Трагедия господина Морна

Опять нет солнца… Как вы спали?

Навзничь,

и на боку, и даже в положеньи

зародыша…

Мы кофе пьем в гостиной?

Да,

как видите. В столовой мрачно.

Вести

еще страшнее прежних… Не газеты,

а саваны, пропитанные смертью,

могильной сыростью…

Их промочило

у почтальона в сумке. Дождь с утра

и темен гравий. И поникли пальмы.

Вот, слушайте: горят окрайны… толпы

разграбили музеи… жгут костры

на площадях… и пьют, и пляшут… Казни

за казнями… И в пьяную столицу

вошла чума…

Как думаете, скоро

дождь кончится? Так скучно…

Между тем,

их дикий вождь… вы дочь его знавали…

Да, кажется… не помню… Что мне гибель,

разгромы, кровь, когда я так тоскую,

что некуда деваться! Ах, Эдмин,

он бриться перестал, в халате ходит,

и сумрачен, и резок, и упрям…

Мы словно переехали из сказки

в пошлейшую действительность. Все больше

тускнеет он, сутулится, с тех пор

как тут живем, в болоте этом… Пальмы

мне, знаете, всегда напоминают

прихожие купцов богатых… Бросьте,

Эдмин, газеты… глупо… Вы со мною

всегда так сдержанны, как будто я

блудница или королева…

Нет же…

Я только… Вы не знаете, Мидия,

что делаете!.. Господи, о чем же

нам говорить?

Я смех его любила:

он больше не смеется… А когда-то

казалось мне, что этот вот высокий,

веселый, быстрый человек, должно быть,

какой-нибудь художник, дивный гений,

скрывающий свои виденья ради

любви моей ревнивой, — и в незнаньи

был для меня счастливый трепет… Ныне

я поняла, что он пустой и скучный,

что в нем мечта моя не обитает,

что он погас, что разлюбил меня…

Так сетовать не нужно… Кто же может

вас разлюбить? Такая вы… ну, полно,

ну, улыбнитесь же! Улыбка ваша —

движенье ангела… Прошу!.. Сегодня

у вас и пальцы неподвижны… тоже

не улыбаются… Ну вот!..

Давно ли?

Давно ли что, Мидия?

Так. Занятно…

Я вас таким не видела. Нет, впрочем,

однажды я спросила вас, что толку

вам сторожить на улице…

Я помню,

я помню только занавеску в вашем

мучительном окне! Вы проплывали

в чужих объятьях… Я в метели плакал…

Какой смешной… И весь растрепан… Дайте,

приглажу. Вот. Теперь смеются пальцы?

Оставьте… ах, оставь… не надо…

Счастье

мое… позволь мне… только губы… только

коснуться… как касаются пушка,

биенья бабочки… позволь мне… счастье…

Да нет… постой… мы у окна… садовник…

………………………………………………

Мой маленький… не надо так дышать…

Стой, покажи глаза. Так, ближе… ближе…

Душе бы только нежиться и плавать

в их мягкой тьме… Постой… потише… после..

Вот! Гребень покатился…

Жизнь моя,

любовь моя…

Ты — маленький… Совсем,

совсем… Ты — глупый мальчик… Что, не думал,

я так умею целовать? Постой,

успеешь ты, ведь мы с тобой уедем

в какой-нибудь громадный, шумный город

и будем ужинать на крыше… Знаешь,

внизу, во тьме, весь город, весь — в огнях;

прохлада, ночь… Румяный отблеск рюмки

на скатерти… И бешеный скрипач,

то скрюченный, то скрипку в вышину

взвивающий! Ты увезешь меня?

Ты увезешь? Ах… шарканье… пусти же…

он… отойди…

Ночь? Утро? Перехода

не замечаю. Утро — продолженье

бессонницы. Виски болят. Как будто

мне в голову вдавили, завинтили

чугунный куб. Сегодня выпью кофе

без молока.

Опять газеты всюду

валяются! Однако… ты невесел,

Эдмин!.. Вот удивительно: мне стоит

войти, и сразу вытянуты лица —

как тени при вечернем солнце… Странно…

Ненастная весна…

Я виноват.

…и новости ужасные…

И в этом

я виноват, не правда ли?

Столица

горит. Все обезумело. Не знаю,

чем кончится… Но, говорят, не умер

король, а в подземелье замурован

крамольниками.

Э, Мидия, будет!

Я, знаешь, запрещу, чтоб приносили

газеты. Мне покоя нет от этих

догадок, слухов, новостей кровавых

и болтовни досужей. Надоело!

Передо мной, поверь, Мидия, можешь

не умничать… Скучай, томись, меняй

прически, платья, удлиняй глаза

чертою синей, в зеркало глядись, —

но умничать… Да что с тобой, Эдмин?

Я не могу…

Что с ним? Что с ним? Куда ты?

Там на террасе сыро…

Ты его

оставь. Я все скажу тебе. Послушай,

я тоже больше не могу. Его

я полюбила. С ним уеду. Ты

привыкнешь. Я тебе ведь не нужна.

Друг друга мы замучим. Жизнь зовет…

Мне нужно счастья…

Я понимаю,

где сахарница?.. А, вот. Под салфеткой.

Ты что ж, не хочешь слушать?..

Нет, напротив

я слушаю… вникаю, постигаю,

чего же боле? Ты сегодня хочешь

уехать?

Да.

Мне кажется, тебе

пора и собираться.

Да. Ты можешь

не гнать меня.

По правилам разрывов —

через плечо еще должна ты кинуть:

«Я проклинаю день…»

Ты не любил…

Ты не любил!.. Да, проклинать я вправе

неверный день, когда в мой тихий дом

твой смех вошел… Зачем же было…

Кстати,

скажи, Мидия, ты писала мужу

отсюда?

Я… Я думала — не стоит

докладывать… Да, мужу написала.

Что именно? Гляди же мне в глаза.

Так, ничего… Что я прошу прощенья,

что ты со мной, что не вернусь к нему…

что тут дожди…

И адрес свой послала?

Да, кажется… Просила веер выслать…

там, у себя, забыла…

Ты когда же

отправила?

Недели две тому.

Отлично…

Я пойду… там надо… вещи…

Отлично… Ганус, получив письмо,

мой долг напомнит мне. Он проберется

из марева столицы сумасшедшей,

из сказки исковерканной, сюда,

на серый юг, в мои глухие будни.

Недолго ждать. Должно быть, он в пути.

Мы встретимся опять, и, протянув

мне пистолет, он, стиснутый и бледный,

потребует, чтоб я себя убил,

и буду я готов, быть может: смерть

созреет в одиночестве…

Мне дивно…

не верится… так резко жизнь меня

покинула. И только бы не думать

о родине, — не то метаться буду

в темнице с тюфяками вместо стен

и с цифрою безумия над дверью…

Не верится… Как жить еще? Эдмин!

Поди сюда! Эдмин, ты слышишь? Руку,

дай руку мне… Мой верный друг, спасибо.

Что мне сказать? Не кровь — холодный стыд

течет по жилам… Чувствую: ты должен

глядеть теперь в глаза мне, как глядят

на те срамные снимки, что за грош

увидеть можно в щелку… Стыдно сердцу…

Нет, ничего… Я только изумлен…

Смерть — изумленье. В жизни иногда

нас так же изумляют: океан,

цвет облака, изгиб судьбы… Как будто

на голове стою. Все вижу так,

как, говорят, младенцы видят: пламя

свечи, концом направленное вниз…

Мой государь, что мне сказать тебе?

За женщину ты царство предал; дружбу

я предаю за женщину — все ту же…

Прости меня. Я только человек,

мой государь…

А я, я — Господин

Морн — вот и все; пустое место, слог

неударяемый в стихе без рифмы.

О, королю никто бы никогда

не изменил… Но — Господину Морну…

Ты уходи. Я понял — это кара.

Я не сержусь. Но уходи. Мне тяжко

с тобою говорить. Одно мгновенье,

и словно в трубке стеклышки цветные

встряхнул, взглянул — и жизнь переменилась..

Прощай. Будь счастлив.

Я вернусь к тебе,

лишь позовешь…

Тебя я встречу только

в раю. Не раньше. Там, в тени оливы,

тебя представлю Бруту. Уходи…

Так. Кончено.

Тут надо со стола

убрать. Живей… Заказана коляска?

Да, сударь.

Завтра утром чтоб пришел

из города цирюльник — тот, усатый,

неразговорчивый. Все.

Небо мутно.

В саду дрожат цветы… Чернеет грот

искусственный: по черному струнами

протянут дождь… Теперь одно осталось:

ждать Гануса. Душа почти готова.

Как лоснится сырая зелень… Дождь

играет, точно в старческой дремоте…

А дом проснулся… Суетятся слуги…

Стук сундуков… Вот и она…

Мидия,

ты счастлива?

Да. Отойди. Мне нужно

тут уложить…

Знакомый чемодан:

я нес его однажды на заре.

И снег хрустел. И мы втроем спешили.

Сюда пойдут вот эти вещи — книги,

портреты…

Это хорошо… Мидия,

ты счастлива?

Есть поезд ровно в полдень:

я улечу в чужой чудесный город…

Бумаги бы — пожалуй, разобьется…

А это чье? твое? мое? не помню,

не помню я…

Не надо только плакать,

прошу…

Да, да… ты прав. Прошло… не буду…

Не знала я, что так легко, покорно

меня отпустишь… Я рванула дверь…

Я думала, ты крепко держишь ручку

с той стороны… Рванула что есть сил, —

ты не держал, легко открылась дверь,

и падаю я навзничь… Понимаешь,

я падаю… в глазах темно и зыбко,

и кажется, погибну я, — опоры

не нахожу!..

С тобой Эдмин. Он — счастье…

Я ничего не знаю!.. Только странно:

любили мы — и все ушло куда-то.

Любили мы…

Вот эти две гравюры

твои, не правда ли? И этот пес

фарфоровый.

…Ведь странно!..

Нет, Мидия.

В гармонии нет странного. А жизнь —

громадная гармония. Я понял.

Но, видишь ли, — лепная прихоть фризы

на портике нам иногда мешает

заметить стройность общую… Уйдешь;

забудем мы друг друга; но порою

названье улицы или шарманка,

заплакавшая в сумерках, напомнят

живее и правдивее, чем может

мысль воскресить и слово передать,

то главное, что было между нами,

то главное, чего не знаем мы…

И в этот час душа почует чудом

очарованье мелочи былой,

и мы поймем, что в вечности все вечно —

мысль гения и шуточка соседа,

Тристаново страданье колдовское

и самая летучая любовь{19}…

Простимся же без горечи, Мидия:

когда-нибудь узнаешь, может быть,

причину несказанную моей

глухой тоски, холодного томленья…

Мечтала я вначале, что под смехом

скрываешь тайну… Значит, тайна есть?

Открыть тебе? Поверишь ли?

Поверю.

Так слушай — вот: когда с тобой в столице

мы виделись, я был — как бы сказать? —

волшебником, внушителем… я мысли

разгадывал… предсказывал судьбу,

хрусталь вертя; под пальцами моими

дубовый стол, как палуба, ходил,

и мертвые вздыхали, говорили

через мою гортань, и короли

минувших лет в меня вселялись… Ныне

я дар свой потерял…

И это все?

И это все. Берешь с собою эти

тетради нот? Дай всуну, — нет, не лезут.

А эту книгу? Торопись, Мидия,

до поезда осталось меньше часу…

Так…

Готова я…

Вот твой сундук несут.

Еще. Гроба…

Ну что ж, прощай, Мидия,

будь счастлива…

Все кажется мне — что-то

забыла я… Скажи — ты пошутил

насчет столов вертящихся?

Не помню…

не помню… все равно… Прощай. Иди.

Он ждет тебя. Не плачь.

Прости меня…

Любили мы — и все ушло куда-то…

Любили мы — и вот любовь замерзла,

и вот лежит, одно крыло раскинув,

поднявши лапки, — мертвый воробей

на гравии сыром… А мы любили…

летали мы…

Смотри, выходит солнце…

Не оступись — тут скользко, осторожно…

Прощай… прощай… ты помни… помни только

блеск на стволе, дождь, солнце… только это…

Так. Кончено…

На волосах остался

летучий дождь…

Я полюбил ее

в тот самый миг, когда у поворота

мелькнули шляпа, мокрое крыло

коляски, — и в аллее кипарисной

исчезли… Я теперь один. Конец.

Так, обманув свою судьбину, бесу

корону бросив на потеху, другу

возлюбленную уступив…

Как тихо

она по ступеням сходила, ставя

вперед все ту же ногу, — как дитя…

Стой, сердце! Жаркий, жаркий клекот, гул

встает, растет в груди… Нет! Нет! Есть способ:

глядеться в зеркало, чтоб удержать

рыданье, превращающее в жабу

лицо… А! Не могу… В пустынном доме

и с глазу на глаз с ангелом холодным

моей бессонной совести… как жить?

что делать? Боже мой…

Так… так… мне легче.

То плакал Морн; король совсем спокоен.

Мне легче… Эти слезы унесли

соринку из-под века — точку боли.

Я Гануса, пожалуй, не дождусь…

Душа растет, душа мужает, — к смерти,

что к празднику, готовится… Но втайне

пускай идут приготовленья. Скоро

настанет день — я Гануса, пожалуй,

и не дождусь, — настанет, и легко

убью себя. А мыслью напряженной

не вызвать смерти; смерть сама придет,

и я нажму курок почти случайно…

Да, легче мне, — быть может, это — солнце,

блестящее сквозь дождь косой… иль нежность —

сестра меньшая смерти — та, немая,

сияющая нежность, что встает,

когда навеки женщина уходит…

А эти ящики она забыла

задвинуть…

…Книги повалились на бок,

как мысли, если вытянет печаль

и унесет одну из них; о Боге…

Рояль открыт на баркароле: звуки

нарядные она любила… Столик,

что скошенный лужок: тут был портрет

ее родных, еще кого-то, карты,

какая-то шкатулка… Все взяла…

И — словно в песне — мне остались только

вот эти розы{20}: ржавчиною нежной

чуть тронуты их мятые края,

и в длинной вазе прелью, смертью пахнет

вода, как под старинными мостами.

Меня волнует, розы, ваша гниль

медовая… Воды вам надо свежей.

Морн… Морн… где Морн?.. Тропою каменистой,

между кустов… Какой-то сад… и вот —

я у него в гостиной… Это сон,

но до того как я проснусь… Здесь тихо…

Неужто он ушел? На что решиться?

Ждать? Боже, Боже, Боже, ты позволь мне

с ним встретиться наедине!.. Прицелюсь

и выстрелю… И кончено!.. Кто это?..

Ах, только отраженье оборванца…

Я зеркалов боюсь… Что делать дальше?

Рука дрожит, напрасно я вина

там выпил, в той таверне, под горою…

И шум в ушах… А может быть? Да, точно!

Шуршат шаги… Теперь скорей… Куда бы…

О, бедные… дышите, пламенейте…

Вы на любовь похожи. Для сравнений

вы созданы; недаром с первых дней

вселенной в ваших лепестках сквозила

кровь Аполлона{21}… Муравей… Смешной:

бежит, как человек среди пожара…