Трагедия господина Морна

Сон, лихорадка{1}, сон; глухие смены

двух часовых, стоящих у ворот

моей бессильной жизни…

На стенах

цветочные узоры образуют

насмешливые лица; не огнем,

а холодом змеиным на меня

шипит камин горящий… Сердце, сердце,

заполыхай! Изыди, змий озноба!..

Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы

я передать мой трепетный недуг

столице этой стройной и беспечной,

чтоб площадь Королевская потела,

пылала бы, как вот мое чело;

чтоб холодели улицы босые,

чтоб сотрясались в воздухе свистящем

высокие дома, сады, статуи

на перекрестках, пристани, суда

на судорожной влаге!..

Элла!.. Элла!..

Портвейна дай, и склянку, ту, направо,

с зеленым ярлыком…

Так что же, едешь

плясать?

Да.

Твой Клиян там будет?

Будет.

Любовь?

Не знаю… Странно это все…

Совсем не так, как в песнях… Этой ночью

мне чудилось: я — новый, белый мостик,

сосновый, кажется, в слезах смолы, —

легко так перекинутый над бездной…

И вот я жду. Но — не шагов пугливых,

нет, — жаждал мостик сладко поддаваться,

мучительно хрустеть — под грубым громом

слепых копыт… Ждала — и вот, внезапно,

увидела: ко мне, ко мне, — пылая,

рыдая, — мчится облик Минотавра,

с широкой грудью и с лицом Клияна!

Блаженно поддалась я, — и проснулась…

Я понял, Элла… Что же, мне приятно:

то кровь моя воскликнула в тебе, —

кровь жадная…

Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?

Да. Одевайся, поезжай… уж время…

Стой, — помешай в камине…

Угли, угли,

румяные сердечки… Чур — гореть!

Я хорошо причесана? А платье

надену газовое, золотое.

Так я пойду…

…Ах, мне Клиян намедни

стихи принес; он так смешно поет

свои стихи! Чуть раздувая ноздри,

прикрыв глаза, — вот так, смотри, ладонью

поглаживая воздух, как собачку…

Кровь жадная… А мать ее была

доверчивая, нежная такая;

да, нежная и цепкая, как цветень,

летящий по ветру — ко мне на грудь…

Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть,

что от меня взяла ты эту нежность:

свободен я, свободен и безумен…

Еще не раз, услужливая смерть,

столкуемся… О, я тебя пошлю

вон в эту ночь, в те огненные окна

над темными сугробами — в дома,

где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать…

Еще не время… надо ждать.

Войдите!..

Там, сударь, человек какой-то — темный,

оборванный — вас хочет видеть…

Имя?

Не говорит.

Впусти.

Что вам угодно?

…и на плечах все тот же пестрый плед.

Позвольте… Муть в глазах… но — узнаю,

но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?

Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс,

не ожидал?..

Четыре года, Ганус!..

Четыре года? Каменные глыбы —

не годы! Камни, каторга, тоска —

и вот — неописуемое бегство!..

Скажи мне, что — жена моя — Мидия…

Жива, жива… Да, узнаю я друга —

все тот же Ганус, легкий, как огонь,

все та же страстность в речи и в движеньях…

Так ты бежал? А что же… остальные?

Я вырвался — они еще томятся…

Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, — сразу,

еще не побывал я дома… Значит,

ты говоришь, Мидия…

Слушай, Ганус,

мне нужно объяснить тебе… Ведь странно,

что главный вождь мятежников… Нет, нет,

не прерывай! Ведь это, правда, странно,

что смею я на воле быть, когда

я знаю, что страдают в черной ссылке

мои друзья? Ведь я живу, как прежде;

меня молва не именует; я

все тот же вождь извилистый и тайный…

Но, право же, я сделал все, чтоб с вами

гореть в аду: когда вас всех схватили,

я, неподкупный, написал донос

на Тременса… Прошло два дня; на третий

мне был ответ. Какой? А вот послушай:

был, помню, вечер ветреный и тусклый.

Свет зажигать мне было лень. Смеркалось.

Я тут сидел и зыблился в ознобе,

как отраженье в проруби. Из школы

еще не возвращалась Элла. Вдруг — стучат,

и входит человек: лица не видно

в потемках, голос — глуховатый, тоже

как бы подернут темнотой… Ты, Ганус,

не слушаешь!..

Мой друг, мой добрый друг,

ты мне потом расскажешь. Я взволнован,

я не слежу. Мне хочется забыть,

забыть все это: дым бесед мятежных,

ночные подворотни… Посоветуй,

что делать мне: идти ль сейчас к Мидии,

иль подождать? Ах, не сердись! не надо!..

Ты — продолжай…

Пойми же, Ганус, должен

я объяснить! Есть вещи поважнее

земной любви…

…так этот незнакомец… —

рассказывай…

…был очень странен. Тихо

он подошел: «Король письмо прочел

и за него благодарит», — сказал он,

перчатку сняв, и, кажется, улыбка

скользнула по туманному лицу.

«Да… — продолжал посланец, театрально

перчаткою похлопывая, — вы —

крамольник умный, а король карает

одних глупцов; отсюда вывод, вызов:

гуляй, магнит, и собирай, магнит,

рассеянные иглы душ мятежных,

а соберешь — подчистим, и опять —

гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус,

не слушаешь…

Напротив, друг, напротив…

Что было дальше?

Ничего. Он вышел,

спокойно поклонившись… Долго я

глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном

бездействии… С тех пор я жду; упорно

жду промаха от напряженной власти,

чтоб ринуться… Четыре года жду.

Мне снятся сны громадные… Послушай,

срок близится! Послушай, сталь живая,

пристанешь ли опять ко мне?..

Не знаю…

Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс,

ты не сказал мне про мою Мидию!

Что делает она?..

Она? Блудит.

Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться,

от твоего кощунственного слога, —

и я не допущу…

…В другое время

ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный,

свободный мой помощник — нежен стал,

как девушка стареющая…

Тременс,

прости меня, что шутки я не понял,

но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень

измучился я… Ветер в камышах

шептал мне про измену. Я молился.

Я подкупал ползучее сомненье

воспоминаньем вынужденным, — самым

крылатым, самым сокровенным, — цвет свой

теряющим при перелете в слово, —

и вдруг теперь…

Конечно, он шутил!

Подслушала?

Нет. Я давно уж знаю —

ты любишь непонятные словечки,

загадки, вот и все…

Ты дочь мою

узнал?

Как, неужели это — Элла?

Та девочка, что с книгою всегда

плашмя лежала вот на этой шкуре,

пока мы тут миры испепеляли?..

И вы пылали громче всех, и так

накурите, бывало, что не люди,

а будто привиденья плещут в сизых

волнах… Но как же это вы вернулись?

Двух часовых поленом оглушил

и проплутал полгода… А теперь,

добравшись, наконец, — беглец не смеет

войти в свой дом…

Я там бываю часто.

Как хорошо…

Да, очень я дружна

с женою вашей. Мы в гостиной темной

о вашей горькой доле не однажды

с ней говорили… Правда, иногда

мне было трудно: ведь никто не знает,

что мой отец…

Я понимаю…

Часто,

вся в тихом блеске, плакала она,

как, знаете, Мидия плачет, — молча

и не мигая… Летом мы гуляли

по городским окраинам — там, где вы

гуляли с ней… На днях она гадала,

на месяц глядя сквозь бокал вина…

Я больше вам скажу: как раз сегодня

я на вечер к ней еду, — будут танцы,

поэты…

Задремал, смотрите…

Вечер —

но без меня…

Без вас?

Я — вне закона:

поймают — крышка… Слушайте, записку

я напишу — вы ей передадите,

а я внизу ответа подожду…

Придумала! Придумала! Вот славно!

Я, видите ли, в школе театральной

учусь: тут краски у меня, помады

семи цветов… Лицо вам так размажу,

что сам Господь в день Страшного Суда

вас не узнает! Что, хотите?

Да…

Пожалуй, только…

Просто я скажу,

что вы актер, знакомый мой, и грима

не стерли — так он был хорош… Довольно!

Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету.

Так, хорошо. Вы будете Отелло —

курчавый, старый, темнолицый Мавр.

Я вам еще отцовский дам сюртук

и черные перчатки…

Как занятно:

Отелло — в сюртуке!..

Сидите смирно.

Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба,

с ума сошли?

Иначе он не может

к жене явиться. Там ведь гости.

Странно:

приснилось мне, что душит короля

громадный негр…

Я думаю, в твой сон

наш разговор случайный просочился,

смешался с мыслями твоими…

Ганус,

как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..

Что?..

Не двигайте губами — пусть король

повременит…

Король, король, король!

Им все полно: людские души, воздух,

и ходит слух, что в тучах на рассвете

играет герб его, а не заря.

Меж тем — никто в лицо его не знает.

Он на монетах — в маске. Говорят,

среди толпы, неузнанный и зоркий,

гуляет он по городу, по рынкам.

Я видела, как ездит он в сенат

в сопровожденьи всадников. Карета

вся синим лаком лоснится. На дверце

корона, а в окошке занавеска

опущена…

…и, думаю, внутри

нет никого. Пешком король наш ходит…

А синий блеск и кони вороные

для виду. Он обманщик, наш король!

Его бы…

Стойте, Элла, вы мне в глаз

попали краской… Можно говорить?

Да, можете. Я поищу парик…

Скажи мне, Тременс, непонятно мне:

чего ты хочешь? По стране скитаясь,

заметил я, что за четыре года

блистательного мира — после войн

и мятежей — страна окрепла дивно.

И это все свершил один король.

Чего ж ты хочешь? Новых потрясений?

Но почему? Власть короля, живая

и стройная, меня теперь волнует,

как музыка… Мне странно самому, —

но понял я, что бунтовать — преступно.

Ты как сказал? Ослышался я? Ганус,

ты… каешься, жалеешь и как будто

благодаришь за наказанье!

Нет.

Скорбей сердечных, слез моей Мидии

я королю вовеки не прощу.

Но посуди: пока мы выкликали

великие слова — о притесненьях,

о нищете и горестях народных,

за нас уже сам действовал король…

Постой, постой! Ужель ты правда думал,

что вот с таким упорством я работал

на благо выдуманного народа?

Чтоб всякая навозная душа,

какой-нибудь пьянчуга-золотарь,

корявый конюх мог бы наводить

на ноготки себе зеркальный лоск

и пятый палец отгибать жеманно,

когда он стряхивает сопли? Нет,

ошибся ты!..

Чуть голову направо…

каракуль натяну вам…

Папа,

садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.

Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус…

Уже не раз на площадях времен

сходились — низколобая преступность,

посредственность и пошлость… Их слова

я повторял, но разумел другое, —

и мнилось мне, что сквозь слова тупые

ты чувствуешь мой истинный огонь,

и твой огонь ответствует. А ныне

он сузился, огонь твой, он ушел,

в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.

Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте

мне говорить…

Ты видел при луне

в ночь ветреную тени от развалин?

Вот красота предельная, — и к ней

веду я мир.

Не возражайте… Смирно!..

Сожмите губы. Черточку одну

высокомерья… Так. Кармином ноздри

снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях.

Они теперь у вас, как у арабских

коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же

отец мой совершенно прав.

Ты скажешь:

король — высокий чародей. Согласен.

Набухли солнцем житницы тугие,

доступно всем наук великолепье,

труд облегчен игрою сил сокрытых,

и воздух чист в поющих мастерских —

согласен я. Но отчего мы вечно

хотим расти, хотим взбираться в гору,

от единицы к тысяче, когда

наклонный путь — к нулю от единицы —

быстрей и слаще? Жизнь сама пример —

она несется опрометью к праху,

все истребляет на пути своем:

сперва перегрызает пуповину,

потом плоды и птиц рвет на клочки,

и сердце бьет снутри копытом жадным,

пока нам грудь не выбьет… А поэт,

что мысль свою на звуки разбивает?

А девушка, что молит об ударе

мужской любви? Все, Ганус, разрушенье.

И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…

Теперь сюртук, перчатки — и готово!

Отелло, право, я довольна вами…

«Но все же я тебя боюсь. Как смерть,

бываешь страшен ты, когда глазами

вращаешь так. Зачем бы мне бояться, —

не знаю я: вины своей не знаю,

и все же чувствую, что я боюсь{2}…»

А сапоги потерты, да уж ладно…

Спасибо, Дездемона…

Вот каков я!

Давно, давно… Мидия… маскарад…

огни, духи… скорее, ах, скорее!

Поторопитесь, Элла!

Едем, едем…

Так ты решил мне изменить, мой друг?

Не надо, Тременс! Как-нибудь потом

поговорим… Сейчас мне трудно спорить…

Быть может, ты и прав. Прощай же, милый..

Ты понимаешь…

Я вернусь не поздно…

Иди, иди. Клиян давно клянет

тебя, себя и остальное. Ганус,

не забывай…

Скорей, скорее, Элла…

Так мы одни с тобою, змий озноба?

Ушли они — мой выскользнувший раб

и бедная кружащаяся Элла…

Да, утомленный и простейшей страстью

охваченный, свое призванье Ганус

как будто позабыл… Но почему-то

сдается мне, что скрыта в нем та искра,

та запятая алая заразы,

которая по всей моей стране

распространит пожар и холод чудной,

мучительной болезни: мятежи

смертельные; глухое разрушенье;

блаженство; пустота; небытие.

Морн говорит, — хоть сам он не поэт, —

«Должно быть так: в мельканьи дел дневных,

нежданно, при случайном сочетаньи

луча и тени, чувствуешь в себе

божественное счастие зачатья:

схватило и прошло; но знает муза,

что в тихий час, в ночном уединеньи,

забьется стих и с языка слетит

огнем и лепетом…»

Мне не случалось

так чувствовать… Я сам творю иначе:

с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой

обвязываю голову… Быть может,

поэтому и гений я…

Кто этот —

похожий на коня?{3}

Поэт Клиян.

Искусный?

Тсс… Он слушает…

А тот —

серебряный, со светлыми глазами, —

что говорит в дверях с хозяйкой дома?

Не знаете? Вы рядом с ним сидели

за ужином — беспечный Дандилио,

седой любитель старины.

Так как же?

Ведь это — грех: Морн, Морн и только Морн.

И кровь поет…

Нет на земле греха.

Люби, гори — все нужно, все прекрасно…

Часы огня, часы любви из жизни

выхватывай, как под водою раб

хватает раковины — слепо, жадно:

нет времени расклеить створки, выбрать

больную, с опухолью драгоценной…

Блеснуло, подвернулось, так хватай

горстями, что попало, как попало, —

чтоб в самый миг, как лопается сердце,

пятою судорожно оттолкнуться

и вывалить, шатаясь и дыша,

сокровища на солнечную сушу

к ногам Творца — он разберет, он знает…

Пускай пусты разломанные створки,

зато гудёт все море в перламутре.

А кто искал лишь жемчуг, отстраняя

за раковиной раковину, тот

придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми

руками — и окажется в раю

глухонемым…

Мне в детстве часто снился

ваш голос…

Право, никогда не помню,

кому я снился. Но улыбку вашу

я помню. Все хотелось мне спросить вас,

учтивый путешественник: откуда

приехали?

Приехал я из Века

Двадцатого, из северной страны,

зовущейся…

Как? Я такой не знаю…

Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь?

Виденья… бомбы… церкви… золотые

царевичи… Бунтовщики в плащах…

метели…

Но я думала, она

не существует?

Может быть. Я в грезу

вошел, а вы уверены, что я

из грезы вышел… Так и быть, поверю

в столицу вашу. Завтра — сновиденьем

я назову ее…

Она прекрасна…

Я нахожу в ней призрачное сходство

с моим далеким городом родным, —

то сходство, что бывает между правдой

и вымыслом возвышенным…

Она,

поверьте мне, прекрасней всех столиц.

Я поражен ее простором, чистым,

необычайным воздухом ее:

в нем музыка особенно звучит;

дома, мосты и каменные арки,

все очертанья зодческие — в нем

безмерны, легкие, как переход

счастливейшего вздоха в тишину

высокую… Еще я поражен

всегда веселой поступью прохожих;

отсутствием калек; певучим звуком

шагов, копыт; полетами полозьев

по белым площадям… И, говорят,

один король все это сделал…

Да,

один король. Ушло и не вернется

былое лихолетье. Наш король —

гигант в бауте{4}, в огненном плаще —

престол взял приступом, — и в тот же год

последняя рассыпалась волна

мятежная. Был заговор раскрыт:

отброшены участники его —

и, между прочим, муж Мидии, только

не следует об этом говорить —

на прииски далекие, откуда

их никогда не вызовет закон;

участники, я говорю, но главный

мятежник, безымянный вождь, остался

ненайденным… С тех пор в стране покой.

Уродство, скука, кровь — все испарилось.

Ввысь тянутся прозрачные науки,

но, красоту и в прошлом признавая,

король сберег поэзию, волненье

былых веков — коней, и паруса,

и музыку старинную, живую, —

хоть вместе с тем по воздуху блуждают

сквозные, электрические птицы…

В былые дни летучие машины

иначе строились: взмахнет, бывало,

под гром блестящего винта, под взрывы

бензина, чайным запахом пахнёт

в пустое небо… Но позвольте, где же

наш собеседник?..

Я и не заметил,

как скрылся он…

Сейчас начнутся танцы…

А вот и Элла!..

Кто же этот черный?

Страшилище какое!

В сюртуке,

подумайте!..

Озарена… воздушна…

Как твой отец?

Все то же: лихорадка.

Вот — помнишь, говорила? — трагик наш..

Я упросила грим оставить… Это

Отелло…

Очень хорошо!.. Клиян,

идите же… Скажите скрипачам,

чтоб начали…

Что ж Морн не едет?

Не понимаю… Дандилио!

Надо

любить и ожиданье. Ожиданье —

полет в ночи. И сразу — свет, паденье

в счастливый свет, — но нет уже полета…

А, музыка! Позвольте же вам руку

калачиком подать.

Ты недоволен?

Кто спутник твой? Кто этот чернорожий

твой спутник?

Безопасный лицедей,

Клиян. Ревнуешь?

Нет. Нет. Нет. Я знаю,

ты мне верна, моя невеста… Боже!

Войти в тебя, войти бы, как в чехол

тугой и жгучий, заглянуть в твою

кровь, кости проломить, узнать, постичь,

ощупать, сжать между ладоней сущность

твою!{5}.. Послушай, приходи ко мне!

Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..

Клиян, не надо… ты мне обещал…

О, приходи! Дай мне в тебя прорваться!

Не я молю — голодный гений мой,

тобой томясь, коробится во прахе,

хрустит крылами, молит… О, пойми,

не я молю, не я молю! То — руки

ломает муза… ветер в олимпийских

садах… Зарей и кровью налились

глаза Пегаса… Элла, ты придешь?

Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно,

мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик,

я — только легкий мостик над потоком…

Так завтра — ровно в десять — твой отец

ложится рано. В десять. Да?

А кто же,

по-вашему, счастливей всех в столице?

Конечно — я… Я выработал счастье,

установил его — как положенье

научное…

А я внесу поправку.

В столице нашей всякий так ответит:

«Конечно — я!»

Нет. Есть один несчастный:

тот темный, неизвестный нам, крамольник,

который не был пойман. Где-нибудь

теперь живет и знает, что виновен…

Вон этот бедный негр несчастен тоже.

Всех удивить хотел он видом страшным, —

да вот никто его не замечает.

Сидит в углу Отелло мешковатый,

угрюмо пьет…

…и смотрит исподлобья.

А что Мидия думает?

Позвольте,

опять пропал наш иностранец! Словно

меж нас пройдя, скользнул он за портьеру…

Я думаю, счастливей всех король…

А, Морн!

Великолепные блаженны!{6}..

Морн! Морн!

Мидия! Здравствуйте, Мидия,

сияющая женщина! Дай руку,

Клиян, громоголосый сумасшедший,

багряная душа! А, Дандилио,

веселый одуванчик… Звуков, звуков,

мне нужно райских звуков!..

Морн приехал, Морн!

Великолепные блаженны! Снег

какой, Мидия… Снег какой! Холодный,

как поцелуи призрака, горячий,

как слезы на ресницах… Звуков, звуков!

А это кто? Посол с Востока, что ли?

Актер, приятель Эллы.

Мы без вас

решить старались: кто всего счастливей

в столице нашей; думали — король;

но вы вошли: вам первенство, пожалуй…

Что счастие? Волненье крыльев звездных.

Что счастие? Снежинка на губе{7}…

Что счастие?..

Послушай, отчего

так поздно ты приехал? Скоро гости

разъедутся: выходит так, как будто

нарочно мой возлюбленный приехал

к разъезду…

Счастие мое, прости мне:

дела… Я очень занят…

Танцы, танцы!

Позвольте, Элла, пригласить вас…

Вижу,

Отелло заскучал по Дездемоне.

О, демон в этом имени{8}…

Какой

горячий господин…

Что делать, Ганус.

Вы как сказали?

Говорю, давно ли

покинули Венецию?{9}

Оставьте

меня, прошу…

Здесь никого нет?..

Элла,

мне тяжело…

Что, милый?..

Я чего-то

не понимаю. Этот душный грим

мне словно сердце сводит…

Бедный мавр…

Вы давеча мне говорили… Был я

так счастлив… Вы ведь говорили правду?

Ну, улыбнитесь… Слышите, из залы

смычки сверкают!

Скоро ли конец?

Тяжелый, пестрый сон…

Да, скоро, скоро…

Как это странно… Сердце вдруг пропело:

всю жизнь отдать, чтоб этот человек

был счастлив… И какой-то легкий ветер

прошел, и вот я чувствую себя

способною на самый тихий подвиг.

Мой бедный мавр! И, глупая, зачем

я привела его с собою? Прежде

не замечала — только вот теперь,

ревнуя за него, я поняла,

что тайным звоном связаны Мидия

и быстрый Морн… Все это странно…

Ты

не видела? Тут этот иностранец

не проходил?

Не видела…

Чудак!

Скользнул, как тень… Мы только что вели

беседу с ним…

Сегодня вам, Мидия,

не пляшется.

А вы, как и всегда,

таинственно безмолвны, — не хотите

мне рассказать, чем занят Морн весь день?

Не все ль равно? Делец ли он, ученый,

художник, воин, просто человек

восторженный — не все ли вам равно?

Да сами вы чем заняты? Оставьте —

охота пожимать плечами!.. Скучно

мне с вами говорить, Эдмин…

Я знаю..

Скажите мне, когда здесь Морн, один

вы сторожите под окном, а после

уходите с ним вместе… Дружба дружбой,

но это ведь…

Так нравится мне…

Разве

нет женщины — неведомой, — с которой

вы ночи коротали бы приятней,

чем с призраком чужого счастья, — в час,

когда здесь Морн?.. Вот глупый — побледнел…

Что счастие? Клиян пронесся мимо

и от меня, как ветер, Эллу взял…

Друг, прояснись! Сощурился тоскливо,

как будто собираешься чихнуть…

Поди, танцуй…

…О, как же ты похожа

на счастие, моя Мидия! Нет,

не двигайся, не нарушай сиянья…

Мне холодно от счастья. Мы — на гребне

прилива музыкального… Постой,

не говори. Вот этот миг — вершина

двух вечностей…

Всего-то прокатилось

два месяца с того живого дня,

когда ко мне таинственный Эдмин

тебя привел. В тот день сквозным ударом

глубоких глаз ты покорил меня.

В них желтым светом пристальная сила

вокруг зрачка лучится… Иногда

мне кажется, ты можешь, проходя

по улицам, внушать прохожим — ровным

дыханьем глаз — что хочешь: счастье, мудрость,

сердечный жар… Вот я скажу, — не смейся:

к твоим глазам душа моя прилипла,

как в детстве прилипаешь языком

к туманному металлу, если в шутку

лизнешь его, когда мороз пылает…

Теперь скажи, чем занят ты весь день?

А у тебя глаза, — нет, покажи, —

какие-то атласные, слегка

раскосые… О, милая… Мне можно

поцеловать лучи твоих ключиц?

Стой, осторожно, — этот черный трагик

за нами наблюдает… Скоро гости

уйдут… Ты потерпи…

Да мне нетрудно:

ты за ночь надоешь мне…

Не шути,

я не люблю…

Куда вы исчезали?

Я просыпался. Ветер разбудил.

Оконницу шарахнуло. С трудом

заснул опять…

С трудом вам здесь поверят.

А, Дандилио… Не успел я с вами

поговорить… Что нового собрали?

Какие гайки ржавые, какие

жемчужные запястья?

Плохо дело:

на днях я огненного попугая —

громадного и сонного, с багряным

пером в хвосте — нашел в одной лавчонке,

где вспоминает он туннель дымящий

тропической реки… Купил бы, право,

да кошка у меня — не уживутся

загадочные эти божества…

Я каждый день хожу им любоваться:

он попугай святой, не говорящий.

Пора домой. Взгляни-ка на Мидию:

мне кажется, ее улыбка — скрытый

зевок.

Нет, подожди, несут еще

вина. Попьем.

А стало скучновато…

Так! Вылетай, космическая пробка,

в лепные небеса! Взрывайся, пена,

как хаос бьющий, прущий… тпру… меж пальцев

Творца.

За короля! За короля!

Вы что же, Морн? Не пьете?

Нет, конечно.

Жизнь отдают за короля; а пить —

зачем же пить?

За этот край счастливый!

За Млечный Путь!

От этого вина

и в голове польются звезды…

Залпом

за огненного попугая!

Элла,

за наше «завтра»!

За хозяйку дома!

Хочу спросить… Неясно мне… Что, выпить

за прежнего хозяина нельзя?

Так. Всё на платье.

Солью…

Есть поверье:

слезами счастья! Всякое пятно

мгновенно сходит…

Слушай, твой актер

пьян, вероятно…

Я читал в одном

трактате редкостном — вот, Дандилио,

вы книгочий, — что, сотворяя мир,

Бог пошутил некстати…

В той же книге,

я помню, было сказано, что дому

приятен гость и нужен, как дыханье,

но ежели вошедший воздух снова

не выйдет — посинеешь и умрешь.

Поэтому, Мидия…

Как? так рано?

Пора, пора. Ждет кошка…

Заходите…

И мне пора, прелестная Мидия.

Нехорошо! Остались бы…

Прошу вас,

вы тоже уходите… Завтра утром

зайдете к ней… Она устала.

Я…

не понимаю?

Где же радость встречи,

когда спать хочется?..

Нет, я останусь…

Я не забуду пребыванья в вашей

столице колдовской: чем сказка ближе

к действительности, тем она волшебней.

Но я боюсь чего-то… Здесь незримо

тревога зреет… В блеске, в зеркалах,

я чувствую…

Да вы его, Мидия,

не слушайте! Он к вам попал случайно.

Хорош волшебник! Знаю достоверно —

он у купца на побегушках… возит

образчики изделий иноземных…

Не так ли? Ускользнул!

Какой смешной..

Прощай, Мидия…

Отчего так сухо?

Нисколько… Я немножечко устала…

Пойду и я… Спокойной ночи.

Глупый!..

Прощайте. Если правда, гость — дыханье,

то выхожу отсюда, как печальный,

но кроткий вздох…

До будущей недели.

А! Наконец-то!

Тсс… Мы не одни.

Я говорю, что вы добрее прочих

моих гостей; остались…

Расскажите,

вы где играли? Этот грозный грим

прекрасен… Вы давно знакомы с Эллой?

Ребенок… ветер… блеск воды… В нее

влюблен Клиян, тот, с кадыком и с гривой, —

плохой поэт… Нет, это даже страшно —

совсем, совсем араб!.. Морн, перестаньте

свистеть сквозь зубы…

Тут у вас часы

хорошие…

Да… старые… Играет

в их глубине хрустальный ручеек.

Хорошие… Немного отстают,

не правда ли?

Да, кажется…

А вы…

вы далеко живете?

Близко. Рядом.

Какие звезды…

В нашем переулке,

должно быть, скользко… Снег с утра кружил..

Я на катке была сегодня… Морн,

как птица, реет по льду… Что же люстра

горит напрасно…

Погляди — он пьян…

Да… угостила Элла…

Очень поздно!

Пора и по домам. Пора, Отелло!

Вы слышите?

Ну, что ж… я вас не смею

удерживать… идите…

Морн… мне страшно…

Он говорит так глухо… словно душит!..

Довольно… голос оголю… довольно!

Ждать дольше мочи нет. Долой перчатку!

Вот эти пальцы вам знакомы?

Ах!..

Морн, уходите.

Здравствуй! Ты не рада?

Ведь это я — твой муж! Воскрес из мертвых!

Воистину.

Вы здесь еще?

Не надо!

Обоих вас прошу!..

Проклятый фат!..

Горячий свист твоей перчатки черной

приятен мне. Отвечу тем же…

А!..

Стол, стол смахнешь!.. Вот мельница!.. Не так

размашисто! Стол… ваза!.. Так и знал!..

Ха-ха! Не щекочи! Ха-ха!..

Эдмин!

Эдмин! Эдмин!..

Ха-ха! Стекает краска!..

Так, рви ковер!.. Смелее! Не сопи,

не гакай!.. Чище, чище! Запятая

и точка!

Олух… Развязал мне галстук.

Что было?

Только два удара: первый

зовется «крюк»{10}, второй — «прямая шуйца».

А между прочим, этот господин —

Мидиин муж…

Убит?

Какое там…

Смотри, сейчас очнется. А, с приходом!

Мой секундант к услугам вашим…

Боже!

О, бедная моя!.. Эдмин… постой…

Да позвони… О, бедная… Не надо,

не надо же… Ну, право… Мы играли…

Я… вызов… принимаю. Гадко… Дайте

платок мне… Что-нибудь. Как гадко…

Десять

шагов и первый выстрел — мой… по праву:

я — оскорбленный…

Слушайте… постойте…

Покажется вам странно… но я должен…

просить вас… отказаться от дуэли…

Не понимаю?..

Если вам угодно,

я — за него — под выстрел ваш… готов я…

Хотя б сейчас…

По-видимому, я

с ума схожу.

Так вот, нарушу слово!..

Открою вам… мне долг велит… Но вы

должны поклясться мне — своей любовью,

презреньем, ненавистью, чем хотите,

что никогда вы этой страшной тайны…

…Извольте, но к чему все это?

Вот,

открою вам: он — этот человек —

он… не могу!..

Скорей!..

Э, будь что будет!

Он…

Это ложь!

Нет, нет… Не может быть!

О, Господи… что делать?..

Отказаться!

Нельзя иначе… Отказаться!..

Радость,

не уходи…

Постой… сейчас я…

Нет!

Зачем же я нарушил…

Что, решили?

Решили, да. Я не гожусь в убийцы:

мы драться будем á la courte paille.{11}

Великолепно… Выход найден. Завтра

подробности решим. Спокойной ночи.

Еще могу добавить, что дуэли

не обсуждают с женщиной. Мидия

не выдержит. Молчите до конца.

Пойдем, Эдмин.

Я ухожу, Мидия.

Ты будь спокойна…

Подожди… мне страшно…

чем кончилось?

Ничем. Мы помирились.

Послушай, увези меня отсюда!..

Твои глаза — как ласточки под осень,

когда кричат они: «На юг!..» Пусти же…

Постой, постой… смеешься ты сквозь слезы!..

Сквозь радуги, Мидия! Я так счастлив,

что счастие, сияя, через край

переливается. Прощай, Эдмин,

пойдем. Прощай. Все хорошо…

Морн и Эдмин уходят.

Мидия, что же это? Ах… скажи

мне что-нибудь — жена моя, блаженство

мое, безумие мое, — я жду…

Не правда ли, все это — шутка, пестрый,

злой маскарад, как господин во фраке

бил крашеного мавра… Улыбнись!

Ведь я смеюсь… мне весело…

Не знаю,

что мне сказать тебе…

Одно лишь слово;

всему поверю я… всему поверю…

Меня пустая ревность опьянила —

не правда ли? — как после долгой качки

вино в порту. О, что-нибудь…

Послушай,

я объясню… Ушел ты — это помню.

Бог видел, как я тосковала. Вещи

твои со мною говорили, пахли

тобой… Болела я… Но постепенно

мое воспоминанье о тебе

теряло теплоту… Ты застывал

во мне — еще живой, уже бесплотный.

Потом ты стал прозрачным, стал каким-то

привычным призраком; и, наконец,

на цыпочках, просвечивая, тихо

ушел, ушел из сердца моего…

Я думала: навеки. Я смирилась.

И сердце обновилось и зажглось.

Мне так хотелось жить, дышать, кружиться.

Забвенье подарило мне свободу…

И вдруг, теперь, вернулся ты из смерти,

и вдруг, теперь, врываешься так грубо

в тебе чужую жизнь… Не знаю, что

сказать тебе… Как с призраком ожившим

мне говорить? Я ничего не знаю…

В последний раз я видел сквозь решетку

твое лицо. Ты подняла вуаль,

чтоб нос — комком платочка — так вот, так вот…

Кто виноват? Зачем ушел? Зачем

бороться было — против счастья, против

огня и правды, против короля?..

Ха-ха… Король!.. О, Господи… Король!..

Безумие… Безумие!..

Мне страшно, —

ты так не смейся…

Ничего… Прошло…

Три ночи я не спал… устал немного.

Всю осень я скитался. Понимаешь,

Мидия, я бежал: не вынес кары…

Я знал бессонный шум ночной погони.

Я голодал. Я тоже не могу

сказать тебе…

…И это для того,

чтоб выкрасить лицо себе, а после…

Но я хотел обрадовать тебя!

…а после быть избитым и валяться,

как пьяный шут, в углу, и все простить

обидчику, и, в шутку обратив

обиду, унижаться предо мною…

Ужасно! На, бери подушку эту,

души меня! Ведь я люблю другого!..

Души меня!.. Нет, только может плакать…

Довольно… Я устала… уходи…

Прости меня, Мидия… Я не знал…

Так вышло, будто я четыре года

подслушивал у двери — и вошел,

и — никого. Уйду. Позволь мне только

видать тебя. В неделю раз — не боле.

Я буду жить у Тременса. Ты только

не уезжай…

Оставь мои колени!

Уйди… не мучь меня… Довольно… Я

с ума сойду!..

Прощай… Ты не сердись…

прости меня — ведь я не знал. Дай руку, —

нет, только так — пожать. Я, вероятно,

смешной — размазал грим… Ну вот…

Я ухожу… Ты ляг… Светает…

Шут!..