Тревожные годы

— Максиму Александрычу никак нельзя, милая бабенька; у нас, бабенька, скоро торги, так он приготовляется! Здравствуй, Петька!

— Пати-маля, маля-тата, бум-бум!

— Это он что-то новое у вас, бабенька, выучил!

— Не слыхала еще! сегодня, должно быть, выдумал! это он "реприманд" дорогим гостям делает.

— А я, бабенька, полторы тысячи накопила! - сообщает Пашенька, как только унялись первые восторги.

— Ах, ты моя ягодка! да никак ты тяжела!

— Я, милая бабенька, тяжела уж с одиннадцатого февраля!

— Ах, малютка ты моя милая! где ж ты рожать-то будешь?

— Максим Александрыч говорит, что у себя, в городе.

— Да есть ли у вас бабка-то там?

— У нас, бабенька, такая бабка... такая бабка! нарочно для нашей губернаторши лучшую из Петербурга прислали!

— Стало быть, у вас губернаторша-то еще рожает?

— Ах, бабенька! у нас губернаторша... это ужас! Уж немолодая женщина, а каждый год! каждый год!

— Ну, это хорошо, что бабка у вас такая... Куда же ты деньги-то? положила?

— Нет, бабенька, Максим Александрыч мне класть не советовал; проценты нынче в опекунском совете маленькие, так я в рост за большие проценты отдала.

— Смотри, чтоб он у тебя денег-то не выманил!

— Кто это?

— А Максимушка-то твой; бывают, Пашенька, мой друг, бывают такие озорники, что жену готовы живую съесть, только бы деньги из нее вымучить!

— Ну, уж это, бабенька, тогда разве будет, когда он жилы из меня потянет!

— То-то, ты смотри!

Бабенька смотрит Пашеньке в глаза и не налюбуется на нее; Пашенька, с своей стороны, докладывает, что приходил к ней недавно в город мужик из Жостова, Михей Пантелеев, просил оброк простить, потому что погорел, "да я ему, милая бабенька, не простила".

— Ну, душенька, иногда, по-божески, нельзя и не простить! - замечает Марья Петровна.

— Ну, уж нет, бабенька, этак они так об себе возмечтают, что после с ними и не сговоришь!

— Однако, душечка...

— Нет, бабенька, нет! Я уж решилась никогда никому никаких снисхождений не делать!

Потом Пашенька рассказывает, какой у них в городе дом славный, как их все любят и какие у Максима Александрыча доходы по службе прекрасные.

— В прошлый набор, бабенька, так это ужасти, сколько Максим Александрыч приобрел! - говорит она.

— Да, это хорошо, коли в дом, а не из дому! Ты, Пашенька, разузнай под рукой про его доходы-то, а не то как раз на стороне метресу заведет!

— Что вы, бабенька, да я ему глаза выцарапаю!

— Ах ты, моя ягодка!

Пашенька чувствует прилив нежности, которая постепенно переходит в восторг. Она ластится к бабеньке, целует у ней ручки и глазки, называет царицей и божественной. Марья Петровна сама растрогана; хоть и порывается она заметить, по поводу Михея Пантелеева, что все-таки следует иногда "этим подлецам" снисходить, но заметка эта утопает в другом рассуждении, выражающемся словами: "а коли по правде, что их, канальев, и жалеть-то!" Таким образом время проводится незаметно до самого приезда дяденек.

Наконец и они приехали. Феденька, как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом: "Ну, что, а слюняй твой где?" Петеньку же взял за голову и сряду три раза на ней показал, как следует ковырять масло. Но как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.

— Милости просим! милости просим! хоть и поздний гость! - говорит ему Марья Петровна, когда он входит в ее комнату.

— Я, милая маменька, выехал прежде всех...

— А ты умей после всех выехать, да прежде всех приехать! - говорит Феденька, - право, мы выехали со станции полчаса после него: думаем, пускай его угодит маменьке... Сеня! а Сеня! признайся, ведь тебе очень хотелось угодить маменьке?

Сенечка улыбается; он хочет притвориться, что Феденька и его фаворит и что, по любви к нему, он смотрит на его выходки снисходительно.

— Только на половине дороги смотрим, кто-то перед носом у нас трюх-трюх! - продолжает Феденька, - ведь просто даже глядеть было на тебя тошно, каким ты разуваем ехал! а еще генерал... ха-ха!

— Ну, Христос с ним, Феденька!

— Да нет, маменька! не могу я равнодушно видеть... его, да вот еще Пашенькинова слюняя... Шипят себе да шипят втихомолку!

— Что такое тебе мой слюняй сделал? - горячо вступается Пашенька, которая до того уже привыкла к этому прозвищу, что и сама нередко, по ошибке, называет мужа слюняем.

Митенька сидит и хмурит брови. Он спрашивает себя: куда он попал? Он без ужаса не может себе представить, что сказала бы княгиня, если б видела всю эту обстановку? и дает себе слово уехать из родительского дома, как только будут соблюдены необходимые приличия. Марья Петровна видит это дурное расположение Митеньки и принимает меры к прекращению неприятного разговора.

— Ну, вы, петухи индейские! как сошлися, так и наскочили друг на друга! - говорит она ласково, - рассказывайте-ка лучше каждый про свои дела! Начинай-ка, Феденька!

Митенька думает про себя: "Господи, и слова-то какие! "петухи индейские"! да куда ж это я попал!" Сенечка думает: "А ведь это она не меня петухом-то назвала. Это она все Федьку да Пашку ласкает!"

— Да что я скажу! - начинает Феденька, - жуируем!

— Да ты рассказывай! - настаивает Марья Петровна.

— Недавно одну корифейку затравили!

— Что ты!

— Уговаривали добром - не захотела, ну, и завели обманом в одно место и затравили!

— Ах вы, бедокуры! бедокуры! - говорит Марья Петровна, покачивая головой и вздыхая.

— Тебя, Феденька, за эти проделки непременно в солдаты разжалуют, - очень серьезно замечает Митенька.

— Еще что!

— Ах, боюсь и я этого! боюсь я, что ты очень уж шаловлив стал, Феденька!

— Так неужто ж им спуску давать!

— Да уж очень ты неосторожно, друг мой! Чай, ведь она, Феденька, плакала!

— Ну что ж... и плакала! смотреть, что ли, на ихние слезы!

Марья Петровна опять вздыхает, но в этом вздохе не слышится ни малейшей укоризны, а скорее какое-то сладкое чувство удовлетворенной материнской гордости.

— Вот если б он вздумал такую проделку сделать, - продолжает Феденька, указывая на Сенечку, - ну, это точно: сейчас бы его, раба божьего, сграбастали... нет, да ведь я позабыть не могу, каким он фофаном давеча ехал!

— Ну, где уж ему!

— Нет, маменька, - прерывает вдруг Сенечка, которому хочется вступиться за свою честь, - я тоже однажды имел случай в этом роде...

— Полно! полно хвастаться-то! уж где тебе, убогому!

Сенечка стыдливо умолкает и весь погружается в самого себя; он думает, что бы такое ему сказать приятное, когда маменька станет расспрашивать о его житье-бытье.

— Я маменька, опять Эндоурова обыграл, - продолжает повествовать Феденька.

— Скажи, сделай милость! и много выиграл?

— Да тысяч на пять обжег.

— Что это за Эндоуров такой? должно быть, хороший человек?

— Просто филин... в карты шагу ступить не умеет - ну, и обжег! Не суйся вперед, коли лапти плетешь!

— Ну, и за это тебя когда-нибудь в солдаты разжалуют, - хладнокровно замечает Митенька.

— Ах, что это ты, Митенька, точно ворона каркаешь! - с неудовольствием отзывается Марья Петровна.

— Не тянуть же мне канитель по две копейки в ералаш, как Семену Иванычу, - огрызается Феденька.

— Извините-с, я нынче по пяти играю, а не по две-с! - отвечает Сенечка не без волнения.

— Так ты по пяти играешь! ах ты, развратник! но только ты все-таки не поверишь, каким ты фофаном давеча ехал!

— Для тебя бы, Сенечка, такая-то игра и дорогонька! - сухо замечает Марья Петровна и обращается к Митеньке, - е ву, ля метресс... тужур бьен? [а у тебя с любовницей... по-прежнему хорошо? (франц. - et vous, la maitresse... toujours bien?)]

— Желал бы я знать, отчего вы вдруг по-французски заговорили? - угрюмо спрашивает Митенька.

— Отчего ж мне и не заговорить по-французски?

— Нет, я желал бы знать, отчего вы все время говорили по-русски, а вот как вам взошла в голову пакость, сейчас принялись за французский язык?

— Ах, господи! да неужто ж это преступление какое?

— И сколько я раз говорил вам, чтобы вы со мной о подобных предметах не заигрывали?

— Ведь ты, чай, сын мне! всякой матери лестно слышать, коли сын успехи имеет!

— А я вам говорил и вновь повторяю, что имею ли я успехи или нет, это до вас не касается!

— Ну, уж не знаю...

— Так знайте. И по-французски не упражняйтесь, потому что вы говорите не по-французски, а по-коровьи...

Я не знаю, как вывернулась бы из этого пассажа Марья Петровна и сумела ли бы она защитить свое материнское достоинство; во всяком случае, Сенечка оказал ей неоцененную услугу, внезапно фыркнув во всеуслышание. Вероятно, его точно так же, как и Митеньку, поразил французский язык матери, но он некоторое время крепился, как вдруг Митенька своим вовсе не остроумным сравнением вызвал наружу всю накопившуюся смешливость.

— Ты еще что? - строго обратилась к нему Марья Петровна.

— Я, маменька, один смешной случай вспомнил-с...

— Над матерью-то посмеяться тебя станет, а вот как заслужить чем-нибудь, так тут тебя нет!

— Я, маменька...

Но здесь опять, и, конечно, против всякого желания, Сенечка разразился самым неестественным фырканьем, так что сам понял все неприличие своего поведения и инстинктивно поднялся со стула.

— Поди в свою комнату... очнись! - говорила ему вслед до глубины души оскорбленная мать.

Только к обеду явился Сенечка, но и то единственно затем, чтоб испить до дна чашу унижения. За обедом все шло по-сказанному; Марья Петровна сама выбирала и накладывала лучшие куски на тарелки Митеньке, Феденьке и Пашеньке и потом, обращаясь к Сенечке, прибавляла: "Ну, а ты, как старший, сам себе положишь, да кстати уж и Петеньке наложи". Очевидно, что, при такой простоте обращения, только относительно щей дело могло принять оборот несколько затруднительный, но и тут обстоятельства выручили Марью Петровну, потому что Феденька, как воин, грубый, предпочел крапивные щи ленивым, и, вследствие этого, оказалось возможным полтарелки последних уделить Сенечке. Наевшись баранины, Сенечка почувствовал такую тяжесть в желудке, что насилу дошел до своей комнаты и как сноп свалился на постель; Феденька отправился после обеда на конюшню; Пашенька, как тяжелая, позволила себе часочек-другой отдохнуть. Марья Петровна осталась с Митенькой наедине.

— Вот вы смеетесь надо мной, мои друзья, - сказала она в виде предисловия, - а я, как мать, можно сказать, денно и нощно только об вас думаю.

Митенька молчал и думал про себя: "Ну, верно, по обыкновению, пойдут разговоры о завещании!"

— Вот я теперь и стара, и дряхла становлюсь, - продолжала Марья Петровна, - мне бы и об душе пора подумать, а не то чтоб имением управлять или светскими делами заниматься!

Митенька продолжал молчать, совершенно хладнокровно пуская ртом кольца дыма.

— Паче всего сокрушаюсь я о том, что для души своей мало полезного сделала. Всё за заботами да за детьми, ан об душе-то и не подумала. А надо, мой друг, ах, как надо! И какой это грех перед богом, что мы совсем-таки... совсем об душе своей не рачим!

Но Митенька словно окаменел. Только чуть заметная ироническая улыбка блуждала на губах его.

— Вот я, мой друг, и придумала... Да что же ты, однако, молчишь? Я, как мать, можно сказать, перед тобой свое сердце открываю, а ты хоть бы слово!

— Вы об завещании хотите говорить... я знаю! - процедил сквозь зубы Митенька.

— Ну, да, об завещании... можно бы, кажется, на слова матери внимание обратить!

— Говорите.

— Нет, это обидно! Я, как мать, покоя себе не знаю, все присовокупляю, все присовокупляю... кажется, щепочку на улице увидишь, и ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям было хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не знали да жили бы в холе да в неженье...

— Да мы, маменька, очень вам благодарны...

— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается... Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо...

— Да говорите же, маменька, я вас слушаю.

Мало-помалу, однако ж, Марья Петровна успокоилась. Она очень хорошо понимала, что весь этот разговор не что иное, как представление, да, сверх того, понимала и то, что и Митенька знает, что все это представление; но такова уже была в ней потребность порисоваться и посекретничать, что не могла она лишить себя этого удовольствия, несмотря на то что оно, очевидно, не достигало своей цели.

— Ну, так видишь ли, друг мой, что я придумала. Года мои преклонные, да и здоровье нынче уж не то, что прежде бывало: вот и хочется мне теперь, чтоб вы меня, старуху, успокоили, грех-то с меня этот сняли, что вот я всю жизнь все об маммоне да об маммоне, а на хорошее да на благочестивое - и нет ничего. Так снимите же вы, Христа ради, с меня эту тягость; ведь замучилась уж я, день-деньской маявшись: освободите вы мою душу грешную от муки мученической! Ведь ты знаешь ли, какой я себе грех беру на душу: кажется, и не отмолить мне его вовек!

Марья Петровна даже прослезилась: так оно выходило хорошо да чувствительно. Несколько минут она все вздыхала и вытирала платком слезы, обильно струившиеся из глаз. Но мысль ее не спала в это время. Странное дело! эта мысль подсказывала ей совсем не те слова, которые она произносила: она подсказывала: "Да куда ж я, черт побери, денусь, коли имение-то все раздам! все жила, жила да командовала, а теперь, на-тко, на старости-то лет да под команду к детям идти!" И вследствие этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.

— Так что же вы предполагаете сделать? - спокойно спросил Митенька.

— Отдам! все отдам! - с каким-то почти злобным криком отвечала Марья Петровна, - нет моих сил! нет моих сил! Слушай ты меня: вот я какое завещание составила!

Марья Петровна отперла денежный ящик и вынула оттуда бумагу.

— Да ведь вы мне уж несколько раз это завещание читали, - иронически заметил Митенька.

— Нет, это я другое... я то переменила.

— Ну-с, читайте.

— Во имя... ну, там всё, как следует, по-старому... первое, сыну моему Семену, как непочтительному...

— Кто же вам поверит, что Сенечка был к вам непочтителен?

— Да мне какое дело, поверит ли кто или нет; я мать - я и судья; имение-то, чай, мое, благоприобретенное...

— Ну-с, хорошо-с...

— "Сыну моему Семену - село Вырыпаево с деревнями, всего триста пятьдесят пять душ; второе, сыну моему Дмитрию - село Последово с деревнями, да из вырыпаевской вотчины деревни Манухину, Веслицыну и Горелки, всего девятьсот шестьдесят одну душу..." - Марья Петровна остановилась и взглянула на Митеньку: ей очень хотелось, чтоб он хоть ручку у ней поцеловал, но тот даже не моргнул глазом. - Да что ж ты молчишь-то! что ты, деревянный, что ли! - почти крикнула она на него.

— Позвольте, маменька, дайте же до конца прослушать.

— "Третье, сыну моему Федору - сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души".

Митенька пускал дым уже не кольцами, а клубами. Он знал, конечно, что все эти завещания вздор, что Марья Петровна пишет их от нечего делать, что она на следующей же неделе, немедленно после их отъезда, еще два завещания напишет, но какая-то робкая и вместе с тем беспокойная мысль шевелилась у него в голове. "А ну, как она умрет! - говорила эта мысль, - ведь все эти бредни, пожалуй, перейдут в действительность". Справедливость, однако ж, заставляет меня сказать, что ни разу не пришло ему в голову, что каково бы ни было завещание матери, все-таки братьям следует разделить имение поровну. В этом отношении он очень хорошо понимал, что долг его повиноваться воле матери, тем более что повиновение это для него выгодно.

— Ну-с, - сказал он.

— Вот и всё; там обыкновенно, формальности разные...

— А капитал?

— Какой же у меня капитал? а коли и есть капитал, так ведь надо же мне, вдове, прожить на что-нибудь до смерти!

— Да ведь это завещание, а не раздельный акт...

— Неужто ж вы потребуете, чтоб я последнее отдала? чтоб я и рубашку с себя сняла?

— Это завещание, маменька, а не раздельный акт...

— Ну, нет! не ожидала я этого от тебя! что ж, в самом деле, выгоняйте мать! И поделом старой дуре! поделом ей за то, что себе, на старость лет, ничего не припасала, а все детям да детям откладывала! пускай с сумой по дворам таскается!

— Извините меня, маменька, но мне кажется, что все это только фантазии ваши, и напрасно вы с этим делом обратились ко мне ("это она Федьке весь капитал-то при жизни еще передать хочет!" - шевельнулось у него в голове)! Вы лучше обратились бы к Сенечке: он на эти дела мастер; он и пособолезновал бы с вами, и натолковался бы досыта, и предположений бы всяких наделал!

И действительно, в то самое время, как между Марьей Петровной и Митенькой происходила описанная выше сцена, Сенечка лежал на кровати в Петенькиной комнате и, несмотря на ощущаемую в желудке тяжесть, никак-таки не мог сомкнуть глаза свои. Предположения и планы, один другого чуднее, один другого разнообразнее, являлись его воображению. То видел он, что Марья Петровна умирает, что он один успел приехать к последним ее минутам, что она прозрела и оценила его любовь, что она цепенеющею рукой указывает ему на шкатулку и говорит: "Друг мой сердечный! Сенечка мой милый! это все твое!" То представлялось ему, что и маменька умерла, и братья умерли, и Петенька умер, и даже дядя, маменькин брат, с которым Марья Петровна была в ссоре за то, что подозревала его в похищении отцовского духовного завещания, и тот умер; и он, Сенечка, остался общим наследником... То видится ему, что маменька призывает его и говорит: "Слушай ты меня, друг мой сердечный, Сенечка! лета мои преклонные, да и здоровье не то, что было прежде..." и в заключение читает ему завещание свое, читает без пропусков (не так, как Митеньке: "там, дескать, известные формальности"), а сплошь, начиная с во имя и кончая "здравым умом и твердою памятью", и по завещанию этому оказывается, что ему, Сенечке, предоставляется сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души...

— А капитал, милый друг мой, маменька? - мысленно спрашивает Сенечка.

— А капитал, друг мой, Сенечка! я тебе при жизни из рук в руки передам... Только успокой ты мою старость! Дай ты мне, при моих немощах, угодникам послужить! Лета мои пришли преклонные, и здоровье уж не то, что прежде бывало...

Пасмурная и огорченная явилась Марья Петровна ко всенощной. В образной никого из домашних не было; отец Павлин, уже совершенно облаченный, уныло расхаживал взад и вперед по комнате, по временам останавливаясь перед иконостасом и почесывая в бороде; пономарь раздувал кадило и, по-видимому, был совершенно доволен собой, когда от горящих в нем угольев внезапно вспыхивало пламя; дьячок шуршал замасленными листами требника и что-то бормотал про себя. Из залы долетал хохот Феденьки и Пашеньки.

— С дорогими гостями, - приветствовал отец Павлин, - начинать прикажете?

— Начинай, батюшка, начинай! Да что ж это Сенечки нет! Девки! позовите Семена Иваныча!

По обыкновению, и в этом случае Сенечка служил, так сказать, очистительною жертвою за братьев. За всенощной он должен был молиться. Но на этот раз ему как-то не молилось; машинально водил он рукою по груди и задумчиво вглядывался в облака дыма, изобильно выходившие из батюшкинова кадила. Тщетно заливался дьячок, выводя руладу за руладой, тщетно вторил ему пономарь, заканчивая каждый кант каким-то тонким дребезжаньем, очень похожим на дребезжанье, которым заканчивает свой свист чижик; тщетно сам отец Павлин вразумительно и ясно произносил возгласы: Сенечка не внимал ничему и весь был погружен в мечтания, мечтания глупые, но тем не менее отнюдь не имевшие молитвенного характера. Марья Петровна, любившая, чтоб Сенечка за нее молился, тотчас же заметила это.

— Помилуй, мой друг, - сказала она ему, - что ты это рукою-то словно на балалайке играешь! Или за мать-то помолиться уж лень?

Вообще весь вечер прошел как-то неудачно для Сенечки, потому что Марья Петровна, раздраженная послеобеденным разговором, то и дело придиралась к нему. Неизвестно, с чего вздумал вдруг Сенечка вступить за чаем в диспут с батюшкой и стал доказывать ему преимущество католической веры перед православною (совсем он ничего подобного и не думал, да вот пришла же вдруг такая несчастная мысль в голову!), и доказывал именно тем, что в католической вере просфоры пекутся пресные, а не кислые. Батюшка, с своей стороны, разревновался и стал обличать Сенечку в ереси.

— Позвольте, - говорил он, - ведь таким манером и лютерцев оправдывать можно!

— Я не об лютеранах говорю...

— Нет, позвольте! я спрашиваю вас: оправдываете ли вы лютерцев?

— Да ведь мы...

— Нет, прошу ответ дать: заслуживают ли лютерцы, по вашему мнению, быть оправданными? - повторял батюшка и, повторяя, хохотал каким-то закатистым, веселым хохотом и выказывал при этом ряд белых, здоровых зубов.

— И охота тебе, батька, с ним спорить! - вмешалась Марья Петровна, - разве не видишь, что он с ума сбрендил! Смотри ты у меня, Семен Иваныч! ты, пожалуй, и дворню-то мне всю развратишь!

Тем этот достославный спор и кончился; Сенечка думал удивить маменьку разнообразием познаний и полетом фантазии, но, вместо того, осрамился прежде, нежели успел что-нибудь высказать. После того он несколько раз порывался ввернуть еще что-нибудь насчет эмансипации (блаженное время! ее тогда не было!), но Марья Петровна раз навсегда так дико взглянула на него, что он едва-едва не проглотил язык.

Оставалась одна надежда на подарок, который Сенечка приготовил маменьке для дня ангела, но и та обманула его. Проснулся он очень рано, да и вообще дурно спал ночью. Во-первых, его осаждала прискорбная мысль, что все усилия, какие он ни делал, чтоб заслужить маменькино расположение, остались тщетными; во-вторых, Петенька всю ночь метался на постели и испускал какое-то совсем неслыханное мычание; наконец, кровать его была до такой степени наполнена блохами, что он чувствовал себя как бы окутанным крапивою и несколько раз не только вскакивал, но даже произносил какие-то непонятные слова, как будто бы приведен был сильными мерами в восторженное состояние.

Узнавши, что маменька только что встала, что к обедне еще не начинали благовестить и что братцы еще почивают, Сенечка осторожно вынул из чемодана щегольской белый муар-антиковый зонтик и отправился к маменьке. Но каково же было его удивление, когда он застал ее за письменным столом в созерцании целых трех зонтиков! Он сейчас же догадался, что это были подарки Митеньки, Феденьки и Пашеньки, которые накануне еще распорядились о вручении их имениннице, как только "душенька-маменька" откроет глаза. Сенечка до того смутился, что даже вытаращил глаза и уронил зонтик.

— Здравствуй, друг мой!.. да что ж ты на меня, вытараща глаза, смотришь! или на мне грибы со вчерашнего дня выросли! - приветствовала его Марья Петровна.

— Я, маменька... позвольте мне, милый друг мой, маменька, поздравить вас с днем ангела и пожелать провести оный среди любящего вас семейства в совершенном спокойствии, которого вы вполне достойны...

— Благодарствуй, благодарствуй! да что это ты словно уронил что-то?

— Это, милая маменька, я желал принести вам слабую дань моей благодарности за те ласки и попечения, которыми вы меня, добрый друг, маменька, постоянно осыпаете!

— Да что вы, взбесились, что ли? все по зонтику привезли! - напустилась на него Марья Петровна при виде новой прибавки к коллекции зонтиков, уже лежавшей на столе, - смеяться, что ли, ты надо мной вздумал?

— Я, милая маменька, всею душою...

— Сговориться вы, что ли, между собой не можете, или и в самом деле вы друг другу не братья, а звери, что никакой между вами откровенности нет?

— Я, милая маменька...

— Это все ты, тихоня, мутишь! Вижу я тебя, насквозь тебя вижу! ты думаешь, на глупенькую напал? ты думаешь, что вот так сейчас и проведешь! так нет, ошибаешься, друг любезный, я все твои прожекты и вдоль и поперек знаю... все вижу, все вижу, любезный друг!

— Я, маменька, никаких прожектов не имею...

— Ты... ты... ты всей смуте заводчик! Если б не доброта моя, давно бы тебя в суздаль-монастырь упечь надо! не посмотрела бы, что ты генерал, а так бы вышколила, что позабыл бы, да и другим бы заказал в семействе смутьянничать! Натко, прошу покорно, в одном городе живут, вместе почти всю дорогу ехали и не могли друг дружке открыться, какой кто матери презент везет!

— Маменька! чем же я виноват, что Феденька не хочет мне почтения делать?

— Да что ты, обалдел, что ли? Какое тебе почтение! Ведь ты ему, чай, брат!

— Я, маменька, старший брат, и Феденька обязан мне почтение оказывать!

Бог знает, чем бы разыгралась эта история, если б в эту минуту не заблаговестили к обедне. Марья Петровна так и осталась с раскрытым ртом, только махнула рукой на Сенечку. Но зато после обедни она, можно сказать, испилила его всего. Не только братьям рассказала, что Сенечка требует, чтоб ему было оказываемо почтение, но даже всех соседей просила полюбоваться четырьмя зонтиками, подаренными ей в один день, и всю вину складывала на Сенечку, который, как старший брат, обязан был уговориться с младшими, какой презент маменьке сделать. Вследствие этого Феденька целый день трунил над Сенечкой, называл его "вашим превосходительством", привставал на стуле при его появлении и даже один раз бросился со всех ног, чтоб пододвинуть ему кресло, но в рассеянности тотчас же выдернул его из-под него. Все это было очень остроумно и возбуждало всеобщий смех, к которому оставался равнодушен только Митенька. И таким образом прошел целый мучительный день, в продолжение которого Сенечка мог в сотый раз убедиться, что подаваемые за обедом дупеля и бекасы составляют навсегда недостижимый для него идеал.

А Марья Петровна была довольна и счастлива. Все-то она в жизни устроила, всех-то детей в люди вывела, всех-то на дорогу поставила. Сенечка вот уж генерал - того гляди, губернию получит! Митенька - поди-ка, какой случай имеет! Феденька сам по себе, а Пашенька за хорошим человеком замужем! Один Петенька сокрушает Марью Петровну, да ведь надо же кому-нибудь и бога молить!

С своей стороны, Сенечка рассуждает так: "Коего черта я здесь ищу! ну, коего черта! начальники меня любят, подчиненные боятся... того гляди, губернатором буду да женюсь на купчихе Бесселендеевой - ну, что мне еще надо!" Но какой-то враждебный голос так и преследует, так и нашептывает: "А ну, как она Дятлово да Нагорное-то подлецу Федьке отдаст!" - и опять начинаются мучительные мечтания, опять напрягается умственное око и представляет болезненному воображению целый ряд мнимых картин, героем которых является он, Сенечка, единственный наследник и обладатель всех материнских имений и сокровищ.

Пашенька на другой же день именин уехала, но Сенечка все еще остается, все чего-то ждет, хотя ему до смерти надо в Петербург, где ожидают его начальники и подчиненные. Он ждет, не уедут ли Митенька с Феденькой, чтоб одному на просторе остаться с маменькой и объяснить ей, как он ее обожает. Но проходит пять дней, и ожидания его напрасны. Мало того что братья не уезжают, но он видит, как мать беспрестанно с ними о чем-то шушукается, и как только он входит, переменяет разговор и начинает беседовать о погоде. "Это они об духовном завещании шепчутся! - думает Сенечка и в то же время невольно прибавляет, - да для какого же черта я здесь живу!"

Митенька первый сжалился над ним и предложил вместе ехать в Петербург. Феденька так и остался полным властелином материнского сердца.

Едет Сенечка на перекладной, едет и дремлет. Снится ему, что маменька костенеющими руками благословляет его и говорит: "Сенечка, друг мой! вижу, вижу, что я была несправедлива против тебя, но так как ты генерал, то оставляю тебе... мое материнское благословение!" Сенечка вздрагивает, кричит на ямщика: "пошел!" и мчится далее и далее, до следующей станции.

ЕЩЕ ПЕРЕПИСКА

"Наконец, chere petite mere [дорогая мамочка (франц.)], для меня началась упоительная жизнь полка.

Я принят прекрасно и совсем не жалею, что не попал в гвардию. Это еще не уйдет, а покамест, право, мне нечего завидовать тому, что мои товарищи по училищу сокращают свою жизнь, дегюстируя коньяки и ликеры в закусочной Одинцова. Правда, что К***, в котором расположен наш полковой штаб, городок довольно мизерный, но, по крайней мере, я имею здесь простор и приволье и узнаю на практике ту поэтическую бивачную жизнь, которая производит героев. А главное, я вижу здесь настоящих женщин, des femmes a passions [женщин со страстями (франц.)], а не каких-нибудь Эрнестинок, которые за умеренную плату показывают приходящим "l'amour - се n'est que fa!" [любовь - это только это! (франц.)].

Я целые дни в движенье. Утром - ученье; после ученья - отдых в кругу товарищей, завтрак в кабачке, игра на бильярде и проч.; обед - у полкового командира; после обеда - прогулка верхом с полковыми дамами; вечером - в гостях, всего чаще опять у полкового командира. По временам дежурство в карауле: каска, мундир на все пуговицы, кожаная подушка, жесткий диван и какой-то особенный солдатский запах... Но даже и это имеет свою прелесть, не говоря уже о том, что подобная суровая обстановка есть лучшая школа для человека, которого назначение быть героем. Домой я захожу на самое короткое время, чтоб полежать, потянуться, переодеться и поругаться с Федькой, которого, entre nous soit dit [между нами говоря (франц.)], за непотребство и кражу моих папирос, я уже три раза отсылал в полицию для "наказания на теле" (сюда еще не проникла "вольность", и потому здешний исправник очень обязательно наказывает на теле, если знает, что его просит об этом un homme comme il faut) [порядочный человек(франц.)].

Разумеется, первою моею мыслью по приезде к К. была мысль о женщине, cet etre indicible et mysterieux [существе таинственном и неизъяснимом (франц.)], к которому мужчина фаталистически осужден стремиться. Ты знаешь, что две вещи: l'honneur et le culte de la beaute [честь и культ красоты(франц.)] - всегда были краеугольными камнями моего воспитания. Поэтому ты без труда поймешь, как должно было заботить меня это дело. Но и в этом отношении все, по-видимому, благоприятствует мне.

Почти все наши старшие офицеры женаты; стало быть, если б даже не было помещиц (а их, по слухам, достаточно, и притом большая часть принадлежит к числу таких, которым, как у нас в школе говаривали, ничто человеческое не чуждо), то можно будет ограничиться и своими дамами. Nous en avons de tous les types [Они у нас имеются всех видов (франц.)], чему, конечно, не мало способствовала кочевая жизнь полка. Наш полк перебывал всюду и везде ремонтировался хорошенькими женщинами. Роскошные малороссиянки, с белыми как кипень зубами, обаятельные брюнетки-польки, мечтательные золотокудрые немки, знойные молдаванки, enfin tout се que les diverses nationalites peuvent effrir d'exquis et de recherche en fait de femmes [словом, все самое отборное и изысканное по части женщин, что могут представить разные национальности (франц.)] У одного дивизионера жена даже персиянка (говорят, с пунцовыми волосами), но, к сожалению, он ее никому не показывает, а по слухам, даже бьет нагайкой... le cher homme![ прелесть какая! (франц.)] Конечно, в манерах наших женщин (не всех, однако ж; даже и в этом смысле есть замечательные исключения) нельзя искать той женственной прелести, се fini, ce vaporeux [той утонченности, той воздушности (франц.)], которые так поразительно действуют в женщинах высшего общества (tu en sais quelque chose, pauvre petite mere, toi, qui, a trente six ans, as failli tourner la tete au philosophe de Chizzlhurst [ты, в тридцать шесть лет чуть не вскружившая голову чизльгёрстскому философу, ты в этом знаешь толк, милая мамочка (франц.)]), но зато у них есть непринужденность жеста и очень большая свобода слова, что, согласись, имеет тоже очень большую цену. Эта свобода, в соединении с адским равнодушием мужей (представь себе, некоторые из них так-таки прямо и называют своих жен "езжалыми бабами"!), делает их общество настолько пикантным, что поневоле забываешь столицу и ее увлечения...

Наш командир, полковник барон фон Шпек, принял меня совершенно по-товарищески. Это добрый, пожилой и очень простодушный немец, который изо всех сил хлопочет, чтоб его считали за русского, а потому принуждает себя пить квас, есть щи и кашу, а прелестную жену свою называет не иначе как "мой баб".

— Мы, русски, без церемони! - сказал он мне с первого же раза, - в три часа у нас щи-каша - милости npoшу! - я вас мой баб представлять буду!

Разумеется, я не заставил повторять приглашение и ровно в три часа был уже представлен прелестной командирше.

Я, не преувеличивая, могу сказать, что это одна из очаровательнейших женщин, каких я когда-либо видел в своей жизни. Прежде всего, ей тридцать - тридцать пять лет, и она блондинка, почти с таким же темно-золотистым отливом, как у тебя, petite mere. Ты знаешь, я никогда не был охотник ни до очень молоденьких женщин, ни до женщин с черными волосами и темными глазами. Молоденькие бабенки глупы и надоедливы. Они поминутно лезут целоваться, сами не понимая зачем. Что же касается до брюнеток, то хотя и говорят, будто они страстны, но, по моему мнению, c'est une reputation usurpee [это - не заслуженная репутация (франц.)]. В сущности, они только деспотичны и резки - вот что многими принимается за страстность. Я, еще будучи в училище, изучил этот вопрос a fond. Une brune est toujours froide et denuХe de ressources [основательно. Брюнетка всегда холодна и однообразна (франц.)]. Я не говорю уже о формах, которые у брюнетки никогда не достигают такой полноты и роскоши развития, такой, если можно так выразиться, лучезарности, как у блондинки. Брюнетка пикантна - и ничего больше. Это не женщина наслаждения. Даже каштановая женщина, в смысле наслаждения, представляет перед брюнеткой неоспоримые преимущества. Dans sa faГon d'aimer une femme marron a deja quelque chose de blond [По манере любить шатенка уже близка блондинке (франц.)]. Но блондинка, настоящая блондинка - это масло...

Итак, она блондинка; глаза у нее большие, серые и очень хорошо поставленные. Она не хуже любой Camille de Lyon [Камиллы де Лион (франц.)] умеет подрисовать себе веки, и потому глаза ее кажутся, в одно и то же время, и блестящими, и влажными. Нос прелестный, с тонкими, удивительно очерченными ноздрями. Рот с несколько вздернутой верхней губой, что придает всей физиономии вызывающее выражение. Подбородок круглый, мягкий, слегка пушистый, с ямочкой посередине... on dirait, un nid damour [словно гнездышко амура (франц.)]. Уши маленькие, сухие, почти прозрачные. Общий тон лица нежно-золотистый, как у спелой сливы. Ничего розового, вульгарного, напоминающего дурно сваренного поросенка. Форма - роскошь, не доходящая, однако ж, до пресыщения; ножка... но про ножку достаточно сказать, что она сама ею кокетничает!

Прибавь к этому бездну женственности и того неуловимого кокетства, которое всякую светскую красавицу окружает словно облаком аромата (она была в гвардии, прежде нежели попала сюда) - и ты получишь приблизительное понятие о том сокровище, которое я был так счастлив найти в одном из самых мизерных уголков нашего любезного отечества.

С первого же взгляда на эту женщину я почувствовал в сердце неотразимое желание покорить ее.

Недаром любовь правит миром, chere maman! [дорогая маменька! (франц.)] Недаром она проникает и в раззолоченные палаты владык мира, и в скромную хижину земледельца! Все живущее спешит покориться жестоким и в то же время сладким законам ее. Даже дикий зверь и тот, под влиянием ее, забывает аппетит и сон! Вы видите бегущего по лесу волка: пасть его открыта, язык высунут, глаза мутны; он рвет землю когтями, бросается на своих собратов, грызет их... a propos de quoi, je vous demande un peu? [и из-за чего, я вас спрашиваю? (франц.)] ужели только потому, что он видит перед собой эту отвратительную волчицу, которая бежит впереди стада с оскаленными зубами? - Да-с, потому-с! ибо такова сила любовных чар, таково могущество любви! Другой причины нет... и не может быть!

Quel mystere, chere maman! [Какая тайна, дорогая маменька! (франц.)]

Читайте великих мастеров искусства: Paul de Kock, Ponson du Terrail, Feydeau... [Поль де Кок, Понсон дю Террайль, Фейдо (франц.)] что вы найдете у них? Любовь, любовь и любовь! Et "La belle Helene" donc! [И, наконец, "Прекрасная Елена"! (франц.)]

Впрочем, по-видимому, мое предприятие не обойдется без препятствий. Я уже наметил двух конкурентов, борьба с которыми обещает не мало трудностей. Один из них - председатель местной земской управы Травников; другой - полковой казначей, ротмистр Цыбуля.

Травников - либерал. Он выжил два года в Париже, где познакомился с Бастиа, который, de vive voix [изустно (франц.)], передал ему тайны своей науки. Это сделало его до того обаятельным между здешними гласными, что когда он, воротившись из Парижа, поселился в своем имении, то его единогласно выбрали председателем управы. Теперь он пропагандирует Бастиа между полковыми дамами. Наружностью своей и манерами он напоминает выцветшего трактирного маркёра. En somme, c'est un pauvre sire [В общем, это жалкий господин (франц.)], и было бы даже удивительно, что Полина (c'est le petit nom de la dame en question [таково имя дамы, о которой идет речь (франц.)]) интересуется им, если б он не был богат. Но это слово объясняет многое.

Ротмистр Цыбуля - неуклюжий малоросс, который говорит "фост" вместо "хвост". Но он тринадцати вершков роста и притом так крепок и силен, что, я уверен, мог бы свободно пройти сквозь строй через тысячу человек...

По-видимому, однако ж, и моя смиренная рожица произвела недурное впечатление. По крайней мере, после обеда, когда Травников и Цыбуля ушли к полковнику в кабинет, она окинула меня взглядом и сказала:

— Какой вы молодой!

На что я поспешил ответить, что молодое сердце хотя и не может похвалиться опытностью, но зато умеет горячо любить и быть преданным. И ответ мой был выслушан благосклонно...

Я вперед предвижу, что будет. Сначала меня будут называть "сынком" и на этом основании позволят мне целовать ручки. Потом мне дадут, в награду за какую-нибудь детскую услугу, поцеловать плечико, и когда заметят, что это производит на меня эффект, то скажут: "Какие, однако ж, у тебя смешные глаза!" Потом тррах! - et tout sera dit! [и делу конец (франц.)]

Таков неумолимый закон любвей!

Я воротился домой очарованный и весь вечер предавался возвышенным мыслям. Ночь была тихая, теплая.

Я сидел у растворенного окна, смотрел на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней, но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы идем походом и что где-то, из-за леса, показался неприятель. Я, по обыкновению, гарцую на коне, впереди полка, и даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, "руби!", "коли!". Et, ma foi! [И, честное слово! (франц.)] через пять минут от неприятеля осталась одна окрошка!

Вот первые впечатления моей новой жизни. Я буду писать тебе часто, но надеюсь, что "Butor" [Грубиян (франц.)] не узнает о нашей переписке. Пиши и ты ко мне как можно чаще, потому что твои советы теперь для меня, более нежели когда-нибудь, драгоценны. Целую тебя.

Сергий Проказнин.

P. S. Против квартиры моей стоит большой каменный дом. Сегодня утром, подойдя к окну, я увидел на балконе этого дома очень недурную и еще молодую женщину. Не говоря худого слова, я взял бинокль и навел его на нее. Она не только не оскорбилась этим, но даже слегка усмехнулась и поиграла в мою сторону глазками. От Федьки я узнал, что это вдова купца Лиходеева и что она ежегодно отправляет значительное число барок с хлебом. Говорят также (все тот же Федька, у которого на этот счет изумительное чутье), что тут уж примазался здешний исправник. И действительно, в ту минуту, как я закрываю это письмо, его дрожки подъехали к крыльцу лиходеевского дома".

* * *

"Vous etes un noble coeur, Serge! [Ты благороден, Серж! (франц.)] ты понял меня! Ты понял, что мне нужна переписка с тобой, чтоб отдохнуть от той безвыходной прозы, которая отныне должна составлять все содержание моей бедной, неудавшейся жизни!

Ах, какая это жизнь! Вежетировать изо дня в день в деревне, видеть налитую водкой физиономию Butor'a, слышать, как он, запершись с Филаткой в кабинете, выкрикивает кавалерийские сигналы, ежеминутно быть под страхом, что ему вдруг вздумается сделать нашествие на мой будуар... Это ужасно, ужасно, ужасно!

Представь себе, что я узнала! До сих пор я думала, что должна была оставить Париж, потому что Butor отказался прислать мне деньги; теперь мне известно, что он подавал об этом официальную записку, и в этой записке... просил о высылке меня из Парижа по этапу!! L'animal! [Скотина! (франц.)]

Et moi qui croyais autrefois Ю l'ideal, au sublime, i' l'infini... que sais-je! [А я-то верила в идеалы, в возвышенное, в бесконечное... и прочую ерунду! (франц.)] Я, которая думала, что вся моя жизнь будет непрерывным гимном божеству! И что ж! достаточно было прикосновения грубой руки одного человека, чтоб разбудить меня от моих золотых грез. И этот человек... c'est le Butor! Le sublime - et l'horrible, le ciel - et l'enfer, l'ange - et le demon... [Возвышенное - и ужасное, небо - и ад, ангел - и демон (франц.)] какой поразительный урок!

Я не знаю, что сталось бы со мной, если б я не нашла утешения в религии. Религия - это наше сокровище, мой друг! Без религии мы путники, колеблемые ветром сомнений, как говорит le pere Basile [отец Василий (франц.)], очень миленький молодой попик, который недавно определен в наш приход и которого наш Butor уж успел окрестить именем Васьки-шалыгана. Я собственным горьким опытом убедилась в истине этих слов - и знаешь ли где? Там... в Париже! Сознаюсь, я в то время жила... comme une payenne! [как язычница! (франц.)] Я ничего не понимала... c'etait un reve! [это был сон! (франц.)] И вдруг мне объявляют, что если я завтра не выеду из Парижа, то меня посадят в Clichy! C'etait comme un trait de lumiere! [Клиши! Это был луч света! (франц.)] Я сейчас же приказала уложить мои вещи... и с этой минуты - ни малейшего ропота, ни единого горького слова! Я вдруг преобразилась, почувствовала, что мне легко. Paul de Cassagnac, Villemessent, Detroyat, Tarbe, Dugue de la Fauconnerie [Поль де Кассаньяк, Вильмессан, Детруйа, Тарбе, Дюге де ля Фоконнери (франц.)] [Журналисты мазурицкого оттенка. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)] - все прибежали, все хотели утешить меня, но я наотрез сказала: "N-i - n-i, c'est fini! Que la volonte de Dieu soit faite" [ни-ни, кончено! Да будет воля божья (франц.)]. И когда, на другой день, я садилась в вагон, Villemessent, прощаясь со мной, сказал: "Vous etes une sainte! c'est Villemessent qui vous le dit!" [вы - святая! это говорит вам Вильмессан! (франц.)]

Но как он терзает меня... le Butor! как он изобретателен в своих оскорблениях! как он умеет повернуть нож в не зажившей еще ране!

На днях - это было в день моего рождения (helas! твоей pauvre mere исполнилось сорок лет, mon enfant! [увы!.. бедной матери... дитя мое! (франц.)]) - он является прямо в мой будуар.

— Честь имею поздравить!

Я молчу.

— Сорок годков изволили получить! Самая, значит, пора!

Я делаю чуть заметный знак нетерпения.

— По Бальзаку, это именно настоящая пора любви. Удивительно, говорят, как у этих сорокалетних баб оно знойно выходит...

— Только не для вас! - холодно ответила я и, окинув его презрительным взглядом, поспешила запереться у себя в спальной.

Я не знаю, какой эффект произвел на него мой ответ (Маша, моя горничная, уверяет, что у него даже губы побелели от злости), но я очень отчетливо слышала, как он несколько раз сряду произнес мне вдогонку:

— Заставлю-с! заставлю-с! заставлю-с!

И таким образом - почти ежедневно. Я каждое утро слышу его неровные шаги, направляющиеся к моей комнате, и жду оскорбления. Однажды - это был памятный для меня день, Serge! - он пришел ко мне, держа в руках листок "Городских и иногородных афиш" (c'est la seule nourriture intellectuelle qu'il se permet, l'innocent! [это единственная умственная пища, которую он себе позволяет, простофиля!(франц.)]).

— Hy-c вот и чизльгёрстский философ околел! - сказал он, посылая мне в упор свою пьяную улыбку.

— Как? кто? Он? - только могла я произнести.

— Да-с! он-с. Седанский герой-с; ваш...

Il a nomme la chose... le monstre! [И у него повернулся язык... чудовище! (франц.)] Он не пощадил ничего... даже этого славного воспоминания моей жизни! Je le confesse [Каюсь (франц.)], я была неделикатна. Я вцепилась ногтями в его лицо, но, впрочем, сию же минуту опамятовалась и убежала от него. Я целый час была как сумасшедшая! Я думала, что он нарочно обманывает, дразнит меня! Но вслед за тем - конечно, из жестокого желания не оставить во мне никакого сомнения - он прислал мне с Машей листок... Это была правда! Он умер! Сперва Морни, потом Персиньи... наконец ОН!! Целый рой сновидений пронесся предо мной... le reve dore de mon passe! [золотой сон моего прошлого! (франц.)] Я, как безумная, бегала по зале и все напевала: "Ah! j'ai un pied qui r'rnue" [Ах! у меня ноги пускаются в пляс(франц.)] - мотив кадрили, которая тогда решила мою участь. Я помню, на мне было платье совсем как из воздуха: des bouillonees, des bouillonees et puis encore des bouillonees, toujours des bouillonees... En un mot, tout-a-fait frou-frou... [буфы, буфы и опять буфы, повсюду буфы... Одним словом, сплошная воздушность(франц.)] ОН подошел ко мне и сказал: "Quelle gorge adorable" [какая восхитительная грудь! (франц.)] - и только! Но при этом он посмотрел на меня, как только он один умел смотреть... Это продолжалось не более одной минуты, но участь моя была навсегда решена... Но зачем растравлять воспоминанием еще дымящуюся рану!.. Одним словом, я до того увлеклась моими воспоминаниями, что даже не заметила, что Butor стоит в дверях и во все горло хохочет. У него все лицо распухло от глубоких царапин, которые сделали мои ногти; il etait ignoble, degoutant, immonde... [он был мерзок, отвратителен, гнусен (франц.)]

Вот моя жизнь! И представь себе, что иногда... бывают дни, когда этот человек объявляет о каких-то своих правах на меня... le butor!

После всего этого ты можешь себе представить, какое блаженство для меня твои письма. И что придает им еще больше прелести - это тайна и даже опасность, с которыми сопряжено их получение. Я получаю их через Машу и иногда по целым часам бываю вынуждена держать их под корсажем, прежде нежели прочитать. Тогда я воображаю себя в пансионе, где я впервые научилась скрывать письма (и представь себе, это были письма Butor'a, который еще в пансионе "соследил" меня, как он выражался на своем грубом жаргоне), и жду, пока Butor не уляжется после обеда спать. Это пытка, мой друг, это почти истязание, mais c'est egal, c'est plein de poesie! [но все равно это полно поэзии! (франц.)] Иногда он, как нарочно, медлит, и тогда я готова наделать глупостей от нетерпения... Но вот раздался сигнальный храп - и я уж за делом. Я запираюсь у себя в комнате и читаю, и перечитываю твои письма... noble enfant de mon coeur! [благородное дитя моего сердца! (франц.)]

Я понимаю тебя и твои молодые стремления, мой друг! Я, твоя бедная мать, эта сорокалетняя женщина, cette femme de Balzac, comme dit le Butor! [бальзаковская женщина, как говорит Butor (франц).] И я была молода, и я увлекалась... ты знаешь, кто меня любил! Теперь он в могиле... все в могиле, мой друг! Morny, Persigny... Lui!! [Морни, Персиньи... Он! (франц.)] Один Базен остался, и тот сидит на каком-то острове [Писано до получения известия о бегстве Базена. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)], откуда он будет очень глуп, ежели не бежит. Но я не забыла, я помню. Я все помню и потому все могу понимать...

Я отсюда вижу тебя и твою Полину... toi, plein de seve et de vigueur, elle - rayonnante de ce doux parfum d'abnegation amoureuse qui est l'aureole et en meme temps l'absolution de la pauvre femme... coupable! Tu es beau, elle est belle [ты, полный здоровья и силы, она - благоухающая сладостным ароматом любовной самоотверженности, составляющей ореол и оправдание бедной... грешной женщины! Ты красив, она - тоже! (франц.)]; вы оба молоды, сильны, оба горите избытком жизни, оба чувствуете, как страсть катится по вашим жилам, давит вас... Но отчего же признание дрожит на ваших губах - и не может сказаться?.. Отчего глаза ваши ищут встретить друг друга - и, встретившись, опускаются? Вы встревожены, вас волнует какая-то горькая мысль... Она - с трепетом вглядывается в будущее и падает ниц перед идеею вечности... Ты - пугаешь себя ревнивыми воспоминаниями... Травников, Цыбуля, даже сам фон Шпек!.. Ты никого не забыл! После - ты все забудешь, все простишь. После - ты скажешь себе: "И Травников, и Цыбуля - все это естественные последствия фон Шпека!" После - но не теперь! Теперь ты еще помнишь, хотя уже и жаждешь забыть.

А покуда я надеюсь, что ты выслушаешь воркотню старухи матери, решающейся высказать несколько советов, которые, наверное, не будут для тебя бесполезны.

Любовь, мой друг, - это святыня, к которой нужно приближаться с осторожностью, почти с благоговением, и вот почему мне не совсем нравится слово "тррах", которое ты употребил в письме своем. Может быть, все так и произойдет, как ты писал, но уже по тому одному, что оно именно так и произойдет, то есть сначала назовут тебя "сынком", потом дадут ручку, etc. [и так далее (лат.)] - ты всего менее вправе употреблять се malencontreux [это неуместное (франц.)] "тррах". гa sent la caserne, mon cher, Гa pue l'ecurie, le fumier [Это отдает казармой, дорогой мой, пахнет конюшней, навозом (франц.)]. Салон светской женщины (ты именно такою описываешь мне Полину) - не манеж и не одно из тех жалких убежищ, в которых вы, молодые люди, к несчастию, получаете первые понятия о любви... Это место очень приличное, где требуются совсем другие приемы, нежели... ты понимаешь где?

Помни, мой друг, что любовь - всё для женщины, или, лучше сказать, что вся женщина есть любовь. Что, стало быть, оскорбить ее любовь - значит оскорбить ее всё. Этого одного достаточно, чтобы понять, почему успех, в большей части случаев, достается совсем не тому, кто с громом и трубами идет точно на приступ, а тому, кто умеет ждать. Во-первых, все эти самонадеянные люди почти всегда нескромны и хвастливы, что совсем не входит в расчеты замужней женщины, которая желает сохранить les dehors [приличия (франц.)]. Во-вторых, женщины самолюбивы, и им всегда приятно дать щелчок человеку, у которого на уме "тррах". В-третьих - и это главное, - женщины вовсе не так алчут грубых наслаждений, как вы, мужчины, обыкновенно об этом думаете.

Женщина - это существо особенное, c'est un etre indicible et mysterieux, как ты сам очень мило определил ее в твоем письме (как странно звучит твое "тррах" рядом с этим милым определением!). Разумеется, я говорю здесь не об институтках, а о настоящих женщинах, о тех, которые испытаны жизнью и к числу которых, по-видимому, принадлежит и Полина. Такие женщины любят медлить. Elles aiment a savourer les preludes de l'amour [Они любят наслаждаться прелюдиями любви (франц.)]. Эти таинственные, бесконечные излияния, в которых все отрывочно, недоконченно, неуловимо, но в которых каждое слово, каждый звук, каждая улыбка, каждый вздох имеют глубокое значение. Женщина любит неслышно погружаться в душистый пар недоговоренных слов, затаенных вздохов, взглядов, брошенных украдкой. Она любит заменять слово "любовь" словом "дружба"... Это доставляет ей минуты того сладкого головокружения, которое у самого падения отнимает все, что в нем есть грубого, сырого. Се n'est pas une chute grossiere quelle ambitionne, c'est une jolie chute [Они мечтают не о грубом падении, а о красивом (франц.)].

Вот почему женщин так увлекают высокопоставленные лица, даже старики. С точки зрения матерьялистической это кажется странным, но дело в том, что эти люди в высшей степени обладают тайною de la jolie seduction. Tout en causant [красивого обольщения. Попутно, в разговоре (франц.)], они неслышно подходят к женщине, неслышно овладевают ее вниманием и потом - неслышно же берут ее. Всё - en causant. La femme adore la causerie, les phrases bien tournees, les fines reparties, enfin tout ce joli caquetage que rend la vie facile et charmante [Женщина обожает беседу, гладкие фразы, тонкие выражения, словом - всю ту изящную болтовню, которая делает жизнь легкой и прелестной (франц.)].

Я знаю, есть женщины, которым нравится грубость, которые даже любят, чтоб их мальтретировали. Но это или очень молодые бабенки, или такие бабы, которым совсем нечего терять. Я и сама когда-то увлекалась Butor'ом потому только, что он гремел шпорами, вертел зрачками и как-то иньобильно причмокивал, quand j'avais le sein trop decouvert [когда у меня была слишком открыта грудь (франц.)]; но ведь я тогда была девчонка и положительно ничего не смыслила dans les jolis raffinements du sentiment [в красивых утонченностях чувства (франц.)].

Быть может, ты с нетерпением читаешь мое письмо и даже удивляешься, с какой стати я принялась тебя морализировать. Но, рискуя даже надоесть тебе, прошу выслушать меня до конца.

Я сказала сейчас, что женщины любят то, что в порядочном обществе известно под именем causerie [легкой беседы (франц.)]. Наедине с женщиной мужчина еще может, a la rigueur [в крайнем случае(франц.)], ограничиться вращением зрачков, но в обществе он непременно должен уметь говорить или, точнее, - занимать. Поэтому ему необходимо всегда иметь под руками приличный сюжет для разговора, чтобы не показаться ничтожным в глазах любимой женщины. Ты понимаешь, надеюсь, к чему я веду свою речь?

Женщина прежде всего любит великодушные идеи, les idees genereuses. Она сама великодушна - это ее ахиллесова пята, которая всего чаще и губит ее. Поэтому, ежели мужчина высказывает в ее присутствии даже слишком великодушные идеи (les idees dites subversives [так называемые разрушительные идеи (франц.)]), то ей все-таки нравится это. Конечно, я никогда не позволила бы тебе сделаться на самом деле поклонником сюбверсивных идей, но в смысле экспозиции, как apercu de morale [рассуждение о морали (франц.)] - это один из лучших sujets de conversation [предметов для разговора(франц.)]. Консервативные идеи страдают большим недостатком: им никак нельзя придать тот лоск великодушия, который зажигает симпатию в сердцах. Консервативные идеи хороши в кабинете, с глазу на глаз с начальством, но в будуаре или в обществе, где много молодых женщин, elles ne valent rien [грош им цена (франц.)]. Великодушные идеи придают лицу говорящего оживленное, осмысленное, почти могучее выражение, которое прямо свидетельствует о силе и мощи. Напротив того, самый убежденный консерватор напоминает собой менялу, приведенного в азарт. Я знаю, что в последнее время расплодилось много женщин, которые охотно выслушивают консервативные разговоры и даже называют себя консерваторками; но они положительно сами себя обманывают. Они дурно окружены - вот отчего это происходит. Они постоянно видят перед собой манкенов консерватизма, постоянно слышат их бесцветное и бессильное жужжание - и думают, что так и должно быть. Что эти сумерки, эта меняльная канитель, этот безнадежно серый цвет - явление нормальное. Но все это дурная привычка - и ничего больше! Представь себе теперь, что в эту ровную, едва не засыпающую атмосферу вдруг врывается человек, который прямо, a bout portent [в упор (франц.)], бросает новое, кипучее слово! В каком положении должна очутиться женщина, которая до тех пор ничего не слышала, кроме тягучего переливания из пустого в порожнее?! Ты скажешь, быть может, что непрошеное врыванье - скандал, но почему же ты знаешь, что для женщины даже и тут не скрывается своего рода обаяние? Не забудь, что она великодушна по природе, и следовательно...

Ах! тот, которого в насмешку прозвали чизльгёрстским философом, понимал это отлично! Среди величайших запутанностей и махинаций внутренней и внешней политики он никогда не забывал своего знаменитого: "Tout pour le peuple et par le peuple!" [все для народа и руками народа (франц.)]. Он понимал, конечно, что все это не более как apercu de morale, но когда он говорил это, все лицо его светилось и все сердца трепетали. Я помню: я была в белом платье... des bouillonees... des bouillonees... partout des bouillonees! [буфы... буфы... везде буфы! (франц.)] Он подошел ко мне...

Et bien, ils sont tous morts! Morny... Persigny... Lui!! [И вот все они умерли! Морни... Персиньи... Он!!(франц.)] все в могилах, друг мой! Остался один Базен... entre-prendra-t-il quelque chose? nentreprendra-t-il rien? [предпримет ли он что-нибудь? или не предпримет? (франц.)]

Но это еще не всё, мой друг. Наука жить в свете - большая наука, без знания которой мужчина может нравиться только офицерше, но не женщине.

Одних apercus de morale, о которых я сейчас упомянула, недостаточно: il faut savoir juger des choses de l'actualite et de l'histoire [современные и исторические факты нужно разбирать с умением (франц.)]. Одним словом, нужно всегда иметь в запасе несколько apercus politiques, historiques et litteraires [политических, исторических и литературных суждений (франц.)]. Для самолюбия женщины большой удар, если избранник ее сердца открывает большие глаза, когда при нем говорят о фенианском вопросе, об интернационале, о старокатоликах etc., если он смешивает Геродота с генералом Михайловским-Данилевским, Сафо с г-жою Кохановскою, если на вопрос о Гарибальди он отвечает известием о новом фасоне гарибальдийки. Наедине, с глазу на глаз, все это может сойти за наивность, но в обществе, при свете люстр, подобные смешения не прощаются... никогда! Знаешь ли, что было первою причиной моей холодности к Butor'y? А вот что. Однажды (это было в первый мой приезд в Париж, сейчас после la belle echauffouree du 2 decembre [известного дерзкого предприятия 2 декабря (франц.)]), в один из моих приемных дней, en plein salon [в разгар приема (франц.)], кому-то вздумалось faire l'apologie du chevalier Bayard [восхвалять рыцаря Баяра (франц.)] - тогда ведь были в моде рыцарские чувства. К несчастию, я с кем-то заговорилась и забыла, что Butor требует неусыпного наблюдения. И вдруг, в самом жару апологии, я замечаю какое-то замешательство и вижу, что все глаза обращены на Butor'a, который самым неприличным образом улыбается и даже всхлипывает... Спешу к нему, спрашиваю, что с ним... Представь себе мой ужас! он смешал le chevalier de Bayard с le chevalier de Faublas! Et il se pamait d'aise... [рыцаря Баяра с кавалером Фоблазом! И таял от удовольствия (франц.)] от одного ожидания, что вот-вот сейчас начнется рассказ известных похождений!

Vous etes un noble et genereux coeur, Serge! [Ты благороден и великодушен, Серж! (франц.)] но, к сожалению, светская молодежь нашего времени думает, что одной физической силы (один петербургский адвокат de mes amis [из моих друзей (франц.)] называет это современною гвардейскою правоспособностью) достаточно, чтоб увлечь женщину. Не верь этому, друг мой! La femme aime a etre initiee, entre deux baisers, aux mysteres de l'histoire, de morale et de litterature! [Женщина любит, чтобы между двумя поцелуями ее посвящали в тайны истории, морали, литературы (франц.)] И она очень рада, когда не слышит, как близкий человек утверждает, что Ликург был главным городом Греции и славился кожевенными и мыловаренными заводами, как это сделал, лет пять тому назад, на моих глазах, один национальгард (и как он идиотски улыбался при этом, чтобы нельзя было разобрать, в шутку ли он говорит это или вследствие серьезного невежества!).

Но довольно. Я вижу, что надоела тебе своей воркотней. Кстати, до меня уже долетают выкрики одиночного учения: это значит, что Butor восстал от послеобеденного сна. Надо кончить. Пиши обо всем, что касается Pauline. Je voudrais l'embrasser et la benir. Dis-lui qu'il faut quelle aime bien mon garГon. Je le veux. A toi de coeur -

Nathalie de Prokaznine

[Мне хотелось бы обнять и благословить ее. Скажи ей, чтобы она крепко любила моего мальчика. Я этого хочу. Твоя всем, всем сердцем - Наталья Проказнина (франц.)].

Ты не теряешь, однако, времени, дурной мальчик! - Ухаживаешь за Полиной и в то же время не упускаешь из вида вдовушку Лиходееву, которая "отправляет значительное количество барок с хлебом". Эта приписка мне особенно нравится! Mais savez-vous que c'est bien mal a vous, monsieur le dameret, de penser a une trahison, meme avant d'avoir reu le droit de trahir..." [Но знаешь, господин волокита, с твоей стороны очень дурно замышлять измену еще до получения права изменять! (франц.)]

* * *

"Я получил твое письмо, chere petite mere. Comme modele de style - c'est un chef-d'oeuvre [Как образец стиля - это шедевр (франц.)], но, к сожалению, я должен сказать, что ты, по крайней мере, на двадцать лет отстала от века.

Все эти финесы и деликатесы, эти apercus de morale et de politique [рассуждения о морали и политике(франц.)], эти подходцы и подвиливанья - все это старый хлам, за который нынче гроша не дадут. De nos jours, on ne fait plus d'apercus: on fait l'amour - et voila tout!.. [В наше время занимаются не рассуждениями, а любовью - вот и вся недолга! (франц.)] Мы - позитивисты (il me semble avoir lu quelque part ce mot) [кажется, я где-то вычитал это слово (франц.)], мы знаем, что time is money [время - деньги (англ.)], и предпочитаем любовный телеграф самой благоустроенной любовной почте.

И знаешь ли, кто произвел этот коренной переворот в обращении с любовью! - Это все тот же чизльгёрстский философ, l'auteur de la belle echauffouree du 2 decembre [виновник известного дерзкого предприятия 2 декабря (франц.)], о котором ты так томно воркуешь. Он и она... la resignee de Chizzlhurst la belle Eugenie [чизльгёрстская отшельница, прекрасная Евгения (франц.)]. В такое время, когда прелестнейшие женщины в мире забывают предания de la vieille courtoisie franГaise, pour fraterniser avec la soldatesque [старинной французской учтивости ради братания с солдатней (франц.)], когда весь мир звучит любезными, но отнюдь не запечатленными добродетелью мотивами из "La fille de m-me Angot" ["Дочери мадам Анго" (франц.)], когда в наиболее высокопоставленных салонах танцуют кадрили под звуки "ah, j'ai un pied qui r'mue", когда все "моды и робы", турнюры и пуфы, всякий бант, всякая лента, всякая пуговица на платье, все направлено к тому, чтобы мужчина, не теряя времени на праздные изыскания, смотрел прямо туда, куда нужно смотреть, - в такое время, говорю я, некогда думать об aperГus [отвлеченностях (франц.)], а нужно откровенно, franchement [чистосердечно (франц.)], сказать себе: "хватай, лови, пей, ешь и веселись!"

Сознайся, petite mere, que tu as voulu faire de la blague et du joli style - et voila tout [мамочка, ты хотела блеснуть остроумием и изящным стилем - только и всего (франц.)]. В действительности же, ты сама очень хорошо знаешь, что все это одна меланхолия, как выражается ротмистр Цыбуля. Морни, Персиньи... неужели ты думаешь, что их можно было пленить разными apercus politiques, historiques et litteraires? И сама "la belle resignee de Chizzlhurst" [прекрасная чизльгёрстская отшельница (франц.)] - неужели "le philosophe" [философ (франц.)] пленил ее каким-нибудь ловким изложением "Слова о полку Игореве"? Нет, голубчик! ты сама не веришь этому, потому что тут же, через две-три строки, упоминаешь о существовании d'une certaine robe [некоего платья (франц.)], "сотканного точно из воздуха"... Вот это так! вот эти-то "сотканные из воздуха" платья одни и производят в наше время эффект. C'est simple comme bonjour [Это ясно, как день (франц.)].

И совсем я не так уж неотесан, как ты полагаешь. У меня даже больше sujets de conversation, нежели сколько требуется по тому роду оружия, в котором я служу. Я учился и истории, и литературе и, кроме того, владею французским языком. Я могу рассказать и про волчицу, вскормившую Ромула, и про Калигулу, которого многие (но не я) смешивают с Каракаллой. En fait de litterature [из области литературы(франц.)], я знаю "Вихрь полунощный, летит богатырь", "Оставим астрономам доказывать" - une foule de choses en un mot [кучу вещей, одним словом (франц.)]. Правда, я несколько призабыл греческую историю, но все-таки напрасно ты думаешь меня сбить с толку своим Ликургом. Кто же не знает, что главный город Греции был Солон?

Вообще, хоть я не горжусь своими знаниями, но нахожу, что тех, какими я обладаю, совершенно достаточно, чтобы не ударить лицом в грязь. Что же касается до того, что ты называешь les choses de l'actualite [злобой дня (франц.)], то, для ознакомления с ними, я, немедленно по прибытии к полку, выписал себе "Сын отечества" за весь прошлый год. Все же это получше "Городских и иногородных афиш", которыми пробавляетесь ты и Butor в тиши уединения.

Не думай, однако ж, petite mere, что я сержусь на тебя за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых, я слишком bon enfant [паинька (франц.)], чтоб обижаться, а во-вторых, я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего другого не остается и делать, как морализировать. Еще бы! имей я ежедневно перед глазами Butor'a, я или повесился бы, или такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!

А теперь поговорим об моих маленьких делах. То, что я писал тебе, начинает сбываться. Меня уж назвали "сынком" и дали мне поцеловать ручку (ручка у нее маленькая, тепленькая, с розовыми ноготками). Конечно, это еще немного (я уверен даже, что ты найдешь в этом подтверждение твоих нравоучений), но я все-таки продолжаю думать, что ежели мои поиски и не увенчиваются со скоростью телеграфного сообщения, то совсем не потому, что я не пускаю в ход "aperГus historiques et litteraires" [исторических и литературных рассуждений (франц.)], а просто потому, что, по заведенному порядку, никакое представление никогда с пятого акта не начинается. Что делать! Женщина так уж воспитана, что требует, чтобы однажды принятая канитель была проделана от начала до конца, а исключение в этом случае допускается только в пользу "чизльгёрстских философов"...

Это было вчера, после обеда. В этот день все офицерство праздновало на именинах у одного помещика, верст за пять от города, а потому я один обедал у полковника. Он сам хотя и не поехал к имениннику, отозвавшись нездоровьем, но после обеда тотчас исчез (представь себе, я узнал, что он делает экскурсии к жене нашего дивизионера, роскошной малороссиянке, и что это даже очень недешево обходится старику). Мы сидели вдвоем. Погода на дворе стояла отвратительная, совсем осенняя, и хотя был всего шестой час, в комнатах уже царствовал полусвет. Она полулежала на кушетке, завернувшись в шаль (elle est frileuse, comme le sont toutes les blondes [она зябкая, как все блондинки (франц.)]), я сидел несколько поодаль на стуле, чутко прислушиваясь к малейшему шороху. На ней было шелковое серо-стальное платье, которого цвет до того подходил к этим сумеркам, что мягкие контуры ее форм, казалось, сливались с общим полусветом комнаты. Я долгое время молчал, но опять-таки совсем не потому, чтобы не имел sujets de conversation, а потому просто, что наедине с хорошенькой женщиной как-то ничего не идет на ум, кроме того, что она хорошенькая. Но зато я смотрел на нее... пристально, почти в упор (c'est une maniere comme une autre de faire entendre certaines intentions [это один из способов намекнуть на известные намерения (франц.)]).

— He хотите ли творогу со сливками? - вдруг обратилась она ко мне.

— Madame!.. - сказал я, не понимая ее вопроса.

— Вы такой молодой... vous devez adorer le laitage... [вы должны обожать молочное (франц.)]

Признаюсь, это меня как будто ожгло; но, к счастью, я скоро нашелся.

— Может быть, - ответил я, - но во всяком случае обожать молоко все-таки лучше, нежели обожать... лук!

В свою очередь, она с минуту в недоумении смотрела на меня... и вдруг поняла!

— Ах, да! - почти вскрикнула она, весело хохоча, - "лук"... "цыбуля"... c'est са! Се cher capitaine! Mais savez-vous que c'est tres mechant! [Вот оно что! Милый ротмистр! Но, знаете, это очень зло! (франц.)] Лук... цыбуля... обожать Цыбулю... ah! ah!

И она вновь так звонко засмеялась, что я почувствовал себя довольно неловко. Ты не можешь себе представить, maman, какой это смех! Звук его ясный, чисто детский, и в то же время раздражающий, едкий. Нахохотавшись досыта, она вздохнула и сказала:

— Какой вы молодой!

— Послушайте, баронесса! - сказал я, - я уж однажды слышал от вас это восклицание. Теперь вы его повторяете... зачем?

— А хоть бы затем, чтоб вы не смотрели так, как сейчас на меня смотрели. Vous avez des regards de conquerant qui sont on ne peut plus compromettants... ah, oui! [У вас страшно компрометирующий взгляд победителя... да, да! (франц.)]

— В чьих же глазах это может компрометировать вас? Быть может...

Я остановился, как бы затрудняясь продолжать.

— В глазах ротмистра, хотите вы сказать? А если б и так?

— Цыбуля, баронесса! Поймите меня... Цыбуля!

— Вам не нравится эта фамилия? Какой вы молодой!

— De grace, baronne! [Помилуйте, баронесса! (франц.)]

— Да, молодой! Если б вы не были молоды, то поняли бы, что Цыбуля - отличный! Que c'est un homme charmant, un noble coeur, un ami a toute epreuve...[Что это прелестный человек, благородное сердце, испытанный друг (франц.)]

— Rien qu'un ami? [Только друг? (франц.)]

— Ah! ah! par exemple! [О, о! А хотя бы и так! (франц.)]

Она опять залилась своим ясным, раздражающим смехом. Но я весь кипел; виски у меня стучали, дыхание занималось. Вероятно, в лице моем было что-то особенно горячее, потому что она пристально взглянула на меня и привстала с кушетки.

— Слушайте! - сказала она, - будемте говорить хладнокровно. Мне тридцать лет, и вы могли бы быть моим сыном... a peu pres...[ почти (франц.)]

"Вот оно! сынок!" - мелькнуло у меня в голове.

— Что за дело! - начал я.

— Нет, очень большое дело. Я не хочу портить вашу жизнь... не хочу! Вы только в начале пути, а я...

— Неправда! неправда! - воскликнул я с жаром, - красота, грация... la chastete du sentiment!.. cette fraicheur de formes... ce moelleux... Гa ne passe pas! [целомудрие чувства!.. свежесть форм... нежность... это не проходит! (франц.)] Это вечно!

Она засмеялась вновь, но уже тихонько, сладко, и приняла задушевный тон.

— Хотите быть моим другом? - сказала она, - нет, не другом... а сыном?

— Потому что "друг" у вас уж есть? - с горечью произнес я.

— Ну да, Цыбуля... c'est convenu! [решено (франц.)] А вы будете сыном... mon fils, mon enfant - Il est ce pas? [моим сыном, моим ребенком - не правда ли? (франц.)]

Я молчал.

— Но почтительным, скромным сыном... pas de betises... [без глупостей (франц.)] правда? И чтоб я никогда не видела никаких ссор... с Цыбулей?

— И с Травниковым? - бросил я ей в упор.

— И с Травниковым... ah! ah! par exemple! [О! о! А хотя бы и так! (франц.)] Да, и с Травниковым, потому что он присылает мне прелестные букеты и отлично устраивает в земстве дела барона по квартированию полка... Eh bien! pas de betises... c'est convenu? [Итак, без глупостей!.. решено? (франц.)]

— Mais comprenez donc... [Но поймите же (франц.)]

— Pas de mais! Un bon gros baiser de mere, applique sur le front du cher enfant, et plus - rien! [Никаких "но"! Материнский поцелуй, запечатленный на лбу милого ребенка, и больше - ничего! (франц.)] Слышите! - ничего!

С этими словами она встала, подошла ко мне, взяла меня обеими руками за голову и поцеловала в лоб. Все это сделалось так быстро, что я не успел очнуться, как она уже отпрянула от меня и позвонила.

Я был вне себя; я готов был или разбить себе голову, или броситься на нее (tu sais, comme je suis impetueux! [ты знаешь, какой я пылкий! (франц.)]), но в это время вошел лакей и принес лампу.

Затем кой-кто подъехал, и, разумеется, в числе первых явился Цыбуля. Он сиял таким отвратительным здоровьем, он был так омерзительно доволен собою, усы у него были так подло нафабрены, голова так холопски напомажена, он с такою денщицкою самоуверенностью чмокнул руку баронессы и потом оглядел осовелыми глазами присутствующих (после именинного обеда ему, очевидно, попало в голову), что я с трудом мог воздержаться...

И эта женщина хочет втереть мне очки насчет каких-то платонических отношений... с Цыбулей! С этим человеком, который пройдет сквозь строй через тысячу человек - и не поморщится! Ну, нет-с, Полина Александровна, - это вы напрасно-с! Мы тоже в этих делах кое-что смыслим-с!

Весь остаток вечера я провел в самом поганом настроении духа, но вел себя совершенно прилично. Холодно и сдержанно. Она заметила это и улучила минуту, чтоб подозвать меня к себе.

— Vous vous conduisez comme un sage! [Вы ведете себя умницей! (франц.)] - сказала она. - Вот вам за это!

Она быстро поднесла к моим губам руку, но я был так зол, что только чуть-чуть прикоснулся к этой хорошенькой, душистой ручке...

К довершению всего, мне пришлось возвращаться домой вместе с Цыбулей, которому вдруг вздумалось пооткровенничать со мною.

— Ты, хвендрик, не вздумай у меня Парасю отбить! - сказал он совсем неожиданно.

"Парася!" le joli nom! [красивое имя! (франц.)] И я уверен, что с глазу на глаз, в минуты чувствительных излияний, он ее даже и Параськой зовет! Это окончательно взбесило меня.

— Послушайте! - отвечал я, - во-первых, я не понимаю, о чем вы говорите, а во-вторых, объясните мне, почему вы говорите "хвендрик", тогда как отлично произносите "фост"?

— Эге! да ведь и в самой же вещи так! - удивился он и на всю улицу разразился хохотом...

Итак, первый акт кончился. Но что это именно только первый акт, за которым пойдут второй и последующие - в этом ручаюсь тебе я!

Целую твои ручки. Ах, если б ты могла улизнуть от несносного Butor'a и приехать в К***! Мне так нужны, так нужны твои советы!

Твой С. Проказнин.

P. S. Вчера, в то самое время, как я разыгрывал роли у Полины, Лиходеева зазвала Федьку и поднесла ему стакан водки. Потом спрашивала, каков барин? На что Федька ответил: "Барин насчет женского полу - огонь!" Должно быть, ей это понравилось, потому что сегодня утром она опять вышла на балкон и стояла там все время, покуда я смотрел на нее в бинокль. Право, она недурна!"

* * *

"Взвесим все шансы, мой друг, и будем говорить серьезно.

Из последнего твоего письма я вижу, что твое предприятие гораздо сложнее, нежели можно было предположить. C'est tres serieux, mon enfant, c'est presque insurmontable [Дитя мое, это серьезнейшее, почти неосуществимое дело (франц.)]. Тут нужно много сдержанности, самоотвержения и - passe moi le mot [прости меня (франц.)] - ума. Потому что дело идет не о том только, чтобы наполнить праздное и скучающее существование, но о том, чтобы освободить это существование от тисков, которыми оно охвачено и которые со всех сторон заграждают путь к сердцу женщины.

Я вижу два заинтересованных лица: Цыбулю и Травникова. Ты приходишь третьим. Начнем с Цыбули.

Ротмистр, в твоем описании, выходит очень смешон. И я уверена, что Полина вместе с тобой посмеялась бы над этим напомаженным денщиком, если б ты пришел с своим описанием в то время, когда борьба еще была возможна для нее. Но я боюсь, что роковое решение уж произнесено, такое решение, из которого нет другого выхода, кроме самого безумного скандала.

II doit у avoir une question d'argent - c'est presque certain [Здесь, вероятно, дело в деньгах - почти наверняка (франц.)]. Цыбуля - казначей, а такие люди нужны. Казначеи всегда имеют деньги - j'en sais quelque chose, moi [уж я-то знаю (франц.)], потому что Butor одно время был казначеем. Очень возможно, что барон скуп и неохотно дает деньги на туалет жены; еще возможнее, что все доходы его уходят на удовлетворение прихотей "прекрасной малороссиянки". В таком случае Цыбуля - настоящий клад не только для нее, но и для него. Он развязывает его руки, избавляет его от необходимости ремонтировать дорогую игрушку - жену, к которой он уже не чувствует ни малейшего интереса.

Ты молод, мой друг! tu ne connais rien dans les miseres humaines [ты совершенно не разбираешься в слабостях человеческих (франц.)]. Ты не можешь себе представить, какое горькое значение имеют в жизни женщины тряпки, на которые ты едва обращаешь внимание. Видеть женщину хорошо одетою кажется до такой степени натуральным, что вам, мужчинам, не приходит даже на мысль спросить себя, как создается эта обаятельная обстановка, cette masse de soies, de velours, de mousselines et de dentelles, qui rend la femme si seduisante, si desirable [вся эта масса шелков, бархата, тюля и кружев, которая делает женщину столь обольстительной, столь желанной (франц.)]. А между тем это целая страдальческая эпопея. Тут всё: и борьба, и покорность, и обман, и унижение, и предательство, и слезы... tout jusqu'a I'oubli du 7-me commandement inclusivement [всё вплоть до забвения седьмой заповеди (франц.)].

Я отсюда вижу Полину, cette pauvre ame desolee. Elle airne les bonnes choses [эту бедную страдающую душу. Она любит красивые вещи (франц.)]; она с удовольствием прячет себя в нежащие, мягкие волны шелка и кружев. га habille si bien! Гa communique a la physionomie la plus ordinaire quel-que chose de distingue, de vaporeux, de celeste. Et puis... viennent les messieurs [Это так красит, это придает зауряднейшему лицу нечто утонченное, воздушное, небесное. И вот... мужчины тут как тут (франц.)]. Они так страстно следят за этою шелковою зыбью, так жадно хотят проникнуть тайну, которая за нею скрывается, так обаятельно льстят, что бедная женщина, незаметно для самой себя, petit a petit [мало-помалу (франц.)], погружается в этот чарующий мир, где все мягко, душисто, уютно, тепло...

И вот в ту минуту, когда страсть к наряду становится господствующею страстью в женщине, когда муж, законный обладатель всех этих charmes, tant convoites [столь соблазнительных прелестей (франц.)], смотрит на них тупыми и сонными глазами, когда покупка каждой шляпки, каждого бантика возбуждает целый поток упреков с одной стороны и жалоб - с другой, когда, наконец, между обеими сторонами устанавливается полуравнодушное-полупрезрительное отношение - в эту минуту, говорю я, точно из земли вырастает господин Цыбуля. Он очень ловко начинает с того, что накидывает на себя маску преданности и смирения. Он ничего не требует, кроме счастья оказывать тысячи бескорыстных услуг. Он устроивает дела мужа, выводит его из затруднений, покровительствует его слабостям. И в то же время выказывает безграничное, почти благоговейное баловство относительно жены. Таким образом, мало-помалу, он становится необходимым для обоих. Это миротворец, это устранитель недоразумений, c'est le coeur le plus noble, c'est lami a toute epreuve [Это благороднейшее сердце, испытанный друг (франц.)].

Но если заслуга однажды уж признана, то весьма естественно, что с тем вместе признается и право на вознаграждение за нее. Это признание подкрадывается незаметно, в одну из тех минут мечтательного сострадания, в которые так охотно погружается женщина и которые Цыбули умеют отлично ловить. Des lors, la femme ne s'appartient plus [С этого момента женщина больше не принадлежит себе (франц.)]. Она перестает быть собою, она делается собственностью, вещью... Цыбули! одного Цыбули, sans partage! [безраздельно! (франц.)] Сам муж, хотя и замечает, что у него под носом происходит нечто, не входившее в его первоначальные расчеты, но - поздно. Привычка и тысяча мелких услуг уже до того сковывают все его действия, что он не протестует, а думает только о том, чтобы спасти приличия.

Я знаю, ты скажешь опять, что Цыбуля смешон, что он не более как напомаженный денщик, что порядочная женщина не может и т.д. Et pourtant, tu sais tres bien qu'il у est [И все-таки тебе отлично известно, что он преуспевает (франц.)]. Ax, мой друг! вы живете в провинции, в маленьком городке, где горизонты ужасно как суживаются. Та самая женщина, которая, живя в одном из больших цивилизованных центров, увидела бы в Цыбуле не больше как l'homme au gros maggot [толстосума(франц.)], в захолустье - мирится с ним совершенно, мирится как с человеком, даже независимо от его magot. Глаз легко привыкает как к изящному, так и к безвкусному, и среди целой массы денщиков денщик Цыбуля уже не производит оскорбительного впечатления. Он "не противен" - этого одного достаточно, чтобы не разрывать с ним, тем больше что при тех условиях, в которых произошло сближение, разрыв равносилен такой огласке, которая для светской женщины тяжелее самых тяжелых цепей.

Таким образом, Цыбуля имеет за себя: во-первых, очень веские обязательства, во-вторых, привычку и, в-третьих, молчаливое потворство мужа... И ты думаешь, что она разорвет с ним!

Ни за что! Но этого мало, что она не разорвет: она едва ли даже решится обмануть его в твою пользу. В этом маленьком городке, где произошла ее семейная драма, ни одна даже малейшая подробность частной жизни не может ускользнуть от внимания праздных наблюдателей. К Цыбуле все уж привыкли; все видят в нем неизбежное дополнение семейства барона Шпека, так что самая ничтожная перемена в этом смысле возбудит общее внимание и непременно будет известна Цыбуле. С другой стороны, Цыбуля вовсе не такой человек, чтобы выпустить из рук свою добычу... и даже часть добычи. Поверь, что он ведет подробный счет своим издержкам, что у него всякая копейка записана в книгу avec noms et prenoms [скрупулезнейшим образом (франц.)]. Это негодяй очень опасный, негодяй, который всё помнит и всё хранит. Наверное, у него есть письма Полины, наверное, в этих письмах... ах! ничего не может быть доверчивее бедной любящей женщины, и ничего не может быть ужаснее денщиков, когда они делаются властелинами судьбы ее!

Итак, вот Цыбуля. Что касается до господина Травникова, то мне кажется, что ты ошибаешься, подозревая его в интимных отношениях к баронессе. Я, напротив, уверена, что он a peu pres находится в том же положении, как и ты. И est tout simplement un agreable blagueur, un chevalier servant [Просто он приятный балагур, услужливый кавалер (франц.)], невинный поставщик конфект и букетов, за которые, однако же, баронессе очень сильно достается от ревнивого Цыбули.

Как бы то ни было, но ты приходишь третьим.

Знаешь ли что! Я удивляюсь, что Полина даже настолько себе позволила, сколько она высказала при том случайном свидании, которое ты описываешь. C'est une ame vraiment heroique [Это действительно героическая душа (франц.)]. Другая, на ее месте, совсем бы притихла. Ведь эти денщики... они дерутся! Сколько нужно иметь твердости характера, самоотвержения и героизма, чтобы, в виду их, отважиться на какую-нибудь escapade! [шалость (франц.)] Однако ж она отважилась, правда, осторожно, почти двусмысленно, но даже и это, наверное, ей не прошло даром. Цыбуля уже подозревает, он уж следит за нею, et il n'en demordera pas, sois en certain [он не отступится, будь уверен (франц.)]. Он слишком денщик, чтобы забыть о деньгах, которые он истратил!

Вот соображения, которые я, как преданная мать, считаю себя обязанною передать тебе... только не поздно ли?

"Стало быть, нужно отступить?" - спросишь ты меня и, конечно, спросишь с негодованием. Мой друг! я слишком хорошо понимаю это негодование, я слишком ценю благородный источник его, чтоб ответить тебе сухим: "Да, лучше отступить!" Я знаю, кроме того, что подобные ответы не успокоивают, а только раздражают. Итак, поищем оба, не блеснет ли нам в темноте луч надежды, не бросит ли нам благосклонная судьба какого-нибудь средства, о котором мы до сих пор не думали?

Скажу тебе прямо: это средство есть, но оно потребует с твоей стороны не только благоразумия, но почти самоотвержения. Это средство - совершенно довериться инстинкту и такту Полины. Une femme qui aime est intarissable en matiere dexpedients. II faut que Pauline trouve un compromis - sans cela pas de salut! avec ou sans Tziboulla, n'importe! [Любящая женщина бесконечно изобретательна на уловки. Полине необходимо найти компромисс - иначе нет спасения! с Цыбулей или без него - не важно! (франц.)] Ты должен сказать себе это, и в особенности остановиться на последнем, подчеркнутом мною, условии. Повторяю: ты не только не имеешь права быть придирчивым, но даже обязан всячески помогать Полине в ее миссии. Во-первых, не брюскировать ее и не пугать своим нетерпением; во-вторых, выказать относительно ее много, очень много терпимости.

Достанет ли у тебя героизма, чтоб выполнить это?

Но, может быть, ты и на эти советы посмотришь как на пустую старушечью воркотню... Что ж делать, мой друг! Nous autres, vieilles mamans, nous ne savons qu'aimer! [Мы, старухи, способны только на материнскую любовь! (франц.)] Я давно уж освоилась с мыслью, что для меня возможна только роль старухи; Butor слишком часто произносит это слово в применении ко мне (и с какою язвительностью он делает это, если б ты знал!), чтобы я могла сохранять какие-нибудь сомнения на этот счет... Хотя le pere Basile и уверяет, что я могла бы еще любить...

Кого любить?.. Персиньи, Морни... Он!!

Нет, я никого не могу любить, кроме бога, ни в чем не могу найти утешения, кроме религии! Знаешь ли, иногда мне кажется, что у меня выросли крылья и что я лечу высоко-высоко над этим дурным миром! А между тем сердце еще молодо... зачем оно молодо, друг мой? зачем жестокий рок не разбил его, как разбил мою жизнь?

На днях, впрочем, и мое бедное существование озарилось лучом радости. Paul de Cassagnac вспомнил обо мне и прислал длинное письмо, которое, будто волшебством, перенесло меня в мир чудес. Все они: и Cassagnac, и Dugue de la Fauconnerie, и Souillard, и Rouher [и Кассаньяк, и Дюге де ля Фоконнери, и Суйяр, и Руэр (франц.)] - все полны надежд. Гамбетте готовится сюрприз, от которого он долго не оправится. Все веселы, бодры, готовы; все зовут меня: mais venez donc chez nous, pauvre cher ange incompris! [приезжайте же к нам, несчастный, милый, непонятый ангел! (франц.)]

И представь себе, Butor имел низость перехватить это письмо и прочитать его. С тех пор он не иначе зовет меня, как "pauvre cher ange incompris". И все это - в присутствии Филатки. Так что даже те немногие бедные радости, которые мне остались, - и те становятся для меня источником досад и нравственных истязаний!

Я одна, одна, одна... Это ужасно! Я пробовала поставить lе pere Basile au niveau de mon ideal [отца Василия на уровень моего идеала (франц.)], но до сих пор это как-то не удается мне. Хуже всего то, что, говоря со мной, он всегда пускает в ход этот несносный высокий слог. А еще хуже, что он совсем не умеет вести себя за столом, и когда кончит суп, то всегда кладет ложку на скатерть. Но иногда он меня поражает глубиною своих определений. На днях мы говорили с ним о вере, и знаешь ли, что он мне сказал? Что одна вера дает нам твердое (il prononce: [он произносит (франц.)] "твёрдое") и известное основание... ах, какая это истина, друг мой! Это именно то самое, в чем я убедилась тогда... в Париже!

И он страдал! И ему знакома эта святая жажда сердца, которая, вследствие злой насмешки судьбы, как-то всегда остается неудовлетворенною. Представь себе: он должен был жениться на дуре, которая не может отличить правую руку от левой, жениться, потому что иначе ему предстояло оставаться без места на неопределенное время. С тех пор вся его жизнь есть не что иное, как бесконечная цепь самоотвержений. Он сам говорил мне, что если б не сошел к нему с небеси ангел (кажется, он называет этим именем меня; tu vois, comme il est delicat [видишь, как он деликатен (франц.)]), то он давно бы начал пить.

Вот моя жизнь, мой друг, вот жизнь твоей старухи матери. Иногда мне кажется, что я даже начинаю свыкаться с ее однообразием, особливо когда Butor оставляет меня в покое. От времени до времени он уезжает к соседям или на охоту, и тогда я целыми днями остаюсь одна. Я пользуюсь этими минутами отдыха, чтобы освежить свою душу воспоминаниями. Я убегаю в парк и долго брожу одна, совсем одна по пустынным аллеям. Наш парк - прелесть, и особенно осенью. Он так таинственно дремлет, облитый золотыми лучами сентябрьского солнца, так тихо помавает багряными вершинами своих дерев, как будто рассказывает какой-то бесконечный фантастический сон. Воздух совсем-совсем прозрачен и так гулок, что малейший шелест, малейший порх птицы отдается во всех углах парка. Я поминутно вздрагиваю. Свежо, бодро... чудо как хорошо! Я скоро-скоро бегу по усыпанным желтыми листьями дорожкам и вся отдаюсь своим мечтам. Morny... Persigny... Lui!! Все это так недавно было... и всего этого нет! Rien! [Ничего! (франц.)] Понимаешь ли ты, какое безнадежное чувство я должна испытывать, ежеминутно повторяя себе это ужасное: rien!!

Rien! mais c'est le desespoir, c'est le neant, c'est la mort... [Ничего! но это означает отчаяние, небытие, смерть (франц.)] За что?!

Иногда мне кажется, что где-то, близко, меня подстерегает катастрофа... Что вдруг блеснет мне в глаза великая причина, которая вызовет с моей стороны великое решение...

Я ничего не знаю, что делается на свете. К довершению досады, даже "Городские и иногородные афиши" почти целый месяц не доходят до меня. Что делает Базен? смирился ли Plon-Plon? неужели "la belle resignee" [прекрасная отшельница (франц.)] проводит все время в том, что переезжает из Чизльгёрста в Арененберг и обратно? неужели Флёри ничего более умного не выдумал, кроме парадирования в полном мундире на смотру английских войск a cote de l'Ecolier de Woolwich? [рядом с вульвичским школьником? (франц.)] К чему же привели все эти casse tetes и sorties de bal [кастеты и плащи-накидки(франц.)], которые когда-то с таким успехом зажимали рты слишком болтливой canaille? [черни (франц.)] Ужели их никогда уже нельзя будет пустить в ход?

"Tout pour le peuple et tout par le peuple" - ужели и это, наконец, забыто?!

Ты, может быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня любил, и пойми, что я не могу оставаться равнодушною... хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!

Довольно. Еще раз прошу: внимательно обсуди настоящее мое письмо и не забывай ту, которая сердцем всегда с тобою, -

N. de Prokaznine.

P. S. Decidement, m-me Likhodeieff [Несомненно, госпожа Лиходеева (франц.)] имеет на тебя виды. Et vraiment, elle n'est pas a dedaigner, cette chere dame [В самом деле, этой милой дамой не следует пренебрегать (франц.)], которая "отправляет множество барок с хлебом". По-видимому даже, она умна, потому что прямо обратилась к тому человеку, который всего лучше может устроить ее дело, то есть к Федьке. Quant a ce dernier, sa reponse a la belle amoureuse est incomparable de brio. Elle m'a rappelee les fines reparties de Jocrisse dans le "Jeu du hasard et de l'amour" [Что до него, так его ответ влюбленной красотке бесподобен, блестящ. Он мне напоминает остроумные реплики Жокрисса в "Игре случая и любви"(франц.)].

* * *

"Vous etes la meilleure des meres, maman, mais decidement vous donnez dans la melancolie [Ты, маменька, лучшая из матерей, но решительно впадаешь в меланхолию (франц.)]. Должно быть, присутствие Butor'a так действует на тебя. Неужели ты не можешь говорить своими словами, не прибегая к хрестоматии Ноэля и Шапсаля? Неужели ты и чизльгёрстского философа развлекала своими apercus de morale? Воображаю, как ему было весело!

Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна, как ты хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности - это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, - кажется, князь Александр Иванович Македонский, - но знаю, что этим способом он разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.

Кажется, именно я так и поступлю.

Ты просто бесишь меня. Я и без того измучен, почти искалечен дрянною бабенкою, а ты еще пристаешь с своими финесами да деликатесами, avec tes blagues? [со своими шутками (франц.)] Яраскрываю твое письмо, думая в нем найти дельный совет, а вместо того, встречаю описания каких-то "шелковых зыбей" да "masses de soies et de dentelles". Connu, ma chere! [массы шелка и кружев. Знаем мы все это, дорогая! (франц.)] Спрашиваю тебя: на кой черт мне все эти dentell'и, коль скоро я не знаю, что они собою прикрывают!

В одном только ты права: в том, что Полина дрянная, исковерканная бабенка. То есть тебе-то собственно эти коверканья нравятся, но, в сущности, это просто гадость. Полина - одна из тех женщин, у которых на первом плане не страсть и даже не темперамент, а какие-то противные minauderies [ужимки(франц.)], то самое, что ты в одном из своих писем называешь "les preludes de l'amour" [прелюдиями любви (франц.)]. По-моему, ничего гнуснее, развратнее этого быть не может. Женщина, которая очень хорошо понимает, чего она хочет и чего от нее хотят, и которая проводит время в том, что сама себя дразнит... фуй, мерзость! Ты можешь острить сколько тебе угодно насчет "гвардейской правоспособности" и даже намекать, что я принадлежу к числу представителей этого солидного свойства, но могу тебя уверить, что мои открытые, ничем не замаскированные слова и действия все-таки в сто крат нравственнее, нежели паскудные apercus politiques, historiques et litteraires, которыми вы, женщины, занимаетесь... entre deux baisers [между двумя поцелуями (франц.)].

Целуют меня беспрестанно - cela devient presque degoutant [это становится почти невыносимым(франц.)]. Мне говорят "ты", мне, при каждом свидании, суют украдкой в руку записочки, написанные точь-в-точь по образцу и подобию твоих писем (у меня их, в течение двух месяцев, накопились целые вороха!). Одним словом, есть все материалы для поэмы, нет только самой поэмы.

Это до того, наконец, обозлило меня, что вчера я решился объясниться.

Я нарочно пришел пораньше вечером.

— Вы знаете, конечно, что Базен бежал? - сказал я, чтобы завязать разговор.

Она удивленно взглянула на меня.

— Да-с, - продолжал я, - бежал с помощью веревки, на которой даже остались следы крови... ночью... во время бури... И должен был долгое время плыть?!

Я остановился; она все смотрела на меня.

— Какой странный разговор! - наконец сказала она.

— Ничего нет странного... об чем говорить?

— Вероятно, это предисловие?

— А если бы и так?

— Предисловие... к чему?

— А хоть бы к тому, что все эти поцелуи, эти записочки, передаваемые украдкой, - все это должно же, наконец, чем-нибудь кончиться... к чему-нибудь привести?

Она взглянула на меня с таким наивным недоумением, как будто я принес ей бог весть какое возмутительное известие.

— Да-с, - продолжал я, - эти поцелуи хороши между прочим; но как постоянный режим они совсем не пристали к гусарскому ментику!

— Mais vous devenez fou, mon ami! [Да вы с ума сходите, мой друг! (франц.)]

— Нет-с, не fou-c. А просто не желаю быть игралищем страстей-с!

Я был взбешен бесконечно; я говорил громко и решительно, без всяких menagements [обиняков(франц.)], расхаживая по комнате.

— Но чего же вы от меня хотите?

— Parbleu! la question me parait singuliere [Черт побери! странный, по-моему, вопрос (франц.)].

— Vous etes un butor! [Вы грубиян! (франц.)]

Признаюсь, в эту минуту я готов был разорвать эту женщину на части! Вместо того чтобы честно ответить на вопросы, она отделывается какими-то общими фразами! Однако я сдержался.

— Быть может, ротмистр Цыбуля обращается деликатнее? - спросил я язвительно.

— Да, Цыбуля - деликатный! C'est un chevalier, un ami a toute epreuve [Он рыцарь, он испытанный друг(франц.)]. Он никогда не обратится к порядочной женщине, как к какой-нибудь drolesse! [потаскушке(франц.)]

— Еще бы! Мужчина четырнадцати вершков росту!

— Pardon! II me semble que vous oubliez... [Довольно! мне кажется, вы забываетесь... (франц.)]

— Послушайте! неужели вы, однако, не видите, что я, наконец, измучен?

Это восклицание, по-видимому, польстило ей. Ведь эти авторши разных apercus de morale et de politique - в сущности, самые кровожадные, тигровые натуры. Ничто не доставляет им такого наслаждения, как уверенность, что пущенная в человека стрела не только вонзилась в него, но еще ковыряет его рану. В ее глазах блеснула даже нежность.

— Voyons, asseyons-nous et tachons de parler raison! [Сядем и попробуем поговорить здраво! (франц.)] - сказала она ласково.

Я опустился на диван возле нее. Опять начались поцелуи; опять одна рука ее крепко сжимала мою руку, а другая покоилась на моей голове и перебирала мои волосы. И вдруг меня словно ожгло: я вспомнил, что все это по вторникам, четвергам и субботам проделывает m-me Pasca на сцене Михайловского театра.

— И вы называете это "parler raison"? [поговорить здраво? (франц.)] - почти закричал я.

— Mon ami! au nom du ciel! [Друг мой! бога ради! (франц.)]

— А! это на вашем языке называется "parler raison"! Eh bien, je ne veux pas parler raison, moi! Je veux extravaguer, je veux... [Но я не хочу говорить здраво. Мне хочется сумасбродствовать, хочется... (франц.)]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вел себя глупо; кажется даже, я мальтретировал ее. Но эта женщина - змея в полном смысле этого слова! Она скользит, вьется... Через четверть часа я сидел в своей дурацкой квартире, кусал ногти и рвал на себе волосы...

К довершению всего, по дороге мне встретился Цыбуля и словно угадал, что со мною произошло.

— А ну-те, хвендрик! - сказал он, - добрые люди в гости, а он из гостей бежит! Может, гарбуз получил?

И, говоря это, глупейшим образом улыбался... скотина!

Прощай, я слишком озлоблен, чтоб продолжать. Пиши ко мне, пиши чаще, но, ради бога, без меланхолий.

С. Проказнин.

P. S. Лиходеева опять залучила Федьку, дала ему полтинник и сказала, что на днях исправник уезжает в уезд "выбивать недоимки". Кроме того, спросила: есть ли у меня шуба?.. уж не хочет ли она подарить мне шубу своего покойного мужа... cette naivete! [что за простодушие! (франц.)] Каждый день она проводит час или полтора на балконе, и я без церемоний осматриваю ее в бинокль. Положительно она недурна, а сложена даже великолепно!"

* * *

"Все кончено. И там, и тут. Везде, во всем мире кончено.

В тот же день, как я отправил тебе последнее письмо, я, по обыкновению, пошел обедать к полковнику... Ах, maman! Вероятно, я тогда сделал что-нибудь такое, в чем и сам не отдавал себе отчета!..

Когда я вошел в гостиную, я сейчас же заметил, что ее не было... Полковник что-то рассказывал, но при моем появлении вдруг все смолкло. Ничего не понимая, я подошел к хозяину, но он не только не подал мне руки, но даже заложил обе свои руки назад.

— Господин субалтерн-офицер! - сказал он мне, возвысив голос как на ученье, - вы вели себя как ямщицки!

Мне ничего другого не оставалось, как повернуть налево кругом и исчезнуть.

После обеда я отправился, однако, в городской сад. Мне было так скверно, так тоскливо, что я был готов придраться к первому встречному; но товарищи, завидев меня, скрывались. Я слышал только, что при моем появлении произносилось слово "шуба".

На другой день все объяснилось. Ах, какая это адская интрига! И с каким коварством она пущена в ход, чтобы забрызгать грязью одного меня и выгородить все остальное!.. Утром я сидел дома, обдумывая свое положение, как ко мне приехал один из наших офицеров. Он назвал себя депутатом и от имени всех товарищей пригласил меня оставить полк.

— Но за что же? - спросил я, - что я сделал такого, что не было бы согласно с принятыми в офицерском звании обычаями?

— Очень жаль, - сказал он мне, - что между нами существует на этот счет разногласие, но общество наше никак не может терпеть в среде своей офицера, который унизился до того, что принял в подарок от женщины... шубу! Затем прошу вас уволить меня от дальнейших объяснений и позвольте надеяться, что вы добровольно и как можно скорее исполните просьбу бывших ваших товарищей!

Он шаркнул и был таков.

Меня вдруг точно озарило. Я вспомнил дурацкий вопрос Лиходеевой: есть ли у меня шуба? Я бросился к Федьке - и что же узнал! что этот негодяй в каком-то кабаке хвастался, что я не только в связи с Лиходеевой, но что она подарила мне шубу!.. Какой вздор!!

Карьера моя разбита. Пойми, petite mere, что я даже не могу опровергнуть эту клевету, потому что никто не станет слушать мои объяснения. C'est un parti pris [Это подстроено (франц.)]; "шуба" тут ни при чем - это просто отвод, придуманный фон Шпеками и Цыбулей...

Когда я думаю, что об этом узнает Butor, то у меня холодеет спина. Голубушка! брось ты свою меланхолию и помирись с Butor'ом. Au fond, c'est un brave homme! [В сущности, он славный парень!(франц.)] Ведь ты сама перед ним виновата - право, виновата! Ну, что тебе стоит сделать первый шаг? Он глуп и все забудет! Не могу же я погибнуть из-за того только, что ты там какие-то меланхолии соблюдаешь!

С. Проказнин.

P. S. Пожалуйста, поскорее уломай Butor'a, потому что я уж подал в отставку. Я без копейки - пусть пришлет денег. Представь себе, даже Лиходеева перестала показываться. Сегодня утром я смотрел в окно - вдруг дверь балкона отворяется, и в ней показывается улыбающаяся рожа исправника... Стало быть, и с этой стороны все кончено".

* * *

"Bazaine s'est evade! [Базен бежал! (франц.)] Я сегодня прочла об этом в "Городских и иногородных афишах", которые доставлены сюда разом за целый месяц.

Я не могу описать тебе, мой друг, что я почувствовала, когда прочла это известие. С'etait comme une revelation [Это было словно откровение (франц.)]. Помнишь, я писала тебе, что предчувствую катастрофу... et bien, la-voici! [и вот она! (франц.)] Я заперлась в своей комнате и целый час, каждую минуту повторяла одно и то же: "Базен бежал! Базен бежал!" И потом: "Рюль... Рюль... Рюль..."

Рюль! II est brave! il est jeune! il est beau! [Он храбр! он молод! он красив! (франц.)]

И я вдруг, почти машинально, начала собираться. Мне так ясно, так отчетливо представилось, что мое место... там, a cote de се brave et beau jeune homme! [рядом с этим молодым храбрым красавцем!(франц.)]

Oui, je dois etre a mon poste! je le sens, jamais je ne l'ai senti avec autant d'irresistibilite [Да, я должна быть на своем посту! Я это чувствую, чувствую с такой неодолимостью, как никогда прежде (франц.)]. Сначала еду в Париж, чтоб повидаться с Sainte-Croix (celui qui a donne le soufflet a Gambetta) [Сент-Круа (тот, что дал пощечину Гамбетте) (франц.)], потом... потом, быть может, и совсем останусь в Париже... Ah! si tu savais, mon ami! [Ах, если бы ты знал, друг мой! (франц.)]

Но, само собою разумеется, что где бы я ни была, сердцем я всегда с тобою.

Nathalie"

* * *

"Негодяй!

Все письма твои я перечитал, а последние два даже сам лично получил.

Butor - это я-с?!

Наталья Кирилловна, твоя мать, а моя жена, вчерашнего числа в ночь бежала, предварительно унеся из моего стола (посредством подобранного ключа) две тысячи рублей. Пишет, будто бы для свидания с Базеном бежит, я же наверно знаю, что для канканов в Closerie des lilas [Сиреневой беседке (франц.)]. Но я не много о том печалюсь, а трепещу только, как бы, навешавшись в Париже досыта, опять не воротилась ко мне.

До сих пор я читал седьмую заповедь так: "Не прелюбодействуй!" Но вы с матерью и сим недовольны, а новую заповедь выдумали: "Не перепрелюбодействуй!" Вы простому прелюбодейству не можете остаться верными, но даже в самый разгар оного о том всечасно помышляете, как бы новое учинить!

А посему вот от меня тебе приказ: немедленно с посланным приезжай в деревню и паси свиней, доколе не исправишься. Буде же сего не исполнишь, то поезжай к Базену и от него жди милости, а меня не раздражай.

За сим остаюсь навсегда разгневанный отец твой

Семен Проказнин"

КУЗИНА МАШЕНЬКА

Саваны, саваны, саваны! Саван лежит на полях и лугах; саван сковал реку; саваном окутан дремлющий лес; в саван спряталась русская деревня. Морозно; окрестность тихо цепенеет; несмотря на трудную, с лишком тридцативерстную станцию, обындевевшая тройка, не понуждаемая ямщиком, вскачь летит по дороге; от быстрой езды и лютого мороза захватывает дух. Пустыня, безнадежная, надрывающая сердце пустыня... Вот налетел круговой вихрь, с визгом взбуравил снежную пелену - и кажется, словно где-то застонало. Вот звякнуло вдали; порывами доносится до слуха звон колокольчика обратной тройки, то прихлынет, то отхлынет, и опять кажется, что где-то стонет. Вот залаяла у деревенской околицы ледащая собачонка, зачуяв волка, - и снова чудятся стоны, стоны, стоны... Мнится, что вся окрестность полна жалобного ропота, что ветер захватывает попадающиеся по дороге случайные звуки и собирает их в один общий стон...

Саваны и стоны...

Для жителя столицы, знакомого лишь с железными путями, зимнее путешествие на лошадях, в том виде, в каком оно совершается в наши дни, должно показаться почти анахронизмом. Если даже в его памяти свежо сохранились воспоминания о старинной езде на почтовых, сдаточных и так называемых долгих, то и тут он должен сознаться, что в настоящее время этого рода способы передвижения, сохранив за собой прежние неудобства, значительно изменились к худшему. Прежде вы одинаковым способом, то есть на лошадях, передвигались от места до места и сообразно с этим устроивали известные приспособления: обряжали экипаж, запасались провизией, брали погребец с посудой, походную кровать и проч. Нынче везде по вашему пути врезалась железная дорога и нигде до "вашего места" не доехала. Железные дороги сделали прежние приспособления немыслимыми, а между тем большинству смертных приходится сворачивать в сторону и ехать более или менее значительное расстояние на лошадях. Прежде по проезжим дорогам везде встречались постоялые дворы, где можно было найти хоть теплую отдельную комнату и, с помощью привезенных с собою приспособлений, устроить кой-какой невзыскательный комфорт. Нынче о постоялых дворах и в помине нигде нет, а место их заняли сырые, на скорую руку выстроенные, вонючие, исполненные гама и толкотни трактиры.

Вы оставили блестящий, быстро мчащийся железнодорожный поезд и сразу окунулись в самую глубину мерзости запустения. Вы очутились на одной из третьестепенных станций, которую станционный жандарм насквозь прокурил тютюном и пропитал запахом овчинного полушубка. Холодно, сыро, воняет. Наружные двери беспрерывно хлопают, и ни до одной нельзя без омерзения притронуться рукой: до того они пропитаны жиром и слизью. В общей пассажирской комнате дует сквозной ветер и царствует какой-то сизый полумрак. Сидеть в шубе - душно и неловко, снять ее - непременно схватишь простуду. Вы уходите в так называемую "дамскую" - там невыносимый жар, угарно, негде повернуться. Вы спрашиваете чаю - вам отвечают, что на станции, где нет буфета, прохлажаться пассажиру не полагается, и указывают на трактир, который отстоит в тридцати - сорока саженях и к которому надо шагать по сугробам. Скрепя сердце, вы решаетесь ехать немедля, и вот вас обступает стая ямщиков, которые, "глядя по пассажиру", устанавливают на вас цену и мечут об вас жребий. Наконец условились. Через полчаса к подъезду станции подкатывает тройка заиндевевших лошадей, запряженная в возок, снабженный с обеих сторон отверстиями, через которые пассажир обязывается влезать и вылезать и которые занавешиваются откидными рогожами. Вы надеваете тулуп, потом шубу и, чуть дыша под тяжестью одежд, направляетесь к двери. По дороге шпалерой выстраиваются какие-то люди. Один бегал в трактир за ямщиками, другой пришел с известием, что лошадей запрягают, третий помогал снять шубу, четвертый помогал надеть ее, пятый принес чемодан, шестой что-то подержал, покуда вы укутывались. Тут же приютился и мальчик, который чиркнул спичкой, когда вы вынули папиросницу. Никто явно не просит, но все, словно по команде, возглашают: "Дай бог счастливо!" Вы чувствуете, что каждый из этих людей, по-своему, содействовал факту вашего отъезда и, следовательно, каждый же имеет на вас какое-то право. Начинается процесс влезания в повозку, подсаживания, подталкивания... трогай!

Дорога. Подувает, продувает, выдувает, задувает. Рогожные занавески хлопают; то взвиваются на крышку возка, то с шумом опускаются вниз и врываются в повозку. Путь заметает; повозка по временам стучит по обнаженному черепу дороги; по временам врезывается в сугроб и начинает буровить. Если вы одни в повозке, то при каждом ухабе, при малейшей неровности, вас перекатывает из стороны в сторону; если вы сидите вдвоем, то беспрерывно наваливаетесь на соседа или он на вас. Все старания, которые вы употребляли на станции, чтобы поплотнее закутаться, - старания, сопровождаемые поощрительными возгласами: "Вот так! вот теперь хорошо! теперь хоть тысячу верст поезжай - не продует!" - оказываются напрасными. Через четверть часа вы уже растерзаны; шуба сбилась под вас, ноги и весь перёд тела оголились и защищены только тулупом и валенками. Начинается дорожная тоска, выражаемая ежеминутным спрашиванием: "Далеко ли?" Из глаз, из носу, с усов каплет. Наконец вы решаетесь лечь на бок и притулиться к одной стороне - тррах! - через минуту вы на другом боку!

Через три, три с половиной часа - станция. Вас привозят в деревенский трактир, где уж угощается толпа проезжего и местного люда. В минуту вашего появления людской гомон стихает; "гости" сосредоточенно уткнулись в наполненные чаем блюдечки, осторожно щелкают сахар, чмокают губами и искоса поглядывают на ввалившуюся "дворянскую шубу", как будто ждут, что вот-вот из-за приподнятого воротника раздастся старинное: "Эй вы, сиволапые, - брысь!" Но так как нынче подобных возгласов не полагается, то вы просто-напросто освобождаетесь от шубы, садитесь на первое свободное место и скромно спрашиваете чаю. Сквозной ветер, сырость, грязь, вонь. Приносят подлый, захватанный стакан, миниатюрный чайник, которого крышка привязана к ручке жирною бечевкой, мельхиоровую ложку, красную от долговременного употребления. Ввиду вашей скромности, гомон возобновляется. "Гости" постепенно становятся развязнее и развязнее; наконец заводится разговор о том, что "в трактире за свой пятачок всякий волен", что "это прежде, бывало, дворяне форсу задавали, а нынче царь-батюшка всем волю дал", что "если, значит, пришел ты в трактир, то сиди смирно, рядом со всеми, и не фордыбачь!"

— Прежде очень для дворян вольготно было! - говорит один гость, - приедет, бывало, барин на постоялый, гаркнет: "Мужиком чтоб не пахло!" - ну, и ступай на улицу! А нынче - шабаш!

— Нынче слободно! - излагает другой гость, - нынче батюшка царь всем волю дал! Нынче, коли ты хочешь сидеть - сиди! И ты сиди, и мужик сиди - всем сидеть дозволено! То есть, чтобы никому... чтобы ни-ни... сиди, значит, и оглядывайся... Вот как царь-батюшка повелел!

— Нынче, брат, форсы-то оставить надо! и рад бы пофорсить - да руки коротки! Коли хочешь смирно сидеть - сиди! И мужик сиди, и ты сиди - всем сидеть позволено! - разъясняет третий гость.

Среди этой поучительной беседы проходит час. Привезший вас ямщик бегает по дворам и продаетвас. Он порядился с вами, примерно, на сто верст (до места) со сдачей в двух местах, за пятнадцать рублей, теперь он проехал тридцать верст и норовит сдать вас рублей за шесть, за семь. Покуда он торгуется, вы обязываетесь нюхать трактирные запахи и выслушивать поучения "гостей". Наконец ямщик появляется в трактир самолично и объявляет, что следующую станцию повезет он же, на тех же лошадях.

Протестовать бесполезно; остается только раз навсегда изъявить согласие на всякие случайности и замереть. И вот, если вы выехали в восемь часов утра и рассчитывали попасть в "свое место" часов в десять вечера, то уже с первого шага начинаете убеждаться, что все ваши расчеты писаны на воде и что в десять-то часов вряд вам попасть и на вторую станцию.

Как хотите, а при подобной обстановке самое крепкое и испытанное чувство собственности, семейственности, государственности и проч. - и то не устоит!

Ранним утром, часов около шести, я наконец добрался до места. Деревня пробуждалась. Окна изб ярко пылали пламенем топящихся печей; через улицу шмыгали бабы с коромыслами на плечах; около деревенского колодца, кругом окованного льдом, слышались говор и суета; кое-где, у ворот, мужики, позевывая и почесываясь, принимались снаряжать дровнишки. Зябко; в воздухе плавала белесоватая, насквозь пронизывающая мгла; лошади, как угорелые, мчались по укатанной деревенской улице и замерли перед крыльцом небольшого барского флигеля.

Я счастлив уже тем, что нахожусь в теплой комнате и сознаю себя дома, не скутанным, свободным от грязи и вони, вдали от поучений. Старик Лукьяныч, о котором я уже не раз упоминал на страницах "Благонамеренных речей" и который до сих пор помогает мне нести иго собственности, встречает меня с обычным радушием, хотя, я должен сознаться, в этом радушии по временам прорывается легкий, но очень явный оттенок иронии.

Я люблю Лукьяныча искренно и положительно убежден, что и он, с своей стороны, готов в мою пользу кому угодно горло перервать. Но в то же время я знаю, что никто с такою любовью не выискивает средства отравить мою жизнь, как он. Независимо от общеиронического характера его отношений ко мне, он всегда имеет наготове или отвратительное известие, или какой-нибудь такой безнадежный вывод, вследствие которого я непременно должен почувствовать себя в положении рыбы, бьющейся об лед. Да, существуют еще люди этого закала, хотя несомненно, что тип крепостного Ментора уже вымирает. По мнению моему, эти люди страдают особенною болезнью, которую я назвал бы "бессилием преданности", и, кроме того, они никак не могут позабыть изречение: "Любяй наказует". Лукьяныч рад бы вселенную разорить в мою пользу, но так как руки у него коротки, да и я, по той же причине, не могу оказать ему в этом смысле ни малейшего содействия, то он и вымещает на мне наше обоюдное бессилие. Может быть, он на что-нибудь надеется. Я знаю, ему хотелось бы, чтоб я воспрянул духом, чтоб я облекся в звериный образ и начал бы косить направо и налево, "как папенька". И вот он думает, что его ироническое шпынянье подействует на меня, что я действительно воспряну и начну "косить"...

Именно это самое ироническое отношение повторилось и теперь. Едва успел я глотнуть чаю, как Лукьяныч уже поспешил метнуть в меня камнем, который он, очевидно, с любовью холил у себя за пазухой.

— Мужички опять не согласны! - вымолвил он злорадно-спокойным голосом, стоя у косяка двери и сложив на груди руки кренделем.

Это известие заставило меня вздрогнуть. Я все претерпения принял, я оставил семейство и занятия именно в твердой уверенности, что "мужички согласны" и что иго земельной собственности, наконец, перестанет тяготеть надо мной.