Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения

ГЛАВА ПЕРВАЯ, где начинается неспешное обсуждение признаков, отличающих всякое изобретение; разговор идет о новизне, но прерывается горькими размышлениями о том, почему приобретатели богатеют, а изобретатели беднеют и разоряются; перед читателем возникают траурные видения пантеона самоубийц, завивается вихрь некоей стихии, но — спокойствие! — рассуждения возвращаются в прежнее русло и в сравнительном сопоставлении шила и шарика доказывается, что важнейшим признаком всякого изобретения является новый, качественно своеобразный эффект

Совершенно очевидно, — и с этим никто не станет спорить, — что важнейшая черта настоящего изобретения, отличающая его от других технических выдумок, это новизна. Только та техническая выдумка, которая нова и никому еще не приходила в голову, может считаться изобретением.

Размышляющих над одной и той же технической задачей и старающихся выдумать новую машину можно сравнить со спортсменами на беговой дорожке. Все они бегут к финишу, но изобретателем назовут лишь победителя в беге, того, кто, домчавшись первым, оборвет ленту. И ему вручат, как победный диплом, красивую грамоту с печатями, озаглавленную «Патент на изобретение». Патент — не только документ победы, утверждающий авторство. Это право изобретателя на его изобретение, это власть распоряжаться им, как он захочет. Отныне он хозяин своей выдумки, и, казалось бы, никто на свете без его спроса не вправе ее осуществить. Применение изобретения без согласия изобретателя считается кражей, и виновники должны бы отвечать по суду. Изобретатель может использовать свою выдумку сам, а может и продать патент — свое право на изобретение — любому предпринимателю, получить за это деньги. Тогда изобретение переменит своего хозяина. И с той поры исключительным правом распоряжаться изобретением завладевает предприниматель.

На этой купле и продаже построены все отношения между изобретателями и предпринимателями в капиталистическом мире.

Буржуазные правоведы уверяют, что «путем патента имущественная выгода монополизируется в руках обладателя патента — и в этой исключительности все существо патента. Обладатель патента имеет исключительное право пользоваться изобретением в сфере промышленности и запрещать всякому другому это пользование; он один вправе изготовлять предмет изобретения, распространять, продавать и употреблять его для промышленных целей».

«Имущественная выгода», монополизирующаяся «в руках обладателя патента…» «Исключительное право пользоваться изобретением»… «Право запрещать всякому другому пользование изобретением»… «Он один вправе употреблять изобретение для промышленных целей».

Да, должно быть, исключительно большие права и силу приобретает в капиталистическом мире человек, получивший патент на изобретение! Отношения предпринимателя к изобретателю, отраженные в зеркале буржуазного правоведения, имеют почтительный и даже церемонный характер. Что-то вроде такого романа в письмах:

ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ — ИЗОБРЕТАТЕЛЮ

Милостивый государь!

Наша фирма, с 1886 года успешно подвизающаяся на ниве отечественной промышленности, рада и горда узнать о Вашем последнем изобретении и льстит себя надеждой, что Вы благоволите принять ее услуги по реализации Вашей счастливой идеи на пользу общества за достойное вознаграждение.

Условия приобретения патента прилагаются.

Примите наши уверения в совершенном к Вам почтении Директор-распорядитель фирмы

Кноп.

ИЗОБРЕТАТЕЛЬ-ПРЕДПРИНИМАТЕЛЮ

Директору-распорядителю фирмы г-ну Кнопу

Милостивый государь!

С величайшим сожалением вынужден решительно отвергнуть Ваше лестное предложение услуг по реализации моего изобретения и обратиться к другим фирмам, так как предлагаемые Вами условия приобретения патента ни в малой степени не соответствуют всей значительности сделанного мною вклада в технический прогресс и моей повсеместно признанной роли в развитии нашего общества.

Примите и проч.

Изобретатель, свободный художник

Такойто.

ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ — ИЗОБРЕТАТЕЛЮ

Свободному художнику г-ну Такомуто

Милостивый государь!

Наша фирма, существующая с 7886 года, готова на любые убытки и жертвы ради прогресса общества и процветания промышленности и, принося глубокие извинения, сообщает, что примет все Ваши условия переуступки нам патента на Ваше сенсационное изобретение. Пачку денег — скромный аванс—прилагаем.

Ключ от квартиры владельца фирмы препровождается при сем в отдельном пакете.

Заранее благодарный и признательный Вам, с совершенным к Вам почтением.

Директор-распорядитель фирмы

Кноп.

Нам пришлось выдумать из головы эту воображаемую переписку, потому что найти в архиве и процитировать что-нибудь подобное трудно. И не только в архиве, но и в современной действительности такой переписки не существует и быть не может.

Зеркало буржуазного правоведения — кривое, зыбкое зеркало. Отношения между людьми денежными и людьми труда отражаются в нем искаженно.

Заглянем для проверки в другое зеркало, в его верную алмазную гладь, отшлифованную рукой великого классика-реалиста.

Внимание! Поднят занавес. Дают действие четвертое драмы А. Островского «Гроза». Выходят купец Дикой и изобретатель Кулигин без шапки. Все кланяются и принимают почтительное положение.

Д и к о й. Ишь ты, замочило всего (Кулигину). Отстань ты от меня! Отстань! (С сердцем.) Глупый человек!

К у л и г и н. Савел Прокофьич, ведь от этого, ваше степенство, для всех вообще обывателей польза.

Д и к о й. Поди ты прочь! Какая польза! Кому нужна эта польза?

К у л и г и н. Да хоть бы для вас, ваше степенство, Савел Прокофьич. Вот бы, сударь, на бульваре, на чистом месте, и поставить. А какой расход? Расход пустой: столбик каменный (показывает жестами размер каждой вещи), дощечку медную, такую круглую, да шпильку, вот шпильку прямую (показывает жестом), простую самую. Уж я все это прилажу, и цифры вырежу, уже все сам. Теперь вы, ваше степенство, когда изволите гулять, или прочие которые гуляющие, сейчас подойдете и видите, который час. А то этакое место прекрасное, и вид, и все, а как будто пусто. У нас тоже, ваше степенство, и проезжие бывают, ходят туда наши виды смотреть, все-таки украшение, — для глаз оно приятней.

Д и к о й. Да что ты ко мне лезешь со всяким вздором! Может, я с тобой и говорить-то не хочу. Ты должен был прежде узнать, в расположении я тебя слушать, дурака, или нет. Что я тебе — ровный, что ли! Ишь ты — какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.

К у л и г и н. Кабы я со своим делом лез, ну, тогда был бы я виноват. А то я для общей пользы, ваше степенство. Ну, что значит для общества каких-нибудь рублей десять! Больше, сударь, не понадобится.

Д и к о й. А, может, ты украсть хочешь; кто тебя знает!

К у л и г и н. Коли я свои труды хочу даром положить, что же я могу украсть, ваше степенство? Да меня здесь все знают; про меня никто дурно не скажет.

Д и к о й. Ну и пущай знают, а я тебя знать не хочу.

К у л и г и н. За что, сударь, Савел Прокофьич, честного человека обижать изволите?

Д и к о й. Отчет, что ли, я стану тебе давать? Я и поважней тебя никому отчета не даю. Хочу так думать о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты судиться, что ли, со мной будешь! Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю.

К у л и г и н. Бог с вами, Савел Прокофьич! Я, сударь, маленький человек, меня обидеть недолго. А я вам вот что доложу, ваше степенство: «и в рубище почтенна добродетель!»

Д и к о й. Ты у меня грубить не смей! Слышишь ты!

К у л и г и н. Никакой я грубости вам, сударь, не делаю; а говорю вам потому, что, может быть, вы и вздумаете когда что-нибудь для города сделать. Силы у вас, ваше степенство, много; была бы только воля на доброе дело. Вот, хоть бы теперь то возьмем: у нас грозы частые, а не заведем громовых отводов.

Д и к о й (гордо). Все суета!

К у л и г и н. Да какая же суета, когда опыты были!

Д и к о й. Какие-такие там у тебя громовые отводы?

К у л и г и н. Стальные.

Д и к о й (с гневом). Ну, еще что?

К у л и г и н. Шесты стальные.

Д и к о й (сердясь более и более). Слышал, что шесты, аспид ты этакой; да еще-то что? Наладил: шесты! Ну а еще что?

К у л и г и н. Ничего больше.

Д и к о й. Да гроза-то что такое по-твоему? А? Ну, говори!

К у л и г и н. Электричество.

Д и к о й (топнув ногой). Какое еще там электричество! Ну, как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А, говори! Татарин?

К у л и г и н. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал:

Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю.

Д и к о й. А за эти слова тебя к городничему отправить, так он тебе задаст! Эй, почтенные! Прислушайте-ко, что он говорит.

К у л и г и н. Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю. (Махнув рукой, уходит.)

Д и к о й. Что ж ты, украдешь, что ли, у кого? Держите его! Этакой фальшивый мужичонко! С этим народом какому надо быть человеку? Я уж не знаю.

Так, в глубоком зеркале сцены правдиво отразились действительные отношения между купцом и творцом, изобретателем и приобретателем в обществе, где законы служат богачам, где власть денег еще неправеднее, чем законы. Отразились не как частный случай, но как жизненное обобщение гениального художника-драматурга. Промелькнули во всех поворотах: правовом, экономическом, политическом. Зеркало драматургии оказалось вернее зеркала буржуазного правоведения.

Старинный французский ученый писатель и воздухоплаватель Гастон Тисандье собрал вместе биографии многих изобретателей и новаторов прошлых лет и задумался над тем, как озаглавить книгу. Он назвал ее «Мученики науки». Я читал эту книгу давно, но до сих пор стоят в памяти невеселые образы ее героев.

Француз Филипп Лебон бросил горсть древесных опилок в стоявший на огне сосуд. Густой дым повалил из горлышка и, вспыхнув, дал яркое пламя. Так зажегся первый, по сути дела, газовый рожок. Лебон понял, что дерево, каменный уголь под действием жары и без доступа воздуха выделяют светильный газ. Так начались злоключения изобретателя Лебона. Бюрократы Наполеона травили его, мешали опытам, гнали с работы.

И все же счастье улыбнулось изобретателю. В парижском отеле «Сеньеле» ему удалось создать рай газового света. Зелень сада сверкала изумрудом в лучах газовых рожков. Фонтан был так красиво иллюминован, что струи казались огненными. Перед толпами изумленных парижан изобретатель смелыми мазками рисовал богатую судьбу своего детища: газ, струящийся по обширной сети труб, освещает улицы будущих столиц.

Но «успех Лебона, — вздыхает Тисандье, — был непродолжителен. Враги и конкуренты делали ему тысячи неприятностей. Самые стихии, казалось, восстали против него. Скромное жилище его было разрушено бурей, а несколько времени спустя пожар истребил часть завода. Судьба, подобно богине древности, как будто ополчилась на злополучного изобретателя»… Вдруг трагическая и таинственная смерть положила конец его работам… Его труп «нашли на Елисейских полях с 13 кинжальными ранами в груди».

Тисандье видел, что в том мире, в котором он жил, судьба новатора, изобретателя складывается трагически, но причину трагедии различал смутно.

Вот Бернар Палисси, самородок XVI столетия, которого французы почитают с таким же уважением, как мы своего Ломоносова. Простой горшечник, выходец из народа, Палисси стал изобретателем, художником, физиком, химиком, агрономом, одним из основателей современной геологии и палеонтологии. Стихии природы не разрушали его завода, пожар не истреблял его жилища, но он сам сжег свой дом, сам, бывало, разрушал то, что строил. Под тяжелым гнетом нищеты, обремененный семейством, горшечник осваивал гончарное производство и пытался раскрыть неизвестный во Франции секрет изготовления фаянса и эмали, впоследствии обессмертивший его имя.

Он старался «найти способ изготовления эмали ощупью, как человек, блуждающий в потемках». Первые опыты были безуспешны. «Несмотря на постоянные издержки и значительную потерю труда, — писал Палисси, — я тем не менее ежедневно занимался толчением и растиранием новых веществ и строил новые печи, беспрестанно расходуя много денег и убивая материал и время». Он был принужден сам таскать и класть кирпич, обжигать известь, носить из колодца воду. Наконец печь его была готова, оставалось только приготовить и сплавить эмаль. Палисси простоял однажды шесть дней и шесть ночей перед огнем, не переставая подклады-вать дрова. Успех был рядом, но топлива не хватало. Палисси пошвырял в огонь все подпорки плодовых деревьев своего сада, сжег мебель, стал выламывать и подбрасывать в топку доски из пола. Соседи окружили его, потешаясь над тем, как сумасшедший жжет свой дом. Усомнившись в его рассудке, лавочники лишили бедняка кредита. Он очутился на улице с двумя грудными детьми без средств, по уши в долгах… «Но надежда не покидала меня, — писал Палисси, — и я принялся снова работать, силясь сохранить веселый вид, хотя на душе было далеко не весело».

Успех брезжил рядом, но к нему вела дорога страданий.

«Меня постигло новое несчастье, — пишет Палисси, — под влиянием жары, холода, ветра и дождей испортилась большая часть моей работы прежде, нежели она была готова, и мне пришлось раздобыть досок, планок, черепицы и гвоздей и заняться исправлением ее. Я разломал мою печь и сделал ее немного лучше прежнего, что дало повод многим, например чулочникам, башмачникам, сержантам, нотариусам и вообще разному сброду, говорить про меня, что я только тем и занимаюсь, что строю и разрушаю. Они не понимали того, что искусством моим нельзя заниматься в маленьком помещении, и смеялись над тем, что должно было возбудить их участие и сожаление, и порицали меня, когда я, ради приобретения необходимых для моего искусства удобств должен был употреблять вещи, необходимые в домашнем обиходе… В течение нескольких лет, не имея средств сделать навесы над моими печами, я проводил у них ночи под дождем и ветром… никто не пришел ко мне на помощь, никто не оказал мне поддержки, ни от кого не услышал я слова утешения, и только мяуканье кошек да вой собак утешали мой слух по ночам; иногда порывы ветра и бури были столь сильны, что я бросал все, несмотря на потерю труда; иногда случалось, что, промокнув под дождем до костей, я возвращался поздно ночью или на рассвете домой, шатаясь, как пьяный, из стороны в сторону, испачканный, как человек, которого вываляли во всех лужах города».

Биография Палисси жутковата. Он открыл, наконец, секрет фаянса и эмали, сделался выдающимся мыслителем и ученым своего времени. И все-таки его затаскали по тюрьмам, и он кончил жизнь под секирой палача.

Швейцарца Луи Фавра — строителя Сен-Готардского тоннеля, не пронзали кинжалы таинственных убийц, он сам рухнул, сраженный, «словно ударом молнии», под сводами своего тоннеля. Его сердце разорвала злоба и зависть компаньонов, вытеснявших новатора из его дела, не желавших, чтобы он, Фабр, имел успех.

Страницы книги Тисандье порождают хоровод картин бедственной жизни изобретателей.

Вот голодные и нищие племянницы Жакарда — творца автоматического ткацкого станка продают золотую медаль, пожалованную ему правительством за выдающуюся работу.

Вот шарманщик… Нет, это портной Тимонье, изобретатель швейной машины, таскается со своею моделью, как с шарманкой, по дворам, развлекая зевак механическими фортелями, и редкая капель медных монет брызжет в его старую шляпу.

В пантеоне великих изобретателей прошлого неуютно, как на кладбище самоубийц.

Горас Вельс, открыватель одного из видов наркоза, — осмеянный и непризнанный, искал смерти в своем собственном открытии.

Джон Фич кинулся головой в Делавар, реку его изобретательской славы, где впервые проплыл его пароход — судно с веслами, движимыми силой пара.

Рудольф Дизель незаметно шагнул с палубы и канул в океанской пучине под ровный шум дизелей трансатлантического лайнера.

Джон Армстронг — счастливчик, отец нескольких великих принципов современного радиоприема, на студенческой скамье создавший схему обратной связи, а затем изобретший супергетеродин, разбил голову о камни, прыгнув из окна радионебоскреба.

Древние боги недолюбливали новаторов, они приковали к скале Прометея, сбросили в море Икара, помешали возведению Вавилонской башни. Но и в жестокой мифологии древности не было особой богини, призванной специально ополчаться на изобретателей.

А стихии? А стихии всегда обрушивались на открывателей нового, и сильнее всего стихия капиталистической экономики. Она бушевала над их головами грознее бури, разила их коварнее, чем кинжалы тайных убийц.

«Собственность священна и неприкосновенна» — записано в конституциях многих буржуазных государств. Но вряд ли кто из собственников спит спокойно, не ворочаясь под пуховой периной и не видя себя во сне карасиком, над которым проплывает тень щуки. Хотя бездна хитрости вложена человечеством в замки, но не меньше хитрости заложено в отмычки. В мире денег, где люди — враги, столько способов напридумано, чтобы собственность оттягать, а владельца ее пустить с сумою. И вот что замечаешь сразу… Если просмотреть биографии знаменитых изобретателей всех времен, убедишься, что многие из них кончили нищетой. Значит, не очень-то крепкой защитой служит для них патент. Что ж они, — простодушные мечтатели, непрактичные выдумщики, простофили? Нет, не скажешь этого! Люди разные, жизни разные, дело разное, а судьба одна. Похоже, какой-то единый закон, словно рок, подчинил одному течению и привел к одному итогу пестрые случайности биографий. Словно ветер, свистящий над рощей, в одну сторону склонил вершины, хоть и различной стойкости были стволы и по-разному прочным было дерево.

Почему же все-таки приобретатели богатеют, а изобретатели беднеют и разоряются?

Вопрос сложный, а ответ простой.

Великий американский ученый и политический деятель Вениамин Франклин, повидавший и бедность и богатство, писал: «Как трудно пустому мешку стоять прямо, так трудно и бедному достичь желаемого».

Вообразите бедняка, который сделал изобретение, скажем, хочет внести революцию в какую-то технологию на заводе. Своего завода у него, разумеется, нет. Он не только не владеет средствами производства, но и не имеет средств к пропитанию. Завод принадлежит предпринимателю, революцию приходится производить на его заводе, ему-то и приходится нести на продажу патент. Патент — грамота гордая, можно бы войти с достоинством, но… полезнее вид искательный. И хотел бы покуражиться, да нельзя. Можно бы поторговаться, но не до бесчувствия… Место строгое, глаза стальные. Если приглянулась твоя выдумка — не ломайся, отдавай добром. А не то возьмут без спросу. Есть сто способов ограбления, отработанных, как приемы джиу-джитсу. Все будет разыграно, как по нотам. Подкинут, никого не спросясь, твою идейку в заводскую лабораторию. Вон в тот корпус в восемь этажей! Сила! Там возьмутся за нее сотни опытных рук. Чуть переиначат, чуть продвинут вперед, чуть подгримируют, и пошла в бюро изобретений встречная контрзаявка на смежный, чуть перелицованный патент. Вроде бы твоя идея, вроде бы и не твоя! А теперь кричи караул, жалуйся! Обивай пороги судов. Фирма респектабельная, адвокаты тертые, эксперты подмазаны. Валяй, воюй!

Допустим и лучшую ситуацию. Изобретение сделал человек состоятельный, денежный. Это, конечно, более редкий случай, как и всякая двойная удача: капиталист и он же изобретатель! Капиталист наш ни к кому не идет кланяться, сам реализует свою машину. Но какое это, оказывается, накладное дело осуществить большое изобретение! Тут и чертежи, и модели, и образцы, и создание необходимых материалов, личные труды и заказы на сторону, и бесплодные опыты с искоркой надежды вдали. За все — плати.

Прибылей, заметьте, пока никаких, одни издержки. Изобретатель ночей не спит от мозгового напряжения. Он так полонен творчеством, что почти забыл, как делать деньги. Начинает подтаивать его состояние, но обратного хода нет, слишком многое прозаложено. Он продал что мог, задолжал всему свету, и все-таки денег не хватает. Еще бы один последний, окончательный образец, еще бы десять тысяч долларов — и твоя взяла!.. Но нет этих денег, и добыть неоткуда.

А сосед его, финансовый туз, с любопытством наблюдает, как мается изобретатель. Он не морщит низкий лоб, не перегружает плоский череп творчеством, он знает одно — наживает деньги. Если б даже он и умел изобретать, так не стал бы утруждаться, не к чему. Он сидит на мешках с золотом и смотрит издали, как барахтается творец, и он знает, что недолог час, когда тот приползет сам, поднесет ему изобретение на блюдце. Он закупит его на корню, почти готовеньким, и заплатит за него подешевле, чем стоит машина, ровно столько, во сколько ценится человеческое отчаяние.

Конечно, бывают исключения. Природа и общество иногда рождают геркулесов. Появляется человек с головой творца и железной рукой дельца и сквозь джунгли капитализма пробивается со своим изобретением к деньгам и славе. Он ведет такое головоломное существование, что напоминает пианиста, исполняющего левой рукой этюд Скрябина (есть такой для одной лишь левой руки), а другой, кулачищем, отбивающегося от негодяев. Уатт, Белл, Эдисон — единицы из тысяч…

В капиталистическом обществе свирепствует закон, по которому приобретатели богатеют, а изобретатели разоряются. Его можно сформулировать почти в математической форме. Дело в том, что первичные — затраты на создание машины много больше, чем затраты на ее воспроизведение, повторение. На это указывал Маркс. Сотворить дороже, чем повторить. Украсть легче, чем создать.

И приобретатели и изобретатели барахтаются в мутных волнах капиталистического моря. Но у изобретателя, у творца, как булыжник на шее, дополнительный груз затрат. И поэтому он первый обессилеет и опустится к ногам приобретателя. В мире, где господствуют приобретатели, изобретателям счастья нет. Не такая уж это гордая грамота — изобретательский патент.

В нашей стране, где все наиболее ценное — общая общественность всего народа, изобретатели предпочитают не брать патентов. Они получают авторские свидетельства.

Авторское свидетельство — такая же торжественная грамота, как патент. Она подтверждает, что техническая выдумка автора действительно изобретение, и он имеет право называться изобретателем. Но изобретение, на которое выдано авторское свидетельство, переходит в собственность государства. Любая фабрика, любой завод нашей страны могут, не спрашивая изобретателя, применить у себя его изобретение, но обязаны непременно выплатить изобретателю законную премию, тем крупнее, чем больше от изобретения пользы. Мало того, авторские свидетельства на изобретения, признанные особенно полезными, государственные органы берут под контроль и предписывают жесткие сроки их внедрения. Для работы над своими изобретениями изобретателям предоставляют цехи и лаборатории, прикрепляют помощников-специалистов. Существует Государственный комитет по изобретениям и открытиям СССР, Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов. Изобретателям присваивают почетные звания «Изобретатель РСФСР», их награждают орденами, присуждают им Ленинские премии.

Тут бы можно говорить без конца. Но мы очень увлеклись сравнениями положения изобретателей у нас и в капиталистическом мире. Нам придется их еще и еще раз сравнивать. Не это главная тема книжки. Приглядимся к кроссу изобретателей, поговорим о новизне.

Где же финиш, к которому по множеству маршу ртов стремятся изобретатели? Где же судьи, которые отмечают победителей в беге?

Финиш — это здание с вывеской «Бюро изобретений». Судьи — это эксперты, сотрудники бюро. Они работают в залах, заставленных шкафами с ящиками, похожими на каталог обширной библиотеки. В ящиках копии патентов на все изобретения, которые когда-либо были сделаны в любой стране: миллионы патентов! В ящиках сотни тысяч вырезок из журналов и книг с описанием изобретений. Здесь патенты на пароходы и мухоловки, самолеты и зубочистки, экскаваторы и подтяжки.

Здесь — вы слышите, как бьется сердце! Где-то здесь листовка, оттиснутая старым шрифтом с дореформенными «твердым знаком» и «ятью», с прямоугольной схемой на белом поле. Это патент Можайского на первый самолет! Привилегия П. Яблочкову на его «электрическую свечу»; статьи Циолковского; чертежи паровой машины, изобретенной Ползуновым. А не здесь ли привилегия Ломоносову «на делание разноцветного стекла, бисера и стекляруса, дабы он, Ломоносов, якобы первый в России тех вещей сыскатель, за понесенный им труд удовольствие иметь мог». Все это русское, бесспорное, наше… Здесь большие и малые изобретения, сделанные во всех странах мира.

Изобретатели посылают в бюро свои проекты с просьбой выдать им авторское свидетельство или патент. И бюро, как на спортивном финише, регистрирует дату прихода, дату получения проекта.

Пароход, станок, самолет — любая современная машина — это плод выдумки тысяч людей, и почти никогда не бывает так, чтобы изобретатель предложил машину, в которой все, до последней детали, выдумано заново. Чаще всего изобретения отличаются друг от друга какими-нибудь частностями, отстоят от предыдущего на какую-нибудь одну невысокую ступеньку.

Эксперты, с проектом в руках, принимаются шарить по ящикам, забираясь по лесенкам до самых верхних полок. Кропотливо листают патенты и вырезки, роются до тех пор, пока твердо не убедятся, что есть она, эта ступенька, что изобретатель действительно пришел первым и никто до него ничего подобного не предлагал. Только тогда выдают патент или авторское свидетельство.

Описание изобретения в патентной грамоте или в грамоте авторского свидетельства заканчивается маленьким раздельчиком, озаглавленным «Патентная формула» или «Сущность изобретения». Здесь скупыми и точными словами формулируется самая сущность изобретения. Ее силятся выразить по возможности одной фразой. Посредине фразы жирным шрифтом отпечатано слово отличающийся. За ним и упоминается та ступенька нового, на которую поднялся изобретатель.

Патентная формула на автомобиль выглядела бы примерно в этом роде:

«Самодвижущаяся дорожная повозка, отличающаяся применением двигателя внутреннего сгорания».

Но патент с такой широкой формулой вряд ли выдадут. Это означало бы объявить одного человека владельцем идеи всех возможных автомобилей. А ведь разновидностей автомашин может быть тысячи. Коллективное творчество в целой области техники затормозится.

А такая патентная формула наверное допустима:

«Рулевое колесо автомобиля, отличающееся тем, что в целях удобства управления его обод сделан овальным».

Я видел на выставке в Париже модель автомобиля с овальной баранкой. Говорят, действительно удобно.

На широких патентных формулировках люди обжигались. В XVIII веке было так, что английский изобретатель Севери, человек с большими связями в парламенте, под заявку на простейший паровой насос изловчился получить патент на «движущую силу огня». С той поры блюстители закона, обнаружив в какой-либо машине огонь, принимались свистеть в свисток с горошиной, словно бы застукали узелок с краденым. Много лет подряд изобретателей тепловых двигателей принуждали идти на поклон к Севери, отсылать ему богатую дань. Получив кошелек с деньгами, Севери благосклонно разрешал применять в машине огонь. А при малом взносе куражился и тащил конкурента-изобретателя в суд. На сегодняшний взгляд, это выглядит таким же нахальством, как патент на способ дышать носом. Но в то время исключительное право Севери было сильным тормозом на пути развития паровой машины.

Но, конечно, и слишком узкие формулировки для изобретателя невыгодны, потому что не могут, как следует, защитить его авторства.

Бывает, что два изобретателя почти одновременно приходят к финишу, почти одновременно присылают в бюро заявки на одинаковые изобретения.

Величайшее изобретение — телефон — пришло в голову одновременно двум незнакомым друг с другом людям: Беллу и Грею. Но Белл подал свою заявку на час раньше Грея. И этот час решил их судьбу. Слава и деньги достались Беллу, имя Грея потонуло в безвестности.

А бывало, говорят, в старину и так… Один монгол в глухом, далеком селенье построил скрипучую машину на колесах, похожую на деревянный велосипед. Он катил на ней между юрт и чувствовал себя великим изобретателем. Но доехав до большого города, он был потрясен, увидев стальные стремительные велосипеды, бесшумно пролетающие мимо!

То же чувствует бегун, отставший в кроссе, завершая свой длительный пробег. Он бежал один, растеряв товарищей. Он не знает еще своего места и с надеждой вбегает на стадион. Пусто. Погашены огни. Сторожа подметают безлюдный амфитеатр.

Если изобретатель движется к цели и не знает работ своих товарищей, ему так же худо, как слепцу без поводыря.

Словно Робинзон на необитаемом острове, такой изобретатель начнет повторять то, что давно уже изобретено. Если просмотреть биографии знаменитых творцов техники, можно заметить, что среди изобретателей были кузнецы и парикмахеры, дипломаты и актеры, хирурги и священники, садоводы и архитекторы, но отшельников среди изобретателей не было.

Наоборот, разобщенность краев и стран вела нередко к гибели изобретений. Энгельс писал, что судьба изобретений неотделима от развития внешних сношений стран и народов. Пока сношения ограничивались ближайшим соседством, всякое изобретение делалось особняком в каждой местности; достаточно было злого случая, вроде вторжения варварских народов, или даже обыкновенной войны, чтобы довести развитую страну до необходимости начинать все сначала. В первоначальной истории каждое изобретение приходилось нередко делать наново, в самых разных местах, независимо друг от друга.

Как мало были гарантированы достижения техники от гибели, даже при обширных торговых связях, показывает печальный опыт финикиян, многие изобретения которых потерялись на долгое время, когда финикияне были вытеснены из торговли и завоеваны Александром Македонским. То же самое можно сказать и о живописи на стекле в средние века. И лишь когда страна общается со всем миром, только тогда долгая жизнь изобретений бывает обеспечена.

Мировые связи ширятся, сношения между странами развиваются… Но родятся и тревожат другие причины, по которым все труднее становится вести обмен изобретениями.

Со скоростью цепной реакции распространяется фронт научных работ и изобретений. В патентных библиотеках растут Гималаи бумаги. О горе грандиозного склада идей в несметных картотеках можно судить по темпам его прироста. Утверждают, что каждый год выпускается до 50 тысяч научных и технических книг, публикуется 200 тысяч патентов на изобретения и почти что 3 миллиона журнальных статей на многих языках.

Журналисты, забредавшие в Ленинскую библиотеку, восхищались ее 22-миллионнотомным запасом. А недавно один из литераторов ушел встревоженный.[1] Он впервые узнал, что к половине здешних книг не прикасался ни один читатель. Десять миллионов книг мертвым грузом лежали на библиотечных полках, словно урны с прахом в нишах колумбария. Маяковский писал о «курганах книг, похоронивших стих». Но с гораздо большим правом можно говорить о могильных холмах патентных описаний, под которыми оказываются погребенными ценнейшие технические идеи.

Известный физик Дж. Бернал в своей книге «Наука и развитие общества» бьет тревогу, что «во многих областях создалось такое положение, когда по сути дела легче открыть новый факт и новую теорию, чем удостовериться… что они еще не были открыты или выведены».

Воротила, вице-президент большой американской корпорации, перебрасывает костяшки на счетах:

«Если научное исследование стоит не больше ста тысяч долларов, то корпорации дешевле повторить это исследование, чем выяснять по литературе, не было ли оно выполнено где-нибудь в другом месте».

Бизнесмен стоит перед курганом научной информации, как Магомет перед горой: «Если гора не идет к Магомету, то и черт с ней!» Так подсказывают ему костяшки на счетах. Но какими костяшками можно оправдать холостой пробег мозговых клеток, способных рождать новое? Но как можно примириться с тем, что живое острие ума, как иголка на стертой грампластинке, возвращается на пройденные круги! Гора должна шагнуть к Магомету.

Потому так сильно развивается в нашей стране целая область науки и техники, занимающаяся проблемами информации. Составляются каталоги, классификации патентов, выпускаются патентные библиографии и даже библиографии библиографий. В свет выходят сборники научно-технической информации в таком множестве и такой толщины, что тома их лишь по одному из разделов науки ежегодно занимают полку более широкую, чем для всей Большой советской энциклопедии. Издают их научные институты с тысячами штатных сотрудников и десятками тысяч внештатных активистов.

«Приоритет СССР во многих областях науки и техники (особенно когда дело касается практического использования достижений науки) в значительной степени объясняется наличием мощного информационного центра», — печально замечает один солидный шведский журнал.

Кибернетика создает машины, способные рыться в горах патентной литературы — механизмы, значительно более сложные, чем горнопроходческий комбайн. Мы имеем в виду оперативные и умные электрические информационные машины. Изобретатель просовывает в щелку запрос о том. какие существуют решения мучающей его технической задачи, и машина со страшным проворством начинает шуровать по картотекам, просматривать десятки тысяч карточек в час и, наконец, как из рога изобилия, высыпает на стол пачку карточек, где расписаны все подобные изобретения

Машина, повторяю, умная, устроена сложно. Можно только намекнуть, на ее устройство. Помните электрифицированное наглядное пособие — немую географическую карту с лампочкой? Вы хотите отыскать город Москву, и для этого прижимаете один проводник к медной шляпке против слова «Москва» в списке городов, а другим проводником начинаете шарить пo карте, пока и он не наткнется на такую шляпку, что вспыхнет лампочка. Возле этой шляпки и находится город Москва. Фокус очень простой: шляпка с названием «Москва» в списке городов и шляпка на географической карте соединены за картой проволокой. Можно точно так же сделать и другие информационные карты, скажем, разбросать по картону картинки зверей и поставить рядом таблицу: «Рыбы», «Птицы», «Млекопитающие» и, пошарив по картону проводником, отобрать либо «Рыб», либо «Млекопитающих». Информационная машина устроена, конечно, сложнее. Она хозяйничает не на карте, а в картотеке, и сила ее в том, что она отбирает карточки по многим признакам. На то машина!

Мы обмолвились, что машина просматривает карточки… Как же может машина просматривать, когда она слепа? А она и читает так, как читают слепые. Содержание карточек записано шрифтом, понятным для слепых, зашифровано иероглифами из пробитых по-разному дырочек. Электрический щуп, как пальцами, ощупывает дырочки, а затем механический попугай тащит клювом из ящика все, что имеет подходящий иероглиф. Тащит и тащит, человеку на счастье.

Счастье ли?

Да, на счастье! — подтверждает один изобретатель. — Передо мною, как на плане, предстал лабиринт идей, по которому бродила до меня изобретательская мысль. Я смогу уверенно выбрать неисхоженные направления.

А другой изобретатель мнется. Он и знать не знал, что патенты на автомобильный дворник, скромную щетку, смахивающую дождинки с ветрового стекла, занимают несколько ящиков, набитых натуго. Его творческая фантазия оробела и сникла перед этим многоструйным фонтаном идей. Вроде все, что только можешь себе представить, уже придумано, и толкнуться решительно некуда. Все уже открыто, и не стоит ломиться в открытую дверь.

Может быть, и действительно не стоит… Здесь советовать трудно.

Одной, даже самой всеобъемлющей, эрудиции не достаточно для того, чтобы делать изобретения. Ведь иначе виднейшими изобретателями были бы патентные эксперты и редакторы энциклопедий. Но они, как правило, не изобретают ничего. Изобретения рождаются не в шелесте архивных бумаг, а в живом кипении жизни. Впрочем, мы напрасно забегаем вперед. У нас будет случай вдоволь пофилософствовать на эту спорную тему.

Творчество — дело сугубо индивидуальное. Оно не терпит рецептов и шаблонов. Настоящий изобретатель умеет следить за своей творческой формой, соразмерять дозы, точно чувствовать, когда и сколько и в какой области ему надо информироваться, чтобы опыт других раздувал, а не гасил огонек вдохновения.

Нам же кажется, что развитие техники информации беспримерно вооружает сознание, поднимает человека на новую ступень, и на этой ступени особенно пышно расцветает изобретательское вдохновение. Надо только умело использовать инструмент информации.

По причине недостатка информации происходят забавные курьезы.

Один человек хотел прослыть изобретателем, придумывая всякую всячину, и отсылал в бюро изобретений. И всякий раз получал отказы.

«Предлагаемое вами известно давно (см. патенты такие-то, такие-то), а посему в выдаче авторского свидетельства постановлено вам отказать».

Он, быть может, сто раз посылал различные предложения, и все невпопад, неудачно. Получает отказ и грозит кулаком в пустоту: «Доберусь я до этого бюро! Бюрократы! Чернильные души!» Думает, нарочно на него бюро ополчилось. А чем бюро виновато? Что тут отвечать, если он и в самом деле ничего нового придумать не может?

Получает неудачник очередной отказ и говорит:

— Ну, это последний! Раньше вы надо мной шутки шутили, теперь я над вами подшучу. Такое накручу, что уж, наверное, никому не приходило в голову.

И накрутил. Предлагает «гроб с музыкой» — сочетание гроба с патефоном. Когда гроб несут — патефон играет похоронные марши. Шутка, прямо скажем, не остроумная. Но уж очень надоело человеку получать отказы. Обозлился человек.

Вызывают его в бюро изобретений.

— Рассмотрели, — говорят, — ваши материалы. Должны вас огорчить. Предложение ваше не оригинально. Тут и до вас не то что патефоны — радиоприемники помещали в гробы. В 1925 году в Европе радиопохороны были в моде. Там одна из станций постоянно играла похоронные марши. Похоронные процессии двигались под звуки громкоговорителей, установленных на гробах. Применялись и другие изобретения. Помещали в гроб звуковоспроизводящий аппарат. Последнее слово умирающего, записанное на пленку, прокручивали на похоронах после надгробных речей. «До свидания, господа, — говорил покойник. — Благодарю за последний почет». — Теперь сами видите—предложение ваше не ново. А посему в выдаче авторского свидетельства постановлено вам отказать.

Так и ушел неудачник с носом. Даже пропала охота изобретать. Занимается теперь другим делом.

Но застенчивое слово «информация» — слишком слабое слово! В начале 20-х годов руководитель Главнефти академик И. М. Губкин посылал Председателю Совета Труда и Обороны В. И. Ленину экземпляры отраслевого журнала «Нефтяное и Сланцевое Хозяйство». Посылал, как признавался впоследствии, для порядку, не надеясь, что у Ленина «может найтись минутка для просмотра нашего чересчур специального журнала».

Но однажды пришла от Ленина сердитая записка:

«ГЛАВНЕФТЬ

тов. Губкину

3. VI. 1921 г.

Просматривая журнал «Нефтяное и Сланцевое Хозяйство», я в № 1–4 (1921) наткнулся на заметку (с. 199) «О замене металлических труб цементным раствором при бурении нефтяных скважин».

Оказывается, что сие применимо при вращательном бурении. А у нас в Баку таковое есть, как я читал в отчете бакинцев.

От недостатка бурения мы гибнем и губим Баку.

Можно заменить железные трубы цементом и пр., что достать все же легче, чем железные трубы, и что стоит, по указанию вашего журнала, «совершенно ничтожную» сумму!

И такого рода известие вы хороните в такой заметке архиученого журнала, понимать который способен, может быть, 1 человек на 1000000 в РСФСР.

Почему не били в большие колокола? Не вынесли в общую прессу? Не назначили комиссии практиков? Не провели поощрительных мер в СТО?

ПРЕД. СТО В. УЛЬЯНОВ (ЛЕНИН)».

Бить в большие колокола! Не хоронить информацию об изобретениях, а пропагандировать технику — вот к чему призывал Ленин.

У нас нынче громадная сеть научно-технической пропаганды — богатырская звонница нашей силы и славы.

Газеты, в изобилии дающие статьи по технике, научно-популярные журналы, выходящие миллионными тиражами, которые читают не один человек из 1000000, а, наверное, каждый десятый житель нашей страны; лекторы на кафедрах общества «Знание» и у микрофонов радио; научно-популярные кинофильмы, раскрывающие внутреннюю жизнь и движение машин; политехнические выставки и музеи; наконец, целый город техники нынешнего и будущего — Всесоюзная выставка достижений народного хозяйства СССР.

Бьют по-ленински большие колокола, созывают изобретателей на незримое вече. Гудят большие колокола!

Новизна бывает разная, и по этому поводу происходят в отделах изобретений жаркие споры.

Посетитель приходит и говорит:

— Шило изобрел.

— Ну, показывайте ваше шило.

Вертит эксперт шило в руках, пробует пальцем острие — шило как шило, ничего в нем особенного нет.

— Не пойму, — говорит эксперт, — в чем тут ваше изобретение, в чем тут у вас новизна, что нам ставить после слова «отличающееся»? Обыкновенное шило… Заостренное… Нет, сдаюсь, не могу разгадать. Видно, велик секрет!

— Да, уж тут не без секрета, — ухмыляется изобретатель. На то и изобретение! Новизна тут в длине. Шило моей системы ровно в сорок пять и одну десятую миллиметра длиной. Так и сформулируйте предмет изобретения: «Шило, отличающееся тем, что длина его ровно в 45,1 миллиметра». Не меньше и не больше! Ручаюсь, что до сих пор шила с такой длиной не существовало. Может быть, короче было или чуть длиннее, а с такой вот точно длиной, бьюсь об заклад, не делали!

— Вы мне лучше докажите, что такого шила до вас не было!

— А вы докажите, что было!

— Нет, вы докажите!

— Нет, вы!

Спор у них не по существу. Если даже не было до сих пор шила точно такой длины, то не надо быть изобретателем, чтобы сделать шило любых размеров. Каждый слесарь смастерит его без всяких ухищрений. От того, что сделают шило на миллиметр короче или на миллиметр длиннее, оно не приобретает никаких новых свойств. В предложении этом нет хитрости, а где хитрости нет, там нет и изобретения.

Но вот приносит другой изобретатель проект броневика.

У броневика одно отличие — большие колеса.

— Эх, батенька мой, — говорит эксперт, — никого теперь колесами не удивишь. Ни размерами, ни числом. Теперь и на трех, и на двух колесах ездят. А находятся артисты, что и на одном колесе… Не новый ваш броневик.

— Но у меня исключительно большие колеса, — обижается изобретатель. — Вся машина выглядит из-за этого необычно, вроде длинноногого паука.

— Подумаешь, невидаль, — твердит эксперт, — ребятишки так трамваи рисуют. Колеса больше трамвая. Не новый ваш броневик.

Изобретатель в амбицию:

— Поглядите на концертный рояль! И у него есть колеса, колесики, ролики. По паркету он ездит отлично. Но поставьте рояль на булыжную мостовую и впрягите в него хоть тройку лошадей — ножки скорее обломают у инструмента, а не сдвинут его по дороге ни на шаг. А телега катит по булыжнику, как по паркету. Вот что значит размеры колес!

— Причем тут рояль и телега?

— Я к тому про рояль упомянул, что застревают на кочках и рытвинах нынешние броневики. У них слишком маленькие колеса, и среди дорожных колдобин броневик все равно что рояль на булыжной мостовой. Вот я и придумал броневик на большущих колесах, чтобы заставить его катиться по кочкам и ямам, как телегу по булыжнику!

Тут только эксперт понял, какой хитрец был этот изобретатель. Он, казалось, предлагал пустяки — изменить размеры, а в итоге у машины появилось новое могучее свойство!

— Поздравляю вас, — говорит эксперт, — с новым изобретением.

По проекту сделали броневик, и он стал свободно ходить через препятствия, словно танк. Даже называть его стали «колесным танком».

Приходит третий изобретатель. Показывает шарик. Обыкновенный шарик. Сплошной.

Изобретатель жарко дышит в ухо эксперта:

— Вот модель моего изобретения. В уменьшении. Шарик будет чуть больше. Впрочем, форма шара даже не обязательна… Прошу выдать патент на кусок металла строго определенного веса… Остерегусь назвать цифру вслух… И у стен есть уши!

Изобретатель озирается вокруг, пишет цифру на клочке бумаги и подносит к самым глазам эксперта:

— Вот, под строжайшим секретом…

Эксперт даже не глядит на бумажку. Он видал чудаков. Он старается сохранить вежливость:

— Боюсь огорчить вас запоздалым известием, но гири, кажется, изобретены…

— Но ведь речь идет не о весе просто, а о строго определенном весе: ни граммом меньше, и ни граммом больше, разумеется…

Эксперт возражает по давно заведенному шаблону, как нотацию читает. Если даже и не было гири именно этой тяжести, то не надо быть изобретателем, чтобы сделать гирю любого веса. Каждый мастер отольет ее без всяких ухищрений. От того, что гиря будет на грамм тяжелее, у нее не объявится небывалых, удивительных свойств.

— Нет, объявятся! — заявляет изобретатель.

— Но какие?

— Вообразите, что мы тут, рядом, довели вес шарика вот до этой величины… Я ее определил путем долгих вычислений… Только лучше остережемся даже воображать себя рядом. Предположим, что сидим от шарика за несколько километров и запрятались в самый наипрочнейший блиндаж. И глядим, прищурившись, через перископ с закопченными стеклами. Мы

увидим на горизонте растущий огненный шар ярче тысячи солнц. Он, бушуя, всплывает в небо, распестренный цветами радуги, и земля закипает окрест. Растет выше облаков исполинский гриб чудовищного взрыва… Извините, что я забыл назвать металл, из которого предлагаю сделать шарик. В нашем случае — это уран-235. Пока вес сравнительно небольшой, шарик будет как шарик, но как только доведем его до цифры, указанной на бумажке, масса его сделается критической. Рост количества породит новое качество. В шарике вспыхнет цепная реакция расщепления атомного ядра… Эксперт вытирает пот со лба. Он, конечно, понял теперь, куда гнет изобретатель.

На бумажке была написана критическая масса заряда атомной бомбы… Впрочем, и атомная бомба, кажется, уже изобретена!