Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения

ГЛАВА ВТОРАЯ, где продолжается предыдущее обсуждение, чтобы утвердиться в выводе, что другим обязательным признаком всякого изобретения является его полезность, целесообразность; рассматриваются такие категории, как блажь, вред и польза, и показывается, как высокие думы о благе народа, идеи мира и гуманизма вдохновляют советских изобретателей

Выходит, что изобретением может считаться любая хитро задуманная новая вещь.

Вот я и предлагаю совершенно небывалую штуку — велосипед с квадратными колесами. У всех велосипедов круглые колеса, а в моем квадратные, как портретные рамки на спицах. Прочие велосипеды катят по дорогам, а мой не может — у него колеса не катятся. Не беда! Зато — новинка, зато — изобретение!

Таких новинок можно придумать тысячи: подводный утюг; вентилятор к печной трубе, чтобы гнал дым обратно в комнату; хитроумный коготь к дверям кафе, чтобы рвал посетителям брюки.

Можно бездну хитрости вложить в эти затеи. Скажем, такой придумать кибернетический коготь, чтоб никак от него не отвертеться: как ни ловчись— все равно, зацепит и порвет брюки. Но это будет уже не изобретение, а хулиганство.

В бюро изобретений поступают курьезные заявки, вроде пресса для штамповки ямочек на дамских щеках.

В американском журнале описано предложение — маленькие щеточки «дворники», чтобы смахивать дождинки со стекол очков. «Дворники» не имеют самостоятельного мотора и приводятся в действие движением челюстей. Чтобы челюсти двигались непрерывно, обладателю очков рекомендуется жевать резинку.

На страницах научной книги[2] про изобретения напечатано подлинное письмо одной дамы.

«Я имею, — пишет дама, — план для переносного водопровода для спален. Чтобы удобное сочетать с красивым, я хотела бы конструировать эту вещь, как украшение комнаты, в виде женской фигуры. Самый лучший для этого материал — алюминий, который должен быть покрыт лаком, наподобие фарфора. При этом одеяние на фигуре в свободных складках по-восточному, кремового цвета, усеянное звездочками. Голова фигуры должна быть пустой для помещения там горшка с цветами, на груди должно быть отверстие для помещения букета…» Это не изобретение — это блажь!

Для чего городить огород, когда есть обычные умывальники!

Один купчина тоже сделал изобретение. Изобрел заменитель меда. В энциклопедии Брокгауз — Ефрон напечатан примерный состав этой новой снеди. Туда входят:

патока

картофельная мука

клей

мел

глина

древесные опилки и др.

Изобретение получило широкое внедрение. Если верить энциклопедии, в те годы на московском рынке все сорта дешевого меда состояли из подобной смеси. Видно, этот рецепт потому и напечатали в энциклопедии, чтобы какой-нибудь простофиля не попался.

А вот современный, буквально сегодняшний случай. Прочитайте, что пишет в газете «Известия» ее боннский корреспондент, большой знаток Западной Германии Евгений Пральников.

«В Западной Германии одна за другой раскрываются крупные аферы в торговле вином. Некоторые из оптовиков наловчились выдавать за чистое вино такое пойло, в котором вообще нет ни капли виноградного сока. Такого «вина» сбыто уже несколько миллионов бутылок.

На днях в Дюссельдорфе начнется самый крупный за последние годы судебный процесс над «фальсификаторами вина». На скамью подсудимых сядут Каспер Гейдеманнс — владелец крупных винных подвалов в городах Мюльгейме и Веленс-на-Мозеле, а также семи филиалов, размещенных в разных частях земли Северный Рейн — Вестфалия.

«Вино» в подвалах Гейдеманнса изготовлялось по такому рецепту: на тысячу литров водопроводной воды брался килограмм глицерина, 2 килограмма винной кислоты, 100 килограммов сахара, 25 килограммов изюма, 50 литров винных дрожжей. Себестоимость одной бутылки этой смеси составляла 20 пфеннигов. Продавалось же «вино», в зависимости от наклеенной этикетки, за 3–5, а то и за 15–20 марок за бутылку. Печати на пробках и надписи на этикетках гарантировали, что это «натуральное вино высшего сорта».

Продукция Гейдеманнса шла не только в магазины, но даже в изысканные рестораны и клубы. Он был поставщиком вин для правительства земли Северный Рейн — Вестфалия. Сейчас некоторые газеты вспоминают, кто из видных лиц был гостем правительства этой земли, а значит, и отведал варева Гейдеманнса. Список получается внушительным. В нем значатся даже коронованные особы — в 1955 году правительство земли Северный Рейн — Вестфалия принимало шаха Ирана и принцессу Сорейю.

Больше всего шокированы завсегдатаи винных погребков и шикарных ресторанов. Они в течение многих лет смаковали «вина от Гейдеманнса», рассуждали о достоинствах или недостатках той или иной марки, об особенностях вин урожая такого-то года. Обладатели «тонкого вкуса» были крупными потребителями этого пойла. В ходе следствия стало известно, что Гейдеманнс приобрел у одного дюссельдорфского аптекаря такое количество глицерина, которого достаточно для производства многих миллионов литров якобы вина.

Наверное, еще долго поднимались бы в Западной Германии бокалы с «вином от Гейдеманнса» и провозглашались при этом традиционные «прозит» — «на здоровье!». Помешала случайность. В подвале Гейдеманнса взорвалась огромная бочка, где бродили четыре тысячи литров «вина». Полиция должна была установить причину взрыва. Так пришел конец бурной деятельности афериста…»

На такие изобретения патентов не выдают. Предложения признают нецелесообразными. Ведь изобретается не способ производства продукта, а путь его фальсификации. Говорят, что ложка дегтя может испортить бочку меда. Небольшая добавка фальсифицированного меда загубила бы бочку хорошего дегтя, если только по старинке рассматривать деготь как смазочный материал. Изобретатель «меда» имел одну-единственную цель — поднабить карманы серебром, а желудки покупателей — мелом и опилками.

На капиталистическом рынке таких фальсификаций ежегодно рождается тысячи. Сам собой сложился специальный раздел науки — товароведение, учащий распознавать фальсифицированный продукт. И если бы все-таки выдан был патент, относящийся к подобным заменителям вина и меда, то, конечно, не на способ их производства — ведь продукты-то вредные! — а на способ разоблачения фальсификации. Скажем, способ распознавания добавки клея к меду. Предлагается такая хитрая реакция: водный раствор меда обрабатывают танином. Если появилась заметная муть, значит, кто-то порезвился — добавил в мед клейку.

Маяковский писал когда-то:

Поэт был прав, нет лучше масла, чем коровье, сливочное, так называемое «голландское» масло. Но в 1869 году французский химик Меж-Мурье изобрел заменитель сливочного масла из особенным образом обработанного бычьего сала. То был первый рецепт маргарина. Изобретатели стали совершенствовать маргарин, присоединяя другие добавки: яичный желток, соль, безвредную краску, вовлекая в производство говяжье, свиное сало, растительные масла: хлопковое, кукурузное, соевое, пальмовое, кокосовое. Гак как все ходовые сорта растительных масел — жидкие, то сначала их подвергают отвердению, гидрогенизации. Образуется «саломас» — масса салообразного вида.

Получился, в конце концов, сравнительно дешевый продукт, приобретший широчайшее распространение.

Фабриканты натурального масла нападали на маргарин, и его приходилось проверять и судить в клиниках лечебного питания. Приговоры были благоприятными. Калорийность и усвояемость маргарина признавалась близкой к коровьему маслу. Вкус хороший. Расстройств пищеварения нет. Правда, в маргарине отсутствуют витамины, так что лучше не давать его каждый день больным и детям. Но возможна витаминизация маргарина. Выходит, что те, кто работал над маргарином, помышляли не только о своей выгоде, но заботились о потребителе, человеке. Это — честная, полезная работа. А поэтому на способы совершенствования производства маргарина уже выданы и будут еще выдавать много патентов.

Существуют бесчисленные патенты на заменители. Очень многие из них выданы в тугие времена, большей частью в военные годы, когда требовалось чем-то заменить дефицитный продукт. В самом слове «заменитель» слышалось что-то вынужденное, временное, скудное, словно речь шла о темной заплате на светлом пиджаке. Подождем, мол, потерпим, переменится время, ликвидируется дефицит, заменитель посторонится, натуральный продукт войдет в прежние права.

— Натуральный шелк? — осторожно спрашивает покупатель про красивый материал.

Продавец цедит сквозь зубы:

— Нет, вискоза!

Но вот рождается в лаборатории новый заменитель — искусственное волокно — капрон. Оно искусственное, но с природным и сравнения нет.

Шелк непрочен.

А капрон не рвется.

Шелк стирают с трудом.

А с капрона пятна сходят, как со стеклышка.

Шелк подолгу сохнет, не желая расставаться с водой.

А с капрона вода стекает, как с гуся.

Шелк гладят с предосторожностями.

А капрон и не нуждается в глажении. Он разглаживается сам, когда высыхает.

Недавно во французском медицинском журнале промелькнули две статейки о том, что капроновая одежда от трения о тело электризуется и мельчайшие искорки, покалывая кожу, успешно лечат ревматизм. Впрочем, может быть, это не факт, а реклама!

Современные химики — конструкторы молекул — создают не только заменители природных веществ, но и новые волшебные вещества, небывалые в природе.

И если бы в магазине ответили: «Уже нет капроновых чулок, хотите шелковые?..», покупатель бы отвернулся. Такой заменитель ему не нужен.

Сельское хозяйство у нас на подъеме. Скоро будет много молока, много масла. Но не дремлет и пищевая промышленность. И кто знает, не придется ли скоро вот этаким образом перефразировать слова Маяковского: «Не уговариваем, но предупреждаем вас: голландское масло не лучшее из масл».

Не все, что взбредет в голову, не всякая выдумка, как бы она ни была нова и хитра, может считаться изобретением. Оно должно быть не только ново, но и полезно, целесообразно.

Целесообразность, полезность — это второй важнейший признак всякого изобретения.

И поэтому эксперты, перед тем как выдать патент, проверяют, целесообразно ли изобретение, не является ли оно затеей вредной или просто бесполезной блажью чьей-нибудь досужей головы.

Есть, однако, на свете лаборатории, где не хулиганы и умалишенные, а почтенные ученые-изобретатели разрабатывают вредные изобретения. Всю свою хитрость, выдумку, знания употребляют они для того, чтобы как-нибудь отравить, исковеркать, испакостить полезные, нужные людям вещи. И не против врагов своей страны приходится им вести эту разрушительную работу, а против своих же соотечественников, тех, что мирно проходят под окнами их лабораторий и играют с ними в гольф после трудного рабочего дня. Эти дикие изыскания ведутся в капиталистических странах. Изобретателей, состоящих на службе у капиталистов, толкает к ним гнетущая сила денег, порождающая уродливые отношения между людьми и уродливое отношение человека к вещи.

Заокеанская химическая фирма выпустила новую краску. Фирменные химики порядком потрудились над тем, чтобы сделать ее яркой, стойкой, безвредной, пригодной всюду. Краска понравилась, и ее мешками стали раскупать со складов фирмы.

Но доходы от мешков показались недостаточными фирменным воротилам. Они стали раскидывать умом.

«А нельзя ли на этом деле, — соображали они, — организовать еще одну денежную струйку, текущую в наш карман? Что, если взять да расфасовать сверх того наш товар по маленьким пакетикам с этикеткой «Специально для текстиля»? Отпечатаем этикетки покрасивее, пустим пакеты в отдельную продажу и начнем за них драть втридорога!»

Так и сделали: появились на прилавках пестрые пакеты.

Покупатели вначале поддались на обман и поверили, что в пакетах специальная краска для тканей. Они стали охотно переплачивать за пестрые пакетики, не догадываясь о том, что отлично можно красить ткани краской из мешка, запасенного для окраски забора.

Постепенно обман раскрылся. Пестрые пакетики начали сохнуть на прилавках. Фабриканты текстильных фабрик покупали краску в мешках и подсмеивались над драгоценными пакетами.

«Ах, вы так, — рассердились воротилы фирмы, — ну так мы вас проучим, джентльмены!»

Они вызвали фирменных химиков и сказали:

— Ваша краска слишком хороша для этих людей. Вам придется ее немного подпортить. Надо сделать так, чтобы все, что идет на рынок в мешках, не годилось для окраски тканей. Надо сделать так, чтобы им навеки запомнились наши мешки. Подмешайте в краску такое зелье, чтобы она им разъела валы ситцепечатных машин!

Химики вернулись в лабораторию портить свою краску. После долгих трудов получили продукт, безусловно вредный для ситцепечатных машин.

Воротилы по-прежнему в тревоге:

— Ведь остались, наверное, негодяи, которые сами красят, распускают краску в тазу. Небось, тоже покупают мешки! Надо и их отучить от этой манеры. Сделайте так, чтобы краска линяла отвратительным образом: пятнами, полосами, подтеками… Пусть и этим навеки запомнятся наши мешки.

Снова вернулись химики в лаборатории портить свою краску. После длительных опытов получили безусловно линючий продукт.

Воротилы говорят:

— А все-таки мы не спокойны. Все-таки кто-нибудь да покупает наши мешки для того, чтобы красить ткани! Подмешайте, к краске такую отраву, чтобы она раздражала тело, чтобы тело от крашеной одежды стало чесаться и зудеть. Тогда наше сердце успокоится.

В третий раз вернулись химики в лабораторию портить свою краску. Отмобилизовали всю свою выдумку, весь свой научный опыт. Наконец, получили не только линючий и едкий, но и безусловно ядовитый продукт.

По проектам инженеров на заводах достроили специальные цехи, чтобы портить краску.

Только в пестрые пакетики пошла отныне безвредная стойкая краска.

А в больших тяжелых мешках продается краска порченая, отравленная, испакощенная по последним правилам науки.

Кроме краски, эта фирма производит пластмассу. Из нее делают шестерни, радиоприемники, части самолетов. И еще она замечательно подходит для искусственных зубов. Ее также фасуют в красивые коробочки, специально для зубных врачей. И заламывают за них баснословные цены. Остальную же пластмассу — сотни тонн — портят тем же высокоученым образом, что и краску. Кто отважится сделать себе из этой дешевой пластмассы челюсть, тот получит флюс во всю щеку!

Так в буржуазных странах, где изобретательство служит предпринимателям-капиталистам, изобретатели уродуют полезные вещи, вооружают их против людей.

Изобретатели нашей страны избавлены от унизительной нужды делать вредными полезные вещи, созданные своими руками. Наши изобретатели служат народу, и в их преданных руках даже вредные явления превращаются в полезные, начинают помогать народу.

— Нет в природе совершенно вредных явлений! — рассуждают изобретатели. — Если и считают явление вредным, то это только потому, что его еще не освоили, не нашли ему подходящего места в технике, не сумели подчинить себе. Докопайтесь до причины вредности, изучите явление, и отыщутся в нем ценные стороны: вредное обернется полезным и начнет служить народу.

Десять лет назад инженеры, супруги Б. Р. и Н. И. Лазаренко занялись борьбой с бедой современной электротехники — разрушением электрических контактов.

Электрические контакты работают всюду, где включается и выключается электрический ток.

От исправности контактов зависит надежность почти всех электрических установок. Но при замыканиях и размыканиях контакты искрят, и поверхность их быстро изгрызают электрические искры.

Воспротивиться искрам-грызунам показалось вначале не очень трудным делом. Надо было только подобрать специальный стойкий материал.

На пластинки, подключенные к проводам и стучащие друг о друга, словно зуб, не попадающий на зуб, напаивали кусочки различных металлов.

Между ними метались искорки. Серебро, платина, никель, медь, железо, вольфрам, молибден в разные сроки разрушались, и лишь сплав серебра, меди и никеля неожиданно устоял после сотен тысяч замыканий. Из чудесного сплава тут же сделали контакты одного заводского прибора. Но из цеха вскоре донесли, что искры и этот хваленый металл гложут как ни в чем не бывало.

Дело запутывалось. Получалось, что контакты, стойкие в одних условиях, сдавали в других.

Стали исследовать влияние окружающих условий. Помещали контакты в жидкость, газы, разреженный воздух. Все это по-своему влияло на разрушения, но не могло их устранить. Дело окончательно запутывалось.

Лазаренко поняли, что идти дальше вслепую нельзя. Надо было как-то подглядеть за тайной грызней искр в узкой щели между контактами. Что там делалось, толком никто не знал. Замечали, что вспышки при размыкании и замыкании разные: при размыкании получается яркий всполох — электрическая дуга, а при замыкании мелкий просверк — искра. Но считалось, что характер изъянов из искр и от дуги одинаков: разница только в том, что большая дуга сильнее расплавляет металл, маленькая искра слабее.

Чтобы совладать с дугой, подключали к контактам конденсатор. При размыкании он заряжался и на первый момент вбирал в себя электрическую энергию, готовую хлынуть дугой, и она потом разряжалась через промежуток между контактами серией мелких искр. Внешность искр изменялась с изменением емкости конденсатора.

Лазаренко решили глазом заглянуть в узкий промежуток между контактами и проследить, как меняются разрушения при изменении характера искр.

Они сделали волшебный фонарь, и на место диапозитива поставили пару дрожащих контактов. Мутный луч фонаря отбросил на экран громадное изображение щели. Между контактами вспыхивали сильные дуги. На контакте, соединенном с отрицательным полюсом тока, — катоде, — быстро углублялся кратер, а на противоположном — аноде — рос остроконечный пик. От катода к аноду летела туча мельчайших капель металла и застывала на аноде бугром. На катоде появилась глубокая язвочка, а на аноде — растущая бородавка.

К контактам подключили конденсатор переменной емкости и начали плавно увеличивать его емкость. Дуга стала хиреть. Дождь капель редел. Наконец наступил момент, когда дуга исчезла, а рост бородавки на аноде прекратился.

Контакты перестали разрушаться!

Лазаренко повернул чуть дальше ручку конденсатора. Вспышки преобразились. Вместо слабой тихой дуги брызнули частые искры. Дождь мелких капель металла, летящих с катода на анод, прекратился, и началось обратное переселение металла. С анода вдруг сорвалась вершинка бородавки и с силой врезалась в изъязвленную поверхность катода. Катод становился похожим на стенку, в которую чья-то невидимая рука влепляет один за другим снежки. На аноде появились лунки в тех местах, откуда эта рука снежки загребала. Искры перебрасывали металл с анода обратно на катод. Возвращение металла шло гораздо быстрее. Теперь на катоде рос бугор, а на аноде углублялась ямка.

Оказалось, что разрушительные действия искр и дуг противоположны. И что где-то между искрой и дугой есть такие формы разряда, при которых эти разрушения взаимно уничтожают друг друга. Частички металла мечутся взад и вперед между контактами, и контакты не только не разрушаются, но, наоборот, со временем как бы притираются друг к другу: соприкосновение между ними становится надежнее, плотнее. Оказалось, что от разрушения контактов можно избавиться, подобрав к ним конденсатор подходящей емкости.

Причина предательства чудесного сплава серебра, меди и никеля была разгадана. Очевидно, при опытах в лаборатории к контактам случайно подключили подходящий конденсатор. А в заводском приборе конденсатор был другой, и контакты начали разрушаться.

Нет в природе материала, могущего сопротивляться искрам-грызунам. Искать его бесполезно. Только приручая и укрощая сами искры, можно избавиться от разрушений.

Таковы были научные выводы из исследования вредного явления — разрушения электрических контактов.

Лазаренко были советскими учеными, и наука была для них неразрывно связана с практикой, с практическими нуждами народа. «А нельзя ли извлечь из этого пользу?» — беспокойно спрашивали они себя, сталкиваясь с каждым, даже пустячным на вид, явлением.

В ходе кропотливой лабораторной работы из, казалось бы, мелких наблюдений и маловажных замет сложилось в головах исследователей большое изобретение, сворачивающее целую область техники с ее многовековой колеи.

Когда пробовали погружать контакты в жидкость, чтобы спасти их от разрушения, замечали, что жидкость мутнеет. Пока шли испытания с маслами, это никого не удивляло: думали, что пригорает масло. Но когда помутнела чистая вода, исследователи заинтересовались мутью.

«А нельзя ли пустить ее в прок?» — подумали они.

Воду вылили в стаканчик и поднесли к нему магнит. Облачко мути потянулось к магниту. Это были частички железа, распыленного искрами в воде, — тончайший железный порошок.

Значит, можно так получать железные порошки, до зарезу нужные металлургам и химикам!

Лазаренко, без отрыва от научных исследований, построили «искровую мельницу», распыляющую в порошок металлы. Над железной пластинкой, утопленной в масле и служившей анодом, танцевал железный стержень, служивший катодом. При подскоках стерженька в масле брызгали искры. Муть осаждалась в отстойнике слоем железной пудры. Чтобы меньше железной пыли попадало на стержень и побольше рассеивалось в масле, стержень сделали тонким.

Изобретатели испытывали свою «искровую мельницу» и не подозревали, что в эти часы под слоем масла свершается в ней негаданное чудо, которое вдруг преобразит ее в новую, еще более удивительную машину, и эта машина затмит своей волшебной силой все их начальные замыслы и мечты.

Когда электроды под конец работы вытащили из масла, оказалось, что стержень чудесным образом врезался в толщу пластинки, прошел ее насквозь, нисколько не пострадав. А отверстие в точности повторило очертания шестигранного стержня.

Поразительно было то, что стержень не долбил пластинки, он слегка лишь подтанцовывал на ней. И все-таки он вошел в пластинку из твердой стали, как конец карандаша в пластилин.

Изобретатели закрепили стержень над самой пластинкой неподвижно, так, чтобы искры могли пробивать тонкий слой масла. И все-таки в пластинке появилось аккуратное углубление. Стержень медленно опускали вниз, и он прошел пластинку насквозь.

На конец стержня насадили часовую шестеренку, и шестеренка пронизала пластинку насквозь, оставив отверстие с зубчатыми краями. Монета, укрепленная на стержне, дала глубокий оттиск на стали, как печать на мягком сургуче.

На пластинку положили стальной подшипниковый шарик, а на стержень нацепили медную проволочку толщиной с волосок. И тончайшая проволочка пронизала закаленный шарик, как иголка кусок хлебного мякиша. Электрические искры, брызгавшие со стержня, с шестеренки, с монеты, с проволок, выгрызали металл, распыляя его в масле, расчищали путь в теле металла.

Изобретатели поняли, что считать свою машину аппаратом для производства металлических порошков — это все равно, что считать токарный станок машиной для производства железных стружек.

Маленькая «искровая мельница», приютившаяся на краю лабораторного стола, с ее слабыми, жидковатыми частями была металлообрабатывающим станком будущего, более сильным, чем все современные станки с их могучими мускулистыми телами.

«Нет и не может быть таких металлов, которые устояли бы против разрушительной работы искр!» — шептал неутешительный голос исследователей контактов. — «Значит, нет и не может быть металлов, которые не поддавались бы обработке искрой!» — заглушал его ликующий голос изобретателей.

Искра — это тот инструмент, которым можно обрабатывать любой металл.

В каменном веке инструментом человека был камень. Он дошел до наших дней в виде точильных брусков. К нему прибавились инструменты из других металлов, более крепких, чем обрабатываемый металл. Сжимая в руках инструмент более твердый, чем металл, человек срезал, откалывал частички металла. А потом появились станки — металлические руки, держащие инструменты. Появились железные мускулы — двигатели к станкам. Новая сила — электричество — завертела станки.

Но и электричество не нарушило иерархии металлов, установленных законами механики. Металлы, стоявшие у подножья лестницы твердости, легко подчинялись вышестоящим, а с теми, которые стояли на высшей ступени, сладу не было: сверхтвердые сплавы обработке не поддавались.

Вращение было душой станков и душой электромоторов, и поэтому только круглые детали обрабатывались естественно и просто, а любую более сложной формы деталь можно было сделать только вручную или на станке такого мудреного устройства, которое и встретишь не часто.

Электромоторы покорно вращали тяжелые маховики и жужжащие семейства зубчатых колес, хитроумные сплетения рычагов преобразовывали вращение в более сложные движения, суетливо метались взад и вперед и терлись друг о друга многотонные массы металла, и со страшной силой врезались в металл резцы и сверла так, что замирали от напряжения могучие станины станков.

И, как тысячи лет назад, раздавался в цехах первобытный скрежет металла, обдирающего металл.

Электричество — самая совершенная сила природы — оставалось в станках слугой грубой механической силы.

И вот Лазаренко заставили электричество не только двигать обрабатывающие станки, но и непосредственно обрабатывать металлы. И тогда оказалось, что двигать-то почти ничего не нужно.

Не нужно вращать шарошки и сверла или двигать резцы по фигурным путям. Надо было лишь тихо сближать под слоем масла инструменты и детали. И при слабом шелесте искр рождались в масляных ваннах детали таких затейливых форм, о которых станкостроители не смели и думать.

Ненужными стали могучие станины станков: ведь они не передавали теперь почти никаких усилий. Ведь металл обрабатывается легчайшими прикосновениями искр.

Ненужными стали инструменты несокрушимой твердости. Ведь металлы не вступают теперь в единоборство. Иерархия металлов поколеблена. И мягчайшие металлы, вооруженные щеткой искр, торжествуют над металлами рекордной твердости. И мягчайшими инструментами впервые в истории техники из сверхтвердых сплавов изготовляются рабочие детали машины, не знающие износу.

Изобретение Лазаренко поставило технику металлообработки с головы на ноги: механика сделалась робкой служанкой электричества.

В лаборатории появились станочки-карлики, выполняющие работу гигантов. На большом столе размещается целый цех.

Искровая пила без зубьев. Она пилит, не касаясь металла. Лишь в том месте, где она приближается к металлу, вспыхивают искры, словно огненные зубцы. Их заливает масляная струйка, льющаяся из крана в распил.

Электрическое точило. Не бесчисленные острые песчинки точильного камня затачивают лезвие, а бесчисленные острые искорки гложут резец из сверхтвердого сплава.

Электрошлифовальный станок…

Но пока я дописываю эти строки, новые неописуемые чудеса успела натворить волшебница искра в руках изобретателей, разгадавших ее повадки, подчинившихся ее тихой силе и тем самым целиком подчинивших ее себе.

В досоциалистические эпохи ученые ставились в такое положение, что великие их открытия начинали служить прежде всего целям войны и уничтожения.

Галилей, великий гуманист Галилей, представляя свой телескоп венецианскому сенату, в сопроводительной бумаге подчеркивал прежде всего его военное применение: «Изобретение это может принести большую пользу для всякого предприятия, морского и сухопутного. Оно позволяет открывать на море корабли врагов на большом расстоянии так, что мы их заметим раньше, чем они нас, на два часа и даже больше. Открыв же число и размеры судов, можно, судя по своим силам, приготовиться либо к преследованию врага, либо к битве, либо к отступлению. Точно так же и на суше эта труба может во всякой местности открыть расположение и приготовления врага».

О телескопе докладывалось примерно так, как в наши дни сообщалось по секрету об изобретении радиолокатора. Лишь гораздо позже, обнародовав свои астрономические наблюдения, Галилей раскрыл величественные мирные применения своего изобретения. Мы знаем, что советские ученые показали человечеству вершину мирного использования радиолокатора. Они локировали Венеру, поймав радиоэхо, отраженное от далекой планеты.

Если спросят, какое слово начертать на дверях лабораторий советских изобретателей, ученых, не колеблясь ответим: «Жизнь!»

Пусть как в сказке, словно по волшебству, вдруг раздвинутся стены наших лабораторий и станут видны происходящие там дела.

«Жизнь!» — произносит выдающийся агроном, зорко всматриваясь в початок кукурузы, и тонкие пальцы руки осторожно прикасаются к золотистым зернам, словно пальцы ваятеля к уступчивой глине.

«Жизнь!»—произносят под марлевой чадрой хирурги из лаборатории профессора Неговского, творящие чудо воскрешения. При посредстве нагнетательных приборов и дыхательных машин они возвращают жизнь холодеющему телу; приходит в движение остановившаяся кровь, оживает замершее дыхание. И вот уже мутнеет блестящий скальпель, поднесенный к губам умершего, и зрачки, расширенные мраком смерти, начинают сужаться, вновь почувствовав солнечный луч. Попрана смерть, жизнь торжествует!

Мы видим изобретателей, создающих электрические приборы, возвращающие слух глухим и зрение слепым…

Всюду мы слышим слово «жизнь», повторяемое в едином громогласном хоре.

И еще один девиз можно с полным правом начертать на дверях советских лабораторий: «Истина!»

Под высоким звездным небом нашей Родины стоит крепость с башнями, и плавно поворачиваются на башнях купола с бойницами, из которых глядят орудия главного калибра.

С замиранием сердца заглядываем в отверстое дуло. В глубине мы видим зеркало, которое, как вода на дне колодца, отражает густую черноту неба и сверкающую россыпь звезд. Мы видим диск, зыблющийся в очертаниях, как монета на дне ручья, и узнаем в нем далекую планету. Так это телескоп, а не орудие, обсерватория, а не крепость!

А вот и астроном, прильнувший глазом к окуляру микроскопа. Астрономы нынче редко заглядывают в телескоп. Современный телескоп — это прежде всего фотоаппарат, а не зрительная труба. Щелкает затвор, проявляется стеклянная пластинка — групповая фотография звезд. Эту самую пластинку астроном рассматривает в микроскоп.

Накапливается громадная стеклянная картотека — сотни тысяч фактов из жизни неба. Факты — воздух ученого. Они держат теорию, как воздух крылья птицы. И отважно взлетает ввысь, опираясь на факты, новая космогоническая теория, утверждающая правду о Вселенной.

С рассветом замирает вращение куполов. Ночь уходит на западное полушарие. На чужой стороне в совершенно такой же башне появляется чужой астроном. Щелкает затвор, вынимается стеклянная пластинка. Астроном раскладывает перед собой свои стекляшки, как гадалка колоду карт. Он гадает над тем, как ему побороть неопровержимые факты. «Доказать» еще одним способом, что мир создан богом, а поэтому неизменен в своем существе. И что люди не властны изменить этот мир и… бессильны нарушить жестокий порядок, при котором один человек эксплуатирует другого! Есть еще, встречаются в наше время и такие астрономы.

Щелкают затворы в башнях на далеких друг от друга материках планеты. И не случайно нам показалось, что в стальных механизмах, вращающих купола, намечается сходство с автоматикой артиллерийских орудий. Да, это дуэль! На различных полушариях Земли орудия науки ведут беззвучный бой. Мы ведем бой за истину, за правду науки, против мракобесия и суеверия. И опять начинаешь видеть в нашей обсерватории крепость — цитадель истины, крепость материализма.

Какой громадный арсенал борьбы за истину заключен в советских лабораториях с их электронными микроскопами, рентгеновскими установками, радиолокационными экранами, ультразвуковыми приборами, безмерно расширяющими зрение человека, позволяющими видеть воочию вирус и молекулу, и метеорит за покровом облаков, и крохотную раковину в толще стальной колонны; со всеми мощными инструментами, с помощью которых передовая наука укрепляет веру в торжество разума, в познаваемость мира!

Какое бессилие и страх перед истиной царят в лабораториях некоторых американских психологов, широко рекламируемых в журналах и имеющих целью доказать, что все наши знания о мире — обман!

В темных комнатах среди черных бархатных полотен инсценированы раздутые до гигантских масштабов наивные «обманы зрения» из детских книжек. Немудреными приемами фокусников, нарочитой игрой света и теней человеческий глаз здесь сбивают с толку, провоцируют на неверные оценки. Не верь глазам своим! — твердит посетителю этот дом световых иллюзий и оптической маскировки. Не верь глазам своим! — ибо взгляд твой не в Силах подчас определить — даже размеры предметов и их истинную форму! А поэтому мир, открывающийся твоему взору, — это призрак, химера, мираж. Как хотелось бы устроителям этих музеев, чтобы, выйдя на улицу и щурясь от света дня, посетитель посчитал бы роскошный авто миллиардера «обманом зрения», а свою полунищую лачугу воспринял бы, как дворец.

Миллионеры и миллиардеры не щадят затрат на то, чтобы скрыть от народа истину. Ибо истина, правда жизни оборачиваются против них. Максимальные прибыли в стане империализма добываются ныне ценой таких чудовищных преступлений, против которых восстают и разум, и совесть. Торговля смертью в этом мире становится самым выгодным торгом, и те лаборатории процветают за океаном, на которых начертано «Смерть» и «Ложь».

Сто лет назад полубезумный фантаст Гофман изобразил в одном из своих произведений ученого, дрессирующего блох, облачившего в мантию короля-блоху и устраивавшего перед ним блошиные парады.

Кто мог думать тогда, что действительность наших дней превзойдет своим безумием кошмар фантаста! Толстосумы Уолл-стрита присягают ныне королю-блохе, и легионы чумных блох посылаются ныне не на парад, а готовятся хлынуть на поля сражений.

За стальными дверями секретных лабораторий ведутся научные дискуссии о том, что дешевле для массового умерщвления людей — чумная блоха или тифозная вошь. Людоеды в белых халатах спорят о том, как сподручнее сбрасывать блох и вшей на головы мирного населения: в липких ли ампулах, тающих на снегу, или в тонкостенных бомбах, раскрывающихся при падении, как бутон цветка.

Все больше и больше создается за океаном вещей, изготовленных из странного сплава, где на каждые десять процентов металла приходится девяносто процентов подлости.

Но все меньше находится в мире простых людей, не умеющих еще в этой подлости разобраться. Надежды очумевших от золота миллиардеров не оправдаются. Им не придется пировать во время чумы. Чумные блохи не воцарятся в мире. Короля-блоху приведут к ногтю, а заодно с ним и всех его вассалов и покровителей.

Страх леденит миллионеров в их роскошных дворцах, и с ростом страха возрастают их подозрительность и жестокость.

Мы видим за океаном лабораторию и узнаем в ней знакомые приборы. Вот стоит кардиограф, записывающий биение сердца, — инструмент, помогающий нашим врачам. Но недобрым веет от этой лаборатории… Это не лаборатория — это застенок!

Сюда вводят жертву, человека, заподозренного только в том, что он начинает добираться до истины в ложью отравленном капиталистическом мире. Кардиограф, помогающий лечить сердце, в этой комнате помогает чинить допрос. Нам известно это по свидетельствам американских журналов. Следователь произносит фразу за фразой и следит по прибору за ударами сердца своей жертвы. Произнесены слова, вменяемые здесь в состав преступления! Может быть, среди них находится слово «мир», и на звук его сердце отзывается радостным биением. Преступник уличен! Ему грозит осуждение! За легчайшую тень свободной мысли, за биение сердца!

И тогда, быть может, его введут в другую лабораторию. На стене ее — мраморные доски с амперметрами и рубильниками. Посредине стоит кресло с медными пластинками и проводами, тянущимися к ним. Это не электролечебница — это плаха. Электричество здесь — орудие палача. Щелкает рубильник на щите, и сердце прекращает биться.

Но не перестанут биться в мире гневные сердца!

Горят рубины на башнях Кремля, как поднятые ввысь светильники разума, и с рассветом разгораются все сильнее, побеждая блеск солнечного дня. К ним с надеждой обращаются взоры тысяч и тысяч прогрессивных ученых земного шара, не желающих отдать свой ум интересам истребления человечества, не желающих менять докторскую мантию на рубаху палача.

Если спросят, какое еще слово начертать в майский праздничный день на дверях советских лабораторий, не колеблясь, ответим: «Мир!»

Советские ученые, изобретатели стоят за мир, вдохновляются идеями гуманизма, потому что с мирной жизнью, с заботой о благе людей тесно связаны их сегодняшние дела и еще теснее сплетены замыслы и загады.

Тут уместно поделиться впечатлениями очевидца от великих и мирных советских изобретений, историческое и бесспорное первенство в которых принадлежит нашей стране. Это как бы вершины целесообразности, полезности воплощенных в творчестве изобретателей. Они увенчаны Ленинскими премиями. В качестве корреспондента «Правды», «Известий», журнала «Огонек» мне посчастливилось присутствовать, выражаясь образно, при открытии века мирного атома. Постепенно спадал занавес секретности, и гигантские объекты советской мирной атомной техники представали перед глазами изумленного человечества как свидетельство величайшего гуманизма советского строя. Я был в числе первых журналистов, посетивших эти объекты. Вот лишь несколько страничек из моей журналистской тетради, где набросаны впечатления, проникнутые удивлением и восторгом первого видения.

Журналист, впервые приглашенный посетить атомную электростанцию, ощущает вполне понятное волнение. С колотящимся сердцем готовится он перешагнуть ее порог, сознавая, что вступает на рубеж атомного века.

По-особому внимательным взглядом пробегает он страницы учебника физики, и деталь за деталью возникает в его воображении сложнейшая модель атома, неисчерпаемая в каждой своей частице, как еще на заре атомной теории гениально предвидел Ленин. Через облако электронных оболочек проступает атомное ядро — калейдоскопический сгусток частиц материи, затаивший в себе энергию колоссальной мощи.

В наше время проблемы атомного ядра неразрывно связались с насущными вопросами человеческого существования. Потому, быть может, ни один учебник физики, как бы ни был он полон и какое бы количество терминов, явлений, законов, ученых имен ни пестрело на его страницах, никакой учебник физики не способен вместить картину того, что представляет собой сегодня атом. Не одни электроны, протоны и нейтроны образуют современный атом. Вокруг сердца атома, у самого его ядра обращаются герои и мученики, купцы и творцы, изобретатели и приобретатели, дипломаты — трубадуры «холодной войны» и фельдмаршалы — глашатаи войны атомной. Через сердце атома, у самого его ядра пролегает линия борьбы за мир.

В наше время атом не только поле действия ядерных сил, но и, выражаясь образно, поле борьбы сил общественных. От игры ядерных сил зависит поток энергии, исторгаемой из атомных недр; от исхода борьбы общественных сил зависит большее — куда хлынет эта энергия: на поля войны или на стройки мира; чем окажется она для людей — проклятьем или благом?

…Великая догадка Демокрита, наблюдавшего, как худеют золотые руки статуй в храме от прикосновения множества уст, и пришедшего к мысли о существовании мельчайших незримых частичек — атомов, на которые делится все вещественное, по прошествии столетий привела человечество к открытию атомной энергии, подвела его к рубежу атомного века.

«Как трагедия и комедия, — учил Демокрит, — могут быть написаны одними и теми же буквами, так и все разнообразие случающегося в мире осуществляется одинаковыми атомами, поскольку они имеют различное положение и выполняют различные движения».

Советские ученые вместе с прогрессивными учеными других стран борются сегодня за то, чтобы атомы не стали буквами величайшей трагедии человечества. Ученые борются за то, чтобы многовековая история атомистики завершилась счастливой развязкой.

В лабораториях современных «алхимиков» получены элементы, позволяющие освобождать энергию такой ошеломительной мощи, о которой прежде не смели думать. Человечество подбрасывает на ладони небольшой заряд, с бильярдный шар размером: он способен обрушить гору или разрушить город.

И вот в громовом просверке возникает над горизонтом ослепительный и жгучий диск, и к нему, пронизывая все этажи облаков, поднимается ввысь, достигая главою стратосферы, грандиозная башня атомного взрыва.

Грибовидное облако встает над миром, как гигантский вопросительный знак: чему станет служить этот величайший дар науки — разрушению или созиданию? Сокрушать ли ему лишь дикие скалы, пролагая путь реке в пустыне, или падать на города, где в течение веков, как известь в сталактитах, отлагались труд и талант поколений?

Человечество ныне решает этот вопрос. Сотни миллионов людей поставили подписи под призывом о запрещении атомной бомбы. Много, много раз обернется вокруг экватора неразрывная цепь, составленная из подписей сторонников мира. Злую силу останавливают силой. Нужно много сил, чтобы задержать войну. И такие силы есть. Они в воле народов к миру.

Сооружение первой атомной электростанции знаменует собой не только победу нашей научно-технической мысли, но и торжество высоких и гуманных общественных идей. Потому так велико ее историческое значение.

…Мы садимся в автомашину с таким же трепетом, как садились бы, наверное, в машину времени. Ведь она должна перенести нас в будущее, на почти фантастический островок завтрашнего дня, существующий уже сегодня.

Атомная электростанция Академии наук СССР открывается нам средь пленительной простоты русского леса. Все в округе дышит миром и тишиной. Клубы черного дыма не оскверняют свежести лесной чащи. Поездов, подвозящих топливо, нет. Потому, наверное, так и расхрабрились деревья, подступившие близко к станции, что ни им, ни их далеким предкам, обращенным в каменный уголь, не грозит исчезновение в ненасытной топке парового котла.

Здание станции стоит чистенькое и светлое, как здание школы. Никакие заметные глазу грузы не поступают внутрь. Но струится изнутри наружу непрерывный поток электроэнергии, растекаясь по окрестным предприятиям и колхозам.

Ход умозаключений и опытов, приведших к открытию атомной энергии, головокружительно сложен, но конечные выводы просты, как венец любого великого дела. Человеческий гений умеет подбирать простые ключи к самым сложным замкам природы.

Если нас не удивляет, что чудо огня вызывается таким простым способом, как трение двух деревяшек, а чудо электричества — такими несложными манипуляциями, как махание магнитом над мотком проволок, то не будем удивляться и тому, что великое чудо атомной энергии вызывается также в результате простых в принципе действий.

Старинный философ Бекон Верлуамский сказал когда-то: «Человек ни чего другого не может делать, как сближать или удалять тела; остальное делает природа». Со времен Ф. Бекона могущество человека безмерно возросло, но таинство получения атомной энергии укладывается в его вещую фразу. Для того чтобы вызвать к жизни атомную энергию, надо попросту сблизить друг с другом, уложив в особую, строго рассчитанную кладку куски урана, разделенные кусками графита. Остальное будет делать природа. Если правильно будут соблюдены размеры и пропорции, то урановые бруски начнут самопроизвольно нагреваться. Образуется атомная топка, атомный реактор, атомный источник тепла. Это — волшебно экономическая топка: на получение десятка тысяч киловатт-часов энергии тратится несколько десятков граммов ядерного горючего — урана-235.

Не будем вдаваться в тонкости протекающих здесь реакций. Заметим только, что уран-графитовая кладка окажется пронизанной роем мятущихся нейтронов, этих «запалов», вызывающих взрыв атомного ядра. Куски графита замедлят в нужной степени их стремительное движение. Под ударами нейтронов разлетаются на осколки ядра атомов изотопа урана-235, содержащегося в незначительном количестве в естественном уране. Мириады атомных микровзрывов происходят в толще урановых кусков. Колоссальные количества энергии исторгаются из атомных недр, и в числе осколков рождаются попутно новые нейтроны, новые «запалы». Возникает, как говорится, цепная реакция деления ядер урана—наиболее доступный процесс получения атомной энергии.

Волнующие подробности пуска первого советского уран-графитового реактора, первого атомного котла в Европе, рассказывал В. Фурсов на сессии Академии наук СССР. На экране демонстрировались фотографии этапов его строительства. Это были старые, выцветшие небрежные фотографии десятилетней давности. Герои, открывавшие секрет атомной энергии в те трудные для нашего государства годы, видимо, не заботились о личной славе.

На фотографии видно, как на дне глубокой бетонной ямы, в особом помещении началось сооружение уран-графитового массива, как росла из отдельных дырчатых блоков уран-графитовая кладка. Вот почти завершена внушительная черная куча графита и урана высотой в двухэтажный дом. Счетчики радиоактивных частиц, подключенные к громкоговорителям, приготовились щелчками объявлять о вступлении в бой полчищ нейтронов. Слой за слоем, кирпич за кирпичом продолжала наращиваться кладка. Но цепная реакция не начиналась. Громкоговорители молчали, лишь стучали сердца участников испытаний. Предполагалось теоретически, что цепная реакция возникнет при укладке пятьдесят пятого слоя, но никто не мог в то время ручаться за полную правильность теоретических предположений.

Наконец, при укладке пятьдесят четвертого слоя, когда масса урана достигла сорока пяти тонн, зазвучали первые гулкие щелчки. Атом пробудился, и, казалось, забилось в графитовой куче его большое сердце. Совершилось величайшее событие в истории европейской науки — цепная ядерная реакция началась. Удары учащались, и ученые поспешили укрыться в подземный коридор. Нелишняя предосторожность! Атомный реактор вырабатывает не только тепло, но и незримые опасные радиоактивные излучения огромной проникающей способности.

Так родился дальний предшественник реактора первой в мире атомной электростанции.

Нам пришлось приготовиться к тому, что конструкцию его современного потомка — атомной топки электростанции Академии наук СССР, как и всякого действующего реактора, рассмотреть как следует не удастся. Он, конечно, тоже испускает смертоносные радиоактивные излучения и поэтому должен быть прикрыт надежной защитой.

Внутренние помещения атомной электростанции подтверждают тезис, что архитектура фабрик энергии во многом зависит от свойств самой энергии. Как бы ни мудрили архитекторы, гидросиловую станцию никогда не спутаешь с ветряком.

Пафос внутренней архитектуры атомной электростанции — это пафос лучевой защиты. Верным и дешевым заслоном от радиоактивных излучений, как известно, служит массивный бетон, и поэтому здесь часто попадаются бетонные, конструкции такой мощности, которые даже строителям старых крепостей показались бы конструктивным излишеством.

Перед нами растворялись тяжелые двери, словно дверцы сейфа-великана, открывались зигзагом идущие коридорчики, вроде тех, что проходят в толще крепостных стен. Как на поле зигзаг окопа защищает от прямо летящей пули, так и здесь зигзаг коридоров защищает от прямого удара луча.

Коридорчики приводят нас к святая святых — залу, где расположен атомный реактор. Мы довольно робко заглядываем туда сверху, через оптические иллюминаторы из тяжелого желтоватого стекла, защищающего от радиоактивных излучений. Как в бинокле с обратной стороны, открывается уменьшенная в размерах, но и расширившаяся в границах панорама зала. Она озадачивает нас своей пустынностью. Лишь в одном из углов зала виднеется в полу круглая крышка, опоясанная толстым кольцом бетонной защиты, обнесенная легкой цепной балюстрадой.

Красные световые сигналы, предостерегающие об опасной радиоактивности, не горят на стенах зала, значит, можно спокойно спуститься вниз, подойти вплотную к балюстраде. Мы стоим теперь над самой колыбелью, где рождается атомная энергия, ощущая ее могучее тепло. Там, под нашими ногами, за бетонной броней протекают бесшумные процессы, имеющие величественный и гордый смысл.

Есть античный миф о титане Прометее, похитившем небесный огонь для того, чтобы подарить его людям. Но тот земной огонь, у которого тысячелетия грелись люди, был всего лишь бледным призраком небесного огня. Он рождался в ходе сравнительно вялых химических реакций, протекавших в самых внешних оболочках атомов. А огонь, пылавший в небе, — нестерпимый жар и блеск небесных светил, — был итогом реакций ядерных, совершавшихся в самых недрах атомного ядра. Астрофизика учит, что звезды и наше солнце, с точки зрения энергетической, — это колоссальные природные атомные реакторы, сияющие в безднах неба. И выходит, что только совсем недавно, с открытием атомной энергии, человечество свело огонь с небес на землю, совершив тем самым подвиг Прометея.

С уважением смотрим мы на круглую крышку атомного реактора, прикрывающую бетонный ларец, где бушует прометеев пламень. По крышке видно, что реактор атомной электростанции совсем небольших размеров.

Разумеется, современная конструкция атомного реактора во столько раз сложнее кучи урана и графита, во сколько раз реальный электрический генератор, например, сложнее магнита и мотка проволоки. Усложнения мыслимы не только во внешнем оформлении и в деталях внутреннего устройства, но и в типе атомного горючего, в веществе замедлителя, если он, конечно, необходим, и даже в самом характере использования нейтронов.

Общая масса атомного топлива, загружаемая в реактор атомной электростанции, составляет ныне не десятки тонн, как это было в первом уран-графитовом реакторе, а всего лишь немногим больше полутонны. Несмотря на это, реактор развивает номинальную тепловую мощность в тридцать тысяч киловатт. Это объясняется тем, что в качестве атомного топлива принят не природный уран, а искусственно обогащенный, содержащий пять процентов изотопа урана-235. Всего тридцать граммов горючего расходуется в реакторе за сутки. Такого куска металла не хватило бы на чеканку и трех пятикопеечных монет! Не мешает вспомнить, что угольная станция такой же мощности потребляет за этот срок более семи вагонов каменного угля.

Реактор заключен в герметический цилиндрический кожух, выполненный из нержавеющей стали и покоящийся на бетонном основании. Кожух заполнен графитовой кладкой с тщательно рассчитанными зазорами. Чтобы графит, раскаляющийся местами докрасна, не выгорел, кожух заполняется гелием или азотом. Так предохраняют от перегорания нити полуваттных электрических ламп.

Сто двадцать восемь вертикальных рабочих каналов пронизывают центральную часть графитовой кладки. Каждый рабочий канал представляет собой длинный графитовый цилиндр; внутри него находятся тонкостенные стальные трубки, по которым идет вода. Здесь она омывает трубчатые же тепловыделяющие элементы из специального сплава, содержащего обогащенный уран, и отбирает от них тепло, необходимое для образования пара. Трехметровая толща бетона и метровая толща воды, окружающая реактор, служат надежным экраном, заслоняющим радиоактивные излучения.

Эта мощная атомная топка нуждается в более чутком обращении, чем спичка, горящая на ветру. Процесс приходится вести на тонкой грани; рой мятущихся нейтронов готов сойти на нет или, наоборот, возрасти лавиной. И тогда-то может произойти авария.

Но как управлять процессом, если реактор испускает смертоносные лучи и к нему не смеет прикоснуться ничто живое?

Телемеханика протягивает тут на помощь свои стальные руки. Управляемые на расстоянии механические руки берутся здесь за самые рискованные операции, например очистку атомной топки от отработанного ядерного горючего, весьма радиоактивного и опасного для окружающих. Вот в чем заключалась разгадка пустынности зала, озадачившей нас: ничто здесь не должно мешать манипуляциям стальных рук!

Присутствие телемеханики замечается всюду. Мы увидели в одном из боксов станции целое семейство гибких тросов, пронизывающих бетон. Они соединили регулировочные органы реактора с электромоторами управления. Это были вожжи, которыми управлялся атомный исполин.

Но электромоторами управляют аппараты, более проворные, чем руки возницы. Около атомного реактора встретились хитроумные приборы электроники, появление которых было подготовлено всем развитием науки и техники последних лет. Конструкторы станции объединили их в надежные системы автоматики, самостоятельно управляющие реактором. Они извещают персонал о назревающих неполадках, страхуют и перестраховывают самую ничтожную вероятность аварии на любом участке. Целый хор этих устройств или их полномочных представителей выстроился полукругом на центральном пульте станции. Хором управляет человек.

Еще очень молодой человек, вероятно, комсомольского возраста, занимает кресло дежурного инженера, острым глазом косится на стрелки приборов, нажимает изредка кнопки, отдает негромкие команды в телефонную трубку. Он несет свою вахту под взыскательным руководством старшего инженера, впрочем, старшего только по должности, но никак не по годам. Трудовые книжки этих молодых людей с отметками с места начала работы, надо думать, со временем попадут в музей. Невозможно даже представить, с какими чудесами техники еще придется встретиться этим ребятам, если со службы на атомной электростанции началась их трудовая комсомольская жизнь.

Добродушно согласившись испытать перед нами бдительность автоматики, молодые люди внезапно и резко нарушили режим реактора. Как переполошились, как захлопотали автоматы, кинувшись выправлять положение! Замигали на пульте лампочки и световые транспаранты, закачались стрелки приборов. Но одна из стрелок не шелохнулась. Это была стрелка прибора, измеряющего выходную мощность установки. Автоматы совместными усилиями удержали на прежнем уровне режим процесса. Инженеры пояснили, что при нарушении более грубом аварийное устройство, решительно вмешавшись в дело, погасило бы атомную топку, остановило бы атомный реактор, исключив тем самым возможность несчастья.

Что же это за могущественные органы, которые позволяют держать в узде нарастающую лавину цепной реакции расщепления ядер урана? Они выглядят очень прозаически. Это несколько стержней из карбида бора, погружаемых в рабочую зону реактора. Глубиной погружения стержней и управляет автоматика. Карбид бора обладает замечательным свойством поглощать нейтроны. Он как бы отсасывает их из атомной топки, разрежая их нарастающий рой. Есть особые стержни для аварийной защиты. Их головки заметны над крышкой реактора. Эти стержни при аварийном сигнале свободно падают в активную зону атомной топки и гасят цепную реакцию.

Вскоре после войны два не очень осведомленных и не очень доброжелательных американца опубликовали брошюру, где доказывали, что советские ученые долго не сумеют овладеть секретом атомной энергии лишь потому, что не смогут получить достаточного количества приборов. Ведь общая длина измерительных шкал на атомном предприятии Америки, говорили они, достигает нескольких километров!

«Поживем — увидим»! — отвечали мы в предисловии к русскому переводу этой американской брошюры.

Приятно видеть по атомной электростанции, что наше приборостроение тут не подвело, но еще приятнее сознавать, что от многих приборов здесь в дальнейшем можно отказаться. Их так много сегодня потому, что электростанция, помимо промышленных, еще служит исследовательским целям. А исследователям важно знать, что творится в каждом узле.

Все технологические звенья станции просматриваются с командного пульта. Здесь начертана ее электрифицированная мнемоническая схема. Эта схема замечательно проста. Пар, нагреваемый атомным реактором, движет паровую турбину, турбина вращает электрический генератор мощностью в пять тысяч киловатт.

Отвод тепла от атомной топки составляет довольно хитрую техническую задачу. Одна из трудностей здесь заключается в том, что теплоноситель, поступающий в реактор, заражается радиоактивностью и становится опасным для окружающих.

Схема советской атомной электростанции поразила нас своей простотой. Атомный реактор охлаждается нагретой водой — такой горячей, что она смогла бы плавить олово. И хотя вода эта раза в три горячее кипятка, она все-таки не вскипает. Не кипит она потому, что сжата под давлением 100 атмосфер. Насосы прогоняют эту воду через парогенераторы, где она своим теплом превращает в пар обычную, нерадиоактивную воду. Парогенератор отдаленно напоминает самовар, по трубе которого идут не раскаленные газы, а горячая вода из реактора. В результате в парогенераторе получается пар, не опасный для окружающих.

Таким образом, в технологической схеме станции образуются два контура, сцепленные друг с другом, как звенья цепи. По первичному контуру обращается горячая радиоактивная вода под высоким давлением и передает свое тепло воде вторичного контура, превращает ее в пар, движущий турбину.

И вот в машинном зале гудит большая, серая, как слон, турбина. Она вертит электрический генератор и не подозревает даже, что пар, приводящий ее в движение, порождается энергией атомного ядра.

Агрегаты обслуживает не слишком многочисленный персонал в снежно-белых халатах и шапочках, похожий на медработников. Эта белая спецовка не щегольство, а производственная необходимость. В помещениях станции должна быть такая чистота, какая бывает на молочных заводах. Атомная техника — это техника предельно чистых материалов. Ничтожные примеси, например миллионная доля такого химического элемента, как бор, делают графит непригодным для атомных реакторов.

Высоченная труба без дыма, возвышающаяся за зданием станции, — не отмерший пережиток угольных электростанций, а вполне необходимая и в атомном веке вещь. Через нее выпускают в верхние слои атмосферы чуть-чуть тронутый радиоактивностью воздух из помещений станции, где под действием слабых излучений становится радиоактивным присутствующий в его составе аргон.

Специальные приборы — дозиметры радиоактивных излучений, размещенные по всем углам станции и объединенные в едином центре, позволяют постоянно проверять помещение на случай заражения радиоактивными веществами.

Каждый работник носит в кармане кассету с кусочком фотографической пленки, которую техники-дозиметристики проявляют в конце работы. Густота почернения пленки служит мерой общей дозы радиоактивных излучений, воспринятой работником в течение смены. Эти дозы совершенно ничтожны. Однако дозиметристики строги и бдительны, как медсестры на хорошем санитарном пляже. Улыбаясь, они сообщили нам, что за все существование станции никто из персонала не имел ни малейших неприятностей от радиоактивности.

При разработке, пуске и эксплуатации первой атомной электростанции общее научное руководство осуществляли Д. Блохинцев и А. Красин, конструкторские работы возглавляли Н. Доллежаль и П. Алещенков, физические и тепловые расчеты — М. Минашин и Д. Зарецкий, технологические работы — Б. Малых, физические исследования реактора — Б. Дубовский, Е. Доильницын, А. Григорьянц и Ю. Архангельский. Они опирались на обширный опыт по проектированию и расчету атомных реакторов, созданных трудами выдающихся советских физиков старшего поколения.

Простота инженерных решений — признак зрелости научно-технической мысли. Эта зрелость — итог большого пути. Будет время, когда историки техники осветят нам все его славное протяжение. А пока только слабые отголоски титанической борьбы с трудностями в овладении атомной энергией донеслись до нас с трибуны сессии Академии наук СССР, где впервые обсуждались эти проблемы.

Мы узнали, между прочим, о том, какие поразительные изменения происходят в конструктивных материалах под действием радиоактивных излучений. Урановые пластинки заметно вытягиваются в длину, а бруски графита распухают. В органических изоляторах происходят распад и сшивание молекул: резина твердеет, а пластмассы разрушаются с обильным выделением газа. Протекают потрясающие по своей глубине процессы коррозии, порожденные алхимическими превращениями элементов. Чем измерить громадность конструкторского труда, торжествующего ныне над этим невиданным бунтом материи?

Восходящие линии прогресса советской физики, химии, геологии, технологии, горного дела, металлургии, электроники, теплоэнергетики, автоматики, машиностроения пересеклись на первой атомной электростанции, образуя одну из вершин современной техники. Она создана социалистической кооперацией самых разных областей промышленности, сомкнувших здесь свои передовые фронты. В ней запечатлелся героический трудовой подвиг советского народа. Она величава и проста, как любая горная вершина.

Атомная техника вносит в энергетику мира не только количественные, но и качественные изменения. Их, конечно, нельзя сбрасывать со счетов. Атомным станциям не нужны ни огромные массы топлива, ни воздух для горения. Они могут быть построены во льдах и пустыне, под землей и даже на дне океана. Они будут нести свет, тепло, жизнь туда, где было раньше царство смерти.

Жаль, не дожил нескольких лет и не может приехать в гости к нам знаменитый писатель-фантаст Герберт Уэллс. Мы не стали бы, пожалуй, из деликатности вспоминать историю, когда Уэллс, чье имя — синоним самой фантазии, не сумел вознестись в воображении до высот гениального ленинского плана, разглядеть сквозь развалины старой России сегодняшний электрифицированный Советский Союз. Мы не стали бы утомлять старика и водить его по гребням плотин великих наших гидроэлектростанций: рев весенних водосбросов без того гремит на весь свет. Мы бы только пригласили писателя лишь в одно это, ничем не примечательное с виду здание — первую в мире атомную электростанцию Академии наук СССР. Писатель, не веривший в электрическую Россию, здесь увидел бы начало России атомной.

Вековое соревнование пароходов и парусников завершилось бесспорной победой пароходов. Пароходы ныне посмеиваются над бедными парусниками. Но по всем ли решительно пунктам состоялась эта победа?

Несомненно, что парусник был игрушкой ветров и узником штилей. В одном он оставался свободным и независимым: он использовал вечно живую, даровую энергию ветра и не думал о грузе топлива и о топливных базах. Пароход обрел независимость от капризов стихий, но стал пленником топливных баз, рабом угольной ямы.

Неизвестно, когда началась бы эпоха великих географических открытий, если бы муза техники, фантастической шутки ради, подсказала человечеству схему парохода раньше, чем идею парусника. Согласился бы Колумб пересечь на малютке-пароходишке Атлантический океан и пустился бы Магеллан в кругосветное плавание, озираясь на тающий угольный бункер?

Проблема автономности плавания, насущная для прошлых времен, остается жизненной и сегодня. И особенно остро ощущают ее моряки-полярники, покорители северных морей.

Шестьдесят шесть лет прошло с того дня, когда, возвращаясь с заседания Географического общества, адмирал С. О. Макаров доверительно сообщил Ф. Ф. Врангелю: «Я знаю, как можно достигнуть Северного полюса, но прошу вас об этом пока никому не говорить: надо построить ледокол такой системы, чтобы он мог ломать полярные льды… Это потребует миллионов, но это выполнимо».

Адмирал Макаров осуществил свой гениальный замысел: был построен «Ермак», положивший начало дружине русских ледоколов богатырской силы. При их помощи советские люди освоили Северный морской путь, сочетая в единой героической эпопее романтические подвиги моряков, ученых, авиаторов…

И все же современные ледоколы и транспортные суда ледокольного типа, работающие на угольном и нефтяном топливе, не могут плавать по всему арктическому бассейну. Их стесняет неусыпная забота о пополнении топливом. Они вынуждены держаться прибрежной полосы. К техническим факторам прибавляется фактор моральный: непрестанная угроза застрять во льдах без топлива заставляет капитанов осторожно расходовать его запасы. Очень часто поэтому ледоколы работают не на полную мощность.

Между тем развитие производительных сил Советского Союза поставило задачу создания нового, могучего, совершенного ледокольного флота, который проводил бы ускоренно караваны судов по трассе Северного морского пути и позволил бы продлить период навигации, расширить трассу в сторону более высоких широт.

В идеале мыслился мощный ледокол с неограниченной автономностью плавания, способный преодолеть любую зону Арктики. Никакими обычными средствами невозможно было соорудить такое судно. Оно могло быть построено лишь на основе всесильной техники атомного века. Поэтому директивами XX съезда КПСС, определившими развертывание работ по созданию атомных силовых установок для транспортных целей, было предусмотрено также строительство ледокола с атомным двигателем.

Ледокол был заложен на Ленинградской верфи 25 августа 1956 года и спущен на воду 5 декабря 1957 года. В честь великого вождя он был назван «Ленин». В могучем облике корабля мир увидел не только флагмана советской ледокольной флотилии — открывателя новых районов Арктики, но и флагмана грядущего всемирного флота атомных кораблей, открывателя новых возможностей мирного применения атомной энергии.

Выражаясь языком моряков, атомный ледокол представляет собой гладкопалубное судно с умеренной седловатостью, удлиненной надстройкой и двумя мачтами. Он имеет четыре непрерывные палубы и две платформы. На открытой части шлюпочной палубы размещены катера и спасательные шлюпки, а в кормовой части — взлетная площадка для вертолета и ангар.

Морской волк, привыкший оценивать взыскательным глазом форму кораблей, вероятно, останется удовлетворен этим судном. Его крепко слаженный корпус хорошо защищен от волн, захлестывающих судно на ходу; при длине в 134 метра ледокол имеет почти 30-метровую ширину, что способствует лучшей маневренности во льдах; гармоничная, продуманная форма носовой части позволяет значительно увеличить давление на лед; предусмотрительно заваленный борт у мидель-шпангоута защитит надстройки во время швартовки и когда придется обкалывать затертые льдами суда.

Судостроители опирались на богатую многолетнюю практику ледового плавания, на натурные испытания одного из существующих ледоколов, на исследование малых моделей в опытном бассейне, на новейшие теоретические изыскания. В результате получился отличный oбpaзец корабельного зодчества. Кораблестроители, вступая в атомный век, не посрамили своего древнего искусства.

Быстролетные яхты сравниваются с альбатросом, но ледокол по сложности своих движений, быть может, более, чем другое судно, напоминает живое существо.

Он энергично владеет передним и задним ходом, совершает крутые развороты-циркуляции в нешироких разводьях. Но ему удаются и некоторые другие маневры, которые моряки ледокольного флота шутливо именуют «фигурами высшего пилотажа».

Пробираясь через ледяное поле, он продавливает лед. Носовая часть скошена. Корабль на полном ходу взбирается на льдину и проламывает ее своей тяжестью. Но бывает, что льдина не поддается. И тогда начинают действовать мощные пропеллерные насосы производительностью по 4 тысячи тонн в час. Они нагнетают в носовые цистерны морскую воду, и лед проламывается. Случается, что нос судна застревает во льду, как колун в колоде. Тогда воду из носовых резервуаров стремительно перекачивают в кормовые. Нос судна поднимается, но, возможно, и могучие усилия заднего хода окажутся недостаточными, чтобы освободить корабль. Его надо раскачать. Предусмотрено и это: попеременно наполняют водой цистерны, расположенные по бокам, так называемые креновые цистерны. Судно кренится с борта на борт. Выражаясь образно, оно протискивается сквозь льды, работая «головой и боками».

Три винта ледокола — «коренник» и два «пристяжных» (половинной мощности) — составляют буйную подводную тройку. Их суммарная мощность 44 тысячи лошадиных сил.

«Пробивное действие» ледокола, способность преодолевать льды, связывают обычно с его энерговооруженностью — отношением мощности двигателя к водоизмещению судна. Водоизмещение ледокола—16 тысяч тонн. Значит, на тонну приходится 2,75 лошадиной силы! Эта цифра намного превосходит показатели сильнейших ледоколов мира, в том числе и крупнейшего американского судна «Глетчер». Она достаточна для того, чтобы ледокол продвигался непрерывным ходом через лед толщиной в полтора человеческих роста с завидной скоростью в два узла.

В новом ледоколе все эти сложные маневры осуществляются посредством энергии атомного ядра.

Некоторые думают, что винты и другие механизмы ледокола приводятся в движение каким-то особым, не похожим на предшествующие, атомным двигателем. На самом деле это не так. Винты и механизмы ледокола вращаются от обычных электромоторов. Но питаются эти моторы от атомной электростанции, установленной на корабле.

Атомная электростанция на корабле! Далеко шагнула ядерная энергетика, если реактор атомной электростанции — громоздкое сооружение, размещавшееся на первых порах в здании крепостного типа, — перешел на зыбкий борт корабля! И не один, а три реактора установлены на ледоколе, и каждый из них почти в четыре раза мощнее, чем прославленный ныне реактор первой атомной электростанции Академии наук СССР.

Примечательной технической особенностью, упростившей дело, явилось то, что в реакторах ледокола в качестве замедлителей нейтронов применен не графит, как на первой атомной электростанции, и не сравнительно дорогая тяжелая вода, а обычная, самая простая вода. Она же служит и теплоносителем, передатчиком тепла от урана к генераторам пара. Это водоводяные реакторы.

Оказалось, что основа древней гидроэнергетики, основа паровой энергетики— простая вода — исправно служит и энергетике атомной!

Но каким путем удалось применить в реакторе простую воду? Нам ответят: подбором размеров, пропорций ураново-водяной решетки, путем целесообразного расположения в воде стержней обогащенного урана.

Ответ разочаровывает. Уж очень все просто.

Но разве открытие целесообразных размеров и пропорций не способно вызвать чудо? Гениально найденные пропорции бессмертны. Не случайно, что в советском павильоне на последней Всемирной выставке в Брюсселе, как бы воскреснув через тысячи лет, торжествовали пропорции Парфенона.

Над размерами и пропорциями решеток реакторов работают сильные научные коллективы. О них думают в нейтронных лабораториях, где потоки нейтронов исследуют на механических установках с непринужденностью баллистиков, изучающих полет пуль; о них думали экспериментаторы, работавшие на универсальных моделях — призмах, напоминающих огромные детские кубики, позволяющие гибко составлять из них разнообразные решетки. О них думают теоретики, анализирующие системы уравнений столь громоздкие, что при виде их впало бы в отчаяние любое математическое общество прошлых лет, тех недавних лет, когда не было возможности призвать на помощь грандиозные электронные счетные машины. Но вот уже проведена громадная работа. Размеры и пропорции найдены. И на вооружение атомной энергетики принята простая вода.

Трудность атомного реакторостроения заключается в том, что надо создать надежные, стойкие, долго действующие тепловыделяющие элементы. Можно утверждать, что ни в одном из существующих аппаратов конструкционным материалам не приходится работать в столь невыносимо тяжелых условиях. Технологам на помощь приходят испытательные «петли» в исследовательских реакторах — устройства, столь же важные для технолога-атомника, как аэродинамические трубы для авиаконструктора, приходят на выручку горячие лаборатории, приходят на помощь исключительные по остроумию металлургические печи по выплавке сверхчистых металлов. Технологи, участвовавшие в строительстве ледокола, укротили строптивые материалы. Несмотря на то, что физика подсказывала: тепловыделяющие элементы выгоднее делать металлическими, технология приказала выполнить их из керамики, из прессованного черно-бурого порошка двуокиси урана, заключенного в циркониевую оболочку. Они получились надежными и стойкими.

Итак, реактор ледокола представляет собой стальной толстостенный котел, где стержни из окиси урана, обогащенного 5-процентным ураном-235, окружены чистейшей, дважды дистиллированной водой. Она нагревается здесь до температуры, при которой плавится свинец. И хотя эта вода в три раза горячее кипятка, она все-таки не вскипает, потому что сжата под давлением в 200 атмосфер.

Как известно, отвод тепла от атомной топки — сложная, хитроумная задача. Одна из трудностей в том, что вода в реакторе становится радиоактивной, опасной для окружающих. Приходится прогонять ее через специальные аппараты — парогенераторы, где она своим теплом превращает в пар обычную нерадиоактивную воду, который приводит в движение турбины.

Разумеется, все оборудование первичных контуров — реакторы, парогенераторы, циркуляционные насосы — должно находиться под надежной лучевой защитой.

Атомным реактором управляют автоматические приборы. В чем особенность этих тончайших и умных приборов? На ледоколе шутливо отвечают на этот вопрос: «Главная особенность заключается в том, что каждым из этих приборов можно без всяких опасений забивать гвозди».

Тут мы подходим к решающей проблеме, к проблеме безопасности ледокола, его надежности в условиях качки, прочности при столкновениях со льдами, к ответам на десятки вопросов, начинающихся словами «а если…»

А если ледокол столкнется с другим судном, сядет на мель, будет стиснут льдами?

Вероятнее всего, с ледоколом не произойдет ничего плохого. Обычные морские опасности ему не страшны. Гарантией является его необычайно прочный корпус, построенный из стали специальной марки, корпус, опоясанный мощным стальным «ледовым поясом». Но если и произойдет невероятное и ледокол получит пробоину, даже две пробоины, на худой конец, то разумная система отсеков, опирающаяся на теорию непотопляемости кораблей, разработанную академиком А. Н. Крыловым, все равно позволит удержать корабль на плаву.

А если выйдет из строя реактор?

Надо полагать, что и это не такая уж большая беда. В самой схеме механизмов ледокола заложены богатейшие возможности аварийного резервирования, страховки, подмены. Как правило, одну и ту же работу выполняют здесь несколько одинаковых, дружно действующих машин. На корабле три атомных реактора по 90 тысяч киловатт, и при каждом реакторе два независимых парогенератора; в машинном зале — четыре паровые турбины, вращающие восемь одинаковых динамомашин, питающих током три гребных электродвигателя. Выражаясь образно, оркестр корабельных механизмов составлен из октетов, квартетов и трио, играющих в унисон, где все готовы в любую минуту поддержать и заменить друг друга. Этим принципом глубоко пронизана вся конструкция ледокола.

Все детали атомной установки ледокола, смертельно опасные своей радиоактивностью, объединены в одном отсеке и ограждены надежными стенами лучевой защиты. Это почти двухметровой толщины перегородки, где листы нержавеющей стали перемежаются водой, как в слоеном пироге; внушительные стальные плиты; блоки специального лимонитового бетона, где в качестве наполнителя используется железная руда.

Атомная установка должна быть сконцентрирована в минимальном объеме, защита должна быть легкой и мощной, дешевой и надежной. Очень много остроумнейших компоновок перебрали и отбросили строители ледокола, пока остановились на лучшей.

А если радиоактивность все-таки проникнет в жилые помещения ледокола?

Это будет, пожалуй, опаснее, чем пожар на «Луизитании». Дымок и язык пламени заметен каждому. А вот «второй огонь», открытый человеком, поражает незримо.

Они вовсе неприметны, струйки радиоактивной жидкости или газа. Но если случится авария и они просочатся к вам, произойдет нечто непоправимое. Поэтому на ледоколе существует система дренажей, уводящая при аварии опасные жидкости на дно специальных цистерн; поэтому здесь предусмотрена специальная система очистки воздуха от следов радиоактивности. Ледокол совершенно безопасен и для морских портов и для судов, следующих за ним караваном: ведь воздух проходит через специальные фильтры, где задерживаются радиоактивные пылинки.

Многочисленные чувствительные приборы — дозиметры, размещенные по всем углам, готовы известить о повышенной радиоактивности тревожно-красным огнем или звуковым сигналом. Весь персонал ледокола снабжен индивидуальными дозиметрами. Красные огни не мигают, сигналы молчат. Радиоактивность в помещениях ледокола ниже допустимой нормы! Советским морякам не грозит судьба Фаэтона.

Запас ядерного топлива на ледоколе фантастичен. Его хватит на год для всех машин, непрерывно работающих на полную мощность. В нормальных условиях ледокол может находиться в плавании несколько лет без возобновления топливных запасов.

Ледокол «Ленин» построен под научным руководством одного из создателей советской атомной техники, прославленного физика академика А. П. Александрова. Ученые старшего поколения изобретали, исследовали, строили в союзе с молодыми учеными. Их высокое, самоотверженное служение науке вдохновляло молодых. Атомный ледокол, носящий имя Ленина, — результат этого творческого союза.

Хорошо, должно быть, плавать на атомном ледоколе! Экипаж размещен в одно- и двухместных каютах. Каюты командного состава состоят из кабинета и спальни. На судне — искусственный климат и водяное отопление, холодная и горячая вода в умывальниках, лампы дневного света, столь нужные в пору полярной ночи, ванны, бани и душевые. На ледоколе имеются клуб, библиотека, читальня, курительный и музыкальный салоны. В медицинском блоке — амбулатория, объединенная с физиотерапевтическим кабинетом, операционная, зубоврачебный, рентгеновский кабинеты, аптека и лаборатория.

Архитектурная отделка ледокола прекрасна.

…Но на человека, влюбленного в технику, машинное отделение производит, быть может, наиболее сильное впечатление. Он любуется жемчужинами изобретательского творчества, разбросанными щедрой и свободной рукой, он заворожен могучими сплетениями механизмов, сопряженных с почти микеланджеловской смелостью и силой. Он еще раз, спустя полвека, повторяет про себя слова адмирала Макарова, создателя первого русского ледокола: «У нас есть корабль, который дает возможность сделать то, что не под силу ни одной нации и к чему нас нравственно обязывают старые традиции, географическое положение и величие самой России…»

Американские электросварщики еще копошились в корпусе своего атомохода «Саванна», а советский атомный ледокол «Ленин» уже был в строю и перед исторической поездкой Н. С. Хрущева в Америку стал на Неве рядом с легендарным крейсером «Аврора».

«Пуск ледокола «Ленин», двигатель которого сейчас приводится в движение атомной энергией, — писал Никита Сергеевич в своем ответе на письма и телеграммы, поступившие в связи с поездкой в США, — также имеет символическое значение. Не случайно именно советские люди, которые первыми в мире запустили электростанцию на атомной энергии, первыми ввели в строй и атомный ледокол. Тем самым мы вновь наглядно показали, что советские люди полны решимости использовать энергию атома в мирных целях.

Наш атомный ледокол «Ленин» будет ломать не только льды океанов, но и льды «холодной войны». Он будет прокладывать путь к умам и сердцам народов, призывая их совершить поворот от соревнования государств в гонке вооружений к соревнованию в использовании атомной энергии на благо человека, на согревание его души и тела, на создание всего необходимого, в чем нуждаются люди».

Каждый раз, посещая Дубну, благородный город науки, столь прекрасный, что порой он кажется овеществленной мечтой социальных утопистов, город, тонущий сегодня в прозрачном облаке молодой зеленой листвы, оглашаемый вдохновенным щелканьем соловьев, каждый раз вы встречаетесь с каким-нибудь новым, небывалым и порой удивительно смелым техническим решением, позволяющим ученым продвинуться в глубь микромира.

Речь идет о так называемом импульсном быстром реакторе (ИБР), разработанном в Институте Государственного комитета по использованию атомной энергии и осуществленном в лаборатории нейтронной физики Объединенного института ядерных исследований.

Совершенно закономерно, что в научном учреждении, занимающемся ядерной физикой, существует самостоятельная нейтронная лаборатория. Ведь нейтрон, мельчайшая частица атомного ядра, обладающая массой и лишенная электрического заряда, является ключиком ко многим тайнам микромира. Именно нейтрону приходится играть роль своеобразного «космонавта» в микрокосмосе — беспрепятственно вторгаться в атомные ядра, совершенно перекраивая свойства атомов и ядер и даже вызывая их деление.

Между нейтроном и ядром существуют довольно странные, на поверхностный взгляд, взаимоотношения, напоминающие чем-то отношения ветра и струны, колонны пехотинцев, шагающих в ногу, и вибрирующих ферм моста. Лишь при определенной скорости дуновения зазвучит струна, и мост может обрушиться, если ритм шагов повторит такт его резонанса. Лишь при определенной скорости полета нейтрон будет захвачен ядром и произведет его разрушение. Во взаимоотношениях нейтрона и ядра существуют явления резонанса. Это обстоятельство жизненно важно не только для ядерной теории, но и для ядерной техники. С резонансными явлениями приходится считаться при строительстве реакторов атомных электростанций с их обычными урановыми стержнями, погруженными в замедлитель.

С Д. И. Блохинцевым, директором Объединенного института ядерных исследований и руководителем строительства первой в мире атомной электростанции, мы беседовали на темы науки и искусства. Д. И. Блохинцев набрасывал схему работы над реактором на обратной стороне собственной акварели. Мы пришли к совместному заключению, что конструктор реакторов должен быть не только ядерщиком, технологом, теплотехником, электриком, механиком, но и чем-то вроде музыкального мастера, создающего Эолову арфу — благозвучный строй струн, поющих на ветру. Опираясь на обширные экспериментальные данные, на громоздкие системы уравнений, побеждаемые с помощью электронных машин, конструктор так располагает решетку урановых стержней среди блоков замедлителя, чтобы наилучшим образом использовать полезные резонансы ядер в потоке нейтронов, погасив вредные, чтобы реактор работал гармонично, как Эолова арфа в воздушном вихре.

Когда мы приближались к корпусам лаборатории нейтронной физики, исключительная важность нейтронных исследований была для нас совершенно очевидной.

Популяризаторы сравнивают элементарные частицы со снарядами и пулями. Это, конечно, грубое сравнение. Но, пожалуй, больше других похож на пулю нейтрон, не обладающий электрическим зарядом. Не случайно, что и архитектура нейтронной лаборатории чем-то напоминала архитектуру стрелкового тира. От центрального каземата, огражденного почти крепостными стенами биологической защиты, где таился пока не известный нам нейтронный источник, расходились внушительные жерла коллиматоров, через которые велась стрельба нейтронами. Они были нацелены в коридоры, где помещались мишени. Протяженность одного из коридоров оказалась бы рекордной для любого закрытого стрелкового тира. Он тянулся на целый километр. Вдоль него проходила стальная труба толщиной в два обхвата и в туманной перспективе казалась сходящей в паутинку. Сквозь трубу и пролегали траектории нейтронов. Чтобы ничто не мешало их полету, из трубы выкачивался воздух: мы заметили группу могучих и прилежных насосов, присосавшихся к трубе.

При знакомстве с существом дела аналогия со стрелковым тиром или полигоном для баллистических испытаний лишь усилилась, а не ослабла. Вдоль трубы были расставлены датчики, реагирующие на нейтроны, соединенные в схемы, которыми измеряют обычно скорость снарядов и пуль. Но задача экспериментаторов-физиков была много сложнее задачи артиллеристов. Надо было измерить одновременно скорости многих тысяч снарядов, многих тысяч нейтронов. Вдоль трубы были установлены «тысячеканальные» датчики. Многожильные, похожие на девичьи косы, кабели сообщали их с пересчетными устройствами, сконцентрированными в особом зале.

Любопытно — и в этом знамение времени, — что содружество сложных приборов, счетчики, напоминающие элементы электронных математических машин, быстропечатающие механизмы, оттискивающие цифры на бумажной ленте со скоростью авиационного пулемета, телемеханическая аппаратура, позволяющая управлять огромным хозяйством на расстоянии с единого пульта, — все, что поразило бы наше воображение лет пять назад, сегодня почти не удивляло. В век космических ракет и спутников автоматизация кажется естественным помощником ученых. Не смутило нас и то обстоятельство, что столь щедрый водопад экспериментальных данных не способен был, казалось бы, уложиться в одной человеческой голове. Мы приняли как должное, что прямо со счетчиков прокладывался кабель напрямую к электронно-счетной машине, на которую возлагалось предварительное обобщение опытных данных.

Глядя на самые разнообразные индикаторы, которыми были обложены мишени, состоящие из испытуемых материалов, можно было не сомневаться, что поведение материала в потоке нейтронов самых разных скоростей будет изучено с полной обстоятельностью.

Избалованным столькими чудесами глазом мы прильнули к желтым стеклам перископа, устремленного в блиндаж, где таилась святая святых установки, источник нейтронов — импульсный быстрый реактор (ИБР). Машина выглядела оригинально. Установленный на высоком постаменте электромотор вращал нечто похожее на самую невинную воздуходувку. Сходство создавали трубопроводы воздушного охлаждения…

Беглым взором мы скользнули по схеме устройства ИБР…

У нас пресеклось дыхание!

Мы узнали в ней принципиальную схему атомной бомбы.

Да, не удивляйтесь, примитивную схему атомной бомбы, известную каждому по книжкам издательства ДОСААФ.

К грозной щели, образованной двумя кусками плутония (разумеется, не составляющими критической массы!), устремлялся кусок урана-235! Он был укреплен на периферии вращающегося диска и готов был влететь в щель.

Масса сразу станет выше критической! Что тогда?!

— Успокойтесь, взрыва не будет, — произнес уверенный голос. — Диск вращается со скоростью пяти тысяч оборотов в минуту, и кусок урана покинет щель, цепная реакция погаснет. Но до этого грянет вспышка быстрых нейтронов интенсивностью в несколько тысяч киловатт. Наш реактор— безопасное ядерное огниво…

— Ну, а если уран по какой-нибудь дикой случайности все-таки застрянет в щели?

— Взрыв и тут исключается. Ведь куски плутония не цельные, а составлены из отдельных стержней, словно пачка карандашей. Тут вмешивается автоматика. Неизбежно сработает устройство, похожее на детское пружинное ружье. Пружина выстрелит одним «карандашиком». В результате общая масса расщепляющихся материалов уменьшится, станет ниже критической, и цепная реакция заглохнет. Все перестраховано дважды и трижды! Кроме того, сама физика реактора такова, что ядерный взрыв во всех решительно случаях исключается.

— Если хотите, — продолжают сотрудники лаборатории, — наш реактор в некоторых отношениях безопаснее обычного постоянно действующего реактора. Его импульс силен, но короток — длится несколько микросекунд. Импульс мощный, а средняя мощность мала — что-то вроде одного киловатта. А раз так, то и остаточная радиоактивность незначительна и система воздушного охлаждения самая безобидная.

Через желтые стекла перископа с уважением рассматриваем мы уникальную машину — порождение отважной изобретательской мысли. Серый ребристый электромотор стремительно вращал метровый диск, защищенный массивным кожухом.

Само создание этого диска явилось венцом современной технологии. Трудно приходится дискам турбин, вращающимся в жару и пламени реактивного потока, но еще труднее работать подвижным деталям, опаляемым дыханием «второго огня» — излучением ядерного распада. Ведь под действием ядерного излучения глубоко перерождается структура металла, алхимически изменяется его состав. Но все трудности технологии преодолены. Машина работает.

Ядерное огниво неустанно высекает «второй огонь» — гордый Прометеев пламень.

Идут нейтронные исследования. Изучаются спектры нейтронного излучения и явления нейтронного резонанса, и контуры реакторов будущих атомных электростанций, как арфа Эола, приобретают все более и более гармоничные рациональные пропорции.

Поведение тел в нейтронном потоке заставляет отгадывать новое в самой структуре тел, получать поистине фундаментальные знания. Материя приоткрывает недоступные ранее тайны.

Пять тысяч раз в минуту рука человека развязывает злую цепную реакцию, грозившую ранее уничтожением! Пять тысяч раз в минуту могучая рука человека хватает ее за горло, смиряет, заставляет подчиниться себе.

Ученые шутливо называют импульсный реактор «дразнилкой» и действительно дерзко дразнят цепную реакцию, но она у них на надежной цепи.

Свершилось важное научное событие, завоевана новая ступень свободы в обращении с великими и грозными силами природы!

Импульсный быстрый реактор работает вспышками, проблесками, как маяк в ночи, указывающий путь в глубину микромира.

Две высокие метафоры возникают в воображении, когда пробуешь выразить главное назначение зала Дворца съездов в Кремле с его исторической трибуной, с удивительно удобной для всех и каждого плани-ровной многих тысяч мест, в которой как бы отразился демократический дух бесклассового общества, планировкой, воинственно не похожей на помпезный интерьер «императорских» театров, где в надменной иерархии ярусов и лож запечатлелись социальные неравенства минувших общественных формаций. Зал в Кремле — это форум человеческой мысли, дворец человеческого голоса.

Не будем противопоставлять наши сравнения: они родственны. Мысль выражается словом, слово изрекается голосом, и нет более могучего носителя мысли, чем изреченное слово, звучащий человеческий голос. В нем кипит и пламенеет то, что гаснет в типографской строке, — непосредственная страсть и душевность интонации, придающая сверкание граням мысли, умножающая действенную силу слова. Нас ведут вперед не только сверкающие ленинские строки, но и пламенный ораторский ленинский жест на трибуне миллионов.

…Помещения, где голос звучит хорошо, в мире редки. Главная трудность, с которой борются архитекторы, и борются нередко безуспешно, — это спутник наших лесных прогулок, обыкновенное эхо. Представьте, строят большую аудиторию для лекций. «Ау!» — говорит лектор в пустынный зал. «У-гу-гу!» — кричит зал на лектора, как расшумевшийся класс. Кричат стулья, кричат колонны, кричат стены — все они дают эхо, отражают звуки голоса, как бы кричат в ответ. Голос лектора тонет в нестройном хоре ответных голосов. Надо выяснить, кто кричит, где кричит и почему кричит, а затем заставить замолчать горлана. Если «кричит» стул, ему делают мягкую спинку, пусть звуки глохнут в подушке. Если «кричит» колонна, ее делают ребристой, и она начинает рассеивать звуки по сторонам. Если «кричит» кусок стены, его можно наклонить и пустить эхо в стороны, словно зеркальцем, отклоняющим солнечный луч, или заглушить звукопоглощающим материалом. Короче, приходится менять архитектуру. Зримые формы архитектуры приходится подчинять незримым процессам, протекающим в зале, законам и требованиям звучащего голоса.

Многовековый практический опыт зодчих затвердил геометрию подлинных дворцов голоса, гениальную, как пропорции скрипок Страдивариуса. Архитекторы боязливо копировали удачные залы, опасаясь вольничать даже в мелочах, — когда дело касалось звука, конструктивное значение имели даже детали драпировки лож и лепные финтифлюшки барокко. Акустика становилась оковами на руках архитектуры.

Архитектурный произвол нередко приводил к анекдотическим последствиям: природа жестоко смеялась над теми, кто нарушал ее законы. Мне доводилось читать отчаянные письма актеров некоторых театров, получивших новые здания. Не для всех из них новоселье оказывалось праздником. Звуку было неуютно в украшенных колоннадами залах. Здесь существовали «зоны молчания» — целые области, где речь звучала тихо или неразборчиво. Чтобы донести слово до каждого зрителя, актеру приходилось форсировать голос, ломать музыку речи, рвать художественную ткань, драмы. Не секрет, что существуют театральные залы, где по чисто акустическим причинам нельзя ставить чеховские пьесы.

Стало ясно вместе с тем, что обширный «дворец голоса» невозможно построить одними архитектурными средствами: нежная вибрация голосовых связок не может раскачать громадных воздушных объемов зала. Легенды о чудесной, неповторимой акустике грандиозных древних театров сомнительны. Я сам слышал, сидя на верхней ступени знаменитого древнегреческого амфитеатра Диониса, как внизу на арене разрывали клочок бумаги. Но союзником опыта было безмолвие руин. В переполненном народом амфитеатре опыт не удается. Анекдотам об акустике древних театров противоречат музейные трагедийные маски с рупорами перед отверстыми ртами да, пожалуй, и сама драматургия греческой трагедии, при которой хор повторяет и комментирует реплики героев, выполняя роль усилителя звука.

Только современная электроника ослабила цепи, сковывающие архитектуру и акустику и стеснявшие движения их обеих. Творчество зодчего стало свободнее, независимее. Грядущим историкам искусств предстоит обобщить преобразующее влияние электроники на развитие архитектурных стилей. Нам уже довелось проследить этот процесс на единственном, но ярком примере Кремлевского Дворца съездов.

Электроника не только помогла разрешить все затруднения, но и участвовала в проектировании помещения. Мы имеем в виду миниатюрную плексигласовую модель зала, уменьшенного в сорок раз. Там внутри металась, испытывая разнообразные отражения, миниатюрная модель будущих звуков, звуковая волна, уменьшенная также в сорок раз и поэтому не слышимая ухом, — ультразвуковая волна. Электроника замеряла ультразвуковое неслышное эхо, и экспериментаторы могли отработать на модели, систему заглушения зала.

Стены зала и его потолок одеты, как рыцарь, в старинные доспехи. Под сквозной дюралюминиевой кольчугой скрывается мягкое одеяние — рационально скроенный ватник из капроновой ваты и пористых пластмасс. Достигается глубокое заглушение, необходимое для нормального звучания ораторской речи. Это звучание прекрасно.

Но естественная слышимость речи достигается широчайшим и незримым вмешательством электроники. Зритель даже не подозревает, что на стенах, на потолке за дюралюминиевой облицовкой и в других укромных местах скрывается целый оркестр громкоговорителей, намного превосходящий численностью шеститысячную аудиторию зала. При таких громадных объемах воздух — не слишком надежный передатчик звука. Звук предпочитают доносить со сцены до слушателя по проводам. Шесть тысяч громкоговорителей скрыты в спинках кресел, и каждый зритель окружен их согласно шепчущим хором. Специальный «звуковой прожектор» бросает свой острый луч на стол президиума. Когда оратор начинает говорить, невозможно преодолеть ощущения, что зал уменьшился в размерах. Вы слышите оратора где-то рядом с собой и перестаете доверять оптической перспективе.

Если язык, на котором говорит оратор, вам незнаком, то вы можете воспользоваться наушниками и услышать голос переводчика, повторяющего речь оратора на одном из известных вам языков. Вы сами выбираете подходящий язык при помощи переключателя, вмонтированного в ручку кресла.

Беспримерным в истории архитектурной акустики является то, что построен, наконец, обширный, идеально звучащий зал многоцелевого назначения.

В нем естественно звучат и спектакль, и опера, и оркестр, и хор, и фонограмма кинофильма. Зритель слушает, забывая о громадных расстояниях, отделяющих его от сцены, забывая о том, что в таком отдалении голос самой сильной певицы был бы слышен не громче комариного писка.

Электроника создает здесь звуковую иллюзию, называемую стереофонией. На сцене более ста микрофонов, из них двадцать могут работать одновременно. Двадцать микрофонов разбиты на пять групп, соединенных с пятью громкоговорителями, искусно замаскированными над порталом сцены. Это очень большие громкоговорители, высотой с двухэтажный дом. Там, наверху, над громадным зеркалом сцены, они создают грандиозную незримую звучащую фреску, повторяющую звуковую картину сценического действия. Звуковые центры этой фрески перемещаются вместе с. переходом актеров, и наше ухо, неизменно ошибающееся в оценке высоты, продолжает считать, что звуки доносятся со сцены. Звуковая копия совершенно подобна оригиналу, и это совершенство достигается немалой ценой.

Для того чтобы хор и оркестр натурально и красиво звучали, необходимо, чтобы зал обладал известной гулкостью. Композиторы пишут и оркеструют свои произведения в расчете на торжественную гулкость концертного помещения. Например, стиль инструментовки моцартовских серенад учитывает скромную акустику аристократических гостиных, а загадки партитуры его «Реквиема» объясняются тем, что он написан с учетом величественного отзвука готических сводов собора Сан-Стефана.

Концерты и оперы требуют, чтобы эхо, столь тщательно изгнанное, было вновь возвращено в Кремлевский зал. Для архитектуры это оказалось бы задачей непосильной. Пришлось бы менять на громадной площади отделку стен, потребовались бы радикальная передвижка и пластическое изменение архитектурных форм: зал пришлось бы перестраивать. Лишь с помощью электроники удалось решить эту задачу. Марк Твен, улыбаясь, рассказывал о коллекционере, который скупал участки земли, где звучало превосходное эхо. Наука относится к этой идее без всякой иронии. Она учит, что эхо бывает полезно «прикупить» на стороне. В подземельях Дворца съездов построен особый безлюдный зал — настоящее царство эха. Здесь звуки обогащаются отзвуками эха. Здесь их улавливают микрофонами и в красивом обрамлении эха возвращают по проводам, обратно в зрительный зал. Параллельно работают еще две хитроумные машины—два станка, на которых эхо вырабатывается электронным путем. Простым поворотом нескольких рукояток на пульте управления можно организовать в зале эхо в соответствии с самыми сложными требованиями партитуры.

Недостаток места позволяет лишь бегло намекнуть на принцип устройства аппаратов «электронного эха». Представьте себе замкнутое кольцо магнитной ленты, обегающей, как бесконечная цепь, систему шестерен, ряд записывающих магнитных головок. Все эти головки подключены к магнитофону. Звук записывается на ленту как бы в несколько строчек, сдвинутых друг относительно друга, отстающих от первой «строки», как эхо отстает от слова. Эта запись воспроизводится еще одной головкой, подключенной через усилитель к громкоговорителям.

Киноэкран Дворца съездов, выполненный из сварного перфорированного пластиката, как известно, самый большой в мире. Он сделан вогнутым подобно большому цилиндрическому зеркалу. Телемеханическое устройство позволяет выкатывать исполинский экран из глубины сценической коробки на авансцену. Экран озвучен пятью громкоговорителями высотой в четырехэтажный дом каждый. Эти звучащие колонны построены сложно, как кафедральный орган, и содержат многие десятки колеблющихся диффузоров, создающих палитру тембровых окрасок, необходимых для сочной передачи звука. На экран можно проецировать обычные широкоэкранные и широкоформатные фильмы на 70-миллиметровой пленке, проецировать киноизображения даже во время театрального действия, вторгаясь в него. В кинопроекторах зала, похожих на слона средних размеров, пылает электрическая дуга высокой интенсивности. Конструкторы кинопроекторов заставили дугу академика Петрова еще на несколько ступенек приблизиться к Солнцу.

Можно долго описывать технические особенности этих замечательных кинопроекторов, позволяющих получить высокую яркость кинопроекции на экранах площадью от 300 до 500 квадратных метров. Дело здесь в конструкции и химическом составе углей дуговой лампы и в особых физических условиях, при которых дуга обдувается воздушным потоком. Внимание оптиков несомненно прикует многослойный интерференционный отражатель, концентрирующий на пленке лишь световые лучи и рассеивающий в пространстве невидимые излучения, лишь напрасно нагревающие пленку. Кинопроекционные установки такого масштаба осуществлены впервые в мире.

Управление всем хозяйством ведется из единой аппаратной, пожалуй, столь же сложной, как пульт атомного реактора. Отсюда исходят радиотелевизионные каналы, здесь ведется управление кинопроекторами, магнитофонами, фильмофонографами, стереофоническими электропроигрывателями, ротой микрофонов и дивизией громкоговорителей.

Вся эта техника создана большим коллективом предприятий и научно-исследовательских учреждений под руководством головной организации — Научно-исследовательского кинофотоинститута.

Правительство высоко оценило этот шедевр научного, инженерного творчества, удостоив Ленинской премии 1962 года руководителя работ А. А. Хрущева, а также И. М. Болотникова, В. Г. Белкина, В. В. Фурдуева, Н. Т. Гордиенко, Р. М. Кашерининова и А. Р. Пригожина.

…Мы пришли в аппаратную после новогоднего концерта, и в уже померкшем, безлюдном зале конструкторы продолжали показывать нам его фантастические возможности. Звук был «пущен в зал»! Это значит, что звуки оркестра, записанные на магнитной пленке, разбрасывались по громкоговорителям, скрытым в потолке и стенах зала. Невидимые инструменты оркестра как бы закружились в сумрачном пространстве. Я услышал, как прямо на меня зашагал барабан и, приблизившись, миновал меня и замолк, пробарабанив сзади… Порхали флейты… Стремительно спикировала виолончель… Какие-то могучие незримые звуковые великаны бушевали в зале, мечась от стены к стене, словно силясь вырваться на простор.

Новой технике, как всегда, тесновато в старых рамках. В ней живет пафос будущего, она манит к творческим озарениям, ждет, быть может, художника-творца, чтоб прибрал ее к рукам микеланджеловской страстью и силой.

Сегодня все уже убедились в том, что художественное освоение новой техники проходит успешно. В зале Дворца съездов отлично прозвучали выступления самых разных представителей всех родов артистического оружия. Великолепно звучал прославленный венский оркестр под художественным руководством фон Караяна, гремел и пел рояль Вана Клиберна. Руководство Большого театра СССР пошло на смелый эксперимент. На сцену Дворца съездов были перенесены оперы Бородина «Князь Игорь» и Глинки «Иван Сусанин». Впервые в истории осуществились мечты Берлиоза, Вагнера, Мусоргского — оперный спектакль был показан в многотысячной народной аудитории. Теперь можно признаться, что рядом с дерзкими новаторами можно было видеть и скептиков. Они сомневались, что микрофоны будут способны передать голос певца, перемещающегося по сцене, поющего спиной к зрителю. Но эти опасения оказались несостоятельными. Сеть микрофонов надежно улавливала голоса певцов и несла их в зал. Впервые в истории оперы каждый зритель в зале слышал каждое слово солистов и хора.

Как-то раз, разговаривая с композитором Д. Д. Шостаковичем, мы коснулись совершенно новых возможностей, открываемых удивительным оборудованием Дворца съездов. Речь зашла об исполнении симфонических произведений. Ведь семнадцать вариаций темы нашествия в его знаменитой Седьмой симфонии теперь могут развиваться не только во времени, но и в пространстве. Стереофонические громкоговорители пронесут эту тему через зал, над головами зрителей, в незримом марше. «Интересно, написать совершенно новую партитуру, — сказал Дмитрий Дмитриевич, — где партии были бы распределены не только между группами инструментов, но и между группами громкоговорителей, перекликающимися через зал». Да, очень интересно! Электроника дает новые краски палитре художника.

Изобретения в электронике преобразуют архитектуру. Электроника открывает пути строительства общественных зданий многоцелевого назначения — дворцов искусства и слова.

Что может дать изобретение, дать техника, не производящая ничего, ни энергии, ни продуктов, ни других материальных ценностей? Очень, многое, если она служит слову. Слово выражает мысль, мысль несет идею, а идеи, овладевая массами, превращаются в материальную силу, непобедимую силу борьбы за Мир, Труд, Свободу Равенство, Братство и Счастье всех народов земли.