Трагедия господина Морна

Итак — конец. Я буду ночевать

у Цезаря!.. Итак — конец, мой милый…

В последний раз, как два цареубийцы,

мы за полночь по тайным переходам

прокрались в мой дворец… Зажги свечу.

Воск потечет — ты вставь ее прямее.

Еще одну… Так. Вместо лампы трезвой!

Теперь послушай. Я возможность смерти

предусмотрел. Вот тут, в столе, в дубовых

и малахитовых глубинах спят

мои бумаги — договоры, планы,

черновики законов… и сухие

цветы… Ключи передаю тебе.

Передаю и это завещанье,

где сказано, что в приступе видений

слепительных и сладких я решил

склониться в смерть. Пускай мою корону, —

как мяч тугой, откинутый пинком, —

поймает и сожмет в охапку юный

племянник мой, пускай седые совы —

сенаторы, что пестуют его —

моей страной повластвуют бесшумно,

покамест на престоле — только мальчик,

болтающий ногами… А народ

не должен знать. Пускай моя карета,

блистая синим лаком и гербом,

по площади и через мост, как прежде,

проносится. Я призраком пребуду.

А подрастет наследник мой — хочу,

чтоб он открыл, как умер я: он сказку

начнет со сказки. Мантия моя,

расшитая пожарами, быть может,

ему придется впору… Ты, Эдмин,

советник мой, наперсник мой тишайший,

ты светлою своею тишиной

смягчай углы, прохладой окружай

движенья власти… Понял?

Все исполню…

Еще одно: сегодня в час раздумья

ребяческий, но нужный мне указ

составил я — что всяк, кому удастся

бежать из ссылки, будет за отвагу

помилован…

Исполню все. И если б

ты намекнул одним движеньем век,

чтоб я тебе в неведомую вечность

сопутствовал…

…Зажги и эти свечи.

Пусть зеркала виденьями, ветрами

наполнятся… Сейчас вернусь. Иду я

в ту горницу, где вот четыре года

горит и дышит в бархатном гнезде

моя корона огненная; пусть

она сожмет брильянтового болью

мне голову, чтоб с головы скатиться,

когда я навзничь…

…Государь мой, друг

бесценный мой!..

…Не выстрел, нет, не выстрел!

Взрыв музыки! как бы на миг открылась

дверь в небеса… А тут — какие струны

звук удлинят! Какую сказку людям

дарую!.. Знаешь, в темноте коленом

об кресло я ударился. Болит.

О, я подобен воску!.. Не забудет

мне летопись вот этого бессилья…

Виновен я… Зачем не порываюсь

его спасти?.. Встань, встань, душа моя!

Нет, вязкая дремота… Я бы мог

мольбами, убежденьями, — я знаю,

такие есть, — остановить… И что же?

Как человек во снах не может двинуть

рукою, — я не в силах и продумать

то, что сейчас случится… Вот оно —

возмездие!.. Когда, однажды, в детстве,

мне запретили к пчельнику пойти,

я в помыслах на миг себе представил

смерть матери и то, как без надзора

ем светлый мед, — а мать свою любил я

до слез, до сердцебьенья… Вот оно —

возмездие. Теперь я к сладким сотам

опять прилип. Одно теперь я вижу,

одно горит мне в сумраке: поутру

весть об измене принесу! Как некий

преступник, отуманенный вином,

войду, скажу, — Мидия будет плакать…

И слов своих не слыша, и дрожа,

и лаской утешенья лицемерной

к ней прикасаясь незаметно, буду

ей лгать, дабы занять чужое место.

Да, лгать, рассказывать — о чем? — о мнимой

неверности того, перед которым

мы с нею — пыль! Когда б он жить остался,

я до конца молчал бы… Но теперь

мой бог уйдет… Один останусь, слабый

и жадный… Лучше смерть! О если бы

он приказал мне умереть!.. Гори,

безвольный воск… Дышите, зеркала,

пыланьем погребальным…

Вот корона.

Моя корона. Капли водопадов

на остриях… Эдмин, пора мне. Завтра

ты созовешь сенат… объявишь… тайно…

Прощай же… мне пора… Перед глазами

столбы огня проносятся… Да, слушай —

последнее… пойдешь к Мидии, скажешь,

что Морн — король… нет, не король, не так.

Ты скажешь: умер Морн… постой… нет… скажешь

уехал… нет, не знаю я! Ты лучше

сам что-нибудь придумай, — но не надо

про короля… И очень тихо скажешь,

и очень мягко, как умеешь… Что же

ты плачешь так? Не надо… Встань с колен,

встань… у тебя лопатки ходят, словно

у женщины… Не надо плакать, милый…

Поди… в другую комнату: когда

услышишь выстрел — возвращайся… Полно,

я умираю весело… прощай…

поди… постой! Ты помнишь, как однажды

мы из дворца во мраке пробирались,

и часовой пальнул в меня, и ворот

мне прострелил?.. Как мы тогда смеялись…

Эдмин? Ушел… Один я, а кругом

пылающие свечи, зеркала

и ночь морозная… Светло и страшно…

Я с совестью наедине. Итак,

вот пистолет… старинный… шесть зарядов…

мне одного достаточно… Эй, кто там

над крышами? Ты, Боже? Так прости мне,

что люди не простят! Как лучше — стоя

иль сидя?.. Лучше — сидя. Живо. Только

не думать!.. Хлоп — входи, обойма! Дуло —

в грудь. Под ребро. Вот сердце. Так. Теперь

предохранитель… Грудь в пупырках. Дуло

прохладно, словно лаковая трубка,

приставленная доктором: сопит

он, слушает… и лысина, и трубка

в лад с грудью поднимаются…

Нет, стой!

Так люди не стреляются… Ведь нужно

осмыслить… Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Шесть. Шесть шагов от кресла до окна.

Снег светится. Как вызвездило! Боже,

дай силы мне, дай силы мне, прошу —

дай силы мне… Вон спит моя столица,

вся в инее, вся в синей поволоке.

О, милая!.. Прощай, прости меня…

Я царствовал четыре года… создал

век счастия, век полнозвучья… Боже,

дай силы мне… Играючи, легко

я царствовал; являлся в черной маске

в звенящий зал к сановникам моим,

холодным, дряхлым… властно оживлял их —

и снова уходил, смеясь… смеясь…

А иногда, в заплатанных одеждах,

сидел я в кабаке и крякал вместе

с румяными хмельными кучерами:

пес под столом хвостом стучал, и девка

меня тащила за рукав, хоть нищим

я с виду был… Прошло четыре года,

и вот теперь, в мой лучезарный полдень,

я должен кинуть царство, должен прыгнуть

с престола в смерть — о, Господи, — за то,

что женщину пустую целовал

и глупого ударил супостата!

Ведь я бы мог его… О, совесть, совесть —

холодный ангел за спиною мысли:

мысль обернется — никого; но сзади

он встал опять… Довольно! Должен, должен

я умереть! О, если б можно было

не так, не так, а на виду у мира,

в горячем урагане боевом,

под гром копыт, на потном скакуне, —

чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем

и проскакать с разлету через небо

на райский двор, где слышен плеск воды,

и серафим скребет коня Святого

Георгия! Да, смерть тогда — восторг!..

А тут — один я… только пламя свеч —

тысячеокий соглядатай — смотрит

из подозрительных зеркал… Но должен

я умереть! Нет подвига — есть вечность

и человек… К чему корона эта?

Впилась в виски, проклятая! Долой!

Так… так… катись по темному ковру,

как колесо огня… Теперь — скорее!

Не думать! Разом — в ледяную воду!

Одно движенье: вогнутый курок

нажать… одно движенье… сколько раз

я нажимал дверные ручки, кнопки

звонков… А вот теперь… а вот теперь…

я не умею! Палец на курке

слабей червя… Что царство мне? Что доблесть?

Жить, только жить… О, Господи… Эдмин!

Эдмин!..

Я не могу…

Что ж ты стоишь,

что смотришь на меня! Иль, может быть,

ты думаешь, что я… Послушай, вот

я объясню… Эдмин… ты понимаешь…

люблю ее… люблю Мидию! Душу

и царство я готов отдать, чтоб только

не расставаться с нею!.. Друг мой, слушай,

ты не вини меня… ты не вини…

Мой государь, я счастлив… Ты — герой…

Я не достоин даже…

Правда? Правда?..

Ну, вот… я рад… Любовь земная выше,

сильнее доблести небесной… Впрочем,

не любишь ты, Эдмин… понять не можешь,

что человек способен сжечь миры

за женщину… Так значит — решено.

Бегу отсюда… нет пути иного.

Ведь правда же — беспечностью я правил.

Беспечность — власть. Она ушла. О, как же

мне царствовать, когда лукавый сам

на бедной голове моей корону

расплавил?.. Скроюсь… Понимаешь,

я скроюсь, буду тихо доживать

свой странный век, под тайные напевы

воспоминаний царственных. Мидия

со мною будет… Что же ты молчишь?

Ведь я же прав? Мидия без меня

умрет. Ты знаешь.

Государь мой, я

одно прошу: мучительная просьба,

преступная пред родиной… пускай!

Прошу тебя: возьми меня с собою…

О, как меня ты любишь, как ты любишь,

мой милый!.. Я не властен отказать

тебе… Я сам преступник… Слушай, помнишь,

как я вступил на царство, — вышел в маске

и в мантии на золотой балкон, —

был ветер, пахло почему-то морем,

и мантия сползала все, и сзади

ты поправлял… Но что же я… Скорей,

часы бегут… тут это завещанье…

Как изменить?.. Что делать нам? Как быть-то?

Я там пишу, что… Жги! Жги! Благо свечи

горят. Скорей! А я пока иначе

составлю… Как? Ум опустел. Пером

вожу, как по воде… Эдмин, не знаю.

Ты посоветуй — надо нам спешить,

к рассвету кончить… Что с тобой?

Шаги…

Сюда идут… По галерее…

Живо!

Туши огни! В окно придется! Ах,

поторопись! Я не могу ни с кем

встречаться… Будь что будет… Что же взять-то?

да, пистолет… туши, туши… бумаги,

алмазы… так. Отпахивай! Скорее…

Плащ зацепился — стой! Готово! Прыгай!..

Никак возились тут… Горелым пахнет.

Стол не на месте… Эвона — корону

куды забросили. Тьфу… тьфу… Блести…

потру… Опять же и окошко настежь.

Не дело… Дай послушаю у двери.

Спит сорванец… спит государь. Ведь пятый

часок, поди… Ох, Господи Исусе!

Вот так и ломит, так и ломит. Повар

совался с мазью, — говорит, попробуй,

помажь… Толкуй там… Очень нужно… Старость

не рожа на заборе… не замажешь…

Еще пальба у западных ворот

распахивает быстрые объятья,

чтоб подхватить — то душу, то напев,

то звон стекла… Еще дома дымятся,

горбатые развалины сената,

музей монет, музей знамен, музей

старинных изваяний… Мы устали…

Ночь напролет — работа, бури… Час

уже восьмой, должно быть… Вот так утро!

Сенат пылал, как факел… Мы устали,

запутались… Куда нас Тременс мчит?

Сквозной костяк облекся в плоть и в пламя.

Он ожил. Потирает руки. Черни

радушно отпирает погреба.

Любуется пожарами… Не знаю,

не знаю, братья, что замыслил он…

Не так, не так мы думали когда-то

отчизну осчастливить… Я жалею

бессонницы изгнанья…

Он безумен!

Он приказал летучие машины

сжечь на потеху пьяным! Но нашлись

герои неизвестные, схватились

за рычаги и вовремя…

Вот этот

приказ, что переписываю, страшен

своей игривостью тигриной…

Тише…

Вот зять его…

Блистательная весть!

В предместии веселая толпа

взорвала школу; ранцы и линейки

по площади рассыпаны; детей

погибло штучек триста. Очень Тременс

доволен.

Он… доволен! Братья, братья,

вы слышите? Доволен он!..

Ну, что ж,

я доложу вождю, что весть моя

не очень вас порадовала… Все,

все доложу!

Мы говорим, что Тременс

мудрее нас: он знает цель свою.

Как сказано в последней вашей оде,

он — гений.

Да. В грома моих напевов

достоин он войти. Однако… солнце…

в глазах рябит.

А вот — предатель Ганус!

Там, меж солдат, стоящих у ограды:

смеются. Пропустили. Вон идет

по тающему снегу.

Как он бледен!

Наш прежний друг неузнаваем! Все в нем

взгляд, губы сжатые, — как у святых,

написанных на стеклах… Говорят,

его жена сбежала…

Был любовник?

Нет, кажется.

По слухам, он однажды

вошел к жене, а на столе — записка,

что так и так, решила переехать

одна к родным… Клиян, что тут смешного?

Все доложу! Вы тут плетете сплетни,

как кумушки, а Тременс полагает,

что вы работаете… Там пожары,

их нужно раздувать, а вы… скажу,

все, все скажу…

А! Благородный Ганус…

Желанный Ганус… Мы вас ждали… рады…

пожалуйте…

Наш Ганус…

Здравствуй, Ганус…

Ты нас не узнаешь? Твоих друзей?

Четыре года… вместе… в ссылке…

Прочь,

наемники лукавого!.. Где Тременс?

Он звал меня.

Допрашивает. Скоро

сюда придет…

Да он не нужен мне.

Сам приглашал, и если… нет его…

Постойте, позову…

И мы пойдем…

Не так ли, братья? Что тут оставаться…

Да, столько дел…

Клиян, мы с вами!

Братья,

мне страшно…

Допишу я после…

Пойду…

Брат, брат, что совершаем мы…

…Здесь жил герой…

Спасибо, что пришел,

мой Ганус! Знаю, жизненной печалью

ты отуманен был. Едва ль заметил,

что с месяц — да, сегодня ровно месяц —

я обладаю пьяною страной.

Я звал тебя, чтоб ты сказал мне прямо,

чтоб объяснил… — но дай сперва счастливцу

поговорить о счастии своем!

Ты знаешь сам — всех лучше знаешь, Ганус, —

дня моего я ждал в бреду, в ознобе…

Мой день пришел — нежданно, как любовь!

Слух пламенем промчался, что в стране

нет короля… Когда и как исчез он,

кто задушил его, в какую ночь,

и как давно мертвец страною правил,

никто теперь не знает. Но народ

обмана не прощает: склеп — сенат —

злым топотом наполнился. Как пышно,

как строго умирали старики,

и как кричал — о, слаще страстной скрипки —

мальчишка, их воспитанник! Народ

мстил за обман, — я случай улучил,

чтоб полыхнуть, и понял, что напрасно

я выжидал так долго: короля

и вовсе не было, — одно преданье,

волшебное и властное! Очнувшись,

чернь ворвалась сюда, и только эхо

рассыпалось по мертвому дворцу!..

Ты звал меня.

Ты прав, давай о деле:

в тебе я, Ганус, угадал когда-то

мне родственную огненность; тебе

я одному все помыслы доверил.

Но ты был женщиной гоним; теперь

она ушла; я спрашиваю, Ганус,

в последний раз: что, помогать мне будешь?

Напрасно ты призвал меня…

Обдумай,

не торопись, я срок даю…

Мой вождь,

там этих самых, что намедни пели

на улицах, пытают… Никого нет,

кто б допросил… Помощников твоих —

как бы сказать — подташнивает…

Ладно,

иду, иду… Ты у меня, Клиян,

ведь молодец!.. Давно известно… Кстати,

на днях я удивлю тебя: велю

повесить.

Тременс… Вождь мой…

Ты же, Ганус,

подумай, я прошу тебя, подумай…

Меня томит единственная дума:

здесь жил герой… Вот эти зеркала —

священные: они его видали…

Он тут сидел, в могучем этом кресле.

Его шаги остались во дворце,

как в памяти — смолкающая поступь

гекзаметра… Где умер он? Где выстрел

его раздался? Кто слыхал? Быть может,

там — за городом, в траурной дубраве,

в снегах ночных… и бледный друг в сугробе

похоронил горячий труп… Грех, грех

немыслимый, как искуплю тебя?

Вся кровь моя благодарит за гибель

соперника и вся душа клянет

смерть короля… Мы двойственны, мы слепы,

и трудно жить, лишь доверяя жизни:

земная жизнь — туманный перевод

с божественного подлинника; общий

понятен смысл, но нет в его словах

их первородной музыки… Что страсти?

Ошибки перевода… Что любовь?

Утраченная рифма в передаче

на несозвучный наш язык… Пора мне

за подлинник приняться!.. Мой словарь?

Одна простая книжечка с крестом

на переплете… Каменные своды

я отыщу, где отгулы молитв

и полный вздох души меня научат

произношенью жизни…

Вон в дверях

остановилась Элла, и не смотрит,

задумалась, концы перебирая

ленивой шали… Что бы ей сказать?

Тепла ей нужно. Милая. Не смотрит…

Вот весело!.. Я вскрыла и прочла

письмо чужое… Почерк, словно ветер,

и запах юга… Склеила опять,

как мне, шутя, показывал однажды

отец… Морн и Мидия вместе! Как же

мне дать ему? Он думает, — она

живет в глуши родимой, старосветской…

Как дать ему?..

Вы встали спозаранку,

я тоже… Мы теперь не часто, Элла,

встречаемся: иное торжество

совпало с вашей свадьбой…

Утро — чудо

лазурное — не утро… каплет… шепчет…

Ушел Клиян?

Ушел… Скажите, Элла,

вы счастливы?

Что счастие? Шум крыльев,

а может быть, снежинка на губе —

вот счастие… Кто это говорил?

Не помню я… Нет, Ганус, я ошиблась,

вы знаете… Но как светло сегодня,

совсем весна! Все каплет…

Элла, Элла,

вы думали когда-нибудь, что дочь

бунтовщика беспомощного будет

жить во дворце?

О, Ганус, я жалею

былые наши комнатки, покой,

камин, картины… Слушайте: на днях

я поняла, что мой отец безумен!

Мы даже с ним поссорились; теперь

не говорим… Я верила вначале…

Да что! Мятеж во имя мятежа

и скучен, и ужасен — как ночные

объятья без любви…

Да, Элла, верно

вы поняли…

На днях глядели в небо

все площади… Смех, крики, гул досады…

От пламени спасаясь, летуны

со всех сторон взмывали, собирались,

как ласточки хрустальные, и тихо

скользила прочь блистающая стая.

Один отстал и замер на мгновенье

над башнею, как будто там оставил

свое гнездо, и нехотя догнал

печальных спутников, — и все они

растаяли хрустальной пылью в небе…

Я поняла, когда они исчезли,

когда в глазах заплавали — от солнца —

слепые кольца, вдруг я поняла…

что вас люблю.

Я вспомнил!.. Элла, Элла…

Как страшно!..

Нет, нет, нет — молчите, милый.

Гляжу на вас, гляжу в дворцовый сад,

в себя гляжу, и вот теперь я знаю,

что все одно: моя любовь и солнце

сырое, ваше бледное лицо

и яркие текучие сосульки

под крышею, янтарное пятно

на сахаре сугроба ноздреватом,

сырое солнце и моя любовь,

моя любовь…

Я вспомнил: было десять

часов, и вы ушли, и я бы мог

вас удержать… Еще один слепой,

мгновенный грех…

Мне ничего не нужно

от вас… Я, Ганус, больше никогда

вам не скажу. — А если вот сейчас

сказала вам, так только потому,

что нынче снег такой сквозистый… Право,

все хорошо… За днями дни… А после

я буду матерью… другие мысли

меня займут невольно. Но сейчас

ты — мой, как это солнце! Протекут

за днями дни. Как думаешь — быть может,

когда-нибудь… когда твоя печаль…

Не спрашивайте, Элла! Не хочу

и думать о любви! Я отвечаю,

как женщина… простите. Но иным

пылаю я, иного я исполнен…

Мне снятся только строгие крыла,

прямые брови ангелов. На время

я к ним уйду — от жизни, от пожаров,

от жадных снов… Я знаю монастырь,

опутанный прохладою глициний.

Там буду жить, сквозь радужные стекла

глядеть на Бога, слушать, как меха

органа выдыхают душу мира

в торжественную вышину, и мыслить

о подвигах напрасных, о герое,

молящемся во мраке спящих миртов

средь гефсиманских светляков…

Ах, Ганус…

Забыла… вот письмо вчера пришло…

на имя моего отца, с припиской,

что это вам…

Письмо? Мне? Покажите…

А! Так и знал! Не надо…

Значит, можно

порвать?

Конечно.

Дайте…

Подождите…

не знаю… этот запах… Этот почерк,

летящий опрометью в память, в душу

ко мне… Стой! Не впущу.

Ну что ж, прочтите…

Впустить? Прочесть? Чтоб снова расклубилась

былая боль? Когда-то вы спросили,

идти ли вам… Теперь я вас спрошу,

прочесть? Прочесть?

Отвечу: нет.

Вы правы!

Так! На клочки… И эту горсть сухих

падучих звезд сюда… Под стол… в корзину

с гербом витым… Духами пахнут руки…

Вот. Кончено.

О, как светло сегодня!..

Сквозит весна… Чириканье… Снег тает.

На черных сучьях капельки… Пойдемте,

пойдемте, Ганус, погулять… хотите?

Да, Элла, да! Свободен я, свободен!

Пойдем!

Вы подождите здесь… Оденусь…

недолго мне…

А правда — хорошо;

прекрасный день! Вон голубь пролетел…

Блеск, сырость… Хорошо! Рабочий

забыл лопату… Как-то ей живется

там, у сестры, в далеком захолустье?

Известно ль ей о смерти… Бес лукавый,

покинь меня! Из-за тебя отчизну

я погубил… Довольно! Ненавижу

я эту женщину… Ко мне, назад,

о музыка раскаянья! Молитвы,

молитвы… Я свободен, я свободен…

Будь осторожней, Тременс, не сердись,

пойми — будь осторожней! Путь опасный…

Ведь ты слыхал: они под пыткой пели

о короле… все тоньше, все блаженней…

Король — мечта… король не умер в душах,

а лишь притих… Мечта сложила крылья,

мгновенье — и раскинула…

Мой вождь,

девятый час; проснулся город, плещет…

Тебя народ на площадь призывает…

Сейчас, сейчас…

Так что ж ты говоришь?

Я говорю — летит, кренясь, на солнце,

крылатая легенда! Детям сказку

нашептывают матери… За брагой

бродяги именуют короля…

Как ты поставишь вне закона — ветер?

Ты слишком злобен, слишком беспощаден.

Опасный путь! Будь осторожней, просим,

нет ничего сильней мечты!..

Я шею

скручу ей! Вы не смеете меня

учить! Скручу. Иль, может быть, и вам

она мила?

Ты нас не понял, Тременс,

хотели мы предупредить…

Король —

соломенное пугало.

Довольно!

Отстаньте, траурные трусы! Ганус,

ну что же, ты… обдумал?

Тременс, право,

не мучь меня… сам знаешь. Мне молитву,

мне только бы молитву…

Уходи,

и живо! Долго я терпел тебя…

Всему есть мера… Помоги, Клиян,

он дверь открыть не может, теребит…

Позвольте, вот — к себе…

…Но, может быть,

она меня зовет! А!

Стойте… Тише…

Спасайся, Тременс, он…

Пусти! Ты только

меня не трогай, понимаешь — трогать

не надо… Где корзина? Отойдите.

Корзину!..

Сумасшедший…

Вот… клочки…

в ладонях… серебро… о, этот почерк

стремительный!

Вот… вот… «Мой веер… выслать…

Замучил он»… Кто он? Кто он? Клочки

все спутаны… «Прости меня»… Не то.

Опять не то… Какой-то адрес… странно…

на юге…

Не позвать ли стражу?

Тременс!..

Послушай… Тременс! Я, должно быть, вижу

не так, как все… Взгляни-ка… После слов

«и я несчастна»… Это имя… Видишь?

Вот это имя… Разбираешь?

«Марк

со мною» — нет, не Марк… «Морн», что ли? Морн…

Знакомый звук… А, вспомнил! Вот так славно!

Вот так судьба! Так этот шелопай

тебя надул? Куда? Постой…

Морн жив,

Бог умер. Вот и все. Иду я Морна

убить.

Постой… Нет, нет, не вырывайся…

Мне надоело… слышишь? Я тебе

о безднах говорил, об исполинах —

а ты… как смеешь ты сюда вносить

дух маскарада, лепет жизни, писк

мышиной страсти? Стой… Мне надоело,

что ставишь ты свое… томленье — сердце,

червонный туз, стрелой пробитый, — выше

моих, моих грохочущих миров!

Довольно жить тебе в томленье этом!

Ревную я! Нет, подними лицо!

Гляди, гляди в глаза мне, как в могилу.

Так, значит, хочешь пособить судьбе?

Не вырывайся! Слушай-ка, ты помнишь

один веселый вечерок? Восьмерку

треф? Так узнай, что я — проклятый Тременс —

твою судьбу…

Отец, оставь его!

…твою судьбу… жалею. Уходи.

Эй, кто-нибудь! Он ослабел — под локти!

Прочь, воронье! Труп Морна — мой!

Ты двери

закрой за ним, Клиян. Плотнее. Дует.

Я говорил, что есть любовник…

Тише,

мне что-то страшно…

Как нахмурен Тременс.

Несчастный Ганус…

Он счастливей нас…

Вождь! Я осмелюсь повторить. Народ

на площади собрался. Ждет тебя.

Сам знаю… Эй, за мной, бараны! Что вы

притихли так? Живей! Я речь такую

произнесу, что завтра от столицы

останется лишь пепел. Нет, Клиян,

ты с нами не пойдешь: кадык твой слишком

открыто на веревку намекает.

Ты слышала? Отец твой славно шутит.

Люблю. Смешно.

Ты, Элла, в белой шляпе,

куда-нибудь уходишь?

Никуда.

Раздумала…

Жена моя прекрасна.

Не успеваю говорить тебе,

как ты прекрасна. Только иногда

в моих стихах…

Я их не понимаю.

Чу! Гул толпы… Приветственный раскат!