Трамвай желанiй

Глава четвертая

Отрицание желаний Что-то такое Антон читал про людей, которые после производственных травм, фронтовых ранений живут с осколками во внутренностях. Но у него случай другой.

Гвоздь этот нужно вытащить во что бы то ни стало. Иначе не будет ему никакой жизни. Только с чего начать?! Начать решил с трамвая.

Найти тот самый вагон, в котором когда-то, кажется, тысячу лет назад, он бездумно, в слепом ожесточении на жизнь и на себя проклял своих друзей. Ему казалось, что, найди он сейчас тот самый вагон и загадай в нем еще одно желание, все неприятности прекратятся, и он сможет наконец зажить нормальной жизнью. И поправится сын.

Задачка с трамваем решалась просто, как дважды два. В следующие выходные, едва дотерпев до них, но так и не решившись забить на один день на работу, он отправился в тот самый парк.

Трамваи в Петербурге – особенный вид транспорта, предмет гордости. Отношение горожанина к трамваю – причудливая смесь любви и ненависти. Его проклинают, ожидая по часу на остановке, чтобы узнать наконец от случайно забредшей на остановку старухи, что трамвай будет в конце месяца, потому как в соседнем квартале пути разобраны по случаю ремонта. Проклинают, пытаясь иногда безуспешно пролезть в переполненный вагон или, наоборот, вылезти из него.

Зато как приятно бывает прокатиться летним вечером в полупустом трамвае, когда полно свободных мест, но сидеть не хочется. Хочется стоять на задней площадке и смотреть в окно. Когда стоишь, обзор не в пример лучше. И с каким умилением смотрят горожане на старый реставрированный трамвайчик, который выбрался в путь, словно боевой ветеран, не сложивший оружия. Кажется, что и не людям обязан он своим возвращением, не прихотливому полету чиновничьей мысли, так неожиданно полетевшей в нужном направлении. Будто он сам выбрался покрасоваться. На людей посмотреть и себя показать.

Словом, трамвай это не только средство передвижения по городу. Трамвай – это квинтэссенция городского быта с его недостатками и достоинствами.

Антон, как и все питерские мальчишки, с детства знал и любил этот вид транспорта.

Ездить предпочитал зайцем. Ловившим его иногда контролерам заливал, что у него украли карточку, а став постарше, научился весьма убедительно подделывать ее с помощью школьных товарищей, принтера и красок. Интерес, однако, был не только практическим. Его завораживали названия, которые давно уже стали частью городского фольклора – "стиляга", "слон", "американка", "аквариум", "эмэска", "бреш".

Он знал, что в Книгу рекордов Гиннесса город попал как "трамвайная столица мира".

Знал, что петербургский трамвай работал даже в блокаду и лишь на короткое время, в первую суровую зиму, когда электричества не было даже в домах, движение ненадолго прекратилось. Он смотрел киноэпопею "Блокада" по роману Чаковского, и когда стали показывать эпизод расстрела фашистами пассажиров трамвая, Антон заплакал. А ведь все это было на самом деле. Встреча с трамваем двадцать восьмого маршрута, который направлялся в Стрельну, дала немцам повод объявить, что они вошли в Ленинград. Они не знали, что Стрельна в то время еще не считалась городом. Трамвай ввел их в заблуждение.

Несколько лет назад количество маршрутов стало на глазах сокращаться. Антон вздыхал, замечая разобранные рельсы, рядом с которыми деловито выстраивались асфальтоукладчики. А что делать – подписывать петиции в защиту трамвая?! Это для бабок всяких, петиции эти. Позволяют среднестатистическому обывателю ощутить иллюзию, будто он на что-то может повлиять. Черта с два он может. Как скажут, так и будет!

Антон вышел на Средний проспект и добрел до его пересечения с восьмой и девятой линиями. Немного постоял на углу, отойдя к стене дома, чтобы не мешать прохожим.

Когда-то, всего несколько лет назад, в этом месте находилась самая сложная трамвайная стрелка в мире. Весьма мудреная конструкция, позволявшая поворачивать в любую сторону трамваям, выезжавшим на перекресток с любой из четырех сторон. И при этом, разумеется, движение вагонов осуществлялось в обоих встречных направлениях. Это необычное устройство тоже попало в Книгу рекордов Гиннесса.

Дул сильный ветер и, запахнув плащ, Антон направился к трамвайному парку имени Леонова, он же – Василеостровский. Ох, как же давно он там не был. Наверное, с тех пор, как десятилетним мальчишкой крался к забору, стараясь во всех деталях рассмотреть жизнь столь загадочного и притягательного для него трамвайного мира.

Этот парк стал первым по-настоящему трамвайным парком города. Именно туда, в трампарк на Среднем проспекте, укатила после удачного дебюта на рейсе между Главным штабом и Большим проспектом Васильевского острова резвая "четверка".

Здесь с 1922 гола работали Центральные вагоноремонтные мастерские, и именно здесь родилась легендарная "американка", ходившая по ленинградским улицам почти сорок шесть лет. Правда, к тому времени парк уже носил имя депутата Петросовета вагоновожатого Александра Леонова.

Антон неплохо знал историю петербургских трамваев и решил, что в парке представится журналистом, собирающим материалы для публикации в журнале, он даже на всякий случай захватил с собой фотоаппарат "Смена", которому было уже сто лет в обед. Относительно его работоспособности у Антона были серьезные сомнения. Но какой же журналист ходит без фотоаппарата! Впрочем, как вскоре выяснилось, эта сомнительная конспирация была ему совершенно ни к чему.

– Э, милый, это тебе в "Блоху" надо идти. Мы нынче, как его, слово-то такое еще есть… филиал, вот, – сообщила ему толстая дворничиха. От нее изрядно разило перегаром, и Антон уже и не знал, куда ему деваться. Но просто повернуться и уйти казалось невежливым.

"Во-во, только "Блохи" мне и не хватало. На Большую Посадскую переться. Поиграю в Ильича. Да здравствует революция, самая великая и прекрасная в мире революция!", – тоскливо думал Антон.

Трамвайный парк имени К.Н. Блохина, он же Петроградский, действительно сыграл важную роль в Октябрьской революции. На трамвае то ли двадцатого, а может, и двадцать первого маршрута пробирался в штаб революции Смольный со своей последней конспиративной квартиры Владимир Ильич Ленин. Прокатился от Первого Муринского проспекта до Боткинской улицы, а там вышел, через Литейный мост пешком, наверное, шел, а трамвай поехал отдыхать в парк. А вот если бы не повезло вождю с трамваем, то мог бы и вовсе из-за этого опоздать в Смольный, и мировая история бы, глядишь, покатилась по совсем другому маршруту.

– Мы ж закрылись, уже, чай годка два минуло, – продолжала тетка, попыхивая прямо в лицо собеседнику "беломориной". "Аполлоном", что ли, угостить, все не так воняет", – пронеслось в голове у Антона.

– Теперь вот почти и не парк, так – "блошиный" отросток. Но у нас музей есть и вагончики всякие старые.

Глаза у Антона загорелись, и дворничиха вдруг насторожилась.

– А тебе зачем это все, милок?

– Да я журналист, – начал неуверенно мямлить Антон, статью вот пишу…

– А, так ты, может, и про меня напишешь? Прославится тетка Нюрка на старости, внукам будет что рассказать. Жаль, по телевизору не покажут.

– Может, еще и покажем, – Антон вновь обрел уверенность в себе. – А как бы так взглянуть на эти ваши вагончики. Вдруг среди них и счастливый какой окажется, а?

В музей Антону удалось попасть только через два дня. Он, как завороженный, внимательно осмотрел коллекцию ретровагонов.

Но, увы, того самого счастливо-несчастливого вагона, в котором перевернулась, пошла, словно трамвай, по другому пути жизнь четверых ребят, в парке не оказалось. Антону удалось выяснить, что его списали и отправили на слом.

Вспыхнувшая было надежда обернулась горьким разочарованием.

"Ну почему, почему я такой невезучий? – думал он, бредя по до боли знакомым улицам к метро. – Что же мне теперь делать?" Домой идти не хотелось. Стыдно смотреть в глаза сыну и жене. И он пошел в кабак на Тучковом.

Он шел и все глядел вперед.

И все вперед глядел.

Не спал, не ел, не спал, не ел,

Не спал, не пил, не ел.

И он пошел в Петрозаводск,

Потом пешком в Торжок,

Он догадался наконец, зачем он взял мешок.

Строчки путались у Антона в голове. С чего вдруг он вспомнил Галича? А может, взять и исчезнуть? В омут головой? С моста в воду? Для чего жить?

На обратном пути зашел в забегаловку.

Вот чем власть нынешняя, которую мать его несчастная сначала приветствовала со слезами на глазах, а потом вглядывалась с ужасом – таким, который, наверное, может испытывать только счастливая роженица, обнаружив, что принесли ей вместо розового улыбающегося младенца – не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку! В чем эта власть самая угодила трудящимся, нещадно клянущим ее, так это в доступности того, что Сохальский брезгливо называл спиртосодержащими жидкостями.

И не с двух, и не с полвторого. Я поеду в Комарово, там торгуют с полвторого! А завсегда и везде. И если не по карману даже малявка за двадцатку, та, что по этикетке вроде "Столичная", а на вкус – непонятно что, то всегда можно пойти к окошку в конце дома – туда, где слоняются взад-вперед, словно зомби-покойники из голливудского кина, алкаши. И хоть бутылку, хоть канистру. Оптовая торговля.

Антон частенько наблюдал этих живых покойничков, которые грелись на солнышке возле угла, поджидая, когда вернется хозяйка заветной квартирки.

Нет, к этой братии ему еще рано – это последняя социальная ступень, та, что возле подвала, в моче и бычках. Нет, граждане, рестораны высшего класса, в которых проводит досуг господин Сохальский, нам, конечно, недоступны, но на приличное пойло нам хватит.

А вот другая ступенька – чуть повыше первой. Человек возле дверей магазина. Ищет второго и третьего. К Антону даже не обратился. Кольнуло дурацкое, жалкое тщеславие – хоть эти тебя уважают. Видят, что ты не их поля ягода. Почище-с.

Только вот надолго ли!

Он купил фляжку за полтаху и понес украдкой, выискивая место, где можно ее прикончить без посторонних свидетелей и добровольных помощников. Место отыскалось в садике рядом с домом. Этот детский садик с его деревянными обветшавшими домиками давал приют всем ищущим уединения. Устроившись в одном из домиков и рассматривая исписанную ругательствами крышу, Антон откупорил водку. С таким чувством, словно совершает что-то запретное, чего ему по статусу делать никак нельзя.

"Кто прочел, тот – осёл!" – написано было прямо перед его лицом.

Осел, правильно! Осел и есть, согласился Антон с неведомым автором. Больше зрелых мыслей на стене не обнаружилось. Добровольских вспомнил, что года два тому назад где-то здесь изнасиловали пьяную малолетку. Слух об этом передала ему Анька с каким-то странным для женщины сладострастием. "Сама что ли мечтает, чтобы ее изнасиловали?" – подумал он тогда. "Везет же Марье Ивановне – муж, любовник да еще и изнасиловали!" – сказала тогда Анька.

"Плебейка, – думал он.- Все они плебеи и затянули меня в свое плебейское болото.

И вот сижу в этом оплеванном домике и смотрю по сторонам, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь не в меру ретивому менту или, что еще хуже, соседям по дому.

Вот будет разговоров: Антон-то пьет! А что еще с ним могло случиться, скажите на милость, он же неблагополучный!" Но не разговоров боялся Антон, а Аньки и ее утренних шпыняний. Страшнее бабы зверя нет – старая истина.

Потом он долго стоял в темноте на лестничной площадке, пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Но ключ все время упирался в металл, лязгал по нему.

"Часы заводят по утрам. По утрам у вашего брата, Ватсон, тряслись руки – видите эти отметины на крышке… А потом он спился и умер".

– О, черт, откроешься ты сегодня или нет? Скотина… – сказал он вслух.

Дверь наконец послушалась и распахнулась. На пороге стояла Анька.

– Явился? Пьяный? Ты что это? Теперь еще и пить будешь? Последние деньги пропить хочешь?

– Я не пьян, – соврал Антон. – Я только выпил две кружки пива.

– Две после чего! Я же все вижу!

Молодец, все видит с ходу – сразу чувствуется многолетний опыт. Антон между тем пытался снять ботинки, усевшись прямо на коврик в прихожей.

– Юрке хуже, – глухим голосом сказала Аня.

Антон вдруг понял, что она и сама изрядно пьяна. "Хороша парочка, баран да ярочка!" – подумал он и захихикал.

Это взбесило супругу, и она в остервенении принялась колотить Антона попавшимся ей под руку зонтом.

– Мерзавец, свинья пьяная. Ребенку плохо, а ему хоть бы хны. По кабакам шляется.

Нам деньги нужны. Министра он знает! Финансов! Брехун – если знаешь, то проси у него денег!

Антон с трудом поднялся на ноги и дошел до туалета. Его вырвало. Он вновь осел на пол и прислонился головой к холодному фаянсу.

– Я даже не знаю, с чего начать! – сказал он задумчиво. – И не друзья мы уже давно. Разбежались наши дорожки! Что я ему скажу? Кто меня к нему пустит-то?

– Во, развалился в сортире! Не нассы в штаны – стирать не буду!

"Зачем мне такая жена?" – задал сам себе вопрос Антон. Наверное, тысячи мужчин по всему свету и не только на Руси-матушке задают себе этот вопрос, сидя по своим сортирам. И антураж в этом случае не важен. Может быть, это финский сортир с итальянской плиткой или, наоборот, итальянский сортир с финской плиткой. Антон не знал, что у них там сейчас в моде, у нуворишей. Надо спросить у Игорька при встрече. Мифической этой, как ему сейчас казалось встрече. Игорек ведь он… Он Наполеон! Он солнцу подобен, с ним рядом, наверное, теперь и стоять невозможно – оплывешь в лучах славы, как восковая свечка. Как эскимо, которое так убедительно изображал Ярмольник.

– Что ты там бормочешь?! – спросила супруга. – Молишься, что ли!

– Это мысль! – поднял палец Антон.

Не мог он объяснить жене, что в данный момент он ощущал восхитительную общность со всем мужским родом, со всеми униженными и оскорбленными, несмотря на выдающиеся личные и деловые качества, мужьями. Не поймет, плебейка!

Наверное, поэтому простые мужички часто прибегают к рукоприкладству. Других способов донести свою точку зрения до таких вот Анек не существует. А вот он так не может. Демократичен и политкорректен он до отвращения. Когда отвращение достигло пика, он снова привалился к фаянсовому другу.

А чего стыдиться?! Стыдиться нечего. Все драматурги пили водку. Он и сам не заметил, как произвел себя в драматурги. А почему бы и нет?! Пить он уже начал, пьесу его не сегодня-завтра поставят. Вот так!

– Сволочь! – супруга хлопнула дверцей. – Сейчас соседи выйдут – посмотрят на тебя. Финансовый директор хренов.

– Я заместитель! – запротестовал Антон, которого сейчас очень огорчала любая неточность в отношении собственной персоны.

– Скажешь: сыну на операцию. Неужели так и будем смотреть, как он умирает? Ты этого хочешь? Этого хочешь, да?

В какой-то момент ей показалось, что сейчас Антон скажет: "Да, хочу!".

Что-то мелькнуло такое в его нетрезвых глазах. Может быть, поэтому Анька замолчала и ушла в комнату. Летят утки, летят утки и два гуся. Гусь, впрочем, один. И никуда он не летит! Крылья связаны.

Наконец он нашел силы подняться и пошел чистить зубы в ванную. Сунул голову под холодный душ, и это его, в самом деле, взбодрило.

А когда он лег в постель, спать и совсем расхотелось. В бок упирался острый Анькин локоть. Он резко схватил жену и притянул ее к себе. Она посмотрела на него ничего не понимающими глазами. "Клуша", – подумал он.

– Ты чего, с ума сошел?

Антон с силой опрокинул ее на спину и стиснул белеющую в темноте грудь. Анька вскрикнула.

– Отпусти, дурак, мне же больно. Взбесился ты, что ли?

– Не ори, ребенка разбудишь.

Его рука скользнула вниз под ночную рубашку. Сонная Анька вяло сопротивлялась, бормоча что-то про "завтра рано на работу, давай спать".

Антон ее не слушал. То медленно, то внезапно ускоряясь, он пыхтя двигался над распростертым телом жены, сдавливая ей грудь покрывшимися потом ладонями и дыша на нее перегаром. Наконец, издав хриплый стон, он откинулся на спину и отодвинулся к самому краю постели. Вскоре он уснул. Во сне к нему пришла голая Рита и начала заливисто смеяться, совсем как тогда, в тот раз, когда Антон объяснялся ей в любви. Он закричал и бросился бежать, но смех преследовал его повсюду, не давая скрыться и передохнуть. Потом он вдруг оказался в трамвайном парке, среди многочисленных вагонов.

– Я американка, – весело подмигнув, представился один.

– А я брешь, – скорчив мину, признался другой.

– Брешешь! – отреагировал Антон и расхохотался так заливисто, так молодецки, что парк и трамваи-оборотни исчезли в один момент.

Наутро, перед тем как сбежать на работу, Антон с какой-то нелепой бравадой вспоминал прошедший день. Во как! И напился, и женой овладел чисто по-мужски, безо всяких сопливых прелюдий. И засуньте свою камасутру сами знаете куда!

А голова пылает и кружится, как у того мальчика на некрасовской фабрике. Когда Антон читал этот стишок в школе, то искренне недоумевал, почему несчастный мальчик не сбежит, послав подальше колесо и мастера? Как сам Антон с приятелями-лоботрясами сбегал с географии или с физ-ры.

Никто же мальчика цепями не приковывал. Во всяком случае господин Некрасов ничего такого не сообщал. Еще Антон представлял себе почему-то, как поэт стоит рядом с этим мальчиком и наблюдает за его каторжным трудом, чтобы все, значится, в деталях и красочно изобразить. Может, даже на стульчике сидит и на коленях держит тетрадочку. И плачет, как поручик Ржевский в анекдоте про маленькую девочку, которая за пять копеек готова была на все.

Такие несвоевременные по тем, советским еще, временам мыслишки закрадывались в его голову, но Антон ими не делился – чувствовал, что не доросла до них еще широкая публика. Сейчас-то он понимал, как нельзя лучше, что быть привязанным-то не обязательно! Бывают такие оковы, которых вроде и не видно, но держат они лучше, чем самые крепкие цепи из закаленной стали.

И кстати, о птичках… То есть о "колесах". Был ведь уже эпизодик в его недолгой и скудной биографии. Вспоминать о нем Антон не любил, но, с другой стороны, именно с ним, с неприятным этим эпизодом были связаны самые интимные его, в том, что касалось Риты, воспоминания.

Он тогда уже свыкся с тем, что Маргарита не обращает на него внимания и вспоминает только тогда, когда надо сходить за выпивкой или проводить после вечеринки какую-нибудь Ритину непривлекательную подругу (красивых приятельниц в Ритином ближайшем окружении не было – Антон подозревал, что не случайно).

Неудачливый поклонник засыпал и просыпался с образом Маргариты Луцкой перед глазами. По вечерам он представлял себе, как они с Риткой едут отдыхать за границу и Рита потрясена его щедростью и обаянием или как он страшно заболел, а Ритка приходит навестить и потрясена его мужеством перед лицом смерти…

Эти истории обрастали подробностями, усложнялись, а в финале он непременно сливался с Ритой в экстазе. Жили они долго и счастливо. И всегда кончали одновременно.

Антон привык жить в мире призраков. Соседи по коммунальной квартире орали, что он "ходит вечно как пьяный" и забывает гасить свет "в местах общего пользования".

Раздвоенность, привычка скрывать свои мысли и чувства стала его второй натурой.

Он проводил время с приятелями, которых ненавидел и которые об этом даже не догадывались… Он страдал от отсутствия денег, но порой ему доставляло какое-то извращенное удовольствие пить за счет друзей, которых он в грош не ставит, а они об этом и не догадываются. Иногда ему казалось, что Игорь не может не почувствовать его злости, но тот ничего не замечал.

Но совсем невыносимо стало после того, как Маргарита вернулась из Франции. Она привезла с собой какой-то новый запах, сводивший Антона с ума. Ему казалось, что так пахнет заграница, где он никогда, в отличие от обеспеченного сына чиновных родителей Игоря и спортсмена Витьки, не был…

– А знаешь, почему у нас на метрострое, когда чего-нибудь такое тяжелое вниз в ствол бросают, кричат не "берегись", как все простые, не связанные с подземкой граждане, а кричат "алё"! Не задумывался никогда?

Метрополитеновский смотрел лукаво.

Он был какой-то взъерошенный… и совершеннейшим образом напоминал улыбчивого артиста Калягина из ранних киношных его работ, где был он еще молодой, толстый и по-доброму более веселый, чем грустный. Грусть – она ведь с возрастом приходит.

Веселья убавляется в человеке, а грусти прибавляется.

– Ну и почему? – спросил Антон.

– А потому, дружок, – обрадованный тем, что заинтересовал-таки Антона, быстро-быстро заговорил Метрополитеновский, – а потому что слово "алё" в русском языке появилась путем калькирования с английского "хеллоу". – Метрополитеновский с хитрой многозначительной улыбкой поглядел на Антона. – Понимаешь теперь?..

– Нет, не понимаю! – пожал плечами Антон.

– Ну как же ты не понимаешь?! – возмутился Метрополитеновский. – А ты подумай, а ты подумай, от какого слова произошло английское "хеллоу"?

– Ну?

– Баранки гну! – раздраженно передразнил Метрополитеновский. – Ясное дело, от слова ХЕЛЛ, что п- ихнему АД означает, теперь понял?

Вошел Пекарь.

– Этому еще к папаше его надо съездить, – кивнул Пекарь на Антона, – до того как ему кердык делать, надо ему к папаше…

– Ну так и отпусти его, – сказал Метрополитеновский, – пусть съездит, про папашу своего единоутробного всю правду-матку разузнает, а то ведь как это без отца всю жизнь прожить, это непорядок!

Вагон дернуло…

Антон проснулся и вдруг понял, что проехал "Техноложку".

– Двери закрываются. Следующая станция "Фрунзенская", – прохрипела в динамиках брутальная, похожая на Бони Тайлер, дикторша.

– Простите, – Антон запоздало рванулся было к дверям, но те, зашипев, сомкнулись у него перед самым носом. Зря только женщину отталкивал.

– А не надо было проклинать, – послышалось ему.

– Что? – переспросил Антон, посмотрев на женщину.

– Не надо было спать, – буркнула женщина, обращаясь даже не к нему, а к какой-то другой пассажирке. – Напьются этого пива, их разморит и спят потом, не мужики, а тесто какое-то…

Идея разыскать отца пришла ему в голову тогда, когда после нескольких месяцев Анькиных стараний, мать окончательно свезли в дурдом на Пряжку.

– Папа умер, когда ты был совсем маленький, – говорила мать.

И Антошка верил.

"Папа умер, когда я был совсем маленьким", – повторял он как заученное. До пятого или до шестого класса повторял, покуда однажды соседка по их коммуналке Вера Федоровна не сказала как-то со зла… То ли потому что поругалась со всеми из-за очереди на уборку мест общественного пользования, то ли у нее снова майонез из холодильника пропал… Но сказала: "Пригуляла тебя мамаша твоя, выблядок ты. Папаша твой женатый был, с мамашей твоей гулял, понимаешь?

Забеременела она, а он, папаша твой, жену свою не бросил, так что жив он, живехонек. А помер бы, так ходили б к нему на могилку, разве не так? А вы что?

Ходите разве? Ты его могилу то видал?"

Антоха ревел тогда весь вечер.

А потом, когда мать пришла со сверхурочных своих, спросил:

– Мам, а мам, а где папка мой похоронен?

Мать тогда все сразу поняла.

И полгода с Верой Федоровной на кухне не здоровалась.

А Антошке от этого легче, что ли?

Он тогда узнал, что это самое мерзкое и неприятное слово "выблядок", оказывается, имеет к нему, к Антону, самое прямое отношение.

И Антон забоялся.

У него появился страх, что теперь все в школе и во дворе узнают про него. Про него и про мать. Что она пригуляла, а он у нее – выблядок.

И жуть охватывала нежное детское сердечко, что вот выйдет он на двор, а все ребята в спину ему будут шептать… Это слово будут шептать.

В свидетельстве о рождении Антона в графе "отец" фиолетовыми чернилами хорошим женским почерком с наклоном было написано: "Добровольских Игорь Петрович"…

Значит…

Значит, был где-то этот Добровольских Игорь Петрович?

Пусть не разведшийся со своей женой, с этой чужой Антону женщиной, но сам-то он Антону был не чужой?

Мать, когда ее не перекармливали галоперидолом, была иногда очень и очень адекватной.

Вменяемой была.

И с нею можно было разговаривать, если задобрить ее конфетами, цветными тряпочками, до которых она была теперь жутко охочей, и при этом не напоминать ей об Аньке.

Если напомнить ей об Аньке, то мать мгновенно замыкалась, поджимала губки в тоненькую ниточку и сразу просилась у санитаров обратно в палату.

– Мам, а мам! – начал Антон, когда мать с совершенно детской улыбкой принялась ворошить и перебирать принесенные сыном обрезки и лоскутки цветной материи – единственное, что ей разрешали здесь коллекционировать. – Мам, а где отец жил раньше, ты адрес или телефон помнишь?

И сердце замерло.

Сейчас вмиг запрется, как аварийный замок на банковском сейфе по тревоге… И потом никакими уговорами, никакими лоскутками в полгода не отопрешь…

Но мать с улыбкой простодушно ответила:

– Как не помню? Помню! Мойка, сто двадцать шесть, квартира двенадцать…

Антон долго ворочался в тот вечер.

Завтра он пойдет к отцу.

Завтра он позвонит и пойдет к отцу…

– Игорь Петрович? – переспросил Баринов. – Не, Игорь Петрович и все они давно переехали…

Баринов уже хотел было закрыть дверь, но лицо молодого человека, стоявшего на лестнице, показалось ему знакомым. Да и не мог Александр Евгеньевич в силу мягкотелости своей вот так вот просто взять и захлопнуть дверь перед носом у человека, когда у того такое вот лицо… Как будто его в воду холодную опустили.

– А кто он вам? – спросил Баринов. – Кто он вам этот Игорь Петрович?

– Он мне отец, – ответил молодой человек и тяжело вздохнул.

– Знаете что? А вы зайдите, – сказал Александр Евгеньевич, шире раскрывая дверь.

– То-то я гляжу, мне лицо ваше сразу знакомым показалось, а вы оказывается Игоря Петровича сын…

Из прихожей по коридору прошли на кухню.

– Квартира раньше коммунальной была, – объяснял Баринов своему визитеру, – четыре семьи жило, кроме меня и вашего отца Игоря Петровича с его женой…

Пардон, – Баринов запнулся, – она вам не мать?

– Нет, – резко ответил Антон, – не мать.

– Понятно! – кивнул Баринов и пригласил Антона присесть.

Они минуту помолчали, покуда Баринов наливал в чайник воду и ополаскивал чашки.

– В общем, десять уже лет, как я коммуналку эту расселил, – прервал паузу Александр Евгеньевич, – и отец ваш с женой и с сыном… Простите… Так вы совсем ничего-ничего про них не знаете?

– Нет, – порывисто ответил Антон, – я никогда отца не видел и ничего о нем не знаю, мне мама только позавчера этот адрес впервые назвала, а раньше она вообще мне говорила, что отец умер, когда я совсем маленьким еще был.

Антон замолчал.

И стало слышно, как капает вода из неплотно закрытого Бариновым крана.

– Мама очень больна, – сказал Антон и полез в карман за сигаретами. – Можно? – запоздало спросил он.

– Курите-курите! – замахал руками Баринов. – Я не курю, но дым люблю понюхать.

Снова помолчали.

Чайник тоненько запел-засвистел.

– Вы черный или зеленый? – спросил Баринов.

– Мне все равно, – ответил Антон.

– А Игорь Петрович, отец ваш, он черный чай любил, с бергамотом, – сказал Баринов, насыпая заварку, – тогда в те времена с продуктами туго было, на все был дефицит, но Игорю Петровичу друзья-моряки из Англии привозили, бывало, станет заваривать на кухне – аромат стоит такой, что от зависти у меня весь творческий процесс сразу ступором вставал. Я ведь и сам до чаю был охоч!

Антон принял из рук Александра Евгеньевича чашку с дурацким сердечком на белом боку и с надписью "пей чай и вспоминай про любовь"…

– Где мой отец? – спросил Антон, – вам что-нибудь известно, куда они переехали?

Баринов вдруг встал, прошелся по кухне взад-вперед и поглядев на чашку с дурацким сердечком, что все еще держал Антошка, сказал, – вашего отца машиной сбило насмерть. Через год, как он с этой квартиры съехал.

Антон вздрогнул.

Какая то судорога прошла по шее слева от лопатки к уху.

– Машиной сбило? – переспросил он.

– Да, – ответил Баринов.

– И сразу насмерть?

– Я не знаю, сразу-не сразу, – сказал Баринов, – подробности мне неизвестны, а где похоронен, скажу, потому как на похороны ездил и на поминки и на сорок дней и потом на годовщину к вдове тоже…

Помолчали.

И снова слушали, как капает в мойку вода.

– А знаете! – оживился вдруг Баринов, – а знаете, я ведь даже несколько рассказов про вашего отца написал, когда он еще жив был, и даже хотел их потом в журнале напечатать, но…

– Рассказы? – удивился Антон, – какие рассказы?

– Я их не рассказами, а экзистенциями называл, потому что они такие, грустные и вообще мне отец ваш Игорь Петрович очень симпатичен был, а я тогда начинающим литератором был, в редакции журнала работал, печатался, амбиции имел…

– А что отец? – спросил Антон. Он как будто даже и не слушал, что говорил ему Баринов.

– А отец ваш, он такой был… Интеллигентный, мягкий, что ли, – Александр Евгеньевич улыбнулся своим воспоминаниям, – знаете, он со мной делился. Ну. Как мужчина с мужчиной. Ну, понимаете? Всеми своими переживаниями, влюбленностями, романами…

– И про маму мою? – спросил Антон снизу ввоерх поглядев на Баринова.

– А знаете! – сказал вдруг Баринов, – а я отдам вам эти рассказы.

– Мне?

– Вам, – кивнул Баринов, – вам. Потому что вы его сын. И потом вы его уже выросший и совсем взрослый сын.

Баринов убежал куда то вглубь квартиры.

– Я быстро, я сейчас, – крикнул он из недр огромного жилища.

Антон встал, подошел к мойке и нервно закрутил кран.

– Вот, я нашел, возьмите распечатку, – Баринов протягивал Антону тоненькую папку.

– Мне? – переспросил Антон, – вы даете это мне?

– Потому что вы сын, – подтвердил Баринов.

– Да не сын я, – досадливо покачал головой Антон, – выблядок я…

Но папку из рук Баринова взял.

. Экзистенции Игоря Петровича, записанные Бариновым А.Е..

Для описания наружности Игоря Петровича, лучше всего подходило слово "неказистый".

Он был некрасив, но внешность его не отталкивала, а вызывала чувство симпатии, сходное с тем обычным умилением, что испытываем мы при виде маленькой непородной собачонки. Игорь Петрович был невысок. Про таких в народе говорят -"метр с кепкой". Но при этом невысоком росте своем он еще и сутулился. Сутулился, надо полагать от постоянной боязни быть замеченным…и как следствие, наказанным или посланным с каким либо нежеланным поручением. Таких как он повсюду – будь то пионерский лагерь, армия или уборка урожая овощей, начальство первыми посылает на самые грязные работы. Он не будет при этом жаловаться и пререкаться. Он только еще больше ссутулится и побредет…Кляня судьбу. Но тихо себе под нос, что бы никто этого не заметил и не рассердился.

Движения Игоря Петровича были всегда угловаты, речь его была – отрывиста и порою казалась лишенной смысла… Однако внимательный и обладающий опытом человек понимал, что в этом выражалась постоянная боязнь Игоря Петровича вызвать чье либо недовольство.

Жена его – милая интеллигентная женщина уверенно полагала что умнее его и поэтому всегда им руководила. Игорь Петрович ее побаивался и за глаза называл "оппозицией".

Он так и говорил, когда приятели звонили ему по телефону, – не могу тебе ничего сказать, оппозиция, понимаешь, тут рядом крутится…

Вообще, Игорь Петрович, хоть и рано женился, а может и не вопреки этому факту своей биографии, а именно в его следствии, внутренне полагал что по жизни – не догулял… И поэтому позволял себе некоторые поступки, которых от него не ожидали ни сослуживцы, ни престарелая мать, ни тем более – милая и интеллигентная жена.

Игорь Петрович был бабником. В своем роде. То есть нельзя было сказать, что он не пропускал мимо ни одной юбки, но в то же время у него постоянно случались какие то романы. И надо полагать, что женщины зачастую бывали попросту обезоружены его простодушием… Ведь он не дарил им подарков, так как был крайне беден, не ухаживал за ними и не выводил их в свет. Он просто знал те слова, которые надо сказать в подходящую минутку. А слова те имели нехитрый смысл, мол, давай, милая, отпустим тормоза, хуже, чем сейчас нам с тобой все равно уже не будет. А так, глядишь, и удовольствие, какое то земное получим. И при том совершенно бесплатно. "Жить то надо", – говорил при этом Игорь Петрович свою вечную сентенцию.

Но в этом самом деле было у Игоря Петровича одно очень важное препятствие, которое ради желанного плотского удовольствия постоянно приходилось преодолевать.

Препятствие это обозначалось словом "где". Так как действие, ради которого Игорь Петрович тратил столько своих сил, и времени требовало какой то уединенности и комфорта, а квартирки отдельной у Игоря Петровича не было, жизнь подсказывала ему множество неожиданных компромиссов. Во – первых у Игоря Петровича была личная жилплощадь… Но она представляла собой комнату в коммуналке, где между прочим кроме него проживала милая и интеллигентная оппозиция и сын Владик.

Однако милая и интеллигентная жена часто уезжала с Владиком на дачу… И тогда вопрос "где" решался однозначно.

Был в этом безусловный риск. Владик мог внезапно заболеть и угроза того, что Вера с сыном могли неожиданно нагрянуть и в некотором роде "застукать" и "застать" имела достаточно высокую степень вероятности. И нельзя сказать, что Игорь Петрович был безрассуден или не дорожил семьей… Просто так получалось.

Была еще мамина однокомнатная квартирка на Бухарестской улице. Мама тоже имела обыкновение выезжать летом на дачу – на ту же самую что и Владик с оппозицией, и когда Игорю Петровичу удавалось завладеть вторым комплектом ключей, с чем мама постоянно боролась и что постоянно пресекала, то "это самое" делалось с воистину европейским комфортом. Однако зимой, когда на дачу никто не ездил, с этим самым делом – обстояла задница с ручкой или полная труба.

Но, как известно из опыта прикладной городской ботаники – трава пробивается и сквозь асфальт. И на крышах домов вырастают березки… То есть природа берет свое и такие незначительные препятствия как "где" преодолеваются путем, как сказали бы сейчас модные журналисты -"воплощения в нетрадиционных альтернативных формах".

С ментессой Игорь Петрович делал это прямо на столе в ее рабочей каморке.

Игорь Петрович работал тогда оператором установок кондиционирования воздуха в хранилище государственного архива… Работа была непыльная и не тяжелая. Сутки через трое. А коли работа была сутками, то это означало и пребывание на работе в ночное время. А ночью в голову такие разные мысли приходят. Особенно когда во всем архиве кроме тебя и дежурного милиционера никого больше нет. И этот милиционер к тому же еще и женского пола.

Игорь Петрович имел ментессу прямо на столе. Она сидела на краешке казенного сооружения, предназначенного для писания отчетов, хранения в нем бумаг, распивания на нем чая, наконец…Но по предложению Игоря Петровича, ментесса садилась на краешек этой деревянной конструкции и упирала свои разутые ножки в крашенную масляной краской стену. Пока Игорь Петрович, стоя перед ней на полу-согнутых в коленках ногах сопя и кряхтя судорожно прижимался к ее раскаленному лобку своими не менее раскаленными срамными местами, обеими потными пятернями придерживая при этом свою служивую партнершу за шелково-гладкие ягодицы.

Вообще то ментессу звали Ларисой. Или еще по – расписанию она числилась как старший сержант Калымова.

Игорь Петрович возбуждался от ее погон. От ее кителя. От ее ремней и кобуры с тяжелым "макаровым". И он рассказывал потом своему соседу по коммуналке – холостому приятелю – другу, литератору, про между прочим, что кабы, это было удобно, он раздевал бы ментессу и догола, а потом заставлял бы ее отдаваться ему в накинутом кителе…однако Игорь Петрович был человеком стеснительным и брал Ларису Калымову в том, в чем она ему отдавалась.

А началась эта история с того, что в одно из долгих дежурств Игорь Петрович проболтался сежанту Калымовой о том, что имеет возможность достать бесплатного спирта ректификата, у друзей из воинской части. Лариса от этой новости пришла вдруг в состояние крайнего возбуждения и с жаром принялась уговаривать Игоря Петровича непременно достать ей три литра этой замечательной жидкости. Главным доводом Ларисы было то, что к ней с мужем скоро должны были придти сотрудники – милиционеры, отпраздновать уж год как "зажатое" ими новоселье. Причем среди приглашенных должны были быть и майор Куроедов, и капитан Бухно.

Игорь Петрович, конечно, побаивался – дело было склизкое – спирт ворованный, в стране борьба с пьянством. Да и вообще.

Однако, слово не воробей – пришлось спиртягу доставать.

Но однажды, во время следующего дежурства сержант Калымова набросилась на Игоря Петровича с обвинениями, что он де подсунул ей недоброкачественный товар… По ее словам и майор Куроедов и капитан Бухно и ее муж младший лейтенант Калымов все этим спиртом отравились начисто и лежали теперь в госпитале МВД. Едва ли не при смерти И ему Игорю Петровичу теперь предстояло отвечать по закону. Мол, капитан Бухно сказал – как выйдет – обязательно уголовное дело на отравителя заведет.

Игорь Петрович от таких речей покрылся холодным потом. Пятнами от нервного напряжения пошел. Не помнил уж, как до конца смены досидел.

А на следующий день сержант Лариса ему сама домой позвонила. Мол, приходи ко мне на переговоры, коли, хочешь на свободе остаться.

Игоря Петровича уговаривать долго не пришлось – побежал как наскипидаренный.

Дома у Калымовых Лариса налила Игорю Петровичу чаю и стала намекать на то что майор с капитаном готовы пойти на мировую. Если Игорь Петрович соберет некоторую сумму – рубликов этак в восемьсот*. Игорь Петрович механически прихлебывал из стакана несладкий чай и размышлял. Где бы такую сумму достать… Когда вдруг в прихожей послышалось ковыряние ключом и через секунду в квартиру ввалился муж Ларисы младший лейтенант Калымов. Живой и здоровый. И совсем не отравленный.

Судя по всему, человек он был простодушный, так как сразу с порога заявил, что желает выпить, и велел жонке достать из холодильника того самого спирта, что они развели третьего дня, и что оказался таким замечательно вкусным и забористым…

Игорь Петрович вообще был человеком сообразительным. Поэтому он сразу встал со стула и показывая Ларисе фигу побежал в прихожую одеваться. А во время следующего ночного дежурства укорил ментессу за неудавшийся шантаж и отымел ее прямо на столе в дежурном кабинете. В качестве так сказать моральной компенсации.

С той поры и стали они заниматься этим самым делом каждое дежурство.

С точки зрения психиатрической науки Игорь Петрович был абсолютно здоров, или если выражаться языком тех же психиатров, был абсолютно адекватен. В амурных его приключениях адекватность эта проявлялась, прежде всего, в том, что в выборе своем он ограничивал себя девушками, внешность которых с трудом тянула даже на троечку. Да еще и с большим минусом. Он не тратил попусту времени, и к красивым женщинам с экстерьером едва превышавшим по качеству мысленно установленный им барьер, не подходил. Красивых он избегал, так как попросту боялся их и при вынужденных с ними разговорах – будь то по службе или в очереди за продуктами – не лыбился сладострастно, как это делают южане, а скромно глядел в пол. В общем, может именно благодаря этой самой адекватности, Игорь Петрович редко получал от женщин отказ.

Кроме всего прочего, в отношениях с противоположным полом, Игорь Петрович не отличался особенным постоянством. Даже совсем наоборот. Доведя свои привычные блиц – ухаживания до физиологической близости, он тут же к своей очередной даме остывал и едва проводив до троллейбусной остановки, расставался навеки. И даже для приличия телефона не спрашивал. Хотя бывали и исключения.

Одним из таких исключений была в жизни Игоря Петровича- Иванова. Честно говоря, он даже имени ее не знал, так как в записной книжке эта девушка фигурировала у него именно и не иначе как Иванова. И когда он звонил ей в общежитие строительного техникума, где она тем временем училась на бухгалтера, называл грубой вахтерше ее нехитрую фамилию и номер комнаты.

Внешне Иванова была никакая. Пройдешь и не заметишь. В темноте так и наступить можно. А по характеру она была такая – что наступишь – так и не пискнет. Именно этим Иванова Игорю Петровичу и нравилась. Когда они встречались – она ни о чем его не спрашивала и не просила. Она не докучала просьбами купить ей мороженое за сорок восемь копеек или сходить с ней в кино… она молчаливо ценила те моменты общения, которые ей дарил Игорь Петрович.

Мы уже упоминали, что одной из важнейших проблем в половой жизни Игоря Петровича был вопрос "где". И в той части нашего повествования мы отмечали, что летом этот вопрос еще как -то положительно решался, когда оппозиция с сыном Вадиком съезжала на дачу… Зимой же, когда мама с оппозицией никак не желали никуда выезжать, с местом для этого самого у Игоря Петровича выходила заминка.

Иванова нравилась Игорю Петровичу уже только тем, что давала ему в парадной.

Встретившись обычно возле станции метро, они сперва недолго гуляли.

Преимущественно молча. Потом ни говоря ни слова, Игорь Петрович заводил ее в знакомый давно облюбованный им подъезд…Они пешком поднимались на предпоследний этаж, где садились на широкий мраморный подоконник, и Игорь Петрович молча закуривал. Иванова не курила. Она смотрела в сторону, и казалось, даже не дышала.

Потом, прислушавшись к лестничным звукам и убедившись, что они вполне одни, Игорь Петрович расстегивал свое темно синее драповое пальто, которое мама два года назад перелицевала из старого мужнина коверкота, а Иванова в свою очередь расстегивала свое черное похожее на шинель пальтишко и спускала ниже колен свои теплые рейтузы…

Обычно после этого Игорь Петрович выкуривал сигарету и потом произносил единственные за весь вечер слова, – ну что, пойдем?

Так продолжалось две зимы.

А потом как то позвонив вахтерше и попросив позвать Иванову из тридцать восьмой, Игорь Петрович услышал грубо прокарканное, – что не знаешь, что ли, уехала Иванова – диплом получила и к себе домой уехала. Игорь Петрович не стал интересоваться в какой именно город уехала его Иванова, он положил трубку и выйдя из автомата нервически закурил. Больше таких постоянных привязанностей в жизни Игоря Петровича не случалось.

Настоящий бабник не почитает отказ за обиду. Потому как не относит нежелание женщины на счет своих каких то недостатков – для него это такая обыденная чепуха – де кабы обижаться на каждое "нет" так и жизнь не в радость будет! Ведь бабник – он в постоянном поиске – вот одна бабенка – давай-ка я ей предложу, а вот другая. И совсем не обязательно что каждая сию минуту будет согласна… Ведь это как на грибной охоте – если под каждой еловой лапой сидел бы белый гриб, так и нагибаться было бы неинтересно. Да и разве обижается грибник на елку, что вот нагнулся я – а под нею ничего!

Но это настоящие бабники, а вот Игорь Петрович очень боялся и переживал, вот предложит он женщине "сходить в кино", а она ему откажет. Да что еще страшнее – засмеется или станет его срамить – мол ты посмотри на себя – кто ты такой, а кто я! Поэтому Игорь Петрович красивых женщин боялся и тщательно избегал. Однако случались в его практике и исключения.

Галя Малиновская была чуть ли не писаной красавицей. Правильный овал лица, яркие сочные губы, в улыбке обнажавшие ровненькие блестящие зубки. Большие темные глаза в сочетании с черным каре волос и чистой белизною кожи, привлекали взгляды всех без исключения мужчин – пассажиров электрички следовавшей из Пушкина в Ленинград, на которой Галя каждое утро ехала в госпиталь военно-медицинской академии, где работала процедурной медсестрой. Именно в электричке они с Игорем Петровичем и познакомились. И кабы не был наш герой слегка поддат- ехал он с дачи в Сиверской, где маман справляла свой день рожденья, ни за что не решился бы заговорить с такой красоткой, что судьба подсадила к нему на вагонную скамейку.

Честно говоря, и Галя никогда не стала бы давать свой телефон такому неказистому мужичонке, кабы и сама не была слегка под шафэ… Но так или иначе, а выпитое вчера на вечеринке у подруги, да усугубленное поутру двумя стаканами "Алиготе", располагало к общению. Игорь Петрович галантно проводил Галю до самой проходной военно-медицинского учреждения на набережной Фонтанки – благо от вокзала недалеко – метров пятьсот – не больше, и окрыленный от того что "склеил такую бабу", всю дорогу до дома повторял в уме ее номер. И первым делом, ввалившись в собственное жилище, не сняв уличной обуви, протопал к письменному столу и схватив первый попавшийся карандаш, записал в блокноте семь заветных цифр, накарякав рядом: Галя – из ВМА…

О Гале Игорь Петрович принялся мечтать каждый день. Он так мечтал о ней, что размечтался до невротического состояния. Он звонил ей по два раза в сутки. В первый раз она вообще с трудом припомнила его личность. А в другие разы, когда он заставал ее дома, когда нелюбезный сосед, чертыхаясь, кричал, куда то в недра незнакомой еще Игорю Петровичу коммуналки, – Галя, что б тебя. Опять тебе мужик какой то звонит, она подходила и взяв трубку, определенными интонациями давала понять, что не этого звонка она ждет…

Однако Игорь Петрович продолжал мечтать и названивал день за днем, внутренне полагая, что "вода и камень точит".

Более того. Узнав в справочной по телефону адрес Галиной квартиры, он дважды ездил в Пушкин, прогуливался под ее окнами, набирал из будки ее номер, но зайти так и не решался.

И вот однажды в воскресенье произошло чудо.

Без особой надежды на благосклонность предмета своей страсти, Игорь Петрович набрал знакомый номер и после двух гудков неожиданно услышал ее возбужденный голос. И еще более неожиданным было то, что Галя вдруг безо всяких политесов напрямик спросила, может ли он сейчас к ней приехать?…

Ничего себе! Может ли он? Да конечно же может. Вот только брюки погладит. Да ботинки почистит. И сразу помчится!

По дороге на вокзал Игорь Петрович купил бутылку шампанского, кремовый торт и букет гладиолусов, что в изобилии продавались возле выхода из метро.

Всю дорогу в электричке он ерзал задницей по полированному дереву скамейки и улыбаясь, нервно теребил завязки на коробке с большим кремовым тортом. Он думал про себя – вот народ смотрит и не знает, что я еду не к теще на блины и не начальника с днем рождения поздравлять. А еду к женщине – к красавице. К такой, что никому из них и не снилась!

Подойдя к двери галиной квартиры, Игорь Петрович глубоко вздохнул, перекрестился и дважды нажал на звонок напротив кнопки "Тимашенко 1 зв, Малиновская 2зв, Довгадзе 3зв." Дверь открылась сразу. Причем открывание ее сопровождалось какой то непонятной возней.

Галя – почему то в стиранном – перестиранном халате с полотенцем на голове, отталкивала какого то мужика в голубой майке с татуировками на груди и на некогда могучих плечах…Отталкивание сопровождалось репликами – "Пусти. Это ко мне…" – "Этот к тебе?" – "Да ко мне"- "А кто он такой?" – "А вот он тебе сейчас объяснит, кто он такой" – "Может он тебе муж?" – "А может и муж" – "Пусти, а то сейчас Игорь тебе надает по морде…" Тут Игорь Петрович, почему – то подумал, что последние слова относятся именно к нему… именно от него надо думать ожидают, что он кому – то сейчас надает…

Вообще, Игорь Петрович никогда не дрался… В школе, когда пацаны его задирали, он предпочитал без боя отдать десять копеек и сохранить фэйс небитым. Когда на улице пьяные говорили что – нибудь обидное про его жену, он предпочитал делать вид что не расслышал. И его интеллигентная жена тоже делала вид.

Однако здесь события вовлекали Игоря Петровича в оборот.

Галя за руку силой втащила растерявшегося ухажера в кухню – а вход в квартиру был именно через это помещение. И широким жестом представив его присутствовавшей при этом публике, заявила – это Игорь, муж – вернулся со службы с севера. Он вам теперь всем покажет…

Несчастный любовник стоял ни жив – не мертв, разглядывая тех, кому предстояло теперь "показывать"… Мужику в голубой майке с татуировками, Игорь Петрович никогда и не при каких обстоятельствах не смог бы ничего "показать". Так как мужик был на голову выше. На сорок кило тяжелее, да и свирепость рожи его говорила о большом бойцовском опыте… Второму соседу – в куртке с надписью "Спорт", Игорь Петрович тоже вряд ли что смог бы показать – грозный взгляд, что сверкал из под черных грузинских бровей наводил тоску и ассоциировался с песнями про "кинжалы, народ кавказский и чик-чик зарэжу".

Только третьему участнику сцены наш герой смог бы теоретически, что – то вообще показать. Но по ситуации этого и не требовалось. Так как это была грязная видать вшивая собачонка неизвестной породы…

Выручила Галя. Она за рукав потащила Игоря Петровича в коридор и далее в свою убогую десяти или даже восьми метровую конуру.

Только усевшись на диван придвинутый к обеденному накрытому клеенкой столу, наш друг перевел дух и смог наконец взглянуть на свою любовь.

Галя была пьяной. В неосторожно распахивавшемся халате виднелась канавка между полными грудями, теснимыми тугим белоснежным лифчиком. От этого зрелища перед глазами Игоря Петровича пошли какие то красно – фиолетовые круги.

– Налей мне шампанского, – сказала Галя почти ласково. И на какой то момент вывела Игоря Петровича из оцепенения.

Хлопнула пробка. Шипучий напиток пузырясь побежал наполняя подставленные хозяйкой чайную чашку и граненый стакан.

– Я вообще то здесь недавно живу, сказала Галя, залпом выпивая до краев наполненный стакан, – а до этого я в Апатитах жила – на Севере, там папа служил.

Я там медучилище кончила. А потом вот сюда переехала…

Игорь Петрович предупредительно подлил еще…

– А на этих – не обращай внимания. Придурок один – он сидел – это который Жорка, тот псих вообще. Он ко мне приставал сперва. Галка, давай поженимся, твоя комната, да моя, а у Гоши – это у грузина, мы комнату выкупим…На что он выкупит, то! У него только телевизор да пара табуреток. Комнату он выкупит!

Галя снова выпила и достав из сумочки сигареты – закурила.

– А этому Гоше – ему ни фига в общем то не надо – он наркоман. Но его земляки все пристают – наглые такие, угрожают…

– А что они с тобой поссорились сегодня! Как то очень хрипло и коряво от волнения спросил Игорь Петрович.

– Поссорились? Да я им на вино денег не дала, а должна…

– Почему должна? – не понимая переспросил Игорь Петрович.

– Почему, почему. Потому что они меня прошлый раз угощали и до этого тоже…А сегодня им надо.

Галя вдруг подтянула под себя голые ножки и склонив голову Игорю Петровичу на плечо, совсем сонным голосом сквозь не затаенную зевоту пропела -Я подремлю чуток, Вчера пол ночи не спала с этими идиотами.

И уже через три минуты Галя вовсю сопела, отодвинув Игоря Петровича на самый край дивана, уткнувшись горячим своим ушком в самую середину напрягшихся его штанов.

Игорь Петрович сидел так минут пятнадцать. Выкурил две сигареты и не менял при этом позы, опасаясь, что Галя проснется, и очнувшись от дурмана выгонит его и что было так же страшно – выгонит его и ему придется идти через кухню полную свирепых врагов.

Постепенно успокоившись, наш любовник запустил руку в вырез галиного халата и сперва двумя пальцами, а потом тремя и всей пятерней наконец, влез в тугой лифчик. Галя издавала при этом какие то звуки слегка напоминавшие мычание. Но глаз не размыкала…

Наконец другою рукой Игорь Петрович через ворот нащупал застежку, и легко отщелкнувшись, пластмасска выпустила теснимую плоть в страждущие ладони Игоря Петровича. Халат совсем уже распахнулся. И вид большой молочно белой груди с громадными – в блюдце коричневыми сосками, вызвал у Игоря Петровича какой то сдавленный грудной стон и совсем подпер ему дыханье.

Галя спала и сопела. Игорь Петрович уж было решил передвинуть руки к беленьким в трогательных голубых цветочках трусикам, когда в окошко вдруг что то звякнуло.

Игорь Петрович замер…

Звякнуло опять с однозначной настойчивостью.

В стекло ударился третий камешек.

"Гхаля! Гхаля!" – звал кто то снизу предыхая на мягко – хохляцком "Г".

Четвертый камешек ударился о раму…Галя ровно сопела…

Игорь Петрович почти не дышал.

"Гхаля, Гхаля…" Игорь Петрович осторожно высвободившись из под тяжести Галиной головы, встал с дивана и пригнувшись выглянул в разрез занавески. Под окном второго этажа стоял прапорщик. Лет тридцати. С животом и с пшеничными усами.

Прапорщик повернулся и пошел в сторону парадной…А через минуту в коридоре раздались два звонка.

Не долго думая, наш любовник открыл сто лет не мытое окно и прыгнул…

Хорошо, что невысоко!

Среди товарищей Игорь Петрович слыл человеком образованным. В свое время он закончил техникум холодильной промышленности, но тяготел более к наукам гуманитарным, непрестанно почитывая популярные брошюрки из серии "Познай себя".

Он постоянно обогащал свою речь словечками типа "либидо" и "эдипов комплекс", и в разговорах часто ссылался на каких то таинственных врачей и психологов с которыми ему периодически доводилось общаться. Он так и говорил, многозначительно делая паузу и назидательно поднимая пальчик, – я тут с доктором одним недавно разговаривал, с нейрохирургом…

Родственники и интеллигентная жена впрочем, почитали его за пустышку и несерьезного человека, пропуская умные словечки мимо ушей. Игорю Петровичу оставалось только иногда с улыбкой человека, который знает больше чем о нем думают, ворчать на мать и жену, комментируя их действия с точки зрения прикладной психологии.

– Это в тебе неудовлетворенное либидо стучит, – говорил он интеллигентной жене, когда та упрекала Игоря Петровича в том, что тот мало приносит в семью…

– У тебя психический баланс нарушен, у тебя "супер-я" сильно подавляет, – сетовал он матери, когда та, уезжая на дачу, не давала ему ключи от своей квартиры.

Впрочем, давала иногда. Когда требовалось в квартире что то сделать – вызвать мастера или полить цветы.

Тогда для Игоря Петровича наступала пора великих сексуальных ожиданий.

Вообще замечено, что для многих мужчин наличие в свободном распоряжении какой бы то ни было квартирки с ключом действует подобно сильному психотропному средству.

Вызывает беспокойство, невростеническое состояние и заставляет некоторых представителей сильного пола вести себя в высшей степени неразумно. Большинство мужчин, независимо от возраста, оставшись на недельку – другую в одиночестве – жена или родители уехали куда то – легли в больницу, наконец, почитают за какую-то общественную что ли обязанность, за долг перед памятью предков, непременно наполнить временно опустевшее жилище распутными девицами… Что бы не впустую потрачен был посланный судьбою шанс. Что бы не стыдно потом было вспоминать о той неделе, когда в кармане лежал ключ от пустой квартиры.

Интересно только знать, что бы стали делать все эти мужчины, когда подобно цивилизованным европам научились вдруг пользоваться услугами загородных мотелей .

Но, так или иначе, Игорю Петровичу в то холодное лето ключ достался на весь июль.

Мать уезжала в санаторий и не могла оставить любимые цветочки без влаги и присмотра. Хоть и ненадежен был "смотритель"…

Ангелину он подцепил на Невском возле Дома книги. Хотя, судя по ее внешнему облику никак нельзя было бы подумать что она в своей недолгой восемнадцатилетней жизни что либо прочитала кроме сотни – другой этикеток на шампуне, лаке для ногтей и таблетках прерывающих незапланированную беременность. Ангелина стояла подле метро, обратившись сильно крашеным личиком в сторону Казанского собора, и курила какую то дешевую сигаретку, оставляя на ее фильтре след пурпурного заката.

– Не изволите ли покурить фирменных? Согнувшись в учтивом полупоклоне обратился к ней Игорь Петрович, одновременно протягивая девушке открытую пачку "Филипп Моррис".

– Чего?

– Покурите моих. А вообще, у меня дома и выпивка фирменная имеется…

– Чего? – с явным недоверием в серьезности намерений переспрашивало юное создание.

– Что ты все "чего, да чего", передразнил ее Игорь Петрович, – давай поедем ко мне, там коньяк есть, вино, музыку послушаем… Игорь Петрович залпом рассыпал перед девушкой весь набор соблазнов, перед которыми должно было дрогнуть мягкое отзывчивое провинциальное сердечко учащейся тридцать пятого профтехучилища, проживавшей в комнате с еще тремя такими же как она дурехами.

Невидимые глазу нейронные цепи в голове у девушки напряженно работали, решая проблему выбора – пойти с этим неказистым? Или подождать, когда другие ребята клеиться станут? У этого, по его словам выпивка, отдельная хата и музыка имеются…Сигаретки, опять таки, что тоже немаловажно.

Взвесив в конце- концов все "за" и "против", Ангелина решила попытать счастья с Игорем Петровичем, решив про себя, что если с ним ей будет "влом", то вечер длинный, можно будет от него отделаться – слава богу, не впервой, и пойти "на съем" в какую нибудь дискотеку.

На Будапештскую ехали с пересадками, что девушке явно не понравилось – она рассчитывала на такси. Но Игорь Петрович был человеком практичным и на девушек, не будучи уверен в успехе, денег тратить не спешил. Вобщем экономия эта вышла ему боком.

Когда наша влюбленные выходили на "Электросиле" из метро, что бы сесть потом на автобус, кто то сзади сильно хлопнул Игоря Петровича по плечу.

– Игорь! Е-мае! Ты куда это с такою кралей?

Перед явно смутившимся любовником нагло улыбаясь стоял здоровенный жлоб в джинсовом костюме и беззастенчиво в упор разглядывал младые прелести Игоревой подруги.

– А-а, Серега, сколько лет, сколько зим, – как то неуверенно и без энтузиазма проблеял Игорь Петрович. А жлоб тем временем продолжал улыбаться и пялиться на Ангелину. Ангелине Сережа тоже явно понравился, она пару раз стрельнула в него глазками и одобрительно улыбнулась. Игорь Петрович почувствовал что почва уходит у него из под ног, решил было по быстрому отделаться от невесть откуда свалившегося приятеля, но не тут то было.

Сережа, у которого оказалась уйма свободного времени -такие дураки по мнению Игоря Петровича вообще никогда не бывают заняты чем либо дельным – выразил самое горячее желание тоже поехать к другу Игореше, отметить встречу. Причем желание это было горячо поддержано Ангелиной.

– Да, да. Конечно, Сережа, поедемте с нами. У нас там коньяк, вино. Сигареты, музыка…

Это "у нас там" сильно покоробило Игоря Петровича, но сам не зная почему, в силу идиотской какой то интеллигентской застенчивости, он не смог резко, как подсказывал ему рассудок, отказать жлобу Сереже и одернуть распоясавшуюся Ангелину, разинувшую рот на чужой каравай. Однако, отнеся это ее "у нас там" на счет того что она прочно отождествляет себя с ним – с Игорем Петровичем и играет лишь роль гостеприимной хозяйки, решил пустить события на самотек.

В автобусе Сережа принялся громко рассказывать похабные анекдоты, что привело Ангелину в самое веселое расположение. Она громко хохотала и прыскала, приговаривая, "ой. Не могу", роняя везде капли таящего мороженого, что Игорь Петрович только что купил ей на остановке.

Когда наконец приехали, и Ангелина с жадностью накинулась на пачку "Салема", что наш герой роскошным жестом положил на журнальный столик рядом с початой бутылкой коньяка и обещанным венгерским "Токаем", мужчины на минуту удалились в коридор.

– Серега, ты это того, баба это моя, я ее закадрил, так что не лезь!

– Игорь, ты чего, внатуре! Я только компанию составить, а потом если что, оставишь мне, я ведь и вторым не побрезгаю…

Когда друзья вернулись в комнату, Ангелина докуривала уже вторую сигарету, она прикурила ее от предыдущей, что бы "больше влезло".

– А че мы не танцуем? Жеманно спросила она, однозначно посмотрев при этом на Сережу.

Включили магнитофон.

Ангелина бросилась было к Сереже, но тот многозначительно подмигнув Игорю Петровичу, хохотнул- – Ты с Игорешей потанцуй, а я там на кухне пойду по телефону, мне надо позвонить…

Как только дверь за кретином-Сережей закрылась, Игорь Петрович не откладывая дела в долгий ящик, уселся на диван подле Ангелины и полез к ней целоваться. Та отпихивалась, уворачивалась и что-то мычала про то, что ей вообще не охота и у нее голова болит и все такое…

– Ангелина. Ты чего? – недоуменно спросил подругу Игорь Петрович.

– А ничего. Не котируешься!

– Чего? – не понял сперва Игорь Петрович.

– Не котируешься. Вот чего! – отрезала девица.

Игорь Петрович поднялся с дивана и молча вышел в коридор.

– Чего она там, не дает что ли? – простодушно спросил Сережа.

– Ломает из себя целку, – с угрюмой злобой ответил Игорь Петрович.

– Ну это мы сейчас поправим, – бодро сказал Сережа и уверенно переступил через порог.

Минут пять Игорь Петрович курил на кухне, потом подкрался к двери в мамину опочивальню и стал прислушиваться к происходящему там.

Сквозь завывания саксофона и надрывные крики популярного рок – исполнителя, можно все же было кое что разобрать. Так тренированное ухо Игоря Петровича среди прочих звуков четко различило два хлестких удара по чьей то морде, потом чьи – то всхлипы, потом звуки швыряемой на пол обуви и одежды, и наконец характерный скрип маминого дивана, который бывало поскрипывал и под ним – под Игорем Петровичем.

Прошло около двадцати минут. Игорь Петрович нервно скурил две или три сигареты, когда из комнаты в одних только красных трусах вышел наконец друг Сережа. Он довольно улыбался и похлопав хозяина по плечу, сказал – - А ничего девчонка, ты знаешь, ничего! Надо бы чайку теперь, что ли…

А из недр маминой комнаты послышался капризный голос Ангелины – - Сережа, возьми там у этого, как его, забыла…у мудака у этого – еще сигарет возьми и пэпси-колы принеси…

Когда Сережа с Ангелиной уходили, и Игорь Петрович запирал за ними дверь, на гулкой лестнице он отчетливо расслышал девичий смех и ее слова,- – Ну и жлоб же этот твой друган, ох, ну и жлоб же! …

Когда Антон дочитал до того места, где Баринов принялся описывать историю о том, как отдыхая в санатории Дюны, что под Ленинградом, сосед Игорь Петрович познакомился с "одной блёклой и совершенно некрасивой инженеркой из проектного института", Антон отложил папку в сторону и почувствовал, что заболевает.

Какой-то странный озноб начал схватывать спину и плечи. И жар появился, и ломота в висках.

Антон посмотрелся в зеркало. Пятна красные по шее пошли, блеск в глазах не здоровый появился…

Он снова взялся было за рукопись, прочел пару страниц но почувствовал, что теперь его вот-вот вывернет наружу…

Антон метнулся в туалет.

Задергался над унитазом.

– Ты чего там? – крикнула Анька из комнаты.

– Не знаю, отравился, – буркнул Антон.

– Отравился? – хмыкнула Анька, – странно, никто не отравился, а он отравился!

Прими ношпу и таблетку левомитицина!

Антон прилег на диван.

Заложил руки за голову.

Его мать связалась с таким уродом!

Его мать и этот…

И задавило его машиной.

Жалко ему? Жалко, что задавило отца машиной?

А когда его задавило?

Двенадцать лет назад?

Двенадцать лет назад его задавило? Когда он-Антон…когда он проклял!

Антон еще раз выбежал до туалета.

– И что же это такое! – изумилась Анька, – все ели и ничего, а этого выворачивает!

Антон сидел на диване и тихо плача рвал листки рукописи.

Рвал и плакал.

Плакал и рвал.

А Мать лежала где-то там – в дурдоме, и рвала свои разноцветные лоскутки…

В кого он такой?

В кого он – Антон?

В мать?

Или в отца?

– Не в мать, не в отца, а в проезжего молодца! – крикнул из за занавески Метрополитеновский.

– От и до, кундыр! – крикнул Пекарь, высунувшись из коридора.

– Потому что не надо было проклинать! – крикнула из кухни соседка Вера Федоровна.

– Что? Что вы сказали?- крикнул ей в ответ Антон. – я говорю, не надо было в ванной наливать, сегодня моя очередь стирки, а Аня налила…

На другом конце города Маргарита прислушивалась к тишине, стоявшей в квартире – она только что вошла. Родителей не было. Точно, они же предупреждали, что поедут в Москву и вернутся только завтра! Все из головы вылетает… На кухне капало из неплотно закрытого утром крана, а по всей квартире валялась одежда – собираясь на занятия, Рита перебирала содержимое шкафа до последней минуты, затем, посмотрев на часы, выскакивала из квартиры, оставляя вещи на кровати, спинке стула, просто на полу посреди комнаты… "Тоска-то какая, – подумала Луцкая. – Хоть бы родители приехали, все легче…" Она развернула почту, прихваченную из ящика. Среди газет и квитанций белело письмо от Гийома в непривычно-узком "заграничном" конверте. Маргарита поняла, что ей страшно не хочется его открывать. Она могла бы дословно угадать все, что там написано. Тогда Маргарита каждый месяц получала от него такие письма. Ее тошнило от этих узких конвертов, красивых обдуманных выражений, от самого Гийома…

Иногда, правда, она радовалась этим посланиям, словно дающим ключик к другому миру, в который она заглянула и теперь стремится попасть навсегда. В такие моменты и Гийом казался ей очень милым – он и был, впрочем, весьма приятным человеком.

На кухне по-прежнему капала вода, но Рите было лень идти завинчивать кран. В пустой квартире было как-то особенно тихо и одиноко. Впрочем, отсутствие родителей здесь ни при чем: отца никогда нет, а с матерью она едва разговаривает, и та вечно жалуется, что от дочери слова не дождешься, такая она стала взрослая.

Есть родители или нет – ничего не меняет. Никогда она с матерью не сможет поговорить начистоту, та просто ничего не поймет. Будет потом таскаться за ней хвостиком из одной комнаты в другую и рассказывать, что они в молодости были гораздо серьезнее, думали о будущей профессии, а не о том, как бы устроиться поудобнее. Либо начнет рассуждать о судьбе страны: мол, что же будет с Россией, если все побегут в поисках красивой жизни на Запад.

Отец-то пропадал с утра до ночи на работе – налаживал, как мог, собственный бизнес, а вот мать бросила работу еще несколько лет назад.

Когда появились первые деньги, мама осела дома, чтобы "заняться собой и наконец побыть с семьей". Тогда это было страшно приятно. Рите нравилось, что мама теперь всегда ждет ее из школы, кормит вкусным обедом и расспрашивает о мелких делах и друзьях в классе. Отцу нравилось, что жена встречает его вечером веселая и отдохнувшая, кормит вкусным ужином и сочувственно выслушивает перипетии отношений с компаньонами. Но постепенно он стал все реже бывать дома, и ему было все труднее объяснить жене специфику его дела, да и она меньше интересовалась бизнесом, а больше расспрашивала, где же это он все-таки был весь вечер.

И Маргарита выросла и стала со временем меньше нуждаться в родительском внимании.

Теперь она порой тяготилась опекой. В жизни Риты Луцкой за последние годы появилось много вещей, которые она не хотела обсуждать не только с родителями, но и вообще с кем бы то ни было…

Собственно говоря, хорошо, что их нет – никто не мог помешать ей надраться.

Славные папан и маман никогда еще не видели свою дочурку пьяной и наверняка припишут это тлетворному влиянию Запада! Но пить в одиночку было все-таки неудобно. Виктор с Игорем отпадали – никого из них она не хотела видеть сейчас.

Сохальского, впрочем, и не было в городе. А Виктора с некоторых пор Рита стала считать предателем. И его благородный уход в тень после того, как Игорь перехватил ее, не казался уже таким благородным. Не любил, выходит, иначе бы не отпустил. Машину он свою любит. Через выхлопную трубу!

Был еще третий мушкетер. Или третий поросенок, если уж вспомнить старую истину про то, что все мужчины – свиньи. Рита прижала пальцем нос, хрюкнула и стала собираться в гости. По пути к Антону вспомнила давнюю отвратительную сцену, случившуюся вскоре после того, как они с Виктором расстались. Игоря не было, и они с Витей и ее бессменной тенью – Антоном искали ателье, в которое она сдала ушить платье, а квитанцию с адресом потеряла или просто куда-то засунула по рассеянности. Рита нервничала, что сейчас придется объясняться с приемщицей, извиняться, а может быть, доплачивать, и поминутно понукала своих спутников.

Семин, обычно сдержанный, разъярился и заявил:

– Хватит меня дергать! Что я тебе, мальчик на посылках твое дурацкое ателье искать? Сдалось оно тебе! Что ты мне указания даешь? Сбавь обороты! Вон, выходи замуж за Антона, им и командуй. Будет тебе муж-мальчик, муж-слуга! Будет бегать посылках, а от меня отстань!

И обернувшись на покрасневшего от стыда и унижения Антона и онемевшую Ритку, добавил:

– А что, Антон, ты небось не против за нашей королевой поноску таскать? Верный паж и соглядатай!

– Витька, прекрати! – выкрикнула Маргарита.

А Антон молча развернулся и пошел прочь. Метров через двадцать он не выдержал и обернулся. Ритка сорвалась с места и, цокая каблучками по асфальту, бросилась догонять Антона. Она его тогда как-то уломала (он и сам уже хотел вернуться), притащила назад, Витька извинился, и они мирно пошли дальше искать ателье, обнаружившееся в соседнем переулке. Рита быстро забыла эту историю, но сейчас безобразная сцена, хамские слова Семина и пунцовое лицо Антона внезапно всплыли в ее памяти.

"Все, пойду к Антону", – подумала она.

Номер дома Маргарита не помнила, но рассчитывала, что сможет узнать подворотню.

Какая-то там еще рядом вывеска была синяя… А может, зеленая…

Разыскивать долго не пришлось. Рита еще стояла на перекрестке возле дома Антона, когда он окликнул ее. Сохальский сказал бы, что это судьба. Он, наверное, еще много чего нашел бы сказать по поводу внешнего вида Добровольских.

Видок и правда был еще тот. Рита решила, что он так же несчастен. А минус на минус дает плюс и иногда не только в математике. Поэтому она отбросила всякие сомнения и взяла его под руку. Антон же решил, что это очередной и очень крутой глюк. Прям-таки трехмерная реальность, как в последних компьютерных игрушках.

Отличная графика!

Никогда Маргарита Луцкая не заходила к нему в гости просто потому, что он тут недалеко живет. Она вообще не заходила к нему в гости. Конечно, она знала, где он живет – часто Витька развозил их по домам и сначала подбрасывал Антона в центр, а потом Риту в новый район, да и вообще они знали адреса друг друга…

Антон бывал у Риты крайне редко, и всегда в компании Игоря и Вити.

Ну что ж, раз это иллюзия, то проиграем эту историю до конца.

– Отлично! Пойдем, тут уже две минуты осталось, мы почти пришли. Вон под арку.

Они вошли в его вонючий двор. Антон осторожно провел Риту мимо помойки и луж, подернутых бензиновой пленкой, отливавшей радугой в отблеске фонаря. Они вошли в загаженный подъезд, и только тут он заметил, что Ритка пьяна. Она с бессмысленной улыбкой облокотилась на его руку, пока они поднимались по лестнице.

Увидев ряд звонков с фамилиями на двери, Ритка глуповато прищурилась и спросила:

– Ой, ты в коммуналке, что ли, живешь? А я не знала!

Антон молча кивнул. Рита, конечно, сто раз слышала, что он живет в коммунальной квартире, но разве Марго есть дело до какого-то там Антона! Внезапно прошел стыд за свою жалкую конуру, бедность, ободранные обои в прихожей. "Не нравится – пусть проваливает, я ее не звал", – со злобой подумал Антон.

– Вот, тут я и живу. Проходи.

Маргарита словно бы не видела ничего вокруг себя. Она не заметила старой мебели, потертого ковра на стене, дырявой обивки дивана, на который она грузно опустилась, как только они вошли в комнату. Девушка осела, растеклась по валику дивана, словно была слеплена из теста или подтаявшего мороженого или была ватной куклой, из которой вдруг выдернули проволочный каркас.

– Погоди, я сейчас чайник поставлю.

– А выпить есть что-нибудь? А, подожди, у меня же у самой есть, я забыла!

Достань у меня в сумке бутылку коньяка, – попросила она.

Антон открыл Ритину сумку и вытащил откупоренную бутылку дорогого коньяка "Реми Мартен". "Из Франции привезла небось или у родителей утащила, – подумал он раздраженно. – Из горла она пила на улице, что ли?" Коньяку оставалось еще больше половины бутылки.

Антон прошел на кухню, нашарил в холодильнике яблоко. Еще там был обветренный пожелтевший сыр – прихватил тоже. По пути он толкнул дверь маминой комнаты, она была заперта. "Ну да, – вспомнил Антон, – она же говорила, что задержится".

Мать работала много. После работы она приходила едва живая от усталости, даже говорила шепотом. Антон никогда больше не видел, чтобы у человека не хватало сил шевелить языком.

Антон достал из пузатого серванта стопки, потом подумал и заменил их гранеными стаканами. Они с Ритой выпили не чокаясь. По ее решительному виду Антон понял, что она собирается напиться.

В голове вертелось сакраментальное: Она любит выпить. Этим надо воспользоваться!

Но понимал, что воспользоваться не удастся – рука не поднимется. Да и кое-что другое кстати, тоже.

Закусывали крохотными дольками кислого зеленого яблока. Бутылка почти опустела.

Антон чувствовал, что стремительно пьянеет. Он ничего не ел целый день. Он чувствовал, что плывет.

Неожиданный визит нетрезвой Маргариты вдруг представился Антону частью выдуманной им сегодня истории, и он вдруг начал убеждать Риту бросить наркотики и начать новую жизнь с ним, Антоном, потому что только он любит ее по-настоящему, а эти кретины, Витька и Игорь, не стоят ее. Он, Антон, будет зарабатывать деньги и сможет обеспечить ее.

Он говорил Маргарите о своей любви, описывал, как много она для него значит.

Почему-то Рита совсем его не слушала, отвернувшись к окну. Антон подсел к ней на диван, начал осторожно расстегивать пуговицы на Ритиной кофточке, целовать шею и ключицы, повторяя, как он любит ее, как им хорошо будет вместе. Внезапно Рита ожила, или это только показалось ему под воздействием коньяка? Ее губы нашли его, она жадно стала целоваться, повернулась, чтобы его руке было удобно гладить ее грудь.

– Игорюша, вот так, сюда, – внезапно хриплым голосом проговорила Рита. Затем, отстранившись от него, она опомнилась и стряхнула его руки: – Что это со мной?!

В Антоне вдруг проснулось бешенство, он оттолкнул Ритку, так что она впечаталась в спинку дивана, и закричал:

– Дрянь! Сука! Твой Сохальский тоже дрянь, каких мало!

Рита внезапно засмеялась.

– Ты… Ты… – она даже не могла закончить – мешал истеричный смех. – Ты, Антоша, прав, как никогда!

И чем больше распалялся и кричал Антон, как он ненавидит ее дружков и любит ее, хотя она – дешевая проститутка с Московского вокзала и не стоит его, Антона, тем громче смеялась Маргарита.

Он попытался снова обнять ее.

– Давай выпьем, – выскользнула из его рук Ритка. – Налей мне! Там еще кое-что осталось!

Потом она смотрела в горлышко бутылки, как в подзорную трубу, и уверяла, что видит какие-то острова на другой стороне улицы… Ей было весело. …Антон проснулся оттого, что его что-то кололо в бок. Он нашарил рукой Риткину заколку, выпавшую из волос, когда они обнимались на диване. Сквозь окно пробивался серый утренний ноябрьский свет. Антон явственно вспомнил, как он объяснялся Маргарите в любви, потом целовал ее, а она, оговорившись, назвала его Игорем и засмеялась. Сука, она над ним смеялась! Как она смеет! Она насмехается над Антоном вместе с этими ничтожествами – Игорем и Витей, ее "любвями". Он не помнил, что было потом, чем закончился вечер. Сознание подсовывало ему картины близости с Ритой, но он так давно представлял себе, как у них все будет, что уже не мог отличить свой вымысел от реальности. Когда она ушла? Когда он вырубился?

Антон ничего не помнил…

Голова раскалывалась. Вся квартира спала, мать пока не вернулась. Антон с трудом дополз до ванной, плеснул в лицо холодной водой.

Он вспомнил Ритино лицо, когда она смеялась над ним, и решил, что он страшно отомстит. И "мстя" его будет ужасной. Вендетта кровная, круче, чем в Сицилии.

Впрочем, ему бы благодарить ее нужно было – как-то здорово отрезвляюще подействовал на Антона ее визит. Расставил все по своим местам. Оставалась ведь какая-то дурацкая надежда, что стоит им остаться наедине, по-настоящему наедине, и Рита сбросит маску. Он заставит ее признать, что она только притворялась, что не замечает его. А там… Дай мне этот день, дай мне эту ночь… И ты не уснешь, пока я рядом. Вот до чего дошел! Решил, что одним хреном даму можно удержать. А во что еще верить, когда ничего, окромя этого хрена, и нету? А если начистоту, то (что самое смешное) со всеми этими таблетками и алкоголем Антон ничего бы все равно с ней сделать не смог тогда. А может, из-за робости. В примитивных культурах, если мужчина не способен овладеть красивой женщиной, он однозначно решает, что она ведьма. А стало быть секир-башка и никаких психоаналитиков. Вот и Антон, который с дурью в таблетках и собственной – воспитанием привитой, той, которую не вышибешь ничем… Вот и он решил, что Ритка – самая настоящая ведьма.

Значит, правильно он их проклял – так ему тогда казалось. Бей врага его же оружием!

Однако теперь точку зрения пришлось поменять. Что ж, этим и отличается человек разумный от скотины – под воздействием серьезных аргументов он меняет эту самую точку зрения. И еще одно решение срочно пришлось поменять Антону. С Сохальским все-таки стоит увидеться. И не случайно этот проклятый счастливый вагон пустили на слом. Все не случайно, вот что. Теперь ему прямая дорожка в Москву, потому что (Антон восхищался собственной находчивостью) там тоже есть трамваи. Есть, несмотря на все козни столичного правительства. И с нужным ему номерком, наверняка, должен быть вагончик! Заодно можно будет встретиться с Сохальским.

Нет, не можно, а нужно… Чем больше Антоха размышлял, тем все больше утверждался в мысли, что одним трамваем дело не обойдется. Нужно не просто найти его – не перед трамваем же он провинился, не перед ним просить прощения. Перед товарищами – Витькой и Игорем. Рита… Рита далеко. Ничего не поделаешь, но этих двоих он обязан найти.

Что ни делается, все к лучшему… "Хорошо, что не нашел трамвай, – думал он – а то бы, глядишь, и успокоился. А трамвай сам по себе – полдела. Трамвай, это, конечно, хорошо, но сам по себе ничегошеньки он не решает".

В тот дождливый вечер, когда он окончательно понял, что предстоит поездка, когда все наконец встало на свои места, как грани проклятого кубика-рубика, который ему в детстве так и не удалось ни разу собрать – терпения не хватало. В этот вечер он поставил последнюю точку и в своей пьесе.

Действие третье

Картина седьмая

Он и она.

Она: Ты здесь?

Он: А ты?

Она: Я здесь…

Он: За каким столом?

Она: А ты угадай!

Он: У стойки бара? В красной джинсовой курточке что ли?

Она: Да ты чего! Она ж такая вульгарная зауряд-девица!

Он: Ага! Значит, тебе ее тоже видно. Сейчас я тебя вычислю…

Она: А ты – в очках и с плеером в ушах? У окна – второй монитор?

Он: Ну ты даешь! Это ж пацан какой-то – пойнт фидошный – Децл недососаный…

Она: Фу!

Он: Ну что, знакомиться в реале будем? Или глазки монитору будем строить?

Она: Я не знаю…

Он: Кофе хочешь?

Она: В постель вместе с круассанчиком горячим…

Он: Утром после первого утреннего минета…

Она: А что? И очень даже может быть! В том и любовь…

Он: Ага…

Она: Или ты возле дверей, который в черном пальто?

Он: Не-е-е… Это командированный какой то… Мэйл в министерство строчит…

Она: Я тебя засекла – ты на того мужика головой вертел!

Он: Ну и где я, разведчица хрЕнова, внучка Штирлица?

Она: Знаю, да не скажу!

Он: Ну, я пошел.

Она: Куда?

Он: Домой… Че время здесь зря терять? Кофе я и дома себе забацаю, а время сетевое здесь тоже в полтора раза дороже…

Она: А как же я?

Он: Так ты же сама не хочешь!

Она: Не хотела бы – не пришла.

Он: Ты пришла нервишки пощекотать – кьюриосити киллд зэ кэт!

Она: Мэй би – мэй би…

Он: Так а я тогда здесь при чем? Нервишки щекотать – закажи себе по рассылке массажер электрический…

Она: Да?

Он: И член искусственный заодно.

Она: Я так и знала, что будешь грубить… А я так романтически настроилась, так готовилась…

Он: А белье красивое надела?

Она: Самый красивый лифчик!

Он: Ты скатываешься в виртуал – ты уходишь!

Она: Мы ее теряем! Мы ее теряем!.. Это новый штамп из дешевых сериалов.

Он: А ты и не хотела знакомства в реале!

Она: Хотела…

Он: Хотела бы – давно бы рукой мне помахала… Ну, помаши!

Она: Ха-а-ай!

Он: Ну и где ты? Опять обманула!

Она: Мужчина должен быть смелее – встань сам, чтоб я тебя увидала!

Он: Встану сейчас и выйду… Не оборачиваясь… Ты, если хочешь, иди за мной…

Догоняй. А если не захочешь… В общем – смотри сама. Итс ап ту ю.

Картина восьмая

Он и Она.

Она: Я долго не писала, прости – была занята. Ты сердишься на меня? Я тогда не пошла за тобой поначалу. Сидела, как дура. А потом рванулась, но поздно – тебя на улице уже не было… Ты не сердись! Зато я тебя разглядела. Ты забавный. Мне понравился. В общем – ты в моем вкусе. И не сердись. Я исправлюсь. Честное слово!

Только не исчезай совсем! Хорошо?

Он: Дуреха ты! Тоже мне, Масяня – внучка Штирлица из кафе "Элефант"! Я тоже, чай, не дурак… Я тебя подглядел из магазина напротив – как ты влево-вправо глансы несчастные кидала, словно пуделя любимого потеряла… Тебе в черном пальто, кстати, очень клево – с твоими волосами и все такое – стильно, мне понравилось.

Она: А чего не подошел?

Он: Рассердила ты меня.

Она: К женщине снисходительнее надо быть.

Он: Я тоже исправлюсь… Если хочешь.

Она: Хочу.

Он: Уверена?

Она: Почти.

Он: Вот когда будешь совсем – тогда приходи.

Она: К тебе домой?

Он: В мой монитор.

Она: В твой монитор? А как же горячий кофе и круассан в постель после первого утреннего минета?

Он: Ты захоти сильней.

Она: Сильней – это как?

Он: А так, чтобы определиться – я или он…

Она: А сам ты определился?

Он: В любом движенье нужен локомотив.

Она: И этим локомотивом должна быть женщина – опять!

Он: Или змей с яблоком.

Она: Билл Гейтс.

Он: Маст дай.

Она: Тогда давай адрес.

Он: Ромео сорок восемь собака майл ру Она: Дурило – почтовый адрес квартиры своей давай и готовь стоху рублей – частнику, которого я поймаю…

Звонок…

Deus ex machina: И они жили долго-долго… И Он каждое утро подавал ей в постель горячий кофе с теплым круассаном.