Третий рейх

24 августа

Мне нужно написать об очень многих вещах. Я познакомился с Горелым. Попытаюсь суммировать все происшедшее в последние часы.

Ингеборг вернулась вчера вечером сияющая и в хорошем настроении. Прогулка получилась очень удачной, и нам не понадобилось ничего говорить друг другу: примирение состоялось само собой, естественно, что было особенно приятно. Мы поужинали в гостинице, а потом встретились с Ханной и Чарли в баре неподалеку от Приморского бульвара, который называется «Андалузский уголок». В глубине души я предпочел бы провести остаток ночи наедине с Ингеборг, но не стал отказываться, дабы не нарушить только что восстановленный между нами мир.

Чарли выглядел радостным и возбужденным, и я быстро понял, в чем дело: в этот вечер по телевизору показывали матч по футболу между сборными Германии и Испании, и он хотел, чтобы мы вчетвером посмотрели его в баре, среди многочисленных испанцев, дожидавшихся начала встречи. Когда я заметил, что нам было бы гораздо удобнее расположиться в гостинице, он возразил, что это совсем другое дело; в гостинице почти наверняка мы находились бы в компании одних немцев; в баре же нас будут окружать «противники», что усилит наши эмоции. Ханна с Ингеборг неожиданно встали на его сторону.

Я не был согласен, но не стал настаивать, и вскоре мы покинули террасу и переместились поближе к телевизору.

Там-то мы и познакомились с Волком и Ягненком. Такие у них были прозвища.

Я не стану описывать, как выглядел «Андалузский уголок» изнутри, скажу только, что там было просторно, что там ужасно пахло и что одного беглого взгляда хватило, чтобы подтвердить мои опасения: мы были здесь единственные иностранцы.

Публика, своевольно рассевшаяся полукругом перед телевизором, состояла главным образом из молодежи, в большинстве своем мужского пола, по виду — рабочих, только что закончивших свой трудовой день и еще не успевших принять душ. Зимой, конечно, в этом не было бы ничего особенного, летом же находиться здесь было не слишком приятно.

Разница между нами и ими усугублялась еще и тем, что они, похоже, знали друг друга с раннего детства, что и демонстрировали, похлопывая соседей по спине, перекрикиваясь из разных уголков бара, обмениваясь шутками, звучавшими все громче и громче. Вообще шум с непривычки оглушал. Все столики были уставлены пивными бутылками. Несколько человек играли в старенький настольный футбол, и резкие металлические щелчки пробивались сквозь всеобщий гам, словно выстрелы вольных стрелков во время решающей битвы сквозь лязганье мечей и сабель. Было очевидно, что наше присутствие породило ожидания, не имевшие или почти не имевшие ничего общего с футбольным матчем. Тайные и не слишком тайные взгляды были прикованы к Ингеборг и Ханне, которые по контрасту, о чем можно даже и не говорить, казались принцессами из волшебных сказок, особенно Ингеборг.

Чарли был вне себя от счастья. В сущности, это была его атмосфера, он обожал шумное веселье, низкопробные шутки, воздух, пропитанный дымом и тошнотворными запахами, а если к тому же мог посмотреть игру нашей сборной, то чего еще желать. Но нет в мире совершенства. В тот самый момент, когда нам принесли четыре сангрии, мы выяснили, что немецкая команда — это сборная Восточной Германии. Чарли словно обухом ударили по голове, и с этого мгновения его настроение начало с каждым разом все больше меняться. Сперва он хотел немедленно уйти. Через некоторое время я получил возможность удостовериться, что его страхи, без преувеличения, были огромны и нелепы. Например, он боялся, что испанцы примут нас за восточных немцев.

В конце концов мы договорились уйти, как только нам принесут счет за сангрию. Остается сказать, что мы совершенно не следили за ходом матча, а только пили да смеялись. И вот тогда-то Волк с Ягненком и подсели к нашему столику.

Как это произошло, не могу сказать. Просто, безо всяких извинений, сели рядом и сразу завели разговор. Оба знали несколько английских слов, чего с любой точки зрения было недостаточно, хотя они и пытались возместить нехватку лингвистических знаний богатством мимики. Вначале разговор крутился вокруг вечных общих мест (работа, климат, зарплата и тому подобное), и я выступал в роли переводчика. Они были, если я правильно понял, прирожденными гидами, гидами по призванию, но наверняка это говорилось в шутку. Позднее, по мере того как сгущалась ночь и непринужденность в беседе все больше возрастала, к моим знаниям прибегали только в самые трудные моменты. Поистине алкоголь творит чудеса.

Из «Андалузского уголка» мы всей компанией на машине Чарли отправились в другую дискотеку, на сей раз за город, в совершенно пустынное место неподалеку от Барселонского шоссе. Цены там были гораздо ниже, чем в туристической зоне, публика в основном состояла из людей, подобных нашим новым знакомым, обстановка царила праздничная, способствуя завязыванию знакомств, хотя и с оттенком чего-то темного и сомнительного, что встречается только в Испании, но, как ни странно, не вызывает недоверия. Чарли, как всегда, не замедлил напиться. В какой-то момент, непонятно каким образом, мы узнали, что восточногерманская сборная проиграла со счетом ноль — два. Я вспоминаю об этом со странным чувством, поскольку футбол меня совершенно не интересует, и тем не менее я воспринял результат матча как какой-то поворот в ночи, словно начиная с этого момента веселье на дискотеке могло обернуться чем-то иным, каким-то жутким спектаклем.

Вернулись мы в четыре утра. Машину вел один из испанцев, поскольку Чарли всю дорогу блевал, высунув голову в окошко. Состояние его действительно было просто плачевно. Когда мы добрались до гостиницы, он отвел меня в сторонку и принялся рыдать. Ингеборг, Ханна и оба испанца с любопытством наблюдали за нами, хотя я делал знаки, чтобы они отошли подальше. Постоянно икая, Чарли признался, что боится умереть; в целом его речь была крайне неразборчива, хотя все же мне удалось выяснить, что у него нет никаких оснований для подобных опасений. Затем, без всякого перехода, он начал хохотать и пытался боксировать с Ягненком. Тот был гораздо ниже его ростом и куда более щуплый, а потому ограничивался тем, что лишь увертывался от ударов. Чарли же был настолько пьян, что в конце концов потерял равновесие, а может нарочно, упал. Мы бросились его поднимать, и кто-то из испанцев предложил выпить кофе в «Андалузском уголке».

Со стороны Приморского бульвара терраса бара напоминала то ли пещеру разбойников, то ли что-то вроде таверны, окутанной утренней сыростью и туманом. Волк разъяснил, что, хотя кажется, будто бар закрыт, хозяин обычно находится внутри и до самого рассвета смотрит фильмы на своем новом видео. Мы решили рискнуть. Через некоторое время дверь нам открыл мужчина с красным лицом, украшенным недельной щетиной.

Кофе нам приготовил сам Волк. В зале, спиной к нам, сидели всего два человека, смотревшие телевизор: хозяин и кто-то еще, причем сидели они за разными столиками. Я не сразу признал второго. Что-то неясное побудило меня подсесть к нему. Возможно, я тоже был немного пьян. Так или иначе, но я взял свой кофе и сел за его столик. Мы успели обменяться всего парой обычных фраз (я вдруг почувствовал себя неловко и как-то нервно), пока к нам не подошли остальные. Волк с Ягненком конечно же его знали. Представление было сделано по всем правилам.

— Это Ингеборг, Ханна, Чарли и Удо, наши немецкие друзья.

— Это наш коллега Горелый.

Я перевел для Ханны эти слова.

— Как они могут называть его Горелым? — возмутилась она.

— Так он же и есть Горелый. Кроме того, его называют не только так. Можешь звать его Мускулитос; оба прозвища ему очень подходят.

— По-моему, это верх бестактности, — сказала Ингеборг.

Чарли, до этого что-то невнятно бормотавший, вдруг произнес:

— Или верх откровенности. Просто-напросто они не прячутся от проблемы. На войне так всегда было: боевые товарищи называли вещи своими именами, не стесняясь, и это не означало ни неуважения, ни бестактности, хотя, конечно…

— Это ужасно, — оборвала его Ингеборг и недовольно посмотрела на меня.

Волк и Ягненок во время этого обмена репликами были заняты тем, что пытались втолковать Ханне, что одна рюмочка коньяку вряд ли может ухудшить состояние Чарли. Попав между двух огней, Ханна временами казалась чересчур возбужденной, временами — грустной и не чаявшей поскорее уйти, хотя не думаю, что в глубине души она так уж стремилась вернуться в гостиницу. По крайней мере с Чарли, который уже дошел до такого состояния, когда был способен лишь без конца бормотать что-то нечленораздельное. Единственным трезвым среди нас был Горелый, поглядывавший в нашу сторону с таким видом, будто понимал по-немецки. Ингеборг, так же как и я, заметила это и занервничала. Это типичная для нее реакция, она страшно переживает, когда нечаянно делает нечто такое, что может повредить другим. Но чем мы могли повредить кому бы то ни было своими репликами?

Позже я спросил у него, знает ли он наш язык, и он ответил, что нет.

В семь часов утра, когда солнце стояло уже высоко, мы наконец добрались до кровати. В комнате было прохладно, и мы занялись любовью. После чего уснули с открытыми окнами и задернутыми шторами. Но перед этим… Перед этим нам пришлось волочить на себе Чарли, норовившего подхватить песни, которые напевали ему в уши Волк и Ягненок (при этом они хохотали как безумные и хлопали в ладоши); по дороге в гостиницу он вдруг уперся, заявив, что желает немножко поплавать. Несмотря на наши с Ханной возражения, испанцы его поддержали, и они втроем залезли в воду. Бедная Ханна не знала, что ей делать: то ли тоже купаться, то ли дожидаться со мной на берегу; в конце концов она выбрала второе.

Горелый, незаметно для нас покинувший бар, вновь объявился здесь, на пляже. Он шагал в нашу сторону и остановился метрах в пятидесяти от нас. Присев на корточки, он вгляделся в море.

Ханна сказала, что боится за Чарли. Сама она прекрасная пловчиха и, конечно, должна была сопровождать его, однако, призналась она с кривой улыбкой, ей не хотелось раздеваться перед нашими новыми друзьями.

Море было гладким, как ковер. Трое пловцов удалялись все дальше и дальше от берега. Скоро мы уже не могли разобрать, кто из них кто; светлые волосы Чарли и темные испанцев сделались неотличимы.

— Чарли — это тот, кто впереди, — сказала Ханна.

Две головы повернули в сторону берега. Третья продолжала удаляться в открытое море.

— Это Чарли, — сказала Ханна.

Нам пришлось уговаривать ее, чтобы она не раздевалась и не плыла к нему. Ингеборг взглянула на меня так, словно я был избран для этой миссии, но ничего не сказала. Я ей был за это благодарен. Плавание не мой конек, и Чарли был уже слишком далеко от берега, чтобы я мог его догнать. Возвращавшиеся испанцы плыли чрезвычайно медленно. Один из них то и дело оборачивался, словно желал удостовериться, плывет ли за ним Чарли. На мгновение я вспомнил то, что он мне сказал о страхе умереть. Это было нелепо. Тут я взглянул туда, где сидел Горелый, но не обнаружил его. Чуть левее нас, ровно посередине между берегом и Приморским бульваром, громоздились велосипеды, залитые голубоватым светом, и я понял, что он находится там, внутри своей крепости — спит или, возможно, наблюдает за нами, и сама мысль о том, что он там прячется, взволновала меня куда больше, чем показательный заплыв, устроенный для нас болваном Чарли.

Волк и Ягненок наконец достигли берега и в изнеможении рухнули на песок, один подле другого, не в силах подняться. Ханна, не обращая внимания на то, что они раздеты, бросилась к ним и начала о чем-то спрашивать по-немецки. Испанцы устало засмеялись и сказали, что ничего не понимают. Волк сделал попытку повалить ее и стал брызгать на нее водой. Ханна отпрыгнула назад (как от удара током) и закрыла лицо руками. Я думал, она заплачет или ударит их, но она не сделала ни того, ни другого. Она вернулась на наше место и села рядом со стопкой одежды, разбросанной Чарли и аккуратно сложенной ею.

— Сукин сын, — услышал я, как пробормотала Ханна.

Затем, глубоко вздохнув, она встала и начала вглядываться в горизонт. Чарли нигде не было видно. Ингеборг предложила позвонить в полицию. Я подошел к испанцам и спросил, как связаться с полицией или со спасателями из порта.

— Только не полиция, — сказал Ягненок.

— Ничего страшного, этот приятель, как видно, из шутников, он скоро вернется. Он просто решил над нами подшутить.

— Только не звоните в полицию, — твердил Ягненок.

Я сообщил Ингеборг и Ханне, что в смысле помощи рассчитывать на испанцев не приходится, хотя, с другой стороны, наши страхи, наверное, слишком преувеличены. Чарли вот-вот вернется.

Испанцы поспешно оделись и присоединились к нам. Из голубоватого пляж окрасился в розовый цвет, а на дорожках Приморского бульвара появились ранние пташки из числа туристов, увлекающихся бегом. Мы все встали, кроме Ханны, вновь усевшейся рядом с горкой одежды Чарли и прищурившейся так, как будто свет, становившийся с каждым разом все более ярким, был ей невыносим.

Первым его разглядел Ягненок. Не поднимая брызг, совершенным ритмичным стилем Чарли подплывал к берегу метрах в ста от того места, где мы находились. Испанцы с радостными криками бросились встречать его, нимало не заботясь о том, чтобы не намочить брюки. Ханна же, напротив, расплакалась в объятиях Ингеборг и сказала, что плохо себя чувствует. Чарли вышел из воды практически трезвый. Он поцеловал Ханну и Ингеборг, а остальным пожал руки. В этой сцене было что-то ирреальное.

Мы попрощались возле «Коста-Брава». А когда направлялись, уже вдвоем, в нашу гостиницу, я заметил Горелого, вынырнувшего из-за велосипедов и начавшего разбирать свое сооружение, готовясь к очередному рабочему дню.

Проснулись мы в четвертом часу дня. После душа немного перекусили в ресторане гостиницы. Усевшись за стойкой, разглядывали панораму Приморского бульвара через дымчатые стекла окна. Она напоминала почтовую открытку. Старики, устроившиеся на парапете рядом с тротуаром, половина из них в белых панамах; и старухи, задравшие юбки выше колен, чтобы солнце облизало им ляжки. Вот и вся картинка. Мы выпили лимонаду и поднялись к себе в номер переодеться в пляжные костюмы. Чарли с Ханной ждали нас в обычном месте, рядом с велосипедами. Утренний инцидент дал обильную тему для разговоров: Ханна поведала, что, когда ей было двенадцать лет, ее лучший приятель умер от остановки сердца во время купания. Чарли, полностью восстановившийся после вчерашней попойки, рассказал, что какое-то время он и некий Ганс Кребс были чемпионами муниципального бассейна Оберхаузена. Они научились плавать в реке и считали, что тот, кто обучается в такой среде, уже никогда не сможет быть побежден морем. В реках, сказал он, нужно плавать с напряженными мускулами и закрытым ртом, особенно если река радиоактивна. Он был очень доволен, что сумел продемонстрировать испанцам свою стойкость и выдержку. По его словам, в какой-то момент они стали упрашивать его плыть обратно, по крайней мере, Чарли так их понял; в любом случае, если они даже говорили что-то другое, по их тону было заметно, что они трусят. Ты не струсил, потому что был пьян, сказала Ханна, целуя его. Чарли улыбнулся, обнажив два ряда крупных белых зубов. Нет, возразил он, я не струсил, потому что умею плавать.

Разумеется, видели на пляже Горелого. Он медленно шел по песку в одних джинсах, обрезанных, как бермуды. Ингеборг и Ханна помахали ему в знак приветствия.

— Когда это вы успели подружиться с этим типом? — проворчал Чарли.

Горелый ответил им таким же приветствием и направился к берегу, волоча за собой велосипед. Ханна спросила, правда ли, что его зовут Горелым. Я ответил, что так оно и есть. Чарли признался, что совершенно его не помнит. Почему он не поплыл вместе со мной? Потому же, почему и Удо, сказала Ингеборг, потому что он не дурак. Чарли пожал плечами. (По-моему, он обожает получать нагоняй от женщин.) Возможно, он плавает лучше тебя, добавила Ханна. Не думаю, возразил Чарли, и готов поспорить на что угодно. Тогда Ханна заметила, что по мускулатуре Горелый превосходит нас обоих, вместе взятых, да, впрочем, и любого, кто в эти часы нежился на солнышке. Может, он культурист? Ингеборг и Ханна принялись смеяться. Тогда Чарли признался, что ничего не помнит из событий прошлой ночи. Обратный путь на дискотеку, когда его выворачивало наизнанку, слезы — все это изгладилось из его памяти. Зато о Волке и Ягненке он знал больше, чем все мы. Один из них работал в супермаркете, где-то в районе кемпингов, а другой служил официантом в баре в старой части городка. Потрясающие ребята.

Мы ушли с пляжа в семь и отправились пить пиво на террасу «Андалузского уголка». Хозяин стоял за стойкой и беседовал с парочкой местных стариков, оба как на подбор коротышки, чуть ли не карлики. Заметив нас, он сделал приветственный жест рукой. Здесь было хорошо. Дул слабый прохладный ветерок, и хотя все столики были заняты, люди еще не начали веселиться по-настоящему, и потому шумно не было. Посетители были, как и мы, люди, возвращавшиеся с пляжа, которым надоело купаться и загорать.

Когда мы прощались, никаких планов на вечер никто не предложил.

Вернувшись в гостиницу, мы приняли душ, после чего Ингеборг уселась в шезлонг на балконе писать открытки и дочитывать детектив про Флориана Линдена. Я некоторое время постоял возле моей игры, а потом спустился в ресторан выпить пива. Когда я вернулся в номер за тетрадкой, Ингеборг спала, закутавшись в свой черный халат и крепко прижав открытки рукой к бедру. Я поцеловал ее и посоветовал перебраться в постель, но она не захотела. Мне показалось, у нее небольшой жар. Я решил снова спуститься в бар. Вдали, на берегу, Горелый повторял ежевечерний ритуал. Один за другим водные велосипеды собирались в единое целое, хибарка приобретала форму и начинала расти, если только такое можно сказать про хибарку. (Про хибарку нет, зато про крепость вполне.) Я машинально поднял руку в знак приветствия. Он меня не заметил.

В баре встретил фрау Эльзу. Она поинтересовалась, что я пишу. Ничего особенного, отвечал я, это просто черновик моей статьи. А, так вы писатель, проговорила она. Нет-нет, поспешил возразить я, мгновенно покраснев. Чтобы сменить тему, я спросил про ее мужа, которого еще не имел удовольствия приветствовать.

— Он болен.

Она произнесла эти слова с кроткой улыбкой, глядя на меня и одновременно посматривая по сторонам, словно не хотела упустить из виду ничего из того, что происходило в баре.

— Очень сожалею.

— Ничего опасного.

Я упомянул что-то о летних болезнях, наверняка ляпнул какую-нибудь глупость. Потом встал и спросил, не выпьет ли она рюмочку со мной.

— Нет, спасибо, не стоит, к тому же я на работе. У меня всегда полно работы!

Тем не менее она не сдвинулась со своего места.

— Вы давно не были в Германии? — спросил я, чтобы не молчать.

— Да нет, недавно была. В январе провела там несколько недель.

— И как вам показалась страна? — Едва задав вопрос, я сообразил, что вновь сморозил глупость, и залился краской.

— Как всегда.

— Да, это верно, — пробормотал я.

Фрау Эльза впервые взглянула на меня с интересом и тут же ушла. Я видел, как она подошла к официанту, потом к какой-то посетительнице и затем к двум старичкам, после чего исчезла под лестницей.