Тревожные ночи Самары

1

Глухая летняя ночь шла к концу. Небо было без туч, но беззвездно: мелкая пыль, подбиваемая ветрами, засорила воздух, сделав его непрозрачным, и даже луна еле пробивалась сквозь мглу. Только света от нее было немного. И все же ощущалось, что вот-вот забрезжит — тьма не была уже густой.

В такой-то неурочный час в деревянном квартале близ Молоканских садов взвизгнула калитка и из палисадника вышел человек в темной одежде. Бросил недовольный взгляд на луну, надвинул картуз на глаза и шибко пошел по правой стороне улицы, держась вблизи домов. Лицо его разглядеть было невозможно, но люди, ждавшие его в засаде, знали; это Гаюсов. Только он один входил сегодня в этот опрятный домишко на Невской. Он да хозяйка, его тетка. И хотя сейчас лишь изредка мелькала в просветах меж домами то ли человеческая фигура, то ли какая тень, с Гаюсова не спускали глаз. Прижимаясь то к забору, то к столбу, то к выступу крыльца, след в след за Гаюсовым крался человек. А чуть дальше, стараясь не выпускать своего лидера из виду, шли еще двое.

Иногда Гаюсов останавливался, прилипал к стене и некоторое время стоял неподвижно. И тогда сразу же замирали идущие за ним. Совсем тихо и пусто становилось на улице.

Не дойдя квартала до лабазов Воскресенского базара, Гаюсов торопливо, почти не таясь пересек улицу и скрылся в подъезде деревянного строения о двух этажах с мезонином.

…Через несколько минут у ворот послышались приглушенные команды Белова:

— Окружить дом! Трое в соседний двор! Себя не обнаруживать!

Тонко скрипнули ворота, послышались торопливо удаляющиеся шаги.

Все так же тиха и спокойна была старая хибара. Однако в одном из окон желтел свет. Потом он погас. И опять зажегся.

За углом зацокали копыта: со стороны Воскресенского рынка к подъезду подкатила пролетка. На козлах скрючился кучер. Никто не вышел из пролетки. Подъехала. и остановилась, только и всего.

Прошло несколько минут, и из подъезда стали появляться фигуры. Одна, две, три. В бледном свете поблескивали кожаные куртки. Не обменявшись и словом, трое уселись в пролетку. Кучер щелкнул кнутом, лошадь с места взяла крупную рысь, и пролетка растворилась в темноте.

И снова раздался негромкий возглас Ивана Степановича Белова:

— Шабанов с группой — к Ягунину! Охрану не снимать!

…И, как раньше, тихо стало возле двухэтажного самарского скворешника. Слепо смотрела закрытыми ставнями улица, спал, как бродяга, неопрятный, провонявший двор. Пустынно было кругом и безлюдно. Впрочем, нет: за углом покосившегося сарая блеснул на мгновенье винтовочный штык.

…На втором этаже к стеклянным квадратикам веранды припал Гаюсов. Не нравилось ему что-то во дворе. А что? Он пристально смотрел вниз, теряя драгоценное время, и все же смотрел. И увидел блеск штыка. Ему он сказал многое. Гаюсов отпрянул от окна. Вытащил маузер, щелкнул предохранителем и на цыпочках двинулся вверх по деревянной лестнице, ведущей на чердак.

Еще минута — и через чердачное оконце Гаюсов выбрался на крышу. Пополз по ней, добрался до самого края. Крыша упиралась в выступ глухой стены — брандмауэр соседнего здания.

Гаюсов осмотрелся: как будто никто не следил. Подпрыгнув, он повис на руках, нащупал ногами щербинку. Нога скользнула, сорвалась. Он сделал еще попытку — есть упор! Оттолкнувшись, Гаюсов подтянулся на руках и упал грудью на крышу соседнего дома. Громыхая по железной кровле, он перебежал на противоположный скат крыши и по пожарной лестнице стал спускаться во двор.

— Товарищ начальник! — услышал он крик в соседнем дворе того дома, что обложили чекисты. — По крыше кто-то шастает!..

Гаюсов побежал прямиком через двор к небольшому строеньицу из кирпича, невдалеке от арки. Вынул связку отмычек, повозился с замком, Что-то хрустнуло. Он широко распахнул створки дверей и нырнул в каменный сарай. Вскоре послышался звук вращаемой рукоятки, потом тарахтенье автомобильного мотора, и из сарая выполз во двор старый «Бенц» с погашенными фарами. Машина нырнула под арку и, высунув радиатор на улицу, резко набрала скорость. Наперерез автомобилю с криками «стой!» бросились двое.

«Бенц» ринулся прямо на людей, свет фар ударил им в глаза. Один из чекистов отлетел в сторону, сбитый автомашиной. Раздались выстрелы, звякнуло под пулями железо. Из «Бенца» полыхнули огоньки: Гаюсов бил из маузера, и пули рикошетили от мостовой.

Круто вывернув, автомобиль унесся в ночь.

— Товарищ Белов! Удрал! — послышался отчаянный крик.

— Удрал, гад! — со злостью отозвался Белов. — Да не догонит, ничего!.. Они уже там!..

…Они действительно уже были там. Как раз во время этой перестрелки трое в кожаных куртках поднимались на крыльцо красивого одноэтажного особнячка напротив гортеатра. Властно забарабанили в дверь.

Из-за двери послышался сдавленный голос:

— Кто там?

— Откройте! ЧК!

— Сейчас, сейчас, секундочку!

Лязгнули запоры. С силой толкнув дверь, трое ворвались в дом. Прошли по темному коридору, распахнули двухстворчатую дверь в гостиную. Щелкнул выключатель — и трое остолбенели в изумлении: комната была полна народу. На вошедших глядели стволы револьверов и винтовок.

— А ну, складай оружие на пол! — весело скомандовал Ягунин.

…Автомобиль изо всех своих не столь уж многих лошадиных сил мчался к площади Парижской Коммуны. Вывернув с Александровской на Саратовскую и проскочив мимо Пушкинского садика, он резко затормозил напротив дома Башкатина. У крыльца толпились люди с винтовками, из дому же выходили другие — с поднятыми руками, в кожаных куртках. На козлах пролетки вместо кучера сидел широкоплечий красноармеец с трехлинейкой на изготовку. Все это успел Гаюсов рассмотреть при свете фар во время короткой своей остановки. Не в силах сдержать бессильной ярости, он, вместо того чтобы поддать газу и попытаться скрыться, выхватил маузер и стал наугад стрелять в темные фигуры людей. Охнув, схватился за грудь молодой курчавый чекист и ткнулся лицом в мостовую. Метнулись фигуры через полосу света и истошный крик резанул воздух:

— Гаюсов! Бей, братва, по колесам!

Это крикнул Ягунин, и тогда только опомнился Борис Гаюсов. Взревел мотор, и «Бенц» рванул с места. Раздалась беспорядочная пальба, брызнуло стекло и, не проехав и двадцати саженей, автомашина закрутилась, словно вокруг невидимой оси. Фары погасли.

— Брать живьем! — исступленно орал Ягунин. — Заходи с боков!

Шарахнул выстрел: часовой губисполкома прямо из подъезда бил из винтовки по машине. «Бенц» дернулся, выскочил на тротуар и врезался в стену Дома крестьянина. Выпрыгнув из автомобиля, Гаюсов, прихрамывая, пробежал по тротуару и свернул за угол. Где-то сзади гулко топала погоня.

Из полукруглого подъезда Дома крестьянина высунулся заспанный дежурный. В руках он держал охотничье ружье. Из открытых дверей в спину ему падал неяркий свет, отчего растрепанная голова казалась пуховой.

— Куда… пробежал?! — подбегая, выкрикнул Михаил. Легкие его разрывались.

— По Дворянской… Тьфу! По Советской тоись… На ту сторону, к Струкачам побег, — лопотал мужичок, таращась.

Подбежали еще трое — красноармейцы особого отдела.

— Бегом по Советской, по той стороне! — скомандовал Ягунин. — Соображайте сами! А я садом, к Волге…

Он взмахнул револьвером и побежал через улицу, где в предрассветной мгле огромным провалом чернел Струковский сад.

Чугунная ограда с пиками не остановила его ни на миг — Ягунин кошкой вскарабкался на нее. Когда перелезал, услышал тихий продолжительный треск: это гимнастерка окончательно расползлась, теперь можно выбрасывать с чистым сердцем.

Чутье охотника — видно, отголосок первобытного инстинкта, так как охотиться ему в жизни не доводилось, — руководило Михаилом, когда он, то скатываясь, то съезжая на заду по травянистым буграм, а то лавируя между выскакивающими из темноты деревьями, выбирал себе путь через дебри ночного сада. Ведь точно этим маршрутом бежал минуту назад Гаюсов. Ушибленная нога не оставляла ему шансов уйти далеко. Но увидеть своего врага Михаил еще не мог: просто он был почему-то уверен, что Гаюсов спустится через сад к Волге. И потому, оказавшись внизу, Ягунин без малейших колебаний пролез между отогнутыми прутьями ограды и побежал к берегу.

Здесь было гораздо светлее: то ли пыли в воздухе поменьше, то ли отсвечивала вода, а может, на открытом месте ощутимей сказывалось приближение рассвета. Выбежав на прибрежный песок, Ягунин различил метрах в сорока впереди себя неясную человеческую фигуру, прихрамывающую, но все же довольно быстро бегущую вдоль кромки воды.

— Стой! — крикнул Михаил, и голос его дал петуха, сорвался. — Стой, говорю!

Он выстрелил, абсолютно уверенный, что не попадет, и все же не без надежды: а вдруг да остановится… Разумеется, Гаюсов продолжал бежать, но расстояние между ними все сокращалось. Теперь они оба бежали по песку вдоль воды, высвечиваемые разошедшейся напоследок луной, одинаково упрямые в своей решимости уйти и догнать. Конечно, Гаюсову было труднее: широко размахивая руками, он весь выкладывался, но боль ушибленной ноги отзывалась уже в сердце. Вот уже тридцать, вот и двадцать шагов разделяло их.

Теперь Ягунину несложно было попасть в Гаюсова, но ему хотелось взять его живым, непременно живым. Да и азарт погони захлестнул. Он разгадал намерение Гаюсова, повернувшего к далеко вдающимся в реку мосткам: там копошился в лодке человек со снастями. Михаил задрал наган к небу и напрямую, по воде, бросился к мосткам. Увидав его, рыбак в ужасе сиганул в Волгу и поплыл от мостков.

Вода доходила до колен, потом до пояса, бежать Ягунину было все труднее. Но зато он несколькими выстрелами успел отрезать врага от лодки, заставив его залечь. Гаюсов тоже трижды выстрелил, и возле Михаила зачмокали пули. Но время было выиграно: когда Гаюсов чуть не ползком добрался до лодки, Ягунин, ухватившись за край мостков, навел на него револьвер.

— Бросай оружие, гад! — крикнул он. — Ну! Стреляю!

Маузер стукнул по деревянному настилу. Гаюсов поднял руки. Затравленно глядя на медленно взбирающегося на мостки Ягунина, не сводящего с него дула нагана, он лихорадочно искал пути к спасению. Их не было. Издалека, со стороны Средневолжского машиностроительного завода, доносились невнятные голоса.

Ягунин шёл прямо на него, почти по самому краешку, обходя груду полуистлевших досок, небрежно сваленных посреди настила. Край одной из них почти касался ног Гаюсова. Дождавшись, когда чекист поравняется с другим концом доски, Гаюсов сделал резкое движение ногой. Доска сильно ударила Михаила под колено, и тот, потеряв равновесие, шлепнулся в воду.

Гаюсов и сам чуть было не упал, но удержался, опомнившись, подхватил маузер и несколько раз выстрелил в воду. Попал не попал, смотреть ему было некогда. Стремительно прыгнул в лодку и с остервенением принялся отматывать канат. Стоя у мостков по грудь в воде, Ягунин ловил и никак не мог поймать Гаюсова на мушку. Нажал спуск — и только брызнули щепки с кормы. Еще раз — осечка! И снова осечка! С лица Михаила стекали струйки, будто плакал он, что невредимым уходит заклятый его враг. А может, так и было, может, и примешались горячие слезы обиды к теплой волжской воде…

Хлопнул выстрел из удаляющейся от берега лодки, и Ягунин от резанувшей боли скрючился, схватился за левую ключицу. Он тоже выстрелил в последний раз, патроны в барабане нагана кончились, но лодка уже растворялась в предутреннем тумане, только слышно было, как с шумом хлестали по воде весла.

По песчаному берегу от Алексеевского спуска бежали красноармейцы. Михаил, зажимая рану, огляделся: других лодок поблизости не было.

— Ушел!

Горячие струйки все бежали по измученному его лицу.

2

Серый сумрак окутывал лесную поляну, еще предрассветно тихую и сырую. Но вот сорока, неторопливо и с достоинством чистившая клюв, насторожилась. Подозрительно вытянула шею: что-то зашевелилось в кустах. Сорока склонила голову набок, подумала и на всякий случай перелетела на сук повыше.

Раздвигая жухлые ветки орешника, на поляну вышел Гаюсов. Прислонился к разлапистому осокорю — сорока взлетела еще выше — и ладонью стер с лица пот, проведя грязные полосы на лбу и щеках. Дыхание его было прерывистым, тяжелым, словно он долго карабкался в гору. А какие на Проране горы? Пустяковый песчаный откос, старуха взойдет без одышки. Но пройти через всю Волгу на веслах, да еще когда гонит страх перед погоней, — вымотаешься на нет.

Однако отдыхать долго он не намеревался: перевел дух — и дальше, через поляну, в глубь островного леса. Скорее, скорее! Только бы не столкнуться ненароком с каким-нибудь болваном, что зорюет на острове со снастями…

Слава богу, до землянки он добрался благополучно, никого не повстречав. Землянку с тропы не разглядишь — она вырыта в склоне буерака, окошко хитро прикрыто ветками, покатую крышу не отличишь от бурелома. Прежде чем спуститься в овраг, Гаюсов огляделся: вроде бы никого. Осторожно ступая, чтоб не нашуметь осыпью, он сполз со склона и постучал в дверь — с виду совсем колода — отрывисто, четыре раза, вернее, дважды по два. Из глубины землянки не сразу отозвался встревоженный голос:

— Кого надо?

— Охотник, — сказал Гаюсов вполголоса. — Мне бы соли щепотку.

— Соль-то нынче кусается, — щелкая задвижкой, уже спокойно ответил голос.

Приоткрылась дверь, в прорези на мгновение мелькнула заросшая щетиной физиономия и скрылась. Гаюсов согнулся, шагнул в землянку, дверь тотчас захлопнулась, снова стукнул засов.

Чиркнула спичка, затрещал огонек масляной коптилки.

— Что случилось, Борис Аркадьевич? — с тревогой спросил бородатый человек в крестьянской домотканине, подпоясанной солдатским ремнем. Сидя на лавке, он исподлобья смотрел на Гаюсова. Другой обитатель землянки, еще молодой и, пожалуй, красивый, несмотря на портившую его небритость, стоял у порога, нервно терзая пуговицу на мятом парусиновом кителе. В глазах его дрожал откровенный испуг.

Гаюсов не отвечал. Вялым движением стянул с головы картуз, опустился на лавку рядом с бородатым. Посидел, тряхнул головой.

— Шацкого взяли… И его группу всю… — сказал он устало. — Сергей…

Он взглянул на молодого человека в кителе. У того прыгали губы.

— Да не паникуй ты! — крикнул Гаюсов. — Ничего страшного, потери неизбежны, ясно? Шацкий не продаст. Сволочь он, да, но не продаст, повернет на уголовщину…

Бородач крякнул, хотел что-то сказать, но передумал.

— Так вот, Сергей… — Гаюсов встал с лавки и взял руки молодого человека в свои. — Побрейся и немедленно отправляйся в город. Сейчас же.

3

Ток-ток, — пощелкивали по булыжнику каблучки, — ток-ток…

Нюся шла, не глядя по сторонам, не видя перед собой дороги — так шла бы ослепшая лошадь домой, ведомая поводырем— привычкой. Голова была словно из свинца, в ней сонно ворочались ресторанные мысли — что-то о тонкой посуде, которую так и не купила хозяйка, о вине из Туркестана, которое клиент назвал непечатно, о том, что официанты все больше наглеют… Нюсю радовало, что усталость хоть немножко притупила четкое осознание мерзости того, что она услышала от Бориса. Вторые сутки оно разъедает ей мозг, как негашеная известь, и от этих мыслей она чувствует, как в затылке нарастает боль.

Тук, тук, — глухо срезонировали деревянные ступеньки. Лицо Нюси осунулось, черты утратили мягкость, плечи обвисли. Естественная реакция организма: с трех дня до трех утра она была на ногах, в душном чаду, оглушаемая гамом и визгом оркестра. А потом так и не смогла уснуть, хоть и прикорнула в швейцарской. Только еще сильнее намучилась. Сейчас почти восемь, хоть бы до начала полуденной духоты отдохнуть… Уснуть…

Она остановилась перед дверью на втором этаже, вынула ключи. В тишине резко скрежетнул замок. Нюся вошла в длинный полутемный коридор. В него выходило несколько дверей, но ни одна, слава богу, не отворилась. Сейчас Нюсе не хватало еще только общения с соседками… брр! Осторожно ступая, она подошла к своей комнате, вставила ключ из связки. Этот замок открылся без шума.

Нюся вошла в комнату и несколько секунд постояла у порога в душной темноте. Шторы были задернуты еще со вчерашнего утра, но и сейчас она не станет их открывать. Не до того. Щелкнула выключателем, бросила сумку на пол. Сняла плюшевую жакетку, повесила на гвоздь у двери. Походила бесцельно по комнате, тронула спинку стула: пылища… Ну и пусть. Села, положила голову на руки и не шевелилась довольно долго, будто решила так подремать. Потом резко встала, расстегнула пуговицы, сняла кофточку.

Из-за ширмы в дальнем углу комнаты вышел человек. Еще молодой, со следами порезов от бритвы на полных щеках. Одет он был неважно — в полотняный китель, весь будто жеваный, и такие же брюки. Белым назвать его костюм было никак нельзя, и все же в облике неизвестного было что-то фатовское.

— Мадам! Миль пардон!

От звука его голоса Нюся вздрогнула и мгновенно повернулась, прикрывшись кофточкой. Но не произнесла ни слова; без испуга смотрела, ждала.

— Я тут в одиночестве воспользовался вашей девичьей постелькой. — Мятый человек улыбнулся с откровенной наглостью. — Хотя, разумеется, предпочел бы…

— Как вы сюда попали?! — злым шепотом крикнула Нюся.

— Видите ли, я, так сказать, с корабля на бал…

— Что вам угодно? — перебила Нюся.

— Терпение, мадам, я от Гаюсова. Борис Аркадьевич теперь у нас.

Она молчала.

— Гм… Он дал мне ваши ключи.

Он показал Нюсе ключи и снова положил их в карман.

— Что случилось? — вырвалось у нее.

— Я полагал, мадам… Вы что, не знаете о провале группы Шацкого? Впрочем, конечно…

— Вы из ЧК? — равнодушно спросила Нюся и стала так же равнодушно натягивать на плечи кофточку. Даже не отвернулась.

Молодой человек с удовольствием разглядывал ее.

— Что ж, понимаю, понимаю… Но я в самом деле от Гаюсова, мадам. Поручик Гофферт. — Он стукнул каблуками. — Сергей. Тезка вашего покойного мужа, мадам.

— Заткнитесь, — с отвращением сказала Нюся. — Доказательства?

Гофферт достал из кармана сложенную вчетверо записку и протянул Нюсе. Она не двинулась с места.

— Извините, мадам! — он гаерски склонился и подошел к Нюсе. — Прошу!

Развернув бумажку, Нюся прочитала: «Этому человеку верь. Немедленно отправляйся с ним. Это не пожелание и не просьба, а приказ. Б».

— У вас есть сомнения? — спокойно спросил гость.

— Нет, — ответила Нюся, не поднимая от записки глаз.

— Тогда прошу вас. Кстати, мы можем уйти через соседний двор?

Нюся опустилась на стул, задумчиво повертела в руках записку.

— Анна Владимировна, у нас мало времени на раздумья.

— Я никуда не пойду.

Поручик отозвался не сразу. Потрогал царапину на шее, вздохнул. Тихо проговорил:

— Увы, приказы обсуждать…

— Я не вправе? — зло перебила Нюся. — Нет уж, милостивый государь, с меня достаточно.

Полные щеки возмущенно дернулись.

— Мадам! — В голосе послышалась угроза. — Это похоже на предательство.

Нюся вдруг успокоилась. Усмехнулась, отрицательно покачала головой.

— Вот что, поручик. Передайте Борису, что я устала. Нет, лучше так: что я смертельно устала от всего. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. В покое, слышите, вы? В по-ко-е!

С испугом и нескрываемой враждебностью смотрел на Нюсю поручик Гофферт.

— Вы легкомысленны, мадам… — отчеканил он с натужным сарказмом. — Может быть, вы и ЧК попросите о том же?

— Боитесь? — Она с презрением усмехнулась. — Напрасно. Гаюсов знает, что туда я не пойду. Я просто выхожу из игры. Совсем. Передайте ему мои слова. И уходите!

— А мне сдается, что игру вы только начинаете. И рискованную, мадам, предупреждаю вас, слишком рискованную.

Лицо Нюси исказилось.

— Уходите! — крикнула она гневно. — Отдайте ключи!

Гость молчал. Глаза его забегали. Он боялся, видимо, этого крика: соседи!..

— Я подниму соседей, — попала в точку Нюся. — Вы меня плохо знаете, поручик. Ключи!

Рука гостя медленно полезла в карман, а вынул он ее рывком.

Однако в кулаке был зажат вовсе не пистолет, как того ожидала Нюся. Ключи, брошенные поручиком Гоффертом, со стуком упали на стол.

4

В маленькой палате — когда-то она была закутком кастелянши — бился о стены и отражался от них зычный смех красноармейца Никишина, курносого паренька цыплячьего вида, но на удивление густоголосого. И как кружевная оборочка к басовитому громыханию позванивал смеющийся голосок темноволосой красавицы в белоснежном халате — замглавврача военгоспиталя Нины Дмитриевны Ольшанской. Смешил их Ягунин. Лежа на койке с забинтованной до шеи рукой и с марлевой нашлепкой на лбу— стукнулся о мостки, — он «травил»: вспоминал, привирая всякое, эпизоды польского похода.

— Ну, браток, — восхищенно крутил головой красноармеец, вытирая бязевым рукавом слезу, — ну и уважил, гы-гы… Это ж надо… помрешь тут с тобой… Чисто цирк…

— У вас природный дар юмориста, — сказала Ольшанская, продолжая улыбаться. — Будь я не врач, а писательница, я бы имя себе на ваших историях сделала, право. Затмила бы саму Тэффи.

Поскольку Ягунин понятия не имел, что это такое — Тэффи, он смолчал. Спросить не решился: эта изящная дама, сидящая нога на ногу, была слишком похожа на буржуйку. Хотя и врач. Впрочем, в этом вопросе Михаил путался, в точности не знал, куда отнести врачей, профессоров и всяких адвокатов — к буржуйскому или трудящемуся классу.

— Нет уж, — ответил он уклончиво. — Оставайтесь врачом, для нас они на сегодняшний день важнее.

Он заперхал, углом подушки заткнул рот, но грудь еще долго содрогалась от разъедающего ее кашля.

— Кто знает, — переждав, сказала Ольшанская мечтательно, — как еще повернется наша жизнь? Сегодня вы обычный военный, каких тысячи, а через десять лет… И встречу я вас как-нибудь на эстраде, в элегантном черном фраке, в манишке, с бабочкой…

Никишин, не удержавшись, подавился смехом. Он и пытался, да вот никак не мог не смеяться: уж больно смешным представила врачиха Мишку…

Ольшанская взглянула на него с мягким неодобрением, покачала головой.

— Зря вы смеетесь, Никишин, — начала было она. Но не закончила, прислушалась, встала с табурета.

— Все! Тишина! — озабоченно проговорила Нина Дмитриевна. — Идет главный врач. Укройтесь, Никишин! Ложитесь! Вот так…

Дверь в палату распахнулась. Усатый, остробородый старик со свирепым выражением лица не сразу протиснул могучий торс через дверной проем, открытый на одну лишь створку. За спиной главврача маячила медсестра. Опасливо поглядывая на начальство, она подала глазами знак Ольшанской: старик не в духе.

— Гм… Гм… — сердито откашлялся доктор Здановский, придирчиво оглядывая палату и не удостаивая взглядом Ольшанскую, — Как тут дела? Что твой живот? — кивнул он Никишину. — Отпускает язва?

— Мале-е-енько, — простодушно улыбаясь, пробасил красноармеец. — Под утро хватануло чуток, а чтобы очень — не-е-т…

— Угу… — Главврач отвернулся и подошел к кровати Ягунина.

— Ну а твое самочувствие, герой? — спросил он громко и бодро, слегка ощупывая плечо и ключицу Михаила.

— Да уж куда лучше… — заканючил тот, но старик перебил его, раздраженно бросив через плечо Ольшанской:

— До завтра перевязок не делать. Как сон? Так до утра и кашлял?

— К сожалению, Владимир Илларионович, хронический…

— Пулю я твою, голубчик, не уберег. Да! Хотел презентовать, но дура санитарка смахнула куда-то… Ищи теперь! Сплющенная такая. Дрянь. Не жалей…

— На что она мне? Вытащили — и ладно.

Главврач снисходительно фыркнул, нащупал у Ягунина пульс, скосил глаза на часы.

— Если б вы знали, Ягунин, сколько такого добра Владимир Илларионович из людей вынул, — проникновенно проговорила Ольшанская. — У Владимира Илларионовича воистину золотые руки.

Прозвучало это фальшиво, даже Никишин почувствовал — заворочался и закрыл глаза. Михаил увидел, как у старика побагровела шея.

— А у вас, голубушка, я вижу, золотое сердце, — рыкнул он, вставая с табурета. — В инфекционном… Гм… Впрочем, не здесь… Все, выздоравливайте!

Он кивнул Ягунину с Никишиным и повернулся к ним спиной. Усы его топорщились. Ольшанская была явно растеряна, хотя и пыталась это скрыть. Пальцы ее нервно сжимали трубку стетоскопа, на щеках выступили темно-розовые пятна.

Главврач, постояв несколько секунд, двинулся к выходу, сестра засеменила за ним. Ольшанская вышла последней, движения ее были замедленными. Ягунин подумал, что Нина Дмитриевна надеется: вот, мол, сердитый старикан уйдет и забудет. Не тут-то было! Когда Ольшанская вышла из палаты, чья-то рука плотно прикрыла за ней дверь, и тотчас до ушей Ягунина и Никишина донеслось:

— Обход проведу сам! Идите в инфекционный. Что у вас там творится, я спрашиваю?..

Марлевая занавеска скрывала от них отсутствие стекла в двери. Так что хоть доктор Здановский и сдерживал голос, в палате слышно было каждое слово.

— Откуда эти лоботрясы? — Главврач пыхтел, как закипевший чайник. — Вы врач или сердобольная кумушка? Симулянтов различать разучились, да?

Судя по тяжелым шагам, Здановский двинулся дальше.

— Стоило только уехать, и уже черт знает что, — слышалось из коридора. — Не госпиталь, а постоялый двор! Да!

Рассерженный доктор затих, и уже издалека донеслось лишь приглушенное:

— Чтоб завтра же духу их не было!..

Ягунин с Никишиным озадаченно переглянулись.

— Вот так штука, — сказал огорченный Никишин. Ему от души было жаль симпатичную докторшу.

5

Белов диктовал, Шабанов записывал: проверить… отыскать… спросить… опознать… Оба они устали и ожесточились от бесплодных допросов, оба понимали, что упущенное время, даже один день, может обернуться серьезными осложнениями: враг глубже законспирируется, оборвет все нити, уйдет в подполье, и этот невскрытый нарыв опять будет зреть, угрожая рецидивами антисоветских вспышек, террактов, злостного саботажа, диверсий.

В кабинет начальника секретоперотдела вошел Вирн. Прошел к столу, сделал знак: продолжайте!.. Послушал, встал, прошелся по комнате.

— Хватит, — сказал Белов. — Складывай бумажки, писатель.

— Что нового, Иван Степанович? — спросил Вирн.

Белов покрутил головой.

— Рановато для нового. Придется еще повозиться с этим Шацким. Корниловец! Остальные ни черта не знают. Обычные налетчики.

Вирн потер ладонью несвежее лицо.

— Нет у нас времени возиться, Иван Степанович. Ясно, что эта банда — только ветка. А где ствол? Поглядите, что подкинули. Нашли в караульном помещении штаба коммунистического полка. Мне Ратнер передал.

Председатель губчека вынул из кармана френча грязный клочок бумаги и протянул Белову. Тот развернул, вслух прочитал:

«Предполагается произвести нападение: штаб ЗВО, клуб коммунистов, губ. чрезвыч. комиссия, губвоенкомат, госуд. банк, окружной суд, ревтрибунал, почта, курсы командиров, элеваторы новый и старый, губернаторский дом, продовольственный комитет, авто и тракторная мастерские. Будьте готовы. Точно время не знаю, но скоро. Разрешите покуда мне не сказать своего имени».

— Да-а, — Белов озабоченно поморгал. — Ничего себе новости… А не провокация?

— Вы что, у меня спрашиваете? — поднял бровь Альберт Генрихович. — Конечно, не исключена и провокация, хотя… Какой смысл? Так или иначе, через час в губисполкоме вместе с особым отделом и штабистами округа соберемся для разработки плана охраны города. А вот от кого охранять — туман.

— Разъяснится, Альберт Генрихович. Я так надеюсь, что скоро разъяснится.

Вирн усмехнулся и неожиданно продекламировал:

— Читали такого поэта — Минаева? — спросил он.

Белов пожал плечами: откуда?

— Я в туруханской ссылке читал. Неплохо он критиковал царизм, хотя и не с классовых позиций. Да, что там с Нюсей?

Иван Степанович озабоченно цокнул языком.

— Я вот думаю, есть ли резон, что мы ее оставили. Нюся теперь для них — отрезанный ломоть.

— Точно сказано, — одобрил Вирн. — Именно «отрезанный ломоть». Сейчас с нее глаз спускать нельзя.

Белов слушал, что-то соображая.

— Можете не сомневаться, Иван Степанович. — Натура этих… — Вирн выдержал паузу, — известна. Не оставят они ее в покое. В любом случае. Как бы нам не прозевать.

— Так… — протянул Белов. — Резонно.

И повернулся к Шабанову.

— Слушай, писатель! Придется тебе нынче до закрытия подежурить в «Паласе». Надо бы посмотреть, кто к ней будет липнуть. Может, связной. А после проводить буфетчицу до дому, только незаметно… Рано туда не заявляйся, чтоб глаза не мозолить, лучше поближе к ночи. Задача ясная?..

— Есть! — сказал Шабанов. — Ясная. Разрешите пока идти?

— Иди.

Решив не откладывать сборы, Шабанов заглянул к Левкину, но не нашел его на месте. Столкнулись они на лестнице. Договорившись, когда ему взять подходящую одежонку, Иван повернул было к себе, но вспомнил о просьбе Ягунина. Нынче утром, дождавшись в госпитале окончания операции, он ухитрился перекинуться с Михаилом несколькими фразами.

— Как там Нинка? — прикрыв глаза, бормотнул Ягунин, когда его несли по коридору санитары, — Узнай у Исая…

Иван Шабанов видел Нинку один-единственный раз — с тряпкой и ведром, раскрасневшуюся и растрепанную. Девушка ему тогда понравилась: скромная, работящая и собой вроде ничего.

— Исай, как Нина-то работает? Не саботажница? — спросил он как бы в шутку.

— Это имеется в виду землячка Миши? — что-то уж слишком неприветливо, на себя непохоже, уточнил Левкин.

— Она.

— Землячке дали поворот от наших ворот, — сказал все так же сухо Левкин, — Когда с Мишей были неважные дела, я был вынужден ей сказать…

— Что сказать? — нахмурился Иван.

— Что! Что! — разозлился Исай Левкин. — Пусть не приходит, сказал! Не мешай на дороге, Шабанов, у меня есть другие дела, пропусти…

Левкин был расстроен, что так вышло. Шабанов — тоже.

«Где ж ее теперь найдешь-то?» — думал он удрученно, проходя коридором, будто сквозь строй глазеющих на него граждан. Их сегодня было больше обычного — ни одна лавка не пустовала. Он переживал за Михаила, потому как понимал, что получалось не по справедливости: и подозревали напрасно, и посадили ни за что, и вот обидели в личном вопросе.

…Не ждал не гадал Ваня Шабанов, что так скоро отыщется горемычная Нинка Ковалева. В одиннадцатом часу вечера приведет ее в «Палас» мордатый «горчишник», накормит и что худо — напоит девчонку до одурения, а уже ближе к закрытию уведет ее неизвестно куда — наверх ли, в гостиничные номера, еще ли в какое злачное место, а может, и к себе домой. И невыносимо будет комсомольцу Шабанову смотреть на жалкую пьяненькую девчонку, смотреть и понимать, что нет у него ни возможности, ни права вмешаться, и оттого будет Ване стыдно, тоскливо и тошно.

Но все это будет впереди. Пока же сотрудник секретно-оперативного отдела Шабанов мучился сомнениями, говорить ли Михаилу, что Нинку выставили из губчека, или, может, погодить до выздоровления, а сам внутренне собирался к своему вечернему визиту в «Палас».

6

В глубине огромного пакгауза городского потребительского общества, среди мешков, ящиков и перепоясанных веревками тюков закусывало несколько человек. На ящике, поставленном на попа, разложены были продукты — помидоры, огурцы, немного хлеба, желтоватое сало и непременная вобла. Судя по стаканам и двум пустым бутылкам с винными этикетками, люди эти не только закусывали. Сидели они в покойных позах, и внешний мир напоминал здесь о себе лишь редкими гудками маневрового паровозика. Солнце просвечивало сквозь щели в крыше, и поэтому, несмотря на отсутствие окон, на складе было достаточно светло, чтоб не только рассмотреть лицо собеседника, но и при желании прочитать газетный текст. Этим как раз и занимался один из закусывающих — сухопарый человек в пенсне и потрепанной форме инженера-путейца.

— Послушайте, господа! — Он оторвал клочок газеты, покрывавшей ящик-стол, и прочитал нарочито гнусаво: — «Подкрепим самарским хлебом великую борьбу трудящихся с разрухой»! — Он засмеялся: — Подумать только — «самарским хлебом»! Допрыгались комиссары.

— Какого… месяца… газетка? — спросил блондинистый военный, хрупая после каждого слова огурцом.

Человек в пенсне нагнулся и отогнул край газеты.

— Февральская, — сказал он. — Но это не имеет значения. Непредусмотрительность правителей во все века считалась преступлением, ибо они отвечают за судьбу народа. Вывезти из губернии весь хлеб, хотя прогнозировался недород. Идиотизм!

— А что вы, собственно, расстраиваетесь, дорогой Юрий Ярославович? — мяконьким голоском пропел Аристарх Аржогин, но лицо его сделалось едким. — Что вы за большевичков-то переживаете? С голоду будут дохнуть — тем легче спихнуть-с.

— Да уж… Купечество российское всегда снимало сливки с народных трагедий. И с войны, и с мора, — с оттенком презрения сказал военный и швырнул огрызок огурца за штабель.

— Купцы — благодетели человечества, — с укоризной парировал Аржогин. — Мы кровь питающая, тягловая сила общества. Не то что военные…

— Аристарх Семенович! Виктор Петрович! Прекратите пикировку, господа! — вмешался плотный и, видимо, чрезвычайно сильный мужчина с выпуклым лбом, крупными скулами и подбородком. Несмотря на скромное одеяние мещанина — пиджачок, косоворотка, штаны в сапоги, — в нем чувствовалась военная косточка. — Мне кажется, что обеденный перерыв у нас затянулся. Продолжим совещание. Ну что же вы, Виктор Петрович? Прошу вас! Неприлично!

Лениво усмехнувшись, блондин отложил огурец, закинул ногу на ногу: что ж, пожалуйста, я готов.

— Я полагаю, — голос плотного человека в косоворотке звучал уверенно, мужественно, — что провал группы Шацкого не посеял в нас неверия. Собственно, особых причин для паники нет. Группа, надо сказать, с честью выполнила свою задачу, и чекисты поймали, фигурально выражаясь, свет угасшей звезды, не более. Никто, кроме Шацкого, не имел прямых связей с нашим центром, но за Сергея Сергеевича мы можем быть спокойны, такие люди не предают. Я не хочу говорить слов сострадания в его адрес, хорунжий Шацкий выше жалости. К тому же есть основания полагать, что через несколько дней арестованные будут свободны. Как и вся Самара, господа, и как Тамбов, Пенза, Мелекесс и… Не стану перечислять, скажу только, что концентрация и консолидация сил практически заканчиваются… На днях вам станет известна точная дата выступления. Обрадую вас, господа, сообщением: кажется, выступят сразу несколько губерний. Нас поддержат воинские части — только сегодня я получил подтверждение. И приготовьтесь, господа, услышать новость: из некоторых источников стало известно, что комдив Сапожков вовсе не убит комиссарами, а формирует новые соединения. Как ни далек он от нас по своим политическим воззрениям, он наш невольный союзник.

— Минутку, Александр Владимирович, — поднял палец военный. — К сожалению, вынужден выступить в роли ушата холодной воды… Неприятное обстоятельство: вернулся, знаете ли, главврач госпиталя.

— Вернулся? М-да… Скверно. Вы же информировали, что он будет через неделю.

— Увы! — Виктор Петрович закатил глаза и развел руками. — Хуже того. Он уже сунулся в инфекционное отделение и Нину Дмитриевну отчитал. Как бы он того… Проверочку бы не устроил.

— Совсем нехорошо. — Александр Владимирович озабоченно потер подбородок, сощурился. — Каково мнение членов штаба?

— Какое может быть мнение? — отрывисто сказал сухощавый в пенсне. — Что, у нас есть выбор? Не будем демагогами, Павловский. Не время!

Плотный человек в косоворотке остро взглянул на него.

— Демагогами? Что ж… Хотя выход далеко не идеален. Шума, расследования не избежать. С другой стороны, фактор времени… Да, придется.

Павловский повернулся к военному.

— Придется вам, Виктор Петрович…

— Мне?!. — Блондин вскочил. В глазах его промелькнул ужас.

— Вам, — твердо повторил Павловский. — Не обязательно своими руками, но обеспечить… Виктор Петрович, такова ситуация, увы.

Человек в командирской форме снова опустился на ящик. Лицо его не было сейчас красивым, гримаса страха застыла маской.

Сняв пенсне, чтоб не видеть этого раскисшего хлыща, Юрий Ярославович прервал молчание.

— Гаюсов прислал связного. Хлопочет о буфетчице из «Паласа».

— Позвольте… — Глаза Павловского смотрели с холодным удивлением. — Разве она не арестована?

— Представьте, нет. Связной встречался с ней. Уйти к Гаюсову не хочет, говорит, выхожу из игры.

— Хотя и пустила ЧК по ложному следу? — Павловский презрительно ухмыльнулся. — Из игры!.. Ну, с этим я товарищей чекистов не поздравляю. Топором сработано, по-пролетарски. Эту подсадную утку надо убрать. И немедленно.

— Ай-ай, — сокрушенно вздохнул Аржогин, его мягкое лицо поморщилось. — Не было бы неприятностей с Гаюсовым. У них с Анной Владимировной того-с… Роман… — Аристарх Семенович недвусмысленно прищелкнул пальцами.

— Еще чего! Погодит с романами. Кстати, нечего ему отсиживаться в берлоге. Дело идет к развязке, господа, час близок. Нужна полная готовность. Да, а где же ваш связной?

— Позвать? — Юрий Ярославович встал.

— Прошу вас. У меня будет к нему поручение. И не одно, пожалуй, а два…