Третье дыхание

Глава 11

– …Что это за возраст такой? – вещал батя. – В шестьдесят я еще был… конь! Волгу переплывал!

Зазвонил телефон. Боб!

– В Москву едем.

– Как?!

– Бабки нужны тебе?

Все-таки хочет капитализм меня схавать, загубить мое дарование! Это хорошо.

– Что делаем? – я поинтересовался.

– Сучья будем втюхивать. В смысле – таблетки уже, из опилок спрессованные. Отлично горят!

– Там это что… экологическая комиссия опять собирается?

– Ну.

– Когда едем?

– Через сорок минут.

Вот это ритм!

– Извини, отец! – (Пшенной кашей его кормил). – В сберкассу не могу сегодня с тобой пойти. Срочно уезжаю.

– Ну? Куда? – удивился и даже обрадовался, похоже, больше меня.

– Ты уж как-нибудь тут… Ладно? – Я озабоченно несколько раз дверь холодильника открыл и захлопнул.

– Ладно, ладно. Езжай! – махнул своей огромной ладонью.

– Если Нонна будет звонить, – пробормотал (что сейчас с ней там, лучше не думать), -…скажи, я в Москве, скоро приеду.

И у меня, выходит, бывают дела!

– Езжай, езжай! Все тут будет в порядке, – почему-то подмигнул.

Радость его и мне передалась. Вернусь – возьмусь!

Боб забибикал внизу.

– О! Вот это машина! – отец одобрил. – Я в такой точно ездил по полям.

Ну, не совсем, конечно. Ну – пусть.

– Бывай, батя! – Мы обнялись. Молодец Боб: и наши с отцом отношения взбодрил.

Смена ужасов – лучший отдых! Я спустился. И с Бобом обнялись тоже – раз уж такая пьянка пошла! Я поднял взгляд – батя сияющим кумполом светился в окошке.

– Кто это?

– Батя мой. – Я помахал ему, он ответил.

– Ну? – Боб глянул с удивлением, но почему-то на меня. – Ладно, все.

Хоп! – Он поставил в кабину ногу, и тут вдруг из флигеля донеслось ржанье.

– Что это? – застыл Боб.

– Да… тут, – произнес я нетерпеливо.

– Ну, хоп! – Он закинул себя в машину, я уселся с другой стороны.

Вместе хлопнули дверцами. И – рванули. Брякнули люком.

– Тут сейчас заедем еще – печку подцепим! – крикнул он мне, когда мы проезжали под аркой.

Печка на колдобинах издавала дребезжанье, похожее на ржанье, и с торчащей спереди изогнутой самоварной трубой походила на железного коня с раздутым брюхом.

Боб то и дело влюбленно оглядывался, особенно когда “ржанье” становилось нестерпимым – но то для меня, а не для хозяина.

В промежутках он поглядывал еще на мешки, сваленные на заднем сиденье, дробленые сучья, спрессованные в таблетки, похожие на игральные шашки. Выиграем ли? Конечно, хотелось бы попросить Боба пореже оглядываться, ведь все-таки едем через трудные места, нерегулируемые перекрестки, где надо глядеть в оба! Но – если страсть!.. Других лирических порывов, кроме любви к печке, не наблюдалось у нас. Даже когда проезжали родные его места, Боб разве что на минуту тормознул – справить нужду. От струек шел пар, лопухи с бордовым отливом, трепеща, что-то лопотали. Долина казалась пустой, строения любимого его хутора – безжизненными. Амазонки в вуалях не скакали к нам. Все, видно, в город подались, под руководящую длань Александра Невского. Горизонт окаймлял лес, сплошь уже черный, лишь кое-где взблескивали березки, как седые волоски.

Вот мельница. Она уж развалилась. Быстро это у нас. Когда ехали в прошлый раз, она почти целой казалась… В промежутке целая грустная жизнь прошла.

– Ты небось поливаешь меня? – вдруг произнес Боб.

Я чуть буквально его не понял, в испуге отдернул струю.

– В каком смысле? – пробормотал я.

– Ну, в смысле – в своих сочинениях? “Новый русский”, тупой?

– Да нет, – сконфуженно произнес я.

Еще и не приступал, если честно. Какое, однако, самомнение у него!

Почему-то думает, что перед глазами у меня ничего больше нет, кроме его персоны. Не будем разочаровывать. Ведь кроме него вряд ли мне кто поможет: деньги в больницу надо в месячный срок. Так что личность, безусловно, выдающаяся.

– Я – просто русский! – гордо выпрямился Боб. Спохватившись, убрал

“инструмент”, и я тоже, соответственно моменту. Молча постояв, мы пошли назад. Он потрепал любовно по холке своего “стального коня”, и мы, слегка замерзшие, сели в машину. Больше мы с ним не говорили почти, лишь звучала местная “музыка” – Яжел-бицы, Ми-ронушка, Миро-неги!

– А чего это я к тебе так прилип? – вдруг он удивился.

Я и сам удивлен!

О “самоварной дороге” с трудом вспомнил я – напомнили деревянные двухэтажные дома, но обочины были пусты – видно, холодно уже людям стоять. Грусть и печаль. Но я ими наслаждался. Просто прекрасными были они – по сравнению с ужасом, что оставил я за кормой. Для того я, впрочем, и ехал, чтоб забыть о своем. Ну хотя бы как-то рассредоточить беду в этой печали вдоль дороги… Помогло!

А Москва – всегда как-то бодрит, даже чумазыми заводскими строениями. Лишь в Москве видел такие надписи: “Строение 4”,

“Строение 5”. Какая-то энергия скрыта в этих надписях! А как замирает душа на старинных центральных улицах перед скоплением темных лимузинов с нетерпеливыми мигалками! И понимаешь вроде, что не сидеть тебе в таких, не решать глобальных проблем, – но сердце сладко щемит: а вдруг? Приятно просто представить – поэтому я так люблю ездить в Москву. Боб, – глянул на него, – похоже, не так счастлив и беззаботен: сейчас дергается в пробке, а дальше, похоже, будет еще трудней. Во всяком случае, я заметил несколько насмешливых взглядов из роскошных лимузинов в сторону нашего “железного коня” с его грубыми, чуть извилистыми сварными швами, отливающими фиолетовым. Легкая брезгливость во взглядах читалась примерно так: нужны, наверное, такие страшилища, как этот “троянский конь”, и даже где-то, наверное, приносят пользу – но зачем надо было гнать его сюда, портить благолепие? Если польза от него есть – то шлите ее сюда прямо уже в виде денег, желательно – иностранных. А зачем же

/это/ переть? Боб, тонкая душа, чувствовал это.

– Ничего… сожрете! – неуверенно бормотал он.

И у отеля, где парковались мы, чувствовалась та же самая брезгливость.

Перед комиссией Боб, волнуясь, ко мне в номер зашел:

– Глянь-ка: носки вроде не в тон?

– Не – вроде в тон, – пытался взбодрить его я.

Боб подошел к зеркалу, в глаза себе глянул:

– Ну что? Бздишь, суколюб?

Доложили на комиссии. И – выгнали нас. “Для принятия решения”. Никто даже не захотел выйти на печку нашу взглянуть!

– Из золота им, что ли, – бормотал Боб, – печку надо было сварить?

Шведам отдали наши сучья! У них даже и печки такой нет! Через пару лет сляпают только. А пока наши сучья в наших реках гнить будут, воду отравлять. Зато печка у них будет – тип-топ, не стыдно в любую виллу поставить. Хоть в Швеции, как сказал Боб, и нет вилл: дурным тоном это считается, признаком воровства. Едешь и едешь по Швеции, и сплошь – скромные деревянные домики, оставшиеся им к тому же от предков. И им это в самый раз. Это /наши/ стараются, для /своих/ вилл – чтобы /шведская/ печка у них стояла.

Горе просто! А как волновался-то Боб, готовился! Носки-то, может, оказались и в тон, но вот мы оказались “не в тон”. Вечером разбрелись по номерам. Часов в девять я позвонил ему. Боялся – вдруг он опять устроит побоище в кабаке, как тогда, когда мы с ним из

Африки добирались. “Ура, мы ломим! Гнутся шведы”?

– …Алло, – тихий, словно не его голос ответил.

Теперь еще миллионер у меня на руках!

– Ну как настроение? – бодро произнес я. – Может, того?..

– А, это ты, – произнес он тускло. – А я думал, это бляди опять.

Да, с этим здесь хорошо. И накануне всю ночь звонили без передыху – но тогда мы волновались, готовились, сочиняли доклад. “Плакала Саша, как лес вырубали!” – с этого Боб, по моему совету, сообщение начинал. А мое эссе “Сучья” и не дослушали даже! Так что той ночью не до /этих/ было. А теперь – /уже/ не до них! Только мы с ним пожелали друг другу спокойной ночи – сразу звонок.

– Можно к вам зайти?

– А вы кто?

– А я Люба. – (Смешок.) – Любовь.

Любовь нечаянно нагрянет! И некстати, как всегда. Была уже у меня любовь – теперь надо разбираться с ней в нервной клинике.

– Извини, Люба. Нет настроения, – в трубку сказал.

– Так, может, появится? – Снова какой-то странный смешок.

Марихуаны, что ль, накурилась?

– Нет! – Я злобно кинул трубку.

Тут же – снова звонок. Выходит, не обиделась? Или – то новая уже, еще не обиженная?

– Алло.

– Ты чего там? – Голос женский, но грубый. – Залупаешься? Сейчас огребешь!

Выселять будут? Или так убьют? Трубку повесил. Снова звонок!..

Соглашаться? Представил вдруг, как Нонна лежит, в душном пенале.

Стал розетку искать, чтобы выдернуть. Но где же она? Столом, умники, задвинули. Встав на колени, яростно дергал стол. На третий дерг он вдруг поддался легко и чмокнул прямо углом мне в зубы. Сразу кинул туда язык… Шатается! Во, плата за честь – переднего зуба лишился!

Но выдернул провод, как герой-связист! Укутал зуб в кошелек. И задремал спокойно. Пусть теперь только сунутся! Зуб за зуб!

Раньше бы обязательно вляпался в историю!

В чем сила несчастья – начисто выжигает всю дрянь.

Из Москвы не могли выбраться три часа, на выезде – пробки. Работают сотни машин, воздух аж сизый от бензина! Вздыхали с Бобом. Мы тоже, увы, вносим свою грязную лепту. Но мы хоть пытались что-то изменить!

Вырвались наконец на простор. Чуть вздохнули. Перелески, холмы.

Ныряли с горы на гору, и наш железный коняга сзади ржал.

Ничего! Пока мы его тащим – а там, глядишь, он нас повезет!

– А денег я тебе все равно дам! – произнес Боб упрямо.

…Впервые заметил вдруг, что в больницу как-то уверенно иду. В одной из первых бесед доктор Стас высказал мнение, что нет у меня

“морального веса”, чтобы Нонну спасти. Есть у меня моральный вес! И к тому же – материальный! – пощупал карман.

Переобулся у входа в тапочки, повесил пальто, не спеша по коридору пошел. Самодовольно дыркой от зуба что-то насвистывал. Ранение как-никак! Стас с удивлением на меня посмотрел: /так/ я еще тут не ходил. Я поклонился спокойно. “Зайдите… попозже”, – Стас пролепетал. Я кивнул с достоинством. Хорошо с весом-то!