Третье дыхание

Глава 14

Об этом, вспомнил я, Нонна мечтает, но пока что отец встретил меня с банкой жидкого золота. Специально ждал? Да нет, думаю. Все рассыпалось. Раньше это как-то регулировалось ее приходом, теперь – ничем. Отец рассеянно брел, не замечая меня. Все рассыпалось. Вокруг страданий ее, пока они были здесь, все держалось. Но ничего. Скоро опять этот стержень появится. Нонна придет. Подготовились? Духом воспряли? Конечно! А как же еще?

Первый бастион, который одолеть надо, – холодильник. Открыл. Прежняя наша жизнь, дикий хаос, – в замороженном виде, чтоб сохранить навсегда. Помню, как она плакала однажды, что ее от КБ в колхоз посылают, картошку из-под снега убирать. “Вот, – открыла холодильник в слезах, – я уже и курочку в дорогу купила!” Я глянул, помню, захохотал: курочка – точно ее напоминала: такая же тощенькая, синенькая, с тонкими лапками! Умела она умиление вызвать и смех. А в колхоз, кстати, так и не поехала – проспала. Устроил ей скандал от лица всех колхозников. Вот еще – комочки счастья ее, мутные маленькие пакетики с тухлой капустой, с рынка принесенные доказательства любви к ней со стороны колхозниц – любви, впрочем, небескорыстной, оплаченной мной. Сил ее лишь на это и хватало, совала их вглубь и навсегда забывала – о щах, например, и речи не могло быть. Выкинуть? А чего ждать? Появится – новые принесет!

Народная любовь не иссякнет, пока деньги не кончатся у меня. Выкину пакетики эти, отведу хоть душу, пока она не пришла. Дальше – один восторг нас ждет: “Смотри – и огурчик в пакетик кинула!” – “Не может быть!” Завидуешь? Тебя-то никто не любит так, даже корыстно.

Кстати, напротив в окне – затишье, тьма. Не вяжется там кино… хотя душа вложена. Часть души.

Из того, что конкретно можно съесть, – сардельки обледеневшие, боюсь даже вспоминать, из какой они эпохи обледенения. Не важно. Главное – качество. Кинул в кипяток. Батя, конечно, мог бы что-то получше купить, пока я по больницам шастаю. При его-то пенсии! Но считает кухонные дела недостойными своего интеллекта. Зато для меня они – в самый раз. И когда он явился, с вымытой, сияющей банкой в руках, – на ужин его пригласил, отведать что бог послал. Суровый у нас бог. А что делать?

– Сардельки жесткие у тебя! – покусал, отодвинул.

– Обледеневшие.

– Какие?

– Обледеневшие.

Мрачно усмехнулся, задвинул задребезжащий стул под стол, удалился.

Вот и ладно. Ужин удался.

Теперь к окну повернулся. Главное, что надо отрегулировать, – это

“кино”. Почему-то думал, что все теперь в моих руках. Как бы не ошибиться! Рядом с тем окном на стене намалевано черным спреем:

“Анжелка. Саяна”. Титры, можно сказать! Надеюсь, Нонне приятно будет увидеть, чего я тут достиг без нее! Ее бред на свой заменил. Саянку я, кстати, не прописывал. Сама прижилась. Мой бред тоже выходит из-под контроля? Управлюсь ли с ним? Скоро счастье встречи пройдет, и Нонна уставится в то окно. Что увидит она там? Снова – “мыльную оперу”? Или – мультик? Что захочет, то и увидит. Нет уж – то, что я захочу! А что ты можешь-то? Может, последний вечер твой остался? С

“моральным весом”, я чувствую, у меня полный завал. Смотрел на темное окно напротив. Вот та черная дыра, куда провалится наша жизнь! И что делать?

О! И Анжелка появилась. Подошла вплотную к стеклу, увидела меня и пальчиком поманила. Б. Р. Бред реализованный. Впрочем, еще не совсем. Надо реализовывать? Лучше все-таки по-своему, чем втемную.

Вышел во двор без пальто. Чего тут одеваться: все близкое, родное, свое! Двор весь завален навозом. Дворничиха, красавица, как раз за этим окном жила. Теперь там живет наездница. Повторяется жизнь – но как-то с меньшим к ней интересом. По навозу пошел, как по шелковому ковру.

Скрипнул дверью. Прямо за ней лошадь стояла, с крутыми боками – еле протиснулся. Тут же, в подъезде, был мраморный холодный камин, в нем навалено сено, и она, опустив голову, грустно жевала. Потом, чуть подняв голову, тяжко вздохнула, из ноздрей две струйки пара пошли.

Ты-то что вздыхаешь?

Поднялся по темной лестнице. Сердце колотилось. Уходишь в иную жизнь? А что? В прежней уже пожил, хватит. “Хва-н-тит!” – как Нонна говорит. На лестничном подоконнике мерцали темные аптечные пузырьки: аптека бомжей. На дверях – выцветшие таблички с фамилиями. Кнопок – как на баяне. Но двери все почему-то открыты. За ними – тьма. Где сейчас все эти люди? Может, все, кто входят сюда, исчезают? Управляй бредом-то! Подошел к главной двери, “бредовой”. Постоял. Сердце – на всю лестницу – гулко стучало. Входить? А выйду? Я выбрал старинный звонок, с ручкой как рукоять шпаги, с круговой надписью: “Прошу повернуть”. Такой как бы старинный, романтический выбрал вариант. Но зависит ли тут от тебя что-то? Из глубин квартиры донесся механический звон. И – ни голоса, ни шагов. Я толкнул дверь, она поехала. Вошел, пугаясь скрипа половиц. Волосы на голове шевелились.

Ощущение – что увижу сейчас труп! Такого бреда у меня еще не было.

Новый жанр.

– Открыто! – донесся наконец довольно грубый (огрубевший на ветру?) голос хозяйки. Знакомых с такими голосами еще не было у меня.

Неприятна новая моя жизнь. Куда лезешь? Надеешься тут порядок навести? Напрасно. Но – не остановиться уже. В прихожей лежало седло, на гвозде мерцала уздечка. Вошел в темную комнату, освещенную луной. Сердце прыгало. Ведь именно тут, по версии жены, проходит моя настоящая жизнь. А может, она права? Я огляделся. На подоконнике мерцали все те же пузырьки. На полу круглились баллоны, в основном пластиковые, криво отражали мое окно. Оно меня почему-то взволновало сильнее всего. Страшнее всего, оказывается, на /свое/ жилище смотреть – со стороны и как бы из небытия. Все на месте стоит, горит лампочка – но тебя там таинственно /нет./ Еще – нет? Или – уже нет?

Прежняя жизнь вдруг страшно далекой отсюда и абсолютно недоступной показалась. Дрожь пошла. Да, влез ты куда-то!

Приоткрылась дверца, повалил пар, синеватый в свете луны.

Встрепанная голова Анжелки высунулась оттуда. Смотрела на меня с некоторым недоумением – видимо, за стеклом я ей интересней казался.

А также – в седле. Вышла все-таки. Укутана в полотенце. Но – только голова. Короткой своей пухленькой ножкой придвинула к стене вспоротый матрас, криво лежащий. Порядок любит. Потом только глянула в упор на меня. Показала на меня пальчиком… скорей на нижнюю часть.

– Мой! – властно произнесла.

Что это, интересно? Притяжательное местоимение – или глагол? Боюсь, что последнее. Вот тебе и “романтический вариант”!

– Ну? – подстегнула. Правильнее было бы, наверное, – “нно!”.

Посмотрел на нее… Сейчас бы просроченной виагры сюда! Впрочем… она и не нужна, кажется? Что эт-то? Вот это да. В мои-то годы! Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась?

– О-о-о! – уважительно произнесла Анжелка.

Вот тебе и “о”!

– Счас! – деловито произнес.

Пошел к ванной. Освежающий душ? Вошел внутрь, хотел было прикрыть дверь… Нет, мы немножко по-другому поступим. Вставил средний палец правой руки в светящуюся щель возле петли, на которой дверь держится. Левой рукой потянул дверь за ручку, сдавил в щели палец.

Сдавил немножко. Что? Слабо?! Зажмурился посильнее, рванул левой рукой. А-а-а! Вот это по-нашему! Захрустело. Анжелка, надеюсь, вздрогнула от моего вопля? Гордо согнувшись от боли, вышел из ванной. Средний палец правой руки маячит вверх и не сгибается, несмотря на посылаемые сигналы. Анжелка, слегка лупоглазая, с изумлением смотрела на него, оттопырив губки. С таким, видно, еще не сталкивалась. Классику надо читать! “Отец Сергий” называется рассказ. Современная трактовка: я – и. о. отца Сергия. Я. Тот, правда, отрубил пальчик в аналогичной ситуации – но я уж не чувствую себя /настолько/ грешным. Сделал, что мог.

– Извини, – гордо произнес, для наглядности палец подняв. – Должен тебя покинуть.

Помчался, подпрыгивая, в ночную травму, на Малую Конюшенную.

Маленький лысый хирург помял палец.

– Оборвана связка верхней фаланги. Сейчас наложу вам лубок. Недели через четыре, будем надеяться, срастется.

– Да-а?! – воскликнул я.

– Впервые вижу столь радостного клиента! – хирург сказал.

Примчался домой. Мимо кладовки проходя, гипсовому Толстому вздетый пальчик показал. Тот аж побелел.