Три аксиомы

Тайга

Еду из Москвы по Северной железной дороге. Мимо окон нашего вагона с грохотом проносятся встречные поезда, и сколько их ни промелькнуло, все шли с одним грузом — досками и бревнами.

Это напоминает, что мы едем из мест, где зеленые деревья украшают нашу жизнь и существуют главным образом для любования, в край, где лес составляет предмет промысла.

За Вологдой напоминания становятся настойчивее и многообразнее. Река Сухона, над которой мы проехали по мосту, сплошь забита плотами. Здесь с давних пор работает бумажная фабрика «Сокол», перерабатывающая эти плоты.

А как въехали в пределы Архангельской области, бревна еще чаще стали попадаться на глаза. Они лежат на товарных станциях горами, и тут же идет их погрузка в вагоны.

Полстолетия езжу по этой дороге. Всегда она была не похожей на другие. На южных дорогах пассажиры выбегают на станциях и возвращаются в вагон с жареными курицами, вареными яйцами, красными помидорами, зелеными огурцами. Здесь никогда ничего нельзя было купить съедобного. В лесу живут главным образом на привозных харчах. Своя только черника с брусникой да грибы.

Однажды на станции Лепша продавали живую куницу в ящике с крышкой. Зарился я на нее: вот бы держать дома вроде кошки! Но сердитый зверек обнаруживал явную непригодность к мирному сосуществованию с человеком в городской квартире. А красив!

Настолько своеобразен лесной край, что отголоски его особенностей доходят даже до сидящего в вагоне пассажира.

Помню время, когда дорога от Вологды до Архангельска на протяжении шестисот километров шла по коридору в сплошном густом еловом лесу. Теперь лес мелковат, и не везде растет елка, много березы с осиной.

Срубили? Ладно бы, кабы срубили, а то сгорел.

В 1920 году стояло отчаянное сухое лето, дождь не выпадал до сентября. Изношенные паровозы работали без ремонта, ходили на дровах, разбрасывали тучи искр. Пересохший лес постоянно загорался, а тушить было некому: народ не вернулся еще с фронтов, продолжалась разруха. В июне я ехал из Москвы в Архангельск — горело, в августе ехал из Архангельска в Москву — тоже горело. Пожар длился три месяца, к его концу по обе стороны дороги протянулись черные полосы да кое-где торчали обугленные стволы без веток.

Убыток большой.

Но в следующие годы природа взялась за восстановление растительности. Ветер нанес древесных семян, и они хорошо взошли на оголенной, освобожденной от толстого слоя мхов и удобренной золой почве. Сейчас пассажиру, едущему по железной дороге в Архангельск, невдомек, что тут когда-то бушевал грандиозный пожар. Стоят деревья тридцати-сорока лет. А если увидите местами помоложе, так они появились после пожаров 1927, 1932, 1936, 1956, 1960 годов. Леса-то ведь сколько раз горели снова. Возможно, вам на глаза попадется где-нибудь и свежее черное пятно.

Но, разумеется, нынешние пожары полегче прежних, потому что теперь меры принимают да и техника стала посильнее. Специальные самолеты патрулируют над тайгой, а заметят дым — сбрасывают к месту пожара парашютистов-десантников. Важно ведь подавить огонь в самом начале. Упустишь время — тогда уж не потушишь.

В Коноше, на развилке дорог, я пересел в другой поезд и сошел на станции Подюга. Как и на многих других станциях Северной дороги, тут находится леспромхоз — предприятие по заготовке древесины.

В самой Подюге лес, конечно, не рубят, как не ловят рыбу в порту и не жнут пшеницу на мельнице и элеваторе. Здесь только переработка, склад и отгрузка на железную дорогу.

А рубят деревья вдалеке, в глубине тайги. Лесозаготовительные пункты и участки разбросаны в разных сторонах. Они находятся и на юге, и на севере, и на западе.

Почему так далеко раскиданы лесозаготовительные пункты?

Да потому, что любое производственное предприятие рассчитано на длительное существование. Только в романе можно написать, как лесопромышленник нагнал тысячу мужиков с топорами и постарался скорее изничтожить лесок. В жизни так не бывает и не бывало.

Можете представить, как встревожила бы бакинских нефтяников или шахтеров Донбасса весть, что нефть и уголь кончаются? Точно так же огорчительно для лесорубов известие о том, что кончается спелый лес.

Вкладывая большие капиталы в строительство поселков и лесовозных дорог, стараются, чтобы каждый лесопункт надолго был обеспечен сырьевой базой. Для этого каждому лесопункту отводят большую территорию, и оттого они расположены вдалеке друг от друга.

Лес привозят в Подюгу разными путями: по автомобильным и по своим леспромхозовским железным дорогам особого типа — с узенькими рельсами и крошками-паровозами. А главная масса древесины — больше двухсот тысяч кубометров за лето — приплывает по воде.

Вот она, река Подюга, перегороженная плавучей перемычкой из деревянных мостиков и бревен, скованных цепями. Эта преграда остановила приплывшую с верховьев древесину. Где-то там, выше по течению, целую зиму рубили лес и складывали на берегу, а весной после ледохода сбросили в воду, бревна поплыли, и вот здесь их остановила запань. Скопились миллионы бревен, тесно прижавшись друг к другу и заполнив собою всю поверхность реки, словно легла от берега до берега плотная деревянная мостовая.

Здесь бревна специальными машинами и лебедками вытаскивают из воды и сортируют, какие куда: одни в распиловку на доски, другие на шпалы, третьи на рудничную стойку или бумажные балансы, и есть, к сожалению, такие — с гнилью и кривизной, — что годятся только на дрова.

Поедем вдоль реки навстречу плывущим бревнам, поглядим, где и как их добывают. Дорога идет по берегу Подюги. Тут сравнительно обжитые места, есть поляны и сенокосные участки, попалась на пути деревня Вельцы, но по сторонам всегда видны темные стены елового леса — острозубые гребеночки.

Должен сказать, что дорога, по которой мы едем налегке, не годится для перевозки тяжелых бревен. Да она им и не нужна, ведь их несет текучая речная вода.

Мы ехали двадцать километров и достигли места, где бревна сбрасывают в воду. Это Пастуховский лесопункт. Тут построен поселок для лесорубов, и тут находится такой же разделочный склад, как и в самой Подюге, — с эстакадами и штабелями бревен.

А лес здесь не рубят, его сюда тоже привозят.

На очень высокой ноте запела флейта, послышался нарастающий стук колес, и по тоненьким рельсикам выкатился из-за елок паровозик — с дымом из трубы, паровой одышкой и всеми подобающими настоящему паровозу атрибутами, только маленький, словно молод еще, не вырос с большого.

Крошка паровозик, посвистывая свирельным голоском, подкатился к эстакадам. За ним, торопливо крутя колесиками, бегут платформы, нагруженные пачками целых еловых деревьев во весь их рост. Они так длинны, что каждая пачка занимает сцеп из двух платформ-тележек; концы лежат на тележках, середина висит в воздухе.

Паровозик поставил приведенный поезд к эстакаде для разгрузки, отцепился, долго бегал, с железным лязгом собрал порожние платформы, постоял, попыхтел-посопел и двинулся обратно в лес порожняком.

На Пастуховской узкоколейной железной дороге есть и пассажирский вагончик для проезда рабочих на лесосеки. В нем я и устроился.

До лесоразработок поезд шел часа полтора без остановок. Расстояния в тайге преодолеваются труднее, и здесь все кажется дальше, чем в Средней России. По-видимому, мы сделали километров двадцать пять, и тут рельсовые пути начали ветвиться; в разные стороны отделились временно проложенные «усы»; они входят в каждую делянку, где рубят лес, — иначе как же без них вывезешь деревья? Весь лес пронизан такою же густой сеткой железнодорожных путей, как Москва улицами и переулками.

Один из «усов» привел меня на делянку.

Это предназначенный для рубки квадрат длиной и шириной в полкилометра.

Для человека, который давно не бывал на лесозаготовках, эта делянка, куда я попал, выглядит непривычно.

Прежде лесосека была наполнена бревнами, машинами и народом. В центре стояла передвижная электростанция, возвышались погрузочные краны, лежали штабеля бревен, около них происходила деятельная людская толчея и слышались выкрики: «Раз! Два! Взяли!»

А здесь ничего и никого нет: ни штабелей, ни кранов, ни людей. Только около железнодорожного пути сооружена простейшая погрузочная эстакада — наклонные брусья отлого поднимаются от поверхности земли до высоты железнодорожных вагончиков.

Да полно! Лесосека ли это? Быть может, надо мной подшутили? Быть может, делянка только готовится для будущей работы и не все еще сюда привезено и здесь установлено?

Но нет, где-то недалеко за елками зарокотал моторчик, словно бежит мотоциклетка. Порокотал, замолк, снова рокочет. А вот и еще мотор тарахтит, на другой голос, этот похож на трактор.

Я отправился в ту сторону по прорубленному среди елок коридору. Навстречу мне ползет трактор, волокущий десятка полтора елей. Толстые комли подняты на задок трактора, вершины с необрубленными ветками волочатся по земле.

Я иду туда, где то застучит, то замолкнет моторчик, похожий по звуку на мотоцикл. Раскрылась прогалина. На ней орудует человек с бензиномоторной пилой.

К моторчику приделана тонкая узкая пластинка; по ее краям натянута замкнутая пильная цепь, похожая на ту, что в велосипеде идет от педалей на ось колеса, но на каждом ее звене сидят острые режущие зубья.

Вальщик подходит к дереву, приставляет эту пластинку с пильной цепью к стволу, включает мотор, и начинается стрекотанье. Быстро несется пильная цепь, перерезая своими острыми зубьями волокна древесины. Пила идет в дерево, как в масло. Она стрекочет двадцать секунд, раздается отрывистый треск надлома, дерево опрокидывается, шумя ветками, и гулко ударяется оземь. С этим деревом кончено. Можно к следующему.

Работает вальщик один. Столкнуть дерево в нужную сторону помогает клин, вставляемый в распил перед концом валки.

Вальщик Иван Заводенко, он же бригадир, спилил штук пятнадцать. В это время вернулся освободившийся от своего груза трактор. Заводенко положил пилу. Из кабины вышел тракторист Казимир Карчинский. Оба принялись накидывать на комли сваленных елей петли из стального тросика с крючками и кольцами. Через эти кольца пропущен основной собирающий трос.

Когда вся эта операция, называемая чокеровкой, была закончена, тракторист Карчинский сел в кабину на свое водительское место и включил тракторную лебедку — трос натянулся, деревья вздрогнули, стронулись с места, собрались в плотную пачку, и вот эта пачка, влекомая тросом, медленно поползла к трактору, уткнулась в опущенный железный щит и вместе с ним поднялась комлями на трактор.

Карчинский дал ход и двинулся в очередной рейс, а Заводенко взял пилу и принялся валить деревья для новой ноши.

Мне приходится сидеть поодаль, потому что техника безопасности запрещает во время валки деревьев подходить ближе пятидесяти метров.

В лесу стоит легчайший туман, елки словно затянуты синевато-белесой кисеей, чувствуется сладко-горький запах лесной гари. Где-то вдалеке пожар.

Ретивые комары вьются надо мной гудящим облаком. Когда неотступно висит над головой черная туча, какую увидишь только в тайге, писк отдельных тварей сливается в громкий гул, и он мне с детства страшен, к нему нельзя привыкнуть, потому что сулит он уколы, зуд, волдыри, расчесы. Моя одежда посерела от густоты усевшихся стад, но на этот раз злые насекомые донимают только своим писком и, представьте, не кусают.

От всей души славлю всемогущество доброй науки химии, создавшей диметилфталат — маслянистую жидкость со слабым ароматическим запахом. Она защищает от укусов часа четыре, потом надо смазаться снова.

Так я и сидел да глядел на работу. Снова пришел трактор, нагрузился, потащил. С ним вместе двинулся и Заводенко, захватив с собой пилу. Я, конечно, тоже не остался на месте.

Трактор подтащил свою ношу к погрузочной эстакаде, где уже лежали раньше привезенные елки, и положил в общую кучу. А потом всю кучу обмотали тросами, трактор ушел на другую сторону через рельсы и включил лебедку. Тросы натянулись, вся масса деревьев всколыхнулась, зашумела, загрохотала, пересыпаясь на месте. Натянувшиеся вожжи, дважды охватывая кучу деревьев, сжали ее в цилиндр, и вот этот цилиндр покатился по наклонным брусьям к стоящим на рельсах порожним платформам. Не заскользил, а именно покатился, вращаясь вокруг своей оси. При этом сучья и ветки перемалывались, обламывались, и весь цилиндр становился все плотнее. Он поднялся по отлогим наклонным брусьям и лег на сцеп. Весь процесс погрузки с протаскиванием тросов и другими подготовительными операциями занял четверть часа.

При таком способе два человека успевают за день спилить с корня, подтащить трактором и погрузить два железнодорожных сцепа.

Вывозка деревьев с необрубленными ветками считалась перспективной и многообещающей. Она сулила две выгоды. Во-первых, можно избавиться от ручной обрубки веток топором: на нижнем складе этим делом может заняться сучкорезная машина. Во-вторых, вывезенные сучья можно переработать в какой-нибудь полезный продукт, например в смолу, строительный материал арболит или в плиты.

Но способ этот пока еще не ладится по многим причинам.

Одно из препятствий никогда не будет устранено: слишком громоздки деревья с ощетинившимися ветками, мало их влезает на сцепы или автомобили, транспорт ходит наполовину загруженным, работает вхолостую. А транспорт на лесозаготовках — главное.

И еще есть важнейшая проблема — забота о будущем леса. В перестойных таежных ельниках под пологом старого леса накапливается много самородного молодняка. Молодняк есть и в старых сосняках. В распадающихся и редеющих сосновых древостоях появляются «окна» — просветы, и в них появляются молодые сосенки.

При лесозаготовках стоит задача — сохранить жизнь молодняка. Есть деревца по пятнадцати-двадцати лет. Нелепо губить их, а потом заново выращивать мелюзгу. В этом случае мы теряем в выращивании нового леса десятки лет.

Совсем недавно весь подрост губили. Делянка срубалась вся разом, а трелевочные тракторы ходили по всей лесосеке вдоль и поперек, не разбирая пути, каждый раз по новому месту. Весь молодняк, конечно, погибал.

В последние годы организовали работу по иному. Разработка делянки начинается с прорубки коридоров, тракторных волоков. Между ними остаются узкие ленты леса. На делянке в четверть квадратного километра прорубается семь километров волоков. Тракторы ходят только по ним, никуда не сворачивая в стороны.

Оставленные между волоками тридцатиметровые полосы леса валятся на две стороны, на оба примыкающих к полосе волока. Таким образом за каждый раз спиливается узкая лента всего в пятнадцать метров.

Деревья кладутся вершиной на волок, и вполне понятно что они ложатся к волоку под острым углом, а вся крона с ветками обрушивается на волок, молодняк же на лесной полоске почти не повреждается или повреждается очень мало.

Далее стоит задача сохранить молодняк и на следующей операции — собирании тракторной ноши. Прежде, когда подхваченные тросом лежащие деревья разворачивались на земле, катились вбок, на их пути мало оставалось живого. Теперь деревья кладут под острым углом, и трелевочный трактор имеет возможность выдернуть их на волок и почти не давить молодь.

Местность в Архангельской области — равнинная, плоская. Грунт в ельниках — глина. Почва избыточно увлажнена. А тут еще дожди хлещут. Летом 1962 и 1965 годов не было ни одного дня без дождя.

Тащит трактор свою тяжелую ношу по волоку. Раз пройдет, второй, третий. Мокрая земля разбивается в жидкую грязь и постепенно оседает. Что получается? Канава, наполненная водой. Пни поднялись над осевшей землей, но их в воде не разглядишь. Идет трактор по этой канаве в четвертый или в десятый раз и вдруг напарывается на невидимый под водой пень, застревает. А иногда не убережешься и от поломки.

Как же быть? Разрешить тракторам ходить каждый раз по новому месту, топтать молодняк?

Нет, надо закреплять волоки.

А чем?

Да вот хотя бы обрубленными сучьями и ветками.

Неизвестно, как пойдет дальше, а пока сучкорубы с топорами вернулись с делянки. Сучья обрубают на волоке и тут же их кладут. Тракторы втаптывают, перемешивают с землей; получается плотная хворостяная подушка — прекрасное покрытие для волока.

В диспетчерской узкоколейной железной дороги началось беспокойство. Давно прошли все мыслимые сроки, а поезд с лесосек не возвращается. Нет от него ни слуху ни духу. Исчез.

Пора посылать следующий состав с порожними сцепами, иначе остановится работа бригад. Но как пошлешь? Где поезда встретятся? Как разойдутся?

И наконец прозвучало зловещее слово:

— Авария!

Да, аварии на узкоколейках происходят. А как без них обойдешься?

Суть заключается вот в чем.

Две бригады вместе с сучкорубами работали на делянке два месяца. Когда срубили и вывезли последнюю елку, делать здесь стало нечего. Надо переезжать на другую делянку, куда уже проложен новый железнодорожный «ус». А с выработанной делянки рельсы сняли.

Заготовка древесины — это вывозка миллионов тонн бревен из глубины безлюдной, бездорожной, болотистой, а зачастую и холмистой тайги. Но даже не в миллионах тонн главная тяжесть лесных перевозок, а в переменности путей. Лесорубы постоянно переезжают с места на место, постоянно осваивают лесную целину, но не для того, чтобы осесть на покоренном пространстве, а чтобы снова двинуться дальше.

Лесовозная дорога подобна ветвистому дереву с постоянно вырастающими и постоянно отпадающими ветками. Ветки растут, перемещаются, умножаются и прекращают существование, как только выполнят свою роль.

Подюжский леспромхоз строит в год 60 километров железной дороги. Тех путей, которые он уложил за время своего действия, хватило бы протянуть от Архангельска до Курска.

Железнодорожный путь требует прочности. Надо основательно подготовить земляное полотно. А прочность связана с большими расходами. Километр настоящей железной дороги, по какой мы с безопасностью привыкли ездить в поездах, стоит в среднем 150 тысяч рублей.

Но настоящие дороги прокладываются навек, по ним едут миллионы людей и проходит бесчисленное количество грузов. Большой первоначальным расход вполне оправдывается.

А километр лесовозного «уса» за краткое время своего существования перевезет тысяч до пяти кубических метров древесины, и надо, чтобы кубометр обходился леспромхозу рублей в шесть вместе со всеми многообразными расходами на заготовку, обработку и перевозку, включая сюда стоимость постройки дороги и жилья, износ машин, культурное обслуживание, управленческие расходы и все другое прочее.

Тут раздирающее противоречие между слишком коротким сроком службы сооружения, небольшим экономическим результатом и капитальностью, требуемой всеми обстоятельствами дела.

Построить прочно да дорого — леспромхозу убыток, не сведет тогда бухгалтерия концов с концами, не хватит выручки за древесину на все леспромхозовские расходы.

Дешево построишь — на живую нитку — начнут поезда сходить с рельсов. И хотя при медленном движении лесовозных поездов по веткам и «усам» исключаются крупные катастрофы и человеческие жертвы, но остановка дороги и перебои в работе тоже не приносят прибыли.

Вот так и ищут среднюю меру, чтобы не очень дорого и не очень опасно. Магистраль построена на совесть. А на ветках и временных «усах» аварии бывают.

Автомобили на вывозке леса маневреннее узкоколеек, но постройка автомобильных дорог обходится не дешевле.

Стоимость постройки зависит от грунта. Сухие почвы в тайге редки, а проложите-ка дорогу через болото!

Лесозаготовки — работа несоизмеримо более трудоемкая, чем посадка или посев леса. Горожане думают наоборот; им кажется, что легко срубить, трудно посадить. Но они ошибаются.

Всякая уборка труднее посева, потому что урожай всегда весит больше, чем посеянные семена. Этот закон выявляется даже при уборке зерновых или картофеля, где урожай тяжелее семян «всего-навсего» в десять или пятнадцать раз!

Лесной урожай тяжелее в полмиллиона раз. Для посева гектара леса требуется полкилограмма хвойных семян, а берут с гектара сотни тонн бревен. Да вот еще и дороги постоянно новые для них надо строить.

Трудное, очень трудное дело!

По узкоколейкам постоянно передвигаются десятки лет, а потом оказывается, что и передвигаться дальше некуда, и тогда надо закрывать леспромхоз.

В 1953 году я побывал в Красновском леспромхозе Архангельской области и рассказал о нем в очерке «В лесном краю». Просматривая этот очерк сейчас, с удовольствием вспоминаю, какой хороший был леспромхоз с красивым поселком Коковкой на высоком правом берегу Онеги и какая замечательная река эта Онега — быстрая, веселенькая, с хрустальной водой и вся в зеленых лугах да в сосновых кудряшках.

Все в леспромхозе было построено добротно: бревна вывозились по прекрасным автомобильным дорогам, люди жили в удобных лесных поселках. Работали в леспромхозе замечательные мастера своего дела и даровитые организаторы; слыл Красновский леспромхоз самым передовым лесозаготовительным предприятием Севера.

А потом лес кончился.

В том месте Северная железная дорога проходит всего в сорока километрах от реки Онеги. Два леспромхоза рубили каждый со своей стороны один и тот же кусок тайги: Шалакушский вывозил бревна к железной дороге, Красновский — к реке и сбрасывал их в воду, чтобы плыли они на онежские лесозаводы. Ну и кончился кусок: весь спелый лес вырублен.

Пришлось Красновскому леспромхозу перебазироваться на другое место — на левый берег Онеги. Но что значит перебазироваться? Переехали на другое место люди, а леспромхоз-то выстроен совершенно новый. Строился он пять лет, да и сейчас еще достраивается. Пустили его с недоделками, чтобы поскорее вывозить древесину, но недоделки давали о себе знать на каждом шагу и болезненно отражались на уровне производства.

Туго, очень туго налаживалась работа на новом месте. Я был свидетелем того, с какою медленностью строились в Архангельской области новые леспромхозы: Лавельский, Сурский, Зеленниковский, Усть-Ваеньгский. Уходит лет пять, не меньше. Да потом еще лет десять достраивают.

Лесозаготовки, этот первый этап лесного дела, требуют громадных капиталовложений. Настолько они велики, что государство до сих пор не имело возможности выделять достаточных средств на последующие этапы: переработку древесины и восстановление лесов. Получалась диспропорция, и она, разумеется, досадна, но ничего нельзя было поделать.

Древесина нужна всем. Московское общество охраны зеленых насаждений просит вагон досок. Для чего? А надо повесить на деревьях скворечни и поставить зимние кормушки для птиц. Иначе в садах и парках начнут усиленно разводиться вредные гусеницы. И нельзя ответить москвичам: «Добывайте доски в своих древостоях!»

Но, конечно, больше всех требуют бревен и досок строители. Снабдить страну древесиной призвана тайга.

Лесозаготовительная промышленность долгое время была в прорыве, всем потребителям давала недосыта. Сложилась такая профессия — «толкач». Занимались этим делом напористые люди, умевшие «выжимать воду из камня».

Гостиницы северных городов, поставщиков леса, в 50-х годах на три четверти были заполнены толкачами, приехавшими из разных концов страны выколачивать свои доски и бревна по нарядам, утвержденным Госпланом. Отдавались распоряжения: «Толкачам не ездить — станем отбирать командировки!» А как же им не ездить, когда древесину не отгружают? В конторах лесосбыта разыгрывались трагедии с визгами и истериками.

Запомнился мне один толкач, тихий скромный человек, не похожий на других выколачивателей древесины, отличающихся профессиональным настырством. Я встретил его в Петрозаводске, столице лесной Карелии, и на той же неделе в Котласе, где находился Лесосбыт не менее лесистой республики Коми. Переехал в Архангельск и снова увидел то же лицо. Ну, конечно, вступил с ним в разговор, как со знакомым человеком:

— Кто из нас кого преследует по пятам?

И он поведал свою грустную повесть:

— Зовут меня Орловским, кличут Сергеем Николаевичем. Я заведую транспортным отделом Винницкого сахаротреста на Украине. Очень крупный трест. Думаю, что в Америке нет таких. У нас тридцать восемь заводов. Должны мы были получить в этом году четыре тысячи кубических метров железнодорожных шпал. Наряды оформлены на Карелию, республику Коми и Архангельскую область. В первом квартале не получили ни одной шпалы — наряды пропали, во втором тоже. Сейчас лето кончается, ждать дальше нельзя. Слали мы сотни телеграмм — не отвечают. Пришлось ехать самому. И знаете, что они заявляют? «Мы, — говорят, — Министерству транспортного строительства не в состоянии полностью выполнить поставки, а давать шпалы сахаротресту — это просто баловство».

— В самом деле, зачем вам шпалы?

— Так ведь у нас на каждом заводе свои железнодорожные пути: от станций до завода. Свекла приходит в вагоне прямо на заводской двор; сахар тоже грузится в вагоны. На всех наших заводах пятьсот километров железнодорожных путей. А теперь шпалы сгнили, движение закрыто, железная дорога не подает вагонов на завод, и все грузы выгружаются на станциях, а оттуда перевозятся на автомашинах. Осенью свекла валяется на станциях под дождем и на морозе. И все это убойство и безобразие только из-за недостатка шпал.

Тысячи гонцов, подобных винницкому, осаждали конторы Лесосбыта в таежных областях.

И вот тогда в обиход вошел принцип: «Спасайся кто как умеет!» Не будучи в состоянии удовлетворить всех потребностей в централизованном порядке, государство разрешило всем ведомствам, нуждающимся в древесине, южным республикам, исполкомам степных областей и городским Советам собственными силами заготовлять древесину в тайге. Наравне с леспромхозами Министерства лесной промышленности в тайге появились карликовые леспромхозы других министерств. Эти предприятия, находясь за тридевять земель от своих хозяев и не подчиняясь местным властям таежных областей, работают бесконтрольно, допускают финансовые и всякие другие вольности, нарушают лесохозяйственные правила, относятся к лесу нерадиво.

Особенно лихо приходилось колхозам степных районов. Им надо строить и коровники и хаты, а своего лесу нет. Степные колхозы тоже посылали на Север своих уполномоченных добывать «левый лес» по «вольной цене».

Вот как плохо, когда тайга не выполняет плана.

Нынче положение улучшается. Государство находит возможности оказывать колхозам помощь в строительстве и выделяет больше древесины.

Самое прекрасное, что есть на Севере, — светлая летняя полночь. В разных местах и в разное время она является во многих вариантах. Тот вариант, который я увидел в Подюге, — один из самых красивых.

Солнце зашло, но оно где-то неподалеку, и его лучи диковинным образом преломляются в прозрачной кисее легчайших и тончайших, незаметных глазу облаков высоких слоев атмосферы. Все небо — радуга. В зените висит спокойный бледно-голубой круг, его окружают широкие пылающие кольца: желтое, оранжевое, розовое, лиловое и у самого горизонта — синее. Удивительно то, что нет обычной зари на одной стороне неба; висящие ярусами одно над другим кольца окрашены одинаково и на севере, куда спряталось солнце, и на юге.

В такую ночь мы вышли из прокуренной комнаты на улицу и присели на крылечке. Приехавший в Подюгу на совещание начальник Архангельского лесного управления Д. Ф. Горбов рассказал:

— Здешняя тайга близка и доступна. Она пересекается двумя железными дорогами: Северной и Печорской. Брать отсюда лес удобно. Районы Архангельской области, примыкающие к железным дорогам, усиленно рубятся с первой пятилетки. Лесопользование в железнодорожных районах во много раз превышает допустимые нормы. Совсем мало осталось спелых лесов, а молодняки еще не поспевают. Придется скоро закрывать некоторые леспромхозы в железнодорожных районах.

Я ответил, что на то же самое жалуются костромичи, карельцы, свердловчане. Всюду говорят о недопустимых перерубах, просят снизить объем лесозаготовок и поругивают планирующие организации.

— Нельзя просто снизить, в том вся и загвоздка, — заметил областной начальник. — Страна требует больше лесоматериалов и страдает от их недостатка. Можно только, не снижая общего объема лесозаготовок в стране, переложить нагрузку с одних плеч на другие. Да пока еще нет этих других плеч. Надо вовлекать в эксплуатацию новые районы лесозаготовок, и тогда положение старых облегчится. У нас есть крупные резервы, да только медленно они осваиваются. Возьмите вы нашу Мезень — там лес пропадает без пользы.

На Мезень можно попасть на самолете. Всего час в воздухе. Но эта легкая достижимость способна дать обманчивое представление о доступности бездорожного края. Самолеты приземляются в районных центрах, а что такое районный центр? Точка на карте. Кроме точек, есть обширные пространства с глухими углами, куда груз идет из Архангельска ровно год.

Чтобы получить более верное представление, поедем обычной дорогой, какой добирается весь рабочий люд и доставляются товары.

Главнейшим путем проникновения в тайгу исстари служили реки. Сплав леса до сих пор играет важную роль. А для мезенского леса единственный выход на рынок — река Мезень.

Она нигде не пересекается с железнодорожной сетью и впадает в северо-восточный угол Белого моря. Стало быть, ехать туда надо сначала морем.

Есть две пароходные линии на Мезень: товаро-пассажирская со многими остановками на побережье, и экспрессная — с одной только остановкой у острова Моржовец. Выбираем экспрессную.

Пароход «Воронеж», отвалив от пристани в Архангельске, километров тридцать идет мимо выстроившихся вдоль реки лесопильных заводов. Белыми домиками стоят штабеля напиленных досок. Пахнет водой и опилками. Того и другого тут много.

И вот, наконец, развернулось перед взором широкое море. Выход из речной в морскую воду всегда резко заметен для глаза: вдоль бортов парохода появились широкие полосы белой мыльной пены, и они далеко протянулись за кормой, сохраняя след прошедшего судна. Морская вода — густая, это раствор солей. Пузырьки воздуха, вбитые корпусом судна в глубину, освобождаются медленно и трудно, так же как из мыльного раствора, который, как известно, можно даже пускать через соломинку летающими шариками. В пресной речной воде таких явлений не бывает, ее в пену не собьешь.

Море встречает нас ласково. Тихо, тепло, солнечно. В сводках по радио передают: «На Кольском полуострове, в Архангельской области, Поволжье, Западном Казахстане и Туркмении сохранится жаркая погода». Вот какие бывают курьезы: Архангельская область в одной группе с Туркменией. Приятно плыть по Белому морю в такую редкостную погоду.

Но для лесов жара — бич. Уже сколько раз за последний месяц приходилось нюхать пожарный дымок. Горит тайга. Настолько сильно, что не могут погасить.

Мы идем на север. Справа все время виден берег, сплошь заросший лесом. Особенно красиво побережье в районе Зимних гор: высокие и крутые голубовато-серые обрывы в темно-зеленой раме тайги.

Стена леса будет сопровождать нас на протяжении двухсот пятидесяти километров. Она непрерывна. Изредка, километров за тридцать-сорок друг от друга, встречаются рыбацкие деревеньки. Они виднеются маленькими пятнышками в подножьях островерхой еловой гребенки. Само собой разумеется, деревеньки есть только на морском берегу, а тайга не населена. Я когда-то жил в здешних местах и знаю, что даже охотники за белкой и куницей не уходят далеко от моря. Люди в тайге всегда живут около воды.

Обогнали длиннейшую вереницу разнокалиберных речных судов — белых пассажирских лайнеров, буксиров, барж. Построенные в Сормове, Ленинграде, ГДР и Венгрии, они разными путями пришли в Архангельск и все вместе направились на пополнение флота сибирских рек. Чуть ли не целая сотня судов. Растянулись так длинно, что наш «Воронеж» обгонял их четыре часа. А потом наши пути разошлись: караван отклоняется влево на выход из Белого моря в океан, а наше судно продолжает курс вдоль восточного берега к входу в Мезенский залив.

Под 66-м градусом широты лес кончился, началась тундра. Северная граница леса проходит по местам, где многолетняя средняя температура июля, самого теплого месяца, равна 10 градусам. При более низкой температуре не вызревают еловые семена, это доказано экспериментально. А раз не вызревают — нет условий дли расселения, размножении, оставления потомства. Все другие неудобства, которые претерпевают деревья от недостатка тепла, являются уже второстепенными.

Вместе с лесом на берегу, который все время сопутствовал нам справа, оборвался зеленый цвет. Видимая в бинокль тундра, заросшая ягодными кустарничками — вороникой и морошкой, имеет бурую и коричневато-оливковую окраску. Для нас, привыкших к светлой луговой зелени, это выглядит непривычно, но не спешите с выводами о безобразии тундры. Вспомните, что канны с их крупными красно-коричневыми листьями служат одним из лучших украшений московских цветников. Зеленый цвет не всегда обязателен для красоты. К тундре надо привыкнуть.

Спустилась стеклянно-прозрачная ночь. Уже прошла пора летнего солнцестояния: дневное светило глубоко и надолго уходит за море. Нет в природе прежнего буйства багряных красок, они сменились мягкими серебристыми полутонами. Блестящее море, светлое небо, далекая полоска берега — все выглядит легким и призрачным, словно весь видимый мир сделан из стекла или из чего-то еще более прозрачного. Это прощальная улыбка уходящего летнего света; скоро ночи станут синими, а потом, как и всюду, черными.

Пересекли Полярный круг.

На повороте в Мезенский залив лежит остров Моржовец. Наш пароход подошел к нему на восходе солнца и бросил якорь.

С берега прибежал моторный катерок и забрал приехавших пассажиров.

«Воронежу» делать здесь больше нечего, он мог бы продолжать свой путь; до Мезени осталось 130 километров — на шесть часов хода. Но скоро начнется отливное течение.

На отливе устье Мезени мелеет и становится недоступным для входа судов. Поэтому наш пароход вынужден ждать восемь часов и тронется в путь только в полдень.

Можно, конечно, отправиться и сейчас, а ждать восемь часов у входа в реку, но там не безопасно. Стоянка у Моржовца спокойнее и надежнее, здесь просторнее и глубже, и здешний грунт крепче держит якоря.

Ну, а если будем стоять до полудня, то я лучше погуляю по берегу. Имея разрешение и заручившись согласием команды, я тоже спускаюсь по трапу в наполненный пассажирами катер.

Как же не побывать на острове? Через всю жизнь мы проносим большое и светлое чувство родины, а моя родина — Моржовец. Я не бывал на нем с 1914 года, но отчетливо помню каждое озерко, каждый холмик.

Прилив у Моржовца достигает высоты в шесть метров. Дважды в сутки вода отступает от берегов, обнажается тогда песчано-галечная отмель шириной до полукилометра, и дважды в сутки она заливается водой. Постоянно сдвигается линия, отделяющая сушу от воды. Нельзя построить мостки и пристань, как это делается на бесприливных морях — Черном и Балтийском. Высадка с моря на берег затруднена. У меня сохранилась открытка начала столетия «У острова Моржовец в Белом море». На снимке изображена обмелевшая лодка, бредущие по воде матросы, и у них на плечах сидят пассажиры. Так же переносились грузы.

Так было, да и не могло быть иначе в те времена. А теперь иная техника.

Когда катер коснулся днищем песчаной отмели, у края воды его ждал трактор. Матросу в брезентовой робе и высоких сапогах пришлось все же прыгнуть в воду. Но только для того, чтобы подать трактору канат. Универсальнейшая машина, вспахивающая поля, убирающая хлеб, выволакивающая бревна с лесосек и сажающая лес, пригодилась и на морском транспорте. Влекомый трактором, наш катер, оглушительно скрежеща днищем о песок и гальку, выполз из воды на сухое место. Тут сделали остановку, пассажиры повыскакивали через борта и направились дальше пешком, а трактор поволок облегченное судно выше, на линию самого высокого прилива.

Не менее удачно решена проблема доставки на остров груза. Специальные железные баржи с плоскими днищами подводятся на высшем уровне прилива к берегу и ставятся на мель. В отлив вода уходит, и автомашины подъезжают к бортам барж посуху. Надо сказать, что обнажившийся на отливе мокрый песок плотен и выдерживает автомашины с самой тяжелой нагрузкой. А если немножко и поразроют, то вскоре подойдет вода, закроет и все снова разгладит.

Разумеется, все эти новые и оригинальные технические средства применимы только в тихую погоду. Штормы обрушиваются на берег разрушительным прибоем, и тогда высадка на остров немыслима.

Кстати, о прибое. Вполне понятно, что, попав на остров, я первым делом направился туда, где прошло мое детство, но я знал, что уже нет ни дома, ни того места, где он некогда стоял. Я мог только показать рукой некую точку, висящую в воздухе над морем, и сказать: «Там был тот дом».

На северной стороне Моржовца береговой обрыв нещадно разрушается прибоем морских волн во время приливов. Причина заключается в чрезвычайной рыхлости грунта; под поверхностным слоем торфа залегают пылевидные пески, какие московские метростроевцы называют плывунами. Они не могут противостоять сильным ударам волн, которые гонят жестокие северные штормы. Подмываемый снизу, обрыв постоянно обваливается.

Постепенно отступая, край обрыва коснулся угла озера, откуда пил я воду в детстве и где моя рука впервые взяла весло и шкот паруса; озеро вытекло, на обсохшем дне выросла трава, образовался луг в полтораста гектаров.

Вытекло несколько других озер. Я, естественно, не мог пройти по всему берегу — надо было возвращаться на пароход «Воронеж», но думаю, что не сильно ошибусь, если скажу следующее: убыль берега совершенно незаметна на юго-западном фасаде острова, потому что он защищен от северных штормов, да и грунт там покрепче; на северной же половине, подверженной разрушительному действию штормов, за пятьдесят лет море съело пять с половиной квадратных километров суши. Я, признаться, ожидал более быстрого разрушения. Остров Моржовец перестанет существовать только через тысячу лет.

Точно так же разрушается и материковый берег Мезенского залива.

Не думайте, что я уклонился от темы леса и предался детским воспоминаниям. Я же ни слова не сказал о самом Моржовце, что он такое собой представляет, и зачем я там жил, и почему уехал.

В каждом уголке природы, будь то полярная тундра или знойная пустыня, горная вершина или степная гладь, есть своя особая, неповторимая и не встречающаяся ни в каких других местах красота. Надо только ее понять.

Случалось ли вам где-нибудь в Подмосковье, проходя по лугам и перелескам, почувствовать вдруг приятный запах? Оглядываетесь и замечаете свежескошенное сено. Почему тут же рядом точно такая же живая трава, стоящая на корню, не пахнет, а срезанная косой и подсыхающая издает приятный аромат? Я этого не знаю, но факт есть факт. Точно так же я не знаю, почему более южные места с богатой растительностью не ароматны, а покрытая низенькими кустарничками тундра — самый ароматный из всех земных ландшафтов.

В «Волшебном колобке» М. М. Пришвина есть очерк «Свидание у Канина Носа», и там в главе «Горний ветер» рассказано, как в океан залетел по ветру упоительный запах далекого и невидимого берега. Вот это и есть аромат тундры. Он очень силен, но разве его можно сравнить с грубоватым запахом какого-то прозаического сена! Пахнет тундра только днем в теплую солнечную погоду.

Мне хотелось бы рассказать, как чисты и прозрачны голубые озера, как красива тундра, покрасневшая под лучами полуночного солнца, как любит тундру птица — ведь нигде в другом месте нет такого великого множества птиц, но я молчу, потому что все это не имеет никакого отношения к лесу.

Я говорил и продолжу разговор о водном режиме Мезенского залива, о приливах и отливах, о трудностях высадки на берег при постоянно изменяющемся уровне воды, потому что не что иное, а именно водный режим Мезенского залива определял и до сих пор определяет условия вывоза, а следовательно, и всю судьбу мезенского леса.

Хотелось бы в самых грубых чертах объяснить механизм высоких мезенских приливов.

Взгляните на карту! Белое море глубоко врезалось в сушу с севера на юг. Оно раскрывается в океан довольно широкой воронкой. На обычных географических картах воронка обозначается голубым водным пространством. Но на крупномасштабных картах, служащих мореплавателям для прокладки курсов, видно, как к северу от острова Моржовец по самой середине воронки тянутся так называемые «Северные кошки» — обширная гряда отмелей. Многие из них на отливе показывают желтые песчаные спинки. В детстве я их видал, когда на парусной лодке ходил на тюленьи промыслы. А с крупным судном туда не сунешься. Суда ходят в сторонке — или справа, или слева. Да и морская вода тоже. Гряда отмелей делит воронку Белого моря на две полосы: восточную, идущую вдоль Канинского берега, и западную, примыкающую к Кольскому полуострову.

Океанский прилив высотой в два-три метра входит в воронку. Та часть воды, которая движется по восточной полосе, упирается в берега Мезенского залива и, не находя выхода, накапливается, повышает свой уровень у Моржовца до шести метров, а в вершине залива еще выше и достигает у входа в реку Мезень девяти-десяти метров.

Та же полоса воды, которая движется по западной стороне, свободно вливается в горло Белого моря и проникает во внутренний бассейн, не встречая на своем пути никаких препятствий. Не так уж много океанской воды успевает притечь через узкое горло за 6 часов 12 минут прилива. Она растекается по широкому пространству внутреннего бассейна и постепенно снижает свой уровень. В южной части Белого моря прилив не превышает одного метра и практически незаметен, он не оказывает существенного влияния на судоходство.

Действует еще ряд обстоятельств, о которых умолчу, чтобы не запутать читателя. Думаю, что так, как объяснил, будет достаточно понятно, хотя в действительности обстоятельства значительно сложнее.

Высказываются достаточно правдоподобные гипотезы о том, что именно здешние бешеные течения сыграли важную роль в изменении климата Земли. Характер водообмена между Белым и Баренцевым морями таков: вдоль западного побережья Белого моря приливные течения господствуют над отливными, то есть в общем итоге Белое море принимает здесь воды больше, чем выливает. Этот избыток, усиленный водами многих впадающих в Белое море рек, выливается вдоль восточного побережья, где отливные течения господствуют над приливными. В давние времена, когда Канин был островом и существовал отделявший его от материка Чешский пролив, сток вод из Белого моря шел через Мезенский залив и Чешский пролив на восток в Печорское море, в одну сторону с теплым Гольфстримом. Десять тысяч лет назад Чешский пролив был замыт песком, Канин превратился в полуостров, отливное течение из Белого моря пошло прямо на север, в Баренцево море, поперек Гольфстриму и отклонило его от прежнего пути к берегам Сибири. Под влиянием Беломорского (точнее, Мезенско-Канинского) течения Гольфстрим ветвится, мечется из стороны в сторону и затухает. С тех пор произошло резкое похолодание в Сибири, погибли мамонты и ухудшился климат всего северного полушария. Если бы удалось соединить Мезенский залив мощным каналом с Чешской губой, все встало бы на прежнее место.

Тех, кто заинтересуется этим вопросом, отсылаю к статье «Мамонты и загадка климата» в 10-м номере журнала «Природа» за 1965 год. А у нас иная тема. Я только хотел указать, насколько важна эта зеленая вода, что струится у бортов парохода «Воронеж».

Мезенский залив принадлежит к числу мест на земном шаре с очень высоким приливом.

За шесть часов двенадцать с половиной минут перемещается на десятках тысяч квадратных километров такое огромное количество воды, какого большой реке хватило бы выливать на год.

Ведутся изыскания и разрабатывается проект постройки Мезенской приливной электростанции. Из силы приливов извлекут выгоду, а пока они причиняют одни огорчения, затрудняя судоходство. Вот же: экспресс, команда которого выгадывает минуты, стараясь выполнить свою годовую программу, стоит без дела восемь часов. Пассажиры понуро скучают, стоянка им не по нутру. Человек с проездным билетом в кармане всегда считает вынужденную остановку нарушением своего права на движение.

Вахтенному штурману излишне глядеть на часы: сама природа указала время отправления. Стоявший на якоре и обращенный к берегу Моржовца левым бортом пароход сам собой повернулся, берег показался справа. Это сменилось течение, вода пошла на прибыль. Через шесть часов наступит высшая точка прилива, и ровно столько же времени нужно «Воронежу» для завершения рейса. Поэтому отход от Моржовца всегда приурочивается к повороту течения.

Прозвенел машинный телеграф, и тут же раздалась команда:

— Катать якорь!

Пароход погремел якорной цепью, забурлил винтами, вспенил воду и лег на курс.

Идем теперь на юго-восток. Вторично за этот рейс пересекли Полярный круг и возвращаемся в умеренные широты.

Берега Мезенского залива низменны, окаймлены широкими отмелями, нет ни одной бухты, где можно укрыться от шторма.

В начале столетия мне привелось видеть в этих местах остатки разбитого парохода. Корпус и надстройки были быстро разрушены штормами, но надолго уцелели котлы. На отливе они высовывались из воды, как черные камни, и волны, вливаясь через топки, зловеще гудели и звенели железными стенками, напоминая о том, что в устье Мезени зевать нельзя.

Когда мы вошли в узкую вершину залива, к нам подошел бот, и на борт поднялся старик лоцман. Местный помор, знакомый с мельчайшими подробностями постоянно изменяющегося русла, будет руководить дальнейшим ходом нашего судна.

Я успел перекинуться с лоцманом несколькими словами. Нет, опасные места взорваны аммоналом еще в 30-х годах, русло углублено, хорошо налажена лоцманская служба, движение судов строго подчиняется времени приливов, аварий не бывает, совершенно по-новому организована погрузка в порту. Несмотря на все это, пропускная способность Мезенского порта остается небольшой.

Невозможно определить, где кончается море и начинается река. Берега, видные теперь и справа и слева, постепенно и плавно сближаются, становятся ясно различимыми. Вот между берегами осталось десять километров, потом пять; местами они сходятся на три километра. Пароход идет по ленте воды между двух берегов, но можно ли назвать эту ленту рекой? Едва ли. Настоящая река течет всегда в одну сторону, и ей полагается иметь пресную воду. Вода, по которой мы идем, несется со скоростью девяти километров в час вверх, против нормального течении реки, и она соленая, морская: около бортов судна тянутся полосы мыльной пены. Но от нормальной морской она отличается желто-серым цветом; в кубометре мезенской приливной воды, размывающей берега, содержится четыре килограмма песку и глины. Можно пожалеть несчастную рыбу-семгу, вынужденную идти из светлого моря на нерест в верховья реки через такую грязь. Вероятно, она по-своему, по-рыбьи чихает, кашляет и сморкается…

Прилив дошел до высшей точки, течение приостановилось, пришла пора «кроткой воды».

Повстречали идущий к морю пароход под норвежским флагом — на красном полотнище синий крест с белой каемкой. Тяжело нагружен мезенским лесом, не только трюмы, даже палубы заполнены бледно-желтыми досками; видны только мачты, труба и командный мостик.

А вот и конец нашего пути. У поселка Каменка «Воронеж» подошел на полкилометра к берегу и бросил якорь. Появился катер, забрал и перевез пассажиров на берег.

Тут еще тундра. Местность плоская, равнинная. Но какая ширь! И какое могущество в быстрых спадах и разливах воды!

Полурека-полупролив, по которому поочередно в две стороны носится бешеная вода, имеет здесь ширину километра в четыре. На противоположном берегу чуть виден вдалеке маленький городок Мезень, упомянутый в грамоте, написанной в 1535 году от имени малолетнего Ивана IV Грозного.

Мезенцы издавна были отважными и умелыми мореходами, рыбаками и зверобоями. Именно они в давние годы зимовали на Шпицбергене, обошли вокруг Новой Земли, плавали на сибирские реки. Но в послепетровскую эпоху, когда наступила пора крупного кораблестроения и больших экономических связей, поморский парусный флот был создан на южных побережьях Белого моря, в Онежском Поморье, где нет приливов и где много удобных бухт для стоянки кораблей. Мезенское же судоходство остановилось на прежнем уровне ладьи и карбаса, который под силу руками втащить на отмелый песчаный берег.

В Мезени не было построено ни одной большой парусной шхуны, какие десятками имела любая деревушка Онежского Поморья. Мезенский залив и река Мезень не годились для плавания больших парусных кораблей.

В XVIII веке английский концессионер Гом заготовил на реке Мезени много лесоматериалов, но не смог погрузить на корабли и бросил 93 539 бревен, 7040 досок, 1208 кубических сажен дров.

Вывоз мезенского леса стал возможен только через полтораста лет после Гома, когда вошли в обиход паровые и моторные суда, способные преодолевать встречные и боковые течения. В устье Мезени хорошо и то, что течения ходят только в две стороны, а в Мезенском заливе они постоянно меняют направление, совершают за полсутки полный круг, двигаясь попеременно от всех точек горизонта, и достигают значительной быстроты. Сунься тут без паровой машины!

И потребовался аммонал для подводных взрывов, чтобы уничтожить опасные мели при входе в реку.

В Каменке начинается речной путь на юг. Он ведет в Лешуконье — лесной край, где людей зовут лешуками, то есть лешими, лесными существами, и они на это ничуть не обижаются Самая распространенная фамилия там Лешуков.

А еще дальше на верховьях Мезени и ее притоков лежит не менее лесная Удора — труднодоступный район республики Коми, куда М. М. Пришвин поместил созданную творческим воображением волшебную «корабельную чащу», где стоят чудесные трехсотлетие сосны, не страдая ни от своего преклонного возраста, ни от червяков ни от пожара.

В Каменке встречаются два грузопотока. Здесь находятся морской порт и речная пристань.

С моря приходит и переваливается на речной транспорт для доставки в глубь края продовольствие и всякий нужный человеку промтоварный ширпотреб, разная бакалея, вроде крупы, сахару, чаю, соли, а больше всего — ржаной муки и соленой рыбы.

А по реке из глубины лесного края приходят бревна, и это главный мезенский груз, превосходящий своим количеством все остальное, перевозимое и в ту и в другую сторону. Надо отправить древесину за море, переработав сначала в более дорогой и транспортабельный вид — доски, и для этой цели существует в Каменке лесопильный завод.

Удачно выбрано место для его постройки и вообще для перевалки речного груза на море и морского на реку. Другого такого в низовьях Мезени не сыщешь.

Выгоды местоположения ясно бросились в глаза, когда я вышел на берег через шесть часов после приезда.

Наступил отлив; широкое русло реки, залитое прежде приливной водой, обнажилось; всюду видны сплошные желтые пески. Водяная лента сохранилась только у берега Каменки. Здесь лежит глубокая яма, и пароход «Воронеж» преспокойно стоит на якоре.

Вот эта глубина ямы, позволяющая морским судам стоять на отливе, не обмелев, и делает Каменку самым удобным и даже единственным местом, где мог быть устроен морской и одновременно речной порт.

Бревна приплывают по реке в плотах. Чтобы превратиться в доски, они обязательно должны побывать на заводе, то есть их надо поднять на берег. А потом с берега нужно грузить на морские пароходы, бросившие якоря на рейде.

И обе эти перегрузки — на берег и с берега — затруднительны, потому что вода не стоит на одном месте, и вместе с колебаниями уровня постоянно передвигается граница между водой и сушей. Положение такое же, как на Моржовце, где пассажирский катер таскается по песку трактором, а грузовые баржи становятся на обсушку. Но Каменка — единственные ворота для целого края. Мелким кустарничеством проблему перегрузки здесь не решишь.

Высота прилива у Каменки около пяти метров: сказывается удаленность от моря и повышение речного русла. Но и пять метров все же много. Однако накопленные десятилетиями опыт и сноровка помогли решить трудности. Для подъема бревен из воды приспособлены цепные транспортеры, но они не могут работать непрерывно и останавливаются при определенном уровне воды. В шторм, конечно, тоже приходится прекращать работу.

А для погрузки напиленных досок с берега на морские пароходы построено два сооружения, называемых здесь «дамбами». По внешнему виду они действительно похожи на дамбы, но это гигантские плавающие коробки, удерживаемые мертвыми якорями на самых глубоких местах Каменской ямы. С берега к ним по вереницам плашкоутов идут мосты. В прилив вся вереница плавает на воде, в отлив ближние плашкоуты садятся днищем на обсыхающий песок, продолжают держаться на плаву только дальние плашкоуты и сами «дамбы», и там глубина не бывает меньше десяти метров.

К каждой «дамбе» могут одновременно причалить по два морских парохода.

По плавучим мостам едут лесовозы — автомобили необычной формы на высоких колесах-ногах; у них нет платформы, груз они держат снизу, между колесами. Не надо нагружать и разгружать обычным способом. Эти стальные высоконогие жирафоподобные существа мчатся, прижимая воз досок к своему животу. Привезут на место — в одну секунду опустят наземь и возвращаются обратно. Удобный саморазгружающийся механизм.

Навигация в Мезени продолжается четыре месяца; на пять надеяться нельзя. Река очищается ото льда во второй половине и к концу мая, а морской лед в горле Белого моря держится обычно дольше.

Но Мезенский порт не способен принимать морские суда сразу же после исчезновения льда; не менее десяти дней длится установка погрузочных «дамб». А осенью приходится прекращать приемку судов до наступления заморозков, чтобы успеть вытащить на берег все громоздкие погрузочные сооружения, в том числе тридцать плашкоутов.

За навигацию Мезенский порт успевает вывезти до двухсот тысяч кубометров досок. Не так много, меньше, чем дает древесины один крупный леспромхоз типа Подюжского. А по запасам спелого и перестойного леса на реке Мезени и ее притоках в пору иметь пятнадцать леспромхозов и добывать пять-шесть миллионов кубометров. Ведь если стоит на корню спелый урожай да осыпается, что с ним надо делать? Убирать!

При годовой рубке в пять-шесть миллионов кубов лесу на Мезени хватит на сто лет. Такое лесопользование не будет истощительным, потому что через сто лет может вырасти новый лес, и тогда опять можно рубить.

Наклонные мосты поднимаются к лесопильному цеху и через широкие ворота вбегают прямо на второй этаж. По ним непрерывными вереницами ползут бревна.

В цехе бревна подхватываются тележками. Наверху сидит в кресле рабочий и держится руками за такую же баранку, какие бывают у тракторов или автомобилей, а впереди торчит длинное бревно, похожее на ствол пушки. Рабочий прицеливается, крутит баранку и въезжает концом бревна точно в центр лесопильной рамы. Там прыгает вверх-вниз рамка с натянутыми вертикальными пилами, делает в минуту триста пятьдесят взлетов и падений. Стальные зубы с громким визгом вгрызаются в дерево; взвивается маленькое облачко опилок.

Прохождение бревна сквозь раму длится с полминуты, на последних стадиях оно происходит уже автоматически, а тележка успевает отбежать назад, схватить новое бревно и опять нацелиться концом на центр рамы. От точности прицела зависит результат.

Я давно знал, что Мезенский лесозавод славится качеством своей работы. В течение ряда лет он занимает среди всех лесопильных заводов Архангельской области первое место по наибольшему выпуску высокосортных экспортных досок. Сейчас я разговариваю на эту тему с главным инженером Л. А. Березкиным.

Он говорит, что хороший распил, правильная сортировка, почти отсутствие брака есть результат хорошей работы коллектива. Местные жители — работящий народ. Многие работают по сорок лет, накопили большой опыт, стали умелыми мастерами.

В кабинете главного инженера паркетный пол. Так это для меня неожиданно, что я присел на корточки и потрогал плитки рукой. Паркет делается обычно из дуба, на Севере дуб не растет. В городе Архангельске паркет — исключительнейшая редкость, и он привезен из Белоруссии. Неужели на Мезень привезли?

— Лиственница, — прерывает мои размышления главный инженер, — великолепная, твердая, крепкая древесина. Ее очень ценили в эпоху деревянного кораблестроения, но в XIX столетии перестали добывать, потому что корабли начали строить из железа. По техническим качествам древесины главной древесной породой на лесозаготовках долгое время была сосна; лишь в XX веке появился усиленный спрос на ель: это наилучший материал для широко развившегося целлюлозно-бумажного производства и выработки вискозных и штапельных тканей, а в строительстве она вполне заменяет сосну. А лиственница? Это дерево будущего. В смене мод на разные древесные породы она, несомненно, скоро займет почетное место. Почему ее до сих пор не добывали? Тяжелая она, тонет при сплаве. Но эту трудность можно преодолеть.

Под впечатлением паркета из лиственницы, этого свидетельства лесных богатств Мезени, я говорю главному инженеру Березкину:

— Слов нет, пилите вы хорошо. Да, вероятно, и лес получаете первоклассный. Ведь ваш завод — единственный потребитель всех лесных богатств Мезени.

— Ой, не скажите! — горько усмехнулся инженер. — Коснулись вы самого больного нашего места. Имеем мы к лесозаготовителям серьезные претензии: они дают очень тонкие бревна. При распиле тонкого сырья получается много обрезков и мал выход досок, снижается производительность наших станков вдвое. Кроме того, мы не можем дать широких досок, какие с нас требуют. И всего хуже, что даже такого невыгодного сырья не дают нам вдосталь. Почти ежегодно стоим полтора, а то и два месяца.

— Мало заготовляют? — спросил я.

— Нет, заготовляют достаточно. На нас работают два леспромхоза: на среднем течении Мезени и ее притока Вашки — Лешуконский леспромхоз Архангельской области, а в верховьях Мезени и Вашки — Удорский леспромхоз республики Коми. Но сплавить заготовленную древесину они не успевают; каждый год в верховьях остается пятьдесят-семьдесят тысяч кубометров. Вот и в этом году плоты исправно шли только двадцать дней после начала навигации, а потом подход плотов приостановился: реки в верховьях обмелели. Пароходы там теперь уже не ходят, а лес плавят ногами.

— А что это значит «плавить ногами»?

— Это возврат к XIX веку. Поедете туда — сами увидите.

Старенький и маленький одноэтажный колесный пароходик «Комсомолка», каких сейчас, пожалуй, не увидишь ни на какой другой реке, кроме Мезени, шлепает плицами, направляясь в очередной рейс. «Комсомолке» минуло от роду пятьдесят лет, и в пору звать ее «Ветеранкой», но она по-прежнему исправно несет свою службу. Это единственный на Мезени пассажирский пароход, совершающий два раза в неделю регулярные рейсы от Каменки до Лешуконского.

Достоинство суденышка заключается в том, что, имея на борту пассажирские места, не какие-либо там сидячие, а спальные, на койках, оно довольствуется минимальнейшим количеством воды, и, как бы ни мелела летняя Мезень, не было, кажется, случая, чтобы «Комсомолка» прекращала рейсы.

Да, они не прекращаются, но иной раз затягиваются. На второй остановке от Каменки (у села Дорогорского) изменился ветер, подошел густой молочно-белый туман, и наш пароход не решился двинуться дальше, пережидал, покуда не прояснится. Вместо вчерашних двадцати семи градусов тепла сегодня только семь…

Туман пронесло, открылись берега, пароход зашумел колесами, двинулся дальше. Идем на юг, в глубь лесной зоны.

Скупой мелкий дождик сопровождал нас до конца пути и, как оказалось впоследствии, потушил все таежные пожары, но воды в реке не прибавил.

Принято скорбеть по поводу обмеления наших среднерусских рек — поглядели бы на Мезень, узнали бы, что это такое — летнее мелководье.

Редкостная река по громадной ширине — шире Волги, — русло в три километра, а тонким слоем воды заполнена незначительная часть, на остальном пространстве желтеют обсохшие пески.

Многоводной бывает Мезень только в весенний разлив. И тогда она настолько глубока, что баржи-самоходки везут тяжелые грузы из Архангельска прямо в Лешуконье, без перевалки в Каменке на речные суда.

А потом с безумной быстротой растрачивает накопленные за зиму богатства. Талые воды скатываются недели за три, и река мелеет.

Причина заключается в крутом уклоне.

Уклоном, как известно, называется отношение падения (то есть разницы в высоте над уровнем моря между истоком и устьем) к длине реки. Падение Волги — 242 метра, длина — 3700 километров. На каждом километре течения Волга понижается на семь сантиметров. Вот это и есть уклон.

Уклон Мезени почти в шесть раз круче. При всем том Мезень по своему характеру — вполне равнинная река, нет на ней ни порогов, ни водопадов — всюду лежат пески. Разумеется, при таком крутом уклоне вода сбегает быстро; задерживают ее только перекаты, играющие полезную роль.

— Кабы не перекаты, вся вода из Мезени утекла бы, — говорит капитан «Комсомолки» А. Ф. Потапов. — Но они же мешают нам, судоходцам. Есть земснаряд, он поддерживает нужную глубину от Каменки до устья Вашки. Эта часть реки остается судоходной всю навигацию.

Вообще река значительно улучшена. Бывают нынче засухи и низкие уровни воды, но нет никакого сравнения с засушливыми 1932 и 1938 годами, когда судоходство почти прекращалось и пришлось бросить в обсохших на пути плотах двести тысяч кубометров древесины.

Проделана важная работа по уничтожению так называемых «собачьих горл», которых прежде было немало, особенно в верховьях.

Между высокими лесистыми берегами пролегла полоса песков шириной в 2–3 километра; по ней протянулась вереница озер. Из озера в озеро через пески струятся, причудливо извиваясь, ручьи. По нескольку рядом: по два, по три, иногда до семи штук. Это и есть «собачьи горла». Такова была прежде летняя Мезень в среднем и верхнем течении.

Теперь во многих случаях удалось ликвидировать эти лишние, слишком разветвившиеся ручейки, зря расходовавшие воду. Их забросали хворостом, вскоре хворост замыло песком, и образовались вроде как бы плотины, а скопившаяся вода направилась по одному протоку, который, естественно, стал глубже и сделался более похожим на обычное речное русло и пригодным для прогона плотов.

И все же, несмотря на недостаток воды, Мезень красива. Чем дальше от моря, тем выше и лесистее становятся берега. Крутой уклон русла и бурный сток весенних вод обусловили сильное размывание берегов. Отлогие лесистые склоны чередуются со «щельями» — крутыми подмытыми обрывами, на которых из-за крутизны не растут ни деревья, ни травы, — голый выглядывает мергель. Это мягкий камень, полуглина-полуизвестняк.

Чередования обрывов с лощинами — это еще не диковина. Все дело в том, что на Мезени мергель в обрывах красный. Вспомните, как любит наш глаз сочетание красного с зеленым (ведь даже помидоры вперемежку с огурцами в авоське домашней хозяйки выглядят приятно, и недаром же тратят деньги на устройство в самых хороших московских скверах кирпично-красных дорожек), и вы мне поверите, что Мезень с ее зелено-красными берегами очень красива. Она своеобразна, самобытна, не похожа ни на какую другую реку.

И такова же ее дочь — Вашка.

Старенькая «Комсомолка», топая по воде плицами колес, дотопала, наконец, до устья Вашки, свернула в нее, и тут в шести километрах от слияния рек стоит конечный пункт рейса — село Лешуконское, административный центр лесного края и главная пристань мезенского речного транспорта.

Вашка, вообще-то очень широкая река с обширнейшим руслом и тончайшим слоем воды на нем, достойная в этом смысле дочь Мезени, описывает здесь петлю и суживается необычайно — ýже Москвы-реки в пределах столицы. Зато эта узкая промоина глубока и всегда наполнена водой, что и делает ее удобной для стоянки речного флота.

— Наши суда, — рассказывает работник пароходства, — обслуживают не только мезенскую тундру и лешуконскую тайгу, но и Удорский район республики Коми. Завозим туда грузы, пришедшие морем из Архангельска. Общая длина наших пароходных линий — 1334 километра. Весной пароходы доходят вверх по Вашке до Лоптюги, а по Мезени — до селения Макар-Ыб. Туда сам «Макар телят не гонял», а наши суда поднимаются. Но в этом году быстро спала вода; навигация на Мезени выше Лешуконского продолжалась двадцать три дня, а на Вашке — восемнадцать дней. Осталась теперь только одна линия от Лешуконского до Каменки в сто семьдесят пять километров. Видите, вон тринадцать буксирных пароходов стоят второй месяц на приколе с потушенными топками, а команды посланы в колхозы — косить сено.

Да, я видел эти сбившиеся в кучу пароходы без признаков жизни, читал на колесных кожухах их имена: «Спартак», «Луч», «Шквал», «Ветлуга»… Стоят на приколе и леспромхозовские моторные катера-плотоводы. Одна «Комсомолка» дымит трубой.

— Удорский груз, — говорят, — будет лежать в Лешуконском до будущей весны. Да это почти всегда так бывает. Навигация на море начинается позже, чем на реке, груз придет сюда, когда вода на реке уже спадает. Вот и приходится оставлять до будущего года.

В Удору идет главным образом продовольствие и промтовары. Склады — не какие-либо холодильники, а простые амбары. Бакалея может лежать в них год, другие продукты не пролежат.

В разгар летней жары из Лешуконского отправили через Каменку обратно в Архангельск сто тонн соленой рыбы — трески и сельдей; перевозка обошлась по тридцать рублей за тонну. По поводу этого «безобразия» был шум, и архангельская газета «Правда Севера» напечатала заметку «Путешествующая рыба». Но если здраво рассудить, поступили правильно: едва ли рыба, тронутая жарой, могла пролежать год. Лучше понести лишний расход по три копейки на килограмме, чем выбросить через год на свалку.

Но больше тревожит всех судьба главного здешнего груза — оставшейся в верховьях древесины. Если не удастся сплавить, пропадет годовая работа лесорубов, остановится в Каменке завод, вообще нарушится вся экономика здешних мест, а государство потерпит убытки.

Лесозаготовки распылены на большом пространстве. Ведутся они даже не на берегах Мезени и Вашки, а в глубине тайги, на впадающих в Мезень и Вашку малых реках: Сельзе, Кыме, Визеньге, Кыссе, Пышеге и многих других. Один Лешуконский леспромхоз ведет разработки на двадцати шести участках, разбросанных на сотнях километров. Не меньше раскиданы участки Удорского леспромхоза в республике Коми. Удорскую древесину тоже надо сплавить в Каменку. А сплавить-то не удалось.

Я разговариваю с начальником лесосплава Артемием Васильевичем Носыревым.

— Выгоднее всего зимняя сплотка, — разъясняет начальник. — Бревна на берегу связывают проволокой в пучки. Это очень просто и быстро. Весной подходит полая вода, пучки всплывают — веди пароходом вслед за льдом. А в этом году получилась изрядная плешь: мал был разлив, остались плоты на сухом берегу. А потом и все судоходство прекратилось. Пришлось нам в этом году возвратиться к дедовскому способу — паромному сплаву. Раз пароходы остановились, приходится гнать древесину бурлацкой силой. Ногами плавим.

С высокой горки, где стоит село Лешуконское, видны зеленые луга, синие леса и три голубые реки, потому что кудесница Вашка, описывая причудливую петлю, подходит к селу дважды: сначала с юга — широченная, потом исчезает из глаз на востоке и снова прибегает с севера — на этот раз узенькая. Кажется, что с разных сторон текут две разные реки. А поодаль видна и третья — Мезень с ее высокими красными «щельями».

На излучинах рек лежат просторные зеленые луга, частично заливаемые половодьем. На них можно много накосить сена и разводить коров, овец, выносливых мезенских лошадок. А на более высоких незатопляемых весной участках речной долины можно сеять местные лешуконские сорта ржи и ячменя.

И потому на слиянии Вашки с Мезенью с давних пор живут люди. Здесь поблизости друг от друга стоит несколько сел. Одно из них выросло настолько, что сделалось столицей лесного края.

Я не знаю, с какого времени русские живут на Мезени. Во всяком случае, не менее пяти веков. Разумеется, люди могли поселиться там, где можно добыть пищу. Основой жизни в таких таежных краях служат сенокосы. Они расположены на речных поймах — плоских террасах, намытых текучей водой. Весенние половодья заливают пойму и предохраняют от зарастания лесом, потому что хвойные деревья не переносят затопления. Зато хорошо растут луговые травы.

Понятно, почему в тайге хозяйство носит животноводческий характер и почему люди привязаны к речным долинам. Кормят людей луга.

Намыть широкие луговые долины способны только большие, сильные реки. Поэтому в лесных краях населены только берега больших рек.

На Севере люди расселились по линиям, площади же заняты лесом, а леса необитаемы. Лес не способен кормить человека.

Мезенский край имеет освоенную человеком длину, и не малую длину — 1334 километра судоходных рек, но нет у него населенной ширины, и потому мало на Мезени и Вашке жителей.

Но, конечно, пригодные для жизни человека места не тянутся сплошной полосой вдоль всей реки, а раскиданы пятнами. Случается, село от села отстоит за двадцать и за тридцать километров, а есть места с такими обширными земельными угодьями на пойме, что на десятке километров притулились две-три деревеньки.

Лешуконье составляет одну треть всего Мезенского края. Территория Лешуконского района — 27 300 квадратных километров. Сенокосов и пастбищ имеется двадцать тысяч гектаров, что позволяет держать восемь тысяч крупного рогатого скота, пять тысяч овец и две с половиной тысячи лошадей. По вековой привычке сеют немножечко ржи. Сенокосы и пастбища вместе с посевами составляют менее одного процента территории.

Живет в районе 16 800 человек, вместе с приезжими рабочими лесозаготовок и лесосплава. Для тайги это плотная заселенность. Привезти недостающее продовольствие из Архангельска теперь не проблема.

Все рассказанное понадобится нам позже, когда мы обратимся к истории и станем судить наш народ, прав он был или не прав в своей тысячелетней деятельности на Русской равнине.

И еще одна особенность: Лешуконье — край бестележный. Телега считается сейчас признаком отсталости, но Лешуконье не достигло даже такой высоты и существует в доколесную эпоху; нет там дорог для колеса. Ездят зимой на санях по льду и по снегу, тогда всюду дорога, а летом — по воде. И только теперь лесорубам предстоит, минуя телегу, разом вступить в автомобильную эру.

Хочу познакомиться с работой лесорубов, а в селе Лешуконском увидеть их так же невозможно, как в Москве. Тут райцентр. Конторы, где люди пишут бумаги и щелкают на счетах. Даже дрова сюда приводят в плотах по Вашке из далеких мест.

На лесоразработки единственная дорога — река. А из-за малой воды пароходы с потушенными топками сгрудились в кучу у пристани, сообщения нет. Как же попасть?

— Поедем на лодке с подвесным мотором! На четвертый день будем в Олеме, — предлагает директор Лешуконского лесхоза В. А. Трошин, хранитель двух миллионов гектаров леса и полумиллиона гектаров болот.

— До Олемы считается шестьдесят один километр. Как же на четвертый день? Лучше уж пешком. Скорее дойду, — говорю я.

— Ну нет. Речки на пути встретятся, их трудно переходить. А на лодке поедете барином, и багаж с собой можно взять. Не думайте, что шестьдесят километров в трое суток — мало. Пойдем против течения, да и на мель не раз сядем, опять же на ночевки придется останавливаться.

Мы привыкли считать километр величиной постоянной, всегда в нем тысяча метров, а вот, оказывается, километр километру рознь: одно дело на асфальте московских мостовых, другое дело в тайге. Пришлось сесть в лодку.

В Олему, довольно большое село, приехали в церковный праздник и увидели гулянье. Медленно и степенно двигалась по улице пестрая толпа старух, разодетых в извлеченные из сундуков старинные яркоцветные сарафаны — красные, желтые, лиловые, зеленые. Пели протяжную песню:

Потом останавливались и пускались в пляс, припевая:

Бегут свинцово-серые тучи, не прекращается северный ветер. Холодно. Брызжет мелкий дождик. Поля, луга, леса стоят посвежевшие, словно умытые, оттого что на травинках и ветках светлыми бисеринками висят капельки водяной пыли.

Отправляется в путь из Олемы бригада плотогонов.

В наши дни на всех реках транзитного сплава плоты вяжутся машинами. Сплоточный станок сжимает бревна в цилиндрический пучок и стягивает железной проволокой. Из таких пучков и составляется плот. Все это делается быстро и экономно, с малой затратой труда.

Но цилиндрический пучок бревен погружен в воду на целым метр. Где же на летней Мезени взять метровую глубину? Ясно, что такой способ здесь не годится, и приходится поступать по старинке: штук тридцать-сорок плавающих бревен прижимают бок к боку и вручную связывают в плоский однорядный квадрат — «плитку». Для скрепления служит стариннейший материал — длинные и гибкие ивовые ветви.

На однорядную «плитку» делается еще накат — бросают штук двадцать поперечных бревен. «Плитка» погружается в воду сантиметров на 15, и только при толстых бревнах, что на Мезени бывает редко, — на 20 сантиметров. Вот при какой малой глубине способны плыть плоские плитки, не задевая речного дна.

Канатом соединяют плитки в пары. Пять или шесть пар счаливают вместе — получается плотик шириной метров в пятнадцать, длиной около сорока метров. Он содержит 130–150 кубометров древесины и называется «паромом». А когда десяток паромов свяжут воедино, тогда назовут буксирным плотом, и поведет его пароход или катер.

Но сейчас паромы не счаливаются в плоты. Они идут по недоступной для пароходов реке самосплавом, силою течения. Но идут не вслепую и не становятся полностью игрушкой стихии. Плывут на пароме обычно два человека и вносят поправки в курс энергичными взмахами гребков — гигантских весел, приделанных спереди и сзади. А иногда отталкиваются шестами, чтобы течение не навалило на мель.

Одному парому плыть небезопасно: сядет на мель или еще какая приключится авария, — двум человекам справиться трудно. Поэтому плотогоны работают бригадами, гонят сразу шесть паромов и и случае беды помогают друг другу.

В бригаде шесть олемских парней, четыре девушки и бригадир — опытный лесоруб и сплавщик. Бригадиру — тридцать лет, все остальные в жизнерадостном восемнадцатилетнем возрасте, когда хочется совершать подвиги и ставить рекорды, а любая трудность переживается как интересное приключение. Юношу Григория Лешукова, например, радует и приводит в спортсменский восторг то, что идет он на пароме один, а не вдвоем:

— Доплыву, доведу! Не в первый раз. Уже ходил один и нигде на мель не садился.

И верно. Григорий обладает безупречным пониманием законов текучей воды, создающей речное русло. Изложить их словами он не всегда в состоянии, но глаз его по множеству признаков безошибочно чувствует, где под однообразно гладкой поверхностью воды лежат глубины и мели.

Паромы плывут гуськом, стараясь держаться поближе друг к другу. Бригадир Николай Беляев идет в хвосте. При паромном сплаве место командира сзади. Его роль — подавать помощь застрявшим на мели, зачищать путь, чтобы никто не отстал.

Отплыли от Олемы пять километров, и тут на перекате русло разделилось в песках на два «собачьих горла». Три парома благополучно проскочили, три застряли на мели.

Благополучные паромы поставили в тихом месте «на роч», то есть привязали к вбитым в песок кольям, и вся бригада полезла в воду стаскивать обмелевшие. Если это не сделать своевременно, река замоет песком еще крепче.

Снять паромы целиком сила не взяла. Пришлось расчаливать на отдельные плитки и спихивать их на более глубокое место, работая кольями, как рычагами. Выведенные на глубину плитки ставили «на роч».

Вся команда бродила в воде, не раздеваясь, — парни кто в чем, а девушки в юбках, надетых поверх лыжных костюмов. В одежде теплее. Я, выросший неподалеку отсюда и в сходных условиях тундры и тайги, знаю это с детства. Холодно только сначала, при погружении, когда сквозь одежду приливает к телу первая вода, а потом она согревается.

Дно у реки неровное. Местами вода всего до щиколотки, а рядом яма человеку по грудь. Туда и отводят освобожденные плитки.

Парни и девушки бродили всю светлую ночь и целый день. Только к вечеру все шесть паромов стояли на привязи у приглубого берега под крутой красной «щельей».

Раскололи топорами бревно, запалили на берегу жаркие костры. Сушились, тоже не раздеваясь. Сидели около костров, и от людей палил густой пар.

Сварили в котле соленую треску, вскипятили чай. Попили, поели, легли на камнях около костров спать. Через два часа проснулись от холода. Температура воздуха и днем и ночью почти одинаковая, колеблется около семи градусов, но спящему человеку всегда кажется холоднее.

Из четырех девушек только одна здешняя, трое приехали по договору с Украины. Одну украинку зовут Эльвирой Витальевной.

Я говорю:

— У вас даже имя неподходящее для такой грубой работы. Эльвира — что-то воздушное, тонкое, кисейное.

Бригадир Беляев заступился:

— Вовсе она не кисейная. На работу горазда, не отлынивает.

А Эльвира добавила:

— На второй год в Олемском лесопункте остаюсь. Зимой на лесозаготовках легче: жилье с крышей. Поворочаешься в снегу с топором, обрубая у дерева сучья, промокнешь, промерзнешь, да зато придешь в натопленную комнату, повесишь одежду к горячей печке, ляжешь на кровать под одеяло. А летом на сплаве тяжеловато — без крыши, кругом вода: снизу — речная, сверху — дождевая.

Да, вода сверху и снизу. Перемокли люди, иззябли, но ни у кого на гриппа, ни насморка. На безлюдной широкой реке ничем, не заразишься: никаких вирусов. Случись такая штука в городе — все бы слегли, а здесь подрожит человек так, что зуб на зуб не попадает, согреется, и никаких последствий.

Гриша Лешуков, идущий в одиночку, доволен: его паром не коснулся мели. Вообще парень настроен жизнерадостно:

— Не горюйте, товарищи, что холодно! Зато весь комар спрятался.

Я говорю:

— Мода пошла плавать на плотах по Тихому океану. Норвежец Хейердал, американец Виллис переплыли.

— Для какой надобности?

— Кто для науки, а кто и без надобности, просто так, чтобы преодолеть трудности и показать доблесть.

— Ну и чудаки! — смеется Гриша. — Прогнать плот по Тихому океану не диковина, там глыбко. Ехали бы к нам, на Вашке народу не хватает. Дали бы им паром — гони по песку-щепичнику через собачьи горла, доказывай свою доблесть!

Оттолкнулись от берега, поплыли, вытянулись в цепочку.

Прошли километров десять. Показалась деревня Рещелье. Тут задул встречный ветер, трудно стало управлять паромами, тащит их ветром на меляки.

Решили остановиться. Плыть при сильном ветре не полагается по правилам, и простои из-за ветра оплачиваются. Приткнулись к берегу, вбили колы, привязали паромы, пошли в деревню проситься на постой. Девушек удалось пристроить, парней не пускают.

Я говорю рещельским хозяйкам:

— Петь да плясать вы мастерицы, а нехорошо поступаете. Распремилых девиц в гости пустили, а самолучших молодчиков прочь гоните. Как же людям на холоду под дождем мокнуть?

— Где уж хорошо! Совсем нехорошо! Да боязно. У этих вербованных — полтавских да харьковских — на лбу не написано, какой он есть человек. То ли из армии вернулся, то ли досрочно выпущен из тюрьмы.

Пробую возражать:

— Плохой человек один из тысячи.

— А когда в двери стучит, почем знать, может, как раз тот самый, который один из тыщи…

Нашлись люди, знающие бригадира Беляева. Убедились, что и все остальные — свои соседи-лешуконцы. Кое-как разместились.

Стояли сутки. Отдохнули, взбодрились. Вечером ветер затих. Двинулись вперед.

Снова застряли. Всю ночь бродили в воде, стаскивали паромы. Снялись и не сушились, мокрые сели на паромы, поплыли, потому что невдалеке видна деревня Чулощелье, и лучше сделать привал в деревне, а не на пустынном берегу.

Опять затруднения с устройством под крышу. Хозяйки говорят:

— Вы, табачники, искру зароните. А то вшей напустите.

Бригадир ответил:

— Какие могут быть вши, когда беспрестанно купаемся? Все косточки перемыты. Чище нас нет людей на всем белом свете.

Разбрелись по деревне. Уж кому как удалось, так тот и устроился.

Ветер держал в Чулощелье трое суток. Потом опять двинулись, шли хорошо, на мели садились не часто, но по временам заставлял останавливаться сильный встречный ветер. Устраивали тогда привал, разжигали костры, грелись.

Через двенадцать суток караван миновал районный центр Лешуконское, вышел из Вашки на реку Мезень и остановился в Верхнем Березнике. Тут находится формировочный рейд, отсюда начинается низовая глубокая Мезень с не прекращающимся в течение всего лета судоходством. Все шесть паромов связали в один плот, и леспромхозовский моторный катер повел его на лесопильный завод в Каменку. А бригада может пешком возвращаться обратно в свою Олему.

Плотогоны довольны, конец — делу венец. Правда, многовато ухлопали времени. Путь в семьдесят два километра отнял двенадцать суток, потому что плыли всего трое суток, а девять суток стояли, но хорошо и то, что достигли цели.

Отличились две бригады удорцев. Они поставили рекорд: пригнали по Мезени паромы из республики Коми и путь от Кослана до Березника в четыреста пятьдесят километров совершили за три недели.

Старики удорцы не растеряли издавна накопленный опыт паромного сплава. У них на паромах сбиты шалаши и насыпана земля для раскладки костра — можно на плаву и обогреться и укрыться от дождя. А внутри шалаша висит ситцевый полог от комаров. С комфортом плывут люди.

Однако не все так удачливы. Труднее всего приходится приезжим с юга, «вербованным». У них нет ни сноровки, ни чутья глубины под текучей водой. Бригада Антона Петровича Кутули, состоящая из полтавских, курских да харьковских, прошла по Вашке за месяц сто пять километров, приблизилась к концу пути, и тут постигла незадача: три парома накрепко застряли, не доходя семи километров до Лешуконского, а остальные сели на песок под самым райцентром. Сидят две недели, и уже август на носу. Скоро потемнеют ночи, труднее станет работать.

Только подъем воды способен освободить из плена. А когда он придет?

Наконец наступил перелом погоды. Задул юго-западный ветер, потеплело. Выглянуло солнце, обогрело землю, леса и мокрых плотогонов. А потом с запада поднялась туча. Да какая! Синяя. Вот от этой будет прок!

Начался период проливных дождей. Льет по нескольку часов, перестанет ненадолго и опять льет. И так несколько дней.

По телефону из Вашторга сообщили, что в верховьях Вашки вода поднялась на 178 сантиметров. У Лешуконского Вашка покамест прежняя — среди желтых песков вьется неширокая лента воды, где под блестящим обманчивым зеркалом кроется весьма сомнительная глубина.

Вскоре и на Мезени начались дожди. Ну теперь картина ясная, все дальнейшее не вызывает тревог. Из пароходства разослали гонцов отзывать с сенокоса судовые команды.

Я вышел на обрыв к Вашке и увидел, что река стала пошире, а у противоположного берега через желтые пески, бывшие недавно сплошными, протянулись три серебристые водяные ленты. Пошел взглянуть на паромы многострадального полтавчанина Кутули, а их уже нет: уплыли. В добрый час!

На следующее утро лежу и нежусь на койке в Доме крестьянина, и вдруг через окно врывается с улицы встревоженный разговор. Узнаю знакомый голос председателя райисполкома:

— Дрова надо спасать!

По стучащим доскам деревянного тротуара торопливым шагом прошли работники леспромхозовской конторы. Я пошел вслед за ними к обрыву и подивился, какою широкой стала Вашка. Вчерашние ленты соединились вместе, и от песков остался вдалеке один остров.

Внизу под горой поднявшаяся вода подтопила поленницы напиленных дров — учрежденских и частновладельческих; толпа лешуконцев спасала свое добро.

Не меньшее оживление царит и на другом конце села, куда Вашка подходит вторично и где находится пароходная пристань. Над судовыми трубами вьется дымок. Много людей приходит за справками; диспетчер повесил на заборе объявление: «По Мезени отправляется до Койнаса буксирный пароход „Сурянин“, по Вашке до Вашторга — пароход „Советский“ и пассажирский теплоход „Москвич“». Это такой же водный трамвайчик, на каких по Москве-реке катаются от Киевского вокзала мимо Ленинских гор до Краснохолмского моста.

Летнее безводье кончилось благополучно, вместе с ним закончился и прадедовский паромный сплав.

Пользуюсь случаем побывать в мезенской «глубинке» и сажусь на «Сурянина».

Какой могучей рекой стала Мезень, вся до краев наполнена мутной водой. Сотни рек и малых речек, собрав дожди на восьми миллионах гектаров, отдали ей свою силу. А дождь все хлещет да хлещет и обещает, что даров неба хватит надолго.

Навстречу нам попадаются уже не паромы, а широкие и длинные плоты на буксире у катеров и пароходов.

В сорока километрах выше устья Вашки подошли к деревне Колмогоры. Тут находится один из лесозаготовительных пунктов Лешуконского леспромхоза. Но я поеду на «Сурянине» дальше. А Колмогоры примечательны тем, что здесь проходит старинный зимний тракт на Печору. В 1664 году по нему везли в ссылку в Пустозерск знаменитого основателя русского церковного раскола протопопа Аввакума с его семьей. Протопоп не был новичком на таежных дорогах. Вместе с семьей он десять лет скитался в ссылках по Сибири, тонул на том самом пороге Падуне, где построена сейчас Братская гидроэлектростанция, переходил по льду через озеро Байкал. Он терпеливо снес заточение в темницу, избиение, пытки. Это был упрямый фанатик, высокомерный и гордый, называвший Алексея Михайловича «безумным царишкой». Но настолько трудными оказались мезенские длинные километры, что этот несгибаемый человек здесь, в Колмогорах, единственный раз в жизни пал духом и запросил пощады. До нас дошла «Третья челобитная», посланная из Колмогор в Москву осенью 1664 года. Своим содержанием, характером, просительным тоном она сильно отличается от всего написанного дерзким протопопом до и после этого документа:

«Помилуй мя, равноапостольный государь-царь, робятишек ради моих умилосердися ко мне!

С великою нуждею доволокся до Колмогор; а в Пустозерский острог до Христова Рождества, не возможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленях ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишки по пути не примерли с нужи.

Милосердный государь, царь и великий князь Алексей Михайловичу всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец! Помилуй меня, богомольца своего, хотя зде, на Колмогорах, изволь мне быть, или как твоя государева воля, потому что безответен пред царским твоим величеством».

Кстати сказать, комментаторы «Жития», не зная о существовании Печорского тракта и Колмогор на реке Мезени, смешивают их с Холмогорами на Северной Двине — родиной Ломоносова. Отсюда непонятно, почему Аввакум, подавший челобитную, по мнению комментаторов, якобы с Двины, очутился на Мезени, откуда был возвращен в Москву, но, как нераскаявшийся, в 1667 году отправлен в Пустозерск, где просидел пятнадцать лет в земляном погребе и в 1682 году был заживо сожжен. А семья его навсегда осталась на Мезени…

У меня спрашивают: Холмогоры — понятно: холмы и горы. А что такое Колмогоры? Испорченное слово?

Нет, не испорченное. Русский язык сочетается тут с языком народа коми. Так называется большинство мезенских деревень: Кельчемгоры, Целегоры, Мелегоры, Ценогоры, Нисогоры. Все деревни стоят у реки на крутых обрывах — «щельях» или «горах», поэтому слово «гора» или «щелья» всегда входит составной частью в название деревни, соединяясь с собственным именем. А собственные географические имена русские поселенцы исстари позаимствовали у ненцев и коми, кочевавших в этих местах со своими оленьими стадами.

Непрерывны темно-зеленые стены с острыми зубчиками еловых верхушек. Они тянутся по обе стороны реки. Зеленеет местами на пойме светлый луг, но сзади всегда видна темная полоска леса.

Еловые мезенские леса в послевоенные годы служили причиной резких столкновений между лесозаготовителями и лесной охраной. Нигде не было таких острых конфликтов, как на Мезени. Сколько раз произносились слова «хищническая рубка»; сколько раз лесная охрана Архангельской области настаивала на полном запрещении лесозаготовок на Мезени и сколько раз конфликт передавался на разрешение верховных инстанций!

Что же это за леса? Почему такие яростные ведутся споры? Войдем под лесной полог, поглядим, что там творится.

Мезенские ельники разновозрастны. Как в большинстве девственных еловых лесов, процесс рождений и смертей течет здесь непрерывно. На одном гектаре стоят рядом друг с другом деревья разной величины и подрастающий молодняк, и средневозрастные и спелые деревья, и умирающие старики, и умерший гнилой сухостой. А много умерших лежит на земле, ощетинившись черным бурьяном веток.

Очень невыгоден для лесорубов такой состав древостоев.

И надо еще иметь в виду, что еловый лес на Мезени — не очень густой и не очень крупный. Деревья в холодном климате растут медленно и не достигают большой высоты и толщины. По быстроте роста мезенские ельники относятся к самому низшему бонитету (бонитировка — оценка) — пятому. Да и на пятый не всегда вытягивают, пришлось применить к ним дополнительный балл — 5а.

По существовавшим правилам, лесорубы на отведенных им лесосеках обязаны срубить, вывезти и использовать в дело все деревья, чтобы добро не оставалось в лесу и не пропадало. Мезенские лесорубы правило нарушают. Они спиливают стволы от 20 сантиметров на уровне человеческого глаза и толще, а к тонким не прикасаются.

Сваленную елку очищают от сучьев, все честь честью, зимой на снегу сжигают ветки, чтобы не захламлять лесосек, затем отпиливают от комля одно толстое бревно и увозят, а тонкую длинную вершину бросают. При таком способе заготовки берут не более сорока кубических метров из ста, которые имеются на гектаре.

Леспромхоз платит двойной штраф: за недоруб и за брошенную у пня срубленную древесину.

Со штрафами лесорубы смирились. Хуже переносят лихорадки, когда каждый новый лесничий, назначенный в Лешуконский район и не привыкший к здешним порядкам, начинает слать своему начальству отчаянные телеграммы о варварстве и хищничестве и когда под влиянием этих телеграмм снова ставится вопрос о прекращении рубок: «Или рубите все сплошь, или не рубите вовсе!»

— А что прикажете делать? — говорит инженер леспромхоза А. И. Куликов. — Эти выборочные рубки нам самим поперек горла. Вот поглядите на оставленные в лесу десятиметровые вершины. Наши сучкорубы даже очистили их от веток, на них затрачен труд, они готовы к отправке. Разве ж не выгодно для нас пустить их по реке, сдать да получить деньги? Кстати сказать, по прейскуранту кубометр таких вершин стоит на 2 рубля 40 копеек дороже пиловочника. Это балансы для бумажных фабрик. Но единственный покупатель нашей древесины — лесопильный завод в Каменке их не берет. Он требует толстый пиловочник и постоянно конфликтует с нами. Бумажный баланс заводу не нужен, не годится для распиловки, тонок.

Директор лесхоза В. А. Трошин сказал:

— Как приехал в Лешуконье, у меня волосы дыбом встали от вопиющих нарушений правил рубки. Посылал негодующие телеграммы. Теперь понял, что в наших правилах много схоластики. Лесорубы не виноваты. Они сами хотят сплошную рубку, да им нельзя. А я их за это дело штрафую.

Я спросил, как отражаются выборочные рубки на состоянии лесов?

— Большого вреда нет, а иной раз получается даже польза. При сплошной рубке ельников может остаться пустырь, при выборочных никогда пустыря не будет.

От выборочных рубок больше всего невыгод терпят сами лесорубы. При малом съеме древесины с каждого гектара быстро истощается сырьевая база, лесосеки отдаляются от рабочих поселков, становится далеко ходить на работу пешком, и приходится строить новые поселки поближе к новым местам работы…

Я приехал в Койнасский лесопункт, но тут оказалась только контора, а заготовки леса ведутся в отдаленной глубине тайги, на притоках Мезени и притоках ее притоков: Кыссе, Кыме, Мутасье, Визеньге, Суле, Пышеге. Там построены поселки на шестьдесят — сто человек каждый.

Зимой лесозаготовители рубят и возят бревна к рекам, весной по высокой воде пускают их россыпью — молем, а в устьях рек вылавливают и связывают ивовыми ветками в плитки, паромы и плоты для дальнейшего сплава по Мезени.

Сула и Пышега находятся на том самом старинном Печорском тракте, куда не решился сунуться мятежный протопоп Аввакум, побоявшись, «чтоб робятишки на пути не примерли с нужи». Зачем же из таких весьма отдаленных и труднодоступных мест, как Койнас, лесорубам понадобилось забираться в места еще более далекие и недоступные?

Я спрашиваю об этом у начальника Койнасского лесопункта Земцовского.

— Гоняемся за крупным лесом, — ответил начальник, — за сосной. Вообще-то сосна растет не быстрее ели и не крупнее, но разница в том, что наши мезенские сосняки одновозрастны. Там дерево к дереву, все одной величины. Не сказать, что очень крупные, но выдерживают стандарт пиловочника; можно брать все подряд, без недорубов. Это и нам выгодно, и лесная инспекция довольна.

В последние годы построены автомобильные дороги в сосновом массиве с выходом на Вашку к Большой щелье и Чуласу. Вывозится значительное количество сосны. Споров между лесной охраной, лесозаготовителями и лесопильщиками стало словно бы поменьше. Но проблема лесопользования на Мезени в целом далека от разрешения, и сколько бы ни конфликтовали друг с другом лесохозяйственники, лесорубы и деревообработчики, сами они не в состоянии найти выход без помощи извне.

Вывозят же с Мезени на морских пароходах доски. Зачем бросать на лесосеках тонкие бревна? Почему бы не вывозить их для целлюлозно-бумажных заводов (в этом случае они называются балансом) и на рудничную стойку для угольных шахт?

В Архангельске лесные начальники много лет спорили: вывозить мезенский баланс или не вывозить, как вывозить, где грузить на морские суда? Одни говорили, нельзя, другие — можно.

В 1954 году сделали первую попытку. В низовья Мезени приплавили тысячу кубометров балансов; плоты поставили на якорь в Коршакове, там есть довольно глубокая яма, а с севера она защищена перекатом Белый Нос, и этот перекат играет роль волнолома, не пропуская крупную морскую волну. Другого такого же спокойного места в низовьях Мезени не сыщешь. Судно может подойти к плоту, встать на якорь и грузить бревна на борт прямо из воды.

Из Архангельска на Мезень пригнали лихтер — морскую баржу, хотели вести в Коршаково и начинать там погрузку с плотов посреди рейда, но капитан Меленского порта Евстафий Филатов, ответственный за безопасность судоходства, запротестовал:

— Умные вы мужики, а недокумекали! Лихтер у вас громадный, буксиришко дрянной и слабосильный. Не справится он с мезенским течением. Не с тем ключом к замку подходите! Вам надо взять лихтер вдвое меньше, а буксир втрое сильнее.

Пришлось поставить лихтер в Каменке к лесопильному заводу на погрузку досок, а плоты в Коршакове остались, и хотя от крупной волны перекат защищает, но и некрупная на Мезени настолько разбойна, что вскоре плоты исчезли бесследно.

В 1958 году лешуковцы по распоряжению Архангельского совнархоза заготовили и приплавили в Коршаково двадцать тысяч кубометров еловых балансов, но случилась неувязка, лихтеры не пришли. Плоты на Коршаковском рейде стояли до поздней осени, а потом жестокий шторм их разбил, и течение вынесло бревна в море.

В 1962 году впервые вывезли через Коршаково двенадцать тысяч кубометров елового и соснового тонкомера. Еловый ушел через Беломорско-Балтийский канал в Ленинград, там перегрузили и отправили на калининградские целлюлозно-бумажные комбинаты. Сосновую рудостойку увезли в Архангельск, потом по Северной Двине навстречу плывущим плотам отправили до Котласа, там перегрузили на железную дорогу, и пошла рудостойка в Донбасс.

Значит, задача решена? Все хорошо? Нет, не совсем. Для калининградских бумажников мезенский баланс не радость. Со всеми перегрузками в пути он обошелся в тридцать рубликов за кубометр. На одну тонну целлюлозы тратится пять кубов балансов на полтораста рублей, а отпускная цена тонны целлюлозы тоже полтораста рублей. Да не одна же древесина расходуется, нужны еще химикаты, пар, электроэнергия, труд.

А ближние архангельские целлюлозно-бумажные комбинаты перерабатывают местную дешевую древесину, им мезенский баланс и вовсе не по карману.

Когда мезенская древесина распиливается в Каменке на доски, она настолько вырастает в цене, что окупает стоимость морской перевозки. Непереработанные круглые бревна прибавки к своей цене не получают, им не по силам нести большие транспортные расходы.

Да и вообще вывоз мезенского леса через море не решает вопроса. Ну, много ли его вывезешь через такую мелеющую реку и такой неспокойный порт? Ведь даже не весь пиловочник успевают сплавить по реке паромами в те годы, когда долго продолжается летнее безводье. Вон сколько бревен остается в верховьях до будущей навигации! Зимой выкалывают из льда вмерзшие плоты да поднимают бревна в гору.

Исправить положение может только железная дорога.

Еще в начали 30-х годов обсуждался проект постройки дороги от Архангельска до Лешуконского, но он не был в свое время осуществлен. А сейчас строят.

Экономическое значение новой железной дороги огромно. Ведь не по пустым она пройдет местам, а по лесным массивам. Непосредственно на железной дороге будут построены лесозаготовительные предприятия с общей годовой заготовкой трех миллионов кубометров древесины. Этот лес будет грузиться прямо на железную дорогу без всякого сплава.

И кроме того, оживут Пинега, Мезень, Вашка. Там тоже будут построены новые леспромхозы общей мощностью в шесть миллионов кубометров.

Для улучшения сплава на Мезени и Вашке построят водорегулирующие плотины.

Все конфликты разом ликвидируются. Перестанут оставлять на лесосеках не только тонкомерные еловые да сосновые бревна, но заберут даже гнилые старые деревья, годные на дрова, чтобы они не захламляли и не заражали лес. Деловая древесина пойдет по железной дороге в Архангельск, а дрова возить дорого, и потому в Лешуконском надо построить мощный комбинат, который станет перерабатывать дрова в картон.

Нет изолированных отраслей производства, есть единое народное хозяйство, и только общее развитие его уровня способно разом ликвидировать все споры. На известном уровне становится возможным изменить судьбу целого края. Но нужны для этого большие капиталовложения.

Почему не построили железную дорогу раньше? Главная причина длительной оттяжки — война. А после войны не сидели же мы сложа руки. Вон как много повсюду строим! И еще больше надо строить. Не без счета лежат у государства деньги, не из бездонного льются колодца. Не хватает средств и рабочих рук на все нужные дела — и сюда надо и туда. Приходится управляться по очереди; сначала там, где нужнее.

Так же обстоят дела в других местах. Всюду надо освободить ближние участки тайги от перерубов сверх нормы, а для этого необходимо перенести нагрузку на дальние районы.

В настоящее время вступают в действие новые леспромхозы в Тюменской и Иркутской областях, в Красноярском крае. Чем больше будет построено леспромхозов в дальних краях, тем легче станет лесорубам и лесам Карелии, Вологодской, Костромской, Кировской, Пермской и Свердловской областей.

Поездка на Мезень вводит нас в понимание одной важной проблемы, давно волнующей работников леса и широкую общественность. Речь идет о наиболее полном использовании леса, о получении с вырубаемых площадей максимального количества древесины.

При рубке леса где-нибудь в Курской области или на Украине все деревья и все их части до последней веточки идут впрок. Крупная древесина используется в строительстве, а из всякой мелочи в лесничествах строгают рукоятки для молотков, палки для щеток, вяжут метлы, плетут корзины и делают прочий ширпотреб. Суковатые остатки, хворост и валежник подбирают на топливо. Словом, не пропадает ни синь-пороха.

В тайге так не получается.

Мы видели, как в мезенских ельниках берут всего сорок процентов запаса древесины, а шестьдесят оставляют на корню.

В амурской тайге рубят только кедр и оставляют дуб, ясень и другие ценные породы, крайне необходимые нашей мебельной промышленности.

В Якутии рубят только сосну и оставляют лиственницу.

Что это такое? Головотяпство? Нет, физическая невозможность. Единственная дорога в тайге — река, вывезти бревна можно только сплавом по воде. Кедр и обыкновенная сосна плывут; лиственница, дуб, ясень тонут.

Скажут: чем так рубить, лучше вовсе не рубить. Нет, формула «все иль ничего» для данного случая не годится. Лучше получить от тайги хоть что-нибудь, чем ничего не получать.

Однако получать надо больше.

Летят в тайгу гневные телеграммы-«молнии», едут с юга на север толкачи, штурмуют отделы сбыта совнархозов, устраивают истерики, требуют древесину по нарядам, и всем нужны добротные бревна; никто не желает брать гнилых, кривых и суковатых. А ведь тайга рубится только по первому разу, она состоит из состарившихся, переспелых лесов; многие деревья имеют гнилую сердцевину и годятся только на дрова.

Заготовке добротных бревен сопутствует низкокачественная древесина и всякие отходы да обрезки. В прежнее время их употребляли на топливо.

Но обстановка изменилась. С каждым годом нарастает потребность в хорошей деловой древесине и одновременно уменьшается спрос на дрова. Уголь, газ, нефть, электроэнергия вытеснили это старинное топливо не только из фабрично-заводского производства, но и домашнего обихода. Взять хотя бы Москву. Нынешняя большая Москва расходует дров во много раз меньше, чем маленькая Москва прошлого и позапрошлого столетий.

В Карпгорском леспромхозе Архангельской области мне привелось увидеть, как для разгрузки склада дровяные бревна возили обратно в лес.

А летом 1962 года я был свидетелем такого случая. На Северной Двине в сорока пяти километрах выше Архангельска есть Бобровский сплавной рейд: русло реки от берега до острова перегорожено запанью, сдерживающей приплывшие плоты, и около запани наделано из плавающих бонов множество коридоров и двориков. Плоты приходят сюда с Вычегды, тут их развязывают, бревна пропускают через ворота, и женщины с баграми толкают каждое плывущее бревно в соответствующий коридор: пиловочник к пиловочнику, рудничную стойку — по другом дорожке, бумажным баланс — по третий, дрова к дровам. Потом рассортированные бревна свяжут машиной в пучки, составят новые плоты из бревен какого-либо одного типа и отправят куда следует: пиловочник — на архангельские лесопильные заводы, балансы — на бумкомбинат, рудстойку — на лесоперевалочные базы для погрузки на железную дорогу. Каждый потребитель получит то, что ему надо. Дрова идут для нужд Архангельска, для отправки на пароходах в безлесное Заполярье и отчасти перегружаются на железную дорогу.

И вдруг из Архангельска позвонили в Боброво:

— Не присылайте дров! Не станем принимать.

— Куда ж их девать? У нас остается сто тысяч кубов.

— Куда хотите! Хоть обратно на Вычегду отправляйте!

Создалось безвыходное положение. Как освободить коридоры и дворики? Как уничтожить дрова? Сжечь их невозможно мокрые бревна на воде не горят. Выпустить в реку по течению — значит парализовать судоходство в низовьях Двины и Архангельском порту. Оставалось только мошенничать, понемножечку подмешивать дровяные бревна к деловым, авось получатели не станут скандалить из-за каких-нибудь двух-трех процентов брака.

Лесоруб стоит промежду лесной охраны и потребителем лесоматериалов. Охрана требует рубки и вывозки всей древесины, в том числе и низкокачественной, неликвидной. Потребитель не желает брать неликвидную, ему подавай только хорошую. С лесоруба требует и та и другая сторона, причем требования противоположны. А самому лесорубу не с кого требовать, он только обязан выполнять все требования, такая уж у него должность, такое положение между двух требующих сторон. На лесоруба жалуются, ему жаловаться не на кого, он молчит.

Потому и сложилась у лесорубов недобрая репутация, оттого и считают их виновниками всех зол. По распространенному мнению, виновники — это полтавчанин Кутуля, что проводит дождливые ночи под днищем опрокинутой лодки, это Эльвира, которая с посиневшим лицом и ляскающими зубами бродит в холодной воде, даже не подоткнув подол, и плывет дальше, не просушившись.

Лесорубы тоже допускают по небрежности потери: не всегда правильно раскраивают древесные стволы на отдельные бревна, не подбирают древесину, сброшенную при ликвидации аварий на транспорте, и оставляют ее лежать у дороги. Но эти потери не так велики. В целом проблема полного использования древесины в настоящее время не зависит от воли лесорубов.

Лесорубы сами добиваются права сдавать всю древесину, но, когда они вывозят из леса дровяное гнилье, их труд оказывается затраченным даром, да еще создаются заторы, затрудняющие всю работу леспромхозов. Поэтому при существующих условиях сбыта разумнее оставлять в лесу то, чего не возьмет никакой потребитель.

Но оттого, что они не виноваты, не становится легче. Положение с использованием леса явно ненормально и даже нетерпимо. Ведь вон сколько неликвидной древесины остается в лесу и сколько всяких обрубков сжигается в кострах, чтобы освободить пространство! Неужели ничего нельзя сделать?

Нет, почему же. Можно! Но я еще раз должен напомнить, что в народном хозяйстве нет изолированных процессов, все связано в единый жгут.

У нас по старинке идут в дело только бревна да доски. А надо создать новую отрасль промышленности — химическую переработку низкокачественной древесины. В этом вся суть. И до той поры, пока она не создана, нельзя отдать приказ: «С сего числа перестать!»

Так не выйдет, потому что законы экономики непреложны.

В лесных болотах берут начало ручейки, речушки, реки. Бегут, журчат. Много их. Зеленая тайга пронизана серебристыми дорожками.

Сливаясь друг с другом, потоки накапливают силу, становятся все шире и глубже, но при этом уменьшаются в числе. Всегда объединяться, никогда не разделяться — таков закон течения вод. В конце концов к Архангельску, к Белому морю приходит одна большая река — Северная Двина, принявшая в себя воду шестисот таежных рек, общей протяженностью в 85 тысяч километров.

Отсюда понятна роль Архангельска.

В тайге заготовляют лес, кидают в воду. По малым рекам бревна плывут россыпью, на больших вяжутся в плоты, и суждено им приплыть к Архангельску. Северный портовый город — крупный коллектор, собирающий древесину с широких просторов тайги. Приходит она сюда не только из пределов Архангельской области, но из республики Коми и Вологодской области.

В Архангельске есть два крупных целлюлозно-бумажных комбината и много лесоперевалочных баз для кругляка. Северный город способен принять, переработать и отправить дальше всякого рода деловую древесину, за исключением избыточных дров. Но всего больше нуждается Архангельск в пиловочнике. Это крупнейший в нашей стране центр лесопиления с двадцатью мощными лесопильными заводами, объединенными для удобства управления в несколько комбинатов.

Процесс лесопиления мы уже видали в Каменке на Мезени: круглое бревно пропускается через прыгающую пильную раму и выходит пучком плоских досок. Таковы же и архангельские заводы, все занимаются одним и тем же делом — превращением круглого в плоское и прямоугольное.

Но бревно не просто круглое; оно всегда конусообразно, комель у него толще, чем вершина. Для превращения конуса в четырехгранный брус с последующим распилом на плоские доски приходится снимать с боков много клиновидных обрезков. В среднем не больше шестидесяти процентов древесины превращается в доски, остальные сорок идут в отходы. За год в Архангельске получается более двух миллионов кубических метров отходов лесопиления.

Как же используются в Архангельске отходы? А по-разному.

Лучше всего поставлено дело на Соломбальском бумажно-деревообрабатывающем комбинате. Этот комбинат состоит из лесопильных цехов и целлюлозного завода.

Все отделившиеся при распиловке обрезки, клинья, рейки, горбыли подхватываются транспортерами и несутся к рубительной машине. Не видно, что там внутри происходит, слышится только ужасный стук, а из машины выбрасываются тоненькие щепочки длиной по два сантиметра. Это сырье для варки целлюлозы. Целлюлозникам остается только принимать готовую щепу, загружать в котлы и варить.

Сигарообразные варочные котлы выстроились шеренгой. Они напоминают подводные лодки или дирижабли, поставленные, как говорится, на попа. Щепа засыпается внутрь и заливается щелоком, в состав которого входит натуральный сульфат натрия, добываемый на каспийском заливе Кара-Богаз-Гол, а также известняк, добываемый самими целлюлозниками в карьерах на Северной Двине.

Сульфатный способ варки позволяет перерабатывать смолистую сосновую древесину. Вообще этот способ не предъявляет высоких требований к качеству перерабатываемой древесины.

В процессе варки происходит отделение целлюлозы от входящего в состав древесины лигнина. Деревянные щепочки распадаются на тоненькие волоконца целлюлозы. Из котлов выходит нечто напоминающее мокрую вату. Вот это и есть материал для выработки бумаги.

Что такое бумага? Эти беспорядочное переплетение целлюлозных волокон. Строение бумаги таково же, как у войлока.

Чтобы получить такое переплетение, целлюлозу, плавающую в очень большом количестве воды (одна часть целлюлозы и сто частей воды), пропускают через длиннейшую машину. Сначала вода с целлюлозой несется по металлическим сеткам, потом по сукнам вода стекает, целлюлоза уплотняется, образуется сплошная лента. Она несется далее через множество вращающихся горячих барабанов и высушивается.

Сульфатная целлюлоза очень крепкая. Из нее по большей части вырабатывают прочную хрустящую бумагу для всяких технических надобностей. Из такой бумаги изготовляют мешки для перевозки цемента и других сыпучих веществ. Полоска бумаги, свернутая в жгутик, становится шпагатом.

Вот как решается проблема использования лесопильных отходов на Соломбальском комбинате. Смотришь на это дело и приходишь в восторг.

И есть другое предприятия по переработке отходов — гидролизный завод. Он расположен на правом берегу реки Маймаксы и перерабатывает в спирт щепу и опилки соседних правобережных лесопильных заводов. По рельсам городской трамвайной линии бегают поезда и привозят на заводской двор горы бледно-желтых опилок и щепок.

Древесина — это такая же растительная ткань, как клубень картофеля, корень свеклы или хлебное зерно. Заключенная в древесине клетчатка образована из сахара, только здесь мелкие молекулы простого сахара слились в длинные цепи и создали сложный сахар, так называемый «полисахарид». Путем гидролиза его можно переработать обратно в простой сахар, растворимый в воде.

Реакция гидролиза происходит в таких же громадных сигарообразных автоклавах, как варочные котлы целлюлозных заводов, но процесс здесь иной. В результате каждая большая молекула древесной клетчатки разрывается на тысячу маленьких молекул простого сахара, и этот сахар растворяется. Полученный раствор переливают в бродильные чаны, и начинается дрожжевое брожение. Если заглянуть под крышку чана, видно, как пенится его содержимое. Вся жидкая масса колышется, движется, вся она состоит из пузырей. Мельчайшие пузырьки вскипают на ваших глазах, соединяются в большие и лопаются. Слышится непрерывное сипение. Это выделяется образующаяся при брожении углекислота. При брожении сахар превращается в спирт.

Спирт можно перерабатывать в каучук и резину.

Заглянешь на сульфат-целлюлозный комбинат, на гидролиз — вроде как радуешься: вот какую пользу дают деревянные обрезки!

А как проедешь по всем архангельским лесопильням — оторопь берет. Целлюлозный и гидролизный заводы в состоянии переработать в год шестьсот пятьдесят тысяч кубометров обрезков, а миллиона полтора кубов не используется для промышленной переработки. Это зависит от местоположения заводов и условий транспорта.

Маймаксанский лесопильный комбинат № 2 стоит на низком берегу реки Маймаксы как раз напротив гидролизного завода, перерабатывающего щепу в спирт. Река здесь не широка, но по ней идут с моря к Архангельску пароходы. О мосте или какой-нибудь канатной переправе не может быть и речи. Трамвайным вагончикам, перевозящим щепу, нет туда пути.

Для пассажиров существует переправа на пароходике. Я переехал на левый берег, прошел на завод.

Регулярно из заводских ворот выезжают нагруженные древесными обрезками автомашины и направляются на задворки.

В Донбассе пустую породу, вынутую из шахт, нагромождают высокими террикониками. Там экономят каждый метр земной поверхности, потому что земля ценится для сельского хозяйства.

На задворках комбината № 2 лежит просторное болото. Здесь не приходится экономить никому не нужную, «пустопорожнюю» землю, и здесь свалка растет вширь, растекаясь безобразной кляксой. Древесинные залежи причудливо расположились на болоте, напоминая формой диковинный архипелаг с островами, мысами, заливами и проливами.

Тут царит невообразимый хаос. Бугры и впадины. Ощетинившийся бурьян вставших на дыбы досок, палок и всяческих обломков.

Болотная сырость и колоссальное скопище гниющей древесины сделали это место очагом грибковых болезней и быстрого гнилостного разложения. Прошлогодние отбросы уже посерели под дождем и ветром и похожи на тлеющие кости. Рядом лежат вовсе почерневшие обломки, вывезенные в давние годы. Есть коричневые гнилушки, рассыпающиеся под ногой в труху. А часть уже распалась и смешалась с землей. Валят ведь сюда со дня основания завода. Место безлюдное, пожарная охрана сжигать не заставляет.

Свежие высыпки последнего года выделяются обширными пятнами приятного кремового цвета. Грустно становится, когда видишь чистенькие, светленькие обрезки досок и знаешь, что их удел — тоже превратиться в прах.

Колоссально древесинное кладбище Кегостровского комбината. Еще большее на Цигломенском.

Ближние лесопильни охотно отпускают крупные отходы населению на дрова. Но очень много остается всякой тонкой мелочи. Чтобы как-нибудь избавиться от опасных скоплений, некоторые заводы в многоснежные зимы зажигают свалки в феврале. Плотно спрессованная древесина горит при слабом доступе воздуха медленно. Кроме того, лежащие наверху снежные сугробы тают, заливают пламя, не дают ему разгореться слишком жарко. Ну, конечно, за сжиганием следят сторожа.

Об использовании обрезков в Архангельске начали говорить тридцать лет назад. Но одно время о щепках перестали думать: другие выдвинулись заботы. И тут опять видишь, каким тяжелым потрясением была война и насколько она приостановила нормальный ход нашей экономики.

Скоро наступит улучшение. Соломбальский сульфат-целлюлозный завод реконструируется, расширяется в четыре раза и станет способен переработать много щепы. Но одного его будет все-таки недостаточно. Теоретически все просто: лесопильные обрезки — ценное сырье. Да ведь топография Двинской дельты не изменится, доставлять щепу в Соломбалу с дальних островов не станет легче.

Производство и транспорт должны идти непрерывной цепью, и эта цепь должна быть одинакова во все времена года. Хорошо щепу сыпать в вагоны или в автосамосвалы и везти без перегрузок прямо из цеха в цех. А ежели несколько раз перегружать с колес на воду, в баржи да с воды снова на колеса, вскочат щепки в копеечку.

Думаю, что, кроме расширения Соломбальского сульфат-целлюлозного завода, придется еще что-то строить для переработки щепы на месте.

Из щепок можно вырабатывать не только бумагу, но и такую полезную продукцию, как древесные плиты. В этом случае древесина режется в мелкую стружку, пропитывается клеем и прессуется в плиты любого нужного размера и любой толщины. Плиты идут на изготовление мебели и применяются в строительстве.

Следует сказать об одном весьма распространенном заблуждении. У нас почему-то принято думать, что потери допускаются только на лесозаготовках. Увы, таково свойство всей вообще добывающей промышленности.

Из руд извлекается половина содержащихся в них металлов, теряется половина каменного угля, из земных недр выкачивается не более сорока процентов нефти, совсем недавно мы начали использовать природный газ, но и сейчас много газа уничтожается сжиганием в факелах.

Горы древесных обрезком мы видим; в недра земли не заглядываем. А именно там потери наиболее тяжелы: лес можно вырастить сызнова на прежнем месте, новую нефть не вырастишь.

Надо совершенствовать формы добычи всех видов природных богатств, и нельзя обвинять одних только лесорубов.

Но и лесорубам не резон, кивая на неисправных соседей, оправдывать непорядки в своем доме. Нет, их надо устранять, и такая задача сейчас ставится и выполняется.

В последние десять лет в нашей стране усиленно строят новые целлюлозно-бумажные комбинаты и реконструируют существующие. Сегежа, Кондопога, Балахна, Архбум, камские бумажные комбинаты обновились, расширились и пережили второе рождение. Вступили в действие Котласский комбинат в Архангельской области и Красноярский в Сибири. Сооружается Братский лесопромышленный комплекс, где никаких отбросов не будет, все пойдет в дело.

Целлюлозная промышленность играет в народном хозяйстве достаточно важную роль. Это ведь не только бумага и картон, но искусственный шелк, штапель, ткани для одежды, трикотаж и множество всякой всячины.

На строительство целлюлозно-бумажного комбината требуется длительное время и уйма денег. Каждый комбинат — это много цехов, сложное оборудование, большие здания, куда надо упрятать такие крупные вещи, как варочные котлы высотой с десятиэтажный дом, длинные вереницы промывочных бассейнов, установки для очистки воды, сушильные и бумагоделательные машины.

Казалось бы, как много строят. А горы неликвидной древесины в леспромхозах словно бы не убавляются.

Сделано начало, а основная работа еще впереди. Она займет не одну пятилетку. Надо строить и строить!