Трапезундская империя и Западноевропейские государства в XIII–XV вв.

Глава V. Связи Трапезундской империи с западноевропейскими государствами

Из-за географической удаленности и неразвитости экономических связей отношения Трапезундской империи со странами Запада (мы имеем в виду Францию, Англию, Бургундское герцогство, Флорентийскую республику и Кастилию) в XIII–XV вв. не могли быть регулярными. Но сам их факт уже довольно редкий феномен в истории международных отношений средневековья. Проявлявшиеся контакты были отражением всего переплетения сложных внешних связей Трапезундской империи, они были обусловлены выдающейся ролью транзитного пути через территорию империи.

Конкретные факты, рисующие историю связей Трапезундской империи с Западом, укладываются, как нам представляется, в рамки истории последних предприятий западноевропейских феодалов на Востоке, условно именуемых «поздними крестовыми походами» (The Later Crusades)[859]. В историографии делались попытки конкретного рассмотрения отношений Понтийского государства с той или иной страной Европы[860]. Сведения об отдельных эпизодах этих отношений приведены с большей или меньшей полнотой в монографиях, посвященных истории Трапезундской империи.

Наша цель заключается в ином — попытаться выяснить закономерности в комплексе, казалось бы, случайных событий и явлений, рассмотрев Трапезундскую империю на фоне крестоносных акций XIII–XV вв.

Тема «Трапезунд и Запад» начинается с основания Латинской империи, с того времени, когда последствия целой эпохи первых крестовых походов проявились особенно рельефно в отношении византийского мира. Эта тема имеет свой исторический и логический конец в середине XV в. — эпохе, когда папы в последний раз пытались возродить обветшалую идею священной войны и противопоставить латинский Запад растущему могуществу османской державы.

Едва образовавшись, Понтийское государство выступило с лозунгом реставрации Византийской империи[861]. Этот лозунг имманентно имел антилатинскую направленность. Неудивительно, что в трапезундских владениях находило прибежище покинувшее латинский Константинополь население[862]. Именно из-за боязни латинского завоевания так быстро перешли в руки Давида Комнина города Пафлагонии, учтенные договором о разделе Византии (Partitio Romaniae)[863] крестоносцами, а также Плусиада[864]. Развитие событий 1204–1205 гг. вело к противопоставлению интересов Латинской империи и Понтийского государства. Обстоятельства круто изменились с началом соперничества закрепившегося в Вифинии Феодора Ласкаря с Давидом Комнином[865]. Первое столкновение войск последнего с соперником произошло у Никомидии ранней осенью 1205 г. Авангард Давида под командованием Синадина был застигнут врасплох и потерпел поражение. Часть отряда была изрублена, часть — попала в плен[866]. Никомидия имела большое стратегическое значение для противников. Приобретя ее, Давид, по меткому замечанию В. Лорана, «соединил» бы два моря и отрезал Ласкарю подходы к Константинополю[867]. Эта маленькая, на первый взгляд, неудача имела большие последствия — Давид оказался в положении обороняющегося в Пафлагонии, где он опирался на сильные крепости — Амастриду и Ираклию, укрепленную в его правление,[868] Давид был отрезан от выходов к тем плодородным территориям, которые составляли естественную базу для реставрации Византии. Он оказался зажатым между Латинской империей, владениями Ласкаря и сельджуками. Связанный с Трапезундской империей лишь узкой прибрежной полосой и лишенный притока значительных людских ресурсов, Давид теперь не мог и мечтать о реализации своих первоначальных планов. Логическим признанием этого и свидетельством бедственного положения понтийского правителя было его обращение к врагу Феодора Ласкаря и, в силу этого, естественному союзнику — правителю (а с 20 августа 1206 г. — императору) Латинской империи Генриху за помощью. Союзные отношения были установлены до 23 августа 1206 г.[869].

Инициатором второго столкновения был Феодор Ласкарь, предпринявший в октябре — декабре 1206 г. поход в Пафлагонию[870]. Ласкарь успел переманить на свою сторону население пограничной Плусиады и подойти к Ираклии[871]. Для никейской армии поход был нелегок: пришлось переправляться через реку Сангарий, где был обращен в бегство небольшой заслон противника[872]. Давид осуществил ряд мер для обороны: завалив путь через горные проходы и поставив искусственные заграждения на дорогах, он укрепил часть своих войск на выгодных рубежах в горах, вооружив их метательным оружием[873]. Однако расчистив проходы, Ласкарь сумел преодолеть заграждения и сжечь заслоны. Никейцы проложили удобную дорогу. Отряд, оставленный Давидом в горах, не получил обещанной поддержки и был разгромлен, попав в ловушку[874]. Пополнив свою армию за счет пленных, Феодор Ласкарь приблизился к Ираклии, где за стенами скрывался его главный противник. Панегирик рисует обреченность осажденного, которого спасла лишь вовремя подоспевшая помощь латинян[875]. Впрочем, нельзя забывать, что Ираклия была сильной крепостью с большими запасами продовольствия, излишки которого Давид Комнин позже отправил в Константинополь. Да и в дальнейшем неоднократные подступы Ласкаря под стены Ираклии не имели успеха[876].

Итак, «франки» в конце 1206 г. выступили на помощь Давиду. Виллардуэн, ничего не зная о самом Давиде, отметил, что военные действия велись из-за нарушения Ласкарем условий перемирия[877]. Можно сопоставить изображение военных действий, данное с разных позиций Виллардуэном и Никитой Хониатом. Последний писал, что латиняне, заняв Никомидию, представляли угрозу для Феодора I, поставив его перед выбором: напасть на Ираклию или спешно отступить к Никомидии, навстречу «франкам». Ласкарь избрал последнее[878], так как захват Никомидии отрезал его от Никеи и Прусы. По Виллардуэну, в районе Никомидии действовал сенешаль Романии Тьерри де Лош[879]. Но западнее наносился и другой удар, нацеленный в глубь Никейской территории. Латиняне укрепились в г. Кизик и совершали набеги на владения Ласкаря[880]. Ласкарь, оставив осаду Ираклии, напал на латинский отряд, действовавший у Никомидии[881]. Но тот (вероятно, из-за малочисленности) не принял боя и отошел к Константинополю[882]. Ласкарь, видимо, не преследуя «франков», направился к Кизику и несколько раз пытался взять его штурмом. Борьба шла с большими потерями для сторон и приняла затяжной характер[883].

После того как Давид Комнин убедился, что крестоносцы могли оказать ему реальную помощь, он решил укрепить связи с ними. Никита Хониат сообщил, что Давид отправил в Константинополь латинянам суда, груженные засоленной свининой, благодаря за помощь войскам. Он желал также заключить с латинянами новый договор, признав свои земли зависимыми от латинян и прося их защищать его интересы в письменных соглашениях с Ласкарем[884]. Второй договор в отличие от первого устанавливал прямые отношения вассалитета. Но это распространялось не на всю территорию Понтийского государства, а лишь на владения Давида[885]. Установленный союз носил военно-политический характер и не имел религиозных последствий[886]. Латинская империя получила первого союзника в Малой Азии, при помощи которого можно было отвлекать силы Ласкаря и снабжать Константинополь продовольствием.

Военные последствия союза не заставили себя ждать: в самом конце 1206 г. или скорее в январе — марте 1207 г.[887], узнав, что Ласкарь ушел из Никеи в Прусу, латиняне и Давид начали совместное наступление на его территорию. Давид, переправившись через реку Сангарий, разгромил укрепленные пункты Ласкаря и вновь приобрел Плусиаду, взяв там заложников. Тогда же 300 латинских рыцарей наступали из Никомидии на Восток, но были застигнуты врасплох полководцем Ласкаря Андроником Гидом. Большая часть отряда погибла, а бежавшие попали в засаду и не могли сообщить о поражении Давиду[888]. Однако вскоре между Феодором I и императором Генрихом было заключено двухлетнее перемирие, в котором оговаривалась неприкосновенность владений Давида как вассала и союзника империи[889].

В 1208 г. сила и авторитет никейского правителя заметно возросли: 6 апреля 1208 г. его торжественно короновал как единовластного василевса патриарх Михаил IV Авториан[890]. Была одержана победа еще над одним греческим конкурентом — правителем Сампсона Саввой Асиденом[891]. Осенью 1208 г. собиратель греческих земель Феодор I опять попытался захватить Пафлагонию и обеспечить себе выход к Черному морю. Осажденный в Ираклии Давид вновь прибег к помощи союзников, находившихся в то время в Памфильском замке[892]. Император Генрих счел нападение на Давида нарушением перемирия и лично отправился в Константинополь, чтобы начать поход в Малую Азию[893]. В октябре 1208 г.[894], быстро переправившись через Босфор, войска Генриха стали продвигаться к востоку, чтобы отрезать Ласкарю путь к отступлению. Видимо, поход был так неожидан, что воины Ласкаря поспешно бежали, оставив осаду Ираклии. Анри де Валансьен писал, что в реках утонуло более 1000 человек. Всего четырех дней не хватило латинянам, чтобы, отрезав от столицы, пленить никейского императора[895]. Преследование было невозможно из-за разлива рек и начавшихся ранних холодов, да оно и не имело смысла: Ласкарь успел скрыться за стенами Никеи[896].

В дальнейших событиях трапезундско-никейского конфликта[897] Латинская империя уже не принимала участия. Если заключения П. И. Жаворонкова о двухгодичном перемирии Никеи и Латинской империи в конце 1212 г.[898] верны, то можно полагать, что прекращение поддержки Комнинов в Пафлагонии было известной компенсацией за уступки, сделанные тогда Феодором Ласкарем и закрепленные мирным соглашением 1214 г. Прекращение действия договора 1206 г. могло быть облегчено и тем, что он носил личный характер и не был пактом между Латинской и Трапезундской империями в целом. В конце 1212 г. Давида Комнина не стало[899]. Его смерть и подвела итоги первого союза понтийского правителя с западным государем. Этот союз, бесспорно, сыграл положительную роль в защите Пафлагонии в 1206–1212 гг. Но он не стал и не мог стать постоянно действующим фактором международной жизни того времени. Его конъюнктурный характер для обеих сторон был очевиден. Эти временные отношения не имели значительных исторических последствий. Однако традиция не была забыта. Во время VII крестового похода, когда французский король Людовик IX осаждал крепость Сайетту, к нему прибыли послы «великого государя глубинной (parfonde) Греции, который назывался Великим Комнином и государем Трафентези» с богатыми дарами и просили руки французской принцессы королевской крови. Тогда, в 1253 г., в Трапезунде правил Мануил I. Людовик IX ответил послам, что не привез с собой такой невесты, и рекомендовал Мануилу обратиться с этим предложением к императору Латинской империи Балдуину II (1228–1261), родственнику французского короля. Биограф Людовика IX сенешаль Шампани Жан де Жуанвиль добавляет: «И он это сделал, чтобы император заключил союз с таким богатым человеком против Ватаца, который тогда был императором греков»[900]. Из сочинения Жуанвиля видно, что посольство произвело большое впечатление на французов. Однако в Трапезунде не пожелали прислушаться к совету Людовика и не стали ссориться с Никеей из-за эфемерного латинского государства, союз с которым более не сулил никаких выгод[901]. Мануил I проводил активную внешнюю политику, присоединил Синоп. Возможно, он пытался заручиться помощью французского монарха для борьбы с остатками разгромленного в 1243 г. татарами Иконийского султаната, окружавшими Трапезунд. Но скорее большую роль играли соображения престижа, политические выгоды от брака.

Через 13 лет к трапезундскому императору обратился брат Людовика IX, король Сицилийского королевства и граф Прованса Карл I Анжуйский (1266–1285). Он дал рекомендательные письма двум марсельским купцам, один из которых отправлялся по своим делам к трапезундскому императору и «татарскому королю», а другой — только к трапезундскому императору. Предполагалось, что они имели особое поручение от Карла I, так как получили охранные грамоты ко всем правителям, через территории которых должны были проезжать[902]. Если допустить, что Карл I рассчитывал на помощь Трапезунда в готовившейся борьбе с Византией, то, возможно, шаги такого рода были рекомендованы Людовиком IX. Но нам представляется, что поездка купцов не имела четко выраженных политических целей. В 1266 г. Карл I только начал закрепляться в королевстве, полученном в 1265 г. в качестве папского лена. Ему еще предстояла двухлетняя борьба за трон, до битвы при Тальякоццо, когда было окончательно сломлено сопротивление Конрадина Гогенштауфена. В эти годы планы Карла I не могли простираться так далеко. Миссия двух купцов, вероятно, имела значение рекогносцировки. Внимание же к ней короля объяснимо в большей степени тем, что поездка могла заложить основы торговых связей Прованса с далеким Левантом в тот период, когда только открывались новые торговые пути на Восток через Трапезунд. Впрочем, провансальские купцы имели давние традиции связей с Понтом: уже в 1212 г. они плавали к Амису[903]. В основе посольства Карла I, на наш взгляд, лежали торговые интересы.

Политическое и географическое положение Трапезунда имело большое значение для всех стран, желавших поддерживать связи с державой ильханов. Определенный интерес к Восточному Средиземноморью проявляли с XII в. и английские короли. С середины XIII в. среди многих христианских государств Запада укореняется — представление о том, что могущественные татарские правители могут быть хорошими союзниками для борьбы с мусульманами — «неверными». Этому способствовали и сами посольства ильхана Аргуна на Запад. Одно из них, возглавленное несторианским монахом Раббаном Барсаумой, посетило в Бордо английского короля Эдуарда I (1272–1307) и вело с ним переговоры. Вскоре после этого в Европу отправилось от Аргуна еще одно посольство, под началом телохранителя хана генуэзца Бускарелли (1289–1290)[904]. Ответная миссия английского короля была ускорена трагическим событием в истории крестовых походов: в 1291 г. пала Акра, последняя крепость крестоносцев в Сирии. Посольство к Аргуну было поручено Жоффруа де Ленгли и эсквайру Никола де Шартру. Эдуард I стремился добиться от Аргуна военной поддержки в Палестине и Малой Азии[905]. Сохранились счета посольства, которое посетило Трапезунд и оставалось в городе, вероятно, около двух месяцев, до 21 июля 1292 г.[906] Мы ничего не знаем о переговорах Ленгли с трапезундским императором, в счетах это не отражено. Косвенным свидетельством определенных отношений было предоставление посольству императорского повара[907]. Помимо того, что в Трапезунде был пополнен запас продовольствия и необходимых для путешествия предметов, посольство узнало о сообщении с Персией и познакомилось с Понтийским государством. Это не прошло даром: в 1313 г. Эдуард II обратился к трапезундскому императору с просьбой предоставить епископу в татарских землях минориту Уильяму де Вилланова свободный проезд через трапезундские земли[908]. Почти через 100 лет такая же просьба была повторена Генрихом IV в отношении назначенного папой архиепископа Солдайи англичанина Джона Гринлоу[909]. Политика английских королей здесь смыкалась с политикой пап. В последнем случае, вероятно, речь шла об установлении контактов через Трапезунд с государством Тимура.

Ту же цель преследовало и испанское посольство Рюи Гонсалеса де Клавихо. В 1402 г. король Кастилии Генрих III отправил в Малую Азию миссию с поручением собрать сведения о народах Ближнего Востока и о выгодах связей с ними. Тамерлан торжественно принял представителей кастильского короля после Ангорской битвы, оказал им честь и отправил их назад вместе со своим послом, с грамотами и подарками[910]. Ответное посольство состояло из Рюи Гонсалеса Пелайо де Клавихо, родовитого испанского дворянина, магистра богословия Алфонсо Паэза де Санта Мария и королевского телохранителя Гомеса де Салазара, умершего в пути. И. И. Срезневский отмечал, что Генрих III, конечно, не упускал из виду своей постоянной цели: собирать сведения о всех местностях и народах и по возвращении посольства получать подробный отчет[911]. Этому поручению мы и обязаны появлением ценнейшего источника — Дневника путешествия ко двору Тимура в Самарканде, который, как полагают исследователи, принадлежит перу Клавихо[912]. В Дневнике имеется подробное описание Трапезундской империи, ее городов, обычаев населения, административного устройства и т. д. Поручение, данное королем, было выполнено блестяще. Дневник отличается большой достоверностью, сведения тщательно отобраны очевидцем. Послам кастильского монарха был оказан в Трапезунде торжественный прием, их посетили придворные чины во главе с протовестиарием[913]. Помимо Трапезунда по пути Клавихо знакомился с разными областями и городами империи. Его сочинение дало иностранному читателю наиболее точные сведения о государстве на Понте.

В отличие от Клавихо поездка в Трапезунд другого испанского путешественника Перо Тафура (1438) не имела официального характера[914]. Тем не менее Перо Тафур был принят императором Иоанном IV. В беседах с ним, правда, обсуждались в основном вопросы династических притязаний брата императора — Александра, жившего на Митилене и в Византии, где побывал Тафур. Вместе с тем испанец сообщил и о своем короле, который собирался воевать с «маврами»[915].

Итак, в основном политические контакты Трапезундской империи со странами Западной Европы до XV в. не носили постоянного характера и были связаны либо с транзитной торговлей, либо так или иначе с крестовыми походами. При этом основное направление крестовых походов было против мамлюкских султанов (Египет и Сирия) и лишь частично — против османов. Трапезунд был нужен и важен как прямой посредник в общении сначала с державой ильханов, затем с владениями Тамерлана, в которых видели самых могущественных потенциальных союзников делу крестовых походов. Но положение стало круто меняться с 30-х годов XV в. и особенно после битвы при Варне (1444), когда турецкая опасность начала осознаваться как первостепенная. Идея отвоевания «Святой Земли» трансформировалась постепенно в идею организации комплексного отпора турецкой угрозе, возникшей уже непосредственно для стран Центральной и Западной Европы, главным образом после падения Константинополя в 1453 г.[916] Но даже в 40-е годы идея организации похода в традиционном направлении не умерла[917]. В 1442 г. по поручению папы Евгения IV знатный и образованный сиенец Бельтрамо ди Миньянелло, побывавший во многих странах Востока, написал трактат о борьбе с неверными. Автор, следуя положениям, выдвинутым еще Марино Санудо Торселло, предлагал папе наложить интердикт на всю торговлю с мамлюкскими султанами и компенсировать коммерческие потери налаживанием торговли пряностями через Трапезунд. Такое направление коммерции, считал Миньянелло, потребовало бы меньших затрат и было бы сопряжено с меньшим риском, хотя дорога в Тавриз отнюдь не являлась безопасной[918]. Экономическая блокада Египта в середине XV в. была, конечно, чистой химерой. Но от идеи подготовки похода в этом направлении было трудно отказаться в силу глубокой исторической и религиозной традиции. Более реальными являлись планы организации коллективного отпора османам. В середине XV в. активными поборниками этой идеи выступали бургундские герцоги, чье государство находилось в апогее своего могущества[919]. Бургундский герцог Филипп III Добрый (1419–1467) был поборником крестовых походов на Восток. В 1421 г. он вместе с герцогом Бедфордом, регентом при малолетнем английском короле Генрихе VI, отправил на Восток Гильберта де Ланнуа с целью собирать сведения о силах египетского султана[920]; в 1431 г. с такой же миссией был послан конюший и советник бургундского герцога Бертрадон де ля Брокьер, побывавший в Константинополе, видевший там дочь трапезундского императора Алексея IV, жену Иоанна VIII Палеолога. Он описал ее красоту и сообщил бургундскому двору о Трапезунде[921]. В 1443 г. Филипп III принял в Шалоне посольство византийского василевса. К этому времени у него уже созрел план участия в антиосманском крестовом походе. Его реализацией явилась морская экспедиция Валерана де Ваврина с целью способствовать отрядам Владислава III и Яноша Хуньяди на Балканах. После битвы при Варне экспедиция утратила свою актуальность, но продолжала действия против османов, главным образом на Дунае[922]. Отряд кораблей бургундцев появился по приказу Ваврина и у берегов Трапезундской империи[923]. Помимо османов бургундцы нападали и на генуэзские суда и порты, предпринимали различные пиратские набеги. Три галеры Ваврина сожгли некий замок Опуо[924], который Н. Йорга и А. Брайер идентифицировали с портом Иней[925]. В 1404 г. город и замок Иней принадлежали греку Мелиссину, даннику Тимура, хотя там проживали и греки и турки[926]. В 40-х годах XV в. Иней уже полностью находился в руках османов, так как его разгром не вызвал протестов со стороны трапезундского императора, милостиво принявшего бургундцев[927]. От Трапезунда галеры отправились к Кавказскому побережью, и один из их капитанов, Жоффруа де Туаси, пытался захватить добычу в порту Вати, принадлежавшем правителю Гурии (Гуриели), вероятно, признававшему вассальную зависимость от Трапезундской империи[928]. Попытка закончилась разгромом бургундского десанта и пленением предводителя[929]. Галеры прибыли в Каффу, где вся история была рассказана Ваврину. Последний отправил одного из капитанов с тремя галерами в Трапезунд к императору, чтобы просить его «именем Бога и его милостью» послать в «Грузию» людей, дабы узнать о судьбе де Туаси, и, если он окажется жив, то ради любви к его государю (pour l'amour du prince à qui il estoit), бургундскому герцогу, сделать так, чтобы он был возвращен[930]. Иоанн IV охотно откликнулся на эту просьбу, и де Туаси был отпущен при условии, что бургундцы не будут нападать на Гурию. Он с почетом был принят Иоанном IV и получил от него хороший подарок[931]. Нота генуэзцев бургундскому герцогу от 23 сентября 1443 г. приводит как будто иную версию освобождения де Туаси: этому способствовал генуэзец Джироламо ди Нигро. Однако кажущееся противоречие легко устраняется: ди Нигро — великий месадзон, затем — протовестиарий Трапезундской империи[932]. Следовательно, освобождение де Туаси исходило от трапезундского правительства. Эпизод, рассказанный' в хронике Ваврина, весьма интересен и как свидетельство влияния Трапезундской империи в Гурии, и как указание на первые прямые контакты империи Великих Комнинов с бургундцами. Иоанн IV решил не вступать с ними в конфликт, обеспечить их поддержку в борьбе с общими врагами — турками и генуэзцами. Первые контакты с доверенным лицом бургундского герцога могли быть плодотворными. Экспедиция Ваврина не являлась последним «крестоносным» мероприятием бургундского герцога. В 1452 г. Филипп III направил ко французскому двору своего представителя епископа Жана Жермена с целью побудить Карла VII к совместному выступлению против турецкого султана. К этому времени Столетняя война близилась к своему завершению. Нормандия и Гиень были отвоеваны у англичан. Филипп III считал, что настал благоприятный момент для нового похода на Восток. В своем сочинении, написанном по этому поводу, епископ Жан обосновывал необходимость крестового похода. Он привел факты османской агрессии и данные об основных врагах султана на Востоке. Восточные христиане, писал Жермен, после прекращения разделения церквей — естественные союзники Запада. В числе, тех, кто был готов к выступлению, назван и трапезундский император. Правда, Жермен, вероятно, в пропагандистских целях преувеличивал силы восточной коалиции. Он считал, что Армения сможет выставить 200 тыс. воинов, Грузия — 50 тыс. и т. д.[933] Подобная же завышенная оценка сил делалась в 1450 г. в Венеции: считалось, что один трапезундский император может выставить 25 тыс. всадников, из которых 15 тыс. будут воевать за границей. К этому добавляли соответственно 10 и 5 тыс. грузинских кавалеристов[934]. Разумеется, эти цифры были фантастическими: 25 тыс. — едва ли не все население Трапезундской империи[935]. Вероятно, такие расчеты сил на Востоке были привычны и широко известны в странах Европы. Следуя этой традиции, составитель фальшивого письма от трапезундского императора бургундскому герцогу Микель Алигьери, член «посольства» Лудовико да Болонья (1459), называл цифры войск «восточной коалиции»: 30 бирем и 20 тыс. человек — от трапезундского императора, 50 тыс. — от Узун Хасана (названного Асанбегом), 60 тыс. — от имеритинского царя Георгия VIII, 20 тыс. — от «Горгоры» (Кваркваре), атабега Самцхе, 60 тыс. — от князя Дадиана Липарита из Мингрелии, 10 тыс. — из Киликийской Армении и т. д.[936] Подобное же письмо бургундскому герцогу было составлено от имени грузинского царя Георгия VIII[937].

Переговоры Жана Жермена с Карлом VII не имели успеха. Все же в 1454 г. бургундский герцог «принял крест» и в 1457 г. стал готовиться к крестовому походу с высадкой в Галлиполи[938]. Дальнейшая история связана с папской дипломатией и именем того же Лудовико да Болонья. Долгое время считалось, что Давид Комнин отправил 22 апреля 1459 г. бургундскому герцогу письмо с предложением примкнуть к коалиции восточных государств, действовавших против турок. Об исчислении ее сил мы писали выше. Само по себе такое обращение могло иметь место. Но после исследования А. Брайера не остается сомнений в том, что письмо — дипломатическая фальшивка, вероятно, составленная членом посольства Лудовико — М. Алигьери[939]. Однако мы располагаем и подлинным письмом Пия II Филиппу Доброму от 13 января 1460 г., в котором папа призывал герцога внимательно отнестись к словам восточных послов и не медлить с выступлением[940]. Так или иначе, в мае 1461 г. в резиденцию герцога Сент Омер прибыло экстравагантное посольство фра Лудовико. Оно, вероятно, добрось обещания герцога выступить, если его соперник, французский король, даст гарантию безопасности бургундских владений. Послы получили богатые дары[941]. Но обещание осталось нереализованным. Примерно такой же результат имели переговоры Лудовико с французскими королями, сначала Карлом VII, затем Людовиком XI (послы присутствовали на погребении Карла VII в Реймсе 13 августа 1461 г.)[942]. Обращения Пия II и Венецианской республики, в которых говорилось о падении последних оплотов борьбы с турками на Востоке и об угрозе Европе, не возымели действия на занятого внутренними проблемами Людовика XI[943].

Контакты Трапезундской империи с Флоренцией приходятся также на последние годы существования империи, когда вопрос поддержки ее с Запада приобрел важное значение и когда идея крестового похода на Восток уже более декларировалась, чем воплощалась. Пий II, отдавший много сил организации похода, говорил, что «трудное дело не только вооружить христиан, но и собрать их для обсуждения вопроса о вооружении»[944].

Флорентийские купцы проникли в Черное море гораздо позже венецианцев и генуэзцев. В XIV в. Флорентийская республика еще не располагала морским портом. Тем не менее, по сообщению Джованни Виллани, в середине XIV в. флорентийцы бывали в Трапезунде, Тане и в Севастии: от них пришло известие о чуме, свирепствовавшей там в 1347 г.[945] Торговля с Трапезундом отмечена и флорентийскими коммерческими трактатами начала XIV и середины XV в.[946] Документы архива Датини в Прато также показывают настойчивые попытки флорентийских купцов проникнуть на генуэзские и венецианские рынки Черноморья в конце XIV в.[947] Флоренция стала добиваться самостоятельности в левантийской торговле в 30-е годы XV в. В 1429 г. она отправила первый корабль республики в Константинополь, а в 1439 г. основала там консулат, унаследовав позиции Пизы[948]. Вопрос об устройстве флорентийской фактории на Понте был поднят слишком поздно — в 1460 г. К этому времени и относятся первые следы официальных контактов трапезундских представителей и Флоренции. В декабре во Флоренцию прибыло посольство восточных государей во главе с Лудовико да Болонья. Цель его состояла в вовлечении республики в антитурецкую лигу. Послом трапезундского императора был флорентиец Микьель Алигьери. На фоне авантюристской деятельности Лудовико да Болонья вопрос о полномочиях М. Алигьери, дальнего родственника Данте, подвергался сомнению[949]. Тщательное исследование А. Брайера показало особое место Алигьери среди послов, а также его личное участие в черноморской торговле в середине XV в. и хорошее знание трапезундских дел, в том числе условий торговли там итальянцев[950]. Вполне вероятно, что он (как и многие генуэзцы) мог состоять на трапезундской службе или получать от императора дипломатические поручения. 14 декабря 1460 г. от имени Давида Великого Комнина Алигьери заключил торговый договор с Флоренцией. Документ, составленный флорентийскими нотариусами, сохранился в оригинале[951]. Привилегии венецианцев и генуэзцев были распространены и на флорентийцев. Текст акта не дает оснований предполагать намеренную фабрикацию. Он составлен по тому же принципу, что и трапезундские договоры с Венецией. Возможно, Алигьери, будучи в Трапезунде, добился от императора условий, выгодных для родной республики, и с ними приехал в Италию, где попал в авантюру, затеянную Лудовико.

Но как ни оценивать акт, заключенный. Алигьери, остается бесспорным, что Флоренция проявляла заинтересованность в торговых связях с Трапезундом. Еще 24 июля 1460 г., до прибытия Алигьери, было решено отправить флорентийскую галею из Пизы в Трапезунд[952]. В 1462 г. Флоренция, учитывая соглашение 1460 г., вновь возвращается к этому вопросу, обязывая капитанов трех своих галей идти в Черное море с заходом в Каффу и Трапезунд[953]. По договору Флоренции разрешалось иметь в Трапезунде fondaco colla stanza, жилища. Флорентийцы получали равные права с венецианцами и генуэзцами, имели административный и судебный иммунитет, право на организацию консулата. Для учета товаров и, вероятно, взимания коммеркия предусматривались назначение двух маклеров — флорентийского и трапезундского, раздел пополам полученных ими денег, а в случае разногласий — решение спора консулом[954]. Новым явлением было изменение транзитной пошлины: флорентийцы, как генуэзцы и венецианцы, должны были за ввоз платить 2% от стоимости товаров (вместо принятой ранее фиксированной суммы в аспрах), плата за вывоз вовсе отменялась. В полном соответствии с предшествующими соглашениями с венецианцами по договору 1460 г. не облагались никаким налогом торговые операции внутри привилегированной колонии. За нереализованные товары налог не взимался. Произведенные в договоре изменения, по сравнению с предшествующей практикой, не затрагивали экономических основ пребывания итальянцев на Понте. Связи Трапезунда с Флоренцией, которые могли быть плодотворными и в экономике, и в сфере культуры, прервались, едва зародившись.

Имеются свидетельства торговых отношений и других итальянских городов с Трапезундской империей, как, например, Пьяченцы[955]. Но эта коммерческая активность протекала в основном в едином русле с венецианской и особенно генуэзской торговлей. Неудивительно поэтому, что и сами документы пьячентинцев составлялись подчас «в лоджии генуэзцев»[956].

Для того чтобы полнее оценить реальное значение тех немногочисленных прямых контактов Трапезундской империи с ведущими государствами Западной Европы, необходимо рассмотреть еще два вопроса: каковы были отклики на падение Трапезунда и каковы были представления об империи Великих Комнинов на Западе. Сведения такого рода могут находиться в самых разнообразных источниках. В данном случае мы попытаемся сделать лишь предварительные обобщения.

О падении Трапезунда в конце августа 1461 г.[957] в Европе узнали сравнительно быстро, в основном через итальянских купцов и мореплавателей. О начале турецкой армией и флотом военных действий на Черном море Венеция знала уже в конце июня 1461 г. и принимала меры для охраны своих владений[958]. В сентябре сведения о турецких захватах в Малой Азии (правда, пока еще довольно неопределенного характера) привез в Венецию из Турции секретарь республики грек Николай Секундин[959]. 20 октября о захвате Трапезунда, пленении императора и отступлении Узун Хасана республика св. Марка проинформировала своих послов, отправлявшихся во Францию, дав им инструкции побуждать короля к войне против османов[960]. 26 октября об этом же Венеция сообщила в Венгрию[961]. В тот же день в Риме уже знали о происшедшем: точные сведения о падении Трапезунда и захвате императора привел Б. Бонатто в письме, адресованном маркизу Мантуи[962]. На следующий день канцлер коммуны Вольтерры Антонио Ивани отметил это событие в письме секретарю миланского герцога со ссылкой на генуэзцев, прибывших с Хиоса[963]. 6 октября из Константинополя в Римини было отправлено письмо, сообщавшее о подробностях похода Мехмеда II против черноморских областей и о его победоносном возвращении с большим количеством пленных в столицу. Автором этого письма, адресованного Роберто Вальтурио, секретарю герцога Сиджизмондо I Малатесты, был Анджелло Вадьо, находившийся в Константинополе, возможно, с тайной дипломатической миссией от сеньора Римини[964].

Весть о новом турецком захвате в Малой Азии взволновала современников. В рассказах итальянских хронистов ощущается страх перед растущим могуществом османов[965]. Венеция, принимавшая срочные меры с целью сколотить антиосманскую коалицию, направляла соответствующие письма в Венгрию, Францию, а также папе[966]. Она просила, чтобы Пий II, как и венецианские послы, обратился к французскому королю за помощью. Мы уже писали о реакции папы: событие, с одной стороны, использовалось для усиления антиосманской пропаганды, с другой — подыскивались объяснения постигшей Понт «кары Божьей». В формировании политического курса Ватикана в эти годы немалую роль играл выходец из Трапезунда Виссарион Никейский, кардинал римской церкви, истово боровшийся за организацию антитурецкого крестового похода[967]. Когда судьба всего греческого мира была решена, когда в 1470 г. пала венецианская Эвбея — Негропонт и турецкая агрессия в Средиземноморье достигла своего апогея, Виссарион, обращаясь к западному духовенству и правителям, вскрыл связь судеб Трапезунда и всей Византии. Одной из причин этой общеевропейской трагедии, считал Виссарион, была близорукость западных государств, которые надеялись, что до них дело не дойдет. В свое время Запад даже отказался помочь Византии отразить общего врага, не дал необходимых ей тогда 50 тыс. золотых (дукатов)[968]. Прозорливый дипломат и политик, Виссарион считал падение Трапезунда и других греческих земель следствием катастрофы, постигшей Константинополь. Мнение Виссариона не разделялось всей курией, но оно оказывало воздействие на формирование ее представлений.

Среди итальянских гуманистов, современников событий, пожалуй, именно Франческо Филельфо вернее других понял причины действий Мехмеда II и осознал всю величину опасности: поход против Трапезунда был предпринят, чтобы «в тылу не оставалось ничего враждебного» османам, чтобы султан освободил руки для действий в Европе[969]. Действительно, незадолго до начала похода в Малой Азии Мехмед ІІ осаждал Белград (1456), затем, в 1458–1459 гг., османы покорили большую часть Сербии и взяли Смедерево, закончили завоевание Морей (1460). Вскоре военные действия велись против Венгрии и Боснии. В этот момент Венеция попыталась поднять Венгрию и Францию на борьбу с султаном[970]. Именно Венеция особенно остро ощутила происходившее; утратив последние фактории на Черном море, она лучше и вернее других представляла масштабы опасности. Поэтому венецианский гуманист оказался в числе первых, кто реалистически оценивал обстановку и призывал к совместной борьбе против турецкого завоевания.

Но падение Трапезунда вызвало не только призыв к конкретным действиям, не нашедший тогда отклика, не только политическую реакцию, но и морализацию на эту тему. Суждения Пия II нам уже известны. Упомянутый выше Антонио Ивани заинтересовался судьбой императора Давида, который содержался в Константинополе, «лишенный свободы, но наделенный вещами и большими деньгами, по заслугам жалкий пленник. Вот пример великим мужам, — восклицал Ивани, — которые более дорожат деньгами, чем свободой или жизнью»[971]. Ивани еще не мог знать подлинной истории последнего трапезундского императора и ее финала, последовавшего в 1463 г.[972] Представления о богатстве Трапезунда и его императоров дали повод для осуждения его как причины гибели империи. В «Истории Венеции» М. Сабеллико и «Жизнеописаниях венецианских дожей» Марино Санудо высказана иная версия: «Трапезунд бы взят «скорее обманом, чем силой оружия»[973]. Версия, рассматривающая захват Константинополя и Трапезунда как одно событие, родилась, пожалуй, ранее всех других, когда империя Великих Комнинов еще существовала. В письме о падении Константинополя Якопо Лангуски, а также в письме о том же событии известного гуманиста Лауро Квирини папе Николаю V (от 15 июля 1453 г.) утверждалось, что все черноморские города, включая Трапезунд и Каффу, были завоеваны Мехмедом II сразу же после того, как он овладел византийской столицей[974]. Фактическая ошибка современников оказалась пророческой и повлияла на последующую историографию. Используя письмо Лангуски, ее привел венецианский хронист Джорджи Дельфин[975]. В XVI в. все большее развитие получает версия о том, что причиной гибели Трапезунда, как и Византии, были распри между христианами, которых следует избегать, чтобы победить османов[976].

Но Трапезунд получил в европейской литературе и другую славу. Легенда о нем еще долгие годы жила в представлениях, часто фантастических, итальянцев и французов, немцев и англичан. Красота трапезундских принцесс вдохновляла живописцев и литераторов. Образ принцессы, освобожденной от дракона св. Георгием, на фреске Пизанелло в церкви св. Анастасии в Вероне (30-е годы XV в.) был навеян сказочной красотой Марии Комнины, жены Иоанна VIII Палеолога[977]. Легендарный образ прекрасной трапезундской царевны Феодоры, жены Узун Хасана, не сходил со страниц самых разных произведений XV–XVI вв.[978] Пожалуй, ни одна страна не оставила такого глубокого отпечатка в рыцарской литературе, замечал А. А. Васильев, как Трапезундская империя. Со времен Четвертого крестового похода и экспедиций Людовика IX многие приукрашенные рассказы об этой необычной и благоденствующей земле прочно вошли в эпические поэмы, chansons de geste, рыцарские романы. Наиболее известны героические поэмы о подвигах Ринальдо Монталбанского в Трапезундской империи[979]. Из этого эпоса о храбром рыцаре Трапезунд в XVI в. попал на страницы бессмертного «Дон Кихота» Сервантеса[980], а затем — «Потерянного рая» Мильтона[981], «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле[982]. В 1641 г. на тему трапезундской жизни был написан ставший вскоре чрезвычайно популярным роман генуэзца Амброджо Джованни Марини «Калоандро». Уже в 1668 г. он был переведен на французский язык[983]. В 1663 г. в Венеции Лоренцо Маньяти опубликовал очерк легендарной истории Трапезундской империи — «Прославление Комнинов»[984]. В XV в. о Трапезунде вспоминалось в немецких карнавальных песнях[985]. Вдохновленный средневековыми легендами, Ж. Оффенбах в 1869 г. создал популярную в свое время оперетту «Принцесса Трапезунда», а П. Лангманн в 1909 г. написал драму о трапезундской принцессе[986].