Трамвай желанiй

Глава третья

Лелеянье желаний

Или:

Рита переходного периода.

Родителей Сохальского Рита откровенно побаивалась.

И не напрасно.

Именно от мамочки Игорька ей и довелось выслушать… и испытать первое самое сильное в своей жизни унижение, которое тогда – на третьем курсе – она по неопытности своей ошибочно восприняла как некую обычную и допустимую для взрослой жизни необходимость.

Они с Игорьком тогда уже "сожительствовали", почти не скрываясь.

После лекций, с последней пары, ехали к нему.

К Игорю.

Отец его – крупный руководитель, член бюро обкома партии – дома бывал редко, зато мать была дома все время. И, конечно же, опытная и неглупая женщина не просто догадывалась, чем там в комнате занимается ее сын со своей однокурсницей, но она уверенно знала это.

И однажды, дождавшись, когда Рита выйдет из ванной, позвала девушку сына к себе в свой будуар.

Рита не могла потом без внутреннего содрогания вспоминать все подробности той их беседы.

Женщина говорила спокойно и уверенно. Как хозяйка, которая нанимает прислугу и инструктирует ее на предмет соблюдения внутренних правил распорядка.

Сохальская гордо держала прямую выученную балетным училищем спину и, манерно повернув слегка вбок свою седую, намеренно не знавшую ни хны, ни импортной краски красивую головку, говорила низким тихим голосом:

– Риточка, я знаю, вы спите с моим Игорем, и я знаю, что у нынешней молодежи сейчас это принято.

Рита напрягшись, молча ожидала того, куда повернется мысль красивой седой матери ее любимого.

– Риточка, я не ханжа, и более того я современная мать, которая вполне поспевает за временем и даже слушает и современную вашу музыку, и читает этих ваших современных писателей…

Рита молчала и ждала. Что последует за этим красивым вступлением.

– Риточка, вы можете приходить в наш дом, вы можете обедать с нами, ужинать, делать с Игорем уроки и эти ваши курсовые, и… – Сохальская задумалась. – И можете пользоваться нашей ванной… – Она подчеркнула слово "нашей". – Так как это непременное условие гигиены…

Сохальская снова задумалась, достала сигаретку, чиркнула зажигалкой…

– Вы не курите? Это хорошо, что не курите, курение плохо сказывается на потомстве. Так вот, я хочу одного, я хочу, чтобы мой сын был здоров. Вы понимаете?

Сохальская в упор, не мигая, сквозь дым ее сигаретки глядела на Риту.

– Вы понимаете? Как женщина – женщину? Я хочу быть уверенной в том, что, "сожительствуя" с вами, мой сын будет здоров, извините меня великодушно. Я желаю быть уверенной в этом.

Ритке было стыдно.

И потом, когда, приходя к Игорю в очередной раз, она уже, не таясь, шла в ванную и "до" и "после", она встречалась в коридоре с Сохальской, ей было стыдно.

Она чувствовала себя некой медицинской сестрой, которую наняли в богатый дом, приходить и делать некие медицинские процедуры одному из обитателей этого дома…

Ах!

Надо чаще и больше доверяться собственной интуиции, чем химерам общепринятой морали.

А интуиция подсказывала, что…

Что не женится на ней Игорь.

Но тогда – в конце второго курса – он уговорил ее.

Да и Витька Семин – дуралей из дуралеев – упустил ее.

Выпустил ее, дуралей!

А нельзя выпускать своих красивых невест!

Нельзя!

Кстати…

Кстати про Витьку Семина.

Кто-то там говорил про него, что он, де, смелый, лихой, на гитаре мастак и все такое прочее, какой угодно, но неумный… Скорее всего, Сохальский это про Семина за глаза кому-то говорил. Но ведь именно Витька Семин сказал как-то Антоше Добровольских, что Ритка для богатого Сохальского служит чем-то вроде гигиенической салфетки. У иного бедного студента, у которого денег на девушку нет, у того для этого самого имеется картинка в порножурнале и салфетка, чтобы кончить в нее и утереть гениталий, гигиену соблюдая. А у богатых Сохальских, у них денег достаточно на то, чтобы для сына девушку содержать.

Сказал это Витька с какой-то едкой досадой. Сказал, когда узнал, что Ритка с Игорем вместе в Сочи ездили отдыхать. И что, естественно, поездку Ритки оплачивали Сохальские.

Умный Витька?

Умный-то умный, а Антон на него тогда сильно обиделся.

Обиделся, потому как слова относительно бедного студента и салфетки с картинкой из журнала отнес напрямую на свой счет.

Когда Витька сказал это про Ритку и про салфетку, Антон аж зарделся весь, аж вспыхнул.

Неужели Витька был настолько прозорлив, что знал? Или догадывался о том, что Антон, запираясь от матери и от соседей в ванной, снимая с себя брюки, раскладывал на белом кафеле ее фотки. Риткины фотки. А, так как достать для себя ее фотографии, где она хотя бы в купальнике, у Антона не было никакой возможности, он наклеивал ее вырезанное из любительских снимков лицо на фотографии красавиц в бикини из рекламных проспектов курортов Болгарии…

Семин ранил в самое сердце.

И тем что Ритку – его вожделенную и единственную в мечтах Ритку – он сравнил…

Он низвел до предмета аптечной гигиены и что он – Семин – издевательски намекнул на какое-то свое знание подробностей из его – Антошки – потаённой жизни.

И хотел спросить Семина, да все никак не решался.

А очень хотел спросить. И ждал, что сам тот расскажет. Но Семин не рассказывал.

Не рассказывал, как у него было с Риткой? Какая она там – когда разденется и ляжет, подставив свое волшебное тело под ласки и поцелуи.

А сама Ритка тоже никому не рассказывала.

Никому-никому!

Но оставаясь наедине с собой. Задумывалась.

Задумывалась и сравнивала.

Не прогадала ли?

Ведь уходя от Семина, в тот последний их вечер, она сказала ему: "Может, я и пожалею потом, но теперь я точно знаю, что хочу уйти к Игорю".

Но, уходя тогда, но говоря эти слова, она и думать не могла, что сожаление и раскаяние придут так быстро.

Он все время обижал ее.

Ее Игорь.

Она была к нему всей душой, а он все время постоянно обижал, то называя ее всякими словами, то брезгливо кривя губки, когда ему что-то не нравилось, то прикрикивая на нее, а то и… Да, ударял он ее. И не раз.

В первый раз она думала, что все, что уйдет.

Но не ушла.

А он и прощения не попросил.

Случилось это как раз в Сочи.

Они жили в санатории Министерства Обороны, куда путевки доставал, естественно, папа-Сохальский.

Билеты на поезд в двухместное купе мягкого вагона Эс-Ве тоже папа-Сохальский в своем Обкоме заказывал. Ритка на полном содержании у них была. И радовалась этому и тяготилась этим.

С Игорем было хорошо.

Ритка не была дурочкой – понимала, что иные студентки третьего курса ездят к морю на плацкартной боковой полочке и ютятся в Сочах или в Геленджике на матрасике, брошенном на пол в тесном сарае с еще пятью или семью такими же бедными студенточками. И всякий раз, покупая мороженое, считают, а хватит ли денег на последние два дня. А она жила в двухкомнатном номере "люкс", обедала и ужинала в ресторане, да и билет на обратную дорогу был у них в такое же двухместное купе… Но убивало то, что Игорь относился к ней не так, как относится к своей девушке влюбленный студент третьего курса, а так, как относится к своей жене богатый состоявшийся мужчина сорока лет, проживший с супругой не полгода, как они с Игорьком, а все двадцать лет!

Не было в Игоре страсти и обожания.

Она его была готова обожать.

А он был холоден и расчетлив. И ровен в своей холодности.

Надо отдать должное – Игорь никогда не интересовался подробностями ее отношений с Семиным. Она иногда даже возмущалась: а почему его это не интересует? Значит, не любит? Если не ревнует ее к ее прошлому?

Она даже провоцировала Игоря пару раз.

Один раз завела разговор об Антоне.

Рассказала, как он поджидал ее возле бассейна с букетом роз.

И рассказывая про невинную историю с Антоном, думала, что Игорь начнет расспрашивать о том, а что было дальше?

И она как бы нехотя, начнет рассказывать…

А ведь дальше, а ведь дальше-то как раз и был Витька Семин в его машине. И была поездка на дачу в Репино.

Но Игоря почему то не интересовало, а что там было дальше?

Игорь читал какую-то книжку по экономике американского лауреата Нобелевской премии и периодически хмыкал в только ему понятных и только ему интересных местах. Хмыкал и даже не утруждал себя мыслью поделиться своими впечатлениями с нею – со своей Риткой. А она лежала рядом на широкой трехспальной кровати номера "люкс" и должна была сама занимать себя. Как в идеальной семье – в представлении Сохальских. Жена – это некое гигиеническое устройство для мужниного здоровья. А кто делится прочитанным с гигиенической салфеткой?

Он читает умные книги, а девушка-салфетка пусть читает про гигиену и про здоровье в соответствующих ее уровню развития журналах.

Порою после секса с Игорем, после дежурного, и иначе не скажешь, секса, засыпая, Рита вспоминала Витьку Семина.

А иных мужчин у нее и не было.

Витька был ласковый и страстный.

Он был и гонщик и музыкант.

И как музыкант он любил ее тело, как любят, как гладят деку любимой гитары талантливые, любящие музыку гитаристы.

Витька целовал. Витька исцеловывал ее всю.

Своими ласковыми губами он измерял все ее тело от гладких тонких лодыжек до завитков волос за ее розовым ушком. Он целовал ее живот. Долго-долго целовал ее живот и его сильные сухие и жаркие ладони гладили и ласкали все изгибы ее тела, все ее ямочки, все ее складочки, выпуклости и впадинки ее юного тела… Витька был такой нежный и страстный!

А Игорь?

А Игорю было нужно только разрядиться самому.

Он не дарил ей своих ласк. Он, словно властелин гарема, ждал от своей невольницы, чтобы она выполняла всю кропотливую работу… Именно работу.

И их близость была не любовью, а гигиеническим соитием.

Однако Ритка не умела "любить не любя". И она любила!

И только уже расставшись потом с Игорем, познав жизнь, она могла понять, как задешево Сохальские приобрели для своего сынка такую замечательную девушку.

Девушку-любовницу.

И еще поняла Ритка, каким дураком был Витька Семин, что отпустил ее к Игорю.

Дураком и даже более. Даже подлецом, а не только дураком.

Потому как Спаситель сказал иудеям, что по жестокосердию позволил им Моисей давать женам разводное письмо, а Спаситель сказал им, что кто дает жене своей разводное письмо, тот толкает ее на блуд! И будет за это держать ответ!

И Витька будет держать ответ за то, что толкнул нежную Ритку сперва в лапы Игоря, а потом… А потом по наклонной.

Решение "непременно вынуть гвоздь из головы" пришло после визита к матери на Пряжку. Добрался наконец. А ведь и правда, словно кто-то или что-то мешало ему все это время увидеть ее, но терпение и труд все перетрут. Любимая поговорка матери – одна из избитых истин, которые всегда вызывали у него отвращение.

Потому как не подтверждались эти истины ни его собственным опытом, ни всем тем, что он видел за свою жизнь…

Лечащий врач разрешил свидание.

Был теплый сентябрьский день, из тех, что в Америке называют "индейским летом".

Они сидели с матерью на садовой скамейке внутреннего дворика лечебницы, куда выпускали не особо буйных.

Неудачница.

Всю жизнь неудачницей прожила и в конце жизни своей вообще из жалкой коммуналки в сумасшедший дом съехала. Каков опыт! Есть чем поделиться…

Но Антону после того случая с горящим трамваем захотелось узнать у матери, как сходят с ума.

Уж это-то она знала.

Этим-то она могла с ним поделиться!

Когда оранжевая недотыкомка – та, что суетилась возле горящего трамвая, сказала ему, чтобы "ехал к матери в дурдом", да еще и добавила, что "не надо было себя проклинать", Антон вдруг испугался…

А ведь я с ума спятил!

И этот испуг стал самым страшным его испугом. Страшнее того, что пророчила соседка по квартире: мол, "Анька киришская и этого отправит, как и мамашу его".

Всякое лыко в строку.

И отправит!

Если он с недотыкомками оранжевыми уже наяву разговаривает и потом в обмороки падает!

– Мам, скажи, а тебя могут вообще тут когда-нибудь вылечить? – спросил Антон.

Он боялся спросить прямо в лоб.

Мол, "мама, как мне самому не оказаться тут же, на галоперидоле, от которого слюни идиотские текут"?

Но мать его поняла.

Она догадалась каким-то таинственным телепатическим образом.

Почуяла что ли?

– Если свой главный гвоздь из головы не вытащишь сам, – сказала она, – никакие врачи из твоей головы этого гвоздя не вытащат.

Они сидели и молчали.

Антон глядел себе под ноги, на чисто выметенную дорожку со следами метлы из ивовых прутьев…

– Наверное, небуйным сумасшедшим дают поупражняться, а те и рады, – подумал Антон, – вот и мне скоро тоже станут давать метлой помахать на больничном дворе, если режима нарушать не буду.

– Если сам свой гвоздь из головы вытащишь, не попадешь сюда, сынок, – сказала мать и тихонько заплакала.