Трасса смерти

Глава 18

— Форрест, где сахар? Почему я не могу найти сахар? — Мерри размахивала в воздухе своим алюминиевым шестом, а его резиновые наконечники цеплялись за горшки, тарелки и чашки на полках над ее головой.

— Я не пью чай с сахаром, Мерри, — попробовал я ее успокоить. — Уже три часа ночи. Не нужен мне никакой чай!

— Да куда же этот сукин сын его спрятал? Он всегда все прячет от меня. Прятал.

Мерри крутанулась в своем кресле и подъехала ко мне на середину кухни. У нее было небольшое и типично английское овальное лицо — гладкое и бледное, большие черные глаза под густыми бровями, прямые темные волосы, маленькие аккуратные нос и рот. На вид ей было не более двадцати двух — двадцати трех. И она, сидящая в своей коляске, была такая маленькая, как ребенок: ее ноги беспомощно болтались из-под ночного халата. Она плотно сжала веки, стараясь сдержаться, но не смогла, и ее лицо сморщилось и покраснело. Мерри уронила алюминиевый шест, обхватила лицо руками и зарыдала.

Я опустился возле нее на колени и взял в руки ее горячее, мокрое от слез лицо.

— Мне так жаль, Мерри! Мне очень-очень жаль!

Я был подавлен, чувствовал себя глупым и виноватым. Я же знал, что это произойдет с Алистером! И ничего не сделал, чтобы предотвратить беду. Он был моим другом, ему было только двадцать шесть! Я знал его и доверял ему свою жизнь всякий раз, когда выезжал на трассу, я чувствовал, что над ним висела опасность, и я не воспринял это всерьез. Не знаю, как бы я смог ее устранить, но что-то я был обязан предпринять. Должен был что-то сделать. Хотя бы что-нибудь, но не бездействовать. Мерри взглянула на меня так, как будто в моем лице можно было обрести какую-то надежду. И отвела взгляд. Я встал, и после долгого молчания она сказала:

— Всем жаль, Эверс. Все всегда сожалеют. И таким образом выражают радость, что покалечена моя жизнь, а не их. Я их не ругаю, но что толку в сожалениях? Жалость ничем не поможет. — Она отвернулась, стараясь подавить слезы, а затем повернулась ко мне, как будто могла у меня найти ответы: — А теперь кто поможет мне сегодня лечь в постель? И кто поможет мне встать? Ну и сволочь! Мне без него не обойтись! Сначала он превратил меня в инвалида, потом все делал за меня, так что я не могу теперь вылезти из кровати без его помощи, я едва ли смогу сходить на горшок без него, а сейчас он исчез. Ни до свидания, ничего вообще! Я готова убить его! — Она стала смеяться сквозь слезы. — Боже мой, какая я сволочь! Мне тоже жаль, Форрест. Мне противно, что я устраиваю тут сцены. Прости, что не знаю, где лежит сахар. Мне жалко Алистера. Я жалею о том, что встретила этого сукина сына. Но если я замечу хоть подобие жалости ко мне, Форрест, я изобью тебя своим шестом! Подай его мне, пожалуйста! Спасибо. Как он выглядел?

— Я его не видел, Мерри. Он уже…

— Умер, — прервала она. — Алистер умер!

К тому времени, когда я приехал в больницу, Алистер уже был мертв.

Он умер задолго до этого, и шансов дождаться меня у него не было. Мне сказали, что лучше, если бы я не видел его.

— Вы его родственник? — спросила медсестра, сидевшая в приемной «Скорой помощи». — Вы знаете, мы в любом случае не можем позволить вам осмотреть тело. И было бы много лучше, если бы вы запомнили его живым. — И я поверил ей.

— Тебя уложить в постель?

— Нет, нет, нет! Естественно, я могу сделать это сама. Я просто хнычу от жалости к себе. Мне это позволяется, но больше никому. Не будь таким мрачным, Форрест! Ложиться в кровать и вставать — это просто одно из сотни акробатических упражнений, которые мы «вынуждены» выполнять сами без страховки. Попробуй как-нибудь встать из постели, не напрягая мышц ног или живота. Это не очень приятное зрелище, но я справляюсь с этим сама. — Она потянулась и зевнула. — Я измотана до предела. Была бы не прочь выпить чашку чая, если ты действительно хочешь сделать что-то полезное. Я могу сделать это и сама. Но если бы ты поставил чайник, нашел сахар и рассказал мне, что произошло… если у тебя есть силы для этого… — Она насухо вытерла щеки рукавом, как ребенок.

— Может быть, лучше подождать до утра?

— А уже и так утро.

— Я не знаю, что там произошло.

— Но ты же ездил на место происшествия и наверняка что-то видел?

— К тому времени, когда я приехал, там уже никого не было.

Кроме последней полицейской машины — белого «ровера» с красной и желтой полосками по бокам. Как зовут их на севере, штопор для автомобильных пробок. Лучи его фар высвечивали следы автомашины на мокрой траве и отражались на дереве. Это был дуб с липкими от смолы рваными ранами на стволе, где была содрана кора. Он был мокрым от разбрызганной крови. Я спросил полицейского, сидевшего за рулем, нашли ли они что-нибудь в машине Алистера: какие-нибудь записи или дискеты от компьютера.

— Так ты не считаешь, что это был несчастный случай, верно? — спросила Мерри. — Загляни-ка в шкаф над раковиной. Иногда он прячет там.

— С чего ему прятать сахар?

— Доктор Квэк говорит, что он мне вреден. Посмотри еще за сушилкой. Ну, нашли они что-нибудь?

— Они сказали, что осмотрели всю машину, но ничего не обнаружили.

Это было не совсем так. Двое полицейских сидели во второй машине на обочине этой короткой извилистой проселочной дороги, заканчивая составление отчета, пили кофе из бумажных стаканчиков и слушали рацию. В глубине Кембриджшира ничего особенного не происходило. Мне сказали, что когда нашли Алистера, его тело наполовину застряло в смотровом стекле, а вся машина «БМВ» была залита кровью, ею была пропитана обивка. Считают, что он врезался в ствол дерева и отлетел назад в салон машины: внутри нашли клочки его тела, части черепа. Полицейские собирались осмотреть машину еще раз, уже утром, когда станет светло и внутри машина высохнет. Как они заявили, еще один идиот гнал со скоростью 110 миль в час и не пристегнулся. Может, напился до чертиков.

— Оставайтесь за желтой ленточкой ограждения, сэр, — предложили мне, — мы не хотим, чтобы вы на что-нибудь наступили. — А внутри ограждения уже натоптали механики, полиция, работники «Скорой помощи» и, кто знает, возможно, зеваки. Место происшествия стало похоже на деревенское поле во время футбольного матча, трава и листья были мокрые и затоптанные. Земля еще хранила свежие следы автомашины, пропахавшей траву, когда ее тащили назад. Маленькие поблескивающие лужицы то ли крови, то ли масла, отсвечивавшие чернью и золотом в свете мощных ламп полицейской машины. Что-то привлекло мой взгляд. Это был маленький кусочек бескровной плоти. Кусочек губы Алистера или руки — с такого расстояния разглядеть было невозможно. А муравьи уже до него добрались.

— Ты что-нибудь видел?

— Я поеду туда утром и осмотрю, когда рассветет.

— О, наконец-то ты нашел сахар! Пожалуйста, мне три ложки. Как ты считаешь, с какой скоростью он ехал?

— Машину я не видел. Полицейские говорят, что свыше ста.

— Чепуха! Алистер всегда ездил быстро, вот почему он купил себе эту грохоталку. Он же ученый. То есть был ученым. Он всегда был собранным за рулем. И кроме того, по той дороге не проедешь с такой скоростью, даже на его машине. Он ездил по ней тысячи раз, так что ни один поворот для него не был новостью. Даже на своем мотоцикле он никогда не развивал предельной скорости. И он никогда, да нет, конечно, он не пил за рулем! Никогда, — она возвратила мне свою белую чашку, — ты положил мало сахара. Еще одну ложку, прошу тебя.

— Теперь я понимаю, почему от тебя прячут сахар. Я вот над чем думаю, Мерри. Почему это он возвращался с работы ночью? Насколько я понимаю, он ехал домой с работы, ведь эта дорога — между твоим домом и командой. Он тебя предупреждал, что задержится?

— Предупреждал? Не будь идиотом! — Ее голос стал веселым, почти беззаботным.

— Я думал, он наверняка работал допоздна. Копировал программы. Усовершенствовал свои системы. Обдумывал какую-нибудь новую идею. Загружал компьютер «Грэй» в Калифорнии или что-то в этом роде.

— Боже мой, Эверс, ты в самом деле ничего не знаешь, а? Я-то думала, что все вокруг знают.

Она умолкла, и воцарилось долгое молчание. Наконец я не выдержал:

— Что знают?

— Знают, что у него интрижка с Сьюзен. Уже сколько лет, Эверс! Целых два проклятых года. Живешь в одном доме и ничего не знаешь?

Мне хотелось одного — исчезнуть, провалиться сквозь сланцевые плитки пола на кухне и забыть об этом, как о дурном сне. Уйти в дверь. Любым образом исчезнуть из этого мира.

— Да ладно, не стой разинув рот! Он мне все рассказал. Он говорил мне об этом до того, как я попала в аварию. До того, как мы поженились. Ради Бога, Форрест, сядь, пока не упал, а я тебе расскажу. Мы вместе жили в Бристоле. Тебе бы он в те времена понравился. Он был неугомонным, забавным, то есть таким, какими бывают некоторые одаренные люди, которые все быстрее схватывают, нежели окружающие. Там на курсах воздухоплавания я изучала физику и была убеждена, что среди тех, кто занимается аэронавтикой, не найти даже и наполовину столь же одаренного и привлекательного человека. Мой Бог, у него был мотоцикл. Изумительный! — Она засмеялась, отдаленно напомнив сообразительную красивую студентку, какой была прежде. — У него не было шанса ускользнуть от меня, раз уж я решила. Я же была очень симпатичной, не так ли? И я обожала его, просто обожала. Я бы все для него сделала. Конечно, может, Алистер и не смотрится, как дар Божий, для тебя, но на фоне бумажных крыс, среди которых я провела три года, пока корпела над диссертацией, я тебе гарантирую, что он выглядел, как Мэтт Диллон и молодой Син Коннэри вместе взятые. А когда произошла авария, он совсем не пострадал, Форрест! Ну, пара шрамов и царапин, и все. Ему даже не понадобился лейкопластырь. А я сломала спину, четыре позвонка — вдребезги. — Она попробовала чай. — По-прежнему мало сахара. Да ладно, сиди спокойно!

Итак, я провела в госпитале семь месяцев и знала, что уже никогда не буду ходить, а тут он просит меня выйти за него замуж. Он сказал, что у него роман с Сьюзен, и он его не прекратит, и выйду ли я за него замуж, зная об этом, и я ответила «да». — Она подалась вперед в своей коляске: из глаз струились слезы. — Я правда была очень хорошенькая, — сказала она.

Алистер пристроил пандус к их спальне в дальнем конце дома, и я поднялся вслед за жужжащей коляской Мерри в высокую и светлую комнату с потолочными брусьями, как в церкви, и с выступом с большим окном — «фонарем». В слабых лучах рассвета на западе край темной долины начал окрашиваться в розовый цвет. Кое-где в отдалении мигали фары «жаворонков», уже сидящих за рулем, и красные габаритные огни машин, возвращающихся домой. Я откинул сине-зеленое одеяло на их кровати и перенес Мерри с коляски в мягкую постель. Казалось, что она плывет, настолько была легкой. Она, моргая, смотрела на меня, веки ее покраснели. Я наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Может быть, это ошибка, — пробормотала она, когда я укрывал ее одеялом. — Может, это был не он.

Я вернулся к машине и поехал назад в Пьюри-Энд. До дома Сьюзен пять миль, полиция уже уехала, и было достаточно светло, чтобы выйти из машины, пересечь желтое покрытие дороги и осмотреться. Но я не затормозил.

Подъехал к парадному входу, бесшумно поднялся по задней лестнице в свою комнату, в десять минут собрал чемодан, бросил его в багажник и умчался в Лондон.

В 5.30 утра в Лондоне в первый день июля воздух чист, а автомобильное движение, как сейчас выражаются по радио Большого Сити, ненапряженное. И поскольку дома и деревья были окрашены в серый цвет, возникало ощущение, что мир как-то странно выглядит. По-иному. Как будто исчезла какая-то часть материи. Как будто за ночь распалась каждая вторая молекула и дома по Ноттинг-Хилл существовали только отчасти, такими они казались невесомыми, призрачными. Еще не зыбкие, но уже не совсем плотные.

Согласно некоторым исследованиям, британские дети по достижении восемнадцати лет успевают увидеть по телевидению более ста тысяч актов насилия и более десяти тысяч убийств. Не уверен, видел ли я лично столько ужасов по телевидению, потому что смотрю его редко. Но могу сказать, что, когда видишь настоящее насилие вблизи, оно кажется почти знакомым, как будто это всего лишь еще одна сцена из кинофильма или новой программы, только названия не вспомнить. Но есть в этом и что-то новое, незнакомое. Как будто снимали не тем объективом — слишком близко и слишком ярко. Пятна крови на расщепленном дереве, впитавшиеся в ствол, навсегда останутся красными. Ты всякий раз будешь цепё’неть, когда увидишь в фильме, который показывают ночью, или в вечернем выпуске новостей, разорванных в клочья актеров, солдат, придурков и бабушек, и муравьи, пожирающие куски твоего друга, возникают в твоей памяти, воскрешая весь тот ужас, которому ты был свидетелем, заставляя тебя вновь и вновь переживать те же самые печаль и горе. Шок притупляет мозг, но все равно знаешь, что будешь хранить в памяти эту картину, содрогаясь от ужаса. Отныне ты уже никогда не посмотришь на своих друзей теми же глазами, что и прежде. Всегда будешь думать, что и с ними может случиться то же самое. И с тобой тоже.

Насилие и жестокость, когда их видишь воочию, уносят напрочь уверенность и безмятежность и не вернут их вновь.

Я подъехал к своей квартире на Холленд-парк, понимая, что в девять все равно придется вставать, чтобы насытить счетчик на стоянке новой горстью двадцатипенсовых монет, хотя, впрочем, к черту все это, пусть отбуксируют этот «аламобиль» куда угодно. Сьюзен как-нибудь это переживет. Поэтому я поднялся на пятый этаж, дважды повернул ключ и прошел в квартиру мимо груды почты, в основном предупреждений и уведомлений, и мигающего автоответчика. Вошел в спальню, сбросил одеяло, снял туфли, и тут зазвонил телефон.

Я дал ему вволю назвониться и заснул раньше, чем включился автоответчик.