Три аксиомы

Зеленый пояс

Профессор Тимирязевской сельскохозяйственной академии по кафедре лесоводства Владимир Петрович Тимофеев — пропагандист посадок лиственницы. И конечно, большой знаток этого быстрорастущего, крепкого, долговечного дерева, легко переносящего всякого рода невзгоды. У него диссертация докторская была о лиственнице, да за нее же он получил и лауреатство.

В каком бы уголке Московской области ни сажали лиственницу, профессор не утерпит и обязательно съездит поглядеть: как там у них получается, все ли правильно делают, нет ли каких ошибок?

Да не одна же лиственница. Не может профессор безучастно отнестись ко всему, что происходит в лесах Подмосковья. А подмосковные леса — очень важные и очень трудные, потому что соседствуют с чрезмерным сгущением людей, построек, дач, дымящих заводских труб, сыплющих на окрестности ядовитую золу и копоть. Все это вторгается в жизнь лесов, нарушает ее нормальный ход. У подмосковных лесоводов множество всяких забот. Профессор Тимофеев не стоит в стороне и частенько выезжает из города: все надо поглядеть своим глазом. А я бываю рад, когда удается его сопровождать.

Лес доступен только пешей ноге. Прогулки иной раз бывают утомительными. Отсюда понятно, почему щепетильный и даже церемонный Владимир Петрович однажды летом согласился зайти передохнуть на дачу моего приятеля в Щелковском районе.

— Для таких калик перехожих пенсионного возраста, как мы с вами, всякое пристанище — благо.

Дачный поселок расположен в лесу. Участок моего приятеля весь заставлен столетними соснами и елями. Домик вдвинулся промежду них осторожно и при постройке не побеспокоил деревьев.

Надо сказать, что мой приятель — большой любитель леса и страстный его защитник. Услышит по радио про успехи лесорубов или хотя бы про их обещания дать стройкам больше древесины — обязательно покачает головой и скажет: «Истребляют леса, разводят суховей». Напечатал в газетах несколько заметок на эту тему, присутствовал на собрании в Доме ученых и кричал из зала: «Суховей разводят!»

Внезапный приход известного профессора лесоводства не мог не порадовать любителя леса. Встретили нас радушно. Хозяйка принялась выставлять на стол угощение, а хозяин повел мыть руки после дороги. Умывальник висел на стволе живой ели с лохматыми зелеными ветками, а над ним громадными гвоздищами прибиты палка для полотенца и несколько полок: для мыла, для щеток, для зубного порошка и прочих снадобий. Любит человек во всем удобство.

Под рукомойником не стояло таза или какой-нибудь другой посудины; мыльная вода стекала на корни дерева.

По лицу профессора проскользнула тень недоумения. Как человек чрезвычайно деликатный и не позволяющий себе замечать промахи окружающих, он ничего не сказал, но сделал попытку уклониться от мытья рук: нет, мол, в этом необходимости, по лесу ходили, а там чисто.

Я же, воспитанный менее тонко, сказал хозяину:

— Эх ты, хранитель природы! Сколько же ты гвоздей в несчастную елку заколотил! Почему не прибил рукомойку с этажерками к столбику или к забору?

— Я так полагал: дереву ничего не сделается. От поливки оно еще лучше растет.

— Ты же изранил, — говорю, — елку. Уж коли тебе невтерпеж, вколачивал бы лучше гвоздищи в сосну, благо она рядом.

— Какая разница?

— Большая. Сосна обильно заливает рану смолой, она переносит легче. А елка — дерево тонкокорое, малосмольное; через раны она заражается гнилостными грибковыми болезнями. Она не переносит поранений. Не в долгом времени погибнет твоя вековая ель. Вот и выходит, что сам ты разводишь суховей.

В разговор вступил профессор и со свойственной ему мягкостью заметил:

— Не следует прибивать ни к ели, ни к сосне и ни к какому другому дереву. Дело ведь не только в гвоздях, но и в том, что корни дерева обильно поливаются мыльным раствором, а в мыле содержатся соли. Они могут быть губительны.

Мой приятель пробовал оправдаться:

— А как же Чехов? Когда он построил в Ялте дачу и посадил деревья, воды было мало, и деревья всегда поливались помоями из умывальника. Это же известно из переписки писателя с сестрой. И хорошо действовало: розы цвели, персики вызревали.

Я перебил:

— Не спорь. Склонись перед авторитетом профессора!

Приятель шутливо ответил:

— Под тяжестью улик подсудимый признал свою кину. Моя неграмотность в вопросах лесоводства доказана. Я расписался в ней молотком, гвоздями и бочками вылитых помоев. Но, граждане судьи и присяжные заседатели, не на меня одного должна пасть ответственность. Грех пополам!

— С кем? — спросил профессор.

— С вами, учеными-лесоводами.

Профессор В. П. Тимофеев изумился необычайно:

— В чем же мы виноваты?

— Вы не написали для нас, рядовых граждан, ни одной популярной книги о лесе.

— Мы старательно пишем. Существует огромная научная и учебная литература. Почему не читаете?

— Пробовал читать учебник, написанный профессором Ткаченко, да бросил: очень трудно, мне не по зубам. После учебника у меня в голове засела путаница. Я привык думать, что все явления природы текут по незыблемым законам, не допускающим никаких исключений, что один предмет безусловно хорош, другой безусловно плох. А в учебнике лесоводства на каждый закон приводится сотня исключений. При одной комбинации условий выходит так, при другой иначе. Например, в одном случае лес сушит почву, в другом увлажняет. Читаю: «лесные пожары — страшное зло», и на той же странице сказано, что во многих случаях пожары приносили лесам пользу. Вот, например, в Теллермановской роще Воронежской области сгорел худой лесишко, а на его месте после пожара вырос великолепный дубняк. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Профессор заметил:

— Таковы подлинные противоречия действительности. Разнообразные сочетания причин дают различные последствия. Иначе не может быть.

— Не спорю, — ответил хозяин дачи. — Но мне трудно запомнить сотни правил и тысячи исключении. Зубрежки тут требуется гораздо больше, чем при изучении иностранного языка. Пусть этим делом занимаются специалисты. А для себя я хотел бы иметь какую-то элементарную книжку, понятную, как таблица умножения и четыре действия арифметики.

— Напрасно вы взяли большой вузовский учебник, — сказал профессор. — Он, конечно, труден для неподготовленного читателя. Но есть же учебник для колхозных лесоводов — два небольших томика, написанных с предельной простотой.

— Как бы ни был хорош учебник, — возразил хозяин дачи, — люди читают его не по своей охоте, а только под страхом получить на экзамене двойку. Дайте нам книгу, которая читалась бы без принуждения! Сто лет назад написана «Жизнь животных» Брема. Она существует и в многотомных и в сокращенных школьных вариантах, много раз перерабатывалась, переведена на многие языки, до сих пор переиздается, и нет человека, который бы про нее не слыхал. Почему не написана аналогичная книга о лесах?

— Нечто подобное предпринималось и в лесном деле, — сказал профессор. — В начале XX века издана «Энциклопедия русского лесного хозяйства». Она ставила задачи популяризации лесоводственных знаний. Печатались и другие общедоступные книги, но они не получили распространения. Лесная наука действительно пребывает в глубокой изоляции от внимания общества. В этом вы правы. Только напрасно вы обвиняете нас, лесоводов. Тут не вина, а беда наша. Не мы обижаем, а нас обижают.

И профессор рассказал о том, как классик лесной науки Г. Ф. Морозов в свое время тщетно ратовал за то, чтобы лесоведение изучалось не только в специальных лесных институтах, но и на биологических факультетах университетов, чтобы оно было известно не только практическим работникам лесного хозяйства, но в элементарных своих основах — всему образованному обществу.

Все биологические науки изучаются в университетах, обо всех формах живых существ: и орнитология, и энтомология, и ихтиология, и микробиология, и многое еще другое. Все, за исключением лесоведения.

Университетская наука вошла в культуру народа. Она распространялась в обществе через среднюю школу. Из университетов выходили школьные преподаватели. Они, естественно, могли научить лишь тому, что знали сами. В школьных программах природоведения нашли себе место элементарные начатки и орнитологии, и энтомологии, и всего прочего, чем нагрузили в университете будущих учителей.

Лесоводственные же знания в университетах не изучались, в школьные программы не проникли, в учебный предмет не оформились, в обществе не распространились.

И это большой урон. Для такой лесистой страны, как Россия, понимание леса имело бы не меньший смысл, чем знакомство с биологией беспозвоночных. Ведь подавляющее большинство населения повседневно соприкасается с лесом, невольно влияет на его жизнь, ведет о нем споры. А споры-то получаются невежественные, знахарские, без достаточных знаний.

У меня давно чешутся руки написать понятную для всех книжку о лесах. Да боязно: станут ли читать? Если рассказать даже самое элементарное, и то на рассудок читателя ляжет порядочная нагрузка, придется ему понимать, запоминать и вообще шевелить мозгами.

Недаром говорится, что корень учения горек. И вот к этому горькому корню я влеку читателя. Влеку и ужасаюсь: а вдруг да он вырвется, кинется наутек.

Впрочем, что ж гадать: станут читать, не станут? Надо попробовать, проверить на опыте.

Миллионы людей любят лес, с жаром о нем говорят, принимают близко к сердцу всякого рода известия о лесах и живо интересуются их судьбой. Так неужто же никто не пожелает познакомиться с законами жизни леса? Не может этого быть! Ну, а если кто не хочет, того не заставишь никакой хитростью.

Наша любовь к древесной растительности начинается в городе. Именно здесь, среди каменных домов, на земле, одетой в бетон и асфальт, мы наиболее ценим шелест зеленых листьев и с особой заботой оберегаем деревья.

Начало июля в Москве. Целый день жаркое солнце калило кирпичные стены и железные крыши. На размягченном от жары асфальте каблуки пешеходов стали оставлять вмятины.

К вечеру ветер словно устал вентилировать нагретый город и затих; сгустилась духота.

Я шел по Садово-Кудринской улице. С рокотом и гулом катились по мостовой табуны автомашин: разноцветные «Москвичи», «Волги», «Победы» и много грузовиков со всякой поклажей.

Они заполнили улицы десятью бегущими вереницами: пять обгоняли меня, пять неслись навстречу по другому боку мостовой.

На перекрестке зажегся красный фонарь светофора, и движение остановилось. Машины сгрудились в плотную пробку, шум затих. И пока двигался поперечный поток и торопливо пробегали через улицу пешеходы, автомобили на Садовой стояли и молчали. А потом открылся зеленый фонарь, пришла очередь возобновить бег, и каждая машина, трогаясь в путь, обязательно фыркала, а некоторые выпускали струйки белого дыма. Распространился резкий запах нефти, словно начадила неисправная керосинка.

Очень много бегает по Москве автомобилей. Движение же происходит толчками: то бегут, то останавливаются под светофорами. И такая непостоянная и неравномерная работа мотора вызывает при рывках выхлоп несгоревших газов. Москвичам частенько приходится нюхать нефтяную гарь.

С Садово-Кудринской я свернул на Малую Бронную. За углом показались деревья сквера на Пионерских прудах, и сразу же бензинный смрад сменился приятным ароматом. Взглянул вверх: густые ветвистые липы усеяны бледно-желтыми цветочками.

На Садово-Кудринской улице тоже есть липы, тоже цветут, но деревья невелики, недавно посажены, стоят в один ряд вдоль тротуара — перевес сил явно на стороне лавины дымящих автомобилей. И только ночью, когда уличное движение затихает, начинает чувствоваться сладкий медовый запах цветов.

На Пионерском сквере липы — вековые, стоят густо, и такое на них неисчислимое множество цветочков, и так сильно они благоухают, что аромат в любое время суток борется с чадом машин и побеждает.

Людно бывает на аллеях сквера в пору цветения лип. Уголок живой природы, вкрапленный в нагромождение многоэтажных домов, привлекает людей всех возрастов. Топчутся малыши, матери катают по дорожкам детские колясочки, и старички-пенсионеры, собравшись в кружок, с азартом брякают костяшками по доске, забивая «козлика».

Освежающее действие деревьев на воздух наиболее ощутимо, когда липы стоят в цвету, но оно не прекращается и после опада цветов. Состязание деревьев с машинами длится целое лето. Главную работу выполняют не цветы, а листья.

Автомобильные моторы могут работать идеально, сжигая топливо без остатка и не пуская чада, и все же они не перестанут портить воздух. При сжигании любого горючего во всех случаях выделяется ядовитый углекислый газ. Запаха от него нет, а воздух отравлен.

А для деревьев углекислый газ служит пищей. Зеленые листья в продолжение всего лета отсасывают его из воздуха, разлагают на составные части, берут себе углерод и при помощи солнечных лучей строят из него ткани древесины, а получившийся при разложении кислород выделяют в воздух. Так деревья очищают атмосферу от углекислого газа и обогащают ее кислородом.

Кроме того, деревья выделяют фитонциды — особые вещества, очищающие воздух от болезнетворных бактерий.

Отсюда понятны заботы о насаждении парков, садов, бульваров, скверов и полос деревьев вдоль городских улиц. Это вовсе не роскошь, а составная часть современного градостроительства, столь же необходимая, как сами жилые дома, мостовые на улицах, водопровод, городской транспорт, канализация.

Люди с давних пор понимали важность зеленых насаждений. Петр I одновременно с постройкой Петербурга сажал сады.

В Москве же на этот счет обстановка сложилась неблагоприятно. Город веками рос стихийно и сохранил пороки средневековой сумбурной планировки с кривыми узкими уличками и чрезмерной теснотой застройки. Когда в XVIII столетии встала задача навести в городе какой-то порядок: расширить улицы, посадить деревья, — тогдашняя администрация не в силах была что-либо сделать, потому что вся земля до последнего клочка принадлежала частным собственникам.

Но в тех случаях, когда в распоряжении администрации оказывались свободные пространства, они предпочтительнее отводились не под застройку, а для посадки деревьев.

Такие свободные места город получил после уничтожения старинных оборонительных сооружений, двумя кольцами окружавших столицу. В былые века они защищали Москву от вражеских нашествий. С упрочением могущества России возможность осады Москвы уменьшалась, укрепления становились ненужными. Их снесли, и на освободившихся местах в конце XVIII века посадили деревья. Вместо прежних каменных стен Белого города протянулась цепочка бульваров: Пречистенский (ныне Гоголевский), Никитский, Тверской, Страстной, Петровский, Рождественский, Сретенский, Чистопрудный, Покровский, Яузский. Общая их протяженность 7 километров.

На месте срытого Земляного вала появилось кольцо Садовых улиц с непрерывной вереницей бульваров, скверов и палисадников на протяжении десяти километров от Крымской площади до моста через Яузу.

Потом заключили в трубу речку Неглинную, а русло засыпали землей — получилось довольно широкое пространство для посадки Екатерининского парка, Цветного бульвара и Александровского сада у кремлевской стены.

На этом озеленение Москвы прекратилось надолго. Созданные три полосы насаждений сами по себе прекрасны, но для большого города их было явно недостаточно. Превеликое множество запутанных улиц и переулков оставалось без единого деревца. А сажать из-за тесноты негде.

Только в начале XX века на нескольких наиболее спокойных и просторных улицах посадили вдоль тротуаров ряды лип. Они и поныне существуют на Большой Ордынке, улице Воровского и Ленинградском проспекте.

В советский период леса сажают много. Едва ли придет кому в голову упрекнуть Московский Совет, что он слабо занимается озеленением города. Успехи у всех на глазах.

Но пришлось и уничтожать.

Старые москвичи не могут забыть, как в 1935 году при реконструкции Садовых улиц было снесено их нарядное зеленое убранство. Деревья на бульварах, скверах и в палисадниках выкорчевали; землю сровняли экскаваторами и залили асфальтом. Многие вспоминают об этом событии с болью. Садовые улицы действительно были прежде красивы, а многие участки восхитительны. Мы, старики, помним; молодежь может судить по фотоснимкам. Известен, например, снимок Большой Садовой от нынешней площади Маяковского в сторону Кудринки — по обе стороны улицы, примыкая к домам, тянутся две роскошные зеленые полосы, составленные из густых лип, кленов, дубов, тополей и окаймляющих их кустарников. Вся эта красота в 1935 году уничтожена, и нам надо разобраться, плохо или хорошо тогда поступили, и не значит ли это, что в Москве вообще не берегут деревьев и варварски их истребляют.

Решить этот вопрос нам поможет отрывок из автобиографической повести К. Г. Паустовского «Беспокойная юность». В 1914 году автор работал вожатым трамвая и водил вагоны линии «Б» по Садовому кольцу. Правдивое свидетельство о том, каким в ту пору было уличное движение, для нас очень важно.

«Это была дьявольская работа, — пишет Паустовский. — Однажды у Смоленского бульвара на рельсы въехал белый автомобиль с молоком фирмы Чичкина. Шофер едва плелся. Он боялся, очевидно, расплескать свое молоко. Я поневоле плелся за ним и опаздывал. На остановках мой вагон встречали густые и раздраженные толпы пассажиров.

Вскоре меня нагнал один вагон линии „Б“, потом — второй, потом — третий, наконец — четвертый. Все вагоны оглушительно и нетерпеливо трещали. В то время у моторных вагонов были не звонки, а электрические трещотки.

На линии создавался тяжелый затор. А шофер все так же трусил по рельсам впереди меня и никуда не сворачивал.

Так мы проехали с ним всю Садово-Кудринскую, миновали Тверскую, Малую Дмитровку, Каретный ряд. Я неистово трещал, высовывался, ругался, но шофер только попыхивал в ответ табачным дымом из кабины.

Сзади уже сколько хватал глаз ползли, оглашая Садовые улицы трещотками, переполненные пассажирами „букашки“. Ругань вожатых сотрясала воздух. Она докатывалась от самого заднего вагона ко мне и снова мощной волной катилась назад.

Я пришел в отчаяние и решил действовать. На спуске к Самотеке я выключил мотор и с оглушительным треском, делая вид, что у меня отказали тормоза, ударил сзади чичкинский автомобиль с его нахалом-шофером.

Что-то выстрелило. Автомобиль осел на один бок. Из него повалил белый дым… Я увидел, как с Самотечной площади бегут к вагону, придерживая шашки, околоточный надзиратель и городовой. В общем на следующий день меня разжаловали из вожатых…»

А все произошло из-за того, что шоферу, боявшемуся расплескать молоко, некуда было сворачивать. На Садовых улицах между роскошными палисадниками лежала посередине проезжая полоска в десять метров ширины. Она предназначалась для движения в обе стороны всех видов транспорта, и на ней располагались два тротуара для пешеходов, две трамвайные колеи и две узенькие обочины между рельсами и тротуарами. Извозчичья пролетка еще могла притулиться на обочине и пропустить обгоняющий трамвай, а грузовому автомобилю тесновато.

Кольцо Садовых улиц — главная транспортная магистраль столицы. Если заторы и пробки из трамваев и извозчиков образовывались на ней даже в 1914 году, когда и автомобилей-то в Москве было всего с полсотни, можно представить, что начало твориться в тридцатых годах. Движение становилось просто невозможным. Пришла эра автомобиля, и потребовалось расширить мостовую. А для реконструкции улицы надо было перестроить все подземное хозяйство: переложить водопроводные, канализационные и газовые трубы, электрические кабели. Сохранить при этом деревья немыслимо, их пришлось удалить. Иного выхода не было, иначе нельзя.

Сейчас по расширенным Садовым улицам проходит в сутки всяких транспортных единиц больше, чем в описываемое Паустовским время проходило за год.

Вдоль тротуаров посажены теперь липы, но стоят они всего только в один ряд. Для большего нет места. Улицы продолжают называться Садовыми по старой привычке. Садов не стало.

К. Г. Паустовский — свидетель правдивый. Если в нем может проявиться пристрастие, то совсем в иную сторону. Мы знаем писателя как лирика и романтика, влюбленного в красоту живой природы. Его «Повесть о лесах» — лучшее, что написано на эту тему в художественной литературе. И мы знаем, что если возникнет конфликт между практическими нуждами человека и существованием дерева, Паустовский пренебрежет практикой и встанет на защиту дерева. Ласковый шелест листьев для него приятнее трамвайного грохота. И тем не менее из приведенного отрывка ясно, что деревья с Садовых улиц следовало удалить.

Это был единственный случай, когда в Москве уничтожали бульвары и сады. На первый взгляд — повод для упрека, а на самом деле упрекать не в чем.

Никто не имеет права заявить, что в Москве деревья якобы не берегут. Нет, заботливо берегут, усиленно сажают, тщательно ухаживают и тратят на это дело колоссальные деньги. В Москве довольно часто ломают дома, чтобы посадить деревья, но я лично не видал ни одного случая, когда срубали бы деревья, чтобы построить на их месте дома.

Ущерб, понесенный на тесном Садовом кольце, с избытком искупается широчайшим размахом озеленительных работ в других, более просторных районах столицы. В советский период в Москве создано несколько крупных парков и много сотен новых скверов; более тысячи улиц и переулков обсажены рядами деревьев вдоль тротуаров.

Я еще застал время, когда на Тишинской площади стояли возы с сеном, а на площади Борьбы — с дровами. Прежняя извозчичья и малоэтажная Москва не могла существовать без торговли сеном и дровами. А эти объемистые товары продавались всегда возами и требовали простора. В советский период бывшие торговые площади превращены в скверы.

Общее количество зеленых насаждений всех типов на сопоставимой территории Москвы увеличилось с 2145 гектаров в 1913 году до 7300 гектаров в 1960 году. Сейчас числится значительно больше, целых 17 тысяч, но эта новая цифра несопоставима с двумя прежними, ибо увеличилась за счет расширения границ города до кольцевой автодороги. На присоединенной к Москве территории имеется около десятка тысяч гектаров леса, но он не заново выращен, а существовал и прежде.

Нас интересует, конечно, не ведомственная подчиненность, а фактическое количество лесов, парков, скверов, бульваров. Насколько можно судить по опубликованным данным, зелени в Москве после революции прибавилось. Да не только статистика, то же самое подсказывает память московских старожилов. Возле Крымского моста была прежде мусорная свалка, в Лужниках — огороды, вокруг нынешнего здания университета на Ленинских горах — пустырь, на месте Выставки достижений народного хозяйства — пустырь. Теперь на этих местах выращены неплохие парки.

Однако нельзя сказать, что дела вполне блестящи. Недостаток заключается в неравномерном распределении зелени по территории Москвы.

Богато озеленены новые районы, созданные на окраинах. Там озеленение входит составным элементом в проект застройки. Просторные улицы и кварталы спланированы так, что всюду есть много места для деревьев.

И по-прежнему трудновато с зеленью в центре. Переделывать старый город гораздо труднее, чем строить новый. Чтобы расширить узкие московские улицы, много надо сломать домов и выселить уйму народа. Это дело займет немало времени. Но и сейчас стараются не упускать возможностей для посадки деревьев. Места, освободившиеся после сноса ветхих построек, используют по большей части для разбивки скверов.

Есть, конечно, и недостатки. Не всех удовлетворяет состав древесных пород. Хороша липа, но она медленно растет и дорого обходится. Не случайно в городских посадках получил распространение тополь. Он обладает многими достоинствами: быстро растет, легко переносит уплотнение почвы и прочие невзгоды городской жизни. Но людям он не нравится из-за пуха. К сожалению, у нас мало сажают новых пород деревьев. А их много создал выдающийся селекционер Л. С. Яблоков.

Большой участок площади перед Киевским вокзалом в Москве огородили забором, и там внутри начали стучать отбойные молотки и еще какие-то невидимые машины. Слышно, что взламывают асфальт, и ясно, что начинается стройка, а что строят — никак не поймешь. Если дом, то словно бы не на месте.

Кто-то сказал:

— Будет новая станция метро.

Но у Киевского вокзала и без того две станции метро. Куда ж еще? Что-нибудь не так.

Недели через три забор убрали, мусор вывезли, и там, где люди привыкли видеть гладкий асфальт, появился чистенький новый сквер с деревьями восьмиметровой высоты и с зеленой травой. Превращение совершилось быстро, и опрокинулась старинная поговорка: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается».

Деревья привезли из питомника готовые, выросшие, с листьями, с материнской землей на корнях, или, как лесоводы называют, «с комом». Этот окружающий корни ком земли величиной примерно в два кубических метра и весом в три-четыре тонны был осторожно вырезан из грунта питомника, обшит толстыми досками. Каждое дерево ехали в ящике и на месте посадки опускалось краном в подготовленную яму, а потом ящик разбивали и доски вытаскивали поодиночке. Так при пересадке деревьев сохранялась нетронутой живая сила корней.

Но это же дорого стоит! Я разговорился с И. М. Соколовым, главным инженером «Мослесопарка» — одного из московских озеленительных трестов. Сам он сейчас занимается больше пригородными лесами, но достаточно сведущ также в вопросах городского озеленения и принимает в нем участие, выращивая в расположенных за городом питомниках молодые деревца для будущих посадок. Он рассказал:

— Посадка двадцатилетнего дерева обходилась на старые деньги в пятьсот рублей, на новые — пятьдесят. На улице Горького, на Советской, Пушкинской и на Красной площади да и на Садовых улицах сажали липы старше двадцати лет. Те стоили на тогдашние деньги рублей по восемьсот и даже до тысячи. На бойких местах, где происходит особо сильная людская толчея, целесообразно сажать крупные деревья. Во-первых, потому что деревцо уцелеет, если прохожий невзначай толкнет его плечом. Да и результат от посадки виден сразу. Если же сажать мелочь, то не дождешься, когда она вырастет. Ведь нет же условий для роста на земле, скованной бетоном и асфальтом. Ну, а где обстановка полегче и позволяет, там сажают молодняк. Тот стоит недорого. В последние годы в Москве сажали по 30 тысяч крупных деревьев и по 220 тысяч молодняка.

Я подавлен огромностью цифр и говорю:

— Стало быть, Московский Совет расходует бешеные деньги?

— Стараемся удешевить, — отвечает главный инженер, — поощряем изобретательство и рационализацию, не считаем незыблемыми прежние нормы и расценки. Но есть предел, через который не перескочишь. Нельзя, как говорится, купить на грош пятаков. Цена посадки складывается из многих слагаемых. Через много рук пройдет дерево, прежде чем встанет на московской улице, в окне, прорубленном среди бетона и асфальта. В далеком загородном питомнике из древесных семян выведут маленькие сеянцы. Потом их пересадят в другой питомник, так называемую «школу», и выращивают до десяти лет. Часть десятилетнего молодняка идет для посадок в парках и скверах. А часть переводят в школу высшей ступени для дальнейшего выращивания и подготовки к самым ответственным посадкам, где держат еще десять лет. В этой последней школе деревца размещаются редко, далеко друг от друга, чтобы впоследствии можно было взять их с большим комом вырезанной земли. За деревцами тщательно ухаживают, ускоряют рост, часто стригут ветки для того, чтобы формировалась густая шаровидная крона. К двадцати годам деревья уже недешево стоят. И наконец, наступает самое дорогое — выкапывание, заделка кома земли в ящик, погрузка, перевозка в Москву. Наш главный питомник находится в Битцах, это недалеко, ближе Подольска, но приходится завозить и из далеких мест. Липы на улицу Горького и на Садовые привезены из Тульских засек. Да и вообще сплошь и рядом автомашина не может сделать за рабочий день больше одного рейса и привозит при этом только одно дерево. Смекните, во что обойдется перевозка! Да надо еще посадить, подготовив громадную ямищу. И все надо делать потихонечку да осторожно, иначе живое дерево превратится в мертвую хворостину… Надо все же сознаться, что в прошлом посадки страшно удорожались излишествами во внешнем оформлении. Возьмите сквер у памятника Пушкину, он создавался в 1949–1950 годах; там ужасно большие деньги вбиты в переработку наклонной поверхности земли, в уступчатые террасы, в фонтан, в стенки из шлифованного гранита, а посадка лип составляла незначительную часть общей стоимости сквера. Поглядите на сквер перед высотным домом на площади Восстания, посаженный в конце 50-х годов; тут нет ни гранитных стенок, ни чугунной решетки, есть только деревья и кустарники. Этот сквер значительно дешевле, а выглядит неплохо.

Все большую и большую роль начинает играть добровольное бесплатное участие населения. Москвичи ежегодно отдают городским посадкам миллионы человеко-дней.

Кроме того, по собственному почину сажают топольки и липки во дворах. Так создаются иной раз насаждения высокой ценности. Можно привести в пример дом на углу улицы Алексея Толстого и Спиридоньевского переулка с прекрасным палисадником перед фасадом и хорошим внутренним сквером во дворе. Белые акации, посаженные в 30-х годах на Малой Бронной, сделались своеобразной достопримечательностью: в период цветения они снеговыми горками выделяются из окружающей зелени и непривычному глазу кажутся дивом; цветут они в Москве значительно позже яблони, но раньше липы, в такое время, когда не цветет никакое другое дерево, этим и привлекают внимание прохожих.

Таких домов множество, и «приусадебные» скверики большим числом гектаров вливаются в зеленое убранство Москвы.

С посадкой дерева в Москве расходы не заканчиваются, а лишь начинаются.

На улице Горького вдоль тротуара выстроились липы, посаженные в начале 50-х годов. Каждая стоит среди асфальта, в колодце, прикрытом чугунной решеткой.

Подъехала автоцистерна. Рабочие подняли решетку, вычистили накопившийся мусор (почему-то граждане кидают окурки именно сюда), и через резиновый шланг наливают питательный раствор. Ждут, покамест впитается, потом добавляют.

Я стал расспрашивать.

Рабочие ответили:

— Живут эти липы на искусственных харчах. Естественных кормов для них тут нет. Не в том даже дело, что под асфальтовую корку не проходит ни воздух, ни дождевая вода, и земля лежит мертвая. Хуже то, что под этими липами нет даже такой мертвой земли. Вы не видали, как их сажали?

— Не привелось.

— А мы глядели. Ямы для посадки этих лип вырублены в кирпичной кладке. Земли у бедняжек столько, сколько привезли на корнях из питомника, а со всех сторон лежит кирпич. Тут ведь раньше дома стояли, их снесли, когда расширяли улицу, а фундаменты остались. И много в Москве есть мест, где деревья посажены на каменной кладке. Москва, она ведь исстари звалась Белокаменной. На Болотной площади новый сквер стоит на сплошных сводах бывших торговых лабазов… Вот в новых районах ничего плохого про землю не скажешь. Там посадки идут на местах, где отродясь никаких построек не было, а если где и стояли жалкие деревянные амбарушки, так их сковырнули и не осталось никаких последствий. Там дереву расти вольготно. А в центре приходится подкармливать раствором. За каждым деревом ведется индивидуальный уход.

Благодаря уходу деревья чувствуют себя неплохо. Они, правда, не вырастают до такой величины, как на воле, но живут достаточно долго. Липы дореволюционной посадки на улице Воровского и на Ордынке не обнаруживают пока признаков старости.

Разумеется, на уход тратятся деньги.

Я шел с главным инженером Иваном Михайловичем Соколовым по Тверскому бульвару — зеленому и нарядному. Центральная аллея полна гуляющих людей. Боковые заставлены скамьями-диванами с удобными сиденьями и спинками; на них хорошо отдыхать.

Главный инженер сказал:

— Не знаю, можно ли назвать листочки на здешних деревьях золотыми. Но если их отчеканить из серебра, они стоили бы дешевле натуральных. Московский трест зеленых насаждений раньше тратил на содержание одного гектара сорок тысяч рублей старыми деньгами в год — четыре тысячи по новому курсу, не считая стоимости первоначальной посадки.

Я снова потрясен огромностью цифры, и у меня срывается:

— Иван Михайлович! А нет ли тут излишеств? Такая уйма деньжищ!

— Были излишества, — ответил инженер, — и выносились решения об экономии. Меньше начинают сажать цветов. Но вообще-то без расходов не обойтись. Требуется уход, иначе бульвар захиреет. Давайте присмотримся к возрасту деревьев! Вот эти липки и вязы совсем молоденькие, посажены после войны. Тополя и лиственницы — рослые, да тоже молодые. Ясенелистным кленам лет по тридцати, от силы по сорок. Стало быть, посажены они при Советской власти. Там видны старые дубы и липы — наследие царского режима. Но много ли их? Пересчитаем!

Попробовали посчитать. Оказалось, что не менее 90 процентов деревьев посажено в советский период. Вначале это кажется мне невероятным. Я хожу по Тверскому бульвару больше сорока лет, всегда вижу его свежим и зеленым, никогда не замечал никаких изменений, не помню, чтобы бульвар закрывался на капитальный ремонт. Когда же посадили деревья? Тем не менее факт есть факт. Деревья молоды, посажены именно в те годы, когда я ходил по бульвару, и произошло это как-то незаметно.

— В этом как раз и заключался хороший уход, — поясняет Иван Михайлович. — Если дерево умирало, его срезали, сажали новое. Текущий ремонт производился настолько регулярно и своевременно, что бульвар все время оставался свежим и зеленым. А это стоит денег. Кроме того, много средств расходуется на благоустройство и чистоту… Да вы не пугайтесь: не все гектары обходятся по четыре тысячи. В ведении треста зеленых насаждений находятся самые важные объекты — Александровский сад, Бульварное кольцо, Лужники. Большинство скверов принадлежит районным Советам и те тратят на гектар вдвое и вчетверо меньше. Вообще стоимость содержания снижается от центра к периферии, по направлению к самородным лесам, где деревья размножаются и вырастают сами. На загородные парки мы тратили в новых деньгах по шестьдесят рублей, на пригородные леса по десять рублей на гектар. Но сейчас обстановка в подмосковных лесах складывается иная. Они тоже начинают требовать большого ухода. Десяти рублей теперь уже мало. Нас поругивают за то, что плохо ухаживаем за пригородными лесами, и упреки эти обоснованны. Надо дело улучшать, тратить больше труда, расходовать больше денег. Задаром ничего не сделаешь.

Один мой знакомый, увидев новый сквер перед Киевским вокзалом, сказал:

— Правильно сделали! Киевляне, приезжающие в Москву, первым делом должны видеть зелень. Нам не следует перед ними ударять лицом в грязь.

И верно. Киев издавна считался самым зеленым городом нашей страны.

Не в том даже дело, что в нем зелени много, но очень уж она бросается в глаза. Если спросят, что в Киеве находится в самом центре, на самом видном и выигрышном месте, — придется ответить: парки.

Киев расположен на неровной местности, изрезанной логами и оврагами, причем улицы лежат по большей части в логах, а холмы заняты парками.

Как это ни странно, лога понижаются не к Днепру, а в обратную сторону — к маленькой речушке Лыбеди. На берегу же Днепра стоит могучая гряда высоких холмов. Расположившись на этой гряде, парки возвышаются над городом и тянутся вдоль его главного фасада, потому что иначе, чем фасадом, днепровский берег не назовешь.

Много в парках красивых дорожек. Самая любимая народом — та, что идет по самому краю крутого обрыва. Склон к реке тоже засажен деревьями. Снизу к вам тянутся верхушки пирамидальных тополей. Такие они легкие, гибкие и нежные; кивают при малейшем дуновении ветерка, словно метелки из мягких зеленых перьев.

А глубоко внизу вьется серебряная лента Днепра. Так глубоко, что идущие по реке пароходы показывают вам не борта, а крыши. И кажутся они совсем маленькими. За рекой уходит вдаль зеленая равнина с синими островами лесов.

В принципе то же самое, как в Москве на Ленинских горах. Но учтите, что в Киеве гора выше, склон ее круче, парк гуще, река шире, воздух прозрачнее, украинское солнце ярче. Природа кажется здесь богатой и величаво прекрасной.

Неплохо озеленены и улицы Киева. Посажено много каштанов. В этом дереве все крупно и красиво. Само оно зеленый шар на ножке, листья — раскрытые веера (семь листков расходятся в стороны из одной точки). Весной деревья украшены стоячими белыми свечками соцветий; осенью на ветках висят бледно-желтые лимончики, утыканные иголками. Этот род каштана, что разводится на киевских улицах, не дает съедобных плодов, зато он самый красивый.

Еще более богаты зеленью города Средней Азии и Южного Казахстана.

В Алма-Ате, например, на каждого жителя приходится по 60 квадратных метров зеленых насаждении (в Москве всего 14).

Когда я впервые попал в Алма-Ату и ехал с вокзала в гостиницу, дорога все время шла по аллеям среди зеленых деревьев. Мне казалось, что едем мы пока по какому-то дачному предместью, а сам город будет где-то впереди. И очень я удивился, когда шофер остановился и сказал:

— Приехали.

Аллеи оказались центральными улицами. В Алма-Ате каждый жилой квартал окружен плотной стеной высоких пирамидальных тополей. Все улицы и переулки представляют собою сплошные бульвары. Это зеленое великолепие создано на искусственном орошении. С гор бегут арыки и разветвляются по всем улицам и переулкам. Рядом с тротуарами идут канавки, и там журчит вода. Без них деревья не могли бы существовать в засушливом климате.

Такое построение города вызвано жизненной необходимостью. Нам, жителям влажной Центральной России, трудно представить, как сильно пересыхает земля в пустынях и степях Казахстана. Скачет ли там всадник, едет ли повозка, или передвигается овечья отара — всегда вслед за ними белым облаком стелется пыльный хвост.

Город Алма-Ата строился в ту пору, когда асфальт еще не вошел в обиход. Это теперь, в советское время, замостили улицы, а раньше они были обычными грунтовыми дорогами; протарахтит арба — поднимется пыль. И надо было защитить жилье. Наилучший способ — посадка пирамидальных тополей.

Эти красивые и стройные деревья похожи на высоченные столбы, обвитые пышной зеленой бахромой. Стоят они бок о бок, как в частоколе, и образуют сплошные стены, идущие вдоль тротуаров и закрывающие дома от проезжей части улицы. Через такой плотный заслон пыль не проникает.

Поэтому пирамидальные тополя — непременное украшение сел и городов степной засушливой полосы: Средней Азии, Южного Казахстана, Предкавказья, Украины.

Пирамидальный тополь в диком виде существует только в Гималаях, а у нас и в других странах разводится искусственно. В культуру он пошел несколько тысяч лет назад и был широко распространен в древнем Риме и в древней Греции, откуда еще в античные времена проник в Крым и на другие побережья Черного моря, потому что там существовали греческие колонии.

Разводится очень легко: достаточно воткнуть в землю кусок отрубленной ветки — вырастет целое дерево.

Поразительна неиссякаемая жизненная сила этого дерева. Способность размножаться вегетативным путем, когда отрубленный кусок приращивает себе недостающие органы и превращается в целое растение, свойственна и некоторым другим породам деревьев, но при многократном повторении такого размножения поздние поколении раз от разу становятся слабее и недолговечнее. Пирамидальный же тополь тысячи лет размножается только черенками, за это время сменилось великое множество поколений. Невозможно даже проследить, через какие страны прошли предки вот хотя бы этих деревьев, растущих сейчас в Алма-Ате. Но пирамидальный тополь не выявляет никаких признаков ослабления и вырождения. Это по-прежнему сильное, здоровое и быстрорастущее дерево.

Характерно, что в нашей стране повсюду до сих пор были только мужские экземпляры и ни одного женского. Разумеется, они не дают плодов и семян, в этом есть удобство: не засаривают улицы пухом. Сейчас у нас есть и женские особи. Они нужны ученым для скрещиваний и выведения новых сортов. А новые сорта помогут продвинуть это южное и неустойчивое против заморозков дерево на север. Если сейчас прекрасные тополевые бульвары украшают Киев, то почему бы не иметь точно такие же в Москве?

На Выставке достижений народного хозяйства СССР хорошо растет пирамидальный тополь, выведенный академиком А. С. Яблоковым. Деревья уже достигли в высоту двадцати метров, а станут еще выше.

Как ни усиленно сажают в городах бульвары, парки, скверы, все же они не могут полностью удовлетворить потребности горожан в чистом воздухе и общении с живой природой. Городские насаждения — необходимый минимум для защиты нашего здоровья. Они существуют, так сказать, на каждый день.

В праздник же человеку хочется большего — простора, покоя, тишины, свободного ветра, и он отправляется из города.

Без всякого подсчета, просто на глаз заметно, что летом в выходной день на московских улицах народу становится гораздо меньше, чем в будни. Зато переполнены дачные поезда.

Наиболее приманчивы для человека в летний день река и лес. Приятно искупаться, позагорать на солнышке, а потом неторопливо идти по лесной тропинке, вдыхать запах нагретой хвои, слушать птичьи трели и ни о чем не думать, забыв на время всякие заботы.

А что такое лес? И чем он отличается от деревьев на улице Горького и на Тверском бульваре?

Поезжайте в Рублево, и там увидите прекрасный сосновый бор. Опушка порядочно затоптана, и деревья изрежены. Но пройдите в глубину, и лес предстанет во всей своей могучей силе. Сосны стоят как прямые свечки. Ростом они с восьмиэтажный дом, от роду им по полтораста лет. А под ними множество молоденьких сосенок высотой в один, в два и в три метра. Есть пятилетние, десятилетние, пятнадцатилетние. Кто их посадил? Чьи затрачены деньги?

Никто не сажал. Сами выросли из разбросанных старыми соснами семян.

В этом и заключается одно из главных отличий вольно растущего леса от городских искусственных насаждений — парков, бульваров, скверов и отдельных деревьев на тротуарах. В лесах из падающих на землю древесных семян рождается молодняк.

Пригородные леса имеют исключительно важное значение. Они служат и прекрасным местом отдыха для горожан и резервуаром чистого воздуха для вентиляции города.

Столько по Москве бегает автомобилей, так сильно загрязнен воздух, что очистить его не под силу одним внутригородским насаждениям. Большую роль играет вентиляция, приток воздуха извне.

Самый легчайший, еле ощутимый ветерок движется со скоростью пяти километров в час. Умеренный ветер успевает пробежать за час тридцать, сильный — пятьдесят километров.

Так внутрь города проникает воздух из окрестностей. И для нас далеко не безразлично, какой это воздух, что с собою несет. Важно, чтобы пришел он из лесов, насыщенный кислородом и свежестью. А для этого надо, чтобы вблизи города стояли леса. Когда их нет, сажают.

Прекрасные зеленые кольца создаются, например, вокруг Ростова-на-Дону, Волгограда, Донецка и других степных городов. Даже около столицы Калмыкии — Элисты, расположенной в засушливой полупустыне, выращивают две тысячи гектаров искусственного леса.

Для Москвы такие экстраординарные меры не нужны. Москва находится в лесном зоне и окружена самородными лесами. В Московской области леса занимают почти два миллиона гектаров и составляют 38,7 процента всей площади.

Мы от всей души желаем, чтобы подмосковных лесов стало больше, и надеемся, что в конце концов так оно и будет. Но едва ли правы те, кто говорит, что в недавнее время лесов было очень много, а мало стало только теперь. Нет, так ведется исстари. По исследованиям историков, еще в XVI веке вокруг Москвы лежали «почти безлесные местности московского центра» (Н. А. Рожков, Сельское хозяйство Московской Руси в XVI веке). Да это и понятно. Транспорт в ту пору был трудный, способы консервирования пищи примитивны. Продовольствие для Москвы, становившейся уже значительным городом, добывалось в ближних окрестностях. А для этого надо было иметь поблизости много полей, сенокосов, пастбищ, огородов, ягодников — вообще много свободной от леса земли.

И все же лесов в Московской области не так уж мало. Из них наиболее важны для москвичей ближние. Леса на пятьдесят километров от границ города зачислены в зеленый защитный пояс Москвы. Защитная зона простирается с юга на север — от Чехова до Дмитрова, а с запада на восток — от Истры до Павловского Посада. На этом пространстве имеется полмиллиона гектаров покрытой деревьями площади.

Это очень важные и ценные по своей роли леса. Они имеют санитарно-гигиеническое значение для столицы. Их надо тщательно беречь.

Время от времени приходится читать в газетах призывы «спасти зеленое ожерелье Москвы от топора». Спасать, конечно, надо. Состояние древостоев внушает большую тревогу. Леса требуют заботливых рук.

Зря только приплетают сюда топор. Он ни с какой стороны не угрожает подмосковным лесам. Тут явное недоразумение.

Советское законодательство относит пригородные леса к первой, наиболее оберегаемой группе, наравне с почвозащитными и полезащитными насаждениями, курортными массивами и заповедниками. Обычные рубки в пригородных лесах запрещались; допускались только рубки ухода, имеющие большое значение для выращивания хорошего леса и играющие ту же роль, как прополка сельскохозяйственных культурных растений, а также санитарные рубки, то есть уборка умерших и пораженных болезнью деревьев. Эти рубки необходимы для оздоровления остающегося на корню древостоя.

Не исключается, конечно, возможность воровских самовольных порубок, но они случаются не чаще, чем хищение вещей из запертых квартир или кражи бумажников из карманов пассажиров в троллейбусах.

Стало быть, в плохом состоянии подмосковных лесов виноват отнюдь не топор. Да и вообще мы привыкли чрезмерно преувеличивать отрицательную роль топора.

Возьмите, к примеру, отдаленный Уваровский лесхоз. Он лежит за Можайском и граничит со Смоленской областью. Там регулярно ведутся промышленные лесозаготовки, и все же лесов там больше и леса сохранились лучше, чем в ближних окрестностях Москвы.

Уваровские леса таковы, что дивиться на них надо, экскурсии туда устраивать, картины писать.

Уваровка названа по имени графа, владевшего здесь большими имениями, и это вполне заслуженно, и нет тут никакой обиды нашему социалистическому сознанию. Граф Уваров был археологом, основал в Москве Исторический музей, заботливо занимался лесным хозяйством и оставил нам хорошее наследство. У нею работал лесничий К. Ф. Тюрмер — великий умелец осушать заболоченные земли и сажать на них леса. Делал он это без всяких дорогостоящих проектов, без изысканий, комиссий, консультаций, просто на глазомер:

— А ну-ка веди плугом борозду отсюда на тот ложок!

И получалось всегда метко. Уж очень верный был у него глаз. Ошибок не было. Осушительные канавы действовали безотказно.

Тюрмер работал полвека — с 40-х до 90-х годов прошлого столетия. В свое время он не пользовался ни широкой известностью, ни высоким авторитетом: ведь не профессор, а простой лесничий, да еще у частного владельца. К тому же Тюрмер всегда выступал против господствующей моды. Когда в 1883 году вице-директор лесного ведомства Китаев обратился к лесоводам и к частным владельцам лесов с призывом поберечь леса и отказаться от рубок, потому что леса в средней полосе России истощены, расстроены, ухудшены, Тюрмер в ответ напечатал в газетах открытое письмо: верно, леса совсем дрянные, а раз они никудышные, то надо их поскорее вырубить к чертовой матери и на их место посадить хорошие, другого пути к улучшению лесов нет.

Дело, конечно, не в словах, а в практической деятельности. Тюрмер беспощадно вырубал жиденькие осиннички да ольшаники и на освободившемся месте создавал прекрасные сосновые и еловые насаждения. Они дошли до наших дней, и вот теперь скромного лесничего признают крупнейшим лесоводом XIX столетия и подлинным преобразователем природы.

Он посадил также много лиственницы. Сейчас эти быстрорастущие и в то же время долговечные деревья вступили в лучшую пору зрелости и достигли исполинской величины. Стоят темнокорые цилиндры высотой в 42 метра. Ровные они и гладкие, без единого сучка. А на самой верхушке торчат во все стороны могучие ветви с темно-зеленой хвоей. Формой эти диковинные лиственницы не похожи ни на какое другое дерево, кроме разве экзотической кокосовой пальмы: голый ствол и большой пучок перьев на макушке.

Сказочный древостой! Если измерить объем стволов, растущих на одном гектаре, получится тысяча двести кубических метров. В наших обычных лесах запас древесины на гектаре бывает по 200–300 кубических метров. Цены нет такому лесу. Глядишь на это диво и убеждаешься, что человек умеет лучше выращивать, чем природа.

А в ближайших окрестностях Москвы состояние лесов совсем иное. Оно значительно хуже.

Почему же в оберегаемом от топора защитном кольце столицы мы за последние 20–25 лет были свидетелями массовой гибели древостоев и образования пустырей? Такая картина наблюдалась, например, в Лосином острове — самом обширном лесном массиве ближнего Подмосковья, в Балашихе, Кучине, Кускове и во многих других местах.

Не знаю, как сейчас, а три года назад, проезжая на электричке с Ярославского вокзала, я видел в дальнем конце Сокольников голые, почерневшие сучья мертвых деревьев, без единого листка. И это среди лета, когда деревья по законам природы обязаны зеленеть. Какое же это «зеленое защитное кольцо», если в нем так много обезлиственных и почерневших древесных трупов!

У нас существует обывательское наивное мнение, что достаточно причислить лес к первой группе, объявить заповедником, запретить в нем рубки и вообще не трогать — и он якобы вечно будет существовать в самом прекрасном виде.

Нет, этого мало. Надо еще вести в лесах работу. И особенно большой работы требуют такие трудные леса, как пригородные.

А трудные они потому, что существуют рядом с огромным числом людей, заводов, построек, дач, и условия их существования не совсем обычны.

Леса, нафаршированные дачными поселками, городами, заводами, леса, где толчется много народу, — это уже не леса, а нечто совсем иное. Если лес застраивается дачами, то деревья перестают быть лесом и становятся уличным озеленением дачного поселка. А это меняет условия их существования.

Летом у меня в Москве гостила орава племянников, и на мне лежала забота их занимать, чтобы не скучали. Ну, конечно, первым делом знакомились с московскими достопримечательностями и порядком погоняли по столице. Наконец я им сказал:

— В Третьяковке были. Кремль смотрели, новый университет видели, в музеях были, по реке на теплоходе катались. Куда бы еще сунуться?.. Поедем теперь в лес!

— С удовольствием.

— Только, — говорю, — постараемся сочетать приятное с полезным. Будем не просто гулять, а станем изучать жизнь леса, постараемся понять, что такое там происходит.

Мои ребята поморщились:

— Изуча-а-ать? Ты, дядька, мучитель рода человеческого! Мы всю зиму учились, недавно с экзаменами расквитались, а ты предлагаешь сверхпрограммные уроки. Мы отдали делу время, настал для нас потехи час.

Пришла мои очередь опечалиться. Ведь вот все говорят про лес, и никто не откажется туда поехать, а не желают изучать и понимать. Даже мои собственные племянники.

— Ну, — говорю, — коли вы такие лодыри и лень вам лишний раз мозгами шевельнуть, ничего не поделаешь. Поедем гулять. Хотел вас свезти в хороший лес, да долго туда ехать. Ради простой гулянки я не согласен толкаться в переполненных поездах. Выберем место поближе. Наливайте в термос чаю, собирайте в сумку еду!

Через полчаса автобус подвез нас к ограде с вывеской: «Лесная опытная дача Тимирязевской сельскохозяйственной академии».

Слово «дача» употребляется в разных назначениях. Так называют не только летние загородные дома, но и лесные участки баз всякого жилья.

Мы вошли в ворота. Оттуда начинается аллея. Стоят на ней березы очень высокие и прямые, как белые струны, натянутые от земли к густому зеленому облаку листвы, закрывшему небо. Полюбовались мы на них, пошли дальше и очутились в лабиринте узких прямых дорожек между зелеными стенами густого леса.

По бокам дорожек идут металлические сетки или деревянные плетни, а местами натянута колючая проволока. Деревья стоят в загородках, как животные в зоопарке. Ходить разрешается только по дорожкам. Перелезать через загородку и приближаться к деревьям нельзя.

Совсем недавно, лет пять назад, всюду дежурили лесники в форменных тужурках с зелеными кантами. Они следили за поведением гуляющих, не позволяли сворачивать с дорожек, перелезать через плетни и соваться куда не следует. Сейчас лесников в форменной одежде не видно, но публика уже приучена и держится в рамках, в лес не вторгается и землю под деревьями не топчет.

Гуляющая публика сама по себе, лес сам по себе. Живет он без помех и стоит во всей богатой силе. Он многоярусный: под высокими лиственницами и соснами расположились деревья меньшего роста — липы, местами дубы, а еще ниже идут этажи всякой мелочи и древесного молодняка, и все пространство от макушек лиственниц до самой земли наполнено листвой и хвоей. Если человек войдет в такую чащу, через пять шагов скроется из ваших глаз.

Солнечные лучи не пробиваются сквозь густую листву; под деревьями царит сумрак, там прохладно и влажно. На земле видны мхи, кислица, ландыш, грибы. Словом, перед нами настоящий лес, и вся обстановка тут подлинно лесная, не такая, как на городских бульварах.

Этот лес создан искусственно для научных и учебных целей на месте бывшего дрянного лесишка с рединами, пустырями и картофельными огородами. Наибольшее число посадок сделано в 80-х и 90-х годах прошлого столетия выдающимся ученым Митрофаном Кузьмичом Турским. Ему сооружен памятник. Конечно, не за посадку этого леса, а вообще за крупные заслуги перед наукой. Стоит памятник не в лесу, а дальше, у здания Тимирязевской академии.

Посадки продолжались преемником Турского, тоже крупным ученым-лесоводом Н. С. Нестеровым, чья могила находится здесь, в лесу. А сейчас хозяин леса — профессор Владимир Петрович Тимофеев, с которым мы уже встречались на первых страницах этой книжки.

Во время посадок эта местность была загородной, ее окружали просторные поля. Но непомерно разросшийся город давно уже вобрал ее в свои пределы. Со всех сторон выросли застроенные кварталы. Лес остался среди них островом.

Тимирязевский лесной заповедник — редкий случай, когда полнокровный, свободно растущий лес существует внутри города. Парков, скверов, бульваров много. Но чтобы настоящий лес с грибами? Я лично других таких мест не знаю.

Ходили мы, ходили по узким, оплетенным проволокой дорожкам среди плотных стен зеленой листвы и хвои. Глядели и восторгались. Наконец мои племянники заявляют:

— Хорошо-то тут хорошо. А где бы посидеть? Скамеек мало, и все они заняты. Утомительно ходить, вытянувшись в струнку.

Да, действительно, пора отдохнуть. А скамеек поблизости нет. И загородки, оберегающие покой леса, не позволяют людям свернуть с дорожки и приискать местечко на траве под деревьями.

Я ответил, что есть участок леса, издавна стихийно занятый людьми для отдыха. Там нет ни оград, ни прямых дорожек, всюду разрешается ходить и можно делать все, что кому захочется.

Туда мы и направились. Кончились изгороди, дорожка потеряла прямизну и стала петлять свободно и прихотливо. Стены леса раздвинулись и сделались ажурными. Наверху кроны еще сохранили свою густоту, но внизу меньше становилось всякой молодой древесной мелочи.

А потом стены исчезли вовсе. Перед взором развернулось пространство на целый километр. Но это не поляна, не прогалина. Всюду стоят дубы и изредка сосны, но между ними нет никакого подлеска. Да и сами деревья поредели. Потому и видно так далеко сквозь стволы. По сравнению с тем лесом, откуда мы пришли, здесь как-то пустовато.

На траве под деревьями расположились кучки отдыхающих; многие лежат на одеялах. Группа молодежи, построившись в круг, играет в мяч; слышатся хлесткие удары, и высоко взлетает черный шарик.

Старшая моя племянница огляделась и иронически заметила:

— Лесок для отдыхающих отвели пореже. Здесь не так красиво, как там.

Я ответил, что иначе не может быть, что ни у кого не было намерения «отводить лесок пореже». Эти деревья — ровесники тем, что стоят в огороженных квадратах и вначале были точно такими же, а потом получилась разница, произошла она сама собою, и это неизбежно.

— Почему получилась разница? Почему она неизбежна?

— Вы же наотрез отказались изучить жизнь леса, а теперь спрашиваете.

— Можно немного порассуждать. Тем более что вопрос сам вырос из наблюдаемого факта.

Я пробурчал, что вот-де некоторые недоросли да и взрослые дяди, подобно фонвизинской госпоже Простаковой, не хотят понимать, что творится у них под самым носом. Пусть, мол, этим делом занимаются специалисты. «Зачем знать географию, когда извозчики довезут». Но жизнь-то ставит вопросы, и надо понимать окружающую действительность. Не вслепую же по ней брести!

Беседа все же состоялась. Пришлось объяснить, в чем тут дело. Хотя вопрос настолько ясен, что молодежь могла бы и сама догадаться.

Я показал на сосновые шишки, валявшиеся в траве, и на желуди, висевшие на дубовых ветках. И те деревья, что стоят в огороженных проволокой кварталах, и эти, под которыми люди лежат на одеялах, одинаково разбрасывают семена. В огороженных кварталах из них вырастают молодые деревца. А на здешнем участке, захваченном отдыхающими людьми, не видно ни одного кустика, ни одной веточки. Все ростки погибают под ногами гуляющих людей.

Лес не любит, чтобы его топтали. А когда его топчут, он перестает быть лесом.

Сохранить тимирязевский массив от вытаптывания помогают только проволочные загородки. Уберите изгороди, пустите всюду гуляющих — весь молодняк и подлесок на всем пространстве массива будет вытоптан, деревья останутся бездетными, и лес перестанет быть лесом, превратившись в парк для гуляющих.

Основная часть тимирязевского массива, охраняемая загородками, существует в форме леса; а два окраинных участка, отданных в полное распоряжение отдыхающих, переродились в парк, хотя и неблагоустроенный.

А сами взрослые деревья на вытаптываемых участках пострадали мало или даже вовсе не пострадали. Вообще-то деревья не любят уплотненной ногами почвы, и некоторые породы заболевают, но такие, — как сосна и дуб, с глубокими корнями, переносят бедствие легче. Они простоят еще полсотни или даже сотню лет так же, как их ровесники в огороженных кварталах, куда людей не пускают и где деревья существуют в форме леса.

Но через пятьдесят лет судьбы паркового и лесного участков будут различны.

— В чем же различие? — спросила молодежь.

— Завтра увидите собственными глазами.

— Но ведь до завтра пятьдесят лет не пройдет? — изумился мой младший племянник.

— Вы увидите другой лес и другой парк, очень похожие на здешние, но на пятьдесят и даже на сто лет старше. Там сейчас происходит то, что здесь будет через сто лет.

На восточном конце Москвы находится Измайловский парк культуры и отдыха с павильонами, киосками, аттракционами и всякими развлечениями. О нем все знают.

А дальше есть просто лес в тысячу гектаров. Одной опушкой он примыкает к новому измайловскому поселку, другой — к шоссе Энтузиастов.

Я видел этот лес сорок лет назад, и он поразил меня тогда своим великолепием.

Роскошный был лес. Трехъярусный. В верхнем этаже — макушки сосен. Под ними либо липы, либо березы, либо дубы, а местами вяз. И еще ниже остролистные клены с листьями в форме пятиконечной звезды.

В принципе то же самое, что и в лесной даче Тимирязевской академии. Но в Измайлове все крупнее, значительнее. В Тимирязевке сосны сажал Турский, им сейчас по семьдесят лет. А в Измайлове соснам по двести лет, они в два обхвата. Да и тянется Измайловский лес на несколько километров. В Тимирязевке 248 гектаров, в Измайлове — 1180.

Ведь в чем очарование смешанного древостоя? Он радует глаз разнообразием сочетаний, густотой, наполненностью. В нем всего много: стволов и веток, листвы и хвои, свежего аромата и птичьих голосов. Прекрасен он летом и еще краше становится в пору листопада, когда весь расцвечивается переливами нежных и ярких тонов. Березы становятся золотыми, дубы — бронзовыми, кленовые листья бывают и бледно-лимонными, и темно-желтыми, и розовыми, и красными, и оранжевыми. Богатство красок осеннего леса бесконечно и меняется с каждым днем, потому что у одних пород деревьев увядание листьев начинается раньше, у других позже.

И над всем этим красочным буйством возвышается спокойный зеленый потолок сосновой хвои. Он не меняется, не увядает. Он вечно зелен и кажется живым даже в осеннюю хмурь и под скупым зимним солнцем. Потому смешанный лес с сосной остается красивым во все времена года.

Таким он запомнился, таким был, когда час пешей ходьбы отделял его от конечной остановки трамвая на Большой Семеновской улице.

Но теперь к нему вплотную подошел метрополитен, на опушке построен новый поселок с населением в 200 тысяч. Да еще больше народу приезжает в выходной день из центральных районов Москвы, пользуясь самым скорым и удобным видом транспорта.

Приезжать-то приезжают, гулять гуляют, да вот в чем загвоздка: через лес протекают две речки — Измайловка и Серебрянка. Они рассекают массив на три части, и переход из одной в другую затруднен до чрезвычайности, потому что мостики через речки нет, а в трех местах устроены примитивные переправы — где брошена доска, где жердь. Нужна большая смелость и ловкость, чтобы пройти над речкой по жерди, не шлепнувшись в воду или в прибрежную тину. И конечно, далеко не всякий на такое дело решается.

Лесники, оберегающие измайловский массив, — народ себе на уме. Лучших переправ не устраивают. Да это и понятно. Речка Серебрянка хранит лес не хуже, чем загородки в Тимирязевском заповеднике. Участок, примыкающий к измайловскому поселку, вытаптывается сотнями тысяч ног, он давно переродился в парк, а в заречном участке народу совсем мало, и там полностью сохранился лесной характер. Что из этого получилось — увидим дальше.

За недосугом я давно не бывал в тех местах. А теперь, раз выпадает такой подходящий случай, двинулся туда со всем составом своих племянников. Мне самому было любопытно взглянуть, что сталось с прекрасным лесным массивом.

Поезд метро поднялся из темного подземелья и остаток пути пробежал под солнцем, как обыкновенная электричка. На станции «Первомайская» конец пути. Справа виден лес, но дорога туда преграждена рельсовыми путями, станционными зданиями, забором какой-то стройки. Переулок ведет в противоположную сторону. На вопрос, как пройти к лесу, мне ответили:

— Можно через проходной двор выйти на Первую Парковую улицу, а там и лес. Очень близко. Да только здесь теперь неинтересно, а в красивые места отсюда не пустит речка. Поезжайте лучше на любом трамвае или троллейбусе до Тринадцатой Парковой улицы. Ближе не сходите: тут всюду упретесь в речку.

Влезли в троллейбус, поехали вдоль леса. Измайловский поселок, вернее новый крупный населенный район столицы, протянулся во всю длину лесной опушки. Все поперечные улицы, которые мы пересекаем, едучи в троллейбусе, упираются в лес — входи туда по любой. Но раз посоветовали ближе Тринадцатой не сходить, стало быть, есть резон ехать туда.

Совет оказался правильным. От Тринадцатой улицы легко попасть в один из заречных участков и найти «красивые места».

Но мы никуда не пошли, не стали разыскивать красоты. То, что мы увидели в самом начале, подавило своим безобразием. Нашим вниманием овладел невообразимо изреженный древостой. Сосна от сосны, дуб от дуба стоят чуть ли не за полкилометра. А весь оголившийся от деревьев пустырь заставлен изумляющим скопищем исполинских сосновых пней. На один из них мы уселись вшестером, расположившись звездочкой спинами друг к другу, и настолько обширен пень, что нам не тесно, еще можем несколько человек приютить.

Я сказал племянникам, что вот попираю задом остатки роскошного леса, которым любовался в молодости. Ничто не вечно под луной. Был лес, остались пни.

Моя молодежь никогда прежде не видела таких громадных пней и в таком изобилии. Читали только в романах. Ребята потрясены, кипят негодованием, высказывают самые нелестные замечания в адрес злостных истребителей леса и нерадивых его охранителей. Я им отвечаю, что нельзя так судить с кондачка, надо разобраться в каждом отдельном случае. Пень пню рознь. Случается так, что и пни бывают неизбежны. Я предложил поговорить со здешними лесниками.

Домик лесной охраны оказался невдалеке, напротив Пятнадцатой улицы. Мы познакомились с лесниками, в том числе со старейшим из них — Григорием Суржаниновым, которого все здешние работники называют «дядей Гришей». Он рассказал, что работает со дня передачи массива из Гослесфонда городу Москве. В самом начале 30-х годов ближняя часть леса, примыкавшая к Окружной железной дороге, была обнесена оградой и названа парком культуры и отдыха; там построили всякие качели и аттракционы, на пруд спустили лодки для катания, установили продажу входных билетов. А здешняя отдаленная часть оставлена в резерве, но, по сути дела, впоследствии тоже превратилась в парк, только без ограды и входных билетов. До войны больше народу ходило в огороженный парк культуры, потому что туда ближе было от трамвая. А когда построили метро да протянули до Первомайской, народ бросился в отдаленную часть, потому что парк культуры оказался в стороне от метро, а здесь Первомайская станция расположена прямо на опушке. Да еще поселок построили на 200 тысяч. Ну, однако, есть участки, куда речка Серебрянка народ не пускает; там древостой сохранился лучше.

Тут в беседу вмешалась моя молодежь:

— Опять начнете про многолюдье да топчущие ноги. Про это мы слыхали. Скажите лучше, почему у вас такие безобразия творятся!

Дядя Гриша опешил:

— Хвастать не можем, что все у нас отлично. Бывают промашки. Но чтобы вопиющие безобразия творились? Этого нет. Преувеличиваете, молодые люди. Говорите, что такое страшное увидели?

— Все деревья срублены, одни пни остались. Почему позволяете? Где у вас глаза?

— Да мы сами спиливаем! И давно уже. А начиная с 1952 года по пять, по шесть тысяч дерев в год.

— Сами? — изумились мои племянники. — Так ведь вы поставлены хранить лес, а не пилить.

— И храним и пилим, — ответил дядя Гриша. — Э, да вы, я вижу, ничего не понимаете. Тогда могу показать. Я на ходьбу не ленивый. Пройдемте со мной чуток.

Дядя Гриша повел к сосне и указал:

— Вот. Видите затески на стволе и номерки? Предназначена в рубку. А вот рядом другая, тоже затески, тоже в рубку.

— Но почему же? — удивились мои племянники. — Зачем же их рубить?

— Поглядите наверх. Сосны мертвые, нет на них ни одной хвоинки.

И в самом деле, торчат у сосен сухие голые сучья. Ребята задирают головы, внимательно рассматривают. Заметив их смущение, лесник с иронией в голосе начинает отчитывать:

— Так где же, молодые люди, вы увидели безобразие? По-вашему, надо такие деревья хранить, а не пилить? А знаете ли вы, что оставлять умершее дерево в лесу так же недопустимо, как покойника гноить на его постели без погребения. На мертвом дереве разводятся жуки-короеды да черные усачи и происходит всякая зараза. Его обязательно надо спилить и увезти из лесу.

— Почему они умерли? — растерянно спрашивают ребята.

— От старости. А в нашем лесопарке хвойные деревья умирают и преждевременно. Конец им приходит, последние спиливаем. Мы находимся на восточной окраине Москвы. Ветры чаще всего дуют с запада, наносят к нам дым со всей Москвы. Лиственные деревья переносят копоть почти безболезненно, а хвойным трудно. Каменноугольная зола да сернистый газ для них губительны.

Почему лиственные переносят легче?

— Береза, липа, дуб, клен, вяз каждый год выбрасывают свежий лист. А у сосны и ели хвоинка живет несколько лет, вот она и засаривается. Еловая хвоя в нормальных условиях при чистом воздухе способна прожить до семи лет, а в нашем лесопарке успевает прокоптиться в два года. Дерево принуждено часто выращивать новую хвою, тратит на это силы и быстрее старится. Елка засыхает у нас в 60–70 лет. Ее уже не осталось. Сосна крепче. Много спилили в прошлые годы таких, которые прожили больше двухсот лет. Теперь и сосна кончается. Из хвойных у нас хорошо живет одна только лиственница, она каждый год меняет хвою, и ей никакой дым нипочем. Мы сейчас налегаем на посадки лиственницы. Очень красивое дерево, светлое, радостное.

Я спросил:

— Вы ведете посадки?

— А как же! Сажаем 12 тысяч в год. Шесть тысяч вырубаем, двенадцать тысяч сажаем. Да разве вы не видали?

Я сказал, что мы пришли через Тринадцатую улицу и ничего пока не видали, и спросил, есть ли естественное возобновление молодняка от самосева.

— Естественного самосева бывает много, особенно дубочков, да ведь ничего от него не остается, все вытаптывают. Народу — сила. Если какой дубочек летом уцелеет, зимой лыжники прикончат.

— Но как же в таком случае сохраняются ваши посадки?

— Огораживаем, строим заборы вокруг площадок молодняка. Ну, однако, лезут и через заборы. Бывает иногда хулиганство, озоруют мальчишки. Уши им за это следует драть. А все-таки молодые наши посадки сохраняются. Кто самые злые враги молодняка? Лыжники! А с лыжами через изгородь не перелезешь.

— Значит, будет ваш парк существовать?

— Какие могут быть сомнения? — оживился дядя Гриша. — Красивый будет парк, разнообразный, составленный из устойчивых против дыма пород. Ну, конечно, сейчас такой момент: смена древостоя. Старый отмирает, надо заменять новым, а тут публика толчется, мешает нарождению нового поколения своими ногами. Но мы беремся за это дело руками, исправляем. Руки оказываются сильнее ног. Да вы сами посмотрите! А мне пора.

Мы поблагодарили за беседу и пошли по парку. Все оказалось в точности так, как рассказывал лесник. Посадки молодняка произведены на большой площади. Они начаты в 1946 году — нет необходимости объяснять эту послевоенную дату — и велись в строгой последовательности. Сажали сначала там, где нужнее, где древостой наиболее изрежен.

В первую очередь за Шестнадцатой улицей был засажен сосной и березой квадратный километр совершенно оголившейся поляны, которая когда-то была под лесом, а в военные годы превратилась в картофельный огород. Теперь там стоят вполне окрепшие молодые деревца, а когда подрастут еще больше, будет прекрасный парк.

Измайловский старожил, объяснивший мне все это дело, смотрит на березки и сосны с восхищением и старается заразить меня своим настроением:

— Бессилен выразить, но вы только подумайте: сажали картошку, а теперь вырос лес!

Я оборачиваюсь к племянникам и говорю:

— Запомните: был лес, потом сажали картошку, теперь снова стоит лес. А вы испугались пней. Надо же отличать полезные рубки от браконьерских краж.

Молодняк посажен на всем изреженном пространстве парка. Посадки еще окружены изгородями. В загородках стоят маленькие кустики. Но молодость — порок небольшой: она проходит. У молодняка блестящее будущее, только бы он уцелел. С каждым годом он поднимается все выше и хорошеет. А как окрепнет, гуляй тогда по нему, долго, без заботы о новых посадках, потому что молодым деревьям обеспечена большая жизнь.

А старых деревьев осталось немного, и все они внушают серьезные опасения. Стоят пока, но стоять им осталось недолго. На немногочисленных уцелевших соснах совсем мало хвои, и она не зеленая, а порыжевшая. На последнем издыхании держатся дряхлые березы. Скоро умрут, придется их спилить.

Больше всего уцелело дубов. Они крепче и долговечнее других древесных пород. Но и дубы тоже обнаруживают признаки старческого увядания; тоже недолог их век.

Искусственные посадки молодняка ведутся только по эту сторону речки Серебрянки, то есть на территории, где топчутся десятки и сотни тысяч ног.

В заречной части посадки совершенно не нужны. Там тоже происходит отмирание старых деревьев. Сосен уже много спилено; некоторые липы, дубы и березы суховершинят. Но их смерть не прекратит существования леса. Из падающих с деревьев семян выросло много самородных дубков и липок. Молодой кленовник местами образует непролазные заросли. Народу бывает мало, вытаптывать некому. На смену умершим деревьям встают новые самородные поколения. Благодаря смене поколений жизнь в лесах, живущих ненарушенной естественной жизнью, непрерывна.

А в парке, где люди гуляют и топчут землю, надо обязательно делать посадки да их огораживать, иначе после смерти старых деревьев останется голый пустырь.

С той поры минуло восемь лет, и в Измайлове многое изменилось. Перестроена и продолжена линия метро; станция, которая прежде называлась Первомайской (красное здание с часами на высокой башне), упразднена и превращена в вагонное депо. Поезд метро пробегает мимо нее, поднимается на мост через речку, а потом идет по земляной насыпи, и в этот момент, если взглянуть в окна направо, раскрывается широкая панорама Измайлова, каким оно стало нынче. И право же, вид неплохой.

Напротив Третьей улицы поезд останавливается у новой станции. Она расположена на самом краю прежнего загороженного пустыря с молодыми посадками. Но теперь нет загородок, и прежние кустики превратились в густую рощу с березами десятиметровой высоты.

Деревья растут быстрее, чем мы привыкли думать. В особенности береза. В Измайлове в последние годы она прибавляла по метру высоты за каждое лето и даже по полтора метра.

Странно вспомнить, что задавался вопрос: будет ли существовать лес? Он существует.

И не надо ехать ни на Тринадцатую и ни на какую другую улицу в поисках красивых мест — все участки измайловского зеленого массива нынче достаточно красивы.

Были при посадках допущены и некоторые ошибки. Я о них скажу позднее, потому что для их понимания потребуется знание деталей лесного дела, а сейчас мы заняты уяснением самого главного и элементарного.

Ошибки заключались не в том, что измайловские лесники чего-то не сделали. Нет. Они, добиваясь лучшего, делали лишнее, несогласное с законами природы. Но едва ли такое исключительное рвение можно ставить им в вину. Да и вообще «победителей не судят».

Понаблюдали. Теперь станем рассуждать.

Картина как будто бы ясная. Но чтобы сделать наши наблюдения бесспорными, надо закрепить их в теоретических выводах, перевести на язык общих законов.

Как часто бывает в спорах, один говорит:

— Я вот что видел.

Другой возражает:

— Неправда! Я видел противоположное.

И спорят. А оба не правы, потому что оба видели случайное.

Факт факту рознь. Нам могут сказать: «Мало ли что бывает, в другом месте вовсе не так».

Да, и на самом деле в другом месте много может выглядеть по-иному. Надо разобраться, какие из наблюдаемых нами явлений настолько всеобщи и присущи всем деревьям, что их можно одинаково встретить и в Подмосковье и в сибирской тайге, и какие вызваны местными особенностями Подмосковья, и как широко распространяются эти особенности.

Прежде всего остановимся на истине самой элементарной. Ее считают настолько ясной, что обычно о ней не говорят. Излишне. Она и так всем понятна без всяких разговоров. Но именно из-за того, что о ней никогда не говорят, истина эта оказалась прочно забытой. И вот теперь является необходимость почаще ее напоминать.

Каждое дерево смертно. Забывать об этом не следует. Отсюда вытекает вся наша работа по сохранению древостоев, вся система действий в лесу, все методы нашего лесного хозяйства.

На московских бульварах и скверах мы видим много лип и дубов с наложенным на трещины коры пластырем, с запломбированными дуплами и другими следами лечебной и хирургической помощи. Лечением больных и старых деревьев можно во многих случаях продлить их жизнь на десятки лет, но нельзя сохранить навсегда.

Ведь вот даже на Тверском бульваре и в Александровском саду у стены Московского Кремля пришлось в советское время срубить 90 процентов всех деревьев. Их бережно хранили, потому что посадки в городе страшно дорого стоят, но время подошло, они отстояли свой век, рассыпались в прах, и никакими средствами остановить умирание невозможно.

Хранить лес или парк можно только путем обновления древостоя, замены умирающих деревьев молодыми.

Как происходит смена поколений в естественных лесах?

Центральная часть Главного ботанического сада Академии наук СССР в Останкине обращена в лесной заповедник. Там сохранилась естественная дубрава.

В 1959 году был богатейший урожай желудей. Висели они на дубах, как гроздья винограда «дамские пальчики», и казалось даже, что сами ветки словно бы склонились под тяжестью обильных плодов.

В 1960 году вся земля сплошь покрылась зеленым ковром листиков. На каждом квадратном метре выросло по сотне, а то и по две сотни юных дубочков.

Но живут молодые всходы года два. Для дальнейшего роста нужен солнечный свет, а под густым лесным пологом его нет, и вся масса светолюбивых дубков, за редчайшими исключениями, должна погибнуть.

Через несколько лет история повторится: снова будет богатый урожай семян, они упадут на землю, прорастут, дадут всходы и, если не будет света, опять погибнут. Так природа постоянно подготовляет новые поколения. Они всегда наготове, но вступить в свои права могут только после удаления или сильного изреживания взрослого древостоя, и тогда встают на место павших отцов.

У теневыносливых древесных пород, например у ели, самосев не погибает, но очень слабо растет или совершенно останавливается в росте. Он прозябает в тени и томится в ожидании выхода на свет многие десятки лет.

Такие подготовленные природой резервы, существующие под пологом старого леса и ждущие выхода на сцену, называются подростом (в отличие от подлеска, состоящего из теневыносливых кустарников, способных существовать под пологом леса при малом количестве света; к таким подлесочным породам относятся: орешник, рябина, бузина, смородина, жимолость, бересклет, шиповник и другие теневыносливые кустарники). Подрост нельзя смешивать с подлеском. Подрост в будущем может стать лесом, подлесок никогда лесом не станет.

В безлюдных лесах Севера и Сибири смена древесных поколений происходит без рубки: умершие деревья сами валятся и сгнивают, и тогда на освободившейся площади вступает в права наследства долго ждавший своей очереди подрост — молодняк.

Существует мнение, что такая естественная смена поколений без рубок даже лучше. Природа якобы лучше знает, когда приходит пора одному умереть, другому расти, а человек может внести в это дело произвол и напортить. В не потревоженной человеком природе якобы господствует гармония.

В дальнейшем мы с вами побываем в тайге, посмотрим, лучше это или хуже, узнаем, какая там царит «гармония». А сейчас мы ходим по Москве да вокруг Москвы и можем говорить только о том, что видим.

Как долго могут прожить деревья? А это уж глядя по обстоятельствам, разные породы и в разных условиях живут по-разному.

Большим долголетием обладает сибирский кедр. В европейской части страны долговечен дуб.

В селе Коломенском под Москвой стоит десяток престарелых дубов. Их возраст неизвестен, но это не остатки дубового леса, а типичные деревья искусственной посадки. Посадить их могли скорее всего при царе Алексее Михайловиче, который сделал Коломенское своей постоянной летней резиденцией, построил тут в 1667 году дворец (до нас не дошедший) и старательно заботился об украшении своего поместья. Стало быть, дубам уже триста лет.

Некоторые из них держатся совсем молодцами, имеют раскидистые кроны с массой зеленых листьев и не обнаруживают признаков дряхлости. А у некоторых громадные дупла, человек может войти туда, как в будку телефона-автомата. Но вся гниль соскоблена, а здоровый слой древесины покрыт черной смоляной замазкой, предохраняющей от распространения гнилостного грибка. Сейчас дупла закрыты листовым железом.

Как это ни печально, за последние пятнадцать лет жизнь дубов заметно угасает. У трех дуплистых экземпляров срезаны засохшие стволы, а оставшиеся обрезки накрыты железными колпаками-крышами, защищающими от дождя. У этих деревьев зеленеют только нижние боковые веточки.

Много старых дубов сохранилось на Украине и в Молдавии. Самым старым деревом Европы считается в настоящий момент знаменитый стелмужский дуб в Литве. Это низкорослый и коренастый толстяк-коротышка. Высота всего только четырнадцать метров, а ствол имеет двенадцать метров в обхвате. Это диво долгое время было известно только местному населению и ускользало от внимания ученых. Его открыли туристы. В 1965 году дуб прошел курс лечения, из громадного дуплища выгребли несколько грузовиков истлевшей трухи, здоровую древесину покрыли консервирующим составом.

Его возраст первоначально определили в семьсот лет, а потом стали набавлять, как на аукционе, и я недавно читал, что «стелмужскому дубу исполнилось две тысячи лет». Точными данными для определения возраста таких деревьев мы не располагаем, и эту цифру нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Как ни преувеличивают в погоне за сенсацией возраст деревьев-одиночек, изумляющих нас диковинной толщиной ствола, долголетие деревьев — бесспорный факт.

Но ведь и люди живут тоже подолгу. Газеты сообщали о смерти индонезийца в возрасте 194 лет. Англичанин Томас Корм прожил 207 лет. У нас в Советском Союзе живет 160-летний азербайджанский колхозник Ширали Муслимов. Но такое исключительное долголетие свойственно не всем людям. Миллиарды обыкновенных людей заканчивают жизнь в более раннем возрасте.

Так и у деревьев. Долговечные деревья — счастливые одиночки, средний возраст короче.

Наше разумное участие в смене древесных поколений должно подчиняться принципу целесообразности и выгоды.

На улице Горького в Москве посадка каждой липы в прорубленный среди асфальта колодец обошлась около ста рублей. Липа приносит пользу, покуда жива, покуда шелестит зелеными листочками. А если ее спилить, она не только ничего не будет стоить, но потребуются расходы на уборку и вывозку хвороста, потому что при нынешних теплоцентралях дрова москвичам не нужны. Да понадобится еще убить уйму денег на посадку новой липы. Простая арифметика заставляет нас старательно ухаживать за городским деревом, предупреждать и лечить его болезни, спиливать усохшие ветки и обмазывать ранки пластырем, пломбировать дупла, чтобы как можно дольше продлить его жизнь. Ну, а если засохнет — ничего тогда не сделаешь, придется спилить.

На каждое зеленое дерево в городе и его окрестностях, куда мы ездим гулять, мы смотрим как на драгоценность.

А как быть в свободно растущих лесах?

Возьмем, к примеру, один из лучших лесов средней полосы России — сосновый бор Андреевского лесничества, Судогодского лесхоза, Владимирской области. Находится он в восточной части воспетой К. Г. Паустовским Мещеры, вернее, за Мещерой. Ехать туда можно или по Казанской железной дороге до Мурома, или по Горьковской до Коврова, а там надо пересаживаться. Автотранспортом же можно добраться через Владимир. Москвичу и так и этак далеко. Но профессор Владимир Петрович Тимофеев сказал:

— Лесок что надо!

А Владимир Петрович, неутомимый путешественник по нашим лесам, знает, что такое хорошо, что такое плохо.

И на самом деле лес редкостного качества. Стоят гигантской величины медно-красные столбы с зелеными макушками. Толщина — рукам не в обхват, высота — 39 метров, не всякий десятиэтажный дом дотянется, многие такому лесу будут только по плечо, возраст — 180 лет, красота — несказанная. Это же «корабельная роща», какие мы привыкли видеть на картинах Шишкина.

Но вот что с ней происходит. По данным лесоустройства, в 1928 году, когда соснам было по 140 лет, запас древесины на каждом гектаре достигал 920 кубометров. Разделите этот запас на возраст — ежегодно на каждом гектаре прирастало по шесть с половиной кубов. Это очень хорошо и выгодно.

Позже лес стал редеть: не всякая сосна способна прожить дольше полутораста лет, часть оставалась, часть отмирала. В 1956 году пронесся шквал и почистил лес от заболевших и ослабленных деревьев, свалил их. Некоторые стволы переломились, и в изломе была видна внутренная светло-коричневая гниль. Ковырнешь рукой — отламываются куски, потрешь между пальцами — рассыпается в пыль. Вот какие стволы — как трубы, с крепкой наружной оболочкой и здоровой корой, а внутри труха.

После ветровала и бурелома осталось на гектаре по 500 кубометров. Тоже неплохо, не всякий лес столько потянет. Но вы подумайте, что происходит: государство несет расходы, платит жалованье лесникам, а лес-то явно ухудшается и потерял половину запаса. Если теперь наличный запас в 500 кубов разделить на возраст в 180 лет, средний прирост выходит уже меньше трех кубов.

Вот ведь как считается прирост. Когда станете читать, что в наших лесах прирост значительно меньше, чем в Западной Европе, не забывайте этого, помните, что прирост зависит не только от природы, но и от способа хозяйствования.

При взгляде на вековые сосны Андреевского леса в душе борются самые противоречивые чувства. Хочется сохранить в назидание потомству прекрасный памятник русской природы. Ну, а как его сохранить? Что с ним будет дальше? Неизбежен дальнейший распад древостоя, а позже смерть всех остальных сосен. Стоит ли доводить лес до гниения и смерти? Не разумнее ли неизбежную смену поколений использовать для сбора древесного урожая? Не лучше ли из этих толстых сосен, покуда они не сгнили, напилить бревен и досок? А на освободившемся месте пусть растет молодой сосняк.

Но рука не поднимается на такую красоту. У нас с детства в памяти некрасовские строчки: «Плакала Саша, как лес вырубали». Мы столько читали протестов, что рубка леса рисуется нам делом непозволительным и преступным.

Не стану навязывать решений. Они придут к нам позже, когда мы поездим по стране, поглядим на разные леса.

А сейчас поточнее рассмотрим различия между лесом и насаждениями другого рода: парками, садами, аллеями вдоль дорог.

Эта глава — сугубо теоретическая и, следовательно, особо скучная. Но после долгих колебаний решили ее включить в книгу. Что ж это в самом деле? Если из боязни наскучить читателю обходить такие элементарнейшие вещи, тогда вообще придется прекратить всякий разговор о лесах, признать его немыслимым.

Нельзя пользоваться словами, не объясняя их смысла. Пора, наконец, сказать, что же это такое — лес.

На этот вопрос дал ответ выдающийся русский ученый Георгий Федорович Морозов (1867–1920 гг.). Его считают создателем науки о лесе.

Морозов с большой убедительностью показал, что «лес не есть простая совокупность древесных растений, а представляет собою сообщество, или такое соединение древесных растений, в котором они проявляют взаимное влияние друг на друга, порождая тем ряд новых явлений, которые не свойственны одиноко растущим растениям». И далее Морозов говорит: «Лесом мы будем называть такую совокупность древесных растений, в которой обнаруживается не только взаимное влияние их друг на друга, но и на занятую ими почву и атмосферу».

Мы не станем рассматривать всех многочисленных явлений, порождаемых совместной деятельностью деревьев, объединенных в общество. Главную тему настоящей книжки составляет вопрос о сохранении лесов, и поэтому из всех законов жизни леса для нас сейчас наиболее важен один: из взаимной поддержки и совместного влияния деревьев на почву в лесу создается обстановка, обеспечивающая деревьям потомство, продолжение рода.

Благодаря тому, что обеспечивается смена поколений, лес не прекращает своего существования, всегда остается лесом, и занятое им пространство не превращается в пустырь, в открытый луг. Морозов пишет: «Лес обладает способностью восстанавливать самого себя, если по той или другой причине было нарушено его равновесие или пострадала часть его организма». Он способен восполнить потери, происшедшие от смерти престарелых деревьев, ветровалов, рубок, лесных пожаров и других причин. Законы жизни леса «обеспечивают его устойчивость».

Надо сказать, что жизнь протекает в обстановке борьбы за существование, и только взаимопомощь деревьев, составляющих общество, позволяет сохранить занимаемую деревьями площадь за их потомством, иначе ее захватили бы другие растения.

Противоположное лесу и враждебное ему растительное сообщество другого типа — травянистый луг. Между лугом и лесом происходит борьба за пространство. Каждый отстаивает свой рубеж и не пускает соперника на свою площадь. Но если представится возможность, каждый охотно лезет на площадь соседа.

Орудием наступления и травам и деревьям служат их семена. Равнодушный ветер одинаково заносит древесные семена на луг и семена трав в лес. Чтобы сохранить пространство за собой, каждому из соперничающих растительных сообществ надо подавлять вражеские семена и не давать им прорасти.

Луг защищается от зарастания деревьями тем, что луговые злаковые травы (вейник, луговик извилистый, мятлик, тимофеевка, овсяница и другие) массой своих переплетающихся корешков образуют в верхнем слое почвы плотную, как войлок, дернину. Кому случалось заниматься огородничеством и вскапывать лопатой целину, тот знает, что такое дерн и как он крепок. Дерн непроницаем для семян деревьев. Если древесные семена упадут на луг, их слабенькие ростки путаются в лохмотьях дернины и засыхают прежде, чем удастся пробиться к почве. Кроме того, злаковые травы выделяют вещества, подавляющие жизнедеятельность деревьев, в особенности хвойных.

Лес тоже защищается. Он не пускает внутрь себя луговые травы, образующие дерн. Он губит их сплошной тенью, бросаемой на землю кронами деревьев и подлеска.

Травам необходим солнечный свет, потому что растут они тонкой соломинкой с малым числом узеньких листочков. Поверхность листочков ничтожна. Машинка для выработки питательных веществ из углекислого газа совсем маленькая. Чтобы получить достаточно сахара, крахмала, клетчатки, она должна долго работать в лучах солнца. Такое устройство растений выработалось за миллионы лет существования травы под ярким солнцем на просторных лугах. Там траве всего в меру.

А в тенистых недрах леса всегда сумрачно. Луговые злаковые травы в тени погибают от голода или влачат жалкое существование.

В лесу растут теневыносливые мхи да ягодники. Они не создают дерна и не мешают прорастать древесным семенам. Так деревьям обеспечено продолжение рода на занимаемой ими территории.

Но деревья образуют общество лишь в том случае, когда стоят тесным сомкнутым строем, создающим сплошной полог листвы или хвои, затеняющий почву.

В нормально живущих лесах старые деревья могут отмирать, верхний полог при этом изреживается, но древесное общество не распадается, потому что чем меньше остается стариков, тем больше встает молодежи, и нижний ярус еще сильнее затемняет землю.

Так происходит в заречной части Измайлова и в огороженных кварталах Тимирязевской лесной дачи.

Совсем другое мы видим на участках, где люди гуляют, играют в мяч, лежат на одеялах и вообще ведут себя без всяких стеснений. Весь древесный молодняк, весь подлесок, весь кустарник давно уничтожен подошвами и боками. Остался только изреженный древостой верхнего яруса. А он не в состоянии дать сплошную тень. Солнечный свет свободно проникает к поверхности земли под деревьями и дает жизнь злаковым травам, а с ними вместе накапливается дерн.

Теперь, если даже перестанут топтать почву, на ней все равно не сможет образоваться самородный молодняк, потому что почва покрылась дерном, превратилась в луговую и сделалась невосприимчивой к древесным семенам.

Так постепенно произошло перерождение леса в то, что уже не есть лес. Деревья здесь не помогают друг другу, не составляют общества и не влияют совместно на почву. Это разобщенные одиночки.

«Есть, — пишет Г. Ф. Морозов, — такие формы ландшафта, где деревья раскинуты в одиночном состоянии на значительной площади земли и, несмотря на свое множество, леса все же не образуют».

Разумеется, такие деревья остаются бездетными; их совокупности, не образующие леса, не обладают «способностью восстанавливать себя» и восполнять потери от смерти престарелых деревьев, рубок, пожаров, ветровалов и других причин.

Перерождение леса в парк происходит обычно медленно и неравномерно по всей площади массива. Сохраняются участки менее вытоптанные, и там остаются довольно густые группы деревьев. Усиленно же вытаптываемые участки вдоль дорог впоследствии, с отмиранием старого древостоя, превращаются в открытые прогалины. Так получается типично парковый ландшафт с куртинным расположением деревьев и травянистыми лужайками.

Однажды в московских окрестностях я спросил встречного:

— Где мы находимся, в лесу или в парке?

Он огляделся, подумал и ответил:

— В лесу, потому что нет скамеек и ограды.

В благоустроенных парках мы привыкли видеть прямые дорожки, скамейки для отдыха, цветочные клумбы, киоски с газированной водой, ограды, ворота. Но не в этом отличительные признаки парка. Внешнее благоустройство, конечно, крайне желательно, но его может и не быть, суть от этого не изменится. Она заключается в образе жизни деревьев.

А благоустройство помогает сбережению древостоев. Чем больше проложено дорожек, чем больше поставлено скамеек, тем дисциплинированнее становится публика и не топчет землю где ни попало. Это очень важно, потому что не все деревья переносят уплотнение почвы; многие заболевают корневой губкой.

За полвека население Москвы увеличилось с одного до пяти миллионов человек. Да, кроме того, в окрестностях столицы осело три миллиона человек.

Существовали не так давно маленькие поселки: Кунцево, Тушино, Люблино, Люберцы, Перово, Мытищи. Лосиноостровская (нынешний Бабушкин). По итогам переписи 1959 года они уже фигурировали в списке крупнейших городов страны, превосходя своим населением некоторые республиканские столицы и областные центры. Сейчас они слились с Москвой и считаются уже районами столицы.

Десятки других подмосковных поселков превратились если не в крупнейшие, то просто в крупные города.

На узком пространстве сосредоточено восемь миллионов человек. И не сидят же они дома. От Москвы в разные стороны расходятся 15 железных дорог и веток; через каждые пять-десять минут несутся по ним пригородные электрички с тысячами людей. Это ускорители перерождения древостоев.

За весь 1913 год дачные поезда перевезли туда и обратно 13 миллионов человек. Сейчас они перевозят 400 миллионов. Да прибавился еще автобусный транспорт, которого прежде не было.

Надо ли говорить, что не те нынче стали подмосковные леса, какими были прежде. Каждому это должно быть ясно из наших предыдущих наблюдений и выводов. Никто лесов не рубил, сами они изменились и не могли не измениться. Некого тут винить, напрасны были бы упреки.

Еще в позапрошлом и прошлом столетиях превратились в парки бывшие самородные леса в Сокольниках, Нескучном саду, Останкине, Филях, Кунцеве, на склоне Ленинских гор. Сейчас этот процесс охватил широкую зону.

Мне задали вопрос:

— Значит, подмосковные леса вконец испорчены?

— Зачем произносить такие резкие слова? — сказал я.

— Надо же называть вещи своими именами!

Я ответил:

— Именно потому, что надо называть вещи своими именами, нужна точность в выражениях. А в вашем упреке она отсутствует. Точнее будет сказать, что подмосковные леса нуждаются сейчас в особых приемах ведения хозяйства. Разрушительная деятельность человеческих ног должна компенсироваться созидательной работой человеческих рук.

Поскольку в наиболее многолюдной зоне Подмосковья древостой по образу жизни приближается к городским садам и паркам, вполне резонно, что в ближних окрестностях Москвы созданы сейчас не обычные лесхозы, а хозяйства особого типа — леспаркхозы, и они находятся в подчинении Московского городского Совета.

В категорию лесопарков сейчас официально зачислено 70 тысяч гектаров, но процесс перерождения, конечно, расширяется.

Жаль, правда, что деревья утрачивают одно из важнейших свойств живых существ — способность оставить после себя потомство. Это большая потеря. Но перерождение леса в парк было бы неправильно называть порчей, потому что со словом «порча» связываются представления о чем-то ненормальном и уродливом. А ничего безобразного в парковой форме жизни деревьев нет. Наоборот, сады и парки сплошь и рядом бывают живописнее и красивее обыкновенных лесов. Такая форма жизни деревьев совершенно неизбежна и нам необходима. Нельзя же всюду отгонять людей от леса изгородями. Надо же им где-нибудь и погулять. Какая польза будет от леса человеку, если его не станут туда пускать? А в тесном соседстве с человеком, когда землю топчут людские ноги, деревья могут существовать только в виде парков, садов, скверов.

Поэтому правильнее считать лес и парк разными формами жизни деревьев. Обе формы законны и имеют право на существование.

При одной форме смена древесных поколений происходит сама по себе, в силу естественных законов, при другой — обязательно требуются искусственные посадки.

Одна форма — дикая, другая — культурная.

Одна — более дешевая, другая — дорогая.

Искусственные посадки деревьев применяются с глубокой древности. Сохранились, например, предания о «висячих садах Семирамиды» в древнем Вавилоне. Сады существовали в древнем Египте, Греции, Риме. В России тоже издавна водились приусадебные сады, откуда и произошло слово «роща», означавшее ращенный лес.

В регулярных парках, на бульварах и в скверах соблюдается правильная геометрическая планировка, деревья располагаются стройными рядами по бокам прямых дорожек, и там самородный молодняк смог бы нарушить строгость планировки. Поэтому там нисколько не заботятся о появлении самосева. Чтобы поддерживать в чистом виде зеленый газон, сгребают опавшие листья, сеют травку, стригут ее. При этом грабли и косы уничтожают древесный самосев. Несмотря на колоссальное количество роняемых деревьями семян (тополевого пуха, крылаток клена и ясеня, орешков липы и дубовых желудей), в городских зеленых насаждениях ни разу еще не выросло ни одно самородное молодое дерево. Городское садово-парковое хозяйство рассчитано на искусственные посадки.

Расход на посадки кажется на первый взгляд большим. Но только на первый взгляд. Ведь сажать деревья приходится не чаще, чем раз в столетие.

На территории Коломенского музея до сих пор стоит липовая аллея, посаженная в 1824 году, да и еще постоит сколько-то лет: липа — дерево долговечное и хорошо переносящее соседство человека. На посадку затрачены деньги. Но разделите сумму на годы, на число людей, которые прошли по аллее, и расход покажется ничтожным по сравнению с огромной и длительной пользой.

Нескучный сад, входящий ныне в состав парка культуры имени Горького, подвергался коренной реконструкции в конце XVIII века, когда в Нескучном дворце (где теперь помещается Академия наук) поселился сказочно богатый екатерининский вельможа граф Алексей Орлов-Чесменский, не жалевший средств на создание и украшение сада. Орловские посадки продержались в хорошем виде вплоть до последней войны. Быстрый распад древостоев начался только после сорокаградусных морозов января 1940 года, когда одряхлевшие деревья тяжко обморозились. Требовался капитальный ремонт, но его задержала война. Новые посадки начаты в 1955 году. Нынешний молодняк простоит наверняка до конца XXI столетия, и тогда опять придется спиливать и сажать. А следующие посадки понадобятся не ближе начала XXIII века. Так что совсем оно и не дорого, если учесть, что в Нескучном каждый день бывают тысячи людей.

Надо еще сказать, что посадки за городом значительно дешевле внутригородских.

Не собираюсь замалчивать острых конфликтов.

Начальник управления московских лесопарков П. П. Волков негодует:

— По воскресеньям в Серебряном бору накапливаются сотни тысяч отдыхающих. Разве способен лес выдержать такую нагрузку? Упрашиваю моссоветчиков давать меньше транспорта на Серебряный бор, а им неймется; гонят вереницы добавочных троллейбусов, автобусов. В театре можно вывесить аншлаг: «Все билеты проданы», и ворота на запор. У нас же нет других способов регулировать людские потоки, кроме транспорта.

В Серебряный бор людей манит река с песчаным грунтом и с водой, не побывавшей еще в городе, не впитавшей его грязных стоков. Хорошее место для купания. А на берегу сосняк. Все удовольствия разом.

Перегрузка действительно ужасающая. Сотни тысяч ног утаптывают землю до плотности камня, и тут возможны болезни деревьев, а болезни когда-нибудь закончатся смертью.

При всем том крайне нежелательны такие меры, как искусственные транспортные рогатки: ведь тут ставится цель, чтобы человек, намучившись в очередях, после того как ему порядком намнут ребра и вывихнут суставы, сказал:

— Чтобы я когда-нибудь еще поехал! Да будь он проклят, этот Серебряный бор! Уж лучше стану сидеть дома, обойдемся как-нибудь без купанья.

Предоставляю каждому решать этот конфликт по собственному разумению и вкусу. Скажу только, что человек несоизмеримо ценнее леса.

Есть матери-героини, воспитавшие по десять детей, но их встретишь не часто; я лично ни с одной не знаком. Но я знаю на Украине многих дивчин и молодиц, посадивших своими руками и вырастивших по сотне тысяч и даже по миллиону деревьев. Мой знакомый, лесничий Николай Гаврилович Маркин в Козельске Калужской области вырастил за время работы пятьдесят квадратных километров хорошей сосны и хорошего дуба — двадцать пять Серебряных боров. Мог больше, кабы дали денег да была бы свободная земля.

Единственный правильный метод разгрузки Серебряного бора — создание большого числа таких же хороших мест для купания и гулянья с быстрым и удобным транспортом.

И это нам по силам.

Было дело еще до войны. Я летел из Симферополя в Москву. Стоял яркий солнечный день. Воздух был на редкость прозрачен, дали виднелись ясно, зеленый круг земли четко отделялся от голубого неба. В какую сторону ни погляди, нигде нет ни малейшего намека на мглу.

Долгонько мы так летели, и вдруг впереди, где-то за полсотни, а может быть, и за целую сотню километров показался низкий плоский коричневатый купол, похожий на круглый каравай ржаного хлеба.

Когда приблизились, очертания купола исчезли, осталась какая-то мутная белесая пелена. Еще ближе — мгла рассеялась, и показались заводы и постройки города Харькова.

Летим дальше — снова коричневатый каравай, оказавшийся по приближении городом Курском.

И еще такая же коврига — город Тула.

Самый обширный дымный купол висел, конечно, над Москвой.

И вот эта копоть, как мы видели в Измайлове, губительна для сосны и ели. Хвойные деревья внутри города суховершинят, хиреют и быстро отмирают. Голубые елочки на Красной площади у Мавзолея приходится время от времени менять. В последний раз они были заменены новыми в октябре 1960 года.

А по окрестностям города копоть распространялась неравномерно, и окружающие леса страдали от нее неодинаково.

В Москве летом преобладают западные, юго-западные и северо-западные ветры (так по крайней мере было до сих пор); они относят московские дымы к востоку, юго-востоку, северо-востоку и коптят леса. Наиболее густ дым на восточных окраинах города и прилегающих к ним местностях, а дальше он постепенно редеет, копоть оседает на землю, и ядовитые газы рассеиваются. Вредное влияние, постепенно ослабевающее, ощущается к востоку километров на двадцать.

Самый сильный дымный удар принимали на себя Сокольники, Измайлово, Лосиный остров, Кусково. И понятно, почему там умерли тысячи гектаров сосновых и еловых древостоев. Распад там полностью закончился, больше отмирать нечему.

В более удаленных местах распад хвойных древостоев совершается медленнее. Он происходит сейчас в Балашихинском районе и будет продолжаться. Остановить его невозможно, он неизбежен.

Совсем другая картина наблюдается в местностях, расположенных к западу от столицы. Дым туда заносился редко, и потому хвойные деревья чувствуют себя неплохо.

На северо-западном конце Москвы довольно хорошо держится сосняк в Покровском-Стрешневе. Если там и умирают отдельные деревья, то не от чего другого, а только от старости.

На западе город продвинулся к хорошевскому Серебряному бору, и особенно резких изменений в древостоях пока не произошло.

От Серебряного бора рукой подать через Москву-реку до Троицкого-Лыкова и Рублева. И там спокойно и величаво стоит великолепный сосняк.

А дальше идут хорошей сохранности боры в Раздорах, Барвихе, Усове. Тянутся они сплошной полосой до Звенигорода.

У нас сейчас можно критиковать лесное хозяйство и бросать всякого рода упреки в адрес администрации. Эти упреки сплошь и рядом бывают несправедливыми.

В одной из московских газет была напечатана статья о плохом состоянии пригородных лесов, и там сказано: «Ссылаются на то, что в Измайлове деревья будто бы сами умирают. Но почему же в таком случае они не умирают в Рублеве? Ответ ясен: люди работают разные. Одни берегут лес, другие не берегут и прячутся за „объективные“ причины».

Эти рассуждения в корне неверны. В Рублеве действительно работали замечательные люди — там было опытное лесничество Академии наук СССР, но все же Рублевский массив сохранился именно по объективным причинам. Он существует в хороших условиях, не страдая ни от дыма, ни от многолюдья.

В начале нынешнего века в Рублеве была построена насосная станция московского водопровода. С тех пор, чтобы предохранить воду от загрязнения, на берегах Москвы-реки выше Рублева создана запретная зона. Там не разрешалось селиться и строить дачи; остались те же деревеньки, какие существовали 60 лет назад. В последние годы запрет соблюдается менее строго, потому что рублевский водопровод уже не является единственным источником водоснабжения столицы, но все же район до сих пор остается малонаселенным. Из Москвы народу приезжает тоже немного, потому что электрички по Усовской железнодорожной ветке ходят редко. Леса почти не вытаптываются. И самое важное, конечно, то, что копоть на них не оседает. Сейчас это лучшие боры ближнего Подмосковья.

Не хуже, а даже лучше, были прежде сосняки и в восточных районах по другую сторону Москвы: Сокольниках, Измайлове, Лосином острове. Но вот видите, что с ними приключилось, — древостои распадаются, отмирают. И виноват не топор. Он только играл роль санитара, убиравшего древесные трупы.

Нельзя, конечно, допускать, чтобы в задымленной восточной чисти ближнего Подмосковья на месте отмирающих хвойных лесов остались голые пустыри или расплодилась малоценная ольха с осиной. Есть же хороший выход: посадка устойчивых против дыма древесных пород. Как ни жаль сосну да ель, в некоторых местах придется с ними распрощаться. Надо сажать лиственницу, дуб, хорошее духовитое дерево — липу, остролистный клен. Неплоха для Подмосковья и белоствольная береза с повисшими и раскачивающимися на ветру гибкими ветками — гирляндами зеленых листьев. И надо добиваться живописных сочетаний разных деревьев, избегая унылого однообразия. Ведь подмосковные лесопарки существуют в первую очередь дли красоты, для отдыха, на радость и любование человеку.

В последние годы воздух над Москвой стал значительно светлее, потому что поставлены дымоуловители, а многие заводы переведены с угольного топлива на газ.

В романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», написанном в 20-х годах, сказано: «МОГЭС дымил, как эскадра». Так оно и было. Над электростанцией на Раушской набережной, в самом центре Москвы неподалеку от Кремля, всегда стояла туча черного дыма. Теперь его не заметно, и я даже думал, что электростанция бездействует, но клубы пара в морозные зимние дни свидетельствуют, что трубы источают тепло.

В 1950 году со смотровой площадки на Ленинских горах Москва всегда представала в густой мгле, теперь в сухую солнечную погоду весь город виден ясно. Можно заметить, например, телевизионную башню в Останкине, а до нее тридцать километров. По временам видимость ослабляется сгущением в воздухе водяных паров, но город тут ни при чем: такие же явления имеют место в любой ненаселенной местности.

Разрушения в окрестных лесах вызваны обстановкой предыдущих десятилетий. Сейчас мы наблюдаем остаточные явления. А в будущем условия существования хвойных деревьев, по-видимому, улучшатся.

Найден способ очистки выхлопных газов автомобилей. Надо добиваться внедрения его в практику.

Было время, когда участь подмосковных лесов казалась мне плачевной.

За последние двадцать пять — тридцать лет я был свидетелем того, как парки и леса в самой Москве и ее окрестностях топчутся, портятся, изреживаются, отравляются дымом, умирают. Мне не раз приводилось писать об этом. Я составлял скорбный список распавшихся и погибших зеленых массивов.

Все это было верно. Распад древостоев — факт.

Но я в ту пору не сумел правильно осмыслить факты. Мне не хватало лесоводственной грамотности — считаю обязанным чистосердечно в этом сознаться. Смотрел я на вещи по-обывательски. Мне казалось, что леса и парки погибли навсегда и безвозвратно.

И тут я ошибался. Прошли года, и все оказалось не так, как я ожидал.

Вот примеры.

Началось с Сокольников. Это очень знаменитый издавна зеленый массив. В старом энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона читаем: «Сокольники — вековой сосновый бор, примыкающий к городу Москве с северо-восточной стороны. Значительная часть бора разделана под парк, окруженный массой дач. Сокольники с XV века были заповедной рощей для царских охот. Любимым местом гулянья для москвичей они сделались со времен Петра Великого».

Вполне понятно: раз цари переселились в Петербург — охоты прекратились, и отпала причина отгонять народ от прекрасного бора.

О прежних Сокольниках можно судить по картине Левитана 1879 года, той самой, где брат Чехова пририсовал женскую фигуру. Она хранится в Третьяковской галерее, известна также по репродукциям. Видите, какие плотные стены леса стояли тогда по обе стороны дороги!

Я еще застал Сокольнический парк в полной силе. Там не было ни одной сосны, которая появилась бы на свет позже времен Петра I. Можете представить, какие могучие стояли великаны в густых зеленых шапках. Гордые они такие были, красивые. Ведь и седина может украшать старика.

Сосны на закате жизни выглядели великолепно. И вот почему. У растущих деревьев вершинки тянутся вверх и всегда бывают острыми. А у сосен, остановившихся в росте, нет уже острых верхушек. Некуда больше им стремиться, дошли они до предела; ветки раскидываются вширь, и кроны становятся кудрявыми. С точки зрения биологической кудри — признак угасающей жизнедеятельности, а для глаза приятно.

Но быстро тускнеют роскошные краски заката, и наступает неизбежная ночь. Никого не щадит тяжелая рука времени. Сосны, вступавшие в третье столетие своего существования, начали умирать. А с 30-х годов, когда крепко сгустился над Москвой индустриальный дым, стали поспешать друг за дружкой. Последние скончались лет двадцать пять назад, и даже пней от них теперь не осталось.

Только справа от Сокольников — в прежней Оленьей роще, да немного подальше — на Ширяевом поле стоят изреженные сосны. Они совсем еще не стары — до ста не дотянули, но уже суховершинят. А вековой Сокольничий бор весь погиб.

Дольше продержались березы да дубы. Те были помоложе. Но и они начали распадаться, как их ни лечили. А молодой смены не было. Оголились удручающие взор пустыри. Я зашел в Сокольники после войны в 1946 году и заклялся больше туда ездить. Какая же радость глядеть на унылые плешины да на изреженный больной суховершинник с почерневшими голыми сучьями? Тяжелое зрелище! Я занес Сокольники в скорбный список «поминовения за упокой», и никогда в мою голову не приходила мысль, что они могут возродиться. Думалось, все погибшее невосстановимо.

Я считал Сокольники кладбищем былого великолепия и, возможно, никогда не попал бы туда. Если выпадал летом свободный день, я ехал в какое-либо лесное место получше: Рублево, Раздоры, Николо-Урюпино, в тамошние прекрасные боры. Хорошо пройти пешком из Архангельского через Воронки до Опалихи; на этой дороге вы увидите интересную смену ландшафтов и не соскучитесь от однообразия. Да мало ли под Москвой очаровательных мест с молодыми лесами, с пригорками и овражками, с густыми чащами и с широкими перспективами, красиво сочетающими светлую ярь полей с темной зеленью перелесков! Неплохо уехать на катере из Химок в Тишково, а там пешком вокруг Учинского водохранилища с роскошными посадками на берегах выйти на Северную железную дорогу.

Вообще приятнее совершать кольцевые маршруты: уехать из Москвы по одной дороге и возвратиться по другой. Хорошие леса находятся между дорогами, а вдоль дорог они обшарпаны.

Нет, в Сокольники я больше не собирался. Но в 1959 году там открылась американская выставка. Я отправился поглазеть, попал в парк и ахнул от удивления: Сокольники стали изумительными. Посажено множество молодых деревьев. Сочетания разнообразны: лиственницы, кедры, дубы, березы, липы, каштаны. Всюду зелено и весело, а в последующие годы станет еще зеленее и веселее: деревья-то ведь год от году хорошеют. Долгая им теперь обеспечена жизнь. Мера времени у них крупнее, чем у человека. Несколько поколений людей увидит их зелеными, здоровыми, сильными.

И так долго продлится пора расцвета, что люди, целое столетие глядя на их неизменную свежесть, снова забудут о том, что деревья смертны, опять начнут думать, что, ежели не рубить, они могут стоять вечно.

Любимым москвичами и чрезвычайно оживленным местом была прежде сосновая роща, тянувшаяся от пруда в Кускове до Вешняков. Чего же лучше? И зелень и вода. И гулянье и купание. Народу по выходным дням собиралась тьма-тьмущая.

И не спешили возвращаться в Москву. Самый дорогой час в природе — предзакатный. В красных лучах низкого солнца всякий лес хорош, а лучше всех сосновый: уж очень ему к лицу солнечная краснота, легшая на стволы, и на алых столбах еще ярче выделяются тогда венчающие их зеленые шапки.

Ну, а потом пришел черед — стал сосняк быстро распадаться, оголился пустырь, а уцелевшие деревья разбрелись по нему на полкилометра друг от друга.

Во время войны вода прососала плотину, и пруд вытек. Обсохло серое глинистое дно.

Совсем испортилась местность: ни воды, ни зелени. Перестал туда народ ездить.

Я записал Кусковскую рощу в разряд навсегда погибших и тоже не бывал там лет пятнадцать.

А потом понадобилось встретиться с работниками Кусковского музея. Приехал, гляжу — пруд налит до краев, вода сверкает, рябь от ветра ложится синими полосами. Все честь честью. И не похоже, чтобы за прудом был пустырь; что-то там зеленеется.

Пошел поглядеть — посажен молодняк, а есть и самосев.

Пришлось вычеркнуть Кусковскую рощу из списка погибших. Сделал я это, конечно, с радостью.

И распавшийся, вырубленный, всеми горько оплаканный Лосиный остров.

Я считаю его состояние настолько перспективным, что этот самый большой и самый малолюдный из всех вплотную примыкающих к Москве лесных массивов стал сейчас для меня и моих друзей любимым местом прогулок.

Тому, кто ухмыльнется, услышав такое заявление, предлагаю не пощадить ног и поглядеть.

Грустить о былом богатстве этого знаменитого в прошлом массива так же бесполезно, как о прошлогоднем снеге. Было да прошло.

Но возвращается! Искусственные посадки сделаны только на окраинах, в глубине сажать не приходится: там из земли прет в неисчислимом количестве «младое племя» — березки, дубки, липки, сосенки. Поначалу можно было надеяться, что в будущем разрастется хороший смешанный древостой из деревьев разных пород. Но в последние годы появилось слишком много березы, она растет быстрее других деревьев и способна заглушить все остальные породы. Требуется вмешательство человека, надо срубить лишнюю березу и рубками ухода сформировать древостой в наиболее выгодных и красивых сочетаниях. Если запоздают это сделать, в Лосином острове останется одна береза.

Следовало бы также осушить чрезмерно увлажненные участки. Даже наши предки умели это делать: копали для сбора вод прудок, сидели над ним с удочкой, а прилегающая местность осушалась.

Вообще за лесом нужен уход даже в тех случаях, когда он сам растет без посадок и посевов.

С беспокойством смотрю на строящийся в Лосином острове целый городок школ-интернатов. Уж очень озорной поселяется народец. Ломают у молодых сосенок верхушки, даже разжигают в лесу костры. Несмышленыши! Могут спалить весь лес. Надо с этим как-то бороться.

По законам Петра I за разжигание костра в лесу полагался кнут, а если костер служил причиной пожара — смертная казнь.

Нам такие зверства не к лицу, но бороться за лес надо. Нет ничего опаснее, чем игра с огнем. Особенно надо строго-настрого запретить детям брать спички, а то ведь у ребят есть привычка: попадут в руки спички да встретится горючее, сейчас же зажигать. Шалости же со спичками никогда не приводят к добру. В областных газетах часто читаем о награждении медалями героев, спасших детей на пожарах. Но еще чаще дети сгорают заживо. Зачем умножать число таких трагических случаев? И к чему развивать огнепоклонничество в наш электрический век?

В послевоенные годы меня ужасно тяготило плохое состояние лесов вдоль Северной железной дороги.

Что такое — Северная дорога? Из всех хвостов, приросших к столице, это самый большой, плотный и густонаселенный. Когда-то стояли вдоль дороги отдельные дачные поселки, а потом слились в сплошную полосу с крошечными кое-где интервальчиками, и появился невообразимо длинный поселок, растянувшийся от Москвы до Софрина и даже до самого Загорска.

Ясно, что леса здесь подверглись наибольшему перерождению. Ведь вот сколько лет стоят между соснами дома. Еще с прошлого века. Деревья отмирают, изреживаются, а пополнения-то нет. Едешь, бывало, и смотришь из окна электрички на пустыри да редины.

Подальше Пушкина настолько был изрежен в одном месте древостой, что сквозь стволы виднелся горизонт. Осталось, вероятно, по одной сосне на каждом гектаре. Зато пней было богато. Глаза бы на это дело не глядели!

Да я и перестал глядеть. Просто-напросто не стал ездить с Ярославского вокзала.

В позапрошлом году, возвращаясь поездом из Архангельска, я взглянул в окно на последнем перегоне от Загорска к Москве и заметил на пустырях зеленые шарички молодняка.

Захотелось поглядеть не из окна поезда, а поближе. Вскоре я за несколько приемов прошел по обе стороны железнодорожной линии от Пушкина до Абрамцева и внимательно пригляделся. Будущее подмосковных лесов вырисовывалось совсем не в мрачном тоне. Восстановлением древостоев занимаются крепкие и умелые руки. Осматривая участки с молодыми сосенками и елочками, я задавал сам себе вопросы: можно ли сделать иначе, можно ли посадить больше, лучше? И приходилось отвечать: нельзя! Всюду, где можно посадить лес, он посажен. А больше и сажать негде.

Огромная работа, проделанная лесоводами, мало заметна из окна поезда. Чтобы ее увидеть и оценить, надо именно походить пешком.

Вот, например, проезжая мимо станций «Правда» и Зеленоградская, мы не подозреваем, что к западу от дороги за старым еловым лесом находится широчайшее пространство превосходных десятилетних и пятнадцатилетних посадок сосны, ели, лиственницы в самых разнообразных сочетаниях с другими древесными породами. Сюда никогда не заносится никакой дым, и здесь выгоднее разводить хвойные породы.

А был период, когда я шибко впал в панику и готовился похоронить все леса Московской области оптом. Сильно я тогда струсил и побаивался, что придется поставить крест вообще на всех лесах европейской России. У страха, как говорится, глаза велики.

В 50-х годах в лесах юга и юго-востока размножился непарный шелкопряд. Сильным ветром его занесло к соседям. В 1957 году прожорливый вредитель появился в Московской области. Первыми пострадали юго-восточные районы, расположенные за Окой. А там и лесов-то мало, поэтому внезапное нашествие непрошеных гостей было особенно заметно.

В Зарайском районе я вошел в дубовую рощицу и был изумлен громким шумом крупного и частого дождя. На небе ни облачка, ярко светит солнце, неоткуда быть ливню, но дробно и часто стучат по листьям и по земле капли: кап-кап, чок-чок.

В чем дело? А вот в чем. На дубовых ветках ползало множество волосатых гусениц величиной с папиросу. Они, эти твари, одержимы претензиями на нарядность. Вдоль всей спины идут парами яркоцветные бородавки: на передней половине тела — пять пар синих, на задней — шесть пар красных. И вот эти пестро разукрашенные щеголихи непрерывно грызут листья и так же непрерывно извергают из себя комочки переваренной пищи. Падая дождем, они издают звуки чоканья капель.

Неприятно ходить под такими деревьями. Унизительно для человека: как-никак венец творения и властелин Земли, и вдруг какие-то паршивые червяки посыпают тебя сверху дрянью, которую и называть-то неприлично, ну, мягко выражаясь, своим навозом.

Через несколько дней роща стояла совсем голая.

Погибнут ли объеденные дубки? После одного раза уцелеют, хотя жизнеспособность на время ослабится. Но если гусеницы обгрызут листья и в последующие годы, тогда деревья, конечно, засохнут. А именно такую программу и затевают прожорливые вредители.

Прикончив дубовые листья, гусеницы окуклились, а недели через две из них вылетели бабочки — крупные белокрылые самки и маленькие коричнево-серые самцы. За эту непохожесть самцов и самок шелкопряд и получил название непарного.

На нижней части стволов той же объеденной рощицы, почти у самой земли, бабочки начали откладывать кучки яичек. На одном дубе мы насчитали 108 кучек, и в каждой было до полутысячи яиц. Вот что готовилось к будущему году. Яички переносят зиму, весной из них выводятся гусеницы.

Боролись. Из моторов автомашин взяли отработанное и загрязненное масло. Лесник и его помощники — школьники — всю осень ходили с ведерками и кистями обмазывали каждую замеченную кучку.

И все же в 1958 году шелкопряда стало больше. Разве осмотришь каждое дерево, увидишь каждую кладку?

Все процессы в природе развиваются диалектически. Шелкопряды разных мастей давно бы сожрали все деревья на земном шаре, если бы у них не было врагов. Одновременно с размножением шелкопряда размножаются его враги: паразиты, болезнетворные бактерии. Через несколько лет они одолевают шелкопряда, и каждая вспышка угасает естественным путем. Большую роль играют также резкие переломы погоды.

Но, конечно, каждая вспышка наносит урон лесам. В Сибири, где на тысячи километров простирается неисхоженная и неизмеренная тайга, живущая без надзора, сибирский хвоегрызущий шелкопряд — близкий родственник непарному — с 1950 до 1956 года уничтожил 8 миллионов гектаров кедра, пихты и сосны. Вспышка прекратилась от беспрерывных дождей в 1956 году. Бабочки с намоченными крыльями не могли летать, спариваться и откладывать яички. Дождь прибил их к земле. Утонул, можно сказать, в то лето сибирский шелкопряд. Но маленькие очаги в Восточной Сибири все же остались.

И вот не успели забыть сибирское бедствие, как оно началось в Центральной России. Трудно было предвидеть, до каких размеров дойдет размножение вредителя, сколько времени продлится вспышка и какой принесет ущерб. Ну как тут не тревожиться? Я склонен был обвинять лесное начальство в беспечности и не слишком полагался на успокоительные заверения, что «потерь нет и не будет, все обойдется благополучно».

А ведь на самом деле все обошлось благополучно и без потерь.

В половине мая 1959 года самолеты опылили зараженные леса дустом ДДТ. В конце мая ударили морозы и доходили в Московском области до пяти градусов.

Вот тогда у нас и заговорили:

— И зачем опыляли? Зря тратили деньги. Ведь все равно опыление не помогло, после опыления гусеницы оставались живыми. А сдох шелкопряд от мороза.

По этому поводу могу сказать следующее: после опыления гусенички действительно остались живы. Но не погибли они и от мороза. Я набрал замерзших червячков в папиросную коробку, и были они такие мерзлые, что потрясешь — стучат внутри, как орешки. Позже в теплой комнате оттаяли и, к моему удивлению, зашевелились. А сами еще молоденькие, ничтожненькие, не откормились.

После спада морозов они оттаяли и на деревьях тоже зашевелились, но листьев не грызли и умирали медленной смертью в холодную погоду, наступившую после заморозков.

Мне кажется, что этих живучих тварей погубила вся совокупность обрушившихся на них несчастий: опыление, заморозок, длительный холод. Трудно сказать, какое из несчастий оказалось наиболее тяжким и достаточно ли было какого-либо одного.

Во всяком случае, надо радоваться полной ликвидации вспышки. Это ли не радость?

За последние тридцать лет много раз мне приходила на ум паническая мысль об окончательной «гибели» того или иного лесного массива, а впоследствии мрачные прогнозы не оправдывались.

Неприятен бывает ремонт квартиры, в которой живешь, если некуда на время работы выселиться, если все происходит на твоих глазах. Даже простая побелка потолка приносит много огорчений. А если что-либо более серьезное и долгое, ну, например, когда пол перебирают, стену рубят или чинят штукатурку на потолке, так это уж совсем мука. Передвигаешь свое ложе с места на место, спишь, живешь, ешь посреди мусора да мела и отчаиваешься: «Да кончится ли когда-либо это безобразие?»

Но ремонт необходим. И знаешь, что после него станет лучше.

Так же вот и в подмосковных лесах. Засыхающие деревья, редины, пни — все это только мусор капитального ремонта, происходящего на наших глазах. Не может же лес существовать без смены поколений. Тут остается только терпеть и ждать. Но обидно, когда ремонт затягивается иной раз по вине администрации.

Как легко перелезть через изгородь!

В Измайлове внутри загороженного квартала человек шесть или семь затеяли игру в мяч среди свежих посадок лиственницы и липы. Подкидывают, ловят, отшибают. Мячик вылетает за пределы круга играющих, падает, ударяется в одну липку, подскакивает, задевает другую. Он же безглазый. За ним стремглав, не разбирая пути, кидаются игроки. Слышен шум веток, летят сорванные листья.

Ах, как нехорошо, молодые люди! В загороженные кварталы и входить-то нельзя, не то что играть в мяч. Отсюда пять минут ходьбы до речки Серебрянки, и там много открытых полян, удобных для игры.

Каждая молодая липка куда важнее стоящих рядом высоких старых берез с гнилью. Тем веку осталось пять лет, у молодых липок впереди целое столетие.

Если так обращаться с посадками, никаких финансов не хватит.

В Кусковском парке, не в том, свободном, без оград, что лежит за прудом и где люди привыкли чувствовать себя чересчур вольно, а в так называемом регулярном парке, расположенном на территории музея, обнесенном железными решетками, посаженном по типу Версальского, украшенном скульптурами и цветочными клумбами и требующем от посетителей строгой подтянутости, поставлено много диванов с удобными сиденьями и спинками, на которых так хорошо отдыхать. Но публика желает свободно пользоваться всеми благами природы и ложится рядом с диванами на одеяла.

И очень много ломают веток, везут в Москву охапками.

В начале лета привлекает свежий запах черемухи, березы и липы. Осенью обдирают больше кленовник из-за красоты покрасневших листьев. И всякий раз так обращаются с молодняком.

Не с лестницами же ходят в лес, не лазят на кроны высоких взрослых деревьев. Нет, дерут то, что легко достать рукой.

Существует обычай — под Новый год приносить домой срубленную елку, украшать ее и устраивать около нее праздничные церемонии. Обычай хороший. Но боже ж мой, сколько срубается елового молодняка. Я не знаю в точности, как это отражается на состоянии подмосковных лесов, но около Архангельска, которому полагалось бы стоять кругом в лесах, не сыщешь теперь на тридцать километров ни одной молодой елочки — остались голые топкие болота.

В Измайлове видел я однажды, как интеллигентная супружеская пара разорила муравейник, добывая муравьиные «яйца» на корм комнатной птичке в клетке. А ведь муравьи — старательные защитники леса от всяких шелкопрядов.

Постоял я, посмотрел, спросил, какой породы держат птичку, и не решился обругать: бородатый и очкастый супруг похож на академика, а супруга — вылитая народная артистка СССР.

Вот такая нерешительность, нежелание портить себе и людям настроение и мешает искоренить непорядки. Как часто мы проходим мимо, стараясь не замечать!

И еще лесные пожары. Знаете ли вы, что самыми пожароопасными районами в нашей стране являются окрестности больших городов? Я имею материалы по Москве, Ленинграду и Риге, но думаю, что около других городов творится то же самое. Начинаются лесные пожары всегда по воскресеньям, когда массы горожан устремляются отдыхать на лоно природы.

На первом чемпионском месте по числу загораний стоит лесопарковый пояс города Москвы. Здесь в засушливое лето 1964 года зарегистрировано 400 пожаров — плотность, неслыханная ни в каких других местах: шесть пожаров на каждую тысячу гектаров.

Пожары, правда, невелики. Они обычно прекращаются на ранней стадии, не переходят в верховые. В 1964 году низовым беглым огнем пройдено 74 гектара. Надо отдать справедливость, управление московских лесопарков мобилизует на выходные дни все силы, да еще горком комсомола выделяет дружины по сто человек.

Дальше от Москвы пожаров меньше, но более чем достаточно. В лесах Московской области в том же засушливом 1964 году зарегистрировано 1756 случаев загораний, попортивших 1550 гектаров.

Причина пожаров всегда одни — костры. В тайге путники разводят огонь, чтобы вскипятить чай, сварить пищу. У отдыхающих в подмосковных лесах такой надобности нет. Около кострищ валяются опустошенные консервные банки и разбитые бутылки. Они свидетельствуют о том, что отдыхающие обильно снабжены напитками и едой. Костры зажигаются просто по привычке. С этим надо кончать.

Лес существует для человека. Он и ценен-то потому только, что приносит людям пользу. Недопустимо навешивать на него замок, пусть пользуются.

Но пользоваться можно по-разному.

Где сила, которая смогла бы держать отдыхающих в рамках разумной дисциплины? Лесная охрана? Милиция? Да где же им уследить? Эта сила — мы сами. Нельзя взваливать все на администрацию, стыдно просить: «Последите за нами, мы за себя не ручаемся!» Сами мы должны за собой следить, не распускаться и не позволять соседу делать, чего не положено.

В 1966 году ЦК ВЛКСМ вынес решение «О работе комсомольских организаций по улучшению охраны и восстановления лесов». Практика подскажет в дальнейшем конкретные формы совместной работы комсомольских и лесохозяйственных организаций во всех лесах страны. А пока ясно одно: пригородные леса получат надежную защиту.

Значение зеленых зон, окружающих города, огромно. Обычно зеленая защитная зона является также местом отдыха. Но поставить знак равенства между ними нельзя: не вся зеленая зона используется для отдыха. И не только в каких-либо отдаленных и бездорожных местах, а совсем рядом с Москвой.

На перегоне между станциями Ромашково и Раздоры Усовской ветки поезд бежит через роскошный лес. Он манит к себе, когда вы глядите из вагона электрички. Уж очень свеж, красив и густ великолепный сосняк с дубом и березой в нижнем ярусе. Вы толкаете локтем своего спутника, киваете головой в окно и говорите:

— Вот сюда и пойдем, тут и погуляем в этом прекрасном лесу!

А поезд бежит. Дорога извивается зигзагами, поднимается на высокие насыпи, спускается в коридоры выемок. Вот, наконец, поезд тормозит у станции Раздоры, вы слезаете, но тот лес, что поманил нас к себе через вагонное окно, остался позади за много километров, да и путь к нему отрезан глубокими оврагами. И ваш спутник вполне резонно заявляет:

— Ну чего мы станем пробиваться через сильно пересеченную местность с весьма сомнительной надеждой на успех? Пойдем лучше, куда все люди идут! Вот рядом тоже лес. Правда, он какой-то не такой, как тот, но ведь и здесь можно неплохо отдохнуть.

Так я ездил мимо прекрасного леса тридцать пять лет, любовался им только с поезда. Попал я в него первый раз в прошлом году и убедился, что там никто никогда не бывает и на земле нет следов человеческой ноги. Девственный, нетронутый лес.

И представьте, гулять там неинтересно. Темновато, тесновато, трудно продираться по лесной целине через чащи кустарников без тропинки. Глаз не видит, куда ступит нога, и потому движения у вас неуверенные, опасливые, а вдруг впереди яма!

И всюду одно и то же. Слишком ограничен кругозор, всегда видны только ближние стволы да кустарники. Чувствуете себя, как крот в норе. Нет простора ни для глаза, ни для движений. И вы начинаете понимать, что обжитой лес с тропинками, с травянистыми лужайками, со сменой картин, с открывающимся перед взором широкими перспективами куда удобнее для гулянья и отдыха.

В предыдущих главах мы рассматривали жизнь лесопарков в ближайших окрестностях Москвы, и думается, лесопарки того стоят. Из всех важных лесов это, быть может, наиважнейшие, потому что они у нас под рукой и пользу от них получают миллионы людей. И это, как говорилось, очень трудные и дорогие леса. А мы знакомились преимущественно с самыми трагическими обстоятельствами и с роковыми периодами их жизни, когда леса чрезмерно вытаптываются, перерождаются, когда отмирают престарелые древостои, когда они преждевременно гибнут от сыплющейся сверху заводской копоти и ядовитых газов.

В каждом явлении могут быть и темные и светлые стороны. Человека, например, подстерегают тяжкие болезни: рак, туберкулез, тиф, холера и множество других, приводящих к смерти. Кладбище — факт. Но человеческий род не прекращает своего существования и неизменно увеличивается в числе. Это тоже факт.

Так же и с лесом.

В Подмосковье хорошие леса отодвинулись от железных дорог и дачных мест, на виду остались плохие. Да и вообще один гектар испорченного леса заметнее сотни гектаров хорошего, он так же лезет в глаза, как пятно или дыра на добротном костюме.

Но надо отдавать отчет в весомости тех или иных явлений в общем строе жизни. Нельзя забывать вот чего. В разряд лесопарков, то есть лесов с трудным и дорогим образом жизни, в Московской области переведено пока только 70 тысяч гектаров, то есть незначительная часть пригородной зеленой зоны Москвы. Да и не все лесопарки страдают от чрезмерного вытаптывания, не на все сыплется копоть, а такая беда, как смерть от старости, приключается, во всяком случае, не чаще одного раза в столетие. Стало быть, не так уж велик удельный вес темных сторон.

Все ужасы, какие были описаны в предыдущих главах, существуют, но в общей картине московских лесов они занимают какую-то ничтожную долю процента.

В Московской области есть много лесов молодых и полнокровных, живущих во вполне нормальных условиях и не испытывающих никаких неудобств. Стоят они, растут, распространяют свежесть и прохладу. То шумят листьями на ветру, то беззвучно дремлют в ночной тиши, и никаких больше событий в их жизни не происходит. Там нет драм и конфликтов, так что и сказать о них особенно нечего.

Вообще леса существуют разные. Подмосковный дачник рискует, как говорится, сесть в калошу, если, разглядывая пень на дворе своей дачи, начнет судить обо всех лесах Московской области по своим дачным меркам, а тем паче делать обобщения во всесоюзном масштабе.

Вот, например, есть в Московской области городок Бронницы. Он находится в 50 километрах к юго-востоку от столицы и стоит на берегу Москвы-реки. Но железная дорога прошла в тринадцати километрах, и это, конечно, не способствовало ни росту населения, ни развитию промышленности с ее дымом, ни наплыву дачников с их беспощадными каблуками. Тихий городок с населением в 10 тысяч.

Около Бронниц есть леса. Там перед лесоводами стоят совсем иные задачи.

Сейчас у нас старички неплохо обеспечены пенсией, живут в достатке. И многие пожилые люди ждут-мечтают: «Вот доживу до шестидесяти лет — уйду с работы, стану получать пенсию, буду гулять, отдыхать, жить в свое удовольствие при полной свободе и без всяких забот и хлопот».

Бронницкому лесничему Павлу Ивановичу Дементьеву перевалило за шестьдесят. Однажды я его спросил:

— Как, Павел Иванович? Не собираетесь на пенсию?

— Ну, что вы! — всполошился лесничий. — Мне нельзя. Не все еще сделано. Сейчас работа в моем хозяйстве на полном ходу, так чего же я брошу ее на полдороге? Нет, мне надо позаниматься еще хотя бы десяток лет.

Дело, которому служит лесничий Дементьев, — реконструкция древостоев Бронницкого лесничества, замена растущей там дрянной и жалкой осины красивыми и ценными древесными породами.

Дементьев достает из шкафа три карты. Они такие большие, что нам пришлось сдвинуть вместе столы, и только тогда удалось развернуть листы и положить рядом. На всех трех изображена одна и та же местность. Из угла в угол тянется извилистая голубенькая полоска Москвы-реки, в центре помечен кружок с надписью «город Бронницы», а кругом островами расположились леса. Но годы на картах разные: 1936, 1947, 1957-й.

Я сказал:

— Как у чеховского доктора Астрова. Там тоже три карты последовательного изменения лесов.

— Есть аналогия, — ответил лесничий, — но карты чеховского доктора надо понимать все же символически, а не буквально. Врач, загруженный своим лечебным делом, не мог заниматься геодезическими съемками. Если он и составлял карты, да еще за пятьдесят лет, то не на основе измерений, а только по рассказам старожилов. А наши карты — точные. Имейте, в виду, что мы не сами их составляем. Это не мои отчеты, а акты ревизии, составленные моими строгими контролерами.

Раз в десять лет проводится лесоустройство. Это ревизия, переучет. Не какой-либо поверхностный, а весьма глубокий. Приезжают специалисты-таксаторы, люди зоркие, умеющие понимать лес с первого взгляда и в то же время достаточно искусные в производстве картографических съемок. Они измеряют и считают, сколько гектаров занимает лес, сколько деревьев стоит на каждом гектаре, какие это деревья, каких пород, какого возраста, каков объем стволов, как велик запас древесины на гектаре и каков прогноз на будущее. Работа длится долго. В результате ее появляется вот такая карта и целый том словесных и цифровых дополнений. Поэтому имейте к этим картам доверие!

Вы видите, лес делится на пронумерованные квадратики. На такие же точно квадраты разделен просеками и натуральный лес. Как товары в складе лежат на полках, так наше древесное имущество хранится в пронумерованных клетках квадратов.

Я внимательно разглядываю все три карты, сравниваю. Очертания лесных островов изменились мало, по-прежнему на левом берегу Москвы-реки видна Бояркинская лесная дача, а на правом — Меньшовская, но резко бросается в глаза разница в цвете квадратов. На карте 1936 года все леса закрашены светло-зеленой, а местами синей краской. Это осина и береза. Осина преобладает. На карте 1947 года появились желтые, лиловые и темно-коричневые пятна, обозначающие сосну, лиственницу, ель и дуб. А на карте 1957 года таких пятен стало гораздо больше, они выросли и порядком потеснили светлую зелень осины. Хвойные деревья заняли 717 гектаров, а дуб — 735.

За время работы в Бронницком лесничестве Дементьев заметным образом перекроил и перешил свои леса. Часть осины срубили, на ее место посадили быстрорастущие лиственницу, сосну, ель. Дуб не сажали, он размножился естественным путем, но в обычных условиях он заглушается осиной, а Дементьев производил рубки ухода, удалял осину, создавал благоприятные условия для роста дуба, и дуб во многих кварталах занял господствующее положение.

Благодаря смене древесных пород на значительной площади Бронницкие леса стали красивее.

И увеличилась их хозяйственная ценность.

При реконструкции леса и рубках ухода было срублено и сдано народному хозяйству 185 тысяч кубических метров древесины. Но это пошло не в ущерб, а на пользу лесу. Замена осины быстрорастущими хвойными породами увеличила ежегодный прирост древесины. Хотя хвойные деревья посажены недавно, они еще молоды, но дают о себе знать. Запас древесины на корню постоянно увеличивается. В 1936 году в Бронницких лесах было 364 тысячи кубических метров, а 1947 году — 425 тысяч, а в 1957 году стало уже 483 тысячи кубических метров. Сейчас запас, конечно, еще больше увеличился.

Вот это и есть один из результатов двадцатипятилетней работы Дементьева. Но лесничий не удовлетворен, не считает свою задачу выполненной не уходит на пенсию. Ведь в лесничестве остается еще три тысячи гектаров осины. Красы в ней мало, а хозяйственной пользы еще меньше. Она растет только до 30 лет, а потом ствол ее заживо загнивает, и хотя она живет и сохраняет листья до 60, но древесина ее годится только на дрова, которые, как известно, очень плохие. То ли дело лиственницы или сосны. Они красивы и полезны. И хочется Павлу Ивановичу посадить еще хотя бы тысчонки полторы гектаров этих ценных деревьев, а там можно и на покой.

В начале этой книжки говорилось о том, как трудно разводить лес в засушливых волгоградских полупустынях и как дорого сажать деревья на асфальтированных улицах Москвы в соседстве с густыми толпами пешеходов и вереницами бегущих автомобилей.

Трудность и дороговизна происходят там из-за того, что деревья вселяют в необычные для них места и не подходящие для их жизненных потребностей условия.

Совсем другое дело в средней полосе России. Влаги здесь хоть отбавляй, и деревья чувствуют себя вполне дома. И конечно, есть большая разница между закованным в бетон и асфальт городом и вольной природой. Во внегородской обстановке средней полосы России сажать лес и не трудно и не дорого.

Можно просто разбросать древесные семена по оголенной от травы земле, и вырастет лес. Но такой способ годится для выращивания дикого, а не хорошего культурного древостоя. При посеве семенами молодые деревца разместились бы в беспорядке — местами чересчур густо, местами слишком редко, а это затруднило бы последующий уход и приведение насаждений в культурный вид. Да и семян на посев тратится много лишних, а они довольно дороги.

Поэтому целесообразно применить тот же способ, каким у нас на огородах выращивают капусту и помидоры — метод рассады.

Кто видел, как сажают капусту? Ее не сеют, а именно сажают. Семена были высажены заранее в парниках, там они проросли, из них вывелись молоденькие растеньица с корешками, стебельками и листочками. Когда же приходит пора, эти маленькие растеньица переносят на поле или на грядки, где им суждено свершить полный круг их жизни.

Точь-в-точь то же самое делают и при посадке леса. Тоже выращивают сначала из семян древесную рассаду, а потом высаживают правильными рядами на тот участок земли, который должен стать лесом.

Ничуть не сложнее, чем с капустой. Даже проще, потому что для выращивания рассады из древесных семян не нужны ни парники, ни теплицы, — посев производится под открытым небом, в так называемых питомниках.

Питомник Бронницкого лесничества таков же, как питомники всех других небольших лесничеств: прямоугольная площадка в полтора гектара, обнесенная оградой, чтобы не зашел ни посторонний человек, ни корова, ни дикий лось, и там внутри — порядок, чистота, прямые дорожки, и вообще все выведено по линеечке. И нет ни одной травинки — вся она давно истреблена усердными руками полольщиц.

По голой приглаженной земле тянутся рядами узенькие ленточки ярко-зеленого пушистого плюша. Наклоняетесь, присматриваетесь, и оказывается, что ворс плюша состоит из сосновых хвоинок.

На другом участке прямыми рядочками расположились темно-зеленые ершистые пальчики с иголочками. Это лезут из земли новорожденные елочки.

И есть еще полоски лиственницы, липы и остролистного клена — ряды веточек с нежными хвоинками или зелеными листочками.

Всем этим хозяйством ведает умелая работница Наталья Михайловна Бутылкина, накопившая за 20 лет работы в питомнике замечательную сноровку. Она нянька в яслях древесных крошек. Ее питомцы хорошо растут и ничем не болеют.

Если железной лопатой (или каким-либо механизированным орудием, которые применяются в более крупных питомниках в больших лесничествах) поднять живую зеленую полосу вместе с глубоким пластом почвы, — рыхлая земля развалится на комочки, а плюшевый валик рассыплется на отдельные сосновые веточки — каждая длиной с карандаш, а снизу висят ниточки корней.

Вот это и есть сосновые сеянцы, готовые к переселению на место будущего и уже постоянного жительства, где им суждено вырасти в могучие деревья и поднять свои верхушки над землей на 40 метров. А на освободившемся месте в питомнике умелая Наталья Михайловна посеет новые семена и к будущей весне выведет новые сеянцы.

Питомник в лесничестве один, а лесные острова, крупные и маленькие, раскинулись широко.

Лесничество делится на объезды, объезды — на обходы. Хозяин обхода — лесник. Он ответственное лицо за целость, здоровье и самочувствие полутысячи гектаров леса. Это не «нижний чин», не прежний сторож-обходчик, а младший командир и руководитель всех работ, производимых в лесу, в том числе, конечно, и лесных посадок. А самые работы, их физическая сторона, выполняются под присмотром лесника рабочими.

Впрочем, есть в Бронницах лесник Сергей Лапнин, бывший военный моряк, человек крупного роста и большой физической силы. Он не довольствуется ролью надсмотрщика, а всегда наравне с рабочими принимается сажать молодняк сам, своими руками:

— Приятное дело! Посадишь мелюзгу, а потом видишь, как она растет. Это же радость! Так с какой же стати я стану себя этой радости лишать?

Первая обязанность лесника — доставка сеянцев из питомника к месту посадки. Их везут на телеге, в особых посудинах, и корни смачивают торфяной жижей, чтобы не пересохли.

Я тоже взгромоздился на телегу и вместе с лесником и сеянцами поехал к месту посадки. Мы долго тряслись в телеге и слушали скрип колес, пока не выехали на прогалину среди леса. В разных концах ее копошились женщины с каким-то инструментом в руках, похожим на лопаты.

На посадке Волгоградской государственной лесной полосы я привык глядеть на работу могучих механизмов. Там по степям ходят вслед за тракторами целые табуны лесопосадочных машин — идут широким развернутым фронтом, и сзади, где прошли, появляется лес.

В Бронницком лесничестве нет никаких машин. Перевозка сеянцев из питомника к месту посадки оказалась единственной работой, которая выполняется лошадиной силой; все остальное делают человеческие руки. Даже землю не обрабатывают плугом, а вскапывают лопатой. До самого недавнего времени лесному хозяйству мало давали машин.

И вот мы на поляне, где работают женщины. Для них мы привезли дневную порцию сеянцев.

Вся поляна — полосатая, как ткань, из которой шьют пижамы: узенькие серо-желтые полоски чередуются с широкими зелеными. Желтое — оголенная земля, зеленое — земля нетронутая, заросшая молодой майской травой.

Еще в прошлом году на поляне разметили ряды, где встанут будущие деревья, и на этих рядах простыми лопатами вырезали дернину квадратами величиной 50 на 50 сантиметров, и каждый квадрат, не размельчая, перевернули наизнанку — травой вниз, голой землей кверху, — вот и получились серо-желтые полоски. А между полосками землю не трогали, она осталась как была, с пеньками и травой.

Вот и вся обработка земли. Какое из культурных растений согласится поселиться на почве, обработанной столь примитивно? А для деревьев в зоне их естественного географического распространения этого достаточно. Иной раз сажают даже в совершенно необработанную почву.

Недостаток в обработке почвы компенсируется тем, что в этой негостеприимной на первый взгляд земле для каждого сеянца пробивают довольно глубокую посадочную лунку. Корни деревца будут сидеть не в перевернутом пласте, а значительно ниже. Что касается пласта, то его перевернули наизнанку только для того, чтобы заглушить траву, чтобы не росла она вокруг сеянца и ему не мешала. А накрытая земляным пластом дернина перепреет и сыграет роль удобрения.

Пожилая женщина вонзает в середину перевернутого пласта дернины железный бурав, поворачивает, вынимает вместе с вырезанным столбиком, вытряхивает — остается круглая дырка, и рядом с нею появляется кучка земли. Так работница идет вдоль полоски, оставляя за собой, как след, ряд дырок с кучками земли.

Я подхожу, заглядываю в эти пробитые работницей колодцы. Они такой величины, что туда можно поставить мой полулитровый термос, и он входит по самую макушку — как раз в пору, словно по одной мерке делали.

Потом женщина принимается за посадку: берет из своей посудины сеянец — сосновую веточку длиной с карандаш с висящими, как нитки, корешками, — опускает в лунку, встряхивает, чтобы расправились корешки, и засыпает землей. Вся кучка, что была вынута из лунки, снова возвратилась в лунку.

Движения точны, размеренны, быстры. Видна большая сноровка.

Я знаю, что весенние посадки — дело спешное. Их надо закончить в неделю. Женщина, чью работу я наблюдаю, получила от лесника тысячу сеянцев и должна посадить их сегодня же. И я знаю, как мешают работающим людям докучливые расспросы. Назойливый корреспондент с блокнотом в руках — что может быть хуже этой помехи для работающего человека? И потому я не решаюсь заговорить, отхожу в сторону, пристраиваюсь на пеньке и начинаю пить горячий чай из своего термоса размером точно в посадочную лунку.

Или пример заразителен, или время подошло, но работница положила свои инструменты, достала кошелку и тоже принялась завтракать. И тогда я без стеснения подошел и вступил в разговор.

Домашняя хозяйка из Бронниц Нина Васильевна Шикулина, лет пятидесяти, работает сезонницей на лесопосадках с 1936 года. Как и все другие сезонники, ежегодно сажает весной один гектар (такая здесь норма), а летом ухаживает за ним и, кроме того, ведет уход еще за двумя гектарами, посаженными ею же в прошлом и позапрошлом году. Таким образом, каждый посаженный гектар три года находится под ее присмотром. За время работы с 1936 года Нина Васильевна посадила и выходила 18 гектаров лиственницы вместе с сосной и елью; этот, на котором сидим, — девятнадцатый.

— Могла бы больше, да в военное время мало сажали. Опять же я не все годы занималась посадками, приводилось и почву готовить — подрезать и переворачивать дернину. Тоже дается по гектару на лето. Когда готовишь почву, в тот год посадок не поручают.

Я спрашиваю, что труднее.

— Трудностей особых нет. Гектар в лето — это немного, через силу не работаем. А самое хлопотное дело — истребить осину. Ведь мы сажаем на вырубленных участках. Срубят старый лес, а сок-то живой и корнях деревьев остался, деваться ему некуда, вот он и гонит из каждого пня новую поросль, да не по одному, а по пятку да по десятку побегов. И могут вырасти те побеги за одно лето в человеческий рост, а листья-то крупные, как у лопуха. Сказка такая сказывается про Змея-Горыныча: отрубят ему одну голову — вырастает взамен срубленной десяток новых голов. Не иначе эта сказка сложена как про рубку леса лиственных пород. И от березовых и от дубовых, и от кленовых, и липовых пней вырастает поросль. А у срубленной осины не только появляется поросль от пня, но и от корней идут отпрыски. Пень-то он вон где, далеко в стороне, а корни под землей разошлись на много метров, и, когда осину срубят, повсюду из земли лезут десятки новых осин. Такое въедливое это дерево, цепкое, никак с места не сгонишь.

— А вам она мешает?

— Очень даже мешает. Наши сосенки да лиственницы в первые годы имеют совсем малый рост: человеку до колена. А осиновая да березовая поросль может подняться выше головы, и ее тьма-тьмущая. Ежели дать волю осиновой поросли, она задавит наши культуры. И потому мы ее истребляем. Срубаем первую, и она лезет вновь. В то же лето приходится срубать второй раз. На второй год тоже рубим, на третий год снова рубим, и только после многих рубок иссякает, наконец, злая сила осины. Так вот мы и побеждаем Змея-Горыныча. Это самое главное для жизни посаженных нами лесокультур.

Я сказал, что в Ленинграде есть профессор Н. Е. Декатов. Он разработал химические способы уничтожения осины ядом. Почему их не применяют в Бронницком лесничестве?

— Пробовали, — ответила работница. — Да у нас плохо получилось. Нам такой способ не подходит.

— Почему же не подходит?

— Так ведь порошки-то эти не одну осину уничтожают. Трава тоже пропадает.

— Вот и хорошо, — заметил я. — Получается полная прополка от всех сорняков, от всех помех.

— Ишь ты какой хитрый! — возмутилась вдруг работница. — Траву уничтожать! А чего ради мы станем работать? Мы же траву косим, коровушек держим, из-за того и работаем. Расценки маленькие, деньгами мы совсем не интересуемся. Само собой у самых сеянцев не даем траве расти, мотыгой рыхлим, для того и пласт земли перевернут. А в междурядьях, где земля не перевернутая, там трава лесокультурам не мешает, если ее выкашивать. Так и Дементьев объяснял: в засушливых степях нельзя в междурядья траву пускать, потому она расходует воду и сушит землю, а у нас не степи, у нас дождичков идет богато, земля всегда сырая, хватает воды и для лесокультур и для травы. Через несколько лет, когда сосенки да лиственницы поднимутся вверх, трава пропадает, потому что не может она без солнышка расти. А покуда она есть, мы ее косим да молочко попиваем. Молоденькая осиновая поросль, если ее два раза в лето срезать, тоже в корм корове годится, хотя и не ахти какой. Не одни домашние хозяйки в лесу работают, рабочие и служащие отпуска весной берут, чтобы в лесу поработать да получить сенокос. А как же иначе корову станешь держать? Мы не колхозники, мы горожане, другого сенокоса у нас нету. Есть для нас выгода работать на посадках. Да и государство, я думаю, не в убытке: через нашу работу оно получает хороший лес.

В городах мы привыкли к тому, что содержание деревьев в садах и парках стоит дорого.

Иначе обстоит дело в вольной природе. Там лес и земля, на которой он растет, служат источниками многих благ, дают многостороннюю пользу и приносят доход.

Бронницкое лесничество ведет большую работу. Лесничий Дементьев — опытник. Кроме обычных посадок, какие встретите в любом другом лесничестве, потому что всюду теперь сажают много леса, Дементьев занимается еще семеноводством и сортоиспытанием лиственницы.

Лиственница — дерево привозное, в средней полосе России ее разводят только искусственно, а семена получают с Севера и из Сибири. Существуют разные формы этого ценного дерева. И вот важно выяснить, какие формы лучше для условий Московской области. Для этой цели в Бронницком лесничестве под руководством энтузиаста и пропагандиста посадок лиственницы профессора В. П. Тимофеева на громаднейшем участке, длиной больше километра высажено на пробу более сорока различных форм лиственницы из семян, полученных из разных мест Советского Союза и из-за рубежа. Каждая разновидность посажена в самых разнообразных сочетаниях: и в чистом виде и вместе с сосной, елью, липой, кленом. Ведутся наблюдения, созревают выводы.

И создан огромный семенной участок, где лиственницы, акклиматизировавшиеся в Московской области, плодоносят и дают семена для дальнейших посадок. Это очень важно.

Профессор Тимофеев раза два в лето приезжает в Бронницы — поглядеть, посоветовать.

Я спросил крупнейшего знатока лиственницы, в чем заключается ценность этого дерева.

— Лиственница, — ответил профессор, — дерево более позднего происхождения по сравнению с другими хвойными породами. На ступенях эволюционной лестницы оно стоит как бы выше, чем сосна и ель, и потому обладает большим умением приспосабливаться к условиям. Она научилась ежегодно сбрасывать хвою и выращивать новую. А это имеет немалое значение для жизнеспособности. Если шелкопряд объест хвою, сосна погибает, а лиственница нет: на следующий год она выбрасывает новую. По той же причине легче переносит дым.

Профессор рассказал, что лиственница привыкла существовать в суровых климатических условиях Сибири. Когда мы ее разводим в более мягких и благоприятных условиях Средней России, она растет лучше, чем у себя на родине.

Хвоя лиственницы более активна, более старательно вырабатывает сахар и клетчатку из углекислого газа. Сосна в течение лета растет в среднем 48 дней, лиственница — 90. Отсюда ежегодный прирост древесины по весу в полтора раза больше, чем у сосны и ели. Гектар лиственницы дает в год прироста 10 кубических метров. В столетнем возрасте запас древесины на гектаре достигает тысячи кубических метров.

А древесина лиственницы — крепкая, не гниет в воде.

На Дунае сохранились лиственничные сваи моста, построенного две тысячи лет назад. В Забайкалье при археологических раскопках древних стоянок гуннов найден гроб из лиственницы, пролежавший в земле три тысячи лет.

Потому-то и выгодно разводить лиственницу. В зеленой зоне Москвы посажено сейчас 14 тысяч гектаров. В разведении лиственницы успешно участвует Бронницкое лесничество.

У меня нет места для перечисления всех работ Бронницкого лесничества. Я хочу только подчеркнуть, что объем их велик. На большую работу, казалось бы, нужны и большие денежные средства. Между тем Бронницкое лесничество не только не сидит на иждивении у государства, но получает значительную прибыль.

Деньги получают за срубленную древесину и даже за хворост. Но особенную выгоду дает выращивание молодых деревьев для озеленения Москвы. Лиственницы, которые вы видите в парке нового здания университета на Ленинских горах, привезены из Бронниц. Для парка в Лужниках взято в Бронницах 8 тысяч лип.

Но объем работ, выполняемых лесничеством, значительно шире, чем его денежный бюджет. Сверх денежных расходов в хозяйстве происходит еще внутренний безналичный обмен натуральными ценностями. Сезонные рабочие, как мы уже видели, берут себе траву на площадях лесокультур; лесничество получает взамен продукт их труда — новые посадки.

Такой способ расплаты с сажальщиками деревьев широко практиковался во многих лесничествах Московской области, и он в принципе заслуживает одобрения, потому что посадку леса в этом случае оплачивает сама земля. Она ведь постоянно продуцирует, рождает для человека ценности.

Позже, в период так называемого субъективизма, стали вводить ограничения на личновладельческий скот, решили, что горожанам не надо иметь коров. И тогда распалась вся лесопосадочная экономика, основанная на пользовании травой.

Пленум ЦК КПСС признал эти ограничения необоснованными. Что получает государство: прибыль или убыток, когда бронницкая домашняя хозяйка перестает держать корову и сажать лес?

Сейчас все шероховатости способна сгладить механизация. Потребность в механизации лесопосадок давно всем ясна. Но от намерения до осуществления — большой путь. В послевоенное время организовали механизированные лесхозы, сокращенно — мехлесхозы, но им дали так мало машин, что их, издеваючись, называли: «смехлесхозы».

А вот сейчас наступает долгожданный перелом. Весной 1965 года тракторы и лесопосадочные машины работали уже во многих лесничествах Московской области. Приходит пора отложить лопату и бур. Станет удобнее не только человеку, но и дереву. Деревья по необходимости мирились с примитивной обработкой почвы, но насколько же легче древесным корням прокладывать себе дорогу к влаге и пище в земле, вспаханной тракторными плугами и фрезами!

Открываются широкие перспективы, становятся по силам немыслимые прежде объемы работ. Будущее лесного хозяйства рисуется светлым. Оно не может быть иным. Твердо зная, как станет развертываться это блистательное будущее, нельзя все же не помянуть добрым словом тех людей, которые лопатой и буром сумели посадить тысячи гектаров.

В Рублевском бору множество самородного соснового молодняка разных возрастов. И есть там участок сосновых культур. Самые молоденькие стоят отдельными деревцами, не касаясь друг друга. Целый день на них смотрит солнце, прогревая каждую сосенку, и все они растопорщились густыми ветками от самой земли до макушки.

А в другом месте сосенки постарше, повыше, пошире. И так как стоят они близко друг к другу, то они сошлись ветками, сомкнулись. Теперь солнечные лучи не проникают сквозь густую хвою к нижним веткам и освещают одни только верхушки. И это новое обстоятельство коренным образом изменило условия жизни и дальнейший ход роста сосенок. До сих пор они росли медленно, а теперь наперегонки кинулись кверху. Каждая тянется верхушкой к свету и словно бы боится отстать от сосенок. Отстать — значит очутиться в темноте и погибнуть без солнечного света. Можете представить, какое жаркое идет соревнование. Стволы становятся высокими, стройными, прямыми, натянутыми, как струны.

Одновременно идет очищение ствола от сучьев. Войдите в сосняк пятнадцати лет. Там внутри даже в ясный солнечный день господствует полутьма. На земле лежит толстый слой пожелтевшей хвои и сухих прутьев. Нижние ветки уже несколько лет не освещаются солнцем, хвоя на них давно не работает, она пожелтела и свалилась. Ветки усохли, часть уже лежит на земле, часть еще держится на стволе тоненькими усохшими прутиками. Но недолго им суждено держаться, скоро упадут и они. Происходит освобождение организма от частей, ставших ненужными и отмерших.

На другом участке того же лесничества около станции Раздоры есть участок тридцатипятилетних. Там зеленый потолок подпирают высокие прямые колонны, и нет уже и намека, что эти гладкие столбы когда-то во все стороны топорщились ветками до самой земли. Усохшие сучья отвалились, их следы исчезли под приростом новой древесины, ежегодно одевающей всю поверхность ствола, словно чехлом.

Эти сосны были посажены густо — полтора метра друг от друга, и теснота способствовала быстрому росту и формированию высоких, прямых, гладких стволов.

И там же, в Раздорах, на краю глубокого оврага, в котором прячется речка Чагинка, есть самородные сосны, выросшие, как лесоводы говорят, «в редком стоянии». Это низкие деревья без прямых стволов, со множеством крупных ветвей. Многие из них имеют кустообразную форму, некоторые уродливы. Есть, например, одна курьезная сосна, похожая на лиру. На высоте полуметра от земли отходит вправо сук такой же точно толщины, как основной ствол; на полметра выше отделяется влево такой же толстый сук; потом еще сук вправо, еще влево. Их всего семь штук, и они не торчат во все стороны, а почему-то расположены в одной плоскости — вправо и влево. Вначале они отходят от ствола горизонтально, а потом изгибаются вверх и образуют очертания лиры.

Вот такие деревья вырастают на свободе.

Становится понятной мысль выдающегося ученого Г. Ф. Морозова о том, что забота о высоком качестве будущего леса «заставляет лесоводов при образовании насаждений создавать густой древостой, чтобы деревца возможно скорее сомкнулись и стали бы обнаруживать взаимное влияние друг на друга. Только при этом условии возможно боковое отенение, благодаря которому деревья не только не разрастаются в сучья, но быстро очищаются от них и растут быстрее в высоту».

Но понятия «теснота» и «простор» изменчивы, они зависят от возраста деревьев.

В самородных лесах, заселяющих вырубки или гари, из упавших на землю семян вырастают десятки тысяч крошечных сосенок. Вначале им достаточно просторно, а потом, как подрастут, становится тесно, не хватает для всех места, и часть сосенок неминуемо должна погибнуть. Происходит естественное самоизреживание леса.

К двадцати годам на гектаре остается пять тысяч штук. А деревья продолжают расти, все больше и больше требуется места для корней и крон каждой сосны, поэтому отмирание лишних деревьев продолжается, и все больше накапливается сухостоя и упавшего на землю валежника.

К ста годам на гектаре остается пятьсот живых деревьев. Погибают, конечно, слабейшие; выживают сильнейшие. Но борьба за место отнимает силы и у выживающих экземпляров.

Так бывает в таежных лесах, растущих без присмотра, без вмешательства человека, без ухода.

Лесовод, выращивающий культурный лес, ведет его по тому же пути, указанному самой природой, но ведет ускоренно и облегченно. Он держит древостой в разумной и полезной для роста густоте, но не допускает, чтобы густота стала чрезмерной, изнурительной и гибельной. Поэтому приходится периодически изреживать древостой, вырубая лишние деревья. Такие изреживания называются рубками ухода.

Отбор деревьев в рубку требует от лесовода умения и вдумчивости. В группе рядом стоящих деревьев надо верно наметить, какие экземпляры наиболее перспективны для дальнейшего роста, какие мешают им расти, какие помогают. Неверный выбор принесет не пользу, а вред.

Рубки ухода улучшают условия существования оставшихся деревьев, ускоряют их рост, улучшают качество.

Кто занимался огородничеством, тот знает, что морковь, репу и свеклу надо сеять густо, а потом по мере роста периодически изреживать, иначе урожая не получишь. В начале лета приходится выдергивать морковки да свеколки и выбрасывать, потому что слишком они мелки и никуда еще не годятся. А при следующих прореживаниях, когда они становятся покрупнее, их уже кладут в суп.

То же самое делается и при выращивании леса. И точно так же вырубаемые деревья пускаются в дело, хоть и мелки они, как недозревшие морковки.

У нас распространены неверные взгляды на лесное хозяйство, сплошь и рядом наша общественность считает рубки ухода «истреблением леса». А на самом-то деле они необходимы, но, к сожалению, не везде их ведут, а в старые годы и совсем не вели; из-за этого много леса было испорчено.

Особенно необходимы рубки ухода в смешанных хвойно-лиственных молодняках, если на одной и той же площади вырастает вперемежку молодняк разных пород и одна порода, растущая быстрее, глушит другую. Профессор В. П. Тимофеев рассказывал мне о многих случаях, когда на вырубках военного времени в Московской области появлялись хорошие самородные всходы сосны и дуба; но на тех же площадях самовольно поселялась осина, она росла быстрее, накрывала своим пологом ценные молодняки, погружала их в тень и губила недостатком солнечного света. Надо было осину своевременно вырубить, как говорят лесоводы, «осветлить» молодняки ценных пород, но время-то было трудное, и не все успевали тогда делать. В итоге боры и дубравы превращались в осинники только потому, что не вели рубок ухода.

Вообще при разумном вмешательстве человека лес растет лучше, чем и диком состоянии.

Ростом деревьев надо управлять.

Кстати, могу выполнить обещание и рассказать про ошибку измайловских лесников. Они хотели создать красивый смешанный древостой и на одном участке оголившегося пустыря (от Первой Парковой улицы до Пятой) сажали вместе рядочками березу, ясень, клен и липу. Посадка велась густая, не как в парке, а как в лесу. Да к тому же не надеялись, что уцелеют все посаженные деревца: уж очень нахально публика лезла через проломы в заборах, и потому сажали с избытком. Вначале все деревца имели одинаковую высоту, а потом береза быстро пошла в рост, обогнала ясень, клен и липу, накрыла их своими сомкнувшимися ветками, погрузила в тьму и погубила — получился чистый березовый древостой. Лесок в общем-то неплохой, но для парка важнее было вырастить душистую липу и красивый клен с листьями в форме пятиконечной звезды. Да и жаль лишнего затраченного труда.

В лесоводстве надо предвидеть будущее, заглядывать на полсотни лет вперед.

Когда этого не делают, выходят ошибки.

К счастью, на других участках Измайлова ошибок не было, там выращиваются разнообразные сочетания древесных пород без помех друг для друга.

Надо еще сказать, что мы предъявляем разные требования к деревьям парковым и лесным. В лесу ценятся высокие деревья, выросшие в тесноте, с прямыми стволами без сучьев, чтобы можно было получить от них много хорошей бессучковой древесины, годной для строительства и разных столярных изделий. А для парка хороши деревья со множеством ветвей и листьев, а какие у них стволы, прямые или кривые, не важно.

Хочется сказать о предвидении будущего.

Лес постоянно растет и постоянно изменяется. В природе нет остановившихся явлений, вокруг нас всегда текут процессы. Понять эти процессы можно только путем длительных наблюдений.

Профессор В. П. Тимофеев поступил учиться в Тимирязевскую академию до первой мировой войны и еще тогда проходил практику в Лесной опытной даче. А теперь сам руководит ею. Тимирязевский лес у него на глазах уже более полувека. К опыту самого Владимира Петровича присоединяется опыт его предшественников — Н. С. Нестерова, М. К. Турского, В. Т. Собичевского, запечатленный в их печатных работах. Кроме того, личные наблюдения дополняются и подкрепляются материалами периодически проводившегося лесоустройства с такими же картами, какие мы видели в Бронницах. Собственные наблюдения и архивные материалы позволили В. П. Тимофееву написать историю Лесной опытной дачи Тимирязевской академии за сто лет.

Нам известна также история других лесов: Тульских засек, Теллермановского, Шипова и Савальского лесов в Воронежской области, Бузулукского бора на границе Куйбышевской и Оренбургской областей, Боярского леса под Киевом, Велико-Анадольского леса в Донецкой области и многих других.

В 90-х годах прошлого века К. Ф. Тюрмер, посадивший много лесов в имениях Уварова, написал книгу о своей полувековой работе. А теперь мы сами видим посаженные Тюрмером леса. Стало быть, их история тоже известна за столетие.

Не меньшую роль играют длительные наблюдения над самыми обыкновенными и ничем не примечательными лесами. С. В. Алексеев полвека проработал в Обозерском лесничестве Архангельской области. Лесоводу Н. А. Юрре приводилось возвращаться через сорок лет на место прежней своей работы и видеть, что там получилось.

Ученые не ограничиваются пассивным созерцанием, они всегда проводили эксперименты.

Такими путями наука накопила точные знания, позволяющие заглядывать вперед и применять целесообразные приемы лесного хозяйства.

Я со своими близкими несколько лет провел в прогулках по Подмосковью. Нам случалось наталкиваться на интересные явления и обсуждать их. А потом, попадая на новое место, я начал спрашивать:

— Как вы думаете? Что здесь было прежде? Что будет дальше?

Меня радовали верные ответы — значит, понять законы роста леса не так уж трудно.

Войдешь в лес — какая там благодать: зелено, весело! Листочки шелестят, птички посвистывают. Даже в бурю в недрах леса господствует покой, только качаются верхушки, словно деревья учтиво раскланиваются друг с другом — вот как в лесу всё тихо, мирно да вежливо.

Но за этим внешним покоем кроется глухая борьба древесных пород за место на земной поверхности, за свет, за жизнь. Так замедлен ход борьбы, что ее развертывание малозаметно нашему глазу, и только через десятки лет, а иной раз через столетие выявляются результаты.

Потребности разных деревьев в свете различны. Наиболее светолюбивы лиственница, сосна, береза, осина. Менее требовательна к свету липа. Теневыносливы ель и клен.

В заречной части Измайлова в давнее время рос сосновый бор. Позже под полог сосен подселились липа и клен. Сколько сосны ни разбрасывали свои семена, в густой тени трехъярусного леса не выросла ни одна светолюбивая молоденькая сосенка: для них мало света. Теперь все старые сосны умерли, осталась липа с густым кленовым подлеском.

Под полог осины подселяется теневыносливая ель. Светолюбивая осина не может оставить семенного потомства под пологом ели. Со временем она отмирает, ель остается, осиновый лес превращается в еловый.

Так происходят смены разных древесных пород на одном и том же месте.