимо маяка, обходя его на достаточном расстоянии, потому что скалы простираются далеко за его пределы, затем следовать далее на север, подальше от рифа Бахо-лас-Пуэркас, первой из нескольких опасных скалистых отмелей у входа в залив. Самый безопасный глубоководный канал находится между скалами Диаманте и Галера дальше к северу. Все эти скалы «безобидно» скрываются под водой во время прилива, но во время отлива обнажаются их зазубренные грязно-коричневые очертания, окруженные белой пеной бурунов.

Был почти отлив, и многие из самых опасных скал обнажились, но никто на «Буцентавре» не мог ни увидеть, ни даже услышать их во время шторма. В кромешной темноте этой отвратительной ночи с проливным дождем свет маяка Сан-Себастьян казался гораздо дальше, чем это было бы в хорошую погоду, поэтому рыбак-лоцман «Буцентавра» просчитался и повернул на юго-восток на несколько сотен ярдов раньше положенного срока.

В двадцать пятнадцать Фурнье "почувствовал очень сильный толчок, от которого повредилось крепление пера руля и унесло две доски обшивки корпуса в районе 24-фунтовой батареи". Они оказались слишком близко к городу и врезались в скалу у форта Санта-Каталина. Замеры лотом показали, что они находятся на глубине семи с половиной морских саженей (сорок футов), поэтому они отдали два якоря и отрезали перо руля, потому что оно билось о корпус и могло его повредить.

Бурное море постоянно ударяло корабль о скалы, но, к счастью, уровень моря почти уже не понижался, и в двадцать один тридцать начался прилив. "Мы работали всю ночь, — сообщал Приньи, — выбрасывая за борт бочки с пресной водой, провизию, дрова, запасной рангоут, а также шлюпки, которые были так изрешечены, что в любом случае они были бесполезны — то есть все, что могло облегчить судно". Они продолжали стрелять из пушки, подавая этим сигнал бедствия.

Около двух часов ночи 23 октября с «Эндомтабля» — одного из французских кораблей, спасшихся после сражения, — прибыла небольшая шлюпка узнать, в чем их проблема. Они отправили ее обратно с просьбой предоставить баркас, якорь, несколько канатов и как можно больше других шлюпок. Фурнье считал, что, если бы шлюпка с другим якорем успела подойти во время достаточного уровня прилива, то он еще мог бы сохранить судно. Но ни одной шлюпки не появилось, а в три часа снова начался отлив. Если помощь не прибудет в ближайшее время, днище корабля наверняка будет разбито.

«Буцентавр» и «Эгль» были не единственными кораблями, которые 22 октября направились в Кадис. Два помощника покойного адмирала Магона, Вольдемар де ла Бретоньер и Пьер Филибер, с наветренного борта «Альхесираса» наблюдали, как «Дефайенс», «Феба» и «Конкерор» удалялись от "«Буцентавра» и другого корабля, которого нам не удалось опознать", к британскому флоту, находившемуся уже за пределами видимости. Они убедились, что никто из призовой команды «Тоннанта» за ними не наблюдает, затем скрытно взяли пеленг на маяк Кадиса. Как и Фулькран Фурнье ранее, они увидели возможность сбежать, как только стемнеет.

Чарльз Беннетт, приз-мастер с «Тоннанта», был, вероятно, несколько пристыжен и разочарован тем, что ему не удавалось получить помощь со своей стороны. Теперь же он тоже был встревожен. Де ла Бретоньер и Филибер указали на скалы вокруг Санкти-Петри в полутора милях и "заметили ему, что мы пропадем со всей командой".

У Беннета было недостаточно людей, чтобы установить мачты и паруса и охранять 650 здоровых французов, и он решил освободить экипаж «Альхесираса», чтобы они могли установить брам-стеньги на обрубках мачт. Это "было сделано довольно быстро, наша команда помогала французам; и как только был установлен брамсель в качестве фока, корабль стал слушаться руля, и мы отошли от мелководья".

В семнадцать тридцать французские офицеры тайно встретились "и единогласно решили, что, как только наступит ночь, мы должны вернуть себе корабль". В девятнадцать часов они пригласили Беннета и капитана морской пехоты Артура Болла присоединиться к ним в капитанском салоне, где секретарь адмирала Магона Пьер Франсуа Фейе, который лучше всех говорил по-английски,

Беннетт и Болл "проявили достойное сопротивление и величайшую твердость", но в конце концов уступили, настояв на обещании свободы британскому экипажу, как только корабль достигнет порта. По всему кораблю раздались возгласы «Да здравствует император!»

Теперь командование взял на себя Вольдемар де ла Бретоньер. Это был красивый двадцатидевятилетний парень, родившийся на Мартинике в Вест-Индии, но он не был новичком ни в качестве бойца, ни в качестве моряка. Впервые он сражался с британцами еще мальчишкой и командовал маленькой лодкой в арьергарде, когда бывшие чернокожие рабы сожгли Кап-Франсуа в Сан-Доминго. Он помогал эвакуировать спасающихся гражданских лиц на стоявший на рейде французский флот (Уильям Харгуд, ныне капитан «Белайла», в то время военнопленный, был одним из тех, кого спасли). Позже он был младшим лейтенантом на знаменитом фрегате «Ла-Форт», который в составе эскадры фрегатов под командованием Магона отбил два английских 74-пушечников, а затем "терроризировал вест-индские воды".

Примерно к девятнадцати тридцати де ла Бретоньер и его офицеры восстановили порядок и спокойствие на корабле, заперли разоруженную призовую команду в зале заседаний, а их офицеров — в отдельной каюте. Сохранившиеся отчеты доброжелательны по отношению к экипажам обоих кораблей, но, учитывая то, что известно о других кораблях, офицерам, возможно, пришлось подавлять панику и пьянство, особенно среди солдат, которые никогда раньше не были в море.

Затем «Альхесирас», перешедший под французское командование, направился по ветру в Кадис, подняв на обрубках мачт два брамселя. Они работали над установкой третьего на обрубке бизань-мачты, когда несколько пушек оборвали крепления и начали кататься по палубе. Это представляло большую опасность для корабля, так как пушки были достаточно тяжелыми, чтобы пробить борта. Они привелись к ветру и легли в дрейф. Пока их закрепляли, воспользовались этой паузой, чтобы прикрепить канат к единственному оставшемуся у них становому якорю.

В двадцать три ноль-ноль они снова тронулись в путь, приближаясь осторожно, опасаясь налететь на скалу. На «Альхесирасе» не было испанского лоцмана, поэтому они воспользовались советами надежного плутонгового по имени Легрис, который несколько раз входил в гавань Кадиса в своей прошлой жизни в качестве торгового моряка. Они приблизились к Кадису в темноте, напрягая зрение под дождем и ветром в поисках скал или признаков суши. Им повезло больше, чем «Буцентавру», и в два часа ночи они отдали якорь в бухте Кадис к северо-востоку от маяка Сан-Себастьян.

Только когда начало светать и пошел отлив, они увидели, как близко находятся к скалам Диамант.

Глава 19 Вылазка Космао

Изменение направления ветра на южное, которое унесло Катберта Коллингвуда с Трафальгарской отмели в ночь сражения, помешало остаткам Объединенного флота войти в залив Кадис. Если бы продолжался слабый западный бриз, то уцелевшие французские и испанские корабли Антонио де Эсканьо добрались бы в безопасную бухту. Но южный шквалистый ветер, который усилился в полночь, сделал проход мимо скал у входа в гавань опасным в темноте, поэтому одиннадцать кораблей, их фрегаты и бриги встали на якорь за пределами гавани недалеко от Роты. С первыми лучами солнца 22 октября, хотя шквалы становились все более частыми и свирепыми, они, по крайней мере, могли видеть, где находятся скалы. Корабли медленно продвигались к укрытию в бухте, оставив снаружи дозор в составе двух фрегатов и «Героя».

Согласно испанскому сообщению, в девять часов утра Эсканьо созвал четырех старших капитанов на военный совет на борту «Принца Астурийского». Совет решил, что все исправные корабли должны будут выйти в море, когда погода улучшится, в надежде спасти как можно больше своих товарищей. Испанские капитаны, знавшие эти воды, рассудили, что, поскольку ветер сейчас дует прямо на Кадис, британцам будет трудно удержать контроль над своими призами, и некоторые из них могут быть отбиты. Однако во время совещания усилился ветер, что исключило любую возможность немедленного приведения плана в исполнение. Даже в бухте волнение было настолько бурным, что небольшим шлюпкам грозила опасность затопления, и четверка капитанов не могла даже вернуться на свои корабли.

Изменение направления ветра на южное, которое унесло Катберта Коллингвуда с Трафальгарской отмели в ночь сражения, помешало остаткам Объединенного флота войти в залив Кадис. Если бы продолжался слабый западный бриз, то уцелевшие французские и испанские корабли Антонио де Эсканьо смогли бы добраться бы в безопасную бухту. Но южный шквалистый ветер, который усилился в полночь, сделал проход мимо скал у входа в гавань опасным в темноте, поэтому одиннадцать кораблей, их фрегаты и бриги встали на якорь за пределами гавани недалеко от Роты. С первыми лучами солнца 22 октября, хотя шквалы становились все более частыми и свирепыми, они, по крайней мере, могли видеть, где находятся скалы. Корабли медленно продвигались к укрытию в бухте, оставив снаружи дозор в составе двух фрегатов и линейного корабля «Герой».

Согласно испанскому сообщению, в девять часов утра Эсканьо созвал четырех старших капитанов на военный совет на борту «Принца Астурийского». Совет решил, что все исправные корабли должны будут выйти в море, когда погода улучшится, в надежде спасти как можно больше своих товарищей. Испанские капитаны, знавшие эти воды, рассудили, что, поскольку ветер сейчас дует прямо на Кадис, британцам будет трудно удержать контроль над своими призами, и некоторые из них могут быть отбиты. Однако во время совещания усилился ветер, что исключило любую возможность немедленного приведения плана в исполнение. Даже в бухте волнение было настолько бурным, что небольшим шлюпкам грозила опасность затопления, и четверка капитанов не могла даже вернуться на свои корабли.

В то утро Антонио Алькала Галиано с дурным предчувствием отправился на поиски вестей о своем отце. Погода отражала его меланхолию. Горизонт был затянут черными тучами, и бурные волны разбивались о гранит морской набережной. Ветер свирепыми порывами проносился по узким улочкам Кадиса, а дождь хлестал по лицам сотен встревоженных людей, беспокоящихся о судьбах отцов, мужей и братьев. Ко времени завтрака было 63° по Фаренгейту, заметно прохладнее, чем днем ранее, но все еще довольно тепло. Гальяно поспешил к Аламеде, откуда открывался широкий вид на вход в бухту, а также на Роту и Пуэрто-Санта-Марию.

Он был потрясен, увидев горстку кораблей, потрепанных ветром и бурными волнами, которые стояли у входа в бухту — на ненадежной, к сожалению, якорной стоянке. Даже издалека было видно, что они получили серьезные повреждения. Гальяно пытался выяснить, что случилось с «Багамой» — кораблем его отца, но никто не знал ничего конкретного. Люди говорили, что там было грандиозное сражение, что испанские и французские корабли сильно пострадали, но что и британские были в таком же плачевном состоянии. "Ходили даже слухи, что мы одержали победу".

Зрители постепенно распознавали корабли, но «Багамы» среди них не было. Толпа устремлялась к молу всякий раз, когда на берег высаживали раненых. Но это случалось редко, потому что при таком волнении небольшим лодкам было опасно приближаться к кораблям с высокими бортами, тем более что они стояли на якоре на большом расстоянии от гавани. При всей своей тревоге за родных и близких, жители Кадиса сделали все, что могли, для немногих раненых, доставленных на берег: знатные семьи города расставили на молу слуг с инструкциями доставлять раненых в их дома. Гальяно убедился, что достоверных новостей нет и получить их невозможно. Он прекратил свои, казалось бы, бесполезные расспросы и отправился домой. После того, как он обсудил ситуацию со своей тетей, они решили запереть дом, оставить его в руках доверенного слуги и вернуться в Чиклану, где оставалась его мать.

Вскоре они обнаружили, что все кареты в городе были реквизированы губернатором для перевозки раненых с набережной в Королевский госпиталь или другое жилое помещение. "Я поспешил к генералу маркизу Солане, чтобы попросить пропуск на маленькую коляску, в которой мы с тетей могли бы отправиться туда, где моя мать, должно быть, сейчас терзается болью и сомнениями. Также я хотел у него, определенно лучше информированного о происходящем, выяснить, знает ли он что-нибудь о «Багаме», предмете моего нескрываемого интереса". Генерал дал ему пропуск. Солана хотел быть полезным и сочувствовал Антонио, но он тоже ничего не знал о «Багаме». Он лишь немного узнал о кораблях, которые заходили в порт. Это было поражение, а не победа, о которой ходили слухи; но это было все, что он знал наверняка. В такую погоду связь с кораблями была практически невозможна, и никаких сообщений от отдельных капитанов не поступало.

Антонио с тетей отправились в путь, "избиваемые ветром и постоянным ливнем, а небо было таким же печальным и пасмурным, как и наше настроение". Потребовалось много часов, чтобы преодолеть несколько миль, отделяющих Кадис от Чикланы, и когда они прибыли, уже наступала ночь. "Моя убитая горем мать уже знала о битве, но не о ее результате, а мы мало что могли добавить к тому, что она знала".

Французские и испанские корабли в бухте Кадис спустили стеньги и реи и приготовились к встрече шторма. Вскоре после полудня промокшие от дождя толпы людей, заполнявшие набережную Кадиса, едва смогли разглядеть, как бизань-мачту и грот-мачту смело с борта «Сан-Леандро» сильным шквалом с юго-юго-запада. Огромные волны, "как это бывает в Кадисе во время сильных штормов, разбивались о морскую набережную с ужасающим грохотом, забрызгивая пеной близлежащие места". Море, казалось, было намерено снести все постройки вблизи берега. Через два часа после этого два фрегата и линейный корабль «Герой», которые оставались в дозоре на внешнем рейде, сорвало с якорей.

"Настала ночь, кромешная темнота с дождем, с юга дул очень сильный ветер", — гласила запись в журнале «Принца Астурийского». Они слышали выстрелы пушек с приближавшегося «Буцентавра», но не видели его; они догадывались, что эти выстрелы были сигналами бедствия, но ничего не могли поделать. Жюльен Космао-Кержульен объяснял в своем отчете, что все шлюпки «Плютона» были разнесены на куски, но даже неповрежденные шлюпки подверглись бы большому риску, попытайся они помочь «Буцентавру» в темноте вблизи скал. В это время сам адмирал Эсканьо был занят бедствием собственного корабля. В двадцать ноль-ноль, после сильного накренения, «Принц Астурийский» потерял грот-мачту, и сразу вслед за ней последовала бизань-мачта.

Рассвет 23 октября был почти безветренным, дул легчайший северо-западный ветер, хотя небо было затянуто тучами, а горизонт выглядел зловеще темным и шквалистым. Дождь все еще шел, но видимость улучшилась, и это принесло сюрпризы со всех сторон. Экипаж «Альхесираса» с тревогой понял, что они встали на якорь слишком близко к скалам Диаманте и все еще подвержены опасности. Экипаж «Принца Астурийского» не ожидал увидеть ни «Альхесираса», ни «Буцентавра», которые, к их ужасу, бились о скалы недалеко от форта Санта-Каталина на мысе Кадис.

На борту «Буцентавра» лейтенант Фулкран Фурнье потерял надежду спасти свой корабль. Он начал касаться грунта через два часа после начала отлива. Несколько небольших шлюпок пришли предложить помощь, а из больших только один баркас с «Нэптюна». С первыми лучами солнца морская вода хлынула в трюм через пробоины в корпусе. К полудню вода достигла орлопдека. Большая часть британской призовой команды была переведена на один из фрегатов, где, вопреки пропаганде, опубликованной вскоре после этого в газете «Гибралтар Кроникл», с ними хорошо обращались. Шлюпки «Эндомтабля» приняли многих других, в том числе нескольких британцев. В тринадцать тридцать, когда с борта гибнущего корабля был снят последний член экипажа, Приньи и исполняющий обязанности капитана Фурнье покинули судно. Позднее днем разрушенный корпус скрылся под водой, хотя обрубки мачт оставались видны.

Другие корабли, находившиеся в бухте, пытались помочь «Альхесирасу». «Сан-Хусто» и «Эндомтабль» предложили отбуксировать судно подальше от скалы. Но из-за повреждения кабестана морякам «Альхесираса» потребовалось слишком много времени, чтобы поднять якорь, и к тому времени оба эти корабля были заняты другими задачами. Все утро и весь день Вольдемар де ла Бретоньер подавал сигналы бедствия с «Альхесираса», но только ранним вечером испанское судно из Кадиса доставило стоп-анкер, канат и лоцмана. Несколько кораблей также прислали небольшие шлюпки, но «Альхесирасу» требовался баркас со становым якорем или фрегат, чтобы взять его на буксир.

Утром в среду, 23 октября, дозорный на башне Тавира подтвердил, что ожидания Эсканьо действительно сбывались. По собственной ли воле или по капризу ветра и течения, призы ускользали от победителей. «Нептуно», и чуть позади него «Санта-Анна» были ближе всего к порту, менее чем в шести милях к юго-западу. Также близко, но западнее, находился «Багама». Антонио Алькала Галиано ясно увидел бы корабль своего отца, если бы не вернулся в Чиклану. Это были три самых различимых корабля. На башне вскоре опознали «Сан-Хуан-Непомусено», а также сообщали о французском судне, терпящем бедствие южнее в непосредственной близости от берега. Оно запрашивало помощь, которую было невозможно оказать из-за штормовой погоды. Дозорный предположил, что это был «Фугё», но тот уже был разбит вдребезги, так что единственным, кого он мог видеть, был «Эгль». «Сан-Августин», «Монарка», «Аргонаута» и «Свифтсюр» также отделились от британских кораблей сопровождения и дрейфовали в направлении Кадиса. По большей части британские корабли не теряли полностью контакта и отслеживали свои призы с расстояния одной-двух миль, находясь мористее.

Таким образом появился шанс осуществить смелый план — отбить захваченные британцами корабли, — который старшие капитаны флота разработали накануне. В шесть тридцать командиры, собравшиеся для проведения совета, вернулись на свои корабли. Старый ирландец, командовавший «Райо», бригадир Энрике Макдоннелл и старший французский офицер, коммодор Жюльен Космао-Кержульен, подняли брейд-вымпелы и приказали остальным кораблям готовиться к выходу.

В своем рапорте Космао взял на себя единоличную ответственность за вылазку. В его отчете не упоминается военный совет. Возможно, что он говорил правду, а журнал «Принца Астурийского» лгал. Но участие в вылазке Макдоннелла, испанского офицера такого же ранга, придает правдоподобность версии событий Эсканьо. Кто бы ни был ответственен за эту смелую и предприимчивую инициативу, разбитые корабли Объединенного флота приготовились возобновить бой. Ведомые Космао и Макдоннеллом линейные корабли «Плютон», «Нэптюн», «Герой», «Райо», «Сан-Хусто» и «Св. Франциск Ассизский» вышли в море вместе с фрегатами и посыльным судном. С «Плютоном» во главе они взяли курс на север. В это же время «Принц Астурийский» и «Сан-Леандро» были отбуксированы во внутреннюю гавань и встали на якорь в относительной безопасности недалеко от форта в Пунталесе.

Эта неожиданная вылазка застала британцев совершенно врасплох. Тремя парами кораблей, подвергавшимися наибольшей опасности, были «Минотавр», который подходил к «Нептуно», чтобы снова взять его на буксир, «Тандерер», который уже установил контакт с «Санта-Анной», и «Орион», который взял «Багаму» несколько севернее. «Минотавр» поднял тревогу, хотя в его шканечном журнале не указано, когда – вероятно, в десять двадцать, когда Генри Бейнтан на «Левиафане» отрепетовал Коллингвуду сигнал, переданный кораблем с северо-востока, о том, что враг выходит из порта.

Коллингвуд отреагировал на донесение с заметной задержкой. Его первым утренним приказом флоту было сосредоточиться и ложиться на курс, ведущий подальше от земли. Первоначально он, возможно, не поверил новостям или недооценил опасность. Сигнальный журнал «Левиафана» показывает, что в двенадцать десять «Эвриал» подал общий сигнал готовиться к бою и к постановке на якорь со шпрингом. Если это окажется необходимым, он намеревался встать на якорь перед боем на оборонительных позициях, защищая призы. Шпринги — тросы, прикрепленные к якорному канату, — позволяли стоящим на якоре судам поворачиваться бортом к любой опасности, возникающей перед ними.

Коллингвуд послал «Фебу» Томаса Кэйпела на максимальной скорости на север, чтобы выяснить, что происходит. В это время шлюп «Скаут» и фрегат «Эвридика» присоединились к флоту.

Сорок минут спустя, в ответ на сигнал от «Фебы», Коллингвуд, наконец, начал организовывать движение основных сил флота на север, буксируя за собой призы и поврежденные корабли. Он освободил «Нептуна», приказав «Марсу» взять на себя заботу о «Ройал-Суверене». «Британия», «Дефенс», «Дредноут» и «Левиафан» были аналогичным образом освобождены от забот о призах, чтобы быть готовыми справиться с угрозой, исходящей из Кадиса. Пока это происходило, адмирал Вильнёв и его небольшая свита переместились с «Марса» на «Нептун». Все это заняло значительное время, и только в пятнадцать часов им было приказано следовать под всеми парусами на север. В шестнадцать сорок пять Коллингвуд повторил сигнал приготовиться к бою и встать на якорь со шпрингом.

Наиболее уязвимые призы находились в плачевном состоянии. Предыдущей ночью в полночь напор ветра взял верх над поврежденной грот-мачтой «Нептуно», которая рухнула на корму, проломив ее и большую каюту под ней. Именно здесь были заперты испанские офицеры, а казначей Диего де Сото был раздавлен во сне. Один из моряков «Минотавра» тоже был убит. Квартердек также был сильно поврежден, поэтому Уильям Торп и остальная команда британского приза приступили к работе по укреплению сломанных бимсов, чтобы убедиться, что палубы не обрушатся на них сверху. Теперь они безнадежно дрейфовали, не зная, где они могут находиться, пока, по словам Торпа, "около трех часов дня не увидели свет Кадисского маяка, который теперь был близко с подветренной стороны, а глубина была всего 18 морских саженей". Должно быть, это был шок. Они бросили якорь и встали на ночлег к юго-востоку от Кадиса. Утром вахтенный, вглядывавшийся сквозь туманную морось, увидел эскадру из пяти линейных кораблей, трех фрегатов и брига. Ему не потребовалось много времени, чтобы определить корабли как враждебные. "Находясь в таком положении, мы ожидали помощи от нашего собственного флота, но тщетно", — вспоминал Уильям Торп. Капитан «Минотавра» Чарльз Мэнсфилд был неподалеку, но он решил проявить благоразумие и ретировался.

Морось превратилась в пелену проливного дождя, сквозь которую они смутно различали приближающегося врага. Призовая команда на «Нептуно» отчаянно пыталась поставить импровизированные паруса на остатках мачт. Торп писал, что они "прикрепили один запасной рей к обрубку грот-мачты, и другой — к фок-мачте, установили на каждом из них по брамселю". Вскоре после полудня они увидели вдалеке приближавшиеся британские корабли при усиливающемся ветре в их пользу, но враг был ближе, и его фрегаты быстроходны. Они обрубили якорный канат и "направились навстречу нашему флоту под всеми парусами, какие только могли поставить, но враг быстро настигал нас со стороны Кадиса". Они приготовили ретирадные орудия — длинные пушки, расположенные в капитанской каюте и направленные назад, в сторону преследователя, — и открыли пороховой погреб. Это было слишком для испанцев, которые, по-видимому, все еще работали на помпах. Они решили вмешаться. "Пленные, наблюдавшие за этим, восстали против наших людей и отбили корабль", — докладывал Торп. Сопротивления было мало. Испанцы превосходили призовую команду числом десять к одному. По мнению Торпа, "сопротивляться было бы безумием; небольшое сопротивление оказали несколько человек, которым удалось спастись только чудом". Так как Каэтано Вальдес все еще находился без сознания на попечении хирурга, один из младших лейтенантов принял командование. Он развернул корабль и направился в сторону Кадиса.

Лейтенант Стокхэм (командир «Тандерера») находился немного дальше от наступающей вражеской эскадры, но он посчитал, что не сможет спастись вместе с сильно поврежденной и неуправляемой «Санта-Анной». Поэтому он снял своих людей с приза, оставил ценное, но сильно поврежденное испанское трехпалубное судно его бывшим офицерам и ретировался прежде, чем корабли, выходящие из Кадиса, смогли бы захватить его.

Эдвард Кодрингтон был круче: его «Орион» добрался до «Багамы» ранним утром, но с трудом сдвинул ее с места, потому что ветра было мало, а волна то и дело сбивала корабли с курса. Примерно в половине десятого "при штиле, сильном волнении и сильном дожде мы были вынуждены отдать якорь в нескольких милях от Кадиса, чтобы не сдрейфовать еще ближе", — писал Кодрингтон. В одиннадцать часов он увидел, что враг выходит из гавани. Поскольку на «Багаме» была всего горстка британцев, пленные испанцы наверняка одолели бы их и вернули судно, если бы дело дошло до драки, поэтому в двенадцать часов он отрубил якорный канат и двинулся на север со своим призом на буксире. Внимательно оценив ситуацию, он решил, что ему удастся удрать.

Кодрингтона преследовал и обстреливал испанский фрегат, но он все еще был уверен, что сумеет спастись вместе с «Багамой»: "Они вернули себе один двухдечный корабль, который был предоставлен самому себе, а также трехдечную «Санта-Анну», которую перед этим вел на буксире «Тандерер»; но хотя я находился значительно подветреннее «Тандерера» и довольно близко к неприятелю, а один из его фрегатов находился тогда на расстоянии выстрела от меня, я упорно продолжал удерживать приз на буксире". Если он сможет миновать мыс Рота, рассуждал Кодрингтон, то, даже если ему придется бросить «Багаму», она будет отнесена ветром скорее к берегам Португалии, чем Испании. "Меня воодушевляла мысль, что, если бы они напали на меня, они не смогли бы вернуться в Кадис и рискнули бы вступить в бой с частью нашего флота, который нависал над ними с наветренной стороны".

«Багама» все еще находилась в руках британцев, но двух призов они лишились, в результате чего общее число потерянных достигло шести, четыре из них освободились и два погибли. Однако капитаны Коллингвуда предприняли некоторые успешные меры для обеспечения охраны других потенциальных беглецов. «Левиафан» подобрал «Сан-Августина» в десять утра и передал его «Беллерофону» в шестнадцать часов, чтобы быть свободным для возможного боя. «Дредноут» и «Феба» позаботились о «Свифтсюре». Фрегат «Мельпомена» взял на буксир «Сан-Хуан-Непомусено». Шканечный журнал «Ахилла» сообщает, что он взяла «Монарку» на буксир до полудня, но, похоже, никто на борту «Монарки» этого не заметил, и, возможно, записи в шканечном журнале «Ахилла» за 23 октября в значительной степени вымышлены. По словам Генри Уокера, одного из призовой команды на «Монарке», судно продолжало дрейфовать или стояло на якоре в бедственном положении. «Конкерор» отошел от «Буцентавра» предыдущим днем. В журнале Пеллью указано, что он провел утро, пытаясь взять «приз» на буксир (конкретно «Буцентавр» не назван), и что он бросил его, когда противник выступил из Кадиса достаточно большими силами. Неясно, подобрался ли «Конкерор» когда-либо достаточно близко, чтобы опознать «приз». Возможно, он принял «Эгль» за «Буцентавр».

Лейтенант Асмус Классен, исполняющий обязанности капитана «Эгля», сообщил, что на рассвете подошли два британских корабля, чтобы отбуксировать его от берега, но он не хотел, чтобы его спасали они. Единственным выходом было двигаться дальше к берегу, притворяясь, что дрейфуешь по течению и вот-вот погибнешь, рискуя на самом деле напороться на камни. Существовал небольшой шанс, что он сможет пробраться между скалистыми отмелями Хуан-Вела и Хаксто-Афуэра в трех милях мористее острова Санкти-Петри. Если это получится, то он, возможно, сможет отдать якорь в полоске воды шириной с милю между отмелями и устрашающими скалами, которые простираются по обе стороны замка на острове. Современных яхтсменов предупреждают, чтобы они и не мечтали приблизиться к Санкти Петри, когда волны разбиваются о прибрежные пляжи. Песчаные отмели постоянно смещаются, ставя в тупик даже местных ловцов тунца, но Классен полагал, что у него нет другого выбора, кроме как попытаться найти внутренний канал. Британцы будут убеждены, что он сел на мель, и не осмелятся последовать за ним. Он перерубил якорный канат и "направился среди бурунов к берегу, двигаясь по ветру, и, к счастью, обнаружил внутри песчаное дно, где я отдал последний, поврежденный в сражении якорь на глубине восьми морских саженей". Невероятно, но «Эгль» выжил. Теперь они стали соблазнительно близки к своим потенциальным спасителям на Санкти-Петри, но все еще находились в серьезной опасности. Люди на борту, как французы, так и британцы, должно быть, возносили молитвы за этот символ надежды — их последний якорь, уже поврежденный в бою.

К тому времени, когда основная часть флота Коллингвуда оказалась в пределах видимости французских и испанских кораблей, вышедших из Кадиса, корабли Космао уже направлялись домой. Короткий период умеренной погоды, в который они вышли, не продлился долго, и ветер становился все более шквалистым и опасным. Французский фрегат «Гермиона» взял «Нептуно» на буксир и привел его к устью залива, "где тот оказался среди других выведенных из строя кораблей", — вспоминал Уильям Торп. Теперь он был испанским пленником и, вероятно, работал по очереди на насосах. «Санта-Анна» также была отбуксирована в бухту.

Все испанские и французские корабли вернулись в бухту, за исключением «Райо», потому что воздействие разгневанной стихии оказалось непосильным для его некомпетентной команды — она пыталась отремонтировать сильно поврежденную грот-мачту. При усиливавшем юго-юго-восточном ветре они не могли вернуться в гавань. По словам Энрике Макдоннелла, немногие из его матросов осмеливались подняться на реи, чтобы зарифить паруса, даже когда повторяющийся скрип мачт говорил о том, что они сломаются, если ничего не предпринять. "Они не были людьми для такой работы", — сообщил он впоследствии. В конце концов, в двадцать два часа рухнула грот-стеньга, за ней вскоре последовали бизань- и грот-мачта. При падении бизань-мачта раздавила румпель, так что корабль потерял управление. «Райо» встал на якорь в восемнадцати милях от Кадиса, мористее Роты. Другие корабли благополучно вернулись, но «Плютон» добрался в порт с трудом. Он набирал много воды и находился "в тонущем состоянии".

Погода в ту ночь была хуже, чем что-либо виденное до сих пор. Суда, находившиеся в бухте, сообщали, что это был настоящий шторм с повторяющимися одиннадцатибалльными шквалами с юго-запада. С шестнадцати часов снова начался сильный ливень, который продолжался проливными дождями до утра. Установилась очень пасмурная и туманная погода с плохой видимостью, которую моряки терпеть не могли, особенно когда они знали, что поблизости есть опасности, которых следует избегать.

Фрегаты, возвращавшиеся с вылазки, прошли мимо «Альхесираса», даже не обратив внимания на шлюпку, которую де ла Бретоньер выслал с просьбой о помощи. С наступлением отлива на французском корабле, стоявшем на якоре в опасной близости от скал Диаманте, усилились опасения. Около двадцати двух часов случилось неизбежное, и корабль стал биться о грунт, но, "к счастью, ветер переменился на восточный сильным шквалом, который заставил нас дрейфовать с отданным якорем таким образом, что мы обогнули отмель Диаманте и отошли подальше от скал". Канат стоп-анкера лопнул, и они напряженно ждали рывка, когда их единственный якорь натянется до упора. Якорный канат терся о каменистый грунт, но выдержал. Они снова облегченно вздохнули. Затем в темноте показался другой корабль, волочащий за собой якорь, сильно накренившийся и потерявший управление. Если бы он врезался в «Альхесирас», их якорный канат наверняка бы оборвался и их бы вынесло на берег. Но они не столкнулись, хотя их реи почти соприкосались.

В Кадисской бухте снарядили несколько баркасов для оказания помощи «Альхесирасу». Ночью, кромешной тьмой они вышли в бушующее море. Все они пропали по пути к французскому кораблю, и люди, находившиеся на их борту, утонули.

Погода становилась все хуже и хуже, «Альхесирас» мотало на якоре, и наконец он сильно ударился о грунт банки Галера. Отлив еще не достиг самого низкого уровня, поэтому команда с головой ушла в работу по облегчению кормовой части корабля, выбросив за борт четыре 18-фунтовых орудия, а также весь перемещаемый балласт, ядра и другие тяжелые предметы. Они вскрыли бочки с водой на самых кормовых ярусах и откачали воду. Это была отчаянная работа в ужасающих условиях, когда днище корабля зловеще скрежетало о скалы. Затем начался прилив. К их радости, корабль всплыл, и плотники сообщили, что воды поступает не больше, чем было до этого инцидента.

Теперь вопрос заключался в том, выдержит ли канат до рассвета. Так оно и случилось. Ветер стих около шести, а к восьми погода улучшилась еще больше, хотя море было очень неспокойным. С рассветом несколько шлюпок достигли «Альхесираса». Затем де ла Бретоньер и Филибер поняли, как им повезло. «Св. Франциска Ассизского» и недавно отбитого «Нептуно» ночью сорвало с якорей и выбросило на мель.

В три часа ночи, писал Уильям Торп, «Нептуно» "сорвало с якоря, и, поскольку канат для другого якоря не был приготовлен к использованию, его выбросило на скалы. Неразбериха на борту была неописуема, в темноте было не разобрать, на какую часть побережья нас выбросило". Они ожидали, что корабль в любой момент может развалиться на куски. Испанцы, сначала воодушевленные надеждой на благополучный исход, были "естественно разочарованы и проявляли все признаки отчаяния". Торп с презрением относился к недисциплинированности иностранной команды, которая "носилась в диком беспорядке и не предпринимала ни малейших усилий, чтобы спастись от угрожавшей им опасности".

По словам Торпа, именно британцы "наладили связь с берегом спасательными концами — один с кат-балки, один с бушприта и еще один с фок–мачты, — с помощью которых часть людей благополучно выбралась на берег". Другие, в основном испанцы, если верить их рассказам, были "заняты постройкой плота для более быстрой высадки, а также для переправки людей, не желающих рисковать собой, перебираясь на тросах". Когда плот был сколочен, двадцать человек отважились подняться на него и благополучно добрались до берега. Но прибой так сильно прижал плот к берегу, что вернуть его к кораблю не представлялось возможным:

Судя по его рассказу, Торп покинул «Нептуно» на этом плоту. Добравшись до илистого берега, "мы закрепили конец троса на берегу, и, поскольку другой уже был закреплен на корабле, люди перетащили плот назад, где на него сели 28 человек, из них все благополучно добрались до берега". Плот снова подтянули к кораблю, и на него взобрались еще двадцать восемь человек. Это перемещение было не столь удачным. Четверо испанцев были смыты прибоем и погибли, а плот, сильно поврежденный, выбросило на берег среди скал. Тем не менее, люди, оставшиеся на корабле, вытащили его обратно. "Но судьба распорядилась так, что все, кто остался на борту, должны были погибнуть. Груженый плот оттолкнули от борта корабля, но, прежде чем достичь берега, он перевернулся, и все души утонули. Больше не было предпринято никаких попыток спасти тех несчастных, которые остались на борту. Все погибли".

Торпа и его товарищей из команды «Минотавра» отправили в Пуэрто-Санта-Мария, "примерно в 4 милях от форта Святого Мартина, где произошло крушение». Он не видел последующих событий на месте трагедии, и выживших могло быть больше, чем он предполагал. В официальном отчете Каэтано Вальдеса утверждалось, что "в последующие дни мы усердно трудились над изготовлением плотов, и люди воспользовались ими, и, как я понимаю, утонуло всего двадцать человек; в конце, с помощью рыбацких лодок я покинул корабль вместе с моим старшим офицером, который был опасно ранен, и остальными ранеными моряками и офицерами".

По словам Антонио Алькала Галиано (впоследствии близкого соратника и друга Вальдеса), Вальдес был без сознания, когда «Нептуно» выбросило на скалы. Он был обязан своим выживанием молодому гардемарину, который с несколькими матросами храбро вернулся на лодке, чтобы забрать его, когда они поняли, что их раненого капитана не сняли с корабля. Они отвезли его в дом подруги, которая ухаживала за ним, пока он не выздоровел.

К утру «Аргонавт» и «Эндомтабль» оказались в трудном положении в устье бухты. «Сан-Хусто», лишенный бизань- и грот-мачт, «Монтаньес» - бизань-мачты, лишенная всех мачт «Санта-Анна» стояли на ненадежных якорях в устье порта. Таким образом, любой наступательной мощи, которой мог обладать Объединенный флот, пришел конец. Все их корабли теперь были либо разбиты, либо настолько серьезно повреждены, что рисковать ими снова было нельзя.

Вылазка Космао стала настоящим триумфом Объединенного флота. Они отбили два важных испанских корабля, но за ночь потеряли больше кораблей, чем приобрели за день. Трудно сказать, были бы дела у этих испанских кораблей лучше, если бы они не вышли в море, за исключением случая с «Райо», которым явно рисковали во второй раз скорее из соображений чести, чем прагматизма. Остальные были выброшены на мель в бухте, и это могло произойти в любом случае. С другой стороны, корабли, возможно, пережили бы шторм лучше, если бы все они, как «Принц Астурийский» и «Сан-Леандро», отошли вглубь залива. Но успех вылазки нельзя было измерить кораблями. Его истинное достижение заключалось в том, как оно подействовало на адмирала Коллингвуда, который понятия не имел, насколько малочисленны, насколько потрепаны и насколько непригодны к плаванию были оставшиеся вражеские корабли. Он был совершенно выбит из колеи смелостью врага и опасался, что в любой момент они могут снова выйти в море с большими силами, чтобы захватить обратно еще несколько своих кораблей.

Глава 20 Топить, сжигать, разрушать

В ночь с 23 на 24 октября показания барометра Менье в Королевской обсерватории к югу от Кадиса были одними из самых низких за всю историю наблюдений. Обсерватория дважды в день регистрировала давление, силу и направление ветра, а также облачность. Историк метеорологии Деннис Уилер проанализировал ее записи — наряду с судовыми журналами — и реконструировал погоду октября 1805 года.

Низкое давление, возникающее в Кадисском заливе, обычно быстро перемещается на север, но в конце октября 1805 года там образовался глубокий минимум, ставший тем, что синоптики называют «изолированной областью низкого давления». Эти условия приводят к сильным южным ветрам и обильным осадкам на юге Испании. Кратковременные дожди обычно длятся недолго. но некоторые из них сохраняются с полной интенсивностью в течение целой недели, как, например, Трафальгарский шторм.

Во время шторма на Кадис выпало вдвое больше осадков, чем в среднем за октябрь. С 22 по 25 октября шел непрерывный дождь, а сильные ливни продолжались еще четыре дня. Барометр обсерватории, измеряемый в парижских футах, упал на два дюйма ночью после сражения и еще на два дюйма в течение следующего утра. В среду и четверг он был более или менее стабильным, затем 25 октября упал еще на полтора дюйма, достигнув низшей точки своего падения в пятницу днем.

Ветер подстих 27 октября, но оставался сильным, а иногда и очень сильным до 30 октября. Уилер счел весьма вероятным, что в разгар шторма он достигал по современной шкале Бофорта 10 баллов («сильный шторм») и даже 11 баллов («жестокий шторм»). Термин «ураган», использованный Асмусом Классеном и британскими капитанами Генри Блэквудом и Эдвардом Кодрингтоном, в то время широко использовался для описания всех сильных ветров, а не только современных двенадцати баллов. Но это был ветер, который, несомненно, мог испугать и закаленных моряков. Чарльз Тайлер написал своей жене Маргарет о том, как "во вторник вечером налетел жестокий шторм и в течение четырех дней дул прямо на берег". Такая буря была бы страшна в любое время, но для кораблей в том состоянии, в котором большинство из них находилось к 23 октября, она была ужасна.

Эдвард Кодрингтон считал "этот ураган самым страшным из тех, которые я когда-либо видел". Он писал своему брату Уильяму, что "опасность потерпеть крушение на подветренном берегу", из-за которой корабли и фрегаты Космао прекратили преследовать его, "самым тревожным образом возросла из-за урагана, который налетел той ночью в самый критический момент и разнес все наши марселя на атомы". Ему с трудом верилось, что "возможно сорвать с рея фор-марсель после того, как он был плотно свернут и как следует закреплен; и около двух часов, пока мы дрейфовали к берегу в кромешной темноте, мы не могли отважиться поставить ни клочка парусины". На «Орионе» и на буксируемом им испанском корабле «Багама» с малочисленным экипажем люди вглядывались в темноту в попытках увидеть землю, которая, как они знали, должна была находиться в пределах нескольких миль, пытаясь различить рев прибоя за общим шумом шторма. В отчаянии команда «Ориона» приготовилась стать на якорь и срубить мачты.

Затем ветер стих настолько, что молодые марсовые смогли вскарабкаться по гудящим вантам и осторожно взобраться на раскачивающиеся реи для постановки зарифленных фока и грота. Когда они это сделали, Кодрингтон решил для спасения своего корабля принести в жертву людей на испанском призе, перерубив буксирный трос. Экипаж последнего неоднократно подавал сигналы бедствия, но Кодрингтон, ожесточив свое сердце, совершил поворот, воспользовавшись сменой направления ветра на западный, и стал отходить от берега. Объясняя два дня спустя Генри Бейнтану свои действия, он полагал, что «Багама» погибла, и ее судьба была на его совести.

Описывая события того дня своему брату Уильяму, Кодрингтон с иронией добавил, что, по его мнению,

Призовая команда «Багамы» состояла из четвертого лейтенанта Джона Дугласа и четырех матросов с «Беллерофона», одним из которых был Джон Маркленд, тринадцати лет, совершавший свое первое плавание. Несколькими днями ранее покойный капитан Джон Кук писал, что Маркленд был "очень хорошим мальчиком, но слишком мягким и деликатным для столкновения со множеством неприятных обстоятельств, которым подвергается моряк". Теперь он мог попробовать на вкус и кое-что похуже. К этим пяти морякам и семи морским пехотинцам, которые были посланы охранять 548 военнопленных, Кодрингтон предусмотрительно добавил пятнадцать человек с «Темерера» и шестерых с «Фебы», которые уже подвергались подобному риску, поскольку перед этим входили в призовую команду на «Фугё». Это была не очень слаженная команда, но, в очередной раз, угроза неминуемой смерти породила дух действенного англо-испанского сотрудничества. По счастливой случайности или благодаря упорному труду британские и испанские моряки ухитрились разминуться с отмелями у Чипионы и продолжили дрейф на север. В то утро «Багама» потеряла два якоря у Трафальгара и еще два у Кадиса, так что они оказались в по-настоящему опасной ситуации. Но покойный Дионисио Алькала Галиано предусмотрительно припас в трюме сверхштатный пятый становой якорь. Каким-то образом они успели вовремя вытащить его на штатное место прежде, чем достигли бурунов в районе пляжа Аренас-Гордас. Каким-то чудом «Багама», за чью неминуемую гибель Эдвард Кодрингтон молча упрекал себя, пережила эту ночь.

До вылазки Космао «Темерер» буксировался «Сириусом», которого во время этой чрезвычайной ситуации срочно послали на север, распорядившись оставить поврежденный трехпалубник на произвол судьбы. "Мы были в постоянном опасении за свою жизнь, — писал капитан Элиаб Харви, — все паруса и реи были уничтожены, и не осталось ничего, кроме нижних мачт; баллер руля был почти оторван... а нижние мачты во многих местах прострелены насквозь". Однако они пережили ночь после вражеской вылазки. Утром появилась «Африка», "но ничего не было сказано до вечера, когда ее капитан сообщил мне, что адмирал Коллингвуд послал его сопровождать меня в порт. Я хотел, чтобы он оставался рядом, но добрый капитан Дигби счел нужным позаботиться о самом себе и ночью сбежал".

Недалеко от «Темерера» «Агамемнон» буксировал «Колосса». Джеймс Моррис думал, что его корабль может затонуть. Во второй половине дня, во время вражеской вылазки, он срубил грот-мачту, в результате чего общие потери составили "2 якоря, баркас, 2 катера, фок-мачта, грот-мачта и бизань-мачта со всеми парусами, реями и дельными вещами". Корабль ужасно болтало в бушующем море, поэтому он выбросил за борт карронады с полуюта, чтобы улучшить остойчивость. «Агамемнон» сэра Эдварда Берри и сам принимал тридцать шесть дюймов воды в час, и его люди изматывались на насосах, но он упрямо держал «Колосса» на буксире.

Ночь с 23 на 24 октября также выдалась тревожной для экипажей «Спартиата» и «Тоннанта». «Спартиат» в начале ночи, когда начался шторм, плотно зарифил марселя и опустил брам-стеньги и реи. Записи в его шканечном журнале гласили: "Штормовой ветер, пасмурная мглистая погода с сильными шквалами и дождем". В двадцать два часа буксирный трос на «Тоннант» лопнул. Спустя час оторвало кливер «Спартиата», и его унесло ветром, а вскоре после этого "фор-стень-стаксель разорвало на полоски".

Неуправляемый «Тоннант» сносило к берегу. У корабля было повреждено рулевое устройство, отсутствовала грот-стеньга, рангоут на других мачтах был сильно поврежден и в любой момент мог сломаться, кормовые окна (разбитые в ходе сражения) были закрыты наспех сколоченными деревянными щитами, в которых проделали два небольших отверстия для доступа света. "В таком состоянии мы пережили самый сильный шторм, в каком я когда-либо бывал, — писал Бенджамин Клемент. — Буксирный трос со «Спартиата» порвался, и, по правде говоря, я уже не надеялся, что мы избегнем крушения". Около дюжины унтер-офицеров «Тоннанта» имели опыт недавнего кораблекрушения, выжив в гибели «Магнифисента» у берегов Бретани 24 марта 1804 года. Тогда их спасли шлюпками с других судов флота. На этот раз они знали, что предоставлены самим себе. Но каким-то образом лейтенант Беннетт и его люди смогли удержать свой корабль подальше от берега, пока ветер не начал стихать.

Условия на оставшихся призах были поистине ужасающими. Корпуса большинства из них были сильно повреждены и давали течь. Вражескую команду невозможно было держать взаперти, потому что для работы насосов днем и ночью требовался каждый годный человек. Выполняя задачу по охране четырехсот невредимых испанцев и удержанию «Монарки» на плаву, приз-мастер лейтенант Эдвард Томас, мичман Генри Уокер и восемь матросов с «Беллерофона» во вторник были усилены мичманом и десятью морпехами с «Фебы», десятью матросами с «Принца», мичманом и одиннадцатью матросами с «Ахилла» и мичманом и одиннадцатью матросами с «Дредноута». Но вскоре эта разношерстная команда из пятидесяти трех человек совершила налет на испанские запасы алкоголя и с тех пор находилась "в постоянном состоянии алкогольного опьянения".

Вероятно, так и должно было быть. В ту ночь из-за сильной качки корабль потерял бизань- и грот-мачту, и им пришлось выбросить за борт два якоря, несколько пушек вместе с ядрами и часть балласта, чтобы облегчить судно. У них почти наверняка не было времени выбросить за борт сотню или около того трупов. Уокер был спокоен во время битвы, "но на призе, будучи в опасности и имея время поразмыслить о приближении смерти — либо из-за восстания испанцев против нашей малой горстки, либо из-за того, что казалось неизбежным из-за жестокости шторма, — я определенно страшился". В ночь на среду, 23 октября, совершенно обессиленный, девятнадцатилетний уроженец Манчестера сдался:

Он вышел из этого оцепенения в полночь после внезапного совместного решения английских и испанских офицеров о том, что их единственный шанс на спасение состоит в том, чтобы добраться до Кадиса или, в случае неудачи, выброситься на какой-нибудь песчаный пляж. Эта решимость придала новую энергию обоим экипажам, "и после огромных усилий со стороны британских и испанских офицеров, которые объединились для взаимного сохранения своих жизней, мы развернулись по ветру, полные решимости направиться к берегу".

Они пережили ночь. На рассвете в четверг, 24 октября, ветер подстих, и видимость улучшилась. Насос, наконец, выиграл битву с водой, и, хотя их пронесло мимо Кадиса, им удалось направить судно к песчаному пляжу к северу от Санлукара. И тут, имея под ветром Чипиону, они увидели нечто неожиданное: трехпалубный корабль без мачт, на котором развевались испанские флаги. Испанская команда воодушевилась и приветствовала их громкими криками. Но это продолжалось недолго. Внезапно из-за завесы дождя появились быстро идущие британские корабли «Левиафан» и «Донегал». Они приблизились к трехпалубнику, и после того, как каждый из них произвел по одному выстрелу, испанский корабль сдался, не открывая ответного огня. Его орудия были почти полностью заблокированы упавшими обломками. «Донегал» остался у трехпалубного корабля, которым оказался «Райо», в то время как «Левиафан» отдал якорь недалеко от «Монарки», а затем спустил шлюпки, чтобы завезти буксирный трос.

Возможно, именно вид «Монарки», идущей под парусами к берегу, заставил Коллингвуда принять решение о том, как поступить с призами. Он был контр-адмиралом в течение шести лет и вице-адмиралом более одного. Он был подчиненным Корнуоллиса в суровую погоду у берегов Бретани и командовал небольшой эскадрой у Кадиса, но никогда не сталкивался с ситуацией, даже отдаленно похожей на эту. У него был огромный флот, половина которого состояла из поврежденных в боях кораблей, содержавших почти столько же пленных врагов, сколько здоровых британских моряков.

Его первое решение не становиться на якорь, вероятно, было принято из гордости моряка и, возможно, под влиянием ревности к Нельсону. Как оказалось, это, безусловно, было ошибкой, и большинство последующих проблем и неразберихи проистекали из нее: немореходное состояние многих судов можно было бы исправить, а призы могли быть лучше сохранены. Учитывая обстоятельства, некоторые из них все же могли бы сбежать, но выбранный Коллингвудом курс действий облегчил им задачу. «Командование и контроль» исчезли во время шторма, и ни Коллингвуд, ни кто-либо другой не знали, что происходит. Сколько всего было призов? Скольким удалось сбежать? Сколько кораблей все еще мог выставить против него враг?

После полудня капитан Уильям Резерфорд доложил ему, что «Редутабль» затонул накануне вечером, а Коллингвуд уже знал, что «Санта-Анна» и «Нептуно» смогли ускользнуть. «Санта-Анна» была добычей корабля Коллингвуда, и ее потеря сильно его раздражала. В своем отчете, датированном следующим днем, он утешал себя мыслью, что, поскольку он полностью пробил ей борт, она, несомненно, затонула и что адмирал Алава погиб. Он был неправ по обоим пунктам.

Призы уносило ветром на север, в сторону Кадиса, и исправные британские корабли были вынуждены последовать за ними. Те, у кого было достаточно простора — они были довольно далеко в море, — все еще могли последовать совету, изложенному в меморандуме Бейнтана относительно юго-западного шторма, и направиться на север, в Уэльву. Но для многих судов проблема сейчас, при сильном юго-западном ветре, заключалась в том, что значительный дрейф под ветер не мог позволить им миновать отмели в двух с половиной милях от мыса Пунта-дель-Перро близ Чипионы. Автор меморандума Бейнтана утверждал, что они были "ложно представлены как очень опасные", тогда как на самом деле они были совсем не такими опасными, как те, что находились южнее. Но они по–прежнему представляли собой препятствие — вероятно, непреодолимое при таком ветре — для любого продвижения на север кораблей, которым приходилось проходить очень близко к берегу.

Таким образом, Коллингвуд мог отправиться на север, только бросив несколько кораблей. Он не мог идти на юг из-за сильного встречного ветра. Так что он застрял, находясь всего в двадцати милях от Кадиса, а большинство его кораблей находилось в пределах видимости кадисской сторожевой башни. Пока продолжался шторм, у него не было другого выбора, как встать на якорь или штормовать под парусами.

Такое затруднительное положение его сильно тревожило. Получив так много в сражении, можно было теперь все потерять из-за гнева стихий. Только во время коротких промежутков между шквалами юго-западного шторма можно было что-либо разглядеть, но к этому времени корабли настолько разбросало, что трудно было понять смысл того, что он видел.

Измученный разум Коллингвуда, должно быть, был полон сомнений и страхов, а не суровой реальности. Французы и испанцы удивили его, атаковав тогда, когда они должны были быть разгромлены. Он не мог знать, что они так сильно пострадали за ночь, что уже не могли вновь атаковать. Но даже без той вылазки из Кадиса призам, чтобы сбежать, не пришлось бы далеко идти — для этого ветру нужно было лишь немного сдвинуться к западу. Вечером 23 октября Коллингвуд приказал капитанам Бейнтану («Левиафан») и Маккею («Скаут») занять позицию поближе к Кадису и вести наблюдение.

Он провел беспокойную, одинокую ночь. Он хотел бы посоветоваться с Джеймсом Клавеллом, но его доверенный лейтенант находился в бессознательном состоянии на «Ройал-Суверене». К утру он принял решение и в восемь десять подал общий сигнал, приказывая всем кораблям подготовиться к эвакуации с призов, и затем к их уничтожению. Первый приказ был предварительным, и Бейнтан, похоже, поставил его под сомнение в восемь пятнадцать семафорным сообщением на флагман. Но в девять двенадцать приказ был подтвержден. Призы, за которые флот упорно боролся, чтобы удержать их на плаву, не в последнюю очередь потому, что они приносили солидное денежное вознаграждение, должны были быть уничтожены, чтобы они не попали в руки врага.

Когда Коллингвуд подтвердил этот приказ, Бейнтан и Палтни Малкольм, капитан «Донегала», приблизились к «Монарке» и «Райо» и начали снимать с них экипажи; Генри Уокер с огромным облегчением оказался на борту «Левиафана». По его словам, с «Монарки» сняли "всех, кроме примерно 150 пленных, которые боялись садиться в шлюпки". Коллингвуд дал сигнал Бейнтану взять на себя руководство эвакуацией и уничтожением призов, стоявших на якоре. Малкольм отправил команду из восьмидесяти человек на борт «Райо». Чуть севернее «Эвридика» сэра Уильяма Болтона встала на якорь у Санлукара и начала снимать экипаж с французского «Бервика», забрав 189 человек, четырнадцать из которых были тяжело ранены.

Милях в шести южнее «Донегала» «Дефенс» поставил «Сан-Ильдефонсо» на якорь, снял призовую команду и затем встал на якорь в полумиле к юго-востоку. "Мы стояли на двух становых якорях близко к берегу, заведя по три каната на каждый якорь. Все наши паруса были разорваны в клочья, то же самое с пером руля и кормой, грот-мачтой и всем остальным", — писал семнадцатилетний мичман Чарльз Рид своей сестре Бетти в Эдинбург.

Пока длилось затишье, приказ Коллингвуда был выполним, хотя из-за сильной зыби это было и трудно, и опасно. «Свифтшур», «Спартиат», «Дефайенс», «Британия», «Конкерор» и «Орион» отправили свои шлюпки к «Энтрепиду», а «Нептун», «Принц» и «Аякс» начали эвакуировать «Сантисима-Тринидад». Моряков с «Ревенджа», «Дефайенса» и «Мельпомены» направили на «Аргонауту», а «Дредноут» снял 149 человек с «Сан-Августина». У «Фебы» на буксире был французский «Свифтсюр», и предыдущим вечером она отправила на борт француза своих плотников, чтобы помочь заделать течи. Теперь они со «Спартиатом» сняли с него людей. Корабли находились в нескольких милях от берега, юго-западнее Чипионы. В дневные часы ветер ослабел до просто "свежего бриза со шквалами" (пять баллов с более сильными порывами), но волнение на море все еще оставалось сильным.

В общей сложности три корабля приняли с «Аргонауты» 387 человек, включая призовую команду «Полифема», но ухудшение погоды помешало им завершить работу. Филип Дарем, капитан «Дефайенса», разгрузил свои шлюпки в пятнадцать часов, когда его марсовые уже брали третий риф. Он отправил шлюпки обратно с тросами, "чтобы взять «Аргонауту» на буксир, но из-за того, что волнение слишком усилилось, счел это неосуществимым". Вместо этого он послал две шлюпки с лейтенантом Харгрейвом, тремя мичманами и двадцатью тремя матросами, чтобы поставить испанский корабль на якорь, что они и сделали. К ним присоединились люди с «Ревенджа», "чтобы помочь с насосами, поскольку корпус судна был сильно разрушен в районе ватерлинии".

«Энтрепид» тонул, и шансов на его спасение было мало. Судно буксировалось «Аяксом», но имело сильную течь: его команда и британцы на борту постоянно находились у насосов. В ту ночь, после того как лопнул буксир, эта команда пришла в отчаяние. Огюст Жикель заметил, что работа помп замедляется, и ему доложили, что двери кладовой припасов взломаны. Смешанная толпа французов и британцев забралась внутрь, чтобы напиться. Когда Жикель прибыл, бочка с eau-de-vie была только что вскрыта, и лужица алкоголя растекалась вокруг основания свечи, которая была поставлена на палубу. Жикель вовремя успел погасить пламя ногой, но, когда все погрузилось в темноту, раздались угрожающие голоса, обращенные к нему. Он ожидал удара ножом в любую секунду, но тут один француз крикнул: "Это же Огюст! Тот, кто спас Гревийо»", имея в виду спасение Жикелем моряка, упавшего летом за борт. Во время кратковременной паузы Жикель и находившийся рядом с ним английский офицер обратились к тем, с кем еще можно было договориться, затем очистили помещение и забаррикадировали двери.

Утром начали прибывать шлюпки, чтобы снять всех людей. Лейтенант Чарльз Энтони с «Британии» доложил Нортеску о поведении Жикеля настолько благосклонно, что адмирал пообещал Жикелю свободу. Но его близкий друг, младший лейтенант Пуллен, умирал. Его признали слишком тяжело раненным для транспортировки в шлюпке, и он умолял Жикеля остаться с ним в его последней агонии. Позже Жикель рассказывал, что в порыве сентиментального великодушия, усиленного известием о его грядущей свободе, он согласился остаться рядом со своим другом, пока тот не умрет, и только потом подняться на борт «Британии». Приз-мастер пообещал вернуться за ним, но поднялся ветер, и сообщение шлюпкой снова стало затруднительным. «Британия» отдалялась все дальше и дальше, и, как писал Жикель, "моя военная карьера исчезала вместе с ней".

Когда Пуллен умер, на «Энтрепиде» оставалось всего трое живых, в том числе артиллерийский офицер и баковый гардемарин с дрожащими руками, который не хотел оставлять Жикеля. Среди трупов и крови тишину нарушал только шум моря и приглушенное журчание воды, поднимающейся в трюме и распространяющейся по кораблю. Опускалась ночь, корабль тонул. Они нашли фонарь и, поместив его на конец шеста, стали размахивать им. В сумерках подошло несколько британских шлюпок. Жикель был доставлен на «Орион», а чуть позже, как и обещал, вернулся Чарльз Энтони с целью предать огню оставленный корабль. «Энтрепид» взорвался в двадцать один тридцать. Этот взрыв был зарегистрирован тремя английскими кораблями, а также башней Тавира в Кадисе, чей наблюдатель по величине взрыва предположил, что взорвался линейный корабль.

Уничтожение «Сантисима-Тринидада» стало более спорным. Это была самая крупная и престижная награда из всех остальных. Он, безусловно, был в плохом состоянии, но мичман Уильям Бэдкок с «Нептуна», поднявшийся на борт испанца, считал, что его можно было спасти: "Верхняя часть его борта, это правда, была совершенно изрешечена нашим превосходным огнем... но нижняя часть от портов нижней артиллерийской палубы до ватерлинии имела только несколько пробоин, и все они были заглушены. Он был построен из кедра и простоял бы целую вечность, став славным трофеем битвы; но в повестке дня было «топить, сжигать и разрушать»".

С другой стороны, испанские источники сообщили, что ее измученный экипаж проигрывал битву с поднимающейся водой в трюме. Адмирал Бальтасар де Сиснерос сообщал, что "в течение двух дней, которые мы оставались на корабле, люди страдали от постоянной усталости — усталость от необходимости борьбы с водой и от многих других работ, вызванных плохим состоянием корабля, была столь же велика, как и та, которой они подвергались при обслуживании орудий". По словам бригадира Уриарте, его капитана, в конце боя в трюме было шестьдесят дюймов воды, и, несмотря на постоянную откачку, уровень поднялся до пятнадцати футов к тому времени, когда судно было покинуто.

Мичман Уильям Бэдкок писал домой своему отцу, что орудийные палубы представляли собой ужасное зрелище: "На корабле было от 300 до 400 убитых и раненых, его бимсы были заляпаны кровью, мозгами и кусками плоти, а кормовая часть палуб была забита ранеными — кто без рук, кто без ног. Какие бедствия приносит война..."

Перемещение людей с этого огромного четырехпалубного судна представляло собой сложную задачу в условиях бурного моря. Погода была настолько плохой, что ни одна шлюпка не могла подойти к борту. Вместо этого они проходили под кормой испанского корабля, и люди спускались по концам, сброшенных, вероятно, с галерей. В этих обстоятельствах раненые представляли собой проблему: "Нам приходилось обвязывать несчастных искалеченных за пояс или где придется, и опускать их в кувыркающуюся шлюпку; у некоторых не было рук, у других не было ног, и все они были изранены самым ужасным образом", — вспоминал лейтенант Джон Эдвардс. Капитан «Нептуна» Томас Фримантл приобрел мопса с тонущего «Сантисима-Тринидада», а Уильяму Бэдкоку подарили (или, возможно, «затрофеили») позолоченный кортик, принадлежавший сыну адмирала Сиснероса. Бригадир де Уриарте забрал домой изуродованную пулями картину с изображением Святой Троицы, которая была выставлена под полуютом. Когда большинство людей ушли, бригады плотников, в том числе одна, присланная Коллингвудом с «Эвриала», начали прорубать отверстия в корпусе ниже ватерлинии. Затем, непосредственно перед тем, как покинуть корабль, они открыли орудийные порты нижней палубы.

Учитывая, что большая часть работ была выполнена в ухудшающуюся погоду вечером 24 октября, усилия по эвакуации этого огромного корабля были достойны восхищения. Джон Эдвардс вспоминал, что он оставил после себя "около тридцати трех или четырех, которых, я полагаю, было невозможно снять с борта без их немедленной смерти". Но британские книги учета личного состава подтверждают слова лейтенанта «Аякса», который утверждал, что он ушел последним, что «Сантисима-Тринидад» был полностью очищен и что он даже спас корабельную кошку: "Когда они отвалили от правого борта, кошка, единственное живое животное на борту, выскочила на ствол одного из орудий нижней палубы и жалобным мяуканьем, казалось, умоляла о помощи: шлюпка вернулась и забрала ее". Всего шлюпки «Нептуна» забрали 407 человек, «Принца» — 350 и «Аякса» — 207. Последняя шлюпка «Аякса» вернулась после полуночи с оставшимися тяжелоранеными испанцами и шестью хирургами. К тому времени погода была очень плохой, поэтому этот последний переход для спасения умирающих людей потребовал огромного мужества и решимости. С затопленным трюмом и массами воды, выливающимися через орудийные порты при каждом накренении, самый большой корабль в мире "неохотно пошел ко дну" вскоре после того, как его покинули последние шлюпки.

Британский флот и остальные призы теперь либо стояли на якоре у Чипионы, либо штормовали под парусами в этом районе. Уильям Камби («Беллерофон») получил приказ как можно дальше отойти от берега, возможно, для того чтобы, обогнув мыс Трафальгар, попасть в Гибралтар. У Эдварда Берри («Агамемнон»), который буксировал «Колосса», возможно, был такой же приказ, а Джон Стокхэм на «Тандерере» действовал так, как будто и он имел такое намерение. Но никто не смог отойти достаточно далеко от берега, чтобы достичь своей цели. Однако из этого правила было одно исключение.

«Наяда» с «Белайлом» на буксире предприняла первую попытку достичь Гибралтара. К утру 22 октября они отошли достаточно далеко от побережья, чтобы увидеть на расстоянии тридцати миль Тарифу, мыс на подходе к проливу. Постепенно, в течение этого дня, они потеряли из виду большую часть флота. К шестнадцати ноль-ноль в поле зрения были только три корабля, но они продолжали идти.

Экипаж «Белайла» в этот день, вторник 22 октября, расчищал палубы и устанавливал временные мачты, чтобы иметь возможность управляться. К восемнадцати часам им пришлось бороться с сильнейшим штормом. На «Наяде» унесло сигнальные флаги, когда они пытались передать сообщение Уильяму Харгуду. Но Дандас имел приказ буксировать «Белайл», и он штормовал с ним на буксире всю ту ветреную ночь. Их пригнало к берегу, так как дрейф под ветер был больше, чем продвижение вперед. «Белайл» имел значительное поступление воды, его люди яростно работали на помпах. Утром 23 октября ветер ослаб, Дандас поставил все паруса и снова оттащил их от берега. В полдень он взял курс на мыс Спартель, расположенный на африканском берегу примерно в двадцати семи милях от них. Они по-прежнему находились неподалеку от мыса Трафальгар, который теперь выглядел как маленькая песчаная дюна, казавшаяся карликовой на фоне возвышающейся над ней грядой Альтос-де-Мека. Но они продолжали продвигаться, и к шестнадцати часам мыс Трафальгар был на пеленге норд-ост: это означало, что они почти обошли его.

Днем 23 октября шторм возобновился. Они потеряли из виду все остальные корабли из-за проливного дождя. Им не было известно, что все остальные британские корабли ушли на север. Однажды они испугались, когда в поле зрения появился линейный корабль, приближавшийся с юга, и они сразу подумали об эскадре Дюмануара, но опознавательный сигнал вскоре развеял их опасения. Это был «Донегал», следовавший для присоединения к флоту.

В семнадцать часов впервые лопнул буксирный трос. Юный Пол Николас на «Белайле» становился все более встревоженным: "Судно сильно раскачивалось, и, несмотря на постоянные усилия фрегата, нас быстро относило к берегу. Несколько раз буксирный трос обрывался, но, несмотря на риск приближения к неуправляемой громадине в таком бурном море, несколько раз подавался бросательный конец, и с борта фрегата снова заводили буксирный трос". Использовать шлюпки обычным способом было невозможно, потому что при таком состоянии моря у людей, находившихся в них, не было бы ни единого шанса. В девятнадцать сорок два корабля столкнулись. Висевший за кормой ял «Наяды» был поврежден, и большая часть галереи правого борта была снесена.

В какой-то момент вечером Дандас сдался и отошел от берега, чтобы спасти свой собственный корабль. Из-за ветра и дождя, которые теперь врывались в его каюту, у него и без того хватало проблем. Вскоре после полуночи лопнул левый шкот марселя, и зарифленный парус заполоскал. Чтобы спасти рей, срезали второй шкот, и парус унесло за борт. Затем разнесло в клочья фор-стень-стаксель.

«Белайл» быстро дрейфовал к берегу. Николас отдыхал после вахты в своей койке и привыкал к перспективе кораблекрушения:

Все вскочили на ноги, и в этот момент одна из 24-фунтовых пушек сорвалась с креплений: «Предчувствие грозящей нам опасности настолько владело нашими умами, что грохот, казалось, возвестил о приближении нашей гибели». Пока матросы пытались закрепить пушку, которая была достаточно тяжелой, чтобы пробить борт корабля, офицеры выбрались на палубу. Вспышки молний освещали сцену, и гремел гром. Когда лишенный мачт корабль, получивший сильный крен, оказался в подошве громадной волны, вода хлынула через орудийные порты и обрушилась через спардек на шкафут. Пушечные ядра вылетели из стоек и бешено катались по палубам, где лежали люди, отдыхавшие после изнурительной работы на ручных помпах. Несколько моряков под командованием второго лейтенанта Томаса Коулмана под проливным дождем пытались установить утлегарь в качестве временной фок-мачты. В результате они подняли на нем шлюпочный парус, чтобы попытаться повернуть корабль.

Каждый удар волны о корпус судна казался Николасу ударом о прибрежные рифы: "Часы тянулись томительно медленно, и в каждом порыве бури, казалось, крылась смерть. В сражении шансы сторон были равны, и многим удавалось выжить; но кораблекрушение в такой ураган означало верную гибель для всех, а сомнительное положение корабля держало разум в постоянном состоянии ужаса". Они ждали рассвета, слыша, как каждый час бьют склянки, и "мысли о доме, родных, друзьях давили на сердце и усугубляли наше отчаяние".

В три тридцать впередсмотрящий увидел землю. Крики «Земля с подветренной стороны!» и «Руль на ветер!» вызвали новый взрыв безумного замешательства. Лейтенант Джон Оуэн вспоминал, что "в это время наша участь виделась неизбежной; два орудия на главной палубе порвали крепления и были с трудом перехвачены с использованием матросских гамаков; корабль был совершенно неуправляем и постепенно дрейфовал в сторону прибоя, рев которого усугублял ужасы сцены". Но с помощью временного паруса корабль стал управляемым. Обнаружив, что корабль слушается руля, капитан Харгуд понял, что они не налетят на скалы, и поздравил Оуэна с тем, что они выжили. Морские пехотинцы все еще не были в этом уверены. "Когда мы развернулись, примерно в миле с подветренной стороны были отчетливо видны буруны, поднимавшие брызги на такую ужасающую высоту, что, даже находясь в безопасности, мы не могли смотреть на них без содрогания". Матросы были настолько измучены, что едва ли могли испытывать радость.

При свете дня «Наяда» обнаружила их возле Барбате и снова взяла на буксир, поставила все паруса и взяла курс прямо на Гибралтар. Испанская батарея в Тарифе обстреляла их, но к одиннадцати часам Скала появилась в поле зрения. «Наяда» отдала якорь в тринадцать тридцать, а «Белайл» был отбуксирован шлюпками к молу. Губернатор заметил их приближение. Накануне вечером торговое судно доставило в Гибралтар известие о битве, и он начал приготовления к прибытию британского флота. Однако вместо флота прибыли два потрепанных корабля, у одного из которых не было мачт. Это не помешало гарнизону праздновать. "Когда мы приближались к месту стоянки, — писал Николас, — батарея «Язык Дьявола» произвела холостой залп, и по всем укреплениям разнеслось ликование; все суда на рейде послали людей на реи и приветствовали нас, когда мы проходили мимо них; наше появление на молу было очень радостным: толпы людей всех сословий пришли поприветствовать и поздравить нас, а также узнать подробности одержанной победы". Все офицеры были приглашены на бал в губернаторский дом следующим вечером.

Адмирал Луис также прибыл в Гибралтар со своей эскадрой, следуя на запад с целью присоединения к британскому флоту. Фрэнсис Остин в письме к Мэри Гибсон так описывал этот эпизод:

Глава 21 Сильнейший ураган из тех, которые я когда-либо испытывал

Свирепые порывы ветра в ночь на вторник и среду были прелюдией к самой продолжительной фазе непрерывной непогоды, которая началась вечером в четверг, 24 октября, и продолжалась без затишья более суток.

Лаконичные записи в судовых журналах зафиксировали в ночь на четверг переход сильного ветра в штормовой, шквалы, гром, молнии, проливной дождь и жестокое волнение[70]. Для кораблей, которые уже были потрепаны и чьи экипажи пережили четыре дня и четыре бессонные ночи в ужасающей опасности, это было последнее испытание.

В таких условиях самые маленькие суда были наиболее уязвимы. Шхуна «Пикл» бросила якорь, но куттер «Энтрепренант» находился под парусами вместе с основной частью британского флота в нескольких милях от Чипионы. Это было трофейное французское судно, построенное скоростным, длиной около семидесяти футов, с экипажем из тридцати пяти матросов, двух мичманов, второго штурмана и хирурга под командованием лейтенанта Роберта Янга.

Янг был тридцатидвухлетним уроженцем Мэна, который пережил крушение старого «Колосса», когда тот в 1798 году затонул с коллекцией античных ваз сэра Уильяма Гамильтона на борту. Янг полагал, что после сражения Нельсон намеревался отправить его домой с донесениями — поручение, которое сделало бы его пост-кэптеном, — и ждал команды от Коллингвуда. На маленьком куттере находились сорок британцев и 157 французов, в основном выжившие с «Ашилля», которых четырьмя днями ранее вытащили нагими из воды. Янг отдал им все белье, которое у него было, но этого на всех не хватало. К счастью, хотя было сыро, но холодно не было. С 66° по Фаренгейту в четверг температура поднялась до 70° во второй половине дня пятницы.

Последний натиск пришел, как это обычно бывает с юго-западными ветрами, серией сильных шквалов. Вдалеке за ними небо потемнело до темно-серого и даже зеленого цвета. Сверкали молнии. При внезапном усилении завывающего ветра туго натянутый такелаж загудел, паруса натянулись, и «Энтрепренант» потерял грот, клочья которого унесло ветром. Дождь хлестал по палубе, обливая людей, пытавшихся справиться с разлетающимися снастями, которые хлестали и извивались, как разъяренные змеи. Они подняли трисель и штормовой кливер, в то время как судно боролось с сильными волнами, которые заливали палубу.

Наступило то, что Джозеф Конрад назвал "густым, серым, дымчатым и зловещим фоном" западного шторма. Горизонт сузился, берега скрылись в облаках — то, что называют «отвратительной погодой». Всё на любом расстоянии было размытым и нечетким. Страх перед скалами и мелководьями отзывался у них в желудках. Внезапно шквал прошел, и на мгновение видимость улучшилась. Была короткая возможность осмотреться и быстро сориентироваться, прежде чем следующий шквал укутал куттер оглушительными порывами ветра и проливным дождем. Ветер был переменным, большую часть времени южным или даже юго-восточным, что уменьшало опасность быть выброшенным на берег, но он был ужасно сильным и порывистым.

Янг поднял сигнал «314», который означал сигнал бедствия и запрос на помощь. Он время от времени стрелял из карронады, чтобы привлечь к себе внимание, но, насколько он мог видеть, вокруг него никого не было. К полудню судно было полузатоплено. Они выбросили за борт пять из десяти своих карронад вместе с ядрами, остатками старого грота и всем остальным, что могло облегчить судно. Затем лопнули фок и штормовой кливер. Когда наступила ночь, не было видно ни луны, ни звезд, смутный свет давали только отблески от фосфоресцирующей пены с гребней волн, которые разбивались о судно. Ночью облака казались темнее, волны выше и опаснее, ветер сильнее. Долгие часы они ждали в страхе, слыша грохот разбивающихся волн. Но они выжили и утром нашли якорную стоянку в относительном укрытии залива Санлукар, где откачали и вычерпали воду и попытались починить свои паруса.

Большие корабли также были в беде, особенно два сильно поврежденных британских флагмана. «Виктори» потерял грот-рей поздно вечером в пятницу; падая, он порвал на куски грот-марсель и грот. Пока боцман Уильям Уилмот и тиммерман Уильям Банс со своими подчиненными разбирали обломки, «Полифем» оторвался от «Виктори» — лопнул буксирный трос. "Три гигантские волны затопили палубы, — писал Уильям Риверс-младший. — Всех моряков поставили к водоотливным помпам. Прикрепили обломок рангоутного дерева (вместо рея) к флагштоку и растянули на нем рейковый парус баркаса, что позволило удерживать корабль против ветра и не давало его захлестывать волнами". Тем временем они каждый час замеряли глубины 100-саженным лотлинем, но всякий раз не достигали дна, так что всю ночь оставались на большой глубине, держась против ветра.

Сразу после того, как грота-рей «Виктори» снесло шквалом, «Ройал-Суверен» лишился последней остававшейся на нем мачты — фок-мачты. В пять тридцать она рухнула за борт, унося с собой паруса и такелаж. Десять минут спустя буксирный трос оборвался, и огромный неуправляемый корпус отнесло от «Марса». Команда установила временную фок-мачту и подавала сигналы бедствия. Капитан Ротерам часто проводил замеры глубин, чтобы определить, приближаются ли они к берегу. Корабль качало так сильно и резко, что одна карронада упала за борт с полуюта. Огромная волна ударила в кормовую галерею, ворвалась в каюту и сбросила раненого и находившегося без сознания лейтенанта Джеймса Клавелла с койки на палубу кают-компании. Клавелла смыло бы в море, если бы капитан морской пехоты Джозеф Валлак не схватил и удержал его бесчувственное тело. Ротерам признал в своих личных заметках, что его корабль "был очень близок к тому, чтобы затонуть во время шторма из-за пробоин от ядер и потери всех мачт".

Обстановка на «Марсе» лейтенанта Уильяма Хенна была лучше до того, как вскоре после наступления темноты он потерял фор-стеньгу. На рассвете Хенна обнаружил, что фок-мачта была настолько сильно повреждена, что его плотникам пришлось ее срубить. Мичман Джеймс Робинсон писал своему отцу в Эдинбург: "Никогда корабли не сталкивались с такой ужасной погодой, как у нас: без мачт (их оторвало) нас швыряло во власти ветра и волн, и, что было еще хуже, земля — проклятие моряка — находилась рядом с нами". Утром и «Марс», и «Ройал-Суверен» подавали сигналы бедствия, но вместе они с трудом добрались к кораблям, стоявшим на якоре у Чипионы, и, когда ветер немного стих рано утром в субботу, сумели встать на якорь неподалеку от них.

Фрегат Томаса Кейпела «Феба» не смог эвакуировать всех людей с французского «Свифтсюра». Прежде чем он потерял связь в разгар шторма, он снял с приза раненых, а его плотники заделали большинство пробоин в нем. Он не смог снова взять француза на буксир, но ухитрился высадить на его борт группу своих людей, которые 26 октября поставили «Свифтсюр» на якорь.

«Африка» также была близка к гибели. Вскоре после наступления темноты в пятницу вечером ее грот-мачта надломилась на высоте всего в двенадцать футов над палубой и, падая, снесла реи фок-мачты. Через три четверти часа, пока матросы расчищали палубу от всей этой неразберихи, рухнула бизань-мачта, разбив при падении две шлюпки. В два тридцать ночи фок-мачта раскололась в трех местах. Под проливным дождем и бушующим ветром, когда волны сбивали их с ног, люди изо всех сил пытались расчистить обломки и установить временные мачты, чтобы удержать судно против ветра и избежать опрокидывания. Этот ущерб был гораздо серьезнее, чем тот, который причинили французы. Экипаж уменьшил вес верхней части корабля, сбросив за борт четыре 18-фунтовых орудия и четыре из десяти 32-фунтовых карронад. В субботу во второй половине дня «Конкерор» увидел сигналы бедствия «Африки» и взял ее на буксир.

Джеймс Мартин и другие матросы «Нептуна» в последние дни усердно трудились над укреплением его мачт и реев: "Мы укрепляли мачты якорными штоками, а реи — лисель-спиртами, вымбовками и тому подобным". Они попытались поставить штормовые комплекты нижних парусов и стакселей, но грот-стаксель разлетелся на куски сразу же, как только его подняли в полдень. Затем они зарифили фок и грот, но в четырнадцать тридцать грот разнесло в клочья. С оставшимися парусами они шли по ветру и с последними лучами солнца увидели берег южной Португалии примерно в девяти милях. Проштормовав всю ночь для избежания опасности налететь на берег, Томас Фримантл заметил «Виктори» около полудня в субботу и приблизился, чтобы взять его на буксир. Около шестнадцати часов ему это удалось, и два трехдечника медленно заковыляли в южном направлении при сильном, но уже менее опасном ветре.

Гораздо южнее с трудом штормовала вторая группа британских кораблей, их последние инструкции заключались лишь в том, чтобы отойти как можно дальше от берега. Вечером 24 октября «Колосс» и «Агамемнон» были почти на том же месте, с которого они двинулись после сражения, — на правом галсе, имея мыс Трафальгар по пеленгу зюйд-ост-тен-ост. Важно отметить, что они находились немного дальше в море, и до мыса была примерно двадцать одна миля. Капитан «Колосса» Джеймс Моррис приготовился к еще одной бурной ночи, сбросив с полуюта карронады. Команда тиммермана потратила целый день на устранение течи и более надежное закрепление орудий, чтобы они не вырвались на свободу при качке. Позади шел «Беллерофон», а вслед за ним «Тандерер» буксировал «Сан-Хуан-Непомусено». 25 октября всем им пришлось нелегко, но, поскольку на следующий день погода улучшилась, они отошли на достаточное расстояние, чтобы обогнуть мыс Трафальгар. С первыми лучами солнца 27 октября Уильям Камби с «Беллерофона» оказался в пределах видимости «Агамемнона» и «Колосса» и присоединился к ним. "Обнаружив, что они держат курс на Гибралтар, — докладывал он Коллингвуду, — я счел целесообразным, учитывая небольшое количество воды, оставшейся на борту, и огромные страдания наших многочисленных раненых, последовать за ними". «Тандерер» присоединился к ним. Коллингвуд понятия не имел, где они находились, но через семь дней после Трафальгарской битвы, исключительно по собственной инициативе, лейтенант Джон Стокхэм привел первый уцелевший приз, «Сан-Хуан-Непомусено», в британский порт.

Если жестокий шторм стал испытанием для закаленных моряков на британских кораблях, то значительно большую тревогу он вызвал у тех находившихся в Кадисском заливе, кто не штормовал зимой у берегов Бретани и чье знакомство со своими кораблями и морем было поверхностным. Армейцы, такие как капитан пехоты Перно, беспомощно лежавший на орлопдеке корабля Жюльена Космао-Кержюльена «Плютон», были в ужасе: "Наш якорь не выдержал, и нас потащило. Море бушевало. В результате ударов вражеских ядер во время боя корабль дал течь, внутрь корпуса поступало двадцать шесть дюймов воды в час, и вдобавок ко всем несчастьям возник пожар, так что мы не знали, что произойдет с минуты на минуту: сядем ли мы на мель, затонем или взорвемся". С берега «Плютон» снабдили новыми якорями, водотечность была в основном устранена, так что через пару ночей он был в большей безопасности. Тем не менее, письмо Перно домой, датированное 5 ноября, напоминало отрывок из готического романа:

Реальность, возможно, была не столь мрачной, но скалы в Кадисском заливе во время отлива стояли на пути к спасению, и они действительно погружаются под воду во время прилива, поэтому рассказ Перно о ползающих, увечных, вопящих беднягах, впоследствии утонувших, нельзя сбрасывать со счетов.

24 октября относительно спокойная погода позволила доставить на берег многих раненых. Адмирал Алава был снят с «Санта-Анны». Но даже тогда море было слишком бурным, чтобы можно было перевезти тяжелораненых. Пьер Филибер сообщил, что несколько испанских и французских шлюпок подошли к «Альхесирасу», чтобы забрать раненых, "но штормовое море не позволило нам отправить никого, кроме не слишком тяжело раненых". Лоран Ле Турнер, три раненых лейтенанта и суб-лейтенант Мишель Кербуссо были сняты в тот же день, но вскоре Кербуссо скончался.

Рано утром лейтенанту Вольдемару де ла Бретоньеру, старшему из оставшихся в строю офицеров «Альхесираса», прислали небольшой стоп-анкер, на этот раз на баркасе. Он приказал своим людям завести шлюпкой этот якорь с прикрепленным к нему перлинем впереди по носу корабля, затем попытались подтащить судно к якорю. Но прилив шел на убыль, и вскоре они начали натыкаться на камни. Команда застопорила кабестан, приняв меры, чтобы канат не соскользнул с барабана, и сосредоточила свои усилия на облегчении судна. Они передвинули орудия кормовых батарей вперед, разбили поврежденные шлюпки и выбросили их за борт, выбросили поврежденное рангоутное дерево, дрова для камбуза и откачали всю воду. Их усилия окупились успехом, и в полдень они всплыли без серьезных повреждений.

Чуть позже испанская шхуна наконец-то подвезла нужный им становой якорь с канатом. Ее попросили положить его как можно дальше вперед, шхуна попыталась поставить его впереди стоп-анкера, но ветер внезапно усилился, трос, крепивший якорь к борту шхуны, лопнул и якорь бесполезно упал по траверзу на скальный грунт. Канат, ведущий к становому якорю, так сильно перетерся, что осталась целой только одна прядь. Де ла Бретоньер не мог поднять якорь, который застрял среди скал, поэтому он перерубил канат, и его люди стали подбирать перлинь стоп-анкера. Во время выборки стоп-анкер застрял на краю Галерной отмели. Это было единственное, что их удерживало.

Де ла Бретоньер спросил испанского лоцмана, готов ли он двинуться в путь и попытаться добраться до якорной стоянки, если над всеми рифами будет достаточно воды, чтобы они могли пройти. Тот отказался, сказав, что лучше подождать там, где они были, до утра. Как только они отправили его обратно на берег, низкие тучи сгустились, а юго-западный ветер усилился.

Де ла Бретоньер обсудил ситуацию с Филибером и другими выжившими офицерами. Они "предвидели ночь, еще более страшную, чем предыдущая", и решили идти, невзирая на отсутствие лоцмана. Команда, используя шлюпки, подняла стоп-анкер и развернула корабль на нужный галс, после чего им осталось только молиться. Это сработало: "корабль сразу же набрал ход; он отлично управлялся под тремя брамселями, установленными на обрубках мачт. С той минуты мы поняли, что спасены. Как истинные моряки, они объясняли свое выживание "ходовыми качествами корабля", который они полюбили.

Они прошли над Галерной банкой и на рассвете добрались до якорной стоянки в Кадисской бухте. "Мы отдали якорь на глубине 6½ морских саженей, грунт песчаный и илистый", — торжествующе сообщал Филибер, но сразу же послал офицера к Космао-Кержюльену на «Плютон» с просьбой как можно скорее прислать им становой якорь: погода выглядела угрожающей. Весь этот ужас еще не закончился.

Но «Альхесирас» выжил. В десять утра 25 октября прибыла лодка из Карраки[72] и положила становой якорь далеко впереди них. Наконец, они были в безопасности.

Последний французский беглец, «Эгль», все еще был подвержен стихии. Судно находилось очень близко к берегу, и британцы предположили, что оно село на мель, но это было не так. Из Кадиса маркиз Солана неоднократно писал коменданту замка Санкти-Петри, призывая его спасти экипаж француза. Но, хотя его аванпост находился соблазнительно близко к тому месту, где стоял на якоре «Эгль», Фермин де Аргумоса не смог добраться до него. Он писал душераздирающие ответы, описывая предпринятые попытки. В первую ночь после битвы Антонио Уллоа повел своих людей в бурное море и спас семнадцать пловцов с «Фугё». Утонули только двое. Следующей ночью они снова вышли в буруны; но море было смертельно опасным для маленьких лодок, и в письмах Аргумосы неоднократно подчеркивалось, насколько "абсолютно невозможно" было добраться до потерпевшего крушение корабля. Звуки сигналов — выстрелов из орудий — слышались постоянно, но только 24 октября они смогли узнать, что это был «Эгль», и все же добраться до него не смогли.

«Эгль» чудом выжил в четверг вечером, но из-за ухудшения погоды в пятницу Асмус Классен созвал офицерский совет. Капитан Гурреж был все еще жив внизу, но ему и многим другим раненым требовалась помощь. Классен опасался, что если они и дальше будут оставаться на месте, то разделят ужасную участь «Фугё», свидетелями которой они были. Но когда они в последний раз перед этим попытались поменять позицию, «Эгль» оказался неуправляемым. С тех пор его корпус пострадал от сильных ударов бешеных валов. Они выбросили за борт 18-фунтовые орудия, часть орудий с верхних надстроек и около тридцати тонн разных материалов с нижней палубы, и решили рискнуть всем в последней попытке добраться до Кадиса. Классен вернулся на палубу.

Там они простояли пятничную ночь, но недолгий успех оказался иллюзией. С началом отлива у правого борта корабля появились буруны, а на рассвете "его стало бить о грунт и после нескольких последовательных ударов оторвало перо руля". Классен понял, что находится слишком близко к скалам Диамант и оставаться там опасно. Ему пришлось обрубить якорный канат. Но, так как другого у него не было, то единственным шансом было бежать к берегу. Он направил корабль к югу от устья Рио-Гуаделете на мягкое песчано-илистое дно берега, протянувшегося от устья в сторону Пуэрто-Реаля. "Я надеюсь вытащить его", — доложил он сразу после посадки на мель, но этому не суждено было сбыться. Тем не менее, проявив необычайную предприимчивость, он и его коллеги спасли жизни всей команде. Гурреж был доставлен на берег живым, но вскоре скончался от многочисленных ран, о чем, по словам испанского свидетеля, "искренне сожалели" многочисленные друзья, которых он приобрел в Кадисе.

Эта ночь — ночь последнего испытания для «Эгля» — в заливе Кадис закончилась настоящей катастрофой. «Аргонавт» и «Сан-Хусто» подали сигнал бедствия, «Св. Франциск Ассизский» выбросился на берег, а «Эндомтабль» ударился о скалу и исчез, так что, когда утром наблюдатель башни Тавира тщетно осматривал бухту, от него не осталось и следа. Подобрав нескольких выживших с «Буцентавра», «Эндомтабль» был переполнен, но насколько велико было количество людей на его борту, неизвестно. Цифры потерь «Буцентавра», приведенные французским историком Эдуаром Дебриером, учитывают только шестьдесят пять человек, утонувших на «Эндомтабле». Если это верно, на нем могло находиться меньше людей, чем те четырнадцать сотен или более, о которых заявляли истеричные свидетели. Но на борту, вероятно, было около тысячи человек. По словам капитана Перно, чей полк формировал команду пехотинцев для «Эндомтабля», только около 150 человек пережили кораблекрушение, а двадцать два из двадцати четырех офицеров погибли. Ни в одном отчете не указано более 180 выживших. Капитан «Эндомтабля» Жан-Жозеф Юбер утонул вместе с остальными. Два человека из экипажа «Конкерора» также погибли в этом кораблекрушении.

Тем временем в открытом море попытки британцев эвакуировать людей и уничтожить призы застопорились из-за ужасной погоды. «Монарку» сорвало с якоря, и она потерпела крушение в пятницу у южной оконечности берега Аренас-Гордас к северу от Санлукара, в результате чего погибло большинство или все из приблизительно ста семидесяти испанцев, находившихся на борту. "В четверг вечером или утром в пятницу буксирный трос «Монарки» оборвался, и при дневном свете было замечено, как она дрейфует в бухту: я боюсь, что она погибла со всеми на борту", — сообщил Генри Бейнтан Джорджу Хоупу в воскресенье вечером. Ему самому приходилось несладко на якоре. У «Левиафана» "разбило румпель и расшатало верхние штыри пера руля", но Бейнтан "предпочел это удержанию корабля под парусами в нашем искалеченном состоянии, когда грот-рей сомнителен даже для того, чтобы на нем поставить марсель".

Уильям Резерфорд и команда «Свифтшура» быстро набирали опыт спасательных работ. Они продолжили начатые «Дредноутом» работы по эвакуации людей с «Сан-Августина» и вывезли 116 человек до того, как погода стала невыносимой. «Аякс» попытался продолжить эту работу , но потерял два баркаса со всеми гребцами, и только один катер добрался до испанского корабля, где его восемь человек остались с призовой командой «Левиафана» и тремя сотнями испанцев, все еще находившихся на борту. «Аякс» отказался от эвакуации, сообщив, что "два приза продрейфовали мимо нас... сильный штормовой ветер, неистовые шквалы, бурное море". «Сан-Августин» удержался на плаву до тех пор, когда в субботу стало спокойнее. Затем Бейнтан приказал Кодрингтону завершить эвакуацию, и тот поставил «Орион» на якорь неподалеку от «Сан-Августина», доложив Бейнтану в субботу вечером, что:

О наступлении благоприятной погоды можно было судить по показаниям барометра, которые наконец-то начали подниматься. Беспокойство Кодрингтона теперь сосредоточилось на многочисленных пленных на его борту и, как следствие, на нехватке воды. В тот день появился «Энтрепренант» и Янг убедил Кодрингтона снять с него "140 нагих французов" (на самом деле 157, согласно списку личного состава «Ориона»). Кодрингтон приказал Янгу "принять людей с приза, чего тот не желает делать из-за нехватки воды, которую я тоже не могу ему дать". У самого Кодрингтона было всего пятьдесят тонн воды, и вскоре у него на борту было почти тысяча человек. В понедельник он эвакуировал людей с «Сан-Августина», а во вторник вечером сжег его. Один из испанских младших офицеров, Хоакин Бокалан, вспоминал, что "все погибшие остались на борту, и большинство из тех, у кого не было ног и рук, были оставлены умирать". Однако, опять же, цифры в британских списках свидетельствуют о том, что все раненые были вывезены, и в этом случае темпы эвакуации были неторопливыми. Капитан Кахигаль писал, что "наши враги великодушно спасли нам жизни".

Кодрингтон проводил свободное время с пленными офицерами Луи Энферне и Огюстом Жикелем. "Капитан «Энтрепида», мой нынешний сотрапезник, крепкий парень, — делился он с Генри Бейнтаном. — Теперь говорит, что предпочитает быть на месте пленника после участия в ожесточенном сражении, чем быть на месте тех капитанов авангарда, которые, уклонившись от сражения, находятся сейчас в Кадисе".

Огюст Жикель вспоминал:

27 октября Бейнтан сообщал капитану «Дефенса» Джорджу Хоупу о местной ситуации:

Он уточнил, что приказал «Ориону» встать на якорь рядом с лишенным руля «Сан-Августином», а «Аяксу» подойти поближе к «Аргонауте», стоявшей на якоре севернее и тоже без пера руля, — для того, "чтобы снять остававшихся там людей, после чего призы будут уничтожены".

На «Аргонауте» находилась призовая команда с «Дефайенса» с лейтенантом Генри Харгрейвом во главе. В нее входили Томас Тауншенд из Грейт-Ярмута, чья жена Джейн была на «Дефайенсе», и подштурман Колин Кэмпбелл. Поскольку все думали, что надвигается новый шторм и корабль утонет, их перспективы были мрачными. На борту оставались четыреста человек испанского экипажа, но для Кэмпбелла это выглядело как "600 испанцев на борту, и большинство из них пьяны, а на палубах полно раненых". Затем ветер стал усиливаться. "В ту ночь поднялся очень крепкий ветер и продолжал дуть все сильнее и сильнее до ночи 26-го [25/26 октября], когда он задул сильнее, чем я когда-либо видел. Мы не ожидали, что корабль выдержит эту ночь. Испанцы были ужасно напуганы, и все обратились к молитвам». Вода поступала внутрь корпуса быстрее, чем они могли ее откачивать, и волны заливали корабль еще и сверху, привнося все больше воды. Какими бы пьяными ни были испанцы, они, должно быть, участвовали в работе по откачке воды помпами, поскольку тридцать англичан мало что могли сделать самостоятельно. "Мы выбросили за борт все орудия главной палубы и приспустили в воду запасной якорь на случай, если лопнет канат станового якоря; около полуночи лопнули верхние железные петли крепления пера руля, и оно так сильно болталось, что мы боялись повреждения ахтерштевня, но около 3 часов оно полностью отломилось и исчезло, чему мы были очень рады".

На рассвете они обнаружили, что канат станового якоря действительно оборвался, но запасной якорь все еще мог удерживать их. «Монарка», «Бервик» и «Райо» исчезли. «Дефайенса» нигде не было видно, а две шлюпки, на которых они приплыли, затонули ночью. Они подняли сигнал бедствия и стали стрелять из пушек.

Во второй половине дня, когда море все еще было неспокойным, «Левиафан» и «Донегал» отправили шлюпки, чтобы снять британцев и тех немногих испанцев, которых они смогли взять с собой. Кэмпбелл вместе с Тауншендом были доставлены на «Донегал». "Там мне было довольно хорошо, так как я встретился со старым сослуживцем", — писал он своему отцу месяц спустя.

"Видите ли, сэр, очень мало надежды на то, что какой-либо приз из этой четверки будет сохранен, — сообщал Бейнтан Хоупу, — и не было никаких идей об этом, за исключением «Райо». «Аргонаута» и «Сан-Августин», лишившиеся рулей, будут затоплены в тот момент, когда мы вытащим всех людей; но до сих пор это было очень трудным предприятием, особенно на якоре". В воскресенье «Аякс» выполнил распоряжение Бейнтана стать на якорь вблизи «Аргонауты». На следующий день он завершил эвакуацию испанцев, сняв 185 человек. Многие были ранены, и трое из них умерли уже на борту. Затем, 29 октября, «Аякс» послал людей затопить «Аргонауту».

Приложив, должно быть, огромные усилия, «Донегал» 24 октября снял с «Райо» 626 человек. Но когда погода испортилась, на его борту все еще оставалось около трехсот человек, включая призовую команду из девяноста восьми британцев. Корпус трехдечника был прочным, и они надеялись сохранить его, но погода оказалась слишком суровой. "В пятницу он сдрейфовал довольно далеко от «Донегала», но потом сумел зацепиться", — сообщал Бейнтан Хоупу. (Почти то же самое произошло с «Бервиком»). Но в воскресенье утром якорный канат «Райо» снова лопнул. Бейнтан «послал «Энтрепренант» присмотреть за ним, но надежды на спасение корабля мало".

Он был прав. «Райо» сел на мель перед пляжем Аренас-Гордас примерно в восьми милях севернее Санлукара. Штурман «Донегала» Уильям Данбар привязал себя на полуюте, который оставался над водой, и наблюдал, как около сотни человек утонули, пытаясь добраться на шлюпках до суши. Среди жертв был двадцать один член экипажа «Донегала», включая тиммермана Уильяма Эллиса. Как только погода улучшилась, испанцы отправили лодки с хлебом и водой для выживших, и в конце концов вывезли их. Семьдесят семь англичан были взяты в плен.

В полдень в воскресенье «Бервик» также во второй раз сорвало с якорей. Многие подозревали, что французские пленные намеренно перерезали якорные канаты, но, как бы там ни было, корабль несло на подветренный берег прямо "к опасным отмелям Санлукара, где едва ли был шанс на спасение людей". Капитан «Донегала» Малькольм приказал перерубить собственный канат, поставил паруса и пошел за ним. Он догнал «Бервик», снял призовую команду под командованием лейтенанта Эдварда Барнарда с «Ахилла» и 102 француза.

Тем временем по приказанию Бейнтана лейтенант Янг направил «Энтрепренант» на поиски «Райо». Вместо «Райо» он обнаружил «Багаму», стоявшую на якоре у северной оконечности пляжа Аренас-Гордас: "с нее нам сообщили, что она находится в очень бедственном положении — в трюме 7½ футов воды, нет насосов, нет руля — и что они передали корабль в руки врага". Янг обнаружил полузатонувший «Райо», вернулся, снял британцев с «Багамы» и направился под всеми парусами к основной части флота.

В понедельник днем, при высоких и рассеянных облаках и умеренном бризе, «Донегал» последовал указаниям Янга и обнаружил «Багаму». Палтни Малькольм снял с нее 184 человека и доставил их на «Ройал-Суверен» и «Марс». На следующий день, когда к «Багаме» приблизилась «Феба», испанские рыбацкие лодки спасали экипаж. Томас Кейпел приблизился и послал лейтенанта Джона Хиндмарша с людьми принять над ней командование. Затем он послал лейтенанта Дикси с командой катера поджечь корпуса полузатонувших «Райо» и «Монарки», и затем взял «Багаму» на буксир. Они обнаружили, что «Бервик» потерпел "полную конструктивную гибель, разломившись по миделю на две части". 1 ноября, засвидетельствовав взрыв «Монарки» и охваченный огнем «Райо», Кейпел встретился с Малькольмом и передал «Багаму» «Донегалу». "Мрачным дождливым днем с грозой и молниями" три корабля присоединились к флоту.

Британские экипажи при Трафальгаре показали себя сначала как бойцы, затем как моряки. Их достижения как бойцов были впечатляющими. Их достижения как моряков были экстраординарными. Экипажи почти не спали в течение нескольких дней, и рисковать своими жизнями на маленьких шлюпках, чтобы спасти людей, которые пытались их убить, было поистине героическим поступком. Большинство свидетелей считали, что, по сравнению с этим, выиграть битву было легче. Было бы понятно позволить тонущим вражеским кораблям разбиться о берег с оставшимися на них людьми, но, как правило, этого старались избегать. Даже допуская путаницу и дублирование в британских списках личного состава, они предоставляют убедительные доказательства того, что в большинстве случаев все выжившие противники были сняты с призов. Там, где корабли погибали до завершения эвакуации, британские моряки почти всегда гибли вместе с ними. Во время Трафальгарского шторма утонуло по меньшей мере две тысячи человек, из которых чуть больше сотни были британцами.

Эдвард Кодрингтон вскоре после этого писал, что "возможно, спасение жизней людей на борту призов перед их гибелью, как англичан, так и иностранцев, было одной из самых тяжелых обязанностей, которые только могли быть возложены на людей; и все же, несмотря на все благородные усилия, приложенные со всех сторон для достижения этой цели, человечество содрогается при воспоминании о количестве погибших".

Глава 22 Милость Божья

Антонио Алькала Гальяно провел дни, когда шторм был в самом разгаре, со своей матерью в деревне Чиклана. Они по-прежнему ничего не знали о судьбе «Багамы» или ее капитана, хотя расспрашивали всех, кого встречали. Несколько раз Антонио с подзорной трубой поднимался в уединенную хижину на вершине холма Санта-Анна и стоял там под ветром и дождем, озирая бушующее море. Он видел сильно поврежденные суда, подававшие сигналы бедствия, но недостаточно четко, чтобы идентифицировать их. В конце концов сеньора Гальяно больше не могла выносить изоляции и решила вернуться в Кадис.

Они отправились в путь в карете и, миновав Торре-Горду, выбрали удобный маршрут вдоль пляжа, которым все пользовались во время отлива. Но в тот день это удобство было сомнительным. Огромные волны с оглушительным грохотом разбивались о песок под темным от грозных черных туч небом. По пути им постоянно попадались обломки кораблекрушений, и экипажу приходилось лавировать между кусками такелажа и рангоута, бочками и даже обломками корпусов кораблей. Время от времени попадались трупы со следами увечий, раздувшиеся после нескольких дней пребывания в воде. "Моя мать стонала и отворачивалась, каждый раз боясь увидеть изуродованное тело своего супруга", — писал Антонио. К этому времени они были уверены, что он мертв.

Оказавшись в Кадисе, они принялись расспрашивать встречных, но никто не мог сказать им ничего определенного. Люди устремлялись к гавани, чтобы выяснить, что происходит, и предложить помощь раненым. Масштабы поражения к этому времени были очевидны. В письме, отправленном Бернардо де Уриарте из Кадиса 25 октября, прямо говорилось, что "Нельсон и его англичане одержали полную и решительную победу, и наш флот был полностью уничтожен". К 29 октября в госпиталях Кадиса находилась тысяча раненых. Потери были особенно велики среди пехоты: "От французских войск, которые были погружены на корабли флота, осталась едва ли треть, и вид того, как их солдаты бродят по улицам, раздирает душу". Капитан Перно, сражавшийся на борту «Плютона», подтвердил это в письме домой. Экспедиционный корпус, покинувший весной Францию, насчитывал в общей сложности более четырех тысяч человек. Сейчас в нем насчитывалось 756 человек. "Остальные, — с горечью комментировал Перно, — были либо убиты, либо утонули, либо им ампутировали конечности, и они мучились в госпиталях". На самом деле большинство из них томились в плену.

В субботу, 26 октября, стрелка барометра в Королевской обсерватории, расположенной поблизости Кадиса, поднялась на шесть дюймов, хотя ветер оставался сильным, а проливной дождь продолжался. Коллингвуд дал сигнал шхуне «Пикл» приблизиться на расстояние голосовой связи, и в девять часов отдал лейтенанту Джону Лапенотьеру приказ возвращаться в Англию с двумя депешами, содержащими первые известия о сражении. (Горько разочарованный Роберт Янг был отправлен в Фаро два дня спустя с дубликатами депеш для генерального консула Великобритании в Португалии). До своего отхода Лапенотьеру пришлось выгрузить снятых с «Ахилла» группу из двадцати восьми военнопленных французов, включая тяжело раненного офицера. Когда в полдень корабельная шлюпка вернулась, доставив французов на «Ревендж», Лапенотьер отправился в путь и через полчаса скрылся из виду.

Коллингвуд также воспользовался более спокойной погодой, обещанной барометром, чтобы отправить несколько наиболее сильно поврежденных кораблей в Гибралтар. Он приказал «Принцу» отбуксировать туда «Тоннант», а «Нептуну» — «Виктори». Его сигнал застал капитана Томаса Фримантла за написанием первого после боя письма своей жене Бетси:

На «Нептуне», как и на других кораблях, у офицеров появилось свободное время для более тесных отношений с врагом. "Пленные, которые находятся у нас на борту, говорят, что они ожидали, что нас хорошенько отделают, — писал Уильям Бэдкок своему отцу. — Они слышали, что у нас был только 21 линейный корабль, а у них было 33, их офицеры сказали им, что теперь англичане заплатят за все, но, я думаю, им пришлось так сделать".

Фримантл также наслаждался обществом пленных офицеров: "Адм. Вильнёв был со мной на борту «Нептуна» в течение двух дней, — писал он. — Я нашел его очень приятным и воспитанным человеком, бедняга был очень подавлен!" Фримантл только что передал французского адмирала на борт «Эвриала», но у него все еще оставались капитан 1 ранга Жан-Жак Маженди, адъютанты Вильнёва и генерал Контамин, а также "450 бедняг-испанцев с «Сантисима-Тринидада», с настоящим итальянским священником, уроженцем Мальты... превосходный французский повар и настоящий испанский мопс". Французы были полны бравады и остроумных высказываний в адрес своего императора. "Эти французы заставляют меня смеяться над их гасконадой, а также над рассказами о Бонапарте, парижском Пале-Рояле и т. д... — рассказывал он Бетси. — Французский капитан регулярно каждый ужин пьет за ваше здоровье. Бедняга женат и оплакивает свою судьбу, один из молодых адъютантов страстно влюблен в даму из Кадиса и, как подобает французу, носит ее фотографию в кармане".

Хорошее настроение Фримантла было испорчено только смертью его друга и покровителя, а сообщение с квартердека о сигнале от «Эвриала» напомнило ему о переменах к худшему: "Поверите ли, старина Колингвуд теперь подал мне сигнал идти крейсировать у мыса Эспартель вместо Гибралтара. Бедняга не помнит, что у него на уме через 5 минут, проведенных с кем-то".

Коллингвуд выяснил, что некоторые корабли были повреждены серьезнее, чем он предполагал, и что тем, которые были перегружены пленными, отчаянно не хватало воды. В сложившихся условиях было невозможно должным образом позаботиться о раненых врагах. Теперь, когда их можно было отправить на берег, Коллингвуд решил открыть дипломатический канал связи с маркизом Соланой. Его первоначальное предложение состояло в том, чтобы предложить ему раненых испанских пленных, если испанцы доставят их и признают военнопленными, которых необходимо будет обменять на эквивалентное количество британских пленных, прежде чем они снова смогут сражаться против Британии.

В понедельник, через неделю после битвы, он передал сообщение для маркиза в руки капитана фрегата «Сириус» Уильяма Проуза, который уже находился неподалеку от входа в порт. Подняв флаг перемирия, «Сириус» спустил шлюпку на входе в гавань, затем немедленно отошел на прежнее место. Проуз медленно вошел в гавань, внимательно осматривая Кадисскую бухту по мере приближения. Одноногий командир фрегата, который поступил на службу в военно-морской флот в должности матроса 1-й статьи более тридцати лет назад, поужинал с Соланой и остался на ночь у Джеймса Даффа, британского консула.

Солана ответил на следующее утро, пообещав вернуть тех англичан, которые были захвачены в плен или выброшены на берег на потерпевших бедствие призах. Он напомнил Коллингвуду, что механизм обмена пленными уже был согласован с лордом Нельсоном и внес предложение о возвращении всех испанских и французских пленных, особенно Балтасара де Сиснероса, единственного испанского адмирала, попавшего в плен к британцам. На два французских фрегата и бриг «Фюре» погрузили живых и здоровых английских пленных для обмена на раненых испанцев.

Когда французские фрегаты и бриг стали возвращаться, Проуз украдкой передал Коллингвуду обнадеживающий отчет об оставшихся силах противника. Он насчитал на плаву тринадцать линейных кораблей, четыре фрегата, три брига и корвет. Но из тринадцати линейных кораблей только у двух были все мачты, а остальные были либо слишком сильно повреждены для вылазки, либо явно не готовы к немедленной боевой службе. Фрэнсис Остин в своем письме Мэри Гибсон отметил суждения британских офицеров: "Большинство из них потеряли почти все свои мачты и настолько полностью выведены из строя, что зимой они не смогут быть снова готовы к службе".

Наконец-то Коллингвуд смог немного расслабиться. В воскресенье барометр упал, но теперь снова неуклонно поднимался. Он отправил капитана Хоупа с «Дефенсом» и «Сан-Ильдефонсо» в Гибралтар, за которым последовал «Полифем», буксирующий французский «Свифтсюр». На следующий день прибытие адмирала Томаса Луиса с четырьмя мощными кораблями и тремя судами поменьше еще больше ослабило давление на нового командующего. Было немного досадно, что, не зная о действовавшем тогда перемирии, Луис немедленно попытался захватить «Аргонавт», который нес караульную службу у входа в порт. Согласно записям в шканечном журнале «Канопуса»: "При выполнении разведки положения вражеского корабля было решено, что вывести его при таком ветре невозможно, и что не стоит рисковать выходом из строя одного из кораблей эскадры в попытке уничтожить врага. Выяснилось, что он быстро подтягивается на якоре внутрь бухты, и у него, видимо, была большая длина каната. Береговые батареи выпустили по нам несколько ядер".

В тот день капитан Генри Блэквуд на «Эвриале» вошел в бухту, чтобы доставить Солане второе сообщение от Коллингвуда, в котором спрашивалось, может ли каждый британский корабль по очереди заходить в гавань, чтобы высаживать испанских пленных, и обсудить статус адмирала Алавы, который, сбежав, не считал себя военнопленным. Мичман Геркулес Робинсон сопровождал Блэквуда и вспоминал, как испанские зрители восхищались элегантной внешностью капитана, когда они поднимались по Аламеде к дому губернатора. Он также сохранил яркие воспоминания об ужине с Соланой, который закончился незабываемо сочным ананасом и десертным хересом. Робинсон и Блэквуд переночевали на берегу в доме консула Джеймса Даффа.

Из их разговора до населения Кадиса просочились некоторые более или менее достоверные новости. Они узнали, что, по крайней мере, часть британского флота выдержала шторм и что «Сантисима-Тринидад» и «Сан-Ильдефонсо» были захвачены, а не потоплены. Блэквуд и Робинсон подтвердили, что Объединенный флот оказал упорное сопротивление и что Нельсон был убит. Проуз сообщил из личных наблюдений, что бригадир Хосе де Варгас, капитан «Сан-Ильдефонсо» был жив, но ранен, но никто из британских офицеров, которые посещали Кадис, не имел сведений о других кораблях. Встревоженные родственники посещали дом Даффа, чтобы попытаться выяснить, что случилось с их близкими, но узнали немного или вообще ничего. Блэквуд же был слишком глубоко потрясен потерей Нельсона, чтобы проявлять сочувствие к горю других людей.

Коллингвуд начал посещать свои корабли, чтобы узнать об их состоянии. В среду вечером Эдвард Кодрингтон писал своей жене Джейн, что "«Эвриал» с адмиралом Коллингвудом на борту прошел у нас за кормой; и вскоре после этого адмирал прислал за мной шлюпку, чтобы просто поздороваться и обсудить наше положение, поскольку это было мое первое общение с ним после боя". Интересно, что Коллингвуд до сих пор понятия не имел, сколько призов было захвачено. Он сказал Кодрингтону, что "опознал одиннадцать французов и одиннадцать испанцев, которые были захвачены, но трое или четверо сбежали в первую же ночь после этого из-за недостаточной охраны".

Кодрингтон сообщил, что «Орион» "сейчас снова приводит в порядок паруса и такелаж, и, возможно, все было бы в относительном порядке, если бы не масса пленных, а также грязь, мерзость, зловоние и неразбериха, которые они вызывают". В дополнение к собственной команде «Ориона», насчитывающей сейчас около 530 человек, на корабле было "около 100 человек с других кораблей и 580 пленных французов и испанцев. Короче говоря, вчера мы обеспечили питанием почти тысячу двести человек". Коллингвуд пообещал на следующий день избавить их от раненных пленных, "что явилось большим облегчением: их у нас на борту около тридцати человек, и они не только занимают много места и внимания, но и, бедняги, воняют совершенно невыносимо".

Шлюпка за шлюпкой с ранеными отправлялись в гавань Кадиса. "Сцен на набережной и на улицах, по которым провозили раненые, — писал некий английский торговец, которого, скорее всего, можно идентифицировать как Джеймса Даффа, — было достаточно, чтобы потрясти любое сердце, еще не ожесточившееся при виде крови и человеческих страданий". Всякий раз, когда неосторожные лодочники или внезапная волна швыряли лодку о каменный причал, "от несчастных искалеченных исходил ужасный крик, пронзавший душу". Испанские дворяне в своих лучших одеждах помогали выносить на берег раненых. Англичанин отметил, что в этом "было что–то от показухи", но он тоже помог, подняв некоторых по ступенькам от воды к носилкам, ожидавшим наверху: "Малейший неверный шаг заставлял их вскрикивать, и я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об этих звуках". Отсюда их "увозили в больницы со всеми проявлениями человеческих страданий, в то время как толпы испанцев либо оказывали помощь, либо смотрели на это с ужасом в глазах. Тем временем их товарищи, которым удалось спастись невредимыми, расхаживали взад и вперед, скрестив руки на груди и опустив глаза, в то время как женщины сидели на кучах оружия, личных вещей и обломков рангоута, опустив головы между колен". Он узнал, что все больницы в Кадисе уже переполнены, а для остальных реквизированы монастыри и церкви. Габриэль Додиньон, первый лейтенант «Буцентавра», был одним из счастливчиков, его доставили с тонущего флагмана в числе первых. Его серьезные осколочные ранения в нижнюю часть живота были обработаны хирургом Королевского госпиталя, и после длительного приема минеральной воды он выжил.

Капитан Перно был чрезвычайно впечатлен действиями маркиза Соланы, которого можно было увидеть со своими старшими чиновниками в порту, руководящим высадкой раненых. Он собрал все транспортные ресурсы Кадиса. Носилки, ручные тележки, паланкины, двуколки и даже кареты были готовы доставить раненых в больницу. Перевозка совершалась медленно и осторожно, с заботой о раненых, и люди вокруг со слезами на глазах наблюдали за этой печальной процессией. Это была идеальная сцена для проявления театральных инстинктов Соланы, и он сам нес носилки, навещал и утешал пострадавших, предлагал свою помощь и даже деньги. "Сколько маркизов во Франции, — писал Перно, — поступили бы подобно этому храброму человеку, чья человечность и великодушие смягчают, успокаивают и возвышают ум?" Несмотря на всю глубину своего отчаяния, Перно самым теплым образом оценил поведение жителей Кадиса и окрестностей по отношению к раненым французам. "Повсюду жители тех мест, вблизи которых корабли сели на мель, давали нашим потерпевшим кораблекрушение одежду, еду и даже деньги, — писал он. — Подводя итог, я сомневаюсь, что какое-либо морское ведомство Франции сделало бы для испанцев то, что эти замечательные люди сделали для французов".

Точно такие же похвалы были произнесены англичанами. Уильям Данбар, штурман «Донегала», который привязал себя к гакаборту «Райо» во время кораблекрушения, впоследствии рассказал Эдварду Кодрингтону, что, когда он прибыл в гавань Кадиса, "карету завели в воду, чтобы он мог сойти со шлюпки, в самой карете были разложены всевозможные напитки и кондитерские изделия для него, а в помещении на берегу его ждали чистое белье, кровать и прочее". Когда его карета проезжала по улицам, женщины и священники угощали его деликатесами. "Короче говоря, — пишет он, — и это чистая правда: если бы он потерпел крушение в любой части Англии, он никогда не получил бы и половины того внимания, которое ему уделяли эти бедные испанцы, чьих друзей мы только что уничтожили в таком количестве". Кодрингтон отметил, что, со своей стороны, англичане пошли на значительные трудности и подвергли себя большой опасности, чтобы спасти выживших в битве испанцев от смерти во время шторма, поэтому они заслужили некоторой благодарности.

В рассказе Уильяма Торпа о том, что случилось с моряками «Минотавра», выжившими после крушения «Нептуно»», есть доля правды. После того, как нас отконвоировали с места крушения в Пуэрто-Санта-Мария, "мы были помещены в тюрьму и испанцы с нами обращались хорошо, хотя наши постели лежали на земляном полу". Они провели там три дня, а затем в воскресенье, 27 октября, они снова "прошли маршем 16 миль до городка на острове Лоян[73], миновали маленький городок под названием Пунто-Реаль примерно в девяти милях от Сент-Мэри, где нас поместили в тюрьму, а на следующий день угостили пинтой вина и хлебом. На следующий день, 28-го, мы прошли маршем до Кадиса около девяти миль, где нас снова поместили в тюрьму и дали по четверти доллара на человека". 29 октября "нас отвели на набережную и посадили на борт двух испанских канонерских лодок, а затем перевезли на борт французского фрегата «Эрмуан», назначенного доставить нас на флот для обмена. Мы оставались на борту две ночи, где нашим довольствием были пинта вина и хлеб". 1 ноября их погрузили на борт «Сириуса», пересадили на «Свифтшур» и доставили в Гибралтар, где они вернулись на «Минотавр». По словам Торпа, "наши потери составили четверо погибших из-за падения обломков рангоута и вследствие утопления". Торп также утверждал, что "испанцам нельзя предъявить никаких обвинений в жестокости или даже недоброжелательности: те, кто благополучно высадился на берег, смотрели на наших людей как на своих избавителей, и там были случаи благодарности и доброты, которые сделали бы честь любой нации".

Другому моряку, который, возможно, выжил в том же крушении, повезло больше:

В некоторых случаях с потерпевшими кораблекрушение и взятыми в плен англичанами так хорошо обращались их бывшие противники, что они были не слишком рады возвращению на свои корабли. Трое моряков с «Донегала» воспользовались возможностью сбежать в Санлукар после крушения «Райо». Вполне возможно, что они каким-то образом потерялись, но двое американцев среди них, вероятно, знали, что Кадис — подходящее место, откуда можно попасть на американский корабль.

Колин Кэмпбелл, находившийся на «Аргонауте» и спасенный моряками «Донегала», все еще находился на этом корабле, когда французское картельное[74] судно вернуло его товарищей по «Дефайенсу»; они пережили несколько дней экстремальных приключений на «Эгле» вместе с Асмусом Классеном. Они рассказали Кэмпбеллу, что после того, как Классен посадил судно на мель, они были спасены на испанских лодках. Для английских офицеров было "вдоволь баранины", и испанцы "отнеслись ко всем с величайшей добротой, предоставили им комнаты для проживания и ключ, чтобы они могли выходить и входить, когда захотят. Им было очень жаль выходить на фрегате, так как им приготовили ослов для перехода по суше в Гибралтар; они ожидали увлекательного путешествия".

Испанцы могли бы с полным основанием обвинить французов в постигшем их бедствии. Они могли бы плохо относиться к британцам как к врагам, которые их убивали. Но это, в конце концов, был «век чувствительности», когда читатели романов находились под влиянием Лоуренса Стерна, Иоганна Вольфганга фон Гете, Жан-Жака Руссо и их многочисленных подражателей. Писатели и художники способствовали развитию у людей чувств жалости и сострадания. Гравюры на такие темы, как «Штормовая ночь: жена, ожидающая возвращения мужа», или «Юнга, потерпевший кораблекрушение, рассказывает свою историю у дверей загородного дома», украшали комнаты по всей Европе. Здесь, в Кадисе, все было по-настоящему в высшей степени. В реакции местных жителей были элементы шока, массовой истерии и благодарности за милость Божью, которая после такой катастрофы вернула немало мужчин Андалусии. Несколько трезвомыслящих людей усмотрели показуху в публичной благотворительности богатых, но мало кто сомневался в искренности этого необычайного излияния щедрости и сочувствия.

Только 31 октября его жена и сын узнали, что случилось с Дионисио Алькала Гальяно. Десятилетняя сестра Антонио ходила в школу для девочек в Кадисе. Каждый день учительница спрашивала девочек, не было ли каких-нибудь известий у кого-нибудь из тех, у кого были родственники на кораблях. Когда она задала этот вопрос дочерям лейтенанта Роке Гуручеты, они ответили, что получили известие от своего отца в тот же день, а когда их спросили, на каком корабле он находился, они сказали, что это «Багама». Галиано немедленно отправили слугу в дом Гуручеты, и он немедленно вернулся с ужасными новостями, которые подтвердили то, что они уже предполагали. "Мои сомнения и сомнения моей семьи рассеялись, оставив нас с горем еще более острым и горьким", — писал Антонио.

В конце месяца в Кадис прибыл гонец с сообщением от Наполеона, приказывающим флоту оставаться в порту. Оно прибыло с опозданием на две недели.

«Пикл» привез два письма от Коллингвуда: в одном, датированном 22 октября, описывалось сражение, а в другом, датированном 24 октября, описывалась первая часть шторма. Описание сражения не отличалось точностью и включало в себя один вымышленный инцидент с участием «Темерера». Геркулес Робинсон, который в ночь после битвы доставил шлюпкой капитана Элиаба Харви с «Темерера» на «Эвриал», сказал, что тот был удивительно разговорчив и хвастлив в рассказе о роли своего корабля в победе, и Коллингвуд, похоже, купился на это.

Отчет Коллингвуда о шторме был намеренно сдержан в некоторых ключевых моментах. Затем Адмиралтейство сделало депеши еще менее откровенными, скрыв некоторые признания Коллингвуда перед тем, как они были опубликованы 6 ноября. В письме, которое Коллингвуд адресовал секретарю Адмиралтейства Уильяму Марсдену 24 октября, он писал: "Я испытываю самые серьезные опасения за несколько кораблей моей эскадры: «Белайл» — единственный, у которого полностью потеряны мачты, но и «Виктори», «Ройал-Суверен», «Темерер» и «Тоннант» тоже находятся в очень плохом состоянии". Это было опущено, чтобы не поощрять врага и не беспокоить родственников людей, находившихся на этих кораблях. По оперативным соображениям они не опубликовали замечание Коллингвуда о том, что "я не могу выяснить, какова была цель противника, но если «Буцентавр» после шторма окажется на плаву, я постараюсь это сделать".

В следующей депеше от 28 октября Коллингвуд информировал Адмиралтейство о том, что он потерял свои призы: "Я сомневаюсь, что смогу привести хоть один корабль из них в порт". Он объяснил, что

Это также было скрыто, чтобы не умалять значение победы. Но это подчеркивает два ключевых момента в рассуждениях Коллингвуда. Первый заключался в том, что уничтожение вражеского флота было абсолютным приоритетом — точка зрения, которую разделил бы Нельсон. Второй заключался в том, что, по понятным причинам, Коллингвуд переоценил стойкость противника. Они никогда не выделяли и не могли выделить десять линейных кораблей для вылазки, а после 24 октября Эсканьо было бы трудно отправить хотя бы один.

Очевидно, что Коллингвуд корил себя из-за своего провала с постановкой на якорь и охраной призов и последовавшего за этим побега пятерых, и именно в этом многие впоследствии обвиняли его. Учитывая направление ветра, захваченные корабли могли перерубить канаты и направиться в Кадис только с позиций к югу от города. Те, которые перерубили или оборвали канаты позже (когда они были к северо-западу от Кадиса), оказались не в порту, а на пляже близ Санлукара. Сомнительно, нужно ли было уничтожать эти трофеи. Коллингвуд мог бы снять вражеские экипажи и посмотреть, выдержат ли корабли шторм, стоя на якоре, вместо того, чтобы затопить или сжечь их. Но он, несомненно, был напуган плохой погодой и вылазкой противника. В защиту Коллингвуда можно сказать, что Генри Бейнтан всегда скептически относился к перспективе возможности спасения находившихся на его попечении кораблей.

Как выяснилось, некоторые командиры — умышленно или нет — проигнорировали распоряжение об уничтожении призов. В своем письме от 28 октября Коллингвуд признался первому лорду, что шторм 24-25 октября "полностью разогнал корабли и разбросал призы во всех направлениях". С тех пор, писал Коллингвуд, он "собирал и уничтожал их там, где они стояли на якоре на побережье между Кадисом и в шести лигах к западу от Санлукара, в связи с отсутствием надежды спасти хоть одного, чтобы доставить в порт". Он ожидал, что, если погода останется умеренной, эта работа завершится к следующему дню. Он не знал, что в этот самый день «Тандерер» лейтенанта Джона Стокхэма привел «Сан-Хуан» в Гибралтар, пробившись сквозь сильнейший шторм. К 4 ноября, когда он написал последнюю депешу, Коллингвуд знал, что «Багама», «Сан-Ильдефонсо» и «Свифтсюр» были спасены, но он все еще понятия не имел, что «Сан-Хуан-Непомусено» уже отбуксирован в Гибралтар. Эти два письма были доставлены Блэквудом в Лондон 6 ноября после того, как Коллингвуд перенес свой флаг на «Куин».

Отчет Коллингвуда был не единственным отчетом о сражении, который получило Адмиралтейство. 4 ноября Кодрингтон написал лорду Гарлису, члену коллегии, сообщая ему, что он думает о том, что произошло после сражения. Он жаловался на отсутствие связи и управления, на то, что корабли, переполненные пленными и ранеными, слишком долго держались вдали от Гибралтара. Его письмо начиналось так: "Поскольку наш адмирал не прибыл, мы ничего не знаем о пункте назначения; но, как я и опасался, обнаружилось, что мы все делаем в какой-то бессмысленной манере, которая не повысит престиж нашей победы". Это вылилось в серию жалоб.

Кодрингтон вернулся в Гибралтар без приказа, "прежде чем лихорадка, начавшаяся среди испанцев, успела распространиться". Он беспокоился о заполненных пленными «Левиафане» и «Аяксе», которые все еще находились около Кадиса.

В день, когда он писал, 4 ноября, разыгрывался заключительный акт драмы. Адмирал Дюмануар в конце сражения направил свои четыре корабля на юг, к Гибралтарскому проливу. Но при наступлении сумерек ему показалось, что он увидел приближавшиеся корабли адмирала Луиса, и он передумал и направился на север, надеясь добраться до Рошфора. Его четыре корабля с трудом пережили шторм, а поврежденный в бою «Формидабль» был вынужден выбросить за борт с квартердека двенадцать орудий. Он был в плачевном состоянии, когда 2 ноября эскадра Дюмануара была замечена двумя британскими фрегатами. Французы отогнали их, но возле Ферроля их заметил другой фрегат, последовал за ними и затем известил сэра Ричарда Стрекана о встрече с французами. Эскадра Стрекана, блокировавшая Ферроль, была рассеяна штормом, но он отправился за Дюмануаром с теми кораблями, которые у него были. После двухдневной погони вдоль галисийского побережья его четыре корабля при поддержке четырех фрегатов настигли четверку Дюмануара у мыса Ортегаль и завязали с ними бой.

Это было неравное сражение. "Наш несчастный корабль, — писал капитан 67-го полка Гемелинг, служивший на «Дюге-Труэне», — полностью выведенный из строя и имевший водотечность, был сокрушен огнем двух линейных кораблей и фрегатов. Это была не война в том смысле, в каком ее понимают; это была бойня, страшная бойня. Три четверти моих людей лежали мертвыми вокруг меня; мой бедный лейтенант Ле Дейё лежал в нескольких футах от меня, и там было так много других!" Еще четыре французских корабля оказались в руках британцев.

Раненым испанцам и французам, прибывшим в Кадис 30 октября, повезло. А большинству британцев пришлось ждать, пока они не добрались до Гибралтара в какой-то день ноября. К чести Соланы, маркиз предложил британцам услуги госпиталя в Кадисе, но Коллингвуд отказался, возможно, чтобы дать понять, что его потери действительно невелики.

На самом деле, число раненых становилось все меньше по мере того, как росло число погибших. Некоторые погибли бы при любых обстоятельствах, но шторм не только потопил моряков. Создавая невыносимые условия на борту из-за качки и лишая их возможности быстрее прибыть на берег, он унес жизни многих раненых. На «Виктори» осколочные ранения Генри Крамвелла переросли в гангрену, и он скончался в субботу. Джозефу Гордону успешно ампутировали бедро, но в воскресенье у него случился спазм, и он умер. Мичман Александр Палмер был ранен мушкетной пулей в бедро. К счастью, пуля не задела кость, но в понедельник он умер от столбняка.

Норфолкский протеже Нельсона, Уильям Форстер, двоюродный брат Берри, скончался от полученных ран сразу после прибытия в Гибралтар 30 октября. Джек Спратт, подштурман «Дефайенса», который в одиночку поднялся на борт «Эгля» и чья нога была повреждена мушкетной пулей, был в плохом состоянии:

Уильям Бернетт сделал все, что мог. Во время шторма Спратт "испытывал сильную боль от резких рывков нашего корабля, когда бурные волны бились о корпус". Он мог слышать, а также чувствовать, как скрежещут концы костей в месте слома.

К тому времени, когда Спратт добрался до Гибралтара, он бредил, у него была высокая температура. Он двигал ногами, и кости постоянно сдвигались относительно друг друга, поэтому хирург Гибралтарского госпиталя мсье Бувье поместил его ногу в коробку. Спратт почувствовал зуд и подумал, что, должно быть, становится лучше. Когда открыли коробку и сняли повязку, Спратт увидел, что "сотни крупных красноголовых личинок длиной почти в дюйм впились в икру моей драгоценной конечности, видны были только их хвостики". Личинки, по его мнению, появились от шпанских мух, которые наводнили переполненный ранеными госпиталь. Вечно жизнерадостный Спратт позже писал, что он "все еще мог видеть выражение лица мсье Бувье, в то время как его уши были втянуты до плеч". Хирург убил личинок с помощью примочек, и в конце концов нога Спратта зажила. В результате она оказалась почти на три дюйма короче другой, но он счел, что это лучше, чем протез.

«Левиафану» не разрешалось следовать в Гибралтар до 10 ноября. Бейнтан встретил «Виктори» и «Белайл», которые возвращались в Англию, 6 ноября и передал им французских пленных и нескольких англичан, освобожденных из тюрьмы Кадиса, но его корабль оставался переполненным сотнями испанцев. Стала распространяться лихорадка. Томас Мейн, баковый старшина, оправился от ампутации и "разгуливал по кораблю в добром здравии и расположении духа". 5 ноября у него поднялась температура. "Предполагалось, — сообщал в своем рапорте хирург Шовеллер, — что его товарищи по столу дали ему слишком много выпить". Ему стало хуже, он был доставлен в Гибралтарский госпиталь вместе с другими ранеными с лихорадкой, и спустя пять дней умер.

К тому времени, когда они достигли Гибралтара, перегруженный работой хирург сообщил: "Многие из нашего экипажа страдали от болей в кишечнике, а у других малейшая травма или царапина превращалась в зловонную увеличивавшуюся язву". Распространение болезни усугублялось отчаянной перенаселенностью. На борту «Левиафана» находились 463 пленных и многочисленные британские моряки с других кораблей, а также его собственный экипаж из 618 человек. Девяносто испанских пленных "были ранены, у некоторых из них на различные конечности были наложены жгуты с момента начала операции. Прошло четыре или пять дней, следовательно, большинство конечностей находились в состоянии омертвения или приближались к нему". Шовеллер делал все возможное, чтобы помочь им: "В четырех из этих случаев я ампутировал две руки и два бедра — двое первых справились хорошо и были отправлены на берег в Альхесирасе, последний умер на третий день операции, культи омертвели".

По мнению Шовеллера, экипаж был спасен от более серьезных потерь, связанных с болезнями, благодаря "сухой системе уборки, разжиганию печей между палубами в сырую погоду, вентиляции и проветриванию постельных принадлежностей так часто, как позволяла погода".

Англичанин, чье описание условий в гавани Кадиса было напечатано в «Военно-морской хронике», после шторма направился к замку Сан-Себастьян, затем на юг вдоль пляжа:

Глава 23 Мы все оплакиваем его

Фрэнсис Остин, возможно, и не разделял литературных талантов своей сестры Джейн, но они оба прекрасно разбирались в людях. Фрэнсис много раз встречался с Нельсоном и служил под его началом достаточно долго, чтобы слова, которые он написал Мэри Гибсон 27 октября, имели вес:

Этот последний талант довел флот до слез, когда они узнали о смерти своего лидера. Ричард Андерсон, штурман «Принца», который был мало знаком с адмиралом, написал 1 ноября в своем дневнике черновик письма своей жене:

Матрос 1-й статьи Джеймс Мартин был одним из многих моряков, написавших стихотворение на смерть Нельсона:

Краткий опыт службы под руководством Нельсона произвел на Эдварда Кодрингтона похожее впечатление: "Какой бы великой и славной ни была наша победа, — писал он своей жене Джейн, — я почти готов пожертвовать всей ее ценностью ради жизни Нельсона. Несмотря на леди Г., он был действительно великим человеком, и все, кто служил под его началом, должно быть, думают подобным образом". Что бы ни говорили против личности Нельсона, факт остается фактом: хорошие знатоки людей предпочли бы служить под его началом, чем под началом любого другого офицера.

После восьмидневного плавания лейтенант Джон Лапенотьер прибыл в Фалмут 4 ноября и спешно отправился в столицу по суше. Когда полтора дня спустя он добрался до Лондона, тот был окутан туманом. Лапенотьера провели в зал заседаний Адмиралтейства в час ночи 6 ноября, как раз в тот момент, когда секретарь Уильям Марсден собирался ложиться спать. "Сэр, мы одержали великую победу, но потеряли лорда Нельсона", — доложил лейтенант. Прочитав депеши, Марсден оставил Лапенотьера в одиночестве и отправился на поиски лорда Бархэма.

Сам Бархэм написал жене Нельсона, Фрэнсис, и одновременно отправил посыльного Эмме Гамильтон в Мертон-Плейс. Там она и сестра Нельсона, Сюзанна Болтон, услышали звук орудий Тауэра и предположили, что они сигнализировали о какой-то победе в Германии. Пять минут спустя Эмма услышала звук подъезжавшей кареты.

Марсден отредактировал депеши Коллингвуда от 22 и 24 октября, чтобы на следующий день опубликовать их в газете «London Gazette Extraordinary». Общая реакция на известие о победе была странно приглушенной. Леди Элизабет Херви сообщила, что, когда она покидала Адмиралтейство, "там было огромное скопление людей, но все молчали или говорили шепотом в знак уважения и скорби... Привратник сказал сэру Эллису, который проходил через ворота: ʻʻСэр, вы слышали плохие новости? Мы захватили двадцать кораблей, но лорд Нельсон убит!ʼ" Приглушенный тон был вызван не только смертью Нельсона. Даже после усилий Марсдена ссылки Коллингвуда на тяжелые потери и сильный шторм после боя звучали зловеще. Леди Бессборо заметила: "Сцена в Адмиралтействе была весьма впечатляющей — толпы людей, в основном женщин, спрашивали о мужьях, братьях, детях".

Эдвард Кодрингтон был в ярости из-за того, что Коллингвуд не предпринял никаких попыток предложить офицерам отправлять почту домой с депешами на «Пикле», и его опасения оправдались, когда первые новости о сражении, дошедшие до его жены, пришли из газеты. Внезапно вбежал слуга Джейн Кодрингтон и сообщил ей, что "произошло грандиозное сражение и лорд Нельсон мертв!" К счастью, она находилась в Брайтоне, где жил принц Уэльский, и вскоре он смог предоставить авторитетный список погибших офицеров, в который не входил ее муж. Еще хуже пришлось Бетси Фримантл, живущей дома в Свонборне, графство Бакингемшир, которая узнала эту новость от своих слуг:

Как лорд адмиралтейства, Гарлис в числе первых получил сведения о битве. Он был старым другом Кодрингтона и Фримантла и немедленно написал их женам. Двое из клана Гренвиллов, лорд Темпл и лорд Джордж Гренвилл, приехали из Эйлсбери в Свонборн в форме территориальной кавалерии[76], чтобы поздравить Бетси "с хорошими новостями самым лестным и дружеским образом. Как я жду письмо от Фримантла, — написала она в своем дневнике. — Я совершенно сбита с толку и не могу думать и грезить ни о чем, кроме недавней Победы. Бедный Нельсон! Если бы он выжил, это было бы поистине великолепно. Сожаления по поводу его смерти ощущаются сильнее, чем радость по поводу уничтожения Объединенных флотов".

Прибытие Блэквуда со второй партией депеш от Коллингвуда принесло и письма с флота. Лейтенант Уильям Хенна с «Марса» написал Софии Дафф 27 октября: "Я полагаю, что более неприятная задача, чем та, что возложена сейчас на меня, едва ли может выпасть на долю человека... поскольку я сам являюсь мужем любимой супруги и отцом детей..." Ее сын Норвич писал: "Моя дорогая мама, ты даже представить себе не можешь, как мне не хочется начинать это печальное письмо".

Аналогичные письма получали в Испании и Франции. В Кадисе церкви были полны встревоженных родственников, ожидавших возвращения пленных из Гибралтара. 21 ноября в церкви Кармен состоялась поминальная служба по тем, кто не вернулся. Официальные известия из Кадиса поступили 5 ноября в Ла-Корунью и Ферроль, где комплектовались экипажи семи испанских кораблей и базировались пять французских кораблей. По словам шкипера шведского торгового судна, допрошенного капитаном британского фрегата, эта информация "вызвала всеобщий ужас, тревогу, суматоху и уныние у людей всех рангов... Он увидел список из 22 линейных кораблей, которые пропали без вести".

Донесения адмирала Эсканьо были опубликованы в тот день в газете «Gazeta de Madrid». Хотя он постарался придать как можно более благоприятный оттенок этому событию, он признал, что "потери на кораблях флота в целом, без сомнения, были очень велики". В ноябре того же года все испанские капитаны-участники битвы при Трафальгаре получили повышение, а выжившим морякам выплатили тройное жалованье за день. Адмирал Гравина умер четыре месяца спустя в своем доме напротив недостроенного собора в Кадисе, отказавшись от операции в попытке сохранить руку.

Наполеон узнал о Трафальгарской битве 18 ноября в Австрии. Никаких упоминаний об этом сражении так и не появилось во французской правительственной газете «Moniteur», хотя вымышленный отчет о британских потерях был опубликован в газете «Journal de Paris» от 7 декабря. Это была слегка расширенная версия столь же оптимистичного отчета, опубликованного в «Gazeta de Madrid» 19 ноября, в котором назывались десять британских кораблей, потопленных во время сражения или впоследствии потерянных во время шторма, и еще много поврежденных.

Родственники французских офицеров и рядовых были оставлены на месяцы в неведении об их судьбе. Это относилось даже к старшим французским офицерам, которые проявили себя с большой честью. 21 декабря старший сын капитана 1 ранга Луи Бодуэна написал письмо, в котором спрашивал Декре, знает ли он, что случилось с его отцом. Семья не имела никаких известий после битвы и гибели корабля Бодуэна «Фугё»: "Молчание моего отца и неуверенность в его судьбе причиняют его несчастной семье самую жестокую боль. Его жена, его ребенок и я опасаемся, что он пал жертвой своего мужества". Декре потребовался еще месяц, чтобы подтвердить правоту их опасений.

В конце января Маргарита Бриаман написала Декре из Рошфора:

Административная задача осложнялась огромным количеством погибших или взятых в плен: 1087 раненых испанцев и 253 раненых француза были переданы фрегатам в Кадисе; 210 испанских офицеров и 4589 моряков и солдат были освобождены под обязательство не участвовать в военных действиях в Гибралтаре в ноябре. Несколько удачливых французов и одна женщина, вечно везучая Жанна Конан, также были освобождены под обязательство в Гибралтаре, в основном из-за неразберихи. Около трех тысяч французских пленных, захваченных при Трафальгаре, были доставлены в Англию. Те, кто высадился в Портсмуте, были заключены в тюрьмы в Фортоне, Портчестере и на семи блокшивах, а доставленные в Плимут были заключены в тюрьме Миллбей и на восьми блокшивах. Привезенные в Чатем были распределены между четырьмя блокшивами.

Большинство французских офицеров в конечном итоге жили под домашним арестом в Кредитоне или Винкантоне и могли свободно общаться и даже путешествовать с разрешения властей. Для рядовых моряков пребывание в Британии было гораздо менее приятным. Из французских военнопленных, доставленных в Великобританию в период с 1803 по 1814 год, 10 341 умер в плену, 17 607 были обменены и отправлены домой, а 72 000 все еще находились в Великобритании, когда война закончилась в 1814 году.

Пьер Вильнёв и Жан-Жак Маженди были первыми военнопленными, прибывшими в Англию, и были отправлены сначала в Бишопс-Уолтем, а затем в Рединг. Для Маженди это был третий опыт пребывания в плену в Великобритании. В Рединге к паре присоединились Луи Энферне и Жан-Жак Люка. Кодрингтон в письме попросил свою жену Джейн присмотреть за Энферне, объяснив, что "его жена и семья находятся в Тулоне, и у него нет ничего, кроме жалования — в возрасте пятидесяти лет, после сорока лет службы". Энферне не нуждался в срочной помощи, потому что, объяснил Кодрингтон, кэптен Бен Хэллоуэлл, "хотя и не участвовал в боевых действиях 21-го, настоял на отправке ему сундука с двумя дюжинами рубашек, чулок, кровати и немного ткани, чтобы сшить ему пальто, а также чек на 100 фунтов стерлингов в качестве благодарности за доброжелательное отношение, с которым он столкнулся со стороны Гантома и его офицеров, когда был их пленником".

Маженди и Люка было дано разрешение присутствовать на похоронах Нельсона. После ремонта в Гибралтаре линейный корабль «Виктори» 4 декабря прибыл в Англию с телом Нельсона, сохраненным в бочке с бренди. Правительство объявило, что следующий день будет национальным днем благодарения, и по всей Британии были проведены официальные мероприятия. В родном графстве Нельсона Норфолк были организованы балы и ужины в Грейт-Ярмуте, Норвиче и Своффхэме. Газета «Norwich Mercury» сообщала, что в городе Кингс-Линн "крыша зала образовала внушительный навес из военных знамен, вымпелов и военно-морских трофеев, на переднем плане которого возвышался бюст Героя Трафальгара, окруженный лавром, а под ним располагался соответствующий девиз: palmam qui meruit ferat[77]. Постоянное пламя восковых свечей освещало три длинных стола, уставленных отборными деликатесами, которые только можно было купить или искусно приготовить". Затем был предложен тост: "За славную и бессмертную память нашего горячо любимого и вечно оплакиваемого героя лорда виконта Нельсона". В Эйлшеме в церковь направилась процессия с флагами, которые несли матросы, с флотским кэптеном верхом на боевом коне и лейтенантом со знаменем с надписью «Бессмертный Нельсон». После службы волонтеры Эйлшема выстрелили в воздух, были зажжены фейерверки и населению выставлены три бочки пива. В Норвиче череда событий завершилась торжественным ужином, на котором присутствовала жена сэра Эдварда Берри.

Издатели напечатали «Жизнь Нельсона» так быстро, как только смогли набрать текст. Один из них, анонсируя четвертое издание 14 декабря, утверждал, что за последние десять дней было продано более трех тысяч экземпляров. Господа Колнаги с Кокспер-стрит ухитрились прорекламировать первую посмертную гравюру Нельсона в тот же день, когда новость о его смерти впервые появилась в газете «The Times», и в течение нескольких недель в обращении были еще пять портретов. У графства Норфолк появилась эксклюзивная гравюра, выполненная Эдвардом Беллом из Норвича с портрета, выставленного среди портретов других достойных личностей Норфолка в Сент-Эндрюс-холле. Томас Баттерсворт, опубликовавший альбом эстампов двадцати шести линейных кораблей, захваченных войсками Нельсона к 1802 году, быстро выпустил второе издание, увеличив общее число призов до сорока шести. Крупные книготорговцы «Бойделл и К°» объявили награду в пятьсот гиней за лучшую картину, изображающую смерть Нельсона, которая будет опубликована в виде гравюры в стиле «Смерти генерала Вулфа». Конкурс выиграл Артур Девис, который сделал зарисовку трупа Нельсона на «Виктори» после того, как его извлекли из бочки и поместили в простой гроб.

23 декабря, после долгого путешествия в Лондон, тело Нельсона прибыло в Гринвичский госпиталь, где его поместили в последний гроб, тот самый, который кэптен Бен Хэллоуэлл заказал из мачты «Л'Ориента» после битвы на Ниле и подарил Нельсону несколько лет назад. Его сопровождал очень эмоциональный Александр Скотт, который никак не хотел расставаться со своим любимым начальником. Пятнадцать тысяч скорбящих увидели тело в том виде, в каком оно лежало в Расписном Холле Гринвичской больницы. Еще тысячи не смогли попасть внутрь.

9 января 1806 года огромная процессия различных плавсредств прошла вверх по реке, сопровождая гроб Нельсона на гребном катере, сделанном для Карла II. Гроб простоял ночь в Адмиралтействе, а затем в специально спроектированной похоронной карете в египетском стиле был доставлен в собор Святого Павла. Процессия была такой длинной, что, когда голова достигла собора, задние все еще не покинули Уайтхолл. Служба проходила при искусственном освещении и достигла импровизированной кульминации, когда сэр Айзек Херд завершил список титулов Нельсона словами "герой, который в момент Победы был покрыт бессмертной славой". Сорок восемь матросов «Виктори», которые несли в процессии изодранный осколками флаг корабля, перед опусканием гроба в могилу спонтанно оторвали от него большой кусок и разорвали на более мелкие кусочки, чтобы сохранить в качестве сувениров. Основной частью флага они накрыли гроб Нельсона.

После похорон Маженди был отправлен во Францию для создания механизма обмена пленными, а Люка и Энферне были освобождены под честное слово в апреле 1806 года. Вскоре после этого Вильнёв вернулся во Францию, высадившись на небольшом катере в порту Морле в Бретани, откуда он немедленно написал Декре, запрашивая инструкции и предлагая вернуться через Ренн в Париж. В отеле «Патриот» в Ренне он узнал, что Люка и Энферне должны были быть приняты императором в Сен-Клу. Он сразу же написал Люка, чтобы поздравить его, попросив передать привет Энферне и выступить свидетелем в следственном суде, на котором Вильнёв предложил назвать тех, кого он обвиняет в своем поражении. Но он не получил ответа на свое письмо министру Декре. Утром 22 апреля Вильнёв был обнаружен с шестью ножевыми ранениями в грудь. На столе рядом с ним лежала записка его жене. Официальное расследование вынесло вердикт о самоубийстве.

Вполне возможно, что Вильнёв, обнаружив, что император обвиняет его, а старый друг Декре подвергает его остракизму, действительно покончил с собой. До своего прибытия во Францию он, возможно, не осознавал глубины враждебности, испытываемой к нему. Капитан Перно из 16-го полка был не единственным французом, который считал, что вместо того, чтобы позволить взять себя в плен, Вильнёву следовало "вышибить себе мозги, что должен был сделать любой мужественный человек, ставший причиной такой большой катастрофы". Но характер его ран предполагает, что с Вильнёвом расправился один из многочисленных агентов Наполеона или кто-то, кто разделял точку зрения Перно. Предполагаемое "предсмертное письмо" так и не было отправлено его жене.

3 мая 1806 года в Сен-Клу Энферне и Люка были произведены в командоры ордена Почетного легиона.

После долгих обсуждений в парламенте о том, насколько ничтожна эта награда по сравнению с тем, что было присуждено Джону Черчиллю после Бленхейма, Георг III назначил наследникам Нельсона ежегодную пенсию в размере 5000 фунтов стерлингов, 99 000 фунтов стерлингов на покупку особняка и земель и 10 000 фунтов стерлингов на его модернизацию. Все это досталось напыщенному и своекорыстному брату Нельсона Уильяму. Каждой из сестер Нельсона было выдано по пятнадцать тысяч фунтов. Эмма Гамильтон и дочь Нельсона Горация ничего не получили, король и страна проигнорировали последнюю просьбу Нельсона.

Призовой фонд Трафальгара, когда он был наконец выплачен летом 1807 года, также был мизерным. Призы и денежные вознаграждения принесли капитанам по 973 фунта стерлингов, лейтенантам — по 65 фунтов 11 шиллингов, уоррент-офицерам — по 44 фунта 4 шиллинга 6 пенсов, унтер-офицерам — по 10 фунтов 14 центов и остальным — по 1 фунту 17 шиллингов 6 пенсов. Гораздо меньшее количество людей принимало участие в захвате Стреканом эскадры Дюмануара, что означало, что они получили более чем в пять раз больше призовых денег, чем ветераны Трафальгара, которые в первую очередь отогнали корабли Дюмануара. Дополнительная премия в размере 300 000 фунтов стерлингов, присужденная парламентом офицерам и матросам флота при Трафальгаре в 1806 году, принесла более крупные суммы: по 2 389 фунтов 7 шиллингов 6 пенсов, 161 фунту, 108 фунтов 12 шиллингов, 26 фунтов 6 шиллингов и 4 фунтов 12 шиллингов 6 пенсов соответственно, но даже с учетом этого ветераны Трафальгара были вознаграждены гораздо хуже, чем люди Стрекана. Личная доля Нельсона добавила 7 303 фунта 8 шиллингов 2 пенса к стоимости его имущества.

Одну важную вещь Трафальгарская битва, безусловно, не сделала: не положила конец войне и не вернула всех домой, как надеялись многие из тех, кто служил на флоте. Большинство нижних чинов, сражавшихся там, оставались на службе королевского флота в течение многих лет, да и офицерам жилось ненамного лучше. 16 июля 1808 года Катберт, лорд Коллингвуд, снова был у берегов Кадиса, осматривая город с борта своего флагманского корабля «Куин», рядом с ним была его собака Баунс.

Наполеон сверг Карлоса IV и провозгласил королем Испании своего родного брата Жозефа Бонапарта, но в Андалусии против него вспыхнуло народное восстание. Губернатор, маркиз Солана, был убит. Эскадра французских кораблей Розили была блокирована в гавани Кадиса со времен Трафальгара. В середине июня, после короткого боя, испанцы под командованием Хуана Руиса де Аподока и бывшего капитана «Сантисима-Тринидада» Ксавьера де Уриарте вынудили их сдаться, гордо отказавшись от британской помощи. Британский десант был высажен в Пуэрто-Санта-Мария для поддержки испанцев против французов, и Коллингвуд привел свой флот, чтобы поддержать пехоту. Его старый друг Чарльз Тайлер, недавно присоединившийся к эскадре Уильяма Харгуда, блокировавшей Лиссабон, и Коллингвуд написал ему. Он пришел к тому же взгляду на Наполеона, что и нумеролог-констапель линейного корабля «Виктори» Уильям Риверс:

В остальном тон его письма был безрадостным, полным безропотного смирения:

Глава 24 Океанская империя

"Наш корабль стоял в Гибралтаре, устраняя повреждения — таков был конец этой Экспедиции, самой блестящей и решительной в Анналах флотской славы", — такую запись сделал матрос 1-й статьи Джеймс Мартин.

Каким бы ни было блестящим и решающим Трафальгарское сражение, оно не оказало непосредственного влияния на ход войны. Действительно, его значение было омрачено ошеломляющей победой Наполеона над австрийской и русской армиями при Аустерлице 2 декабря, которая разрушила с таким трудом созданную коалицию Уильяма Питта. Измученный работой, заботами, ненормированным рабочим днем и запоем, Питт умер 23 января 1806 года, считая себя побежденным.

"Настолько непостижимой была его стерильная видимость, — писал военно-морской историк сэр Джулиан Корбетт о Трафальгаре в 1910 году, — то, чтобы заполнить пустоту, возникла легенда о том, что он спас Англию от вторжения". По правде говоря, шансы на вторжение в 1805 году уменьшились в результате нерешительного столкновения Кальдера с Вильнёвом в июле. Однако Трафальгар позаботился о том, чтобы к любому возобновлению угрозы можно было относиться гораздо менее серьезно.

Французы всегда рассматривали Трафальгар как абсолютную катастрофу. Через несколько дней после сражения капитан Перно, командовавший солдатами на «Плютоне», назвал это сражение "самой ужасной катастрофой, когда-либо зарегистрированной в анналах флота любой нации". Именно на Трафальгар великий французский историк и политик девятнадцатого века Луи Тьер в свое время возложил вину за упадок французской империи и господство Великобритании: "Мы не выиграли битву при Трафальгаре. Мы не остались хозяевами морей, и у нас нет тех двухсот миллионов потребителей, которые есть в Британии. В этом весь секрет нашего отставания".

Трафальгар позволил британцам высадить войска на Пиренейском полуострове в 1808 году и поддержать их с моря, что стало важным фактором окончательного падения Наполеона. Главным долгосрочным стратегическим последствием битвы стало то, что Британия стала обладать неоспоримым господством на морях большую часть столетия. Это поддерживало Британскую империю и давало Британии львиную долю мировой торговли, особенно с бывшими провинциями Испании в Америке. Британия наконец завоевала то, что лорд Родни однажды назвал "океанской империей".

Соединенные Штаты также выиграли, поскольку их торговцы в полной мере воспользовались ослаблением военно-морской мощи Франции и Испании в их полушарии. Хотя использование Великобританией своего военно-морского превосходства раздражало американцев, оно поддерживало растущее процветание Соединенных Штатов на протяжении всего девятнадцатого века.

Для испанцев Трафальгар был почетным поражением и национальной трагедией. Военно-морской флот, на который возлагались все их надежды на национальное возрождение, был более или менее уничтожен. Честь убила Гравину, Чурруку и Галиано, офицеров, втянутых в битву, в которой, по их мнению, не следовало принимать участие, за дело, в котором они в лучшем случае сомневались. Все они считались национальными героями.

Из четырех трафальгарских призов «Сан-Хуан-Непомусено» остался в качестве блокшива в Гибралтаре. «Багама» и «Свифтсюр» стали использоваться в качестве тюрем для военнопленных в Медуэе. «Сан-Ильдефонсо» стал приемным блокшивом в Портсмуте. Последние три были пущены на слом в 1816 году.

Последним живым участником Трафальгарской битвы был Гаспар Костела Васкес, о смерти которого в апреле 1892 года в возрасте 105 лет сообщила севильская газета «Tribuno». В течение многих лет он жил в военно-морском госпитале для выздоравливающих, где "с большой гордостью рассказывал о захватывающих событиях дней той славной военно-морской кампании, в которой он принимал участие".

Последний оставшийся в живых французский ветеран, Луи Картиньи из Йера, умер несколько ранее в 1892 году в возрасте 101 года. Подростком он сражался на «Редутабле». После нескольких лет в плену в Англии он был откомандирован в состав морской гвардии и присутствовал при прощании Наполеона со своей армией. В последние годы жизни он был владельцем кафе «Grand Café des Quatre Saisons» в Страсбургском дворе в Йере.

Последними выжившими британцами были адмирал сэр Джордж Сарториус, мичман с «Тоннанта», который умер в 1885 году, и полковник Джеймс Финмор, бывший мичманом на линейном корабле «Африка», который умер двумя годами позже.

У других выживших в битве людей были самые различные судьбы.

Игнасио де Алава принял командование эскадрой в Кадисе после смерти Гравины в марте 1806 года. В 1810 году он был назначен губернатором Гаваны, где Геркулес Робинсон обедал с ним и услышал его историю о том, как один мощный бортовой залп, выпущенный «Ройал-Сувереном» по «Санта-Анне» Алавы, убил 350 человек: "Il rompait todos"[78] — объяснил Алава на смеси французского и испанского. Когда он вернулся в Испанию в 1812 году, он был назначен генерал-капитаном Кадиса[79], а затем стал членом Высшего совета адмиралтейства. Назначенный генерал-капитаном флота в 1817 году, он умер три месяца спустя.

Вольдемар де ла Бретоньер, спасший «Альхесирас», был произведен в капитаны 2 ранга (capitaine de fregate) в 1811 году и женился на Розе-Франсуазе Камбуларе, дочери инспектора флота на Мартинике, с которой он, вероятно, познакомился летом 1805 года, когда ей было семнадцать. В 1827 году он сражался в составе объединенного британского, французского и русского флотов против турок в битве при Наварино, где британской эскадрой командовал сэр Эдвард Кодрингтон. Он стал контр-адмиралом в 1829 году, вышел в отставку в 1841 году и умер в Париже в 1851 году.

Асмус Классен с «Эгля» покинул Кадис вскоре после битвы. Проезжая через Бордо, он был узнан голландцем, который одолжил ему 1200 франков в 1788 году и предположил, что он умер. Теперь он подумал, что, возможно, Классен сможет вернуть ему долг. Маловероятно, что он получил свои деньги. Классен стал офицером морской пехоты в 1807 году, попал в госпиталь в 1813 году и был вынужден уйти на пенсию в нищете.

Бенджамин Клемент с «Тоннанта» был произведен в коммандеры и добился многочисленных успехов на небольших судах в Карибском море. В 1811 году он был произведен в кэптены, а в октябре того же года женился на Энн Мэри Проутинг. У них родилось двое сыновей и дочь. Он никогда не терял связи с чернокожим моряком Чарльзом Макнамара, спасшим его при падении за борт, и оставил ему деньги по завещанию.

Эдвард Кодрингтон оставался капитаном «Ориона» до 1808 года и продолжал служить в Средиземном море. Он принимал участие в обороне Кадиса в 1810 году, сопровождал четыре испанских линейных корабля на Менорку, затем командовал эскадрой у берегов Испании. В качестве капитана флота[80] он участвовал в войне 1812 года, принимая участие в операциях против Вашингтона, Балтимора и Нового Орлеана. Посвященный в рыцари в 1815 году, он был произведен в вице-адмиралы в 1821 году. Как главнокомандующий в Средиземном море во время греческой войны за независимость, он возглавлял британскую эскадру против турецкого и египетского флотов в битве при Наварино в 1827 году. Он был произведен в полные адмиралы в 1837 году и умер в 1851 году.

Катберт Коллингвуд получил пенсию в размере 2000 фунтов стерлингов в год, получил титул барона Коллингвуда и был произведен в вице-адмиралы красного флага. У него были трудности на посту командующего флотом Средиземного моря, и его обвиняли в том, что он не смог помешать Гантому деблокировать Корфу. Он находился в море с 1803 года и мечтал вернуться домой еще перед Трафальгаром, но больше никогда не смог увидеть свою семью. Разрешение вернуться поступило, наконец, 3 марта 1810 года, но четыре дня спустя он умер и был похоронен рядом с Нельсоном в соборе Святого Павла.

После сражения команда «Конкерора» обнаружила, что носовая фигура в результате попадания в нее пушечного ядра потеряла голову. Команда подала прошение о замене ее скульптурой головы лорда Нельсона, что и было сделано. Израэль Пеллью оставался командовать «Конкерором» до 1808 года. Хамфри Сенхаус принимал участие в высадке британской армии на Мартинике в 1809 году и впоследствии был произведен в коммандеры. После ожесточенного сражения в 1813 году он захватил американский приватир и был отправлен в метрополию с депешами, извещавшими об успехе британцев в битве при Кастине, штат Мэн. В октябре 1814 года он был произведен в пост-кэптены. Уильям Прингл Грин с «Конкерора» так описывал события при Трафальгаре вскоре после сражения: "По моему мнению, если бы офицеры выполняли как следует свой долг на каждом корабле, то сражение закончилось бы раньше и все враги были бы взяты в плен или уничтожены. Но радость всех, и народа Англии и нового командующего, была так велика, что все недочеты замяли". Точная природа его жалобы остается загадочной, потому что следующая страница в его дневнике была вырвана, но это свидетельствует о том, что некоторые офицеры, находившиеся в гуще боевых действий, были не впечатлен работой тех, кто стоял выше над ними.

Жюльен Космао-Кержульен, командовавший «Плютоном», был произведен в контр-адмиралы 29 мая 1806 года. Он перехитрил Коллингвуда, деблокировав Барселону в 1809 году. Он женился на Виктуаре Бейль, и у них родились две дочери. В 1814 году он был назначен командующим Брестской эскадрой и был префектом Бреста в течение Ста дней, которые привели к битве при Ватерлоо в 1815 году. В 1816 году он вышел в отставку и умер в 1825 году.

Энн Камби ждала в Ричмонде своего мужа Уильяма с их малюткой Джейн, родившейся 17 марта 1805 года. В единственном полученном ею сообщении говорилось, что «Беллерофон» потерял нескольких своих офицеров. Когда Камби, наконец, вернулся в Ричмонд, Энн раздала двадцать фунтов нищим. Уильям был произведен в коммандеры 24 декабря, а в первый день нового года — в пост-кэптены. Он присутствовал на похоронах Нельсона. Его письмо от имени семьи боцмана Томаса Робинсона принесло им награду в размере восьмидесяти фунтов от Патриотического фонда Ллойда. Он содействовал получению сорока фунтов для мичмана Джорджа Пирсона. Командование кораблем ему дали только в 1807 году. В 1809 году он командовал эскадрой у Санто-Доминго, держа флаг на «Полифеме». Он служил на Ямайке, в Америке и у берегов Франции, заработав несколько тысяч призовых. К великому горю Камби, его супруга Энн умерла еще до окончания войны. Его дочь Джейн вспоминала визит в семью шведа Питера Янсена, который был обязан Камби и команде «Беллерофона» своим освобождением от рабства в Оране. В годовщину Трафальгарской битвы 1829 года кэптены Роберт и Хью Паттон и другие офицеры «Беллерофона» собрались в доме Камби, чтобы встретиться с лейтенантом Джоном Франклином, только что вернувшимся из исследовательского путешествия по северной Канаде. Камби умер в 1837 году.

Дени Декре сохранял пост морского министра до 1814 года и вернулся на него при Наполеоне во время Ста дней. После Трафальгара он смог реализовать свой собственный осторожный подход к восстановлению французского военно-морского флота и проявил себя талантливым администратором. Продолжительная программа строительства увеличила численность французского флота до семидесяти трех линейных кораблей и пятидесяти четырех фрегатов, а краткие экспедиции служили для подготовки офицеров и моряков, но он избегал крупномасштабной конфронтации с британцами. Он получил титул герцога в 1813 году и вышел в отставку в августе 1815 года. Его подбор старших офицеров по-прежнему был ошибочным. Он умер в 1820 году от ран, полученных во время попытки его убийства собственным камердинером.

Консул Джеймс Дафф стал стержнем британских усилий в Испании после смены альянса в Кадисе в 1808 году. В следующем году он принимал лорда Байрона, когда тот посетил Кадис. Сэр Артур Уэлсли стал ценить Даффа так же высоко, как и Нельсон, и Дафф был произведен в баронеты после победы Уэлсли при Витории[81]. Он умер холостяком в ноябре 1815 года.

Пьер Дюмануар, командовавший авангардом, вернулся во Францию в июле 1806 года, но оставался в опале в течение пяти лет. Осужденный за свои действия при Трафальгаре по результатам первого расследования, он в конечном итоге был оправдан военным советом. Назначенный командующим эскадрой в Данциге (Гданьск), был ранен при обороне этого города и взят в плен русскими в январе 1814 года, затем был освобожден в июле. При реставрации он был возведен в дворянское достоинство как граф и назначен командовать дивизией, сопровождавшей французского посла в Константинополе. Он был заместителем губернатора Манша в 1815 году, произведен в вице-адмиралы в январе 1819 года и умер в Париже в 1829 году.

Фулкрана Фурнье, отбившего «Буцентавр», перевели на «Эгль». Он, все еще находясь в Кадисе в 1808 году, попытался защитить корабль, когда на него напали испанцы в порту. После капитуляции французских офицеров сначала содержали на старом блокшиве « Кастилия», затем отправили на Майорку, где они подверглись нападению и, по словам Фурнье, "резне" со стороны местного населения. Их перевели на близлежащий остров Кабрера — "пустынную скалу», на которой около девяти тысяч французских военнопленных содержались в заключении в условиях еще худших, чем на британских тюремных блокшивах. Оттуда британцы «вызволили» офицеров в 1810 году. Фурнье оставался пленником в Англии до 1814 года. Он продолжал службу на флоте до своей ранней смерти в 1821 году.

Томас Фримантл с «Нептуна» оставался под командой Коллингвуда в Средиземном море до декабря 1806 года. Затем он недолго состоял в коллегии адмиралтейства и командовал яхтой «Уильям и Мэри», и в 1810 году был произведен в контр-адмиралы. В апреле 1812 года он возглавил Адриатическую эскадру, захватил Триест в 1814 году и очистил побережье Адриатики. Его наградили титулом австрийского барона. В 1818 году он стал главнокомандующим на Средиземном море и умер в Неаполе 19 декабря 1819 года. Бетси прожила до 1857 года. Из их многочисленных детей Томас стал политиком и получил титул лорда Котслоу; адмирал сэр Чарльз Фримантл участвовал в Крымской войне и основал город Фримантл в Австралии.

Антонио Алькала Галиано стал страстным оратором и заговорщиком в защиту национальной свободы и против наполеоновского нашествия. В 1807 году он женился по любви вопреки желанию своей матери. Видный либеральный политик в кортесах Кадиса, он был одним из архитекторов либеральной конституции 1819-20 годов. Когда король Фердинандо вернулся с реакционным правительством, Галиано бежал от абсолютистского террора в изгнание в Лондон, где в 1828 году стал первым профессором испанского языка и литературы в Лондонском университете. Он вернулся в Испанию в 1834 году и занимал различные важные посты в правительстве. Галиано написал два тома мемуаров «Recuerdos de un Anciano» и «Memorias», оба замечательные своей честностью, а также важные работы по истории литературы. Он умер 1 апреля 1865 года после оживленных дебатов с другими членами испанского правительства.

Огюст Жикель с «Энтрепида» обнаружил, что адмирал лорд Нортеск, который продолжал служить на море, не смог убедить Адмиралтейство выполнить данное им обещание отпустить его, и он оставался в плену (правда, ему разрешили жить свободно в Тивертоне) в течение шести лет. "Я часто отмечал щедрые сердца отдельных англичан и в то же время полную беспринципность, которая, кажется, лежит в основе каждого действия их правительства", — сухо прокомментировал он, когда его надежды на продолжение карьеры заметно угасали. После возвращения во Францию в 1811 году он был произведен в лейтенанты и дважды женат. Будучи на «Луаре» у берегов Сенегала, Жикель помогал спасти выживших после крушения «Медузы» — инцидента, ставшего известным благодаря картине Теодора Жерико. Жикель обвинил восстановленный режим Бурбонов в назначении некомпетентных, но лояльных лиц командовать кораблями. Наконец, в 1827 году он был произведен в капитаны, в 1845 году вышел в отставку, в 1848 году написал автобиографию «Souvenirs d’un marin de la Republique»[82] и умер в 1855 году. Его сын Альбер-Огюст стал вице-адмиралом и морским министром.

Эмма Гамильтон быстро отдалилась от брата Нельсона Уильяма, который отказался соблюдать дополнение к завещанию Нельсона, но с сестрами Нельсона и их семьями она проводила много времени. Она все глубже и глубже увязала в долгах, хотя друзья и знакомые Нельсона помогали ей, пока один за другим они не умерли. Некоторое время она жила с певицей Элизабет Биллингтон, но в 1813 году была арестована за долги. Освобожденная год спустя, она отправилась во Францию вместе с Горацией и умерла в Кале в 1815 году. Горация вернулась в Англию на попечение сестер Нельсона и их семей. На ярмарке Бернэм-маркет в Норфолке она познакомилась со священником по имени Филип Уорд, вышла за него замуж в 1822 году и родила девятерых детей, живших сначала в Норфолке, затем в Кенте. В 1815 году Горация получила последнее письмо Нельсона к ней и, наконец, узнала, что он был ее отцом.

Уильям Харгуд с «Белайла» служил вместе с Чарльзом Тайлером во время блокады Лиссабона в 1808 году, а после капитуляции русской эскадры в Лиссабоне — в Адриатическом море. В 1810 году, произведенный в контр-адмиралы, он женился на Марии Кокс, сестре жены Джеймса Морриса, и выполнял различные задания в Англии. В 1814 году он был произведен в вице-адмиралы и посвящен в рыцари в 1815 году. Он оставался личным другом герцога Кларенса и присутствовал на его коронации в 1831 году под именем Вильгельм IV.

Луи Энферне вернулся в Тулон в звании капитана. Командуя «Аннибалом», он принял участие в успешной операции адмирала Гантома по деблокаде Корфу, избежав перехвата Коллингвудом. Находясь в блокаде в Тулоне до 1814 года, он вышел в отставку почетным контр-адмиралом, но в следующем году умер.

Жан-Жак Люка был освобожден под честное слово в апреле 1806 года, представлен императору и удостоен звания командора ордена Почетного легиона, в школах которого обучались две его дочери. Он так и не стал адмиралом, вызвав недовольство Наполеона и Декре тем, что защищал Вильнёва, и Людовика XVIII тем, что остался верным императору. Он вышел в отставку в 1816 году и умер в Бресте 6 ноября 1819 года. Двое из офицеров «Редутабля», лейтенант Анри Дюпоте и суб-лейтенант Александр Дюкре, действительно стали адмиралами.

Матрос 1-й статьи «Нептуна» Джеймс Мартин продолжил свою карьеру на море. Через несколько лет после Трафальгара, когда его корабль стоял в Шаранте, недалеко от Рошфора, "к нам на борт поднялся француз. Он узнал меня с первого взгляда и сказал, что он пришел на борт, чтобы поговорить со мной о битве при Трафальгаре и с большой бутылкой коньяка обсудить это, предложив первый тост за процветание Англии и Франции, и пусть две нации надолго объединятся в мире". Если этот человек действительно знал Мартина по Трафальгару, то, возможно, он был одним из трех моряков «Редутабля», которых «Нептун» нашел цепляющимися за деревянные обломки на следующее утро после того, как их корабль затонул. Джеймс и Элизабет Мартин пополнили свою семью еще тремя сыновьями — Уильямом, Джоном и Робертом. Джеймс Мартин умер 10 апреля 1855 года. Его «Книга о Трафальгарской битве» до сих пор бережно хранится потомками.

Молли Носуорти, очевидно, узнала от сына Уильяма о смерти своего мужа Эдварда, помощника констапеля на «Нептуне». Год спустя она была принята санитаркой в Гринвичский госпиталь и прожила там до собственной смерти в 1826 году в возрасте шестидесяти лет.

Констапель Уильям Риверс написал "Несколько строк о молодом джентльмене [его сыне Уильяме], который потерял ногу на борту «Виктори» в славном сражении при Трафальгаре":

Бенджамин Уэст написал портреты его и его сына для своей картины «Смерть Нельсона». Он продолжал служить констапелем на «Виктори» до выхода в отставку спустя несколько лет. Все три его дочери вышли замуж за флотских лейтенантов. Его одноногий сын получал Гринвичскую пенсию[83].

Чарльз Тайлер, пробыв во время выздоровления от ранения в своем доме в Пембрукшире вместе с женой и детьми, вернулся в конце 1805 года и продолжал командовать «Тоннантом». В 1808 году он был произведен в контр-адмиралы и сопровождал русскую эскадру после ее капитуляции из Лиссабона в Великобританию. Эмма Гамильтон похлопотала перед ним за одного из протеже Нельсона, для которого она добилась назначения лейтенантом на его корабль, и пригласила Тайлера навестить ее, чтобы поговорить об их днях в Средиземном море, "счастливых временах, которые больше никогда не повторятся". Тайлер был произведен в вице-адмиралы в 1813 году и был командующим морскими силами на юге Африки (Кейптаун), куда он смог перевезти свою жену и семью. Его сын Джордж, потерявший руку, был его флаг-лейтенантом с 1812 по 1815 год. Он передал командование этими силами на острове Святой Елены, где попытался навестить Наполеона в Лонг-Вуде, но император отказался от встречи, отговорившись нездоровьем. По возвращении Тайлеры и их младшие дети переехали в Коттрелл-хаус, Гламорган. Он стал полным адмиралом в 1825 году. Чарльз и его жена Маргарет умерли в 1835 году.

Командир «Сантисима-Тринидада» Ксавьер де Уриарте был произведен в чин jefe de escuadra в 1806 году и сменил Эсканьо на посту командующего Кадисской эскадры. Он написал Жозефу Бонапарту великолепное заявление об отставке и перешел на сторону Севильской хунты, которая назначила его военным губернатором острова Леон, где он участвовал в защите Кадиса во время осады 1811-1812 годов. Он стал губернатором Картахены в 1816 году. В 1822 году он вышел в отставку и поселился в Пуэрто-Санта-Мария, где и умер в 1842 году в звании генерал-капитана Армады.

Каэтано Вальдес во время наполеоновского вторжения перешел на армейскую службу и стал генерал-лейтенантом, губернатором и генерал-капитаном Кадиса. Он выступал против абсолютизма Фердинандо VII и, будучи приговорен к смертной казни, бежал в Великобританию в 1823 году. Он оставался в изгнании в течение десяти лет, после чего был приглашен в Испанию Изабеллой II, которая назначила его генерал-капитаном Армады. Он умер в 1835 году.

21 октября 1905 года, в сотую годовщину битвы, в Пантеоне прославленных мореплавателей (Pantéon de Marinos Illustres) на военно-морской базе вблизи Кадиса, где рядом с могилой Гравины установлены памятники Чурруке и Галиано, была отслужена заупокойная месса. При свечах хор пел молитвы за упокой душ Федерико Гравины, Косме де Чурруки, Дионисио Алькала Галиано и других офицеров и солдат, погибших при Трафальгаре.

Гравина провел свои последние часы в спальне своего стоящего напротив собора элегантного дома, окна которого выходят на море в сторону Трафальгара. За два дня до смерти его посетил Джеймс Феллоуз, британский врач, которому в военное время разрешили въехать в Испанию, потому что он изучал причины желтой лихорадки. Каким бы слабым и страдающим ни был Гравина, он любезно принял этого гостя из вражеской страны и сказал ему: "Я умираю, но я умираю счастливым; надеюсь и верю, что я собираюсь присоединиться к Нельсону, величайшему герою, которого, возможно, породил мир!"

Эти сентиментальные слова неподтвержденной подлинности, но мы знаем, что Гравина восхищался Нельсоном, и он мог бы высказаться в таких выражениях. Великие моряки и великие лидеры сражались сначала друг с другом, а затем со стихией при Трафальгаре, но у большинства из них было нечто общее — восхищение героизмом. Точны эти слова или нет, но они служат горьким напоминанием о том, что, хотя люди Трафальгара были разделены переменчивыми политическими пристрастиями континента, охваченного войной, в каждой нации были герои и прославленные мореплаватели.