Где бы ни проходили коррехидор и его прихвостень, крестьяне бросали работу и кланялись до земли — правда, больше от страха, нежели из уважения, — а затем переговаривались вполголоса:
— Раненько собрался нынче сеньор коррехидор к сенье Фраските!
— Раненько… И один! — добавляли другие, привыкшие видеть его во время подобных прогулок в чьем-либо обществе.
— Послушай-ка, Мануэль, чего это нынче сеньор коррехидор один идет к наваррке? — обратилась крестьянка к мужу, который вез ее на крупе своей ослицы.
И с этими словами она многозначительно ткнула его в бок.
— Не болтай пустого, Хосефа! — заметил добряк крестьянин. — Сенья Фраскита не из таких, не может она…
— Да я ничего и не говорю… Но только коррехидор-то очень даже может в нее влюбиться… Я слыхала, что из всех, кто ходит на мельницу, один только этот бабник-мадридец имеет дурное на уме…
— А почему ты знаешь, бабник он или нет? — осведомился в свою очередь супруг.
— Сама-то я не знаю… Но не бойсь! Будь он хоть раскоррехидор, а уж я бы его отучила напевать мне в уши.
Скромница была уродлива на редкость.
— Полно тебе, голубушка! — сказал Мануэль. — Дядюшка Лукас не такой человек, он бы не потерпел… Ты бы посмотрела на него, какой он бывает сердитый!
— Ну а если он ничего не имеет против? — спросила Хосефа, хитро прищуриваясь.
— Дядюшка Лукас человек порядочный, — ответил крестьянин, — а порядочный человек никогда на это не пойдет…
— Что ж, может и так… Пусть их! Я бы на месте сеньи Фраскиты…
— Но-о, серая! — крикнул муж, желая переменить разговор.
Тут ослица припустила рысью, и о чем еще говорили муж с женой, мы уже не слыхали.