Три дня одной весны

1

Летнее солнце нещадно палило. Полустанок Хайрабад средь широкой степи — будто камушек на открытой ладони: спрятаться от жары негде. Да еще с юга налетал порывами горячий ветер, поднимал в воздух тонкую белую пыль.

Поезд растаял в знойном мареве.

Фируз проводил взглядом последний вагон и, убедившись, что, кроме него, никто из пассажиров здесь не сошел, подхватил свой чемодан и зашагал вдоль путей к складам — если повезет, может, попадется попутная машина: до селения неблизко. Справа и слева от рельсов почти на километр растянулись штабеля леса и досок, горы угля, кучи мешков с цементом, попадались контейнеры и еще масса других материалов, свезенных сюда, видно, со всех концов света и, казалось, забытых, ненужных… Но нет, невдалеке двое — лица черны от угольной пыли — не спеша бросали совковыми лопатами уголь в кузов старенького грузовика.

Миновав здание склада, явно требовавшее ремонта, Фируз вышел на дорогу. Начищенные в поезде сапоги сразу покрылись белой пудрой. Потопал, стараясь стряхнуть пыль, — солдатская привычка к аккуратности.

У обочины, в тени одинокой ветлы устроился в ожидании попутной машины немолодой мужчина. То и дело он вытирал поясным платком мокрую шею. За спиной его высились два тюка ваты, и еще рядом — большой, доверху наполненный мешок.

Фируз поздоровался.

Мужчина глянул искоса.

— Здравствуй, солдат, здравствуй…

— Ждете машину?.. Давно?

— Что за напасть, — ни одной бог не послал! Давно жду, давно…

— Там, на складе, грузовик, похоже, скоро тронется.

— Надеюсь на эту машину. Да вот водителя не видать что-то. — Мужчина отвернулся от Фируза, словно не желал продолжать разговор. Подпоясался и сердито буркнул под нос: — Ну и жарища!

Фируз присел на чемодан и молча стал ждать.

Минут через тридцать грузовик с углем показался на дороге, возле них лихо затормозил, подняв клубы пыли.

Мужчина вскочил и торопливо распорядился:

— Давай, солдат, помоги погрузить.

Однако случилось неожиданное — водитель выскочил из кабины и с радостным криком: «Фируз!» — обнял товарища.

— Сафар…

— Почему не дал телеграмму? Я бы встретил у поезда.

— Люблю приезжать неожиданно.

— Наверное, еще больше любишь сидеть полдня на жаре и ждать попутную машину, только скрываешь, а? Автобус ведь утром ушел…

— Ничего, верный друг и без телеграммы встретит. Ты же не случайно оказался здесь? Небось сердцем почувствовал?

— Ну да! Знал бы, все по-настоящему устроил бы! — Сафар засмеялся, подхватил чемодан Фируза. — Поехали…

Но мужчина заступил ему дорогу:

— Э нет, сначала погрузи мою вату.

— Куда погрузить? — прикинулся непонимающим Сафар.

— Как, куда? На машину!

— Поверх угля?!

— А что такого?

Сафар усмехнулся.

— Сами здесь останетесь?

— А кабина?

— Кабина на двоих.

— Ничего, и втроем поместимся.

— Третьего брать не имею права…

— Тогда поеду в кузове.

— На угле? Нет уж, будьте здоровы!

Сафар решительно отвернулся от человека и поставил в кабину чемодан Фируза.

— Так не возьмешь?

— Позвольте мне, брат, ходить, не зная беды. Не вам объяснять — дорога опасная.

— Не откажи, заплачу хорошо.

— Я знаю, денег у вас хватает. — Сафар смотрел на хозяина товара откровенно враждебно. — Подождите еще, может, и улыбнется другому шоферу счастье — подъедет, возьмет вас…

Мужчина зло сплюнул под ноги.

— Ты, парень, так и не стал человеком!

Сафар побледнел, но тут же взял себя в руки.

— Думаю, в моей глине[50] не больше грязи, чем в таком человеке, как вы!

Он молча поднялся в кабину, подождал, пока Фируз устроится рядом, и тронул машину с места.

— Кто это? — спросил ничего не понимавший Фируз: ему не доводилось слышать, чтобы Сафар так разговаривал со старшим.

— Не знаешь разве?

— Да нет же…

— Он приходится дядей Назокат.

— Назокат?! — Фируз, похоже, хотел спросить еще о чем-то, но удержался.

— Вот именно, Назокат… Одно слово — спекулянт. Руки нечисты, совести не имеет. По всей округе известен…

— Я знал, что у Назокат дядя в Дахане, но встретить ни разу не пришлось.

— Теперь получишь такую возможность хоть каждый день.

— Как это, каждый день?

— Говоришь, как?.. — Сафар умолк, словно обдумывал, с чего начать рассказ.

Асфальтовая дорога тянулась к ущелью Охувон, по обе стороны от нее простиралась степь, проплывали желтоватые голые холмы; иногда, на повороте, они закрывали темнеющие впереди горные кряжи, затем снова отодвигались вбок. Увидев дорожный указатель, Фируз подумал, что до родного села еще девяносто километров. Весь путь от полустанка Хайрабад до райцентра занимал часа три с половиной, если не считать остановок. Из этого времени на тридцать километров подъема по ущелью Охувон уходило почти два часа: дорога здесь была извилистая, тяжелая и для водителя, и для машины, да к тому же несколько десятков раз пересекала речушку, сбегавшую по ущелью в долину.

Сафар все молчал, и Фируз, хоть и ждал с нетерпением рассказа о человеке, имевшем отношение к Назокат, все же не решался спросить еще раз, лишь взглядывал внимательно на друга. Сильная рука его уверенно лежала на баранке, взгляд был прикован к дороге. Широкие брови сошлись у переносицы: признак плохого настроения.

Наконец, когда въехали уже в ущелье и пересекли мелкую в это время года речушку — песчаные берега ее были покрыты белым налетом соли, — Сафар достал сигарету, закурил и тихо начал рассказывать:

— Да, раньше он жил у нас в Дахане. Зовут его Шариф, или еще Шариф-шабкур[51]. Уже пятьдесят, наверное, стукнуло, но, поверишь, я не слыхал, чтобы он где-нибудь работал. Ссылается на плохое зрение, особенно, мол, в сумерках. Только в темноте он видит не хуже совы, уж я-то знаю… Сколько помню его, все он занимается спекуляцией. Не имеет ни жены, ни детей, хотя, по слухам, был женат трижды. Одну из бывших его жен я знаю… Говорят, все три не могли вынести его — терпели по полгода, потом уходили. В Дахане имел он приличный дом и обширный сад, однако подыскивал денежного человека, желая продать все это за хорошую цену и перебраться в райцентр, купить новый дом. Будет жить в райцентре — лучше устроит свои делишки, больше денег загребет: базар под носом, кругом магазины… Механика известная. Видел, из какой дали тащит вату в село? Потому что в раймаге ее нет, а спрос большой… Так вот, о доме его и о саде. Когда умер отец Назокат, он обратил свое имущество в деньги и переехал в дом матери Назокат, своей сестры…

— Умер отец Назокат? — прервал Фируз. — Когда?.. Я ничего не знал.

— Два года как… Разве тебя уже не было? Да, верно, ты как раз перед этим ушел служить.

— Он ведь нестарый был совсем.

— Сердце оказалось больное. Неожиданно умер, прямо в школе. Закончив урок, шел в учительскую, да не дошел. Похоронили с почетом — его ведь очень уважали… — Сафар помолчал, выбросил на дорогу окурок. — Так вот, скончался отец Назокат, и вскоре в их двор переехал Шариф, ее дядя, которого отец Назокат и близко к дому не подпускал. Объявил Шариф людям: мол, сестра постарела, да и к тому ж больная стала, разве можно ей одной оставаться! На самом деле у сестры двое взрослых сыновей — живут хотя и отдельно, да тут же, рядом… Конечно, мать одну не оставляют, помогают ей. В общем, сумел Шариф заморочить сестре голову и переехал в ее двор. Теперь же, не стесняясь людей, твердит, что, если б не одиночество сестры, ни за что не расстался бы с домом и садом в Дахане… Одно слово — лиса. Сестра, а! Да он ее ни в грош не ставит. Теперь, похоже, только и ожидает ее смерти, чтобы стать владельцем дома. Вот такой у тебя сейчас односельчанин…

Ущелье хранило отрадную прохладу и тень, кустарник карабкался по скалам к небу. Машина, если поглядеть сверху, с обрыва скал, казалась маленькой черепашкой — вздрагивая, она медленно ползла по извивам дороги, будто остерегалась встречи с чем-то сильнее себя.

Сафар, в свою очередь, украдкой поглядывал на друга, понимая его волнение.

«Неужели до сих пор не забыл Назокат?»

Он был старше Фируза на три года. Когда Фируз после школы пришел в совхоз трактористом, они год работали вместе, подружились и не держали тайн друг от друга. И, конечно, Сафар знал о том, что было на сердце у товарища. Когда же Назокат неожиданно вышла замуж за теперешнего директора совхоза Наимова, видел, как Фируз пал духом, сделался молчаливым, избегал друзей…

Наконец машина вышла из ущелья на простор долины Санам, вести стало легче. Сафар расстегнул ворот рубашки, взглянул на друга.

— О чем задумался?

— Так… Скоро мать увижу. Постарела, наверное?

— Да нет! Недавно я заезжал к ней — говорит, мол, даст бог, женю сама не только Фируза, но и его сына будущего.

Фируз хмыкнул смущенно, помолчал и, решившись, спросил:

— Как Назокат? Видишь ее?

— Не забыл?

— Нет, не выходит. Не могу…

— Да-а, — Сафар вздохнул и сдвинул тюбетейку на лоб, — трудное дело…

— У нее… наверное, ребенок уже?

— Сынишка. С этим… с Наимовым разошлась.

— Как?! — Фируз резко вскинул голову. — Как, разошлась? Когда?

— С год назад. Слышал — сама ушла от него. Но, говорят, развода еще не было. Словно бы Наимов желает примирения, надеется. Кто его знает, может, просто неприятностей себе не желает — директор все-таки.

…Это было как мгновенный обморок — мир на секунду сделался иным, и Фируз не мог сразу приспособиться. В глазах потемнело, но сердце глухо и сильно долбило, рвалось изнутри. Почувствовал слабость, холодок пробежал по спине. Сильно сжал одной рукой другую, боль прояснила сознание. Будто мелькнула искорка надежды — и улетела. В глазах застыло не то удивление, не то сожаление.

— Так что же, у матери теперь живет?

— Нет, одна, с сыном. Мать, рассказывали, будто и в дом не пустила: мол, если муж тебе не нужен, так и мать не нужна тоже. А потом, говорят, жалела. И правда, какая мать выгонит из дому? Похоже, это брат ее, Шариф, уверил, что если она не примет дочь в родительский дом, та вернется к мужу. Ведь Шариф, конечно же, старается для Наимова — заискивает, присосался к нему, особенно когда тот в директора выскочил. Однако Назокат к мужу не вернулась. Жила одно время у русской учительницы, потом школа ей квартирку дала. Я ее, правда, только издали вижу. Работает.

— Не знаешь, почему ушла из дома Наимова? Ведь сама избрала его…

— Как, почему? Узнала, значит, ему настоящую цену. Да и не только она одна узнала… Сейчас это уже не прежний Наимов. — Сафар достал пачку «Памира», предложил Фирузу: — Закуришь?

— Давай…

Машина, километр за километром, заглатывая серую ленту дороги, приближалась к райцентру.

— А в общем-то, дело ведь прошлое — чего зря горевать, а? В этом мире каждый получает, что суждено. Думай не думай — теперь уже поздно, Фируз. По правде говоря, давно уже поздно… Пора, давно пора забыть!

— Это только сказать легко.

Фируз несколько раз крепко затянулся и, словно ожидая помощи и совета, задумчиво посмотрел на родную гору Фархад. Ее остроконечные вершины, будто вырезанные неведомым великаном из одного голубоватого монолита, искрились в лучах предзакатного солнца.

2

Он принял из рук женщины подкову и…

Тут же проснулся.

«Сколько уже не приходила она во сне? И что это значит — увидеть подкову?..»

В комнате было темно. Сквозь раскрытое окно лилась прохлада ночи и слышались далекие голоса петухов — кричали, будто выбирая самого голосистого.

Фируз откинул одеяло, спустил ноги на пол и помотал головой: тяжелая, не выспался.

«Неужели она — моя родная мать? — спрашивал себя он и сам же отвечал: — Да, это она… Иначе зачем приходит ко мне, зачем называет сыном? Иногда плачет. Всегда в белом… И зачем подкова, что означает?»

Фируз не мог помнить лица матери, но снилась ему одна и та же женщина — обычно спрашивала его о чем-то серьезно и печально, иногда плакала и вдруг исчезала, а то, случалось, как бы уплывала постепенно, удалялась, легко ступая по воздуху. Однако в эту ночь она очутилась словно бы в их дворе, перед айваном.

— Вернулся, сынок?

— Вернулся, — отвечал он, чувствуя, как ее ласка и красота отзываются теплом в сердце.

— Я очень соскучилась по тебе. Два года тебя не было…

Фируз не отвечал, и женщина протянула ему подкову.

— Я берегла ее для тебя.

— К чему подкова? Ведь у меня нет коня.

— Не отказывайся, сынок, возьми. Даст бог, найдешь и коня.

Фируз принял подкову из рук женщины — подкова оказалась ржавой и очень тяжелой. Женщина тут же исчезла, и Фируз, почему-то испугавшись, проснулся, все еще чувствуя в руках тяжесть подковы…

Он тихонько оделся, вышел на айван. Дверь в комнату тетушки Шарофат была открыта — заглянув туда, Фируз увидел, что она спит. Тихонько, чтобы не разбудить ее, он спустился во двор, вышел на улицу и постоял там. Тишина, ни души. Фируз медленно двинулся вверх по улице и через несколько минут оказался у кладбища.

Среди одинаковых в предрассветных сумерках могил он легко отыскал могилу матери. Присел рядом. Выложенный камнем холмик над могилой. И тишина… Сердце его сжалось.

Два года назад, уходя в армию, Фируз привез с речушки камней — выложил ими могильный холмик, чтобы не размыло дождями. Сейчас он подумал, что, как только будут деньги, установит тут каменное надгробие.

Могила матери…

Небо потихоньку светлело, звезды вокруг полной луны тускнели и исчезали, а сама луна, уже неяркая, с удивлением глядела на кладбище и на человека, словно бы заблудившегося здесь.

Свою родную мать Фируз не помнил. Он был уверен, что воспитавшая его тетушка Шарофат, заботливая и добрая, на самом деле его родная мать. И лишь в двенадцать лет, подравшись с одноклассником, услыхал Фируз правду… До того времени, видя на улице села мальчишек рядом с отцами, Фируз с детской наивностью думал: почему так получилось — его мать жива, а отец умер. Но в тот день он узнал, что отец жив, а мать умерла… От обидчика он впервые услышал страшное слово «сархур» — приносящий несчастье, убийца, своим рождением отнявший у матери жизнь.

«Да на тебя дунешь, ты и свалишься, а еще драться лезешь! — кричал обидчик. — Ведь тебя, сархура, вырастила портниха Шарофат, выкормила коровьим молоком! Откуда же в тебе возьмется сила? Твой родной отец живет через дорогу от вас, а ты и не знаешь! Лучше тебе сдохнуть, чем видеть такие дни!»

В детстве Фируз часто спрашивал тетушку Шарофат: «Мама, почему у нас нет отца?» А та плакала, обнимала его, гладила по голове, говорила, что отец умер вскоре после его рождения от ран, которые принес с войны.

Ты знаешь, мама, тетушка Шарофат очень добрая, она никогда ничего не жалела для меня. Я называю ее матерью — ты не обижайся, мама, ладно? Ты ведь помнишь ее? Тогда она была просто Шарофат, это сейчас уже люди стали добавлять к ее имени «тетушка»… А она часто добрым словом поминает тебя. И могилу твою показала мне она. Говорит, вы с ней были как сестры, хотя она и старше. Ты ведь не забыла, мама? А сейчас я знаю ее лучше, чем тебя, знаю о ней больше, чем о тебе. Видишь, что приготовила мне жизнь? И я отдаю ей свою сыновнюю любовь, которой любил бы тебя… Когда я думаю о тебе или когда вижу тебя во сне (наверное, женщина, которая приходит ко мне во сне, — это ты?), я вспоминаю, что тетушка Шарофат даже не родная мне по крови. И тогда я чувствую себя предателем, мне кажется, одна эта мысль может принести ей несчастье. И я стараюсь в такие минуты скорее забыть тебя. Я знаю — это грех, я не могу оправдываться, но ты, мама, понимаешь, во имя чего этот грех?.. Почему я не помню твоего лица, мама? Одетая в белое женщина приходит иногда ко мне по ночам, разговаривает со мной, плачет, но, проснувшись, я не могу вспомнить ее лица… Я хотел найти твою фотографию, но ее ни у кого не оказалось. Отец однажды сказал мне: «Где-то была одна, я отыщу для, тебя». Но даже и он не дал мне этой радости: фотография твоя потерялась. Понимаешь, мама, твоя фотография, оказывается, п о т е р я л а с ь! Почему же ты ушла, осиротив троих детей, ушла, не оставив им на память хотя бы свою фотографию? Почему?..

Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.

Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову… Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.

Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.

Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.

Фируз поднялся.

Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.

Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.

«Неужели до сих пор ходит за стадом?»

Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?

Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу… Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.

— Дядя, — тихо сказал Фируз.

— Фируз, — бросив посох, старик раскрыл объятия.

— Здравствуйте, дядя!

— Здравствуй, сынок!

Фируз нагнулся и поднял посох.

— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?

— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?

Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.

— Вчера, дядя…

— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.

— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.

— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.

— Хорошо, дядя…

Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.

— Ладно, сынок, я пошел.

Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.

— Друга своего… не забыл?

Фируз не нашелся, что ответить, — слишком уж неожиданным был вопрос.

— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце… Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты…

Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.

— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят… Постарел Хидоят-афанди[52], сынок, постарел!

Резко повернувшись, старик зашагал к стаду.

Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с места.

3

Мать и сын завтракали во дворе на суфе — глиняном топчане, защищенном от жаркого солнца густой листвой двух карагачей. Карагачи были такие старые, что уже, кажется, и не изменялись во времени — во всяком случае, Фируз не помнил их другими. И в армии, когда вспоминал свой дом, представлял небогатый двор, ветвистые карагачи и эту вот суфу, собственноручно выложенную им два года назад. Здесь, в благословенной тени, Фируз играл ребенком, здесь любил читать «Приключения Гулливера» и «Робинзона Крузо». Здесь…

— Трудно вам пришлось без помощника?

— Нет, сынок. Ты же знаешь, у нас хорошие соседи. Да и времена, слава богу, спокойные — во всем достаток.

— И все же… я беспокоился о вас.

— Знаю, сынок. Я чувствовала это по твоим письмам. Но ты напрасно беспокоился.

— Почему тогда продали корову?

Тетушка Шарофат засмеялась.

— Яловая была, потому и продала. Разве одна корова обуза для меня? Нет, сынок, недостатка ни в чем я не знала, только зачем было держать яловую? Этой весной попросила соседа, он и отвел на базар. Даст бог, следующей весной купим другую корову, хорошую…

— А откуда же молоко? — Фируз посмотрел на чашку.

— И молоко, и простокваша всегда в доме есть, сынок. Мать Афзала каждый день приносит. Утром я ходила к хаузу[53] за водой, встретила ее, сказала, что ты вернулся, — так она целое ведро молока принесла. Долго сидела, ждала, хотела повидать тебя, а ты куда пропал?

— Да так, просто вышел пройтись, — невнятно ответил Фируз.

— Напрасно ты беспокоился, — продолжала тетушка Шарофат, — Афзал и его отец — да вознаградит их бог! — не давали мне почувствовать моего одиночества. Как ушел служить, так они все заботились обо мне: и крышу мне мазали, и солому привозили… Если б не останавливала их, то, как говорят, вмешались бы и в мой огонь, и в мою воду. Часто наведывался и твой друг Сафар — все спрашивал, не нужно ли чего. Так что ни в чем, сынок, я не нуждалась. Афзал, верно, писал тебе обо всем?

— Писать-то писал, да все-таки на сердце спокойно не было.

— Ничего, сынок, хорошо ли, плохо ли, — эти два года прошли. Теперь ты вернулся, сам будешь смотреть за хозяйством.

Тетушка Шарофат поднялась и, убирая скатерть-дастархан, сказала:

— Пора, сынок. Я приготовила все в гостиной. Вот-вот подойдут соседи — многие знают уже о твоем возвращении. Иди перемени одежду. — Она показала на гимнастерку. — Я достала из сундука, посмотри там, специально приготовила к этому дню…

Собрав чашки, тетушка Шарофат унесла их на кухню.

Фируз поднялся и через айван прошел к себе: эту комнату под семью балками, где раньше они жили вдвоем, тетушка Шарофат оставила ему, когда Фируз окончил восьмой класс, сама же перебралась в гостиную. Комнату Фируза и гостиную под девятью балками разделял небольшой коридор — здесь, на земляном полу, оставляли обувь перед тем, как войти в комнату; пол был голый — у них не было лишнего паласа. Фируз знал, что старенький каркасный дом, где они жили, был построен еще до войны будущим мужем тетушки Шарофат — тогда холостым парнем. Узенький айван, две комнаты, всего-то три окошка… Однако от того, что дом стоял лицом к востоку, побеленные комнаты всегда казались светлыми.

Фируз снял с себя солдатскую форму и надел новенькие черные брюки и белую рубашку. Взял в руки вышитую тюбетейку, пригляделся и узнал в тонких узорах руку матери. Надел тюбетейку, накинул на плечи халат из шелка — зирабекасаба, тоже, наверно, шитый руками матери.

Дома…

Присел на кровать. Обстановка комнаты состояла из старого стола с книгами, железной скрипучей кровати с узкими стегаными одеялами — курпачами и просто одеялами; два шерстяных паласа ручной работы покрывали глиняный пол. На стене против окна в самодельной рамке висела фотография солдата в пилотке и с орденом на груди, а в уголке рамы была вставлена фотография Фируза, присланная им в прошлом году из армии.

Фируз посмотрел на рамку и словно бы почувствовал на себе взгляд внимательных глаз из-под густых бровей.

Он подошел к фотографии, смахнул ладонью со стекла пылинки. Несколько лет назад нашел он этот снимок в сундучке матери и тогда же отвез в райцентр к фотографу, попросил увеличить. Рамку смастерил сам, даже стекло сам вырезал… Рядом с фотографией в сундучке хранилась похоронка, пришедшая на имя тетушки Шарофат в сорок пятом году из-под Праги.

Мать позвала из кухни:

— Фируз! Сынок…

Держась за косяк низенькой двери, он заглянул в кухню. В большом котле над огнем кипела шурпа. Тетушка Шарофат, сидя на корточках, чистила картошку. Она любовно осмотрела Фируза — новая одежда шла ему.

— Может быть, пока проведаешь… дедушку своего?

Сказать надо было бы «отца», но язык у нее не повернулся. Ни разу она не слыхала, чтобы сам Фируз называл его отцом — всегда только «дедушка»; отцом он называл ее погибшего на фронте мужа.

Настоящему отцу Фируза было сейчас за шестьдесят, и когда-то он был близким другом т о г о, оставшегося навсегда молодым…

— Лучше будет, сынок, если ты сам первый пойдешь проведать его. Как-никак родная кровь, сын…

— Конечно, мама. Обойду только сад и потом сразу к нему.

Я и сам хотел после завтрака пойти навестить его, но побоялся обидеть тебя, мама. Думал, что скажешь про себя: «Вчера вернулся после двух лет разлуки, а утром не посидел даже со мною — побежал к отцу. Что ни говори, а все же не свой, чужой сын!» Я знаю, что твое сердце легко ранить, мама! Поэтому, когда ты сказала, что скоро придут соседи, я решил, что лучше повременю, схожу к отцу после полудня, хоть и не терпелось увидеть его, хоть и боялся, что он раньше может прийти сам… Знаешь, мама, за эти два года я скучал по нему, наверное, не меньше, чем по тебе. Хоть он и не смог меня воспитать, я знаю — он любит меня сердцем, и это влечет меня к нему. Ты хорошо сделала, что сама решила напомнить об отце. Наверное, нет ничего — ни мелкого, ни важного — касающегося меня, что не заботило бы тебя, мама!

Солнечные лучи косо падали на кухонный пол, обозначая квадрат окна. Тетушка Шарофат кончила чистить картошку, положила в кастрюльку с водой и присела отдохнуть на низенькую скамеечку у очага. Выдернула из охапки хвороста прутик, поворошила им горячий пепел и, задумавшись, сломала машинально сухую ветку, бросила в огонь. Острые языки пламени лизали закопченное дно котла, искры поднимались над котлом, угасали и, медленно кружась, оседали вокруг пеплом.

Тетушка Шарофат устало глядела на огонь. Хотя она не успела нарадоваться на своего Фируза, настроение ее портилось, словно между беспредельным счастьем усидеть вернувшегося сына и ее душой возникла какая-то преграда, стена… Старое гнетущее чувство страха оживало в уголке сердца и ширилось, заполняло все… Эта невидимая стена с давних пор вставала между нею и сыном именно в минуты радости и надежд, хотя никто посторонний не мог бы догадаться об этом, почувствовать. Казалось, разлетаются все надежды на покой, на будущее, на жизнь, тепло покидает ее тело, и кто-то, кого она никогда не видела, тихо повторяет ей на ухо: «Посмотри, будущее неотступно преследует тебя, обещает одиночество в старости…»

Да, тетушка Шарофат боялась будущего — боялась потерять все, а в с е в ее жизни был Фируз. И может быть, именно знакомый и ненавистный голос страха заставил ее сказать Фирузу, чтобы сходил навестить отца, и чем скорее все определится, тем лучше. Хотя что — все?

Конечно, пусть пойдет, пусть ходит, когда захочет, помогает старому человеку… Это его право; она, тетушка Шарофат, не должна быть преградой. Да она и не была никогда преградой. С того самого дня, как Фируз узнал о существовании отца (она не признавалась себе, что против ее желания), она наставляла его, чтоб почаще навещал родного человека. Вначале Фируз стеснялся ходить в чужой дом, затем привык и сделался помощником и там. Соседки не очень-то советовали ей пускать его к отцу — мол, ребенок, что побег, куда поворотишь, туда и будет расти… а там ведь отец. Тетушка Шарофат не возражала, но поступала по-своему. Она думала: если дядя Аслам узнает, что она запрещает Фирузу ходить к нему, то, как говорится, в обиде он может надеть свою шубу наизнанку, и если даже и не собирался сбивать сына с пути, то захочет ей назло… Кто его знает, живой ведь человек. И потому она повторяла: «Дай бог совести самому дяде Асламу!» Случалось, она даже уговаривала Фируза иной раз пойти к отцу, но сердце ее всегда было против. Или это была ревность? Фируз теперь взрослый, может стать хозяином дома и очага. Верно, и сам пришел к какому-то решению… «Но неужели он станет мучить беззащитную мать на старости лет?» Да что это она! Разве можно плохо думать о сыне? Видать, за эти два года одиночества она от страха потерять Фируза совсем уж сделалась мнительной…

«О, господи, каюсь пред чертогом твоим!»

Огонь меж тем разгорался, шурпа в котле уже бурлила. Тетушка Шарофат длинными щипцами поправила угли в очаге и снова задумалась. Глаза ее повлажнели. Она вспомнила Фирюзу, мать Фируза… Они дружили как сестры, хотя Шарофат была значительно старше.

В последний раз она видела Фирюзу в роддоме. В тот день, захватив свежих яиц и пиалку меда, она собралась навестить подругу. Встав на сломанные кирпичи и еще приподнявшись на цыпочках, она заглянула в палату, где лежала Фирюза. Чувствовала та себя неважно, глаза запали, однако она старалась улыбаться. Впрочем, приходу Шарофат она и вправду обрадовалась.

— Спасибо — из такой дали пришли навестить. Голова моя словно коснулась неба…

— Какая даль, сестра? Исполнилась ваша мечта, у вас сын, и я радуюсь вашей радости. Дай бог, скоро еще навещу.

— Не стоит беспокоиться. Через два-три дня меня отпустят домой. Тогда и навестите снова.

Желая порадовать ее, Шарофат напомнила о платье, которое та заказала ей.

— Платье ваше уже готово. Такое красивое получилось… Носите на здоровье. Приду еще — принесу его: выйдете отсюда в новом платье — светлый день ведь для вас…

Однако Фирюза на этот раз грустно ответила:

— Не утруждайте себя. Выйду, сама заберу.

— Ну что вы говорите, сестра! — настаивала удивленная Шарофат. — Я принесу. Как же, ведь радостный день.

— Ну хорошо, раз хотите, воля ваша, — согласилась Фируза.

Через день, взяв кувшинчик с куриным бульоном и не забыв новое платье для подруги, Шарофат снова пошла в роддом. Моросил мелкий дождь, первый дождь той осени. Грустно шелестели пожелтевшие листья.

Встав на кирпичи под окном, Шарофат заглянула в палату, однако Фирюзы там не увидела. Она хотела было спросить у женщин, но тут в палату вошли врач и сестра; заметив ее, врач спросил строго:

— Что вы тут делаете?

— Я просто… сестру свою хотела увидеть. Принесла угостить ее.

— Зайдите в приемную, отдайте дежурной. Здесь вам нельзя быть.

Шарофат послушно отошла от окна.

В приемной за столом сидела женщина в белом халате, в очках, что-то записывала в толстую тетрадь. Услышав имя Фирюзы, она положила ручку, помолчала. Поднялась с места.

— А вы кем приходитесь ей?

— Я? — удивилась Шарофат. «Для чего ей знать, кем прихожусь?» — Соседка я, но мы с ней как сестры.

— Сестры?.. Зря вы принесли передачу. Теперь ей уже ничего не нужно.

Женщина опустила голову.

— Как это, не нужно? Почему?

— Не нужно… Возвращайтесь обратно, — сказала дежурная, не глядя на Шарофат. — Скончалась она, сообщение в селение уже отправили…

Кувшин выпал из ее рук, разбился, и лужица растеклась по полу. Следом, не помня как, очутилась на полу и сама Шарофат — ноги, видать, подкосились, помнит только: сидит, где стояла, руками за голову схватилась…

Когда тело Фирюзы предали земле, муж ее, дядя Аслам, по совету родичей и с согласия своего младшего брата отдал своей невестке новорожденного мальчика шести дней. Отдал со словами: «Станет твоему сыну молочным братом; считай, теперь два сына у тебя — не один». У невестки был свой мальчик, месяц назад родившийся, и Шарофат сердцем чувствовала: не желает она в сыновья чужого ребенка, не хочет лишних забот. Однако слово мужа было законом, ослушаться, да еще на людях, значило проявить неслыханную дерзость… Дядя Аслам, потеряв жену, боялся потерять еще и сына. Он знал, что только женщина, полюбившая ребенка как своего, способна выходить шестидневного. А кто ж и полюбит, кто и пожалеет, как не жена единокровного брата? Поэтому отдал ребенка невестке, поэтому мягко отклонил просьбу Шарофат, которая хотела взять ребенка себе, выкормить, вырастить и воспитать.

«Не плачьте, сестра, — так сказал он Шарофат в утешение. — Тысячу раз спасибо, что вы сами пришли, что просите отдать дитя вам. Но подумайте, как трудно будет, как намучаетесь…»

Может быть, и не поверил дядя Аслам словам женщины, не родившей собственного ребенка.

Прошло несколько дней.

Как-то утром в ворота Шарофат тихо постучали.

Она вышла и увидела дядю Аслама, напуганного и растерянного.

Обменялись приветствиями.

Дядя Аслам помолчал, потом с трудом проговорил:

— Я пришел, сестра… Тяжелые у меня дни. Ребенок до сих пор не берет грудь. Как назло, и сынишка у брата заболел, жена его словно колючка… Сегодня сказала, что, мол, ее ребенок был совершенно здоровым, а вся болезнь от злой судьбы моего сына.

Шарофат поняла.

— Если пойду к ней, отдаст его мне без скандала?

— Отдаст, да еще и с радостью! Только и повторяет: «Забери своего сархура — мало ему, что мать погубил, так еще и моего ребенка уморить хочет!» И ничего слушать не желает. — На глаза дяди Аслама навернулись слезы. — Брат мой не знает, что делать… Почему бог не забрал меня вместо матери — ребенку она была нужнее!

В тот же день Шарофат приняла из рук невестки дяди Аслама маленького его сына, не имевшего еще имени, и, гордая и счастливая, вернулась с ним к себе в село. Назавтра, пригласив нескольких старушек, она дала ребенку имя: в память о матери назвала его Фирузом.

Ей было очень трудно одной с маленьким ребенком. Несколько раз малыш тяжело болел. Тогда Шарофат ни на шаг не отходила от Фируза. Отец его, дядя Аслам, видя старание и любовь Шарофат к мальчику, понимая ее вдовье одиночество, молчаливо признавал теперь Фируза ее сыном. Но как же она боялась потерять ребенка! Это она, она долго не говорила мальчику, что жив его отец… Ибо страшилась того дня, когда Фируз узнает обо всем.

…Тетушка Шарофат медленно поднялась, положила картошку в котел, прикрыла его крышкой, взяла ведра и отправилась за водой.

Становилось жарко.

Фируз осмотрел стену — дувал вокруг сада, просевший кое-где от ветра и дождя, проверил виноградники — лозы дали хорошие завязи, но трава под ними поднялась стеной; небольшой участок клевера тоже пора было косить. Фируз присел в тени черешни. Ягоды уже поспели, и к дереву то и дело наведывались воробьи и индийские скворцы — беспечно чирикая, клевали крупные глянцевито-красные ягоды.

Фируз взялся рукою за ствол, тряхнул дерево. Птицы с шумом взлетели. Поднялся и Фируз, сорвал несколько черешен, попробовал. Закурил и, окончательно почувствовав, что наконец дома, вернулся — стал думать, с чего начать завтра: выполоть сорняки? Обрезать лишние побеги в винограднике? Или замесить глину и поправить дувал? Хоть дядя Хидоят с Афзалом и помогали матери по хозяйству в его отсутствие, все же видно — двор оставался без хозяина. Пожалуй, сначала надо выполоть сорняки, скосить клевер, обрезать лишние побеги на лозах, а уж потом можно и дувалом заняться.

Из дома донесся голос матери, она звала его:

— Сынок, тебя пришли навестить.

— Сейчас…

Еще издали Фируз увидел возле суфы знакомую легкую фигуру человека, опиравшегося на палку. Сердце его дрогнуло, и странная слабость растеклась по телу… Справившись с собой, он пошел навстречу отцу.

4

Только перед самым вечером выдалась передышка.

Уставшая и набегавшаяся за день тетушка Шарофат мыла на кухне посуду. Фируз оставался на айване, и мысли его были заняты отцом. Очень постарел дядя Аслам, множество дел по дому и по хозяйству на его плечах: жена день здорова, два больна. Чувствует он себя одиноким на старости лет, и нужны ему помощь и поддержка. Если бы дочери жили здесь, в селе, они все бы, да и мужья их тоже, вместе с Фирузом помогали бы ему. Но что делать — дочери живут далеко, в долине. Где мужья, там и они. Сейчас многие, особенно молодежь, оставляют горные села, спускаются в долину. Да, так вот и получается: из всех детей на глазах у отца остался один Фируз.

Его окликнули от ворот.

Обернувшись на голос, он увидел своего дядю — Аскарова, младшего брата отца; раскрыв объятия и улыбаясь, шел он к айвану.

Фируз поднялся навстречу.

— О, Фируз! — басил Аскаров. — Богатырем стал, с завистью гляжу на тебя! Молодец, молодец!

Из кухни показалась тетушка Шарофат.

— Добро пожаловать, дядя Фируза!

— Будьте счастливы! Сын ваш вернулся, поздравляем!

— Спасибо, дядя Фируза. Пожалуйста, проходите, садитесь повыше.

— Да, вернулся племянник, а нас даже не известили. Случайно оказался на вашей стороне села, встретил брата, от него и узнал.

— Хотели завтра кого-нибудь к вам послать, — оправдывалась тетушка Шарофат.

— Ладно, сестра, ничего. Вот я сам и пришел, избавил вас от беспокойства.

— Очень хорошо, что пришли, дядя Фируза, считайте, дом этот ваш…

Тетушка Шарофат, усадив Аскарова, извинилась и ушла за дастарханом. Гость снял новую капроновую шляпу, вытер платочком взмокшую полоску из кожи внутри, посмотрел, куда положить шляпу, и положил ее перевернутой, чтобы не согнулись поля, на подушку. Довольный собой, обернулся к Фирузу.

— Ну, рассказывай, как служилось?

— Спасибо, неплохо, — ответил Фируз смущенно. Он всегда смущался, разговаривая с дядей, может, от того, что тот обращался с ним несколько свысока и будто подтрунивал; Фируз часто не мог понять, говорит тот серьезно или шутит.

— Да-а, — протянул Аскаров, точно взвешивал, сколько правды содержится в ответе племянника.

— Как вы сами? Как янга[54], Абдурахим и Абдумалик?

— Слава богу, все хорошо. — Дядя умолк, затем, легко вздохнув, как очень счастливый человек, у которого нет причин жаловаться на жизнь, продолжил: — Дела у твоей янги, братец, большие. Недавно стала заслуженной учительницей. Не устает трудиться. Зарплата больше трехсот… А Абдурахим мой, сам знаешь, в Ленинграде, третий курс заканчивает. Не забыл название его факультета?

— Нет, — засмеялся Фируз, — физический.

— Да, физический, — подтвердил Аскаров. — Что я тебе скажу: в наше время дела физиков превосходны. Все большие дела, к примеру, начинаются с этой самой физики… Теперь об Абдумалике. Он тоже в прошлом году стал студентом политехнического в Душанбе, на архитектурном факультете. Очень трудно было поступить на архитектурный, однако м ы приложили все силы и помогли… Ну вот, о янге твоей сказал, о братьях тоже. Теперь расскажу о себе. Здоровье мое неплохое, два месяца как сижу дома — стал, значит, пенсионером. Так что, сам понимаешь, дядя твой уже два месяца как не председатель сельсовета. Что скажешь на это?

— Хорошо ведь…

— Хорошо?!

— Разве нет?

— Конечно, хорошо! Однако все же, что стал пенсионером, не так уж хорошо. Почему? Потому что, кажется мне, очутился чуть в стороне от важных дел. За два месяца это стало мне ясно. Да… я пришел к выводу, что, если человек находится на посту, с ним даже здороваются по-иному. Ну ладно, все это ничего… легко исправить. Когда провожали на пенсию, мне в райкоме сказали, что, если, мол, соскучитесь от безделья, найдем для вас подходящую работу. Что скажешь на это?

Фируз только улыбнулся.

Тетушка Шарофат меж тем принесла лепешки, сладости и чай.

— Пока будет готов плов, подсластитесь чайком, — пригласила она и, потирая поясницу, осторожно спустилась по ступенькам айвана во двор.

Приняв из рук Фируза пиалу с чаем, Аскаров испытующе глянул на племянника и сказал:

— Вот и вернулся ты, отслужил свое… Чем теперь станешь заниматься? План какой-нибудь имеешь?

Фируз, понимая смысл вопроса, чертыхнулся в душе: «Опять старый разговор начинается!» Однако переспросил наивно:

— Какой план, дядя?

— Я говорю о плане, касающемся твоей специальности, твоего будущего. О плане, который постепенно привел бы тебя к какому-нибудь хорошему посту, сделал бы человеком.

— Моя специальность известна мне и без плана, — ответил Фируз, тоном стараясь смягчить смысл сказанного. — Если буду жив-здоров, и будущее от меня не уйдет…

— Кажется, произнося слово «специальность», ты имеешь в виду работу тракториста? — недовольно прервал Аскаров.

Фируз думал о том, почему дядя, никогда всерьез не интересовавшийся им самим, так настойчиво, не в первый уже раз заговаривает с ним об устройстве жизни — в своем, конечно, понимании…

«Какая ему польза от моей учебы? И в чем выгода, если останусь здесь? Понятно, сейчас без хорошей специальности далеко не уйдешь, я и не спорю ведь с ним. Однако он не хочет понять, что на мне долг человеческий, сыновний. Как оставлю мать на пять-шесть лет? Для одинокой ли своей старости растила она меня, после того как спасла от смерти сразу после рождения? И могу ли я оставить отца? Какими глазами буду смотреть на них? А ведь они стали прихварывать. Может и так случиться — приеду с учебы, а смотреть-то уж и не на кого…»

— Почему не отвечаешь? Или, может, опять задумал трактористом заделаться? — недовольно спросил Аскаров, протягивая ему пустую пиалу.

Фируз наполнил ее, поставил перед дядей.

— Работать трактористом разве так уж плохо?

— Думаешь, другие профессии перевелись?

— Нет, почему… — улыбнулся Фируз. — Могу стать и шофером — в армии полтора года за баранкой сидел.

— Удивляюсь я тебе, племянник. Неужели не понимаешь: дядя ведь, к примеру, то же, что и отец. Не желаю тебе зла, желаю добра. Должен тебе сказать — даже и твоя янга жалеет, что не хочешь пойти учиться; в классе вашем, говорит она, не было лучше тебя ученика, самый сильный ученик был, в любой институт свободно поступить мог бы… А теперь, когда ты вернулся из армии, поступить еще легче — знай, в институты в первую очередь принимают таких ребят, как ты, отслуживших…

— Я знаю.

— А раз знаешь, почему сердце твое расположено к машине и трактору?

— Помните, дядя, когда я кончил школу, мы уже говорили об этом. И я тогда вам сказал — дальше учиться сейчас не смогу — как оставлю мать? Кто будет зарабатывать нам на жизнь?.. Если все пойдут в институты, кто же будет трактористом? Откуда возьмется хлеб?

— Ты — это не все. Ты внук моего отца; мой отец, твой дед, был уважаемый человек в нашем селе. Ты мой племянник, а я твой дядя, тридцать пять лет проработал на должностях, руководил народом. Ты сын моего брата; мой брат, твой отец, был до войны не просто так себе человек — был и бригадиром в колхозе, и хосилотом[55], и председателем. Что поделаешь, так сложилась судьба: с войны вернулся инвалидом, стал непригоден к труду. Не то сделался бы еще большим человеком, чем я. Ты должен понимать, из какого рода… Есть у меня надежда — сыновья мои, Абдурахим и Абдумалик, станут людьми, даст бог, не запятнают уважаемый наш род. Хочу, чтобы и ты рядом с ними выпрямил спину, а мы — я и твой отец — ступали бы по земле гордо, узнав покой старости. Твой отец, бедный, занятый своими заботами, не думает об этой стороне дела, не думает, что скажут завтра люди. Однако я не устаю заботиться о том, чтобы ты сделался человеком.

Фируз поморщился, но смолчал.

— Отвечай, ты понял, отчего болею за тебя душой?

— Да-а…

— Тогда, племянник, затяни пояс потуже и готовься к учебе. Приемная твоя мать не такая уж бедная, думаю, есть у нее, на что жить. Да и сад свой… И шитьем, верно, подрабатывает, да?

— Нет, дядя, уже пять лет, как перестала шить. Глаза ослабели с годами.

— Разве? Ну, это ничего. О матери не беспокойся. Я скажу ей: если поступишь, каждый месяц по двадцать-тридцать рублей высылать тебе станет. Да еще стипендию от государства получать будешь. Я бы и сам помог тебе, однако сейчас уже не у дел — значит, и возможности нет… Ведь Абдурахиму и Абдумалику тоже деньги нужны.

— Спасибо за заботу, дядя, но я уже сказал: пойду работать здесь, в этом совхозе. Специальность у меня есть, прокормлюсь сам и мать прокормлю.

Аскаров расстроился.

— А я-то, простая душа, шел сюда и думал — может, хоть армия ума тебе прибавила. Однако как был ты зеленым мальчишкой, так и остался! — Он сердито схватил с подушки свою новую шляпу, переложил ее подальше и решительно повалился на бок, а после еще долго недовольно сопел и устраивался поудобнее в ожидании плова.

Солнце скрылось за горной грядой. С улицы доносились крики ребятишек, мычание коров: видно, стадо уже вернулось с пастбища.

«Пора и дяде Хидояту прийти», — подумал Фируз и незаметно посмотрел на Аскарова. Тот, словно в раздумье, полуприкрытыми сонными глазами с легким презрением обозревал дастархан, уставленный разнообразными угощениями.

Зря вы обижаетесь на меня, дядя, и меня зря обижаете. Обо всем этом мы ведь уже говорили с вами три года назад, вечером того дня, когда я получил аттестат, а с ним и свидетельство тракториста. Помните? Вы послали за мной человека — позвали к себе. За вашим столом я сидел, как на иголках, стеснялся вас всех: и вашей жены (хотя в школе я чувствовал себя на ее уроках свободно), и ваших сыновей. Вы пошутили тогда, посмеялись, и, когда увидели, что я обрел способность слышать и понимать, заговорили о жизни… Тогда-то вы и спросили впервые: «Знаешь, что и дядя имеет права отца?» Тогда вы и заговорили впервые, что я должен оставить мать и ехать учиться. Не поднимая головы, я с трудом отвечал вам: «Год-два поработаю, дядя. Потом… мама стала часто болеть, кроме меня, у нее ведь никого…» — «Ну и что, что болеет? — сердились вы. — Как ты не понимаешь, кто она тебе? Просто чужая женщина. Ну вырастила тебя — спасибо! До сегодняшнего дня говорили спасибо. Еще скажем. Ты что за странный человек! Девятнадцать лет, а не можешь отличить белого от черного. Завтра твои проклятья или благодарности кому достанутся? Мне да твоему отцу, твоим родственникам, — но не ей, не чужой этой женщине!» — «Ведь я…» — «Ну что «я», «я», что «я»?! Зачем столько якаешь? Знаю, знаю, чем собрался заняться: сын мой Абдурахим, которого отправлю в институт, пришел и сказал, что в совхозе только и ждут тебя, дадут изношенный трактор! Больше будет стоять в борозде, чем работать». Я растерянно молчал. Вы опорожнили несколько пиалок чаю и уже спокойнее распорядились: «Иди и скажи ей, что будешь учиться. Скажи, это совет дяди. Если она хочет увидеть тебя человеком, согласится. Если возразит — ясно, цель ее: держать тебя слугой у своих дверей..» Никто до сих пор не говорил так о моей матери, сердце мое переворачивалось от жалости к ней. Не знаю, откуда во мне взялась смелость, но я сказал вам тогда, что ничего не стану передавать маме, что, как и решил, пойду работать, что мама вовсе не чужая мне… Вы, очевидно, не ожидали от меня возражений, очень рассердились: «Это все, что можешь ответить?» — «Да, все». — «Э… ты, оказывается, чистый дурак! Э… вставай! Я думаю, как этого босоногого в люди вывести, забочусь о нем, а он — слушайте, — что говорит, и это вместо благодарности!» Маме я ничего не сказал об этом разговоре. Но когда через неделю я подошел к директору совхоза, с которым уже раньше договорился о работе, он повел себя странно. Помялся, помолчал, посмотрел в окно… Затем признался: «Я тебе скажу правду, Фируз. Приходил ко мне твой дядя, Аскаров, просил не давать тебе работы. Оказывается, он хочет учить тебя. Сам знаешь, в совхозе рабочих мест мало, людей много. Я от всего сердца хотел тебе помочь… И парень ты работящий, и трактор знаешь. Однако твой дядя человек почтенный, пользуется уважением, я не могу не считаться с ним. Ты еще молод. Если хочет учить тебя, послушайся, не упрямься…» Я не стал спорить, молча ушел. В тот же день обо всем рассказал отцу. Отец спокойно выслушал, ни разу не перебив и не возразив, а потом, недовольно пристукнув палкой, ответил: «Я сам поговорю с директором. Твой дядя, сынок, слишком привык быть хозяином. Прости его, он всегда был такой». Через два дня отец сказал: «Директор берет тебя, даст трактор». Вы, дядя, и об отце моем говорите, что не до меня ему, но, если б не отец, где бы мне пришлось работать? А мама моя — она же взяла меня, крошечного, — душа уже отлетала, взяла из вашего дома к себе… избавила вас от многих беспокойств, а меня от ненависти вашей жены. Только не думайте, что все это я узнал от матери, — она и слова о вас плохого не сказала. Нет, услыхал от людей… Если человек сирота, вокруг бывает много сочувствующих. Только вот большинство сочувствует лишь на словах…

— Входите, добро пожаловать!

Фируз увидел: мать встретила у калитки дядю Хидоята и его сына Афзала, приглашала их к дастархану.

Она принесла плов, а потом долго беседовали за чаем.

От раздражительности Аскарова не осталось и следа. После плова он сделался весел и старался вытянуть из дяди Хидоята какую-нибудь забавную историю — старик был мастер рассказывать и умел посмешить. Даже Афзал, не раз слышавший приключения отца, глядел ему в рот, а потом заливисто смеялся; Аскаров громко хохотал, обняв свой большой живот. Рассказы старика напоминали то веселые притчи, то сочные анекдоты, и Фируз мало-помалу начал забывать о своем столкновении с дядей.

Аскаров, подобно многим в селе, считал, что не дело старого человека смешить собравшихся, поэтому обращался к дяде Хидояту снисходительно:

— Да, удивительные приключения вы пережили, Хидоят-бай, живите подольше… Теперь рассказали бы нам, как вы ходили к своей невесте.

— И не надоело? Тысячу раз, наверное, слышали.

— Как может надоесть, уважаемый Хидоят-бай, — вы любого шута за пояс заткнете! Ну, давайте, давайте, посмеемся еще…

Простодушный дядя Хидоят не обижался на тех, кто в застолье втягивал его в разговор, заставляя рассказывать истории из своей жизни, а потом вместе с собравшимися смеялся над ним. Может быть, он не чувствовал насмешки, а может, думал, что смех счищает ржавчину с сердца.

Кто знает!

Вот и сейчас в ответ на слова Аскарова старик с важным видом расчесал пальцами бороду и без тени улыбки начал:

— Сами знаете, мой покойный тесть был чабаном. Той весной, когда нас сосватали с матерью Афзала, он с семьей жил в кочевье Суртеппа. Однажды вечером, захватив подобающие случаю гостинцы, я сел на осла и отправился знакомиться с невестой. Сам бы я, конечно, не решился поехать, но отец мой, сердясь на мою несмелость, обозвал меня киселем и буквально вытолкнул из дому. Путь предстоял неблизкий, быстро темнело, к тому же начался дождь, и получилось так, что приехал я в кочевье, когда там уже собирались спать. Будущая теща, приняв меня приветливо — с открытым лицом, как родного, пригласила в юрту. Поставила угощение, привела свою дочь, а сама исчезла. Будущий мой тесть и вовсе не показался. Наконец я сообразил, что они оба вместе с младшими детьми остались ночевать в юрте у соседа… Да, так вот и получилось: были мы с невестой одни. Она сидела в полутьме у стены, стесняясь меня и закрыв нижнюю часть лица платком — только глаза поблескивали. И молчала. Молчал и я. Долго мы оба молчали, потом мне это надоело, и я стал говорить разные слова, желая услышать в ответ ее голос.

— И что же вы ей говорили? — с подначкой спросил Аскаров, лукаво подмигнув Фирузу.

— Сейчас уже не помню… знаю, что очень хотел рассмешить ее. Только ничего у меня не получалось: не смеялась невеста, лишь кивала головой, что бы я ни сказал. Спрошу: «Не скучно вам жить в кочевье?» — кивает; «какой ливень начался» — опять кивает, и непонятно, соглашается или нет… Я совсем приуныл. Потом вышел по нужде, отправился подальше от кочевья. Темно, дождь шумит — ничего не видно и не слышно, Возвратился и вижу: стоят в ряд шесть юрт, из которой вышел — неизвестно. «О боже, что же делать?» — забеспокоился я. А дождь, проклятый, все льет, я уже промок до нитки, и что дальше будет, не знаю.

— Эх, надо было рискнуть, не раздумывая, войти в первую попавшуюся! — возбужденно прошептал Аскаров. Он слышал эту историю, наверное, в десятый раз, однако переживал, похоже, не меньше самого дяди Хидоята.

— Слушайте дальше, — степенно продолжал старик. — Было так: решил я по очереди заглядывать в каждую юрту, потихоньку, конечно, и так отыскать ту, где осталась будущая мать Афзала. Заглянул осторожно в одну, вижу — сидят мои тесть и теща и беседуют с усатым мужчиной и его женой, а детишки спят. Во второй юрте было темно, в третьей тоже. Наконец подошел я к четвертой и в полутьме едва разглядел в глубине свою невесту. Сидела она все так же, съежившись, а на голове тот же платок. Я, конечно, обрадовался, но только шагнул в юрту, как она набросила вдруг себе на голову какой-то халат и вскочила на ноги. Я страшно удивился, подошел поближе и коснулся ее плеча: для чего, мол, халат? — сними. Она испуганно попятилась и быстро прошептала: «Муж вышел проверить загон, сейчас вернется». Шепот ее был такой тихий, что я с трудом разбирал слова. Я, конечно, разозлился: «Что еще за муж? О ком говоришь? Почему боишься меня?» — с этими словами я сдернул халат с ее головы. Она забормотала растерянно: «О люди! Этот бессовестный посторонний… помогите…» — и еще что-то, а потом выбежала из юрты. Я застыл на месте растерянный. Тут до моего слуха донесся голос мужчины, который выкрикивал: «Что там? Кто там?» — и, похоже, бежал сюда, к юрте. Совершенно не понимая происходящего, я бросился вон из нее, и в это время меня крепко ударили по спине палкой. Я упал, но тут же вскочил и что есть духу понесся прочь от кочевья, разбрызгивая лужи босыми ногами. Халат мой, которым я накрылся, выскочив под дождь, остался возле юрты, там, где я упал… Залаяли собаки, и я понял, что сейчас их натравят на меня. Я бежал сквозь темноту, слыша за спиной заливистый лай, и думал только об одном — если собаки бросятся следом, то мигом разорвут меня на клочки. Но, слава богу, собаки не погнались за мною… Позже мне рассказали, что мои будущие тесть и теща, поняв происшедшее, успокоили мужа той женщины, усмирили собак…

— Поглядите-ка на него, а! — напряженно засмеялся Аскаров. — Я бы на вашем месте не выпустил ту женщину. А уж после, если нужно было б жать, убежал бы!

Дядя Хидоят, не обратив внимания на подначку слушателя, так закончил свой рассказ:

— Вот и вся история, как я ходил знакомиться с невестой… Мокрый, продрогший до костей, только под утро вернулся домой.

— Так, так… — посмеивался Аскаров. — И как же после такого позора не устыдился ваш будущий тесть, не отказался от свадьбы?

— Не отказался, — простодушно объяснил старик. — Только от своего отца в то утро получил я хорошую оплеуху. А потом он сам отправился в кочевье, уладил все и привел назад моего осла.

— Да, хорошим человеком оказался ваш тесть. Я бы на его месте и за версту не подпустил такого жениха. — Аскаров, перестав смеяться, насмешливо оглядел дядю Хидоята.

Фируз, задетый выходкой своего дяди, тоже посмотрел на старика: понимает ли он, что Аскаров пытается высмеять его? Но дядя Хидоят оставался спокойным, глаза его, окруженные густой сеточкой морщин, удивительно блестели, как бы светились. Кажется, ни трудности долгого жизненного пути, ни старость — ничто не могло замутить их. Или, может быть, старик знал какую-то иную, высшую, правду и сам в душе посмеивался над Аскаровым?..

Наконец гости собрались расходиться. И Фируз пошел проводить их.

Аскаров спрашивал Афзала:

— Скоро кончаешь школу?

— В этом году. Через два дня последний экзамен.

— А потом что, в институт?

Афзал, робея перед старшим, растерянно молчал.

— Хочет пастухом стать, — ответил дядя Хидоят вместо сына, — говорит, мне пора на отдых.

— Прекрасно, правильное решение: профессия у вас, так сказать, наследственная, сын пастуха — пастух! Умный парень, понимает. Однако вот племянник мой — он меня удивляет. — Аскаров кивком головы указал на Фируза и сердито замолчал.

Дядя Хидоят глянул на Фируза — тот делал вид, что ничего не слышит.

— Чем же он удивил вас?

— Да хотя бы тем, что втаптывает в землю мои слова. Говорю — учись, не слушает, — хмуро объяснил Аскаров. — У этой женщины, не знаю, какое получил воспитание… будто сам он шах, а желание его — великий визирь.

— Ну так и что особенного, зачем обижаться на парня? И те, что не выучились в институтах, тоже, слава богу, живут неплохо. Раз не хочет учиться дальше, к чему заставлять?

— Вы, Хидоят-бай, оказывается, и в самом деле афанди! — Аскаров раздраженно махнул рукой и, не попрощавшись, зашагал по дороге.

Дядя Хидоят и Афзал, тихонько посмеиваясь, простились с Фирузом и тоже отправились домой.

5

Прошло две недели.

Фируз закончил работы по дому и в саду, потом привез от подножия Сагиртеппы двадцать ослов белой глины во двор дяди Аслама, чтобы обмазать крышу. Вчера отец — дядя Аслам сказал, что, даст бог, в субботу замесят глину, а утром в воскресенье можно будет приняться за крышу — соседи помогут.

Сегодня была пятница. Фируз, решив, что дела по хозяйству в общем закончены и в понедельник можно выходить на работу, отправился к директору совхоза.

В приемной директора, там, где раньше сидела знакомая Фирузу девушка-секретарь, сейчас печатала одним пальцем на машинке симпатичная женщина средних лет. На подоконнике жужжал вентилятор. Больше в приемной, кажется, ничего не изменилось за два минувших года. Хотя, да… директором совхоза сейчас Наимов, тот самый, за которого вышла Назокат.

…Наимов с сигаретой во рту сидел за большим полированным столом и читал газету.

«Прежнего директора трудно было застать на месте, — невольно подумал Фируз. — Говорят, сейчас он работает главным агрономом в нижнем совхозе. Там, конечно, дела побольше…»

Увидев Фируза, Наимов неторопливо отложил газету в сторону, с минуту молча смотрел на него, потом вынул изо рта сигарету, погасил ее в пепельнице и пригласил:

— Садитесь.

Фируз смотрел на него, узнавая и не узнавая, и удивленно размышлял, как может человек измениться до такой степени за каких-нибудь два года.

Когда Фируз после школы пришел работать в совхоз, Наимов, тогда молодой специалист, был здесь завгаром. Фируз запомнил его худощавым симпатичным парнем, а теперь в кабинете за столом директора перед ним сидел будто другой человек. Полное круглое лицо его говорило о довольстве, глаза смотрели как-то сонно, и, казалось, только густые брови и крупный нос остались от прежнего Наимова.

— Не узнаете меня? — наконец нарушил молчание Фируз.

Он, конечно, понимал, что Наимов не мог забыть его, и спросил неспроста. Издавна сложилось так, что жители из родного села разделяли себя на две группы или рода: «ходжи» и «табармусульмане». Сообщества эти не всегда хорошо уживались друг с другом. «Ходжи» с незапамятных времен считали себя привилегированным слоем среди мусульман, к «табармусульманам» же относили тех, чьих предков, по преданию, обратили в мусульманство насильно. «Ходжи» жили в нижней части села, а «табармусульмане» — в верхней, и это разделение соблюдалось издавна. Семьи из этих двух частей села не брали друг от друга девушек замуж, не отпускали сыновей — избегали вступать в родство. За соблюдением обычая следили больше старики — случалось и так, что, встретившись лицом к лицу, они делали вид, будто не знают друг друга, и не обменивались приветствиями. Фирузу обычай этот не нравился, но сегодня ему не нравилось еще и то, что «ходжа» Наимов делал вид, будто не может вспомнить «табармусульманина» Фируза.

— Как же, как же, конечно, узнал! — сказал наконец Наимов. — Как не узнать? Вы же бывший наш тракторист. Фируз… как там еще? Ах, да… Мардонов. Мы ведь, кажется, односельчане. Служили ведь в армии… И давно вернулись?

— Две недели.

— Да, да, — протянул Наимов, постукивая пальцами по столу. — Ну и что вы от меня хотите?

— Пришел поступить на работу.

— Работа… работа… — продолжая барабанить пальцами, повторил Наимов. — По закону вы имеете право после службы вернуться на прежнее место. Однако предупреждаю: свободных тракторов у меня нет, все заняты. Что будем делать? — словно бы обращаясь к самому себе, спросил директор.

— Автомашина свободная найдется?

— Так вы, кажется, не были водителем…

— В армии научился.

— Значит, и шофером стали, да? Так, так… хорошо. Но жаль, и машины лишней у меня нет. Одна, правда, должна скоро освободиться, только… Если отдам ее вам, знаете, что будет? Скандал. А почему?.. Да потому, что желающих работать в совхозе водителем не так уж мало…

Говорил Наимов тихо и мягко, как будто убеждая.

— Если кто пожелает скандалить, это его личное дело, — сказал Фируз. — Вы же дадите мне трактор, а если нет, то машину, сейчас, вне всякой очереди. Закон вы знаете не хуже меня.

«Странный какой-то парень, — подумал Наимов. — Настроен явно враждебно. Или правда то, о чем предупреждал Насир?..»

— А если мы вам другую работу подыщем?

— Какую?

— Например, слесарем пойдете?

— Нет.

«Нет…» — повторил про себя Наимов и, поразмыслив, решил, что, пожалуй, нет резона отказывать парню. Сразу видно, упрямый и настырный, может и жаловаться пойти — по разговору видно. И своего добьется. Конечно, закон на его стороне. Если уж так все складывается, то зачем ему, Наимову, встревать в склочное дело? Эту проклятую машину он собрался было передать одному нужному человеку. Значит, тому придется подождать… Ладно, переживем, нужного же человека можно отблагодарить иначе — сердце его, как говорится, найти легко. Однако почему этот парень держится так враждебно? Давно, года три, наверное, назад, когда он только собирался жениться на Назокат, младший брат Насир как-то показал ему на улице Фируза и предупредил, что этого парня часто видят рядом с ней — дружат еще со школы…

— Так вы хоть отдохнули после возвращения? Погуляйте еще с недельку — может, к этому времени и та машина, о которой я говорил, освободится.

Слушая Наимова, почему-то Фируз испытывал то же ощущение, как если бы босиком наступил на лягушку.

— Так через неделю?

— Да, загляните через недельку, поговорим.

Фируз медленно возвращался по тихой тенистой улице, ведущей в райцентр, и на душе у него было невесело. Не может он забыть Назокат… Вспомнит — и будто невидимая рука сжимает сердце, и настроение целый день подавленное. Можно ли так мучить себя? Как говорится, давно пора было прочесть молитву по минувшему. Из-за Назокат и с Наимовым не смог говорить по-человечески. Увидел его, и сердце перевернулось, сразу забыл, что хотел держаться спокойно, ничем не выдавая своих чувств. Да и, собственно, в чем провинился перед ним Наимов? Сам ходил разиня разиней, сам и остался с носом — потерял Назокат… Ведь цветок достается тому, кто первым решится сорвав. Наимов сумел опередить его, а он все не торопился, откладывал на завтра. Так и не решился сказать Назокат, что у него на сердце, сказать ей, что любит, что хочет взять в жены, — так почему ж теперь он злится на Наимова? Злится или ревнует? Хотя какая разница. Все одно плохо. Наимова он, похоже, ненавидит, однако есть в этом что-то низкое — или, быть может, у него нет чувства собственного достоинства?.. Нет, нужно быть мужчиной. Наимов ведь не отбивал у него Назокат и, наверное, даже и не догадывается о боли его сердца. И Назокат ведь ему, Фирузу, тоже ничего не обещала… Тогда отчего же ему так больно знать, что они были мужем и женой и что их семейная жизнь закончилась разрывом? Да, это правда: после того как Фируз услышал от Сафара, что Назокат ушла из дома Наимова, горькое чувство на сердце стало будто вдвое сильнее. Словно он жалел не только себя, но и Назокат… Если Наимов поймет, в чем дело, наверняка в душе посмеется над ним. Хотя почему — если поймет? Не исключено, что он прекрасно все знает, неспроста ведь так холодно встретил его сегодня…

— Фируз! — окликнули его с другой стороны улицы.

Он поднял голову и увидел Сафара, с улыбкой направлявшегося навстречу. Фируз машинально отметил, что друг его сегодня выглядит необычно празднично: вместо всегдашней своей ковбойки белая рубашка, хорошо отглаженные брюки, модные туфли, и привычной старенькой тюбетейки не видать. В город, что ли, собрался?

— Что это ты так вырядился?

— А я тебя ищу! Забегал к тебе — мать сказала, пошел к директору совхоза… Пойдем, поговорим?

— Ладно, — согласился Фируз, — куда пойдем-то?

— Знаешь столовую возле парка? Там сейчас прохлада, да и парк новый посмотришь, пошли.

— Ты что, отпуск взял? — на ходу расспрашивал Фируз. — Вроде сегодня рабочий день, а ты ходишь руки в карманы.

— А-а-а… — Сафар от души посмеялся. — Никогда не видел меня таким франтом?

— Да нет, один раз было.

— Это когда же? — удивился Сафар.

— Два года назад, в день своей свадьбы.

— Верно, было, было… Ну в день свадьбы — это грех небольшой.

— Слушай, ты что мутишь воду? Я тебя о деле спрашиваю. В совхозе самый разгар работы…

— А я ушел из совхоза, — беззаботно объявил Сафар. — Хочу погулять недельку, передохнуть.

— Шутишь? — Фируз остановился и пристально вглядывался в лицо друга.

— С чего бы мне шутить? Правду говорю, — уже серьезно ответил Сафар. — Совхоз — это, как говорится, не для меня.

— Четыре года, значит, был для тебя, а сейчас — нет?

— Пока был прежний директор, Хакимов, работалось хорошо. Но этот… Полтора года терпел, больше не могу.

Они вошли через ворота в парк, чистый, прохладный и тенистый; посыпанной песочком аллеей двинулись в сторону райцентровской столовой.

— Слушай, ну что случилось? Ведь когда он был завгаром, казался вполне приличным…

— Да, к а з а л с я, — подтвердил Сафар и, посмотрев сбоку на Фируза, отметил: — Надо же, ты ростом обогнал меня, не зря, значит, армейский хлеб ел.

— Ему про тутовник, а он про иву! Ты что, не хочешь говорить?

— Нет, правда, в тебе сейчас не меньше, чем метр восемьдесят.

— Угадал, — согласился Фируз и перестал приставать с расспросами. Захочет — сам скажет…

Столовая в этот предобеденный час была пуста, однако откуда-то из задних помещений доносился пряный запах шашлыка. Две официантки с одинаковыми высокими прическами, обе крашеные, но одна худая, а другая полненькая, стояли у окна, смотрели на улицу и чему-то негромко и беззаботно смеялись. Увидев молодых ребят, они поправили волосы.

— По три шашлыка и по сто пятьдесят водки, — заказал Сафар.

— А не много ли в такую жару? — забеспокоился Фируз. — Тебе никуда не ехать?

Сафар только махнул рукой.

Выпив по рюмке, закусили сначала помидорами с луком, потом Сафар взял с тарелки шампур и поторопил:

— Ты что, забыл, что шашлык надо есть горячим, иначе вкус не тот. Бери и ешь!

— Взять-то я возьму… но ты скажешь, наконец, почему ушел из совхоза?

— Денег мало платят, — жуя, объяснил Сафар.

— Как мало? Ты ж раньше меньше двухсот не получал.

— Раньше-то я работал в совхозе, а сейчас, получается, в какой-то лавочке. За баранкой сижу дольше, чем прежде, а зарабатываю втрое меньше. Большую часть той работы, что я делаю, совхоз не оплачивает. Не оплачивает потому, что каждый день машина нужна или родственникам Наимова, или его приятелям. Одному привезти сена, а другому камень, этому нужны дрова, тому земля… Да еще и грузить и выгружать приходится. Директор прикажет — не откажешься от поездки, а в день получки на руки шестьдесят-семьдесят, хорошо, восемьдесят рублей. А я ведь не один, у меня семья. За восемьдесят рублей и кошка на солнышко не вылезет. Когда ходил к Наимову, спрашивал, почему так мало начислили, он то ругался, то смеялся. В общем, повторял одно и то же: машина, мол, под тобою, руки тебе никто не связывает, нужны деньги — умей вертеться, как другие шофера, путей много. Но, понимаешь, Фируз, не могу я ходить этой дорожкой, на которую он меня толкает. Не привык, да и не хочу. Не всем же быть такими, как его брат Насир… Нет, друг, совхоз, где руководителем Наимов, не для меня. Пойду на автобазу, уже и договорился. Через несколько дней получу машину. Если хочешь, и тебя там устроим. Работы много, и директор, говорят, толковый.

— Когда же ты успел уволиться? Ведь еще в понедельник приезжал к нам на своем ГАЗе.

— Вчера рассчитался.

— А машину твою кому отдали?

— Кажется, пока без хозяина.

Фируз вспомнил недавний разговор с Наимовым.

— Слушай, мне ведь Наимов сказал зайти через неделю. Мол, какая-то машина должна освободиться.

— Чтоб его лицо почернело! — воскликнул Сафар. — Ей-богу, это он о моей машине. Вот лиса, а! Через неделю… Ему ведь только неделю и нужно, чтобы обойти тебя и отдать машину кому-то из своих. Так сказать, верный кусок хлеба с маслом. — Сафар помолчал, подумал, потом добавил спокойнее: — Все же должен сказать, что он трусоват. Ведь ты вернулся из армии, по закону можешь прийти на прежнее место. Не исключено — побоится отдать машину другому.

Постепенно столовая наполнялась народом, начался обеденный перерыв.

Сафар еще раз наполнил рюмки.

— Ладно, не будем больше о работе.

В это время в дверях столовой показался Насир, младший брат Наимова. Оглядев зал и заметив Фируза с Сафаром, он направился прямо к ним, кивком поздоровался и, придвинув стул, без приглашения подсел к столу. Громко окликнул официантку, заказал себе поесть и только потом с деланным равнодушием обратился к Сафару:

— Ну, как жизнь?

— Не видишь разве: настроение отличное, — в тон ему ответил Сафар.

— Все же скажу, ты поступил необдуманно.

— Который из моих поступков кажется тебе необдуманным?

— Зачем уходишь из совхоза, для чего подрываешь авторитет руководства, разве тебе мешали жить?

Фируз молча слушал, пытаясь понять и разглядеть, что за человек стал Насир. Они знали друг друга с детства, одиннадцать лет вместе учились в школе. И сейчас Насир был вроде бы прежний — все те же редкие брови, и смуглая кожа, и широкие плечи, и крепкие мускулы… Только пополнел, пожалуй, излишне, как и брат. На голове синяя выцветшая фуражка, из-под нее торчат длинные пряди волос… рукава рубашки закатаны до локтей, грудь нараспашку. Фируз знал, что Насира не взяли в свое время в армию из-за какой-то мудреной болезни, но водителем брат его устроил…

— Ладно, пейте, а то остынет. — Насир ухмыльнулся, взглядом указывая на рюмки. — Сафар, налей и мне.

Фируз пригляделся к Насиру повнимательнее, слушая его разговор, видя опухшие веки и мутноватые глаза, подумал, что вот странно: вроде бы пришел рабочий человек пообедать в свой перерыв, но выглядит беспечным и равнодушным — мол, пропадайте вы все пропадом, пусть хоть полсвета в тартарары провалится, — я даже не моргну!

— За рулем, а просишь налить, — укоризненно ответил Сафар и, подняв свою рюмку, обернулся к Фирузу: — Ладно, бери.

Насир заинтересованно смотрел, как они выпили и как ставили рюмки на стол, потом сказал обиженно:

— Надо же, умнее всех выискался! — Лениво поднявшись с места, направился к буфету. Вернулся с полным стаканом в руке. — Пью, да на свои, а за свои хоть звезду с неба достану — были бы в наличии!

Сафар не ответил.

— Ваше здоровье, дорогие. — Насир шутовски подмигнул и лихо опрокинул стакан. Сдвинул фуражку на затылок, оперся локтями о стол, заглянул в лицо Сафару. — Знаю, хочешь уйти на автобазу. Глупость делаешь, дорогой!

— Ну-ка скажи, почему глупость? — Сафар понимающе усмехнулся.

— А потому, приятель, что совхоз для нашего брата шофера — точно рай земной! Что твоя автобаза? С утра до вечера будешь вкалывать, из сил выбиваться — хорошо, если сотню-две получишь. Нет, совхоз иное дело! Человеку поможешь — десятка-другая в кармане. И все за час-полтора, да еще и сеном обеспечен, и зерном, и фруктами… Одним словом, вечером приходишь домой не с пустыми руками. Или я искажаю?

— Ну-ну, давай договаривай, — с серьезной миной подбодрил Сафар.

Насир продолжал похваляться, а Фируз слушал его и все никак не мог представить в этом незнакомом человеке того Насира, которого одиннадцать лет знал по школе.

Получив после окончания школы аттестат из одних троек, Насир все же поехал в Душанбе, как он сам говорил, «ловить птицу счастья» — желал поступить хоть в какой-нибудь институт. Однако на первом экзамене провалился и, постеснявшись вернуться обратно в село, решил задержаться в городе, подождать, пока поостынут разговоры. Забрав документы из института, поступил на курсы шоферов и, появившись через полгода на улицах села, устроился работать в совхозе — не без помощи родного брата — завгаром, сразу же получил новую машину. До ухода в армию Фируз не сталкивался больше с Насиром: трактористов обслуживал на своем стареньком ГАЗе Сафар.

— …Слушай меня, я дело говорю, а ты — мол, совхоз мало платит, обижаешься… — продолжал Насир, не сводя с Сафара помутневших глаз. — Сколько сейчас времени — обед, да? А я уже с десяткой! Утром возил шерсть: два рейса в кочевье — это для совхоза, так сказать, за зарплату, а потом еще одному доброму человеку привез две машины земли — это уже на себя поработал — и десятка в кармане. А хозяин сам грузил, сам разгружал да еще тысячу раз спасибо сказал. Вот как надо устраиваться! Он доволен, что сделал свои дела, и я доволен тоже… И все довольны. Вот так каждый день…

— Все? Кончил? — оборвал его Сафар.

— А чего еще, все просто, — усмехнулся Насир.

— Теперь послушай меня. Пять пальцев хоть на одной руке, да неодинаковые. Я не могу быть тобой, ты не станешь мной. Я не набиваю свой карман за счет государства — машина чья, бензин чей? Ты говоришь, на автобазе едва-едва заработаешь сто-двести? Для меня честно заработанные эти сто-двести дороже твоих больших денег! И больше не учи меня, как жить, — мне мое честное имя еще понадобится! — Сафар поднялся и положил руку Фирузу на плечо. — Пошли…

— Хоть ты и старше меня, извини, скажу тебе: ума ты, оказывается, не нажил, приятель, — бросил ему вслед Насир. — Если хочешь быть таким честным, вместо хлеба сухой ком земли грызть будешь.

Сафар покраснел от возмущения, но, видно, решил не затевать ссоры.

Рассчитавшись с официанткой, друзья вышли на улицу.

Они пересекли парк и, выйдя из ворот, вдруг увидели в двадцати шагах от себя Назокат — она шла прямо к ним, и в обеих руках у нее было по тяжелой сумке.

Сафар легонько потянул Фируза за локоть, желая увести его и избавить от встречи, но тот не мог тронуться с места, будто застыл.

Назокат подошла, поздоровалась со смущенной улыбкой и опустила сумки на землю, давая отдых рукам. Фируз, не отрываясь, смотрел на ее влажные миндалевидные глаза, на нежное лицо… Третий год он не видел ее.

Они встретились взглядом — и Фируз почувствовал, что лицо его будто обдало огнем. Назокат поспешно отвела взгляд, щеки ее порозовели. Помолчав несколько секунд, она заговорила первая:

— Ты очень изменился, Фируз, прямо и не узнать тебя.

Сафар тихонько отошел в сторону.

— А ты совсем прежняя, Назокат…

Мимо них прошел, покачиваясь, Насир, метнул злой взгляд, забрался в кабину новенького ЗИЛа, стоявшего неподалеку, но отъезжать не спешил.

«Следит», — подумал Фируз.

— А я только вернулась из Душанбе, сессию сдавала… В доме ничего нет, вот — на базар сходила.

— Ты уже на четвертом курсе?

— Да, на четвертом. — Она помолчала. — Я, пожалуй, пойду, Фируз, тебя ждут.

И посмотрела в сторону Сафара. Потом нагнулась за своими сумками, руки ее напряглись…

— Подожди, я помогу.

— Спасибо, — сразу согласилась Назокат и, покраснев, добавила: — Наш дом… недалеко, я сейчас живу в райцентре.

— Знаю…

Он кивком попрощался с Сафаром, который ожидал в сторонке, и пошел по тротуару рядом с Назокат. В эту минуту их обогнала машина Насира… Оба проводили ее глазами.

Несколько минут шли молча.

— Почему ты ничего не расскажешь, Фируз? — наконец спросила Назокат.

— А ты?

— Что я? Ты ведь сам сказал, что все знаешь. — Она подняла голову и взглянула Фирузу в лицо. — Да, три года почти прошло, как мы говорили в последний раз.

— Тогда я очень многое хотел тебе сказать, но сейчас…

— Что сейчас?

— Сейчас… мне кажется, все те слова застыли в моем сердце, теперь мне трудно говорить.

— Что же ты не сказал тогда?

— Боялся, что для тебя это ничего не значит, ведь те слова, которые я приготовил для тебя, можно произносить только один раз в жизни.

— Я так ждала их тогда… а ты даже и намеком не дал понять. Сколько удобных моментов было — и никогда ничего… Сейчас я обо всем думаю иначе. Бывают дни, когда в своем несчастье обвиняю тебя.

— И я много думал, Назокат. В каждой своей неудаче я виню одного себя. И сейчас упрекаю себя — почему тогда не смог рассказать тебе, что было на душе…

Они подошли к длинному одноэтажному дому с высокими зарешеченными окнами, и Назокат остановилась.

— Вот здесь мы и живем — я и мой сын. Эти два крайних окна — наши. Зайдешь?

— Спасибо, Назокат. В другой раз.

В это время из чайханы на другой стороне улицы появился Шариф-шабкур, тот самый, которого Фируз встретил недавно на полустанке.

— Где была? Целый час смотрю на дорогу.

— Что случилось?

— Когда приехала? Почему мать не идешь проведать? — спрашивал Шариф-шабкур.

— Вернулась вчера вечером, а к маме собираюсь сегодня, когда заберу Рустама из садика, — объяснила Назокат и, смущаясь оттого, что Фируз слышит их разговор, снова спросила: — Ничего не случилось? Мама здорова?

— Узнав, что ты вернулась, она послала меня за тобой, проведать послала. Сама прийти не может — больна.

Назокат взяла у Фируза свои тяжелые сумки и, попрощавшись, вошла в дом.

Фируз повернул было обратно, но Шариф-шабкур сердито окликнул его:

— Ты, парень, кем ей приходишься? — Маленькие глазки буравили лицо Фируза.

— Никем…

— Раз никем, так думай, прежде чем ступить. Что за бесстыдство — останавливать ее на улице, заводить разговор! Если еще раз увижу такое, будешь плакать кровавыми слезами, запомни мои слова. Она еще не без хозяина.

— Вы бы думали лучше, что говорите.

— Убирайся прочь, нечестивец! — крикнул Шариф-шабкур и, резко обернувшись, ушел следом за Назокат.

6

Тихое и однообразное журчание воды убаюкивало, дядю Аслама клонило в сон. Он сидел в тени тутовника, возле ямы, где замешивали глину. Жена дяди Аслама, высокая и худая, лишь немногим моложе его, топила танур. По тому, как она нагибалась за хворостом, ломала сухие ветки и швыряла их в огонь, нетрудно было понять, что работу эту она делает нехотя и с раздражением.

Со стороны сеновала подошел Фируз, неся за плечами мешок со старой соломой. Услышав шаги сына, дядя Аслам зашевелился, открыл глаза; окинул его ласковым взглядом, сделал было движение, чтобы подняться и помочь ему, но Фируз знаком попросил отца не вставать.

Фируз высыпал солому на рыхлую землю в яме, спрыгнул с кетменем вниз и принялся перемешивать солому с землей, потихоньку подвигая их к луже воды, набравшейся в яме. На нем не было ничего, кроме старых брюк, подвернутых выше колен, и дядя Аслам с удовольствием глядел на смуглую кожу сына, смолистые черные волосы, блестевшие в лучах солнца, на крепкие мускулы, игравшие на плечах и спине, когда Фируз, не поднимая головы, сильными движениями замешивал глину.

«Каким молодцом вырос! А еще говорят, если человек не насытился материнским молоком, то его кости на всю жизнь останутся некрепкими…»

— А дома ты все уже привел в порядок?

— Да, бобо[56], осталось только уголь привезти.

— Хорошо, сынок. Постарайся, чтоб сердце матери всегда было согрето. Кроме тебя, что ей нужно от жизни? Я вижу, она улыбается, глядя на тебя, но знай, сердце ее обливается кровью от беспокойства.

В тот день, сынок, когда я и мой друг Ато, муж Шарофат, вместе ушли на фронт, еще и месяца не прошло со дня их свадьбы. Ато был моложе меня, однако своим умом и способностями, честностью и добротой заслужил уважение не только мое, но и всех, кто его знал. Мог поставить дом, мог разбить сад, и еще — никто в округе не мог сравниться с ним силой и ловкостью. Лишь одного не успел он — не было у них с Шарофат ребенка. И вот, сынок, война проглотила такого человека. Он скончался у меня на руках под Прагой, и я сам похоронил его. Однако твоя мать Шарофат, получив похоронку, не поверила, что ее мужа могли убить. Да и после войны долгое время думала, что ее Ато жив и что не сегодня-завтра может вернуться домой… Не могла она поверить в его смерть. И мне много раз говорила, что похоронка эта, наверное, ошибочная, что соседка ее тоже получила черную весть, а потом сын ее пришел с фронта живым. Кто знает, сынок, может быть, в душе она и сейчас ждет своего хозяина… С того дня, как я вернулся в село после войны, я вижу твою мать каждый день, но язык не поворачивается сказать ей правду. Какими словами объяснить ей, что я сам похоронил Ато и что она должна склониться перед судьбой?.. Ты, сынок, своим младенческим теплом хоть как-то заслонял ее от холода, пустоты, оставшейся после гибели близкого человека. Твоя жизнь как бы возместила для нее другую жизнь, отобранную войной, — как я мог после этого забрать тебя, выросшего у этой несчастной женщины! Будь для нее, сынок, опорой в ее старости, утешением и наградой, светом и смыслом жизни. Никогда не забывай, сынок, что сделала она для тебя. Если бы она, Шарофат, не дала тебе места в своей душе, не поставила бы тебя на ноги, — о какой камень разбил бы я свою голову? Хотя правда, что я породил тебя, однако не меньшая правда и то, что ты сын Шарофат. Ее заботой, ее любовью, трудом ее рук, ее бессонными ночами сделался ты человеком. Я знаю, сынок, что ты беспокоишься обо мне. Но я болен, и дни мои сочтены… С чем сравнить жизнь со всеми ее радостными и горестными днями — с дуновением ветра, с ударами молнии? Все кончается так быстро, кажется, не успев и начаться… Одну обиду ношу я в сердце: четыре года провел на фронте, вышел живым из-под пуль и снарядов, вернулся в родное село с тысячей добрых надежд — и потерял ту, что была мне опорой в жизни; потерял твою мать… а ты остался сиротой, стал сыном чужой женщины. Вот уже двадцать лет я живу с другой женой, злоязычной и бесплодной. Посмотри на нее: душа ее черна, и уродство это с годами все больше проступает наружу… Ты ведь знаешь — она сестра жены твоего дяди и тогда, двадцать лет назад, разведясь с мужем, жила в их доме. Твой дядя уговорил меня жениться на ней, и лишь позже я понял, что встретился не с женщиной, а с великой бедой. Но дело было сделано. Только лишь когда вижу тебя, теплеет у меня на сердце, я чувствую, что не одинок в этом мире, и, взявшись руками за ворот своей рубахи, благодарю за это всевышнего. Одного день и ночь я прошу у бога: чтобы счастье улыбнулось тебе. Будь честным, сынок. Будешь честным — будешь спокойным. Никогда не обижай мать, пыль из-под ее ног прими драгоценным бальзамом для глаз своих. Не то и бог не простит тебя, и раб его… Я уже стар. Теперь ты мое продолжение. Хочешь или не хочешь, сынок, и добро твое, и зло твое перейдут на меня. Люди скажут — сын такого-то… Надеюсь, что после смерти моей ты добрым своим именем будешь радовать дух мой. Я очень надеюсь на тебя, надеюсь, что ты никогда не узнаешь тех страданий, которые выпали на мою долю.

Две белые курицы, выпачкавшиеся в золе, кудахтая, дрались у айвана, возле кучки мусора, оставшегося там с утра, когда подметали двор.

— Не уставать вам, сосед! — С этими словами во двор вошел дядя Хидоят.

— Здоровья вам! — Отец Фируза поднялся и шагнул навстречу гостю.

— С того дня, как отдал стадо вашему внуку[57], хожу сам не свой, не знаю, куда и деть себя. Не привык шататься без дела, да и дома целый день высидеть — одно мучение. Вот и говорю матери Афзала: на сердце тесно, жена, схожу-ка проведаю соседа.

Фируз в яме уже заканчивал работу — кетменем и ногами старательно месил глину, разбивая оставшиеся комья. Иногда ошметки глины взлетали из-под кетменя и коричневыми пятнами остывали на его плечах и спине. Он чувствовал, как острые лучи солнца обжигают кожу. Из танура по всему двору расходился запах свежеиспеченных лепешек.

Фируз проголодался за работой, больше всего ему хотелось сейчас выбраться из глины, подойти к тануру и, взяв лепешку, запивать ее холодной родниковой водой. Однако, представив себе хмурое лицо мачехи, он продолжал работать.

— Жена, — позвал дядя Аслам, словно почувствовав желание сына.

Мачеха продолжала заниматься своим делом, будто и не слышала.

— Эй, жена! — снова окликнул старик.

— Слышу, слышу, что скажете?

— Принеси пару горячих лепешек, — попросил он, — и чаю завари.

Жена опять не ответила.

Минут через двадцать Фируз, окончив месить глину, вылез из ямы, запрудил ручеек воды, стекавший в яму, вымыл руки.

— Иди сюда, сынок, — ласково позвал его отец. — Присядь, отдохни, вижу, ты устал.

— Молодец, Фируз, — сказал и дядя Хидоят. — Нелегкое это дело — месить глину.

Жена старика расстелила дастархан и положила перед гостями две непропеченные лепешки.

— Разве лучше не нашлось? — спросил дядя Аслам.

— Это тоже хлеб, не разорвет!

С недовольным видом мачеха ушла в дом. Дядя Аслам хотел было сказать ей что-то вслед, но старый пастух, коснувшись его руки, остановил:

— Не надо, сосед. Она права, да стану я ему жертвой, всякий хлеб — это хлеб.

В лице его не было и тени обиды; он хорошо знал характер жены своего друга.

Фируз пошел на кухню, зажег огонь в очаге и, вскипятив воду, заварил чай.

Мачеха не показывалась.

Желание отведать горячих лепешек уже пропало. Разлив чай, он поднес по пиалке отцу и дяде Хидояту, выпил сам и поднялся. Принес еще мешок соломы и ровно рассыпал поверх глины, чтобы до завтрашнего дня не высохла на солнце. Полил сверху двумя ведрами воды. Покончив с делами, сказал:

— Теперь, бобо, если разрешите, я приду завтра.

Взяв в руки одежду и ботинки, попрощался с отцом, с дядей Хидоятом и вышел из ворот. До того как вернуться домой, он хотел спуститься к ручью, хорошенько вымыться.

7

Фируз проснулся до восхода солнца, но тетушка Шарофат, оказывается, поднялась еще раньше и успела уже сварить шурпу.

Когда он, умывшись, сел за дастархан, она налила ему чашку жирного супа, принесла фатир — лепешку из пресного теста — и попросила ласково:

— Поешь как следует, сынок! Дни сейчас длинные, когда еще завернешь домой…

Позавтракав, Фируз вышел на улицу. Небо над горами на востоке окрашивалось в розовое, скоро должно показаться солнце. Воздух еще хранил ночную свежесть, мягкий утренний ветерок ласкал лицо.

Вместо недели, как говорил Наимов, Фируз прождал почти две и только вчера получил машину. Действительно, это была машина, на которой ездил Сафар. Две недели стояла в гараже без дела… Позавчера они окончательно поссорились с Наимовым, и Фируз, взяв со стола чистый лист бумаги, зло сказал: «Вот здесь и напишите, что не хотите давать мне работу!» После этого директор и сдался.

Перебравшись через ручей в нижней части села, а потом поднявшись в гору, Фируз пришел в райцентр и направился к гаражу. Вчера Наимов, подписав приказ о его зачислении в штат, распорядился: «Завтра отправитесь в Джахоннамо, будете возить зерно». Улица райцентра была полита и чисто выметена. Зато на территории гаража как-будто начиналась свалка: валялся железный хлам, земля была разбита, крепко пахло металлом и маслом.

На скамеечке у двери сторожки Фируз неожиданно для себя увидел дядю Хидоята.

Старик тоже удивился.

— Фируз? Что ты здесь потерял в такую рань?

— Я пришел на работу, а вы?

— А-а-а, — держась за поясницу, старик поднялся со скамеечки. — Значит, будем работать вместе? Дома, сынок, я чуть не лопнул от скуки. Вот и пошел к начальникам… Сказал, найдите мне что-нибудь по силам. А начальник этого гаража — он, оказывается, сын нашего покойного мясника, — привел меня сюда и сказал, что буду сторожем. Вот так, сынок, — старик улыбнулся. — Раньше пас стадо, теперь пасу грузовики…

Фируз вывел машину из гаража и направился в сторону Джахоннамо. Туда было километров двадцать. Дорога поднималась по красноватому склону холма Тобазор, и было на ней три поворота, опасных даже для опытных водителей на новых машинах. Поднявшись к вершине холма, и машина, и Фируз, казалось, одновременно облегченно вздохнули — гул мотора ослаб. У вершины Тобазора на большом плоском камне стояли гипсовые олень с олененком.

Дорога отсюда разделялась надвое.

Фируз свернул на хорошее асфальтированное шоссе. Дорога стала прямой и ровной, она стрелой уходила вдаль и терялась в желтизне степи. Хлеб был уже убран, людей нигде не видно. Однако в пустынности обширной равнины, отдавшей человеку рожденный ею урожай, заключалось величавое спокойствие и мудрое терпение.

Фируз помнил эту равнину, какой она была три года назад, — такой же застывшей, усталой. На ночь они с товарищами оставляли свои тракторы у подножия вон того холма и шли по домам, а утром возвращались и продолжали работу.

В один из таких вечеров, вернувшись затемно в село, Фируз услышал, что днем Назокат просватали за заведующего гаражом Наимова и что назавтра назначена свадьба. Тетушка Шарофат, не ведая, что творится в сердце сына, осуждающе качала головой и рассказывала, что такой поспешной свадьбы, без подношения обычных подарков, ей не доводилось еще видеть и даже не слыхала о похожем — как это, не обменяться подарками?..

Однако Фируз сетований матери не слышал. В душе, в сердце его засела одна мысль: Назокат выходит замуж и навсегда потеряна для него… Как будто жизнь на земле прекратилась, и звезды остановили свой полет. Он забыл обо всем… вошел в свою комнату, упал на постель и всю ночь не сомкнул глаз. Он видел себя вдвоем с Назокат — то на уроках в классе, то на школьных вечерах, то в совхозном саду, а то просто на улице при случайных встречах. Он вспоминал, как они вместе собирали тюльпаны.

…Как-то весной после уроков учитель ботаники повел их на холм за селение, чтобы рассказать о растениях, живущих на их родной земле. Когда экскурсия окончилась, кто-то из ребят предложил пойти на склон холма Тобазор — собирать тюльпаны. Большинство ребят вернулись в село вместе с учителем. Но Фируз и Назокат и с ними еще несколько одноклассников отправились к Тобазору. Собирая тюльпаны, они расходились все дальше и дальше друг от друга, и через полчаса Фируз и Назокат оказались одни на краю какого-то незнакомого оврага. Назокат пока сумела найти только один тюльпан и несла его в руках. Среди трав на склоне оврага против того места, где они сейчас стояли, виднелся еще один цветок, и Назокат с радостным криком бросилась туда. В руках у Фируза было два тюльпана. Он окликнул Назокат — хотел отдать ей свои цветы.

— А что сам принесешь?

— Я для тебя собирал.

Назокат легко и весело улыбнулась; сверкнули влагой жемчужные плотные зубы, перекинула с груди за плечи косы, приняла у Фируза цветы и, крикнув «Догоняй!», бросилась вверх по откосу оврага. Фируз поднимался рядом. Назокат сорвала тот тюльпан, который увидела раньше, и оглядывала склон, отыскивая еще цветы. В это время душную тишину дня разорвал недалекий раскат грома, налетел ветер, волоча за собой пухлую тучу. Через несколько минут на лицо Фируза упала тяжелая капля, потом еще…

— Назокат, пора возвращаться.

— Как же, пошли за тюльпанами, а вернемся всего с четырьмя? — рассмеялась она.

— Так ведь промокнем сейчас до нитки!

— Обо мне не беспокойся, я не ком сухой земли, чтобы развалиться.

Они нашли еще один тюльпан, увидели следующий, а гром грохотал уже совсем близко, и наконец хлынул дождь. По разгоряченным щекам Назокат ручейками сбегала вода.

— Что будем делать, Фируз? Немножко страшно…

— Как, что? Всего пять цветков — будем искать еще!

— Нет, хватит уже. — Назокат схватила Фируза за руку, и они побежали по склону вниз.

Дождь припустил сильнее, небо, казалось, раскалывалось над самой головой. На обоих не осталось уже и сухой нитки, но Фируз чувствовал сейчас только одно: тепло руки Назокат, сжимавшей его руку, и ему все равно сейчас было — дождь ли, нет ли, и куда, и зачем они бегут. Ноги его не чувствовали земли, и он готов был бежать так бесконечно.

Вдруг Назокат споткнулась о какой-то кустик, упала с размаху… и Фируз опомнился. Помог Назокат подняться, опять взял ее за руку и уж больше не отпускал. Дождь сплошной стеной отделял их от остального мира, и Фируз остро желал только одного: чтобы скорее вернулось это ощущение блаженного полета и счастья, чтобы исчезло время и они с Назокат, держась за руки, продолжали парить где-то между небом и землей.

— Отпусти, Фируз, вот уже и село, ведь неудобно будет…

Фируз с трудом отпустил ее руку.

Этот весенний день, и ливень, и полет сквозь дождь так врезались ему в память, что он несколько раз даже видел их во сне.

Впервые это случилось, когда он узнал, что Назокат выходит замуж…

Фируз тогда так и не заснул. На рассвете ушел из дома к своему трактору и весь этот день не способен был говорить с людьми. Во время обеденного перерыва напарник Фируза, заметив его угрюмость, пытался развеселить его, шутил и смеялся, но Фируз будто закаменел. Он работал… и старался ни о чем не думать, и так протянул до вечера.

Когда уже на закате напарник позвал его домой, Фируз лишь махнул рукой: иди, мол, я остаюсь!

Трактор его, урча, двинулся вперед, и лемеха плуга продолжали вспарывать землю. Пелена тьмы постепенно обволакивала все вокруг.

Фируз включил фары, а через час, закончив вспахивать свой участок, перешел на соседний. Он видел перед собой лицо Назокат, слышал ее мягкий голос, и память услужливо приносила ему картины их встреч, и почему-то чаще других всплывали ее слова, сказанные тогда, во время ливня: «Отпусти, Фируз… неудобно будет…»

Он потерял счет времени, свет фар упирался в темноту ночи, и Фируз был сейчас один во всем мире. Руки, плечи, спина, ноги ныли от напряжения, голова будто налилась расплавленным свинцом. Но Фируз все не отпускал рычагов трактора — сидел, словно чугунный, словно уже никогда не поднимется, не увидит света.

Наконец он почувствовал, что голова кружится от усталости, перед глазами плавали дрожащие разноцветные круги. Он остановил трактор, заглушил мотор, закрыл глаза. Так и заснул, опершись о спинку сиденья, уронив на колени натруженные руки. Тогда-то он и увидел в первый раз этот сон — как они с Назокат летят сквозь дождь, крепко держась за руки.

…Длинный сигнал догнавшей сзади машины вернул Фируза к действительности. Глянув в боковое зеркало, он узнал машину Насира.

«И он, видно, в Джахоннамо, возить зерно…»

Фируз включил сигнал поворота: через несколько десятков метров надо было сворачивать с шоссе на пыльную проселочную дорогу. Однако Насир все нажимал на сигнал и, высунув руку из окошка, похоже, просил подождать его. Фируз притормозил, остановился, а машина Насира, не задерживаясь, проскочила вперед, мелькнуло за стеклом злое лицо. Метрах в двадцати перед машиной Фируза тот свернул на проселочную дорогу, и густая пелена пыли стала заволакивать его грузовик. Какое-то время Фируз видел еще надпись на заднем борту: «Дорога — не космос!» А потом должен был сбавить скорость, — пыльная завеса скрывала проселок.

8

Вот уже две недели Фируз возил зерно. В полдень он свернул к палатке комбайнеров передохнуть. Комбайнеры, три шофера с автобазы и с ними Насир, пили чай в тени брезентовой палатки. Из старенькой спидолы лились звуки танбура[58].

Положив в карман ключи от машины, Фируз занял место в кругу. Ему протянули пиалку чаю.

Насир какое-то время раздраженно поглядывал на спидолу, потом рывком поднялся с земли.

— Разве это музыка?! — Он открыл дверцу своей машины, вернулся с небольшим магнитофоном в руке. — Вот послушайте-ка настоящую! — Затем выключил спидолу и нажал на клавишу магнитофона. Раздался неожиданно громкий голос певца:

Довольный Насир кивал головой в такт песне, казалось, поддакивал.

— Слушай, что-то не то, пусть он замолчит, — сказал один из комбайнеров.

— Правда, включи радио! Танбур во сто раз лучше этой муры!

— Потерпите, слаще ничего не услышите. — В упоении Насир продолжал покачивать головой.

Магнитофон возил он с собой постоянно. Может, и не слушал эти тысячи раз слышанные песни, а может, они ему никогда не надоедали, кто его знает… И всем остальным шоферам советовал следовать его примеру, обещая дать записать музыку.

Высокий голос певца выводил теперь:

— Ну как? — спросил Насир.

— Чем дальше, тем хуже, — отозвался Фируз.

— Бог ты мой! — вдруг пришел в ярость Насир. — Ты-то уж держал бы язык за зубами! Тебя-то кто спрашивает!

Старший из комбайнеров вмешался:

— Уймись, что он такого сказал? Или, думаешь, все должны соглашаться с тобой? — Он придвинул к себе поближе спидолу и повернул ручку. — Честно говоря, Насир, эти твои джинны не нравятся мне тоже, — и добавил с улыбкой: — Но ты же не станешь поднимать кулаки над нашими головами только потому, что мы не поддакиваем тебе?

— Не нравится, брат, так и не надо! — Насир сердито выключил магнитофон, сдернул с головы фуражку, лег на спину и прикрыл фуражкой лицо.

Слушая печальный голос ная[59], доносившийся из приемника, Фируз думал, почему Насир с такой злобой относится к нему. Похоже, началось все с того самого дня, когда увидел его рядом с Назокат, а теперь каждый день задирается, будто напрашивается на ссору. Может, злится за брата, хотя, если по правде, даже и тогда, когда они вместе учились в школе, они не очень-то ладили. Сколько Фируз его помнит, всегда от Насира можно было ожидать злобной выходки. Почему — непонятно, Фируз ему плохого не делал, может, у него натура такая. Говорят, то, что впиталось с молоком матери, выходит обратно только вместе с душой… Или все же поговорить с ним? Может, Насир думает, что он, Фируз, боится его и поэтому держится нагло? Если так, то он ошибается… Все же странно: откуда в нем столько злобы? Удивительно, что и в самом Фирузе поднимается в ответ темная волна, и кажется, скажи Насир еще слово — возьмет он его крепко за ворот и потащит вон за тот склон. Но…

«Стоит ли?» — спрашивал себя Фируз, стараясь сохранить спокойствие. Однако взгляд, невольно брошенный им на склон, заставил его вспомнить, что произошло здесь несколько лет назад.

Фируз медленно повернулся к Насиру; тот, словно почувствовав, что на него смотрят, сдвинул кепку с лица, поднял голову.

— Что, луну на мне увидел?

— Нет, Насир.

— Тогда чего уставился?

— Да вот хотел тебя спросить, не забыл ли, что было здесь? — кивком головы Фируз указал на склон.

— Нет, не забыл. Будет случай — повторим!

Фируз принужденно засмеялся.

— Вряд ли сможешь…

— Хватит, прекратите, — сказал им старший из комбайнеров и поднялся с места. — Вставайте, ребята, оттого, что мы тут сидим, дело не сдвинется.

— Ты смотри, особенно рот не разевай, а то… — сжав кулаки, Насир зло посмотрел на Фируза. — Эх! — проглотив готовые вырваться слова, он быстро отошел к машине.

Хорошо, Насир, что ты не забыл тот случай. Я думаю, вообще хорошо, когда человек не забывает сделанное им зло. Я верю — не сегодня, так завтра каждый человек, если он останется ч е л о в е к о м, неизбежно положит на чашу весов все доброе и все злое, что он совершил, и задумается, правильно ли он живет и чего он стоит. И после этого, если сердце его не ослепло, постарается никогда больше не быть колючкой под ногами у людей… Я не злопамятный, Насир. И даже тогда, шесть лет назад, я ничего не сказал тебе, не сказал, что ты сделал подлость… Помнишь, рано утром мы отправились в путь и к полудню добрались сюда, привязали своих ослов за этим склоном и начали работать. Жатва была уже закончена, солому, которую оставили за собой комбайны, собрали на краю поля в скирды. Но все же там, откуда увезли солому, можно было еще набрать немного мякины. Мы взяли по мешку, договорившись, что, когда набьем их, перекусим — у нас были лепешки и виноград, — а потом навьючим ослов. Мы набирали понемногу в мешок, относили мякину туда, где оставили наши вещи, и ссыпали ее. Когда мы с двух сторон принесли собранное по первому разу, ты предложил ссыпать все в одну кучу: из нее, мол, наполним сначала твои мешки, а потом мои. Я не согласился, сказал, что каждый будет собирать для себя. Потому что знал, ты ленив работать. Пробурчав в ответ что-то, ты схватил пустой мешок и спустился на поле. Я тоже начал работать… Солнце стояло высоко, воздух раскалился, тишина, лишь сверчки прячутся под нескошенными стебельками в стерне и стонут «зуз-зиз», тоже, наверное, изнемогают от жары. Я уже шесть или семь раз возвращался с неполным мешком; кучка, которую я собирал, росла. В горле у меня пересохло, ужасно хотелось пить, но я сдерживал себя, понимая, что если сейчас напьюсь, то потом вскоре снова почувствую жажду, а того кумгана воды, что у меня был с собой, до села не хватит… Собрав еще немного мякины, я забросил мешок на спину и собрался пойти высыпать его. И тут я увидел тебя, Насир: нагрузив своего осла собранным и мною и тобой, ты уже поднялся далеко по склону. Удивленный, я долго звал тебя, но ты даже не оглянулся. Сначала я хотел бросить мешок, бегом догнать тебя и узнать, почему ты уходишь один, но ты уже был далеко и через несколько минут скрылся из глаз за склоном. Вернувшись туда, где привязал осла, я увидел, что не только мякина исчезла, но и хурджин мой пуст. Воды в кумгане не осталось, платок, в который были завернуты лепешки и виноград, лежал на земле — осел доедал последние виноградинки, крошки хлеба… Ноги мои подкосились, и я долго сидел, не зная, что делать. Жажда мучила все сильнее. «Что буду делать без воды, а? Как доберусь домой, а?..» — шептал я в обиде. Потом взял себя в руки и решил, что нужно поскорее выбираться отсюда. По дороге есть источник, если он не пересох, там может быть вода… Набив мешок остатком мякины, а другой — для равновесия соломой и высохшей травой, я навьючил осла и, сев сам между мешками, двинулся обратно к селу. Жажда изводила меня, и я, не жалея, погонял осла. Через час пути я добрался до места, где надеялся найти воду: в каменистой расселине по капле сочилась вода и собиралась в небольшом углублении… И вот тогда я увидел, что эта естественная чаша до краев завалена глиной и камнями, а рядом кучка еще не успевшего высохнуть ослиного помета. Ты, Насир, не позабыл об этом единственном месте, где я мог найти воду… Но я ловил ртом редкие капли, и с каждой каплей все сильнее становилась моя жажда. Тогда я вытащил из хурджина кумган и подставил его под капли. Я успевал досчитать до двадцати, пока капало один раз. Наконец терпение мое лопнуло, ясно было, что, пока соберется глоток воды, мне придется ждать на солнце больше часа. Я поднял кумган и смочил горло несколькими каплями воды, стараясь обмануть чувство жажды. Потом очистил от грязи каменную чашу и сел на осла… Вот и все, Насир… Да, забыл еще сказать, что ты очень упрашивал меня вместе поехать собирать мякину. Как ты думаешь, что это было — ребячество? Подлость? Или еще что-то? Ведь нам было уже по шестнадцать лет… Неужели ты и сейчас не переменился, Насир?

— Кузов полон, можешь ехать, — сказал комбайнер.

Фируз осторожно вывел машину из-под зернопогрузчика и выехал на дорогу.

Передней пылила машина с автобазы, вторым шел Насир. Фируз, поотстав, следовал за ними. До полудня он успел сделать пять рейсов с зерном. И еще сегодня предстоит обернуться раза четыре-пять. Вот уже две недели он с рассвета и до сумерек за баранкой, каждый день десять-двенадцать рейсов с хлебом, домой возвращается к ночи. Одно слово — уборка! И все та же дорога, половина по асфальту, половина в густой пыли.

Да, дорога…

Фируз вспоминал, как сегодня утром весовщик, поставив на весы его груженую машину, спросил, усмехаясь:

— Ты какой дорогой возишь зерно?

— А что, разве есть и другая?

— Да вроде нет… И Насир возвращается этой же дорогой?

— Все одинаково.

— Почему же тогда ты привозишь полный кузов, а он — нет?

— То есть как?

— Да-а, странно… — Весовщик недовольно покачал головой. — Спрашиваю у него — говорит, почем мне знать, дорога, черт возьми, скверная, наверное, высыпалось. А ведь машина у него новая, не то что у тебя. Раз так, почему же из твоей машины не высыпается, а из его высыпается? Ну, понятно, просыпал пять, десять килограммов, но столько… По-моему, ловчит этот парень.

Когда Фируз выехал на шоссе, передние машины ушли уже далеко вперед. Минут через пятнадцать, спустившись с Тобазора, Фируз въехал на улицу села и, миновав один квартал, увидел под старым тутовником возле ворот дома, где жила мать Назокат, машину Насира. Фируз невольно затормозил. Лишь спустя секунду он понял, что заставило его остановиться: Насир, опираясь о борт машины, подавал сверху полный мешок пшеницы Шариф-шабкуру.

— Стойте, — сказал Фируз, приближаясь к ним.

Шариф-шабкур, уже с мешком на плечах, удивленно посмотрел на него и, не удостоив ответом, шагнул в сторону раскрытых ворот.

— Стойте! — повторил Фируз.

Шариф-шабкур остановился, повернулся с мешком, спросил недовольно:

— Ну, чего там?

Насир перемахнул через борт, стал между Фирузом и Шарифом.

— Идите спокойно, брат, если у него есть что сказать, так это мне… — Он зло глянул на Фируза. — Ну, чего еще тебе надо от меня?

Фируз, не обращая внимания на Насира, обошел его и стал перед Шариф-шабкуром, загораживая ему дорогу к дому. Шариф нерешительно посмотрел на Насира и, не зная, что делать, опустил мешок с плеча на землю; похоже, хотел уладить все миром, договориться.

Из кабины стоявшего рядом грузовика Насира доносился сладкий голос певца:

— Значит, говоришь, дорога плохая, много пшеницы просыпается? — спокойно спросил Фируз, глядя Насиру в зрачки.

— Погоди, а сам-то ты кто такой?

— Шофер, как и ты…

— Раз шофер, так двигай отсюда свою телегу и впредь не суй нос в чужие дела!

— Вот как? — Фируз даже засмеялся, он не ожидал такой наглости.

— Да, именно так! — Насир сжал кулаки.

— Слушай, Насир, — сказал Фируз серьезно, — если не хочешь опозорить свой род, возьми-ка этот мешок и вези на совхозный склад, да поскорее.

Шариф-шабкур, до сих пор не принимавший участия в стычке, коснулся рукой локтя Фируза.

— Эй, парень, — сказал он, — прежде, чем говорить, надо подумать, разве нет? Нехорошо поступаешь… Мы живем в одном селе, можно сказать, добрые соседи — почему должны смотреть друг на друга волком? Подумай сам, о чем спорим? Что, я стану богаче, получив этот мешок пшеницы, или, может быть, государство обеднеет? И ты из-за какого-то несчастного мешка хочешь поссориться с людьми своего села? Послушай совет старшего: вспомни, куда шел, и иди туда, не задерживаясь.

Фируз даже не обернулся к Шариф-шабкуру, повторил, не сводя глаз с Насира:

— Возьми мешок, Насир, высыпь в кузов.

— Если откажусь, на виселицу потащишь?

— Нет, не потащу, а возьму мешок в свою машину и отвезу в контору совхоза, прямо в кабинет твоему брату — директору.

Насир издевательски захохотал — ну-ну, посмотрим! Потом сказал Шарифу:

— Не обращайте внимания на этого дурака, несите спокойно. Он думает, будто это пшеница его матери…

— Ты бы поосторожнее, Насир, — предупредил Фируз.

Шариф-шабкур, словно заразившись решимостью Насира, наклонился было над мешком, собираясь поднять его на плечи, как Фируз опередил его и взялся за горловину мешка.

— Ты куда лезешь! — в бешенстве закричал Насир и попытался оттолкнуть Фируза.

— Не видишь разве? — Фируз закрутил горловину мешка, чтобы удобнее было вскинуть на плечо. — Я же сказал тебе, раз сам не хочешь везти на склад, отвезу твоему брату, покажу… Пусть знает, чем ты занимаешься.

— А это не хочешь отнести и показать?!

Насир резко размахнулся, но Фируз, отпустив мешок, отпрянул в сторону, левой рукой перехватил руку Насира, а правой крепко ударил его в подбородок. Стукнувшись спиной о ствол тутовника, Насир, ошеломленный, опустился было на землю, однако сразу же вскочил на ноги и бросился к Фирузу.

— Насир, прекрати! — крикнул Шариф-шабкур, становясь между ними. — Не видишь разве, у парня мозги протухли! Зачем равняешь себя с ним? Пропади он пропадом со своей пшеницей!

Бормоча ругательства и угрозы, Насир отступил, а Шариф-шабкур подтолкнул Фируза в плечо.

— Иди, парень, куда шел…

— Я-то пойду, только сначала поднимите мешок и высыпьте все, что есть, в кузов, — решительно ответил Фируз, не двигаясь с места.

— Лучше бы ты ушел поскорее, парень, стыдно ведь.

— Стыдно, говорите? — Фируз невольно повысил голос. — Воровать, значит, не стыдно, а возвращать ворованное…

— Ай-яй-яй, что он говорит!

С выражением ненависти на лице Шариф-шабкур схватил мешок.

— Поднимись на борт, Насир, помоги. Будь эта пшеница из золота, все равно не нужна она мне. — Он с отвращением оглядел Фируза с ног до головы и покачал головой. — Смотри, какой заботливый, вместо того чтоб самому жить и другим давать… Знай, парень, завидуя другим, никогда не разбогатеешь.

— Ладно, приятель, ты у меня еще попомнишь этот день, — добавил Насир, забираясь на борт машины. — Пусть я не буду Насиром, если не увидишь свою мать несчастной. Дней и ночей у бога много!

Шариф-шабкур подошел с мешком к борту машины.

Из кабины по-прежнему доносился голос магнитофона:

Насир принял мешок, высыпал зерно в кузов и вернул пустой мешок Шарифу. Спрыгнул на землю, залез в кабину — тут же заработал мотор, и машина рванула вперед.

Шариф-шабкур ушел во двор, запер за собой ворота.

Улица опустела.

Фируз глядел вслед грузовику и думал: «Что, если бы собрать все зерно, которое украли Насир и такие, как он, сколько же его наберется? Однако скажешь им слово, и они станут твоими заклятыми врагами…»

Он проснулся — кто-то громко колотил в их ворота. Значит, это не сон, действительно, стучат. Встревожился: кто может быть, да еще и ночью? Спустился во двор — темень, до рассвета еще далеко. Из своей комнаты на айван вышла и тетушка Шарофат.

Фируз отворил ворота и увидел перед собой дядю Хидоята.

— Вы?! Что случилось?

Старик бросил на землю камень, которым стучал в ворота, и обнял Фируза; на глазах его были слезы.

— Что случилось, дядя? Скажите…

— Крепись, сынок… Твой отец скончался.

Тетушка Шарофат, стоявшая за спиной Фируза, только и смогла вымолвить: «О боже…» — и без сил опустилась на землю, словно ее согнула и придавила непомерная тяжесть. Фируз закаменел, не мог сказать ни слова. Весть, которую принес дядя Хидоят, ни ум, ни сердце не принимали. Внезапно Фируз почувствовал, что дрожит, будто нагим вышел в зимнюю стужу. Он не думал о неизбежном… и никогда не думал, даже в сознании не допускал мысли, что придет час и родной его отец вслед за матерью покинет этот мир.

И вот этот час пришел, и Фируз не был готов встретить его. Ведь только вчера он был у отца, и отец казался здоровым…

— Дело божье, сынок, — тихо сказал дядя Хидоят. — Оденься, и пойдем со мной.

9

В сороковой день, когда дом умершего покинули люди, пришедшие помянуть покойного, к Фирузу обратился Аскаров:

— Выйдем на улицу, племянник, разговор к тебе есть. — Он взял его за локоть и повел в сторону ворот.

Фируз, обессилевший от горя, молча повиновался.

В доме дяди Аслама после его смерти оставались жена и надломленные горем две дочери от первого брака. Фирузу казалось, что двор, еще недавно живой и благополучный, словно бы разом помертвел и стал похож на бедное жилье дервиша.

Он шел рядом с Аскаровым по сумрачной улице села и ждал, что скажет ему дядя. Почему брат отца не захотел говорить с ним в доме?

Аскаров не торопился, двигался степенно и тихо, сохраняя во всем своем облике приличествующую случаю важность. Лицо его в вечерних сумерках казалось застывшим.

Фируз почувствовал, что мерзнет. Осень уже, вечера стали холодные… Негромкие голоса людей и ленивый лай собак сливались в нехитрую мелодию вечера. Откуда-то издали, наверное, от магазина, то доносился, то пропадал голос радио: «Наши борцы в этом соревновании… победителями…» А дядя двигался неторопливо.

«Нужно поговорить сейчас, время самое подходящее, — думал он. — Вдова брата уже согласилась и этот, я думаю, не будет против, да и отчего бы ему быть против? Ведь не бездомный же! А кому завтра достанется двор портнихи Шарофат? Нет, конечно, он должен согласиться… Хотя несколько раз и пытался показать себя умником, втаптывал мои слова в землю, все же он дурак. Если бы не был дураком, разве сидел бы рядом с этой больной старухой, вместо того чтобы учиться в столице. Нет, все же хорошо, что он не уехал, а то, глядишь, познав жизнь с четырех сторон, захотел бы распорядиться двором своего отца — и ничего удивительного… А я, наивный, еще уговаривал его поступать в институт. Нет уж, пусть остается лучше здесь — такому много не нужно, а двор, даст бог, достанется Абдумалику. Пока сын будет учиться, пока получит диплом, пригляжу за хозяйством сам. Абдурахим, видно, уже не захочет расстаться с Ленинградом, постарается зацепиться в аспирантуре… Да, нужно сегодня же договориться с Фирузом, получить его согласие, чтобы завтра люди не смогли болтать, показывать пальцем. Если кто-нибудь в селении узнает, что я перевел дом и хозяйство покойного на имя Абдумалика, не спросив согласия Фируза — сына брата, найдутся такие, что станут трепать мое доброе имя… Ну ничего, эту размазню нетрудно и уговорить, а станет упрямиться — предложу денег. Много не дам, тысячу рублей увидит, так сразу растает. Голова его еще полна пустых мыслей…»

Аскаров улыбнулся, довольный собой. Они миновали площадь напротив магазина и вышли на нижнюю окраину села, к ручью. Здесь их никто не мог слышать. Аскаров взял Фируза за локоть, испытующе заглянул ему в лицо.

— Все эти сорок дней, как умер твой несчастный отец, — пошли ему бог место в раю! — я страдаю, не сплю по ночам. Не сплю и думаю: кто завтра зажжет светильник ушедшего, кто обрадует его дух… Я понимаю, тебе, конечно, не справиться одному с двумя хозяйствами. Слышал, твоя мать, — Аскаров имел в виду вторую жену дяди Аслама, — хочет переехать в наш дом, к родной своей сестре. И правильно делает! К чему ей оставаться одной в большом дворе? Ты сам знаешь, она некрепкого здоровья, работать ей трудно, а, не дай бог, заболеет! Могут, могут настать черные дни! Поэтому… думаю, лучше, если она будет жить под одной крышей с сестрой. Что скажешь?

— Как она захочет, дядя…

Аскаров сел на плоский камень у самой воды и глубоко вздохнул. Фирузу тоже пришлось сесть возле. Один санг[60] прозрачной воды, рожденной ледниками горы Фархад, шумел среди камней и торопился дальше вниз, в долину.

— Я знаю, у тебя доброе сердце, на добро ты отвечаешь добром. Конечно, ты не захочешь перебраться во двор отца, оставив одинокой бедную Шарофат. Но даже если захочешь взять ее с собою, она, мне кажется, не пожелает оставить свой старый дом. Разве не так?

С первых слов дяди Фируз понял, чего тот добивается сегодняшним разговором, и не ответил — ответ Аскарову был не нужен. Он неподвижно сидел на камне, обняв колени руками и смотрел в высокое темное небо. Луны не было, сверкающие звезды казались таинственными — небо словно затянуло черным бархатом, украшенным бесчисленными золотыми блестками. А что там дальше, за этим занавесом? — подумал Фируз.

— Сам понимаешь, нехорошо оставлять двор без хозяина. За месяц разрушится то, что строилось и собиралось годами. Кто-то должен присматривать за домом, за садом. Скоро ведь зима… — Аскаров помолчал, давая Фирузу вникнуть поглубже в его слова, потом продолжил еще более внушительно: — Я много думал, и, раз уж остался тебе за отца, вначале хотел посоветовать, чтобы ты продал двор. Потом мне показалось… я подумал — хорошо ли отдавать возделанное своими руками чужим? И я посоветовался с твоей матерью, мы все обдумали и пришли к выводу, к решению…

— Уже к решению? — невольно вырвалось у Фируза. Закончил он мысленно: «Сколько же времени вы размышляете об имуществе моего отца, дядя? Ведь только сорок дней минуло, неужели за это время у вас не нашлось других забот? А может быть, вы начали думать об этом еще и раньше… до смерти отца? Свояченица ваша, как видно, живет вашим умом, во всем слушает вас. А я-то еще удивился, почему она продала корову с теленком где-то через десять дней после смерти отца».

— Потерпи, братец, не торопись. Выслушай вначале меня, потом будет твой черед говорить, — продолжал Аскаров. — Мы решили, что нехорошо отдавать двор чужим. Твой мать, год ли ей осталось прожить или десять, будет жить теперь вместе с нами, в моем доме. Она так и сказала: «Если Фируз захочет перебраться в дом отца, я назначу ему цену: пусть соберутся пять-шесть уважаемых правоверных, и какую цену они определят, так тому и быть… А Фируз пусть даст половину этих денег и тогда останется хозяином в доме». Так что смотри, если хочешь быть хозяином в этом дворе, согласись с ней — у нее ведь свое право, она наравне с покойным трудилась свыше двадцати лет. Это первое.

— Я же еще…

— Слушай, не торопись. Во-вторых… я тебе скажу: она, оказывается, умная женщина. Потом она сказала мне, что, если Фируз не захочет разлучаться с Шарофат, пусть тогда двор куплю я, родной брат покойного. К чему, сказала она, на ее одинокую голову тяготы и беспокойства домашнего быта. И верно сказала.

— Значит, так и сказала: пусть дом достанется либо Фирузу, либо вам? — Он чувствовал, что дядя кривит душой.

— Возле живой воды сижу, племянник. Неужели говорю неправду? — ответил Аскаров. — Так и сказала.

А было не совсем так.

Когда на седьмой день справили поминки по отцу Фируза, Аскаров договорился с женой и решил перевести свояченицу в свой дом, чтобы даром получить еще и дом брата. Мачеха Фируза быстро дала себя уговорить: «Хорошо — пусть двор будет ваш, лишь бы не достался этому сархуру. Станете сами приглядывать за хозяйством, а вернется, закончив учебу, ваш младший сын, поселим его там». Она даже не взяла у Аскарова денег, когда он предложил их…

Фируз поднялся — успел замерзнуть у воды.

— Я еще не кончил, — заметил Аскаров. — Хочу знать, что думаешь сам. Нехорошо оставлять двор без хозяина, что будем делать?

Фируз молча смотрел на воду и представил лицо отца, каким увидел его в последнюю ночь: уставшее от жизни и исполненное достоинства. «Вчера человек был жив, а сегодня уже и нет его, — словно бы говорило это лицо, — и остаются от него доброе имя и добрые дела. Пока живешь, сынок, старайся, чтобы и после тебя с добротой вспоминали имя твое…»

— Ну, что же ты молчишь! — Аскаров в нетерпении тоже поднялся с места.

— Я согласен, дядя. Мне не нужен двор отца — мне он сам был нужен.

— Да, но… а вдруг потом откажешься от этих слов, станешь притязать на имущество?

— Будьте спокойны, не опасайтесь ничего, въезжайте во двор и сажайте там цветочки.

— Ты только не думай, что я хочу взять двор даром. Сколько твоя мать запросит, столько и заплачу ей. На свои кровные куплю. Для Абдумалика…

— Хорошо, дядя, делайте, как знаете.

— Ну что ж… До свидания, — попрощался довольный Аскаров. — Пойду я, устал сегодня, очень устал…

Они разошлись в разные стороны, и через минуту Фируз услышал из-за ручья дядин голос, покрывший шум воды:

— Хорошее дело сделали, Фируз-джон! Абдумалик не чужой тебе, он брат твой. А теперь и соседями станете. А я буду для вас всех отцом.

10

Рустам капризничал вот уже почти два часа. Однако Назокат понимала, что не это тревожит ее. За два года выдавалось немало ночей, когда она по десять раз вставала, кормила ребенка грудью, меняла пеленки. Не было случая, чтобы она потеряла терпение — всегда с материнской любовью умела успокоить малыша. Но сейчас… почему она так нервничает? Похоже, ее беспокойство передалось и ребенку… День выдался хороший, спокойный, сегодня воскресенье, в школе уроков нет. Может, дело в свекрови? Сегодняшний день Назокат провела с Рустамом у своей матери, а когда возвращалась домой, встретила вдруг на улице свекровь: с двумя ведрами воды в руках она направлялась к широким голубым воротам своего дома, еще недавно бывшего и домом Назокат.

Назокат поздоровалась, однако свекровь метнула злой взгляд и с оскорбленным видом прошла мимо. На внука даже не посмотрела. Назокат удивилась, улыбнулась сначала и поспешила спрятать улыбку. Прежде свекровь всегда была с нею ласкова, вилась вокруг мотыльком. Жили они душа в душу, пока Назокат не решилась уйти от мужа. И даже в тот день, когда она в одном платьишке, взяв сына, собралась уходить, свекровь уговаривала ее остаться: «Не делай так, доченька, ведь не бывает замужества без ссор…» — и даже всплакнула. Однако сейчас… ей сделалось, наверное, обидно за сына или людей застыдилась. Назокат слышала как-то от женщин, что свекровь кричала ее матери на улице: «даст бог, дочь ваша и во сне не увидит такого мужа, как мой сын», — но Назокат тогда не поверила…

«Ладно, — сказала себе она, — родственники мужа всегда обвиняют его жену, что ж тут удивительного? Так что и поведение свекрови не причина для беспокойства».

Но, может быть, причиной Фируз?

Тогда, летним вечером, после неожиданной встречи с ним, ею овладело смятение, неспокойные мысли не дали ей всю ночь сомкнуть глаз. Она невольно сопоставляла мысленно двоих — Фируза и Наимова, и сердце ее сжимала боль сожаления. Неужели и сейчас, после того как она вышла замуж, родила сына и осталась как бы вдовой при живом-то муже, ее сердце тянется к Фирузу? Где же ее достоинство? Разве может она после всего думать о Фирузе, разве у нее есть на это право? Ведь она сама давным-давно развеяла по ветру это право, так ей и надо…

Наконец Рустам уснул, и она села к столу, чтобы подготовиться к завтрашнему уроку. Однако строчки расплывались перед глазами, и она никак не могла ухватить смысл того, что пыталась прочесть. Думы о Фирузе отвлекали ее. Она видела его глаза, полные грусти и любви… Когда он так смотрел на нее? В школе или в тот весенний день, когда они собирали тюльпаны? Или в ту недавнюю встречу на улице?.. Сегодня она видела его издали. Фируз об этом и не знает. Он стоял у ворот автобазы с Сафаром, и когда тот заметил Назокат, то почему-то загородил от нее Фируза. Она же разволновалась и, подняв сына на руки, поспешила быстрее уйти.

За окном шелестел дождь, крупные капли били в стекло, а из приоткрытой форточки лилась вечерняя прохлада, сквознячком шевелило тонкую занавеску. С улицы доносились шаги редких прохожих, а потом — снова тишина и однообразный шум дождя.

Эта тишина рождала странную грусть. Ей казалось, что она одна в этом мире, что никто не понимает того, что у нее на сердце, ее одиночества… Даже стены своей комнаты казались ей холодными и чужими.

«Фируз, наверное, давно спит», — подумала она.

Раздался сильный стук в дверь, и Назокат, вздрогнув, поднялась со стула. Сердце колотилось в груди. Кто это в столь поздний час?

Снова постучали в дверь, требовательно, настойчиво.

— Кто?.. — испуганно окликнула Назокат.

За дверью послышался голос Наимова:

— Это я, открой!

— Что вам нужно здесь ночью?

— Открой же, надо поговорить!

— Мы с вами все уже переговорили.

— Это очень важно, Назокат, не бойся, открой.

Слово «не бойся» рассердило ее, и она отворила дверь.

Наимов с довольной улыбкой вошел в комнату и, как был в мокром плаще, опустился на стул, где только что сидела Назокат. Молча уставился на нее, потом спросил:

— Чем занимаешься?

Назокат поняла, что он пьян.

— За этим вы пришли сюда, чтобы узнать, чем я занимаюсь?

— Не подумай, что я проверяю, Назокат, или… Просто шел мимо.

— Ну так и шли бы своей дорогой.

— Увидел свет в твоем окне. Мы ведь не чужие…

Назокат неприязненно усмехнулась.

— Нехорошо быть такой жестокой.

— Что поделаешь, с волками жить — по-волчьи выть, как говорится. С жестокими людьми трудно быть мягкой.

Она стояла напротив стола и нисколько не боялась Наимова.

— Сядь, — попросил он и указал взглядом на стул рядом.

— Выслушаю вас, провожу за дверь, потом сяду.

Хотя Назокат говорила с ним неприязненно, Наимов на нее не обижался. Она до сих пор еще казалась ему красивой, умной, и сейчас, глядя на ее стройную фигуру и тонкие руки, он думал, что всего год с небольшим назад эта женщина была спутницей его жизни.

— Не надоело жить одной?

— Так за этим вы и пришли?

— Да, Назокат.

Она промолчала.

— Не надоело жить одной? — повторил Наимов.

— Нет… А надоест, так выйду замуж.

— Ты забыла, мы ведь еще не разведены, — засмеялся Наимов, — пока еще ты моя жена.

— Не беспокойтесь, теперь нас разведут.

— Как это разведут?

— А вы разве не знаете?

Наимов, конечно, знал, — он советовался с юристом. Юрист объяснил, что если суд не разводит сразу, а даст мужу и жене полгода или год для примирения, и если по прошествии этого срока один из супругов, предъявивший иск, не захочет сохранить семью, то по закону развод вступит в силу. А суду останется только оформить это своим решением. Назокат напомнила сейчас Наимову, что с того дня, как она обратилась в суд за разводом, прошло уже больше года. Тогда, приняв во внимание слова Наимова, что он хочет сохранить семью и воспитать своего ребенка, суд не развел их, предоставив для примирения срок в шесть месяцев. Однако Назокат упорно стояла на своем и не вернулась в дом Наимова ни после суда, ни через полгода, ни через год. Значит, теперь они больше не муж и жена?.. Наимов хорошо все это понимал и сейчас жалел про себя, что завел с ней дурацкий этот разговор — ведь собирался уговорить, взять ее мягкостью и лаской.

— Ладно, Назокат, не будем ссориться. И так уже пошли пересуды, говорят про нас нехорошо…

— Пусть говорят, меня это не трогает!

— Пойми, Назокат, я же не рядовой человек — руководитель большого хозяйства, всегда на виду… Есть завистники, только и ждут случая, чтобы, как собака из подворотни, высунуться и ухватить за ногу.

Говоря о завистниках, Наимов имел в виду редактора районной газеты. Позавчера, когда на бюро райкома Наимова критиковали за невыполнение его совхозом плана хлебозаготовок и он должен был оправдываться и отвечать на вопросы, этот самый редактор связал неудачу совхоза с методами его руководства и, между прочим, сказал: «Человек, от которого ушла собственная жена, разве может руководить большим государственным хозяйством?..» Прав или не прав был т о т газетчик, все одно неприятно. Покраснев от унижения и злобы, Наимов желал в эту минуту провалиться сквозь землю.

Было предложено снять Наимова с директорского поста. Однако его мольбы богу на этот раз, похоже, возымели действие: покаявшись и сославшись на неопытность, он отделался лишь выговором. Возвратившись после бюро домой, Наимов долго обдумывал свое положение. И хотя до того собрался было оставить Назокат в покое, махнуть на все рукой и взять себе новую жену, решил еще раз, не откладывая, поговорить с ней и постараться ее вернуть. Поэтому и получилось так, что сегодня, собираясь домой от очередного друга-утешителя, Наимов по пути завернул к Назокат.

— И что же, теперь я должна пойти к этим, как вы их назвали, «собакам» и просить, чтобы вас не хватали за ноги?

— Почему ты издеваешься, Назокат? Разве не видишь, пришел к тебе, склонив голову. И ведь не в первый раз уже.

— Точно не помню, то ли в пятый, то ли в шестой…

— Видишь, разве можно любить еще больше? В четвертый или пятый раз, растоптав свое мужское достоинство, прихожу к твоим дверям, имей же наконец совесть!

— Другой бы на вашем месте и ногой не ступил на мой порог, один раз услышав «нет». Это я насчет достоинства… Постеснялись бы.

— Ведь я люблю тебя, Назокат. Разве могу приказать своему сердцу, чтобы забыло тебя. Вспомни, у нас ребенок, а дети — цветы жизни. Наш цветок — он столько времени лишен отцовской ласки! Может быть, достаточно?

— Что прикажете делать? — спросила она с улыбкой.

— Давай помиримся. К чему тебе мучить себя: столько забот…

— Нет! — отрезала она.

— Но ведь…

— Сколько раз повторять?

— Но почему? Чем я хуже других? Если бы мучил тебя или унижал? Одета, сыта… Машина, дом, уважение. Все, что есть у меня, — все твое.

Назокат поморщилась.

— Вы прекрасно знаете, что дело не в одежде и не в доме…

— Так в чем же? Чем я провинился? Почему ты ушла из дому?

— Я же говорила об этом на суде. Говорила, что вы обращались со мной, как с вещью. А ведь я живой человек. У меня своя жизнь, свои желания и надежды и свое женское достоинство. Вы же вспоминали, что я женщина, лишь по…

— Но ты ведь знала, — охрипшим вдруг голосом прервал ее Наимов, — ты ведь знала, что я день и ночь занят был совхозными делами, забывал про еду и про сон. И сейчас не легче. У меня ведь минуты не было свободной, чтобы отдать тебе. Если б ты понимала это, сегодня о нас с тобой не говорили бы на улице.

— Я-то понимала. Поэтому и терпела столько — и то, что вы каждый вечер звонили домой, будто задерживаетесь в конторе по делам, а являлись домой под утро пьяным… Однако нельзя же терпеть бесконечно, не зная точно, то ли ты домработница, то ли просто вещь, украшение, безделушка. Нельзя так унижать человека… Но главное даже не в этом.

— Так в чем же?

— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза… Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.

— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время — каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.

— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно: если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение.

— Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?

— А что бы переменилось?.. В общем, жаль, поздно я все поняла. Сейчас думаю: любовь к деньгам у вас в крови. А что я могла тогда сказать вам, я — девчонка, только что из школы, человеку старше себя, директору совхоза…

Наимов слушал, опустив голову. Взял со стола карандаш, повертел в пальцах, положил обратно. Не глядя на Назокат, произнес глухо:

— Было время, ты сама говорила, что я хороший человек, самый лучший… Ты ведь любила меня.

— Да, — просто ответила Назокат, — любила. Тогда мне казалось, лучше вас и вправду нет никого, только после выдвижения и женитьбы вы очень переменились, да и я лучше узнала вас.

Наимов тяжело поднялся, сделал шаг к Назокат, хотел было положить ей руку на плечо, но она отступила.

— А теперь уходите!

Наимов улыбнулся заискивающе.

— Прости меня, Назокат, один раз за все мои грехи сразу… Ради сына нашего. Сама увидишь, впредь не дам тебе повода на меня обижаться.

— Уже поздно…

— Сжалься, наш развод может помешать моему дальнейшему продвижению по службе.

Назокат видела, что Наимов начинает трезветь.

— И поэтому вы пришли мириться со мной?

— Ну что ты, Назокат! — ответил он чуть торопливее, чем следовало. — Не смей так думать…

— Ладно, поговорили, и хватит. — Увидев просительное и покорное выражение в лице Наимова, она откровенно рассмеялась. — Уходите, я спать хочу.

— Не гони, сам уйду. — Он повернулся к двери и, уже держась за ручку, тихо спросил: — Как Рустам?

— Спасибо, хорошо. — Назокат показала на закрытую дверь спальни. — Спит… Только теперь вспомнили?

— Как ты можешь так говорить? — И, открыв дверь, добавил просительно: — До свидания… Все же подумай хорошенько, изгони дьявола из своего сердца.

— Уже поздно…

— Пока ты одна, я не теряю надежды… я и не оставлю тебя. Помни хотя бы об этом. Ведь не из камня же твое сердце!

Назокат заперла за Наимовым дверь, выключила свет и вернулась в спальню. Ее Рустам сладко спал в своей постельке — приоткрыл рот и тихонько посапывал. Назокат присела возле кроватки, чтобы поцеловать ребенка, но увидела в зеркале напротив свое отражение… Постояла у зеркала, поправила волосы, подумала, не изменить ли прическу… Вспомнила вдруг Фируза и спросила себя: что бы она сделала, если бы в ее дверь вместо Наимова постучался Фируз? О чем бы они говорили?.. Ах, ну что за нелепые мысли! Разве это возможно? Боже мой! Ну зачем Фирузу приходить в ее дом?.. Что ему за дело до нее — до разведенной и с ребенком… Что она вбила себе в голову, как она может думать о неженатом молодом парне! Но все-таки думает, не может не думать… Почему?

Она представила себе лицо Фируза, его глаза, глядевшие на нее с печалью. Как это он тогда говорил, встретив ее у парка: «Три года назад я многое хотел тебе сказать…» Но тогда — тогда Фируз не нашел для нее таких слов, их произнесла она сама — в мыслях… или они сами пришли к ней? «Я люблю…»

— Три года, три года… — повторяла она, сжав ладонями горящие щеки, и ходила из угла в угол, и комната стала тесна ей, а потолок, казалось, опустился ниже.

Ей было страшно одной…

Она вдруг почувствовала, что по щекам у нее потекли слезы. На сердце было невыносимо тяжело, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать в голос. Она машинально выключила свет и, освобождая себя, давая выход накопившемуся, бросилась на постель лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали, и она сама не знала, отчего ее сердце будто разрывается на части, отчего она так плачет и почему, почему слезы не приносят облегчения.

Ослабев от слез, она потихоньку задремала, но сон ее был тревожен и неглубок: она продолжала слышать и шелест осеннего дождя за окном, и тикание часов на столе, и слабое посапывание сына… И в конце концов эти мирные звуки успокоили ее.

11

— Ну как, ты нашел, сынок?

— Да, мама, у мастера есть хороший камень, сказал, что через неделю все будет готово.

Тетушка Шарофат видела, что сын невесел, но не стала спрашивать отчего. Убирая дастархан, добавила:

— Чтобы жизнь твоя была счастливой, сынок… Это твой долг — обрадуешь их души.

Фируз ничего не ответил, накинул на плечи халат и вышел во двор. Быстро темнело: дни стали заметно короче. Конец осени… Холодный ветер, что налетел сегодня с гор, достигнув селения, будто заблудился и сейчас, вечером, все еще скитался среди улиц и садов, беспомощно завывая. Воздух был весь день пыльный, небо закрыли облака.

Прислонившись плечом к подпорке айвана, Фируз задумчиво смотрел на старые карагачи во дворе — ветви их словно исполняли какой-то хмельной танец. Резкий ветер рвал пожелтевшие листья и уносил неизвестно куда…

«Назокат… Ей уже двадцать два года… Бог ты мой! Как будто только вчера сидели в одном классе…»

Сегодня весь день, куда бы ни пошел и что бы ни делал, все он думал о Назокат. Дважды ему показалось, что видит ее на улице, и оба раза с горечью убеждался, что ошибся. После работы он хотел было зайти к ней, поздравить с днем рождения — и все не мог решиться. Думал, как Назокат встретит его, если он придет незваным… Это вдруг сделалось чрезвычайно важным. Хочет ли она видеть его? Обрадуется ли ему? Когда верх брали сомнения, он начинал убеждать себя, что идти не стоит: Назокат живет без мужа, и любой гость в ее доме — повод для сплетен и пересудов.

Днем, когда Фируз отправился к каменотесу, чтобы выбрать и заказать надгробную плиту для могилы отца и родной матери, он загадал, что если удача будет сопутствовать ему и он найдет нужный камень, то пересилит свою неуверенность и пойдет к Назокат. Однако пошел все же не к ней, а домой. Сейчас он не находил себе места. Куда только девалась его всегдашняя решимость…

— Что-то холодно стало, сынок. Затоплю-ка я печь.

Обернувшись, он увидел в дверях тетушку Шарофат с ведерком угля и щепками в руках.

«Пойду! — вдруг решился Фируз. — Если не пойду сейчас, то уж никогда не смогу и не прощу себе, что не смог…»

Переодевшись и предупредив мать, что может задержаться, он вышел на улицу.

Прыгая с камня на камень, перебрался через ручей, отделяющий село от райцентра. С противоположной стороны к ручью спускался мужчина на осле, и Фируз, приглядевшись, узнал Шариф-шабкура, однако тот отвернулся и проехал мимо. Фируз улыбнулся, вспомнив стычку из-за пшеницы, и постороннее это воспоминание странно успокоило его. Он даже остановился, достал сигарету, закурил и потом продолжал свой путь уже не так торопливо.

Однако у дома Назокат волнение снова овладело им, и он, подавляя нервную дрожь, минут двадцать ходил взад-вперед, пытаясь успокоиться. Ему казалось, что стук его сердца слышен за много шагов на этой тихой темной улице.

Наконец он взял себя в руки, подошел к двери Назокат и только коснулся ручки, как дверь сама распахнулась, глаза ослепил яркий свет лампы, а на ноги плеснулась вода.

Прямо перед ним, расширив от испуга глаза, стояла Назокат с тазиком в руках.

— Фируз… — сказала она, тазик грохнулся о порог.

Фируз быстро наклонился и поднял его.

— Извини, вода — это свет… — Назокат виновато улыбнулась.

«Если окажется доброй приметой, тогда действительно свет…» — успел подумать Фируз. Он глянул в лицо Назокат и увидел, что глаза у нее заплаканные.

— Входи, Фируз, пожалуйста, входи, — позвала Назокат, делая шаг от двери.

Он не чувствовал ни рук, ни ног, все вокруг как бы расплывалось в тумане, ясно он видел одну Назокат: она торопливо убрала со стола свои книги и тетради, придвинула к столу еще один стул.

Из другой комнаты важно прошествовал маленький Рустам, за ним с грохотом ехал деревянный грузовик. Увидев незнакомого, Рустам удивленно округлил черные, как сливы, глаза и застыл на месте. Потом еще и рот раскрыл, словно вдруг углядел что-то очень интересное. Фируз подумал, что малыш мог видеть его за рулем настоящего грузовика.

Назокат засмеялась и ласково погладила курчавую голову сына.

— Это дядя Фируз, сынок. Ну-ка поздоровайся!

Все так же удивленно блестя глазенками, малыш степенно приложил руку к груди и поклонился. Фируз расхохотался, подошел к малышу, присел, обнял его за плечи.

— Ну давай знакомиться. Я дядя Фируз, а тебя как зовут?

— Юстам, — шепотом ответил мальчик.

— Расти большим джигитом, Рустам! Хорошее у тебя имя… А знаешь, что такое лук Рустама?[61] Видел? Или рассказать?

Он осторожно поднял мальчика на руки, покружился с ним и опустил на пол.

Рустам тут же вцепился в подол матери.

Назокат сказала:

— Проходи, Фируз, садись. Я сейчас… — и исчезла в кухоньке.

Рустам подобрал свою машину и повез ее вслед за мамой.

Оставшись на время один, Фируз с удивлением обнаружил, что волнение и беспокойство, мучившие его весь этот день, бесследно прошли. Сейчас он не понимал даже, как это он не мог решиться прийти к Назокат, такой ласковой и доброй… Ведь все, оказывается, так легко. И малыш у нее чудесный…

А Назокат уже накрыла на стол.

— Извини, я уложу спать Рустама, а потом мы посидим вдвоем… Ладно? Ешь пока виноград.

С легкой улыбкой она взяла за руку сына и увела его в другую комнату.

Фируз уперся взглядом в темноту за окном и ни о чем не думал… Приходили и уходили обрывки воспоминаний… Он даже не услышал, как в комнату тихо вернулась Назокат, присела к столу.

Назокат почувствовала, что он где-то далеко, и позвала шепотом:

— Фируз!

Он обернулся — она быстро глянула ему в лицо.

— Ты грустный? Почему? — по-прежнему тихо спросила Назокат.

— А у тебя почему глаза заплаканные?

Назокат в замешательстве опустила взгляд.

— Так… Дядя приходил…

Фируз тут же вспомнил, что встретил Шариф-шабкура по дороге сюда и тот был явно чем-то разозлен.

— …Поговорили с ним.

Его, похоже, подослал Наимов. «Ты помиришься с мужем или нет?! До каких пор будешь позорить нас, живя без присмотра?!» — сказал он, а когда она ответила, что не вернется к Наимову, пришел в ярость и обругал ее. Но больнее всего обидело другое. Указывая на маленького Рустама, он кричал: «С этаким хвостом какому достойному мужчине ты будешь нужна?!»

Когда дядя ушел, она вспомнила эти слова и горько расплакалась.

— Ничего, Фируз… Как хорошо, что ты пришел. Да я уже и забыла обо всем.

— Вот не думал, что в такой день увижу тебя с мокрыми глазами.

Назокат улыбнулась.

— Так, значит, ты не забыл?

— Нет, Назокат. Даже в армии помнил об этом дне и сердцем был с тобой.

— А помнишь, в последний год в школе…

— Конечно… Мы тогда собрались у тебя дома — твой отец сам был во главе стола и даже разрешил нам выпить по рюмке вина. Я ведь и вкус его до сих пор помню — сладкое, будто лимонад.

— Правда, правда… и я помню, а называлось оно «Ганчи». Отец строгий был, а тогда впервые сказал: «Если хочешь, пригласи ребят из своего класса…» Подумать только, уже три года, как нет отца. И за это время меня поздравили один только раз… — По щеке Назокат покатилась слезинка. — Сегодня… Соседка поздравила. Ты ее не знаешь, наверное, года два как она перешла в нашу школу… Тоже русский язык преподает. Мы с Рустам-джоном одно время жили у нее.

Фируз вспомнил слова Сафара, когда тот вез его в селение с полустанка: «Она не вернулась к Наимову. Месяца три жила у одной русской учительницы, а потом школа дала ей квартирку…»

Назокат поднялась и принесла из кухоньки бутылку шампанского, два бокала и коробку шоколадных конфет. Коробка была открыта, и бутылка откупорена, хотя оставалась почти полной.

— Приходила моя подруга, та учительница, поздравить меня…

Фируз только сейчас сообразил, что явился с пустыми руками, и покраснел.

— Посидели с ней полчаса, выпили понемножку. Оказывается, для тебя оставили… — Назокат улыбнулась, хотя на ресницах застыли слезинки. — Если не жалко, поделись со мной, ладно?

Фируз смотрел на нее, и в глазах его она видела доброту и сострадание.

— Что же ты не наливаешь? — спросила Назокат. — Или думаешь, раз ты гость, я сама должна ухаживать за тобой?

«Назокат, милая, я же все вижу. Я вижу, как ты стараешься казаться беспечной! Вижу твое смущение, понимаю твою боль и ложность твоего положения — ведь это больше всего тяготит тебя, правда? Перестань терзать себя. Поставь крест на прошлом, что миновало, то не вернется…»

Он налил шампанское в бокалы.

— За твое счастье! Будь всегда такой же гордой…

— Спасибо, Фируз.

За окнами метался и гудел холодный ветер, иногда под его напором начинали вздрагивать стекла. Но в этой небольшой уютной комнате в мягком свете лампы Фируз сидел лицом к лицу с Назокат, и ему казалось, что комната несется куда-то сквозь тьму ночи и ледяное дыхание приближающейся зимы. Щеки его пылали, по спине пробегал холодок — сладкий озноб волнения.

— Фируз? А как… как твоя мама?..

В последний раз она видела тетушку Шарофат зимой прошлого года. Пожилая женщина осторожно ступала по скользкому тротуару — в руках держала фанерный ящик с написанным чернилами адресом. Назокат поздоровалась, расспросила ее и узнала, что та несет на почту посылку Фирузу. Она взяла из рук тетушки Шарофат ящичек, вместе с ней зашла в здание почты и сама отправила посылку. Тетушка Шарофат, помолившись за нее, вернулась в село. А Назокат, узнав адрес Фируза, возвратилась домой, и такое родилось в ней желание написать ему, рассказать о невеселой своей жизни, что она тут же достала листок бумаги и села за стол.

Но когда уже запечатала конверт и написала адрес, что-то вдруг будто толкнуло ее в грудь. Она заплакала и сожгла письмо. Нет, не могла она ему жаловаться, да и Фируз, ведь он уже не прежний, как и она…

— …Хорошо себя чувствует? — спрашивала Назокат.

— Похоже, мое возвращение пошло ей на пользу.

— Что же ты тогда такой невеселый?

Назокат задумчиво глядела на него, потом принужденно улыбнулась. Взяла бутылку, стоявшую перед Фирузом, и сама налила ему и себе. На этот раз выпили молча, как очень близкие люди, которые думают об одном.

— Хочешь, я расскажу одну притчу?

— Еще бы!

— Тогда слушай! — Назокат умолкла на миг, будто припоминая, потом медленно начала:

— Было, не было, но было, земли не было, пашня была, да один старик… Что там дальше?.. Смеешься, да?

Фируз заглянул ей в глаза и увидел, что печали в них как не бывало — играют веселые искры…

— Нет, это не то. Я расскажу тебе другую историю.

— А я буду слушать.

— Сейчас, Фируз, подожди.

Назокат замолчала и задумалась о чем-то.

— Что, и эту тоже забыла?

Нет, эту я буду помнить всегда. Потому что она про нас с тобой. Если бы мы тогда лучше слушали, что говорят нам наши сердца!.. Мы оба виноваты, Фируз. Ты ведь молчал, а я ждала от тебя э т и х с л о в каждый раз, когда мы оставались одни. Но ты молчал, ты говорил только о постороннем, и я убеждалась, что ты ничего не замечаешь, не чувствуешь, что происходит со мной. Ведь только этим летом, встретив меня, ты сказал, что просто не решался заговорить тогда. Но моя вина больше, Фируз, я не сумела сберечь то, что было у нас, не сумела прислушаться к себе… Почему я вышла замуж, почему для меня все сложилось так несчастливо, — я и сейчас не могу объяснить. Иногда я думаю, что в те дни у меня украли мой разум и связали мой язык. Как будто хитро, осторожно и ловко меня подводили к пропасти, а я и не замечала… Наимовы — они жили рядом, немного выше нас, через несколько дворов. Зимой, когда мы были в десятом классе, он вернулся после института и вскоре стал каждое утро попадаться мне на дороге. Я не придавала значения этим встречам и не отвечала на его расспросы. Потом его назойливость стала раздражать меня, и несколько раз я сознательно старалась обидеть его. Я говорила: «Не будьте навязчивым, словно муха!» Но у него толстая кожа… Он обращал мои слова в шутку и продолжал каждый день поджидать меня. И постепенно я смирилась, а потом и привыкла. Иногда я даже вспоминала его с улыбкой — такое настойчивое ухаживание не могло не льстить. Он ведь был видный парень — высокий, красивый, вежливый… И так он постепенно, день за днем приучал меня… Когда мы окончили одиннадцатый класс, я по совету отца поехала в Душанбе и подала документы в педагогический институт. Он несколько раз появлялся в городе, а на мои удивленные вопросы отвечал, что приехал то к Насиру, то в командировку. Ты ведь знаешь, Насир в тот год тоже ездил поступать… И вот оказалось — в дни, когда я сдавала экзамены, Наимов ждал меня у дверей института и всегда с букетом. Когда я выходила радостная, он радовался вместе со мной, и это как-то объединяло нас. Еще он привозил мне письма из дому, а однажды целую сумку фруктов и сдобных лепешек, которые послала мама. Господи, если бы я понимала, как все это тонко было рассчитано! Я впервые чувствовала и видела такое откровенное внимание к себе, слышала приятные, льстящие самолюбию слова и радовалась. Мир казался мне ярче, чем это было на самом деле. И все же знай, Фируз, — я никогда не забывала о тебе. Иногда я представляла, что это ты ждешь меня с букетом после экзамена, и сердце мое сжималось… Каким бы это было счастьем! Но ты был далеко — я почти два месяца не видела тебя. Экзамены я сдавала хорошо, но в итоге все же оказалось, что недобрала одного балла. Меня не приняли на дневное отделение, но предложили зачислить на вечернее или заочное. Другого выхода не было — пришлось согласиться на заочное… Пробираясь среди толпы будущих студентов и их родителей, я чувствовала, что от всего пережитого, от волнения, от мелькания человеческих лиц у меня кружится голова. Главным моим ощущением и отношением к миру была обида — столько старалась, столько сил потратила — и не смогла поступить на дневное… Наимов, как обычно, ждал меня, и, когда я увидела его, услышала его одобряющие слова, я почувствовала, что мне стало легче. Вечером мы пошли в кино, хотя я и очень стеснялась; после той поддержки, которую он мне оказал, я не могла обидеть его отказом… В тот вечер он был особенно внимателен и предупредителен, а когда мы возвращались из кино в общежитие, он все говорил и говорил о фильме, а потом вдруг оборвал себя, взял меня за руку и неожиданно объявил, что любит меня и не представляет своей дальнейшей жизни без меня. Если я согласна, сказал он, то пришлет сватов, и осенью сыграем свадьбу… Итак, я получила бумаги, где было сказано, что меня зачислили на заочное отделение, и вернулась в родной дом, чтобы осенью пойти преподавать в начальных классах. Наимов трижды посылал сватов, и мама, отведя меня в укромный уголок, каждый раз спрашивала: «Что мне ответить им, доченька? Я думаю, тебе надо согласиться — семья хорошая, уважаемая…» А я каждый раз отвечала, смеясь: «Разве я успела надоесть вам, мама?» И мама отправляла сватов обратно, но я видела, что в душе она не прочь породниться с семьей Наимовых. Если уж быть до конца честной, и мое сердце было не совсем равнодушно к нему. Я ведь несколько месяцев не видела тебя, с самого окончания школы… Сколько раз я надеялась встретить тебя на улице, но всегда вместо тебя появлялся он, и так получилось, что его постоянно улыбающееся лицо постепенно заслонило твой образ. Когда я понимала это, обида и за тебя, и за себя вкрадывалась мне в душу, почему-то становилось жаль нас обоих. Но я убеждала себя, что это было детское чувство… Теперь я думаю, на душе у меня было смутно оттого, что я шаг за шагом отказывалась от счастливого своего будущего, которое создавала раньше в своих мечтах и которое было связано с любовью к тебе. Я ведь в школе думала, что мы вместе поступим в институт… Почему ты так глядишь на меня, Фируз? Почему молчишь? Почему не спросишь, что было потом?.. Господи, что это я? Разве я хочу, чтобы кто-то спрашивал, что было потом!.. Потом снова пришли сваты. И я, не чувствуя почвы под ногами, потеряв свое сердце, отказавшись от детских мечтаний, сдалась… Сваты ушли обрадованные, лица моих родителей светились удовольствием, а я… я чувствовала, что теряю безвозвратно что-то очень важное, дорогое. Я вспоминала себя минувшей весной, как я ждала от тебя слов любви, и сердце мое переворачивалось, и плакала я всю ночь до утра…

— Назокат…

Она очнулась.

— Почему ты молчишь? Где же твоя притча?

— В другой раз, Фируз. Наверное, еще время не пришло.

Фируз посмотрел на часы — одиннадцать.

— Уже поздно, Назокат, ты устала…

Он поднялся из-за стола, и Назокат поднялась вместе с ним.

Теперь они стояли рядом.

В глазах Назокат было столько мольбы и беспомощности, что он растерялся. Он чувствовал на лице тепло ее дыхания, сумасшедшая, непонятная радостная волна поднималась в нем.

— Посиди еще. Не уходи… — с трудом выговорила она. Своей горячей рукой она коснулась руки Фируза, и вдруг шагнула к нему, и опустила голову ему на грудь.

…Когда Фируз рано утром вышел из дома Назокат, земля, деревья и горы вокруг — все сделалось белым-бело от первого снега, а в воздухе лениво кружились пушистые снежинки.

12

В сторожку при гараже автобазы, весело гогоча, ввалились двое — Насир и его закадычный дружок Салим, работавший здесь же слесарем.

Дядя Хидоят протянул пиалу с чаем Фирузу — тот заглянул сюда погреться, — потом накрыл чайник плотным, на вате, колпаком и спросил:

— Небось замерзли, за чаем пришли? Или дело какое?

Насир и Салим ухмылялись и выжидательно посматривали друг на друга.

— Ну что же, садитесь, выпейте по пиалке горячего чаю, — пригласил дядя Хидоят, указывая на покрытый старым паласом деревянный кат, занимавший половину сторожки.

Глаза у приятелей пьяно поблескивали.

Насир сделал вид, что не замечает Фируза.

Приняв из рук старика пиалу с чаем, Салим отпил глоток, потом локтем пихнул Насира в бок и сказал, как бы продолжая прерванный спор:

— Ну вот, не верил мне, теперь спроси сам!

— А что, и спрошу! — Насир с трудом сдерживал смех. Наконец, овладев собой, он с серьезной миной обратился к дяде Хидояту.

— Этот недоросток, — он кивнул на Салима, — рассказал о вас удивительную историю. Такую удивительную, что я ему не поверил. «Нет, — говорю я ему, — врешь!» А он отвечает: «Спорим, что я прав! Проиграешь — выставишь угощение на всех, а если вру — угощаю я». Ребята в гараже слышали… «Пойдем, — говорит, — к самому дяде Хидояту — спросим у него». Вот мы и пришли к вам, чтобы узнать истину.

— А тот, кто проиграет, тот и выставляет угощение на всех ребят, — пояснил Салим, пьяно улыбаясь, — и на вас, дядя, тоже. Так что не откажите в просьбе, расскажите, как было.

— И что же это за история? — спросил старик, как обычно, попавшись на удочку тех, кто желал повеселиться, выставив его, седобородого, на всеобщее осмеяние.

Салим, предвкушая удовольствие, прыснул от смеха, но тут же прикрыл рот рукой.

— Это когда вы решили привезти уголь и собрали всех соседских ослов…

— А, да, да, было, — от души рассмеялся дядя Хидоят.

— Ну, что я вам говорил? — Салим хлопнул в ладоши. — Проиграл — плати!

— Э, нет! Пока сам не услышу, не поверю.

Салим притворно-умоляюще посмотрел на старика.

— Расскажите, пожалуйста, вытряхнем как следует карман этого неверующего. Подумаешь — брат директора!

— Ну, ладно, если за моим рассказом последует угощение для всех — быть по-вашему. Посмеюсь с вами вместе — время пролетит незаметно, а мудрые люди говорят, что время, которое смеешься, не засчитывается, наоборот, прибавляется к жизни. — Он подвинулся ближе к печке, устроился поудобнее. — Что за наслаждение, эта печка! Согревает мои старые кости, согревает эту комнату, пусть согреет и вас…

«Удивительный старик дядя Хидоят, — думал Фируз, — не могу понять его. Они разыгрывают, желают посмеяться над ним, а он не видит, что ли? Или, будто поддаваясь, сам разыгрывает их?»

Все же Фируз не хотел быть свидетелем того, как двое пьяных веселятся, слушая рассказ старика. Он поднялся.

— Я, пожалуй, пойду.

— Ты ведь сказал — у тебя дело ко мне?

— Завтра у вас выходной? Я зайду к вам домой.

— Видать, дядя, разговор у него секретный, — съязвил на прощание Салим.

Фируз сделал вид, что не расслышал, и не торопясь направился к двери.

К вечеру подморозило. С гор спустился холодный туман, окутал мутным покрывалом дома и деревья. Днем выглянуло солнце и быстро согнало выпавший вчера снег, но все же зима брала свое, Фируз поежился, спрятал руки в карманы куртки. Разбитой, в выбоинах дорогой он не спеша направился в сторону райцентра. Промерзшая грязь скрипела и рассыпалась под сапогами.

«Когда же здесь наведут порядок, на этой проклятой дороге? Зимой грязь, летом пыль… Черт бы побрал этого директора! Перед конторой все заасфальтировал, возле гостиницы, где бывает начальство, тоже… А гараж в стороне, приезжим не виден, значит, пусть дорога остается в колдобинах, здание — развалюха. В дождливый день грязи по колено, того и гляди завязнешь… Да и Наимову что, имущество государственное, не его. Из-за того и машин у нас столько простаивает…»

Фируз почувствовал, что злится не только на директора и на этих нагловатых подвыпивших парней — Насира и Салима, но и на самого себя. Конечно, кому приятно смотреть, как унижают старого человека… Но что он мог сделать, чем помешать? И откуда только берутся такие — вроде Насира и Салима? Ведь пока не обсмеют, не обхамят, не унизят кого-нибудь, словно чувствуют себя обиженными жизнью, будто день прожит зря, и сон им будет не в сон… Почему так? Ведь оба они, как и он сам, и Сафар, и Назокат, и другие, выросли здесь, у подножия этих голубых гор, дышали тем же воздухом, пили воду из одного ручья. Тогда почему же выходит так, что один необуздан, а другой скромен, один умерен, а другой жаден до денег и барахла — на все пойдет, лишь бы его добыть… один приносит людям несчастья, другой предотвращает их? Неужели все это переходит от родителей к детям? Если так, то человека, сбившегося с пути, можно вернуть на дорогу добра?.. Наверное, можно. Только для этого нужно хотя бы немножко человеческого тепла, внимания и отзывчивости. В армии Фируз не раз и не два видел, как некоторые парни, пришедшие с «гражданки» даже с судимостями, постепенно выправлялись. Все зависит от самих людей, от коллектива, от общества. Потому и обидно, когда люди не находят времени друг для друга, когда видят, что кто-то ведет себя нагло, оскорбительно, и отходят в сторону, не хотят связываться — мол, черт с ним, к чему портить себе настроение? Да, бывает и так. И сам он тоже хорош…

Он вышел на главную улицу райцентра, освещенную и людную. Прохожие торопились добраться до теплых своих домов, укрыться от жгучего дыхания ночи. Однако Фируз, не замечая знакомых лиц, тихонько брел без цели, наедине со своими мыслями.

Сегодня утром в гараже был такой разговор.

Один из молодых водителей с уважением отозвался о дяде Хидояте: мол, на него можно положиться и, когда гараж сторожит он, можно быть спокойным за свою машину.

Салим, помогавший Насиру менять колесо на его грузовике, поднял голову:

— Э, приятель, что говоришь? У твоего дяди Хидоята мозги набекрень съехали — клоун он!

— Я не про мозги, а про глаза, глаза у него зоркие — вот тебе и не нравится, — засмеялся парень. — Когда он сидит у ворот, ты отсюда ничего не можешь вынести. Вот и обижаешься.

— Кажется, ты меня плохо знаешь, приятель, — не уступал Салим. — Да я, если захочу, зрачок у него из глаза украду! Зоркий, а, надо же! Я же говорю, у него мозги не на месте — чего ж тогда называют его Хидоят-афанди? Клоун он, точно…

— А потому афанди, коротыш, что он, открытый, простодушный человек, одинаков что со старыми, что с малыми.

— Это кто тебе тут коротыш, а? Да я тебе за неделю машину по винтику разберу, ничего не оставлю! — пригрозил Салим.

— Ладно, не злись, это я так, в шутку… — Парень поспешил замять разговор.

Все в гараже знали, что Салим нечист на руку. А если имел на кого зуб — способен был свинтить кое-что с совершенно исправной машины и, помучив всласть ее хозяина, продать за тройную цену ему украденные у него же детали. И никому пока не удавалось его поймать. Поэтому водители Салима побаивались.

Фируз в это время копался в моторе своей машины и в разговор не вмешивался.

Насир с Салимом укрепили колесо на оси, убрали из-под машины домкрат и, присев на подножку, вытащили сигареты, хотя курить в гараже запрещалось.

— Ну, ну, — начал Насир, — давай, что ты там хотел про этого чудака? В тот раз я чуть не помер со смеху.

Салим оглядел всех, кто был в гараже, — готовы ли слушать?

— Так чего про него рассказывать?

— Да чего хочешь, хоть старенькое, хоть новенькое, лишь бы смешно…

— Ну, тогда слушайте… Однажды решил наш старик привезти себе уголь. Ехать думал утром, а накануне вечером собрал у соседей девять ослов и привязал в своем хлеву рядом с собственным, который, стало быть, оказался десятым. Лег старик спать, а утром пораньше трогается в путь, ослов же гонит перед собой. К восходу добрался до Тобазора, и вдруг пришло ему в голову, что нужно на всякий случай пересчитать ослов, все ли на месте. Ведь когда выезжал из села, было еще темно — вдруг какой-нибудь осел свернул к дому хозяина. «Раз, два, три… пять… семь… девять…» — считает старик. «Э, да ведь их девять! — думает он. — Наверное, ошибся», — и давай считать снова: «…три… пять… семь… девять…» Удивился старик: «Вот беда! Чей же осел пропал? …Пять… семь… девять… Э, да этих проклятых и в самом деле девять! Чей же осел пропал?» Крутится старик на месте, за голову хватается: кажется, все соседские ослы тут. «Если кто узнает, что я выпросил ослов у людей, а своего оставил прохлаждаться в хлеву — ох, пойдет нехороший разговор по селению, обязательно пойдет, некрасиво выйдет». Расстроился совсем старый — возвращается, бедняга, в свой двор. Входит мрачный и говорит старухе: «Наш осел дома остался, выведи его скорей из хлева да поторопись, уже поздно…» Идет жена к хлеву, смотрит: нет там никакого осла. «Чтоб его волк уволок — и куда он, проклятый, подевался!» — сокрушается старик. — Салим, будто и сам не понимал, куда пропал осел, растерянно наморщил лоб. — Что это я все «старик» да «старик»? «Хидоят-афанди» — так надо! «Не иначе, проклятый сбежал куда-нибудь, — причитает Хидоят-афанди. — Вот, старуха, посчитай сама: всего девять ослов, нашего нет…» Жена считает, получается десять. «Что я тебе, афанди?» — сердится Хидоят-афанди и снова пересчитывает ослов сам: девять. «Протри свои глаза, не видишь разве — девять! — кричит он жене. — Или ты издеваешься надо мной?» «Зачем я стану издеваться?» — обижается жена и снова считает: десять. Что за крик, что за шум, что за скандал! Хидоят-афанди ругает жену, жена плачет и вдруг говорит ему, вытирая слезы: «Но ведь наш осел под вами, вы на нем сидите», — «Ах, дьявол, а я-то его и не посчитал, оказывается…» И поворачивает он головы ослов в сторону ворот. «Стойте, куда теперь ехать! Поздно уже — пока доберетесь, солнце сядет», — кричит ему жена. «Ты права, старуха, видно, сегодня встал я не с той ноги, и дела мои неудачны», — соглашается Хидоят-афанди… Дал он тут хорошего пинка своему ослу, а соседских вернул хозяевам. Так вот и съездил за углем наш почтенный афанди, — заключил Салим и призывно захохотал.

— Ну и дурак! — вторил ему Насир. — Значит, постеснялся, что чужие ослы работают, а его, мол, дома остался, а? Чтоб его земля проглотила — надо же, совесть всегда при себе имеет, а мозги дома хранит: не догадался посчитать осла, на котором сидел сам! Да, оказывается, не зря называют его афанди…

Шоферы, которые слушали рассказ Салима, повеселившись, отправились по своим делам. Насир достал еще сигарету и, посмеиваясь, спросил:

— Небось брешешь, Салим, а? Или вправду этот старик рассказывает о своих чудачествах?

— Хлебом клянусь!

— Раз так, заглянем к нему вечерком, раскрутим его на пару историй, развеемся немножко.

— Идет!

Фируз больше не слушал, что они говорили, — вывел машину из гаража и поехал возить удобрения в совхозный сад.

Вот и все, что было утром. А вечером эти двое действительно явились в сторожку, где дежурил дядя Хидоят.

Накануне Фируз условился с тетушкой Шарофат, что в пятницу они позовут шесть-семь уважаемых стариков да еще соседей и установят каменные плиты на могилах, где похоронены его мать и отец. Сегодня была среда, и Фируз пришел к дяде Хидояту, чтобы просить его прийти к ним в пятницу и руководить обрядом.

Но только он собрался поговорить со стариком, как явились Насир и Салим…

Возле кинотеатра толпился народ и стояла очередь к кассе. Фируз взглянул на доску объявлений: «Мужчина и женщина». Толкаться в очереди не хотелось, он двинулся было дальше и тут вдруг увидел Назокат: она шла ему навстречу с какой-то женщиной. Лицо ее показалось Фирузу знакомым — он подумал, что, видно, это и есть та русская женщина, что приютила ее с ребенком когда-то у себя.

Назокат познакомила их — это и вправду была та самая учительница.

— Пойдешь с нами в кино? Говорят, хорошая картина.

— А где Рустам?

— Да вот у Вали в доме, с ее детьми. Я же говорила тебе — мы с ней соседки.

Они втроем направились к кассе.

Фируз почувствовал на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел Насира. Тот стоял с сигаретой в зубах на краю тротуара и зло смотрел им вслед.

«Когда он успел добраться из гаража?»

Не желая расстраивать Назокат, Фируз стал так, чтобы она не заметила своего бывшего родственника. Купив билеты, они пошли к входу в клуб.

Насира уже не было видно.

После кино Фируз проводил Назокат и возвращался из райцентра в свое селение.

Он шагал в темноте, тихонько напевая понравившуюся ему мелодию. Ветер налетал порывами. Фируз успел промерзнуть, но настроение было прекрасное, а холодный сумрак, еще два-три часа назад, казалось, проникавший в душу, сейчас будто стал другим, таинственным, обещающим… Он думал о фильме и сравнивал с увиденным то, что было у них с Назокат, и дивился, какое все же противоречивое существо — женщина. Может ли хоть кто-нибудь в мире до конца познать ее сердце? Несмотря на то, что Назокат, казалось, любила его, Фируз вовсе не чувствовал себя уверенным в отношениях с ней. Он понимал, что она открылась ему только частью своего существа. А что дальше, и сможет ли она ответить ему, и сможет ли он ответить ей, и что будет с ними?

Потом он подумал, что послезавтра наконец исполнит сыновний долг и установит плиту на могилу покойных родителей. Отец пережил мать на двадцать три года… Сколько сейчас ему, Фирузу? Еще двадцать три или уже двадцать три? Простой шофер, профессия ему по душе, хотя дядя его считает такую должность унизительной. Да, дядя… Быстро же он прибрал к рукам хозяйство отца. Вчера Фируз видел, как плотники свалили во дворе у отца старые ворота и ставили новые, широкие, в которые могла бы въехать машина.

Фируз проделал уже половину пути, отделявшего райцентр от села, и спустился к ручью. Приветливые огоньки селения, светившие с холма напротив, теперь скрылись за склоном.

Он пошел медленнее, чтобы не споткнуться в темноте. Мелкие камушки осыпались под ногами, нарушая шорохом тихое журчание воды.

Осторожно, по камням, Фируз перебрался через ручей и, с облегчением вздохнув, закурил. Когда спичка погасла, тьма вокруг сделалась еще плотнее.

Не видя ничего вокруг, он шагнул раз, другой, услышал неясный шорох перед собой, и в ту же секунду его ударили из темноты по лицу. Сигарета отлетела, разбрызгивая красные искры — или это в глазах заплясали красные точки? Ударили еще раз, да так, что в голове зазвенело… Фируз весь напрягся, стараясь сохранить равновесие и не упасть, машинально выбросил руку вперед и ухватил за ворот одежды человека, который напал на него. Затем, мгновенно развернувшись, Фируз изо всей силы влепил ему — человек охнул и сел на землю.

Голос Фирузу показался знакомым. Он нагнулся, чтобы поставить противника на ноги и разобраться, с кем имеет дело, но тут сзади его тяжело ударили чем-то по затылку. Ощущение было такое, будто повылетели все зубы. Фируз упал ничком. С усилием оперся руками, пытаясь подняться, — новый удар пришелся ему под ребро: видно, пнули сапогом. У него перехватило дыхание, руки сделались ватными, и он снова ткнулся лицом в землю…

Рядом, на крайней улице села, послышалось тарахтение автомобильного мотора, и свет фар прорезал вдруг темноту над водой. Лежа на земле, Фируз услышал словно издалека топот ног — нападавшие спешили скрыться. Свет фар придвинулся, хотя самой машины не было видно за скатом холма.

Фируз сел на земле, потом поднялся, ощупал голову — шапки не было… В свете фар показавшейся из-за крайнего дома машины он нашел на земле свою шапку, надел ее. Обнаружил, что в левом кулаке зажата большая серая пуговица. Машинально сунул ее в карман.

Кажется, он хорошо отделался.

Фируз двинулся по направлению к селу, как вдруг машина, обдавшая его на мгновение светом фар, резко свернула навстречу. Дверца кабины открылась, и спрыгнул на землю Сафар.

— Фируз? Ты?!

— Привет… — Фируз с трудом улыбнулся. — Далеко собрался?

— Шифер везу. А ты чего?.. Что произошло?

— Ничего… В кино ходил. Теперь вот, видишь, домой возвращаюсь.

— У тебя же лицо в крови! Что случилось? Ты что, упал?

Фируз провел рукой по щеке — на ладони увидел кровь. Он спустился к ручью, умылся ледяной водой. Лицо горело, но боль на холоде почти не чувствовалась.

— Так что случилось? — снова спросил Сафар. — Может, тебя кто-нибудь… Почему скрываешь?

— Ничего не случилось.

— Слушай…

— Я ведь сказал, Сафар, ничего не случилось. Можешь ехать.

Сафар даже обиделся, но беспокойство за друга взяло верх.

— Садись в кабину, довезу. Не надо тебе идти так…

13

Наимов задумчиво глядел сквозь высокое окно кабинета на улицу: опять пошел снег, Снежинки кружились на ветру, свободные и беспечные, и словно насмехались над ним, угрюмым и озлобленным.

Да, зима начинала круто. Пало уже семьдесят голов овец. Если и дальше так пойдет… Об этом лучше было не думать.

Вчера он еще раз встретился с Назокат и, казалось, сделал все, чтобы смягчить ее, но так и не уговорил вернуться. Назокат и слушать его не хотела… Они сильно поссорились. Он, Наимов, не смог сдержаться — кричал в гневе:

«Ты подумала, на кого ты меня променяла?! С шоферней якшаешься?»

«С какой это шоферней?» — тоже зло спросила Назокат.

«Она еще спрашивает, с какой! Ты что, думаешь, я ничего не знаю? Потеряв стыд и совесть, ходишь в кино с другим мужчиной, держишь его за руку… Не думай, что глаза мои слепы. Я знаю каждый твой шаг».

Назокат отрезала: «Ага, понимаю… Вы имеете в виду Фируза?»

Она независимо смотрела ему в лицо.

«Да, именно его, этого сархура! Я вижу, как ты тянешься к нему…»

«Это правда, — спокойно соглашалась Назокат. — Действительно, тянусь…»

Наимов почувствовал, что теряет почву под ногами.

«Что тебе в нем — дом у него, или деньги, или диплом хотя бы в руках?..» — и осекся под насмешливым взглядом Назокат.

«Эй, женщина, — с трудом подавляя ярость, снова заговорил Наимов. — Поставь свой ум на место! Ты соображаешь, что делаешь?! Мало того, что ушла от мужа, еще и осрамить меня захотела? Не забывай — ты до сих пор моя жена!»

Назокат засмеялась — злость ее проходила, она видела его бессилие.

«Разве вы мужчина? Неужели до сих пор не поняли, что я больше вам не жена?..»

Наимов вернулся от окна, сел за стол, но работать не мог. Голова разламывалась от забот, а вот на сердце было пусто.

«Зря я погорячился, не так надо было с ней разговаривать. Ведь знаю же: только лестью, только сладостью… Будь оно все проклято! — Он взялся руками за голову, словно это могло остановить назойливый бег мысли. — Что делать? И этот ее проклятый дядя ничем толком не помог. Или обманул меня, подлец, или в самом деле не сумел уговорить ее…»

А ведь Шариф-шабкур сколько доброго видел от него, Наимова, с его помощью набил карманы… в ответ же все обещания, одни обещания. А он, Наимов, — он верил словам этого негодяя. И давал, давал, чего бы тот ни просил. Две машины винограда «хусайни» по государственной цене — десять копеек кило! Проклятый на совхозной машине отвез все на рынок в Душанбе — какие деньги сделал! Продавал небось в шесть-семь раз дороже. А он, Наимов, еще дал ему и бумагу, что товар совхозный, чтобы не попался вдруг, подлец! А десять баранов?.. И этих ведь по государственной цене — каждого по тридцать шесть рублей, а? Да еще ячмень, да пшеницу… и все не взвешивая. Нет, каков негодяй! Однако ж он и сам виноват. А ведь знал, как и все, знал, что жулик этот Шариф. Плут окаянный! Ишь ты! «Не беспокойтесь, все устрою, племянница моя сама вернется в ваш дом, шелковой будет…» Обещал, обещал, наполнял его подол пустыми орехами, а потом — нате вам, объявляет без стеснения: «Что могу поделать? Никак ее не уговорить. Силой-то нельзя…» Ладно, этот жулик еще попадется ему в руки! Уж тогда он, Наимов, не даст ему спуску, покажет, кто есть кто, изо рта вытащит отданное добро… Только потерпеть, некоторое время потерпеть! Сначала нужно помириться с Назокат, ничего, даст бог, сладится у них и без Шарифа. В десять, в сто раз больше потратит сил, а найдет способ, как вернуть ее в дом.

Другое дело — этот Фируз, словно камень на пути. Неужели Назокат уже сговорилась с ним? Нет, дело не в ней, не в Назокат, дело в этом парне. Если он не будет крутиться возле нее… Да, надо сделать так, чтобы он не смел подойти к ней. Но как? Хотя вдруг он возьмет парня в руки, уломает, а эта дура-баба… Ну тогда и черт с ней! Если бы не завистники, если бы не враги… Ведь прицепятся, скажут: «А хвост-то у твоей собаки, оказывается, кривой!» Невест вокруг много, жениться не проблема. Однако верно и то, если уж до конца начистоту, что каким-то своим уголком сердце его тянется к ней, к Назокат… О всевышний! Откуда только в ней это упрямство? Все ведь было как надо: и умная, и красивая, и тихая… Что за напасть на его голову! Он всегда думал, что раз жена, так уж жена на всю жизнь. Раз жена, так пусть занимается домом и не вмешивается в его дела. Сыта, одета — чего ей еще, выросшей в селе?! Ладно бы городская. Так и эти туда же! Нелегкое, оказывается, дело — иметь жену…

Услышав скрип двери, Наимов поднял голову.

— Входите, дядя! — Он поднялся из-за стола навстречу Аскарову.

Они поздоровались и расспросили друг друга обо всем, о чем положено было расспросить, потом Аскаров опустился на стул, снял с головы каракулевую шапку, всю в мокром снегу, и вытер платком толстую шею.

— Поздравляю, дядя, — сказал Наимов, — стали членом комитета народного контроля…

— Спасибо, спасибо. Однако нам с нашим опытом это, как говорится, от безделья тыкву сеять, — засмеялся Аскаров, стряхивая с шапки на пол растаявший снег. — А я с нуждой к тебе. На тебя вся надежда… Поможешь — головой небо достану.

— Ну что вы, дядя! Что за нужда такая?

— Да надо мне в хозяйство несколько машин гравия.

— Значит, за машиной?

— Угадал, — снова засмеялся Аскаров, — пришел машину просить.

— Так с удовольствием! — Наимов задумался на мгновение, спросил: — Брата моего знаете?

— Конечно, конечно, зовут его… — замялся Аскаров.

— …Насир.

— Да, да, Насир, вежливый такой парень, Где бы ни встретился, никогда не забывает поздороваться. Когда вижу его, вспоминаю собственную юность. Сам я всегда относился к человеку старше себя почтительно, с уважением.

— Вот его и пошлю. Сколько гравия понадобится, столько и привезет.

— Сердечное спасибо, — сказал Аскаров, надевая шапку. — Да, еще… Если есть возможность, пошли кого-нибудь с ним. Нагрузить машину, потом выгрузить, да несколько рейсов, значит, столько же раз грузить — работа тяжелая, а помощника у меня нет. Сам бы сделал, да не могу, сил не осталось, а сыновья мои, сам знаешь, один в Ленинграде, другой в Душанбе. Да и хлопот много у меня с этим народным контролем. Вот уже три дня, как в потребсоюзе одно дело проверяю.

— Понимаю, понимаю, дядя. Вам тоже трудно. Вы не беспокойтесь. Я пришлю кого-нибудь с Насиром.

Аскаров поднялся со стула. На его оплывшем лице застыло выражение удовлетворенности.

— Успехов тебе. Дай тебе бог достичь постов побольше, чем этот…

Тут Наимов сообразил, что ведь Аскаров доводится дядей Фирузу. А что, если попросить его поговорить с племянником? Вдруг да поможет.

Он догнал Аскарова у дверей, просительно взял за локоть.

— Могу я обратиться к вам с одним своим делом?

Аскаров вернулся к столу.

— Вы, конечно, знаете — в прошлом году у меня с женой вышло одно… Несогласие.

— Как же, как же… И что, неужто еще не помирились? — притворился удивленным Аскаров.

— Нет, дядя… Не знаю, как и быть, что делать. Прямо голова идет кругом.

— Так, может, помощь какая нужна?

— Я и хотел вот попросить вас…

Наимов запнулся и с обидой подумал, что же это он топчет свою мужскую честь и достоинство при «табармусульманине». Он почувствовал, как лицо обожгло краской стыда, даже уши горели. Однако все же взял себя в руки. Нужно — значит, нужно.

— Ну-ну?

— У вас есть племянник, дядя, Фируз…

— Что он еще натворил?

— Когда он вернулся из армии, я из уважения к вам принял его на работу. Вы ведь сами знаете — у нас в совхозе немало желающих получить машину или трактор… Значит, взял я его на работу. Зарабатывает неплохо. И вместо того чтобы сказать слова благодарности, он становится камнем у меня на дороге.

— А-а-а? Ну-ка, ну-ка, братец, что же он сделал? Если что-нибудь, я этому молокососу…

— Мне кажется, дядя, ваш племянник и сам не представляет последствий того, что делает. Иначе не знаю, чем объяснить его поступки. Мне и раньше приходилось слышать, что он вяжется к моей жене, можно сказать, ведет себя беззастенчиво. Однако, если бы я не увидел недавно собственными глазами, я бы не решился сейчас говорить с вами. Сначала, по правде сказать, я сам хотел побеседовать с ним как следует. Однако из уважения к вам…

— Неужто Фируз… — пряча взгляд от Наимова, пробурчал Аскаров. Соображая, он потер лоб, потом гневно сжал пальцы в кулак. — Наш род, братец, не знал еще таких бесстыдников. Чтоб бог переломил ему шею! Если это правда, уж он у меня дождется.

— Правда, дядя, — с сожалением подтвердил Наимов. — Я повторяю вам: если бы не видел всего своими глазами, не решился бы и заговорить с вами. — Он закурил и продолжал тоном глубокого огорчения: — Если вы, думаю, не утихомирите его, как я могу помириться с женой? Если он будет продолжать обхаживать ее, морочить ей голову, к чему это приведет? Ведь у нас растет ребенок, и мы не разведены. Назокат — жена мне, неужели Фируз этого не понимает?

— Ты только не обижайся, братец. Уж я поговорю с этим негодяем. Еще хоть раз поставит ногу не к месту, я все кости ему переломаю.

— Спасибо… Я знал, что на вас можно положиться.

— Найди способ, побыстрее помирись с женой, братец, — назидательно добавил Аскаров. — Я тебе вот что скажу: будет у тебя в доме спокойно, и дела твои пойдут. А нет… — Он махнул рукой. — Что и говорить? Сам понимаешь, чем выше должность у человека, тем больше у него врагов, завистников… Ну, я пойду, братец. Не обижайся, что я учу тебя уму-разуму.

— Что вы, дядя!

Наимов проводил Аскарова до приемной и, прощаясь, поклонился, приложив руку к груди.

— Если понадобится что-нибудь, обязательно заходите. Любая помощь… Я всегда к вашим услугам.

К вечеру снег прекратился, небо очистилось от туч, и резко похолодало. Морозная тишина окутала селение, люди прятались по домам. Фирузу всегда казалось, что низкие серые тучи давят на человека, готовы согнуть его, прижать к земле, а высокое чистое небо дарит свет не только глазам, но и сердцу…

Сегодня пришлось сделать три рейса в кочевье Джахоннамо, и Фируз чувствовал, что здорово устал. Заснеженная разбитая дорога выматывала, белизна снега слепила глаза, метель заносила следы передних машин — легко было заблудиться. К тому же «лысая» резина плохо держала, машину норовило занести.

Фируз вспомнил, как он просил у заведующего совхозным гаражом новые скаты — тот лишь поморщился недовольно: откуда, мол, возьму, если нет? Однако для машины Насира завгар каким-то образом сумел раздобыть резину…

Холодный чистый воздух, скрип свежего снега под ногами приятно бодрили после долгого сидения в кабине — Фируз чувствовал, как постепенно переставали ныть мускулы, уходила усталость.

Где сейчас Назокат?

В школе? Или дома?

Что она сейчас делает, о чем думает?

Хорошо бы шла она рядом по этому белому снегу… Или, слепив вдруг снежок, швырнула бы в него, а сама бросилась убегать. А он догнал бы ее и натер ей щеки и лоб снегом, а она бы смеялась и отбивалась и, раскрасневшаяся и радостная, была бы еще милее и краше…

Подойдя к своему дому, Фируз увидел напротив через улицу, возле новеньких широких ворот бывшего отцовского двора, своего дядю Аскарова. Тот смотрел, как Насир и сторож совхозной конторы в две лопаты наполняли гравием большие носилки; целая куча гравия — машины три, не меньше — высилась рядом.

Фируз подумал с горечью, что на том самом месте у ворот, где сейчас с важным видом стоял Аскаров, он совсем еще недавно часто видел отца…

Он поздоровался с дядей и хотел было свернуть к себе, но тот подозвал его. Сделав несколько шагов навстречу Фирузу, Аскаров крепко взял его за локоть.

— Разговор к тебе есть, племянник, — тоном подчеркивая важность сказанного, начал он, — Пора, пора поговорить, иначе, того и гляди, потеряешь человеческий облик.

Фируз с удивлением посмотрел в посеревшее от холода дядино лицо, потом оглянулся. Насир и его напарник скрылись с носилками за углом дома.

— Если хотите поговорить, может, зайдете к нам?

— Времени у меня нет, — неприязненно ответил Аскаров и, помолчав минуту, спросил: — Так что, значит, за юбкой бегаешь?

Фируз отчужденно молчал.

— Я тебя спрашиваю — за бабой, значит, гоняешься?

— Ну… зачем вы так?

— Не понимаешь?

— …

— Если жениться приспичило, так и скажи прямо. Поговорю с твоей матерью, женим тебя.

— Спасибо, дядя, но я еще не думал об этом.

— Не думают только дураки! — сердито оборвал Аскаров.

Фируз, разозлившись, тоже закусил удила.

— Что же я сделал такого, что вы на меня кричите?

— А ты решил, что вязаться к чужой жене — это достойно мужчины нашего рода! Не понимаешь, что позоришь всех нас? Совесть у тебя есть? Умеешь отличить честь от позора?

— Я не вяжусь ни к чьей жене, дядя…

— Лжешь, бесстыдник! Сколько раз сам видел твои приставания, не говорил до сегодняшнего дня, носил в сердце, думал, может, опомнишься! А если завтра узнает ее муж, что он с тобой сделает, а? Об этом ты подумал?

Раздражение Фируза вдруг прошло, он не злился больше на дядю: понял, что тот привирает. Стоит ли обижаться на пустые слова… Однако кто подсказал Аскарову эти слова, чего он добивается?

— Посмотрите на этого дурня, — насмешливо продолжал Аскаров. — Нашел, на кого пялить глаза, — на жену своего хозяина!

Словно холодный ветерок коснулся лица Фируза. «Жена хозяина?..» Так вот, оказывается, откуда дует ветер…

— Я все тебе сказал, — заключил Аскаров. — Хочешь остаться достойным человеком, обдумывай каждый свой шаг.

— Говоря о «жене хозяина», вы имеете в виду Назокат?

— Какое мне дело — Назокат она или фалокат![62] Я знаю одно: она жена Наимова! — снова повысил голос Аскаров. — Понял? Только попробуй еще подойти к ней! — Он погрозил кулаком. — Шкуру спущу, мерзавец! Я тебе дядя — значит, вместо отца! Захочу, будешь ходить у меня в узде, и никто мне слова не скажет.

— Вы, наверное, не знаете, дядя, но Назокат уже не жена Наимову. И я не преследую ее — мы давно знаем друг друга, еще со школы…

— Ну и что, что со школы?

— …но главное, дядя, я люблю ее.

— Что?! Что ты сказал?

Аскаров вдруг громко расхохотался.

Фируз, опешив, недоумевающе смотрел на него. И что смешного нашел дядя?

— Ха-ха-ха… Посмотрите-ка на него! Он, видите ли, любит! Боже мой! — Аскаров издевательски поднял руки к небу, продолжал хохотать. Потом вдруг резко оборвал смех, нахмурился. — Я тебе, бестолковому, в последний раз повторяю: об этой женщине забудь! Они же муж и жена. Захотят — завтра помирятся, а ты, кувшинная твоя голова, и без бабы, и без чести останешься. Пошевели мозгами… Посмотрите-ка на него, а?! Ни стыда, ни совести — так прямо и объявляет, что за причина… — Он поднес раскрытую ладонь к самому подбородку Фируза. — А теперь вон с моих глаз, чтоб мне тебя в могиле увидеть!

— Что случилось, дядя моего сына? В чем он провинился? Почему так зло говорите с ним?

Фируз обернулся и увидел мать. Она стояла в воротах их дома и с искаженным от боли лицом смотрела на Аскарова. Фируз понял, что она слышала весь разговор.

— И ваша вина здесь тоже есть, сестрица, — бросил Аскаров, пренебрежительно глянув на тетушку Шарофат. — Если бы этот негодник получил в свое время хорошее воспитание, сегодня его дядя не должен был бы тратить на него свое здоровье.

— В чем же моя вина, скажите? — На глазах тетушки Шарофат показались слезы. — За эти двадцать три года и так бывало, что сама недоедала, но он был сыт, сама не одевалась, но он был одет…

— Кормить и одевать мало, — поучающе произнес Аскаров, — совесть нужно воспитывать в человеке. А этот, — он кивком указал на Фируза, — в хлеву, что ли, воспитывался?

— Что же он сделал плохого, почему говорите про совесть?

— Хорошее дело — бегать за чужой женой, сбивать с истинного пути?

— Это не так, я знаю. Я верю каждому его слову, — тетушка Шарофат вытирала глаза кончиком платка.

— Вы верите, да я не верю!

— Конечно, куда вам! Я ведь за все это время ни разу не слышала, чтобы вы сказали ему ласковое слово. А ведь он вам родня…

— Эх! Может, вы еще скажете, что больше меня заботитесь о племяннике? — усмехнулся Аскаров.

— Нет, что вы, куда мне до вас? Разве могу сравняться с вами, заслужить? Вы ему родня… — Слезы потекли из ее глаз, она закрыла лицо руками.

Фируз подошел к матери, обнял за плечи.

— Уходите, дядя, — сказал тихо, будто для самого себя.

— Что?! Ты, щенок… Мне — приказывать?!

— Уходите отсюда! — вне себя закричал Фируз. Мать, вздрогнув, испуганно вцепилась в его рукав. — Не тревожьтесь, мама. Пойдемте в дом.

Они вместе вошли во двор, и Фируз запер за собой ворота на задвижку.

14

Выехали под вечер. Хотя зимнее солнце и просвечивало сквозь легкую пелену облаков, мороз набирал силу. По всей заснеженной равнине, простиравшейся до горных кряжей ущелья Охувон, носился в сумасшедшем танце ледяной ветер, словно искал и не мог найти пристанища.

Фируз опирался о мягкую спинку сиденья, обветренные, потемневшие от машинного масла руки его уверенно держали баранку. Полушубок он расстегнул — в кабине было тепло. Впереди шла машина Насира, а перед нею головным ехал Сафар. Фируз размышлял, почему Наимов заставил своего брата отправиться с ними в дальний тяжелый рейс к железнодорожному полустанку — буквально заставил… Видно, боялся, что водители откажутся ехать — рабочий день кончился, и сегодня они уже сделали по такому же дальнему рейсу.

…Все это происходило час назад возле совхозного склада. Пять человек водителей — Фируз, Насир, Сафар и еще двое с ними с автобазы — уже третий день возили в совхоз жмых и только-только вернулись в полустанка Хайрабад. Тут-то и появился вдруг Наимов, очень дружески со всеми поздоровался и, пока рабочие склада разгружали машину, взял у заведующего тетрадку с подсчетами и переписал оттуда несколько цифр в свою записную книжку.

Фируз тогда еще подумал, с чего это вдруг директор сделался таким обходительным. Обычно в последнее время глядел он хмуро, ходил сам не свой. Неспроста это…

Так оно и оказалось. Когда собрались уже возвращаться в гараж, Наимов остановил их и стал упрашивать, чтобы сделали еще один рейс до Хайрабада. Он понимает, что все они устали, но ведь положение на ферме трудное, кормов не хватает, не завезли вовремя, начался падеж скота… Обращаясь к шоферам за помощью, Наимов с особой надеждой многозначительно поглядывал на своего брата. Однако тот притворялся непонимающим. Пробурчал угрюмо:

— Дорога дальняя, без отдыха нельзя… — и сел на подножку кабины, закурил.

Наимов понял, что брат не собирается поддержать его, и, не глядя больше в его сторону, объявил!

— Насир, например, едет. А вы как?

Все молчали. Наимов просительно посмотрел на Фируза.

— Раз положение тяжелое — я еду.

Сафар, молча стоявший в стороне, услышав Фируза, подошел к нему.

— И я с тобой.

Два других водителя с автобазы, как Наимов ни уговаривал их, еще на один рейс не согласились. Директор обещал им даже написать в путевых листах, что, мол, ездили с грузом туда и обратно, однако шоферы все же, видно, очень устали.

— Спасибо, брат, этого нам не нужно. Уже поздно, а дорога дальняя… Холод такой, плюнешь — на лету замерзает. Тут и один рейс сделать трудно, куда там второй…

С этим они и уехали.

Наимов стоял молча, явно обескураженный. Курил. Потом бросил сигарету, ругнул упрямых шоферов.

— Ладно, отправляйтесь втроем.

Разозленный Насир, поднявшись с подножки своей машины, подошел к брату и, прокашлявшись, хотел было что-то сказать, однако Наимов опередил — спросил неприязненно:

— Чего тебе?

— Но я…

— Что ты?.. Что ты?

— Так… Если поедем, кто будет грузить?

— Не знаешь, что ли? — обозлился Наимов. — Кто будет грузить, не знаешь?

— Да ведь пока доберемся туда, уже ночь… Все давно спать лягут.

— Успокойся, не лягут, — перебил его Наимов, — дождутся вас. — И добавил: — Я звонил туда…

Насир, опустив голову и бурча себе под нос что-то злое, пошел к своей машине.

Сафар кивнул Фирузу.

— Ну, отправляемся? Я пойду первым…

И, поднявшись в кабину, вырулил на дорогу.

Так и получилось, что холодным зимним вечером они второй раз за день ехали тяжелой дорогой в сторону полустанка Хайрабад.

Фируз достал из ящичка на панели замусоленную пачку «Памира» и, несколько раз затянувшись, почувствовал, что голоден. Жаль, не сообразил по дороге забежать в магазин, взять хлеба. Теперь жди до Хайрабада — дорога пустынная, перекусить негде.

Насир, ехавший впереди, несколько раз протяжно сигналил, похоже, хотел обойти Сафара и держаться первым. Но Сафар дороги не уступил.

Фируз улыбнулся, представив себе разозленную рожу Насира. «Правильно… Нечего давать ему так гонять — потом сам спасибо скажет». Дорога становилась все уже, они приближались к ущелью Охувон.

До Хайрабада они добрались уже в темноте. Ветер к ночи усилился: стало еще холоднее. Совхоз имел на полустанке небольшой склад, а проще говоря, обнесенный оградой полуразвалившийся амбар, где временно хранились грузы, прибывшие по железной дороге или подготовленные к отправке.

Ворота в ограде были приоткрыты, над ними качалась на ветру одинокая электрическая лампочка под тарелкой.

Сафар просигналил, из хибарки рядом с воротами появился старик сторож. Все трое въехали на территорию склада и оставили свои машины у навеса, под которым лежали кучи жмыха и несколько штабелей досок. Шесть рабочих склада дожидались их приезда в сторожке. Молчаливые, недовольные, они вышли из тепла на холод и принялись грузить жмых в машины. Работали большими совковыми лопатами. Наконец один из них, обращаясь к Фирузу, рассерженно пробурчал:

— Что-то уж очень рано вы пожаловали. Нам ведь больше нечего делать — день и ночь сидим, вас ждем. Могли бы и не торопиться так, до полуночи еще есть время.

Фируз сделал вид, что не расслышал. Время действительно было позднее, людей оторвали от домашнего тепла, от отдыха — конечно, радости в этом мало.

Однако Сафар вступил в разговор:

— Вы извините, брат, что мы так быстро добрались сюда потемну. Это оттого, что хотим успеть сделать еще один рейс, как раз под утро здесь и будем. Такие уж мы передовые…

— Ну, тебе и слова нельзя сказать, Сафар, — миролюбиво отозвался грузчик. — Язык у тебя что острый нож.

— Ничего не могу поделать, это меня мама сразу с таким языком родила… А я что — всего лишь человек. Вот если бы человек был как машина, уверяю вас, брат, из одного уважения к вам сменил бы этот язык на более тупой.

— Ладно, ладно, уймись, — рассмеялся грузчик.

Сафар тоже посмеялся и без лишних слов взял из-под навеса две лопаты, одну протянул Фирузу.

— Давай, друг, поможем немного…

Когда нагрузили все три машины и рабочие разошлись по домам, Фируз с Сафаром задержались еще, чтобы накрыть груз брезентом. Насира не было видно.

— Куда он мог запропаститься? — недоумевал Сафар.

— А бог с ним… — Фируз глянул на часы. — Я голодный как волк, пойдем перехватим чего-нибудь, а то скоро и на станции буфет закроется.

Добравшись до пристанционного буфета, они увидели там Насира — сидел один за столиком в углу. Рядом с его тарелкой стоял пустой граненый стакан. Друзья подошли, сели рядом. Сафар посмотрел на стакан, обменялся с Фирузом понимающим взглядом, взял стакан в руки, понюхал.

— Значит, пьешь?

— Ну и что такого? — Насир ковырял вилкой котлету и не поднимал головы; не придал вопросу значения.

— Ничего. Ты ведь за рулем, а дорога нелегкая.

— Ты что меня учишь? — сердито оборвал Насир. — Я сам себе хозяин. Много вас таких — распоряжаться!

Подошла официантка, объявила, что, кроме котлет, ничего нет. Насир продолжал молча жевать. Фируз с чувством брезгливости оглядывал грязноватый зал. Вокруг нескольких столиков по двое, по трое сидели люди, старались перекричать друг друга. То и дело чокались стаканами, выпивали, беспрерывно курили. Возле стойки двое, похоже, сильно подвыпившие, ругались с буфетчиком, круглолицым молодцем в ушанке, обвиняя, что он вор и что несколько минут назад надул их на водке и на деньгах…

Официантка принесла котлеты, поставила перед Фирузом и Сафаром.

Насир поднялся, сходил к стойке и вернулся с полстаканом водки.

— Не пей, — остановил его Сафар. — Много тебе… Дорога опасная, устали, как обратно поедешь?

— Не трожь! — Насир грубо отстранил руку Сафара, поднес стакан ко рту и выпил маленькими глотками, словно растягивая удовольствие.

Фируз смотрел на его упрямое лицо, на то, как он сидел — набычившись, навалившись грудью на стол, — и думал, что этот парень, видать, не успокоится, пока не сломает себе шею.

Насир расстегнул полушубок, и Фируз вдруг заметил, что две пуговицы на полушубке одинаковые, а третья, похоже, новая, недавно пришитая, другого цвета… Рука его невольно опустилась в карман пиджака, где до сих пор лежала пуговица, вырванная им с мясом во время драки у ручья. Вытащил пуговицу, положил ее на стол. Да, она была с полушубка Насира. И Фируз оглядел этого человека с презрением… Поджидал на дороге ночью, напал неожиданно в темноте, а потом трусливо бежал. Можно ли поступить подлее! И ведь не один он был тогда. Кто же помогал ему в таком грязном деле? Из ребят, что работали в гараже, пожалуй, никто, кроме разве Салима. Неужели Салим?.. И как это он, Фируз, зная Насира, до сих пор не догадался взглянуть на его полушубок?

Насир отодвинул тарелку и поднялся.

Фируз окликнул его — впервые с той памятной летней ссоры из-за мешка пшеницы.

— Ну чего тебе?

Фируз показал рукой на верхнюю пуговицу его полушубка.

— Что, не мог найти подходящую?

— Теперь и насчет пуговиц указания хочешь давать?

Фируз несколько мгновений молча смотрел в его холодные глаза. Насир отвел взгляд и собрался было уйти. Фируз поднялся, взял его за рукав, вложил ему пуговицу в ладонь и с силой сжал его пальцы в кулак.

— Возьми, это твоя. Можешь пришить на место… Не очень-то ты храбрый, Насир. Когда нападаешь на человека ночью, а потом убегаешь, нельзя терять пуговиц.

Насир не ответил, только полоснул колючим взглядом, вырвал руку, пуговицу, не глядя, швырнул за спину. Зубы его были сжаты, на скулах ходили желваки. Но он сдержался…

— Ну циркач! — сказал Фируз ему вслед. И в тот же миг с силой распахнулась и с треском захлопнулась дверь на улицу. — Как только земля его носит — совсем без узды человек!

Сафар, который ничего не понял из этого короткого разговора, спросил встревоженно:

— Что за пуговица, Фируз? В чем дело?

— Помнишь, как-то ночью ты встретил меня возле ручья…

— Так это был он?! — Сафар сжал кулаки.

— Ну пошли, пора двигаться.

— Доешь, — сказал Сафар, — почти и не прикоснулся к еде.

— А ну его… Что-то аппетит пропал.

Когда они вернулись к складу, то обнаружили, что Насир уже уехал. Ветер стих, но мороз держался, на низком темном небе ни просвета, ни луны, ни звезд — все скрыли тучи. Темнота залила все вокруг.

Фируз открыл дверцу кабины.

Подошел Сафар, положил руку ему на плечо.

— Ты поезжай первым — машина у тебя капризная, мне с ней пришлось помучиться…

Тьма скрадывала пространство, зимняя ночь казалась глухой и таинственной. Дорога еле заметной полосой тянулась среди широкой заснеженной степи. На поворотах фары высвечивали горбы невысоких холмов. Снова пошел снег. Следов машины Насира на дороге не было видно.

«Неужели настолько опередил нас, что снег прикрыл колею? — подумал Фируз встревоженно. — И всегда-то носится как сумасшедший, а сегодня выпил еще. Не случилось бы беды…»

Глянув в боковое зеркальце, он увидел позади ярко светившие фары второй машины и прибавил скорость.

Начался небольшой подъем. Старенький грузовик с натужным ревом глотал километры заснеженной дороги. Иногда налетал порыв ветра, засыпал лобовое стекло пригоршнями снежной пыли, кружил ее перед фарами, а потом, словно передумав, гнал низом по дороге, развеивал в белесой мгле, накрывшей степь.

Фируз устал за день и сейчас чувствовал, как плечи, руки, спина деревенеют. Дрожащие лучи фар, вспарывая темноту впереди, словно тянули за собой машину. Однообразие дороги усыпляло. Фируз знал по опыту, что в такие долгие поездки, да еще в зимнюю ночь, усталость клонит ко сну, одолевают воспоминания. Оставаясь за рулем, мысленно он уносился далеко, был с теми, кого любил…

Странно, но, держа в руках баранку и привычно следя за дорогой, он почти никогда не вспоминал мелкое, неприятное, враждебное и людей, которые приносили это в его жизнь. Он думал о своей матери, которую никогда не видел, и о своем отце, о товарищах по армии, с которыми переписывался, О своей приемной матери тетушке Шарофат и о том, что он правильно сделал, не оставив ее теперь одну, о приятелях, о Сафаре, дяде Хидояте и его историях… Но больше всего он думал о Назокат.

В такие минуты он часто представлял ее — то девочкой в школе, то такой, какой стала она теперь, — красота ее сделалась мягче и как бы приятнее, теплее… Вот она идет с Рустамом по улице… вот оборачивает к Фирузу смеющееся лицо в кинотеатре… Вот они одни в полутьме ее комнаты, полуприкрытые ресницами глаза, разметавшиеся волосы… Он будто наяву слышал ее голос, и сердце его рвалось туда, к ней, в тепло и тишину ее дома, к ее любви и к ее ласке. Волна нежности охватывала его и придавала ему силы, он чувствовал, что все может сделать для нее, и дальняя дорога уже не казалась такой трудной.

На подъемах, когда свет фар не упирался в дерево, скалу или холм, а уходил вверх, высвечивая лишь мириады снежинок или истаивая в бесконечной черноте ночи, к Фирузу приходило особенное чувство нереальности происходящего. Ему казалось, что машина замерла в ровном тарахтении мотора, а лента дороги, словно пробудившийся внезапно зверь, ожила, и мчится навстречу, и кидается под колеса, и уносится куда-то дальше, назад… Фируз встряхивался, протирал глаза, закуривал, а то принимался тихонько напевать или читать вслух полюбившиеся стихи.

Он потянулся, расправляя затекшие плечи, крепко потер ладонью ноющую шею. Бросил взгляд в боковое зеркальце — Сафар следовал за ним в нескольких десятках метров. Чтобы прогнать сонливость, Фируз стал читать вслух:

К полуночи они были у въезда в ущелье Охувон. Снег, ограничивавший видимость даже и на равнине, здесь, казалось, валил еще гуще. Дорога пошла тяжелая, извилистая, неровная… Фируз сбавил скорость. Свет машины Сафара то и дело терялся за поворотами, за выступами скал. Накопившиеся за день усталость и напряжение дороги давали себя знать — Фируз выкурил одну за другой несколько сигарет.

Теперь фары его машины высвечивали то заснеженную скалистую стену ущелья, величественно неприступную, глядевшую на человека с равнодушием сильного, то черный провал пропасти. На одном из крутых поворотов в свете фар мелькнул борт съехавшего с дороги и уткнувшегося в груду камней грузовика.

Фируз резко затормозил. Грузовик стоял, накренившись, темный и безжизненный.

«Неужели Насир?!»

Он осветил машину фарами. На заднем борту красовалась надпись: «Дорога — не космос!» Фируз похолодел. Он съехал с дороги, подвел машину поближе к грузовику, выскочил из кабины.

Радиатор машины Насира был помят, дверцы кабины закрыты, но стекла вылетели. Из черноты кабины лился сладкий голос магнитофонного певца:

Фируз с трудом открыл дверцу кабины, встал на подножку. Насир с закрытыми глазами, с перекошенным от боли лицом тяжело дышал, запрокинув голову на спинку сиденья. Колонка руля упиралась ему в грудь. Руки обвисли, словно парализованные.

— Насир… — Фируз тронул его за плечо. — Насир!

Насир застонал, приоткрыл глаза, увидел Фируза и, будто недовольный, снова закрыл их.

— Сейчас я вытащу тебя, Насир. Сейчас…

Он обнял Насира за плечи и тихонько потянул на себя.

— Оставь меня. Езжай своей дорогой… — услышал прерывающийся шепот.

Фируз почувствовал, что рука его, обнимавшая Насира за шею, вся в чем-то липком.

«Неужели кровь?!»

Осторожно повернув голову Насира, увидел, что щека его глубоко порезана под самым глазом — видно, осколком стекла; кровь стекала к шее.

— Держись, Насир… — Он снова осторожно потянул его из кабины.

— Ой! — Глаза Насира широко раскрылись от боли, он вскрикнул, потом снова, сквозь зубы: — Езжай своей дорогой…

— Не будь дураком! Как тебя можно оставить, замерзнешь!

— Замерзну?.. — Лицо Насира искривилось от боли и злости. — Сам ты дурак. Катись ты…

— Хорошо, хорошо, я дурак. Давай… — Фируз уже с силой тащил на себя отяжелевшее тело Насира.

На дороге показались огни Сафаровой машины. Он подъехал, выскочил из кабины, подбежал.

— Что случилось?

— Помоги!

Сафар открыл вторую дверцу, влез в кабину и первым делом выключил орущий магнитофон. Потом осторожно попытался освободить Насира.

— Не трогайте меня… Ой… — страдальчески морщась, выкрикивал Насир. — Нога…

Вдвоем они с трудом вытащили Насира из кабины и уложили на снег. Он продолжал кричать и ругаться, и стонал от боли, и не мог согнуть ноги. Набрав снегу, Фируз стер кровь с его лица и шеи, затем ощупал его грудную клетку, руки и ноги. Грудь была, по-видимому, сильно ушиблена.

«Повезло…» — мельком подумал Фируз, но когда он коснулся коленей, Насир снова закричал.

Фируз поднялся.

— С ногами, похоже, дело плохо, — тихо сказал он Сафару.

— Вот что… Посадим его к тебе — вези прямо в больницу. Я останусь здесь, подожду, пока не приедет кто-нибудь из совхоза… Мы ведь отвечаем за груз.

— Может, я останусь? Ты все-таки в командировке, а я совхозный…

— Нет, — запротестовал Сафар. — Замерзнешь, у тебя кабина не обогревается.

— Ладно… Как только доберусь, сразу скажу, чтобы послали кого-нибудь. Может, и сам приеду.

Вдвоем они усадили стонущего Насира в кабину.

Сжав от напряжения зубы, пристально вглядываясь в дорогу, Фируз насколько мог быстро гнал машину вверх по ущелью. «Дворники» едва успевали счищать налипавший снег, натужно гудел мотор. Рядом тихонько, сквозь зубы стонал Насир.

— Потерпи, уж немного осталось. Сейчас доедем…

Фируз не знал, как облегчить Насиру его страдания, ощущение бессилия мешалось в нем с жалостью.

А тот слушал сквозь боль голос ненавистного ему человека и, казалось, ненавидел его еще сильнее — за то, что он подобрал его, не дал замерзнуть на дороге, за то, что везет в больницу, за то, что не скупится на слова утешения, будто адресованы они доброму другу…

Почему я ненавижу тебя? Может, это чувство зародилось еще в школе и было вначале обычным раздражением против сильного ученика, которого учителя вечно ставили мне в пример, упрекая меня в безалаберности и лени?.. Да, точно, неприязнь возникла еще тогда, хотя это было вполне безобидное детское чувство. Но детство ушло, годы пролетели, как мысль, а чувство вражды к тебе выросло и укрепилось и в последние школьные годы разгоралось еще сильнее. Но причина теперь была уже другая — я ревновал тебя к Назокат. Темная злоба вскипала во мне, когда в школе я видел вас рядом. Не думай, что это состояние было приятно мне самому, я старался побороть в себе ревность и злобу, но… я убежден, что любил Назокат сильнее тебя, и это давало мне больше прав на нее, мне она была нужнее… Ты же стоял между нами, сам того не понимая. Ты вообще ничего не понимал. Ты и не знал, наверное, что Назокат любит тебя, но от моего ревнивого взгляда не ускользало ничто… Я надеялся, что окончание школы разлучит вас и я найду пути к ней, к ее сердцу. Но тут случилось невероятное. Мой брат, мой старший брат, которого я должен был почитать, как отца, решил жениться на Назокат и стал преследовать ее. Семью Назокат высоко ставили в селе, отец ее, известный всему району заслуженный учитель, пользовался уважением и почетом. Брат и это принял во внимание. Я видел все, понимал каждый его шаг, видел, как он хладнокровно завладевает девушкой, которую я люблю… И я должен был молчать — не мог же я пойти против воли старшего брата. Я даже не имел права ненавидеть его и поэтому еще больше ненавидел тебя. Если бы Назокат вышла замуж не за брата, а за тебя или кого-нибудь другого, а потом разошлась с мужем, как сейчас, тысячу раз благодарил бы я бога! Ведь тогда появилось бы право высказать ей все, что у меня на сердце, и, может быть, она бы откликнулась… За те два года, что ты был в армии, я стал забывать тебя и стал забывать, что ненавижу тебя, — ведь теперь между нами не стояла Назокат. Ради спокойствия брата я старался задушить в своем сердце невысказанную любовь… Потом Назокат ушла из дома моего брата — боль и растерянность овладели мной. Что делать? Она и свободна и не свободна, ведь брат не оставил намерения вернуть ее… В такое вот время снова появился ты. О какой камень разбить мне мою несчастную голову? Я тебя ненавижу, Фируз, понимаешь, ненавижу! Ты даже представить себе не можешь, что делается со мной, когда вижу тебя рядом с Назокат. Каждая клетка тела, каждый вздох полны одним — ненавистью. Из-за тебя я и брата не хочу сейчас видеть. Он дурак — как мог упустить такую женщину! В последнее время, мне кажется, я ненавижу уже и его, а с вами вместе и просто каждого счастливого человека. Можешь ты понять таков, Фируз?.. Что мне теперь делать? Почему ты не дал мне умереть в этом глухом ущелье? Почему ты не захотел отомстить мне за все зло, которое я причинил тебе, почему сыплешь соль на мои раны, проявляя благородство? Ведь если бы этой ночью мы поменялись ролями, и не ты, а я нашел бы тебя окровавленного, замерзающего в разбитой машине, я еще не знаю, как поступил бы. Мне страшно, Фируз, я боюсь самого себя. Боюсь… А ведь я человек… Об этой моей неизлечимой боли знаю только я да еще господь бог.

…Когда Насира увезли в палату, Фируз вышел на улицу, с трудом волоча ноги, добрался до своей машины, тяжело опустился на подножку кабины и закурил. В голове звенело от усталости. Он сидел и безразлично смотрел на падающий снег и думал о том, что надо ехать будить кого-то из шоферов, чтобы отправились выручать машину Насира, и оттягивал минуту, когда нужно будет встать и подняться в кабину. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и усилием воли заставил себя встать.

15

Зима отступила, потеплел и будто ожил воздух — в нем плыли запахи весны, запахи тающего снега и пробуждающейся земли.

На полях сошел снег, и замерзшая под ним пашня наконец вздохнула свободно. На солнечных склонах холмов, в садах на пригреве робко, словно страшась возвращения холодов, тянулись к солнцу нежные зеленые ростки. Воздух в селении звенел и дрожал от гомона вернувшихся птиц, ветки деревьев наливались соками, и нежная их кора обретала красноватый оттенок.

Фируз возвращался в село из далекого кочевья. На сердце было легко. В открытое окно кабины влетали будоражащие запахи теплого марта, хотелось дышать полной грудью, и он думал, что еще неделя такого тепла — и весна войдет в полную силу, заиграет зеленью и цветами.

Вечерело, солнце катилось вниз по склону горы, окрашивая в мягкий розовый цвет несколько пухлых облачков, заблудившихся в голубой шири неба. Асфальт уже просох, но на обочинах дороги все еще блестели мелкие лужицы — утром прошел первый весенний дождь. Длинные тени деревьев и домов ложились на дорогу, воздух был напоен вечерним покоем, и мир воцарялся в душе человека.

Фируз переехал ручей в нижней части села, потянулась улица.

Завтра воскресенье. Сейчас он поставит машину в гараж, оттуда направится прямо в баню, а потом, вернувшись домой, будет какое-то время просто отдыхать. Сегодня по телевизору хороший фильм — «Никто не хотел умирать». Конечно, больше него самого телевизору радуется мать. Он понемногу откладывал из зарплаты, а две недели назад с согласия матери продал козу с козленком, и вот теперь в вечерние часы, особенно когда бывает хороший концерт, мать подолгу просиживает у телевизора. «Сынок, как ты обрадовал меня», — повторяет она и улыбается. Постарела мать. Конечно, ей бы большую семью — невестку, внучат… — тогда покой и удовлетворенность вошли бы в ее сердце.

На берегу арыка против совхозной конторы стояли и беседовали о чем-то Насир и Салим. Насир опирался на костыли, стоял, согнув спину, и от этого казался жалким и беспомощным.

«Видно, сегодня только выписался из больницы», — отметил про себя Фируз.

Салим, увидев его, помахал рукой, прося остановиться.

Фируз вышел из кабины, поздоровался. Насира он не видел давно — тот осунулся, в лице сохранялась еще болезненная бледность.

— Ну как, лучше с ногами? Скоро бросишь эти деревяшки?

— Два дня, как сняли гипс…

Насир говорил, не поднимая головы. События той памятной ночи кое-что изменили в нем. Теперь ему было невыносимо стыдно смотреть в глаза своего недавнего врага. С братом он был в ссоре.

— Значит, скоро заберешь у него обратно свою машину? — Фируз кивнул на Салима.

Насир с Салимом переглянулись, заулыбались.

— Машина теперь стала моей, браток, — объяснил Салим.

— Вот это новость! А я-то думаю, что это ты так светишься! — засмеялся Фируз.

Салим смущенно гмыкнул, а Насир добавил:

— Мы с ним, так сказать, меняемся профессиями, Он теперь будет водителем, а я слесарем.

— Почему так? — спросил Фируз, хотя отлично понимал причину.

— На год лишили прав, а доктора говорят, что шесть-семь месяцев не смогу работать шофером. Ноги еще как следует не сгибаются. Проклятые…

— Ничего, Насир, поправишься — не хуже прежнего сгибаться будут, — и поддел Салима, — а этот, смотри-ка, задарма машину получил — теперь, я так понимаю, большое угощение последует.

— Ну, угощением ты меня не напугаешь, сделаем, — не растерялся Салим. Он придержал Фируза за локоть. — Я ведь стою здесь, жду тебя уже минут сорок… Директор приказал, как вернешься из рейса, зайди к нему. Он сейчас у себя в кабинете — тоже ждет тебя.

— Зачем я ему?

Салим пожал плечами.

— Откуда мне знать!

Наимов расхаживал по кабинету от стола к двери и обратно, курил одну сигарету за другой. Дела шли неважно, и он чувствовал, как постепенно начинают сдавать нервы. Все чаще случалось, что срывался, повышал голос. А ведь рабочие в совхозе его и без того не очень-то любят. Он это знает… Рабочие не любят, а сверху, из района, одни упреки и обвинения. Минувшей осенью, когда совхоз не выполнил план хлебозаготовок, были все основания опасаться, что снимут с работы. Тысячу раз слава богу — окончилось все тогда сравнительно благополучно: отделался выговором.

Потом навалилась зима и выдалась необычно суровой, много скота погибло. Тут уж забудешь надолго, что такое покой. О том, что совхоз плохо подготовился к зиме, недостаточно запас кормов, написали даже в районной газете. В душе Наимов считал, что критика эта — следствие интриг и неприязни к нему того самого редактора, который осенью ругал его на бюро райкома. Прочитав в газете статью, Наимов ожидал позора, снятия с должности — несколько ночей не мог глаз сомкнуть. Однако и в этот раз обошлось лишь неприятным разговором в райкоме, а потом все затихло. Только он немного успокоился, только стал выправлять положение — новая напасть на его голову: подошло время окота. Пало уже больше ста ягнят. И опять, конечно, во всем обвинят его, Наимова, — мол, не сумел организовать работу… Господи, почему ему так не везет, по чему не везет совхозу, которым он руководит? Если и дальше все будет идти так, через пень-колоду, ничего, кроме срама и позора, не предвидится. И в самое ближайшее время…

Нет, нужно что-то предпринимать, что-то придумывать. Ведь он пошел сюда директором вовсе не для того, чтобы прославиться на весь район как неспособный. Он мечтал, что дела в совхозе с его приходом пойдут в гору, что хозяйство прославится, а с ним прославится и он, Наимов, и что ждут его должности повыше этой. Где теперь эти мечты! Ведь ему самому ясно, откуда все начинается… Не получается у него с людьми. Почему он не может найти верный тон, правильно поставить себя, привлечь к себе людей? Почему проявляет слабость, когда знает и даже сам видит, что некоторые пялят глаза на государственное добро и запускают в государственный карман руку? Может, он и в самом деле не способен быть руководителем? Целых полтора года не может он уговорить вернуться, подчинить своей воле собственную жену. Почему Назокат так упорно сторонится его? Ведь сколько раз говорил с ней, упрашивал ее, брал на себя всю вину за случившееся, обещал исправиться… Неужели все дело в нем самом?

Нет, быть этого не может, не так уж он и плох. Здесь, конечно, другое… Она не хочет мириться с ним из-за того парня, шофера. Он понимает — это ясно: сердце ее тянется к Фирузу. Ведь она сама открыто говорила о своем увлечении. А он, дурак, не поверил, решил, что она хочет лишь унизить его достоинство, уколоть, поэтому сболтнула про Фируза. Слепцом оказался, и все, конечно, оттого, что не видит ничего, кроме себя. В этом упрекала его Назокат — так оно и есть на самом деле, тысячу раз она права. А он в дураках… Однако что же ему теперь делать? Понадеялся на Шарифа, тот обманул. Понадеялся на Аскарова, и из его стараний тоже ничего не вышло. И после разговора с этим «табармусульманином» он не раз видел Назокат и Фируза вместе на улице. И всякий раз его захлестывало чувство обиды и унижения… Ну как она не понимает? Чего хочет, чего ждет от этого парня? Неужели рассчитывает, что тот женится на ней, возьмет ее с ребенком? Что-то он, Наимов, не помнит, чтобы в их селе женщины с таким «приданым» выходили замуж за молодых парней. Но, может быть, тут другое… просто любовная связь?

От этой мысли Наимов похолодел, потом его бросило в жар. «Нет, нет и нет!» — убеждал он себя. Ярость, ревнивая злоба не давали дышать, он расстегнул ворот рубашки и забегал по кабинету. «Хватит, хватит… Надо успокоиться. Нервы совсем расшатались…» Сегодня же вечером — да, сегодня! — он приведет Назокат к себе домой — или… Или она для него отрезанный ломоть. Довольно, полтора года ходил холостым… Разведется, семь бед — один ответ…

Вчера вечером, возвращаясь в машине из конторы домой, он еще раз увидел на освещенном тротуаре Фируза и Назокат… Весь путь домой и потом еще целую ночь он думал о коварстве своей бывшей жены. Тогда-то и решил, что сегодня же вечером выяснит все и, если уж суждено, отрубит одним ударом. Но прежде чем встретится в последний раз с Назокат, нужно выяснить все с этим оборванцем, с этим чумазым шофером. А если уж и сегодня ничего не получится — ну их тогда к черту, и Назокат, и ее ребенка! Он сам по себе — они сами по себе… Как говорится, «ее голова, и ее же мыло». Правильно сказано: «Женщина — на пути мужчины, а ребенок — в его поясе». Обидно, конечно, и унизительно, но что делать, раз счастье отвернулось от него.

Сейчас Наимов с нетерпением ждал прихода Фируза, желая поскорее выяснить наконец все и в то же время понимая, что задуманный им разговор не делает чести его мужскому достоинству. Однако другого выхода, как он считал, у него не осталось, и он решил пойти в открытую…

Он подошел к окну — машины Фируза пока что не было видно, Чтобы как-то успокоить себя, Наимов высыпал на ладонь коробок спичек и принялся их считать.

Наконец в кабинет вошел Фируз, поздоровался. Наимов мягко пригласил его:

— Проходите, Фируз, садитесь.

Усталый после дальнего рейса, Фируз присел на краешек стула. Наимов опустился в свое директорское кресло.

— Как дела в кочевье?

Наимов знал, что Фируз сегодня с раннего утра возил солому в кочевье Джахоннамо: на тот случай, если вернутся холода, ее постелют под ноги новорожденным ягнятам и обессилевшим овцам.

— Неплохо… Говорят, не сегодня-завтра закончится окот.

— Да, — протянул Наимов, — хорошо… А сами как, не устали?

— Уставай, не уставай, а работать кому-то надо.

— Верно! — Наимов закурил сам и подвинул к Фирузу пачку болгарских сигарет. — Курите, пожалуйста, не стесняйтесь!

Фируз молча смотрел на Наимова и размышлял: с чего бы это директор сделался таким любезным?

— Выглядите расстроенным… Не случилось ли чего? Все ли в порядке дома? Здорова ли мать?

Фируз, удивленный настойчивым вниманием, лишь пожал плечами.

— Спасибо, все в порядке.

— Мне кажется, вы немного устали… Ну да ничего, будем живы-здоровы, раздобудем для вас к лету хорошую путевку, поедете к морю, отдохнете.

Фируз слушал, не отвечал.

Умолк и Наимов; задумчиво следил за шелковистыми струйками дыма, тянувшимися от тлеющего кончика сигареты.

«Похоже, на посулы он не поддается. Попробуем иначе…»

— Знаешь, Фируз, зачем я тебя вызвал? — спросил он, переходя на «ты». — Догадываешься?

— Нет…

— Скоро год, как ты работаешь у меня. Скажи честно, слышал когда от меня грубое слово или, может, я сделал тебе что-нибудь плохое?

Фируз понимающе улыбнулся.

— Нет, такого не было.

— Слава богу. — Наимов затянулся сигаретой и продолжил: — Однако чем же ты отвечаешь на мою доброту? Нехорошо, братец…

— Что именно нехорошо?

— Не прикидывайся непонимающим, я говорю о Назокат. — Наимов поднялся. — Я уже давно слышал от одного человека, что сердце твое тянется к ней. Однако что поделаешь — не судьба… Она мне жена, несмотря на то, что между нами произошел… некоторый разлад, Когда станешь постарше, поопытнее, сам поймешь; в семье без ссор не бывает. У нас с Назокат ребенок, официально мы не разведены. Ты, конечно, знаешь об этом?

— О том, что не разведены, не знаю.

— Допустим. Однако и в таком случае, что есть твое поведение, если судить по законам приличий? Почему встречаешься с замужней женщиной? Для чего ходишь к ней в дом? Я долго ждал, рассчитывая, что сам поумнеешь и правильно оценишь происходящее, но больше не могу этого себе позволить. Хочу знать, чего ждешь ты от Назокат, что обещаешь ей? Договаривался с ней о чем-нибудь?

— Нет…

— Я так и предполагал. Ты парень молодой, у тебя все впереди, а Назокат — мужняя жена, да еще и с ребенком. Так я и предполагал: всякие там охи и вздохи — это одно, а взять ее в жены — совсем другое, Я ведь понимаю, она тебе не пара…

«Как это не пара?! — Фируз слушал и не верил своим ушам. — Для чего Наимов так унижает свою бывшую жену? Или не понимает, как сам при этом глупо выглядит?»

— …а раз Назокат тебе не пара и ты не можешь взять ее в жены, для чего ходишь вокруг, становишься между нею и мной — хочешь осрамить меня?

Фируз все так же неподвижно сидел на стуле и молча размышлял. Думал он о том, какой же он дурак, что доводит дело до таких вот разговоров. И почему он позволяет унижать Назокат?.. И почему до сих пор сам не поговорил с ней, не предложил стать его женой, не привел в свой дом?

Наверное, недовольство собой так ясно было написано на его лице, что Наимов почувствовал себя удовлетворенным.

— Хорошо, что ты понимаешь свою вину, — мягко сказал он, по-своему истолковав молчание Фируза. — С этого дня можешь считать меня своим старшим братом. Сам понимаешь, внакладе не останешься. — Он широко улыбнулся.

Фируз поднялся со стула.

— Что вы хотите от меня?

— Чего хочу? — Поверив на минуту, что он победитель, и успокоившись, Наимов свысока посмотрел на стоявшего перед ним шофера: «Вместо того чтоб унижаться перед этим мальчишкой, этим «табармусульманином», втаптывать в грязь свое мужское достоинство, хорошо бы раздавить его, уничтожить, пусть станет пищей для могильных червей!..» Однако Наимов улыбнулся через силу. — Хочу я от тебя одного: сейчас ты пойдешь к Назокат и, ни словом не упоминая об этом нашем с тобой разговоре, объяснишь ей, что ты молод и не можешь жениться на ней…

«Да, я увижу ее сегодня же. Обязательно… И если она согласна, никакие препятствия не остановят нас. Я готов для нее на все, в ней моя судьба…»

— …ты объяснишь, что больше не будешь подходить к ней, — продолжал Наимов, — остальное моя забота. Если выполнишь эту просьбу, помни мои слова — Мы с тобой братья. Какая помощь тебе ни понадобится, можешь рассчитывать на меня. Но знай, если откажешься, — он усмехнулся, давая понять, что шутит, однако ж и не совсем, — знай, если откажешься, то и я способен на плохое. Могу сделать так, что локти будешь кусать, да поздно будет. Раскаешься, а без пользы…

Фируз по-прежнему молчал.

— Ну, что ответишь мне, братец? Пойдешь к ней?

— Да, пойду обязательно. Сегодня же…

— Вот это мужской разговор! Не знать тебе неудач, братец!

Наимов обрадованно хотел опустить руку ему на плечо, но Фируз сделал шаг назад и посмотрел как-то странно.

— Что, братец?

Фируз засмеялся и, не ответив, вышел из кабинета.

Насир и Салим все еще стояли возле арыка, там, где Фируз оставил свою машину, и беседовали. Лица их были серьезны.

Фируз подошел, открыл дверцу кабины.

— Чего он хотел от тебя? — окликнул его Салим.

Фируз пренебрежительно махнул рукой.

— Так, пустяки…

— Постой-ка, Фируз, — позвал вдруг Насир.

Фируз, сделавший движение, чтобы подняться в кабину, и в мыслях уже представлявший себе разговор с Назокат, неохотно обернулся.

— Мы сейчас говорили о тебе.

— И что?

— Я хочу сказать… — Салим сделал к нему шаг. — Если можешь, прости нас. Тогда, ночью, после кино, это мы подстерегли тебя.

— Что было, то сплыло, — нерешительно добавил Насир. — Это я, дурак… Не таи в сердце, прости нас.

Фируз молчал.

— Слушай… — Салим опустил голову. — Я серьезно прошу — прости. Прости, друг. Хочешь, надавай нам сейчас как следует, а? Бог свидетель, даже не пикнем.

— Повинную голову меч не сечет, — засмеялся Фируз, а про себя подумал, что сегодня, видно, день такой — каждый его разговор заканчивается невеселым смехом.

— Фируз… — тихо попросил Насир.

— Ладно, будем считать, что ничего между нами не было. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. — Фируз легонько хлопнул Насира по плечу и поднялся в кабину.

Он поехал было в сторону гаража, но вдруг передумал, развернул машину и направился к дому, где жила Назокат.

Дверь ее была заперта.

Фируз вернулся в машину и стал ждать.

Уже начало темнеть, когда он наконец увидел Назокат — она вела за ручку Рустама.

Фируз вышел из машины, поднял мальчика на руки.

— Я уже целый час жду тебя здесь.

Голос его сделался хриплым от волнения и казался ему самому чужим.

— Мы были у мамы. — Назокат ласково оглядела его. — Прямо с работы? Устал… Ничего не случилось? Ты вчера сказал, что приедешь через несколько дней…

Фируз вдруг рассмеялся, сам не понимая чему: то ли видя недоумение Назокат, то ли просто от неожиданного чувства облегчения. Все споры и разговоры остались позади, сейчас они все решат, все…

Рустам обнял его ручонками за шею и тоже залился веселым смехом.

— Да что с вами такое? — спрашивала Назокат, улыбаясь.

— Пойдем к тебе: нужно поговорить.

Примерно через час Фируз вернулся в гараж, поставил машину на место и вошел в сторожку дяди Хидоята. Странное чувство нереальности происходящего владело им. Он словно бы не чувствовал земли под ногами, увлекаемый собственной радостной решимостью.

Старик по своему обыкновению полеживал на стеганом одеяле, брошенном поверх паласа на деревянном кате, и поглядывал наружу сквозь маленькое окошечко.

— Как твои дела, сынок?

— Позвольте спросить у вас, дядя?

— Коли спрашиваешь, отвечу: дела мои хороши. — Старик плотнее запахнул халат — зяб, наверное. — Хожу еще по земле… Присаживайся, сынок.

Присев на край ката, Фируз какое-то время молчал, смотрел на сырой пол сторожки, на свои заляпанные грязью сапоги и думал, с чего начать. Не будут ли его слова для старика камнем, вдруг свалившимся на голову? Что ответит ему дядя Хидоят? Не оконфузиться бы…

— Выпьешь чаю, сынок? — сказал старик.

— Спасибо, дядя, — я спешу.

— Похоже, тебе не терпится чем-то удивить меня, а?

— Угадали, дядя…

— Не думаю, чтобы ты просил меня повнимательней смотреть за твоей машиной — пока я здесь, беспокоиться тебе нечего. Значит, что-то другое?

— Да, дядя…

— Ну что ж, тогда послушаем.

Фируз решился — как головой в воду.

— Хочу жениться.

— Э, вон оно что! Так это ж очень хорошо. Поздравляю, сынок! — Морщинистое лицо старика расцвело радостью. — Даст бог, засучив рукава послужу на твоей свадьбе.

— Конечно, разве я могу представить свою свадьбу без вас?

— Кто невеста-то? Такой разговор, а твоя мать и словом не обмолвилась.

— Мать еще не знает.

— Вот тебе и раз! Значит, сам нашел себе невесту?

— Да, дядя… — Лицо Фируза порозовело от смущения. — Дело в том… мать может и не дать своего согласия. Потому я и пришел к вам. Конечно, пока не минет год со дня смерти отца, никакой свадьбы не будет, но, прошу вас, до того хотя бы поговорить с моей матерью и получить ее согласие.

— Чего ты боишься? Ты же сам нашел невесту — куда теперь деваться матери? Конечно, обязательно согласится… А кто девушка, из какой семьи?

— Она… — Фируз поднял на дядю Хидоята глаза и снова их опустил. — Она была замужем, у нее есть ребенок…

— Что слышат мои уши?! Или ты говоришь о жене Наимова?

— О бывшей жене Наимова… Теперь она будет моей женой.

Смелость собственных слов заставила Фируза забыть о недавнем смущении.

— Слыхал я, ходили разговоры…

Старик покачал головой, взял в горсть свою бороду и долго задумчиво молчал.

Фируз, совершенно уже успокоившись, рассказал дяде Хидояту о себе и Назокат: как полюбил ее еще школьником, как не решался заговорить о своей любви, поведал и о неудачном замужестве Назокат, и о том, что все это время он не мог забыть ее…

Расчувствовавшийся старик сказал в конце концов:

— Я постараюсь уговорить твою мать. Я знаю ее как добрую женщину — думаю, она даст согласие… Когда рассчитываешь сыграть свадьбу, сынок?

— Думаю, осенью. После того как справим годовщину по отцу.

— Правильно, сынок, — одобрил дядя Хидоят.

Фируз вышел на улицу. Было уже темно, и к вечеру похолодало. Праздничное высокое небо блистало бесчисленными звездами, словно невидимая добрая рука зажигала и зажигала на темном куполе мириады мерцающих свечей.

Фируз шел домой той же дорогой, которой недавно приехал сюда, но смотрел он больше не под ноги, а в небо, любовался роскошным хороводом звезд. Он вспоминал и не помнил, чтобы когда-нибудь раньше звездная ночь казалась ему такой прекрасной, таинственной и обещающей.

16

— Вот все, что я хотел сказать, соседка. Теперь пойду…

С этими словами дядя Хидоят поднялся.

Тетушка Шарофат проводила гостя до ворот, вернулась и, устало прислонившись к столбу, державшему часть айвана, оглядела свой двор, виноградник и деревья сада. Свежая зелень порадовала ее, однако ж и навела на грустные размышления. Время бежит неустанно, события жизни движутся своим чередом, и эти зеленые листочки во дворе неизбежно напоминают о смерти прошлогодних, осенних, пожелтевших. Так и у людей — каждому человеку свой час, и юное приходит на смену таким, как она, Шарофат… Давно, давно мечтала она о том, чтобы жить в окружении большой семьи, слышать крики и беготню внуков, отдавать свои силы, свою жизнь заботам о них.

Когда-то, после смерти мужа, она осталась совсем одна, и будущее страшило ее. Потом появился Фируз, и с этим маленьким комочком плоти существование ее обрело новый смысл, и, хотя и с заботами, болезнями и страхами, все же жизнь ее катилась к неясному, но обнадеживающему будущему. Тогда-то тетушка Шарофат и начала вновь представлять себя во главе большой, дружной и веселой семьи.

Теперь будущее неожиданно приблизилось, и тетушка Шарофат тревожилась и уже со страхом подумывала, что хорошо бы все в ее жизни катилось, как и прежде, оставалось без изменений… Она еще не нашла ответа в своей душе на вопрос, который задал ей дядя Хидоят и который теперь ежеминутно задавала она себе: согласна ли она на женитьбу сына на Назокат? И к каким изменениям в ее доме все это приведет? И что скажут люди, и будет ли счастлив Фируз? И вообще — к добру ли все это?.. Воистину будущее, даже самое желанное, является всегда неожиданным, не таким, как представлялось.

Еще она подумала, как же это нехорошо — Фируз столько лет носит в сердце любовь к Назокат, а она, мать, ничего не знает, не чувствует. Ей бы догадаться обо всем пораньше, когда Назокат была еще девушкой на выданье. Ради сына пошла бы на все. Своими волосами, если бы нужно было, она бы подметала порог дома этих «хаджи» — как ни трудно породниться с их родом, она сделала бы ее своей невесткой, добилась бы… Гордость гордостью, но не верит она, что родители Назокат не прислушались бы к желанию единственной дочери. Но теперь, после того как Назокат вышла замуж, родила сына и потом ушла от мужа, — теперь все так усложнилось.

Однако она, тетушка Шарофат, много лет знает ее. Помнит ее достойной девушкой и сейчас верит, что Назокат тоже ведет себя достойно. Она умная, почтительная, красивая, — ничем не хуже других невест в их селении. Да, сердце тетушки Шарофат говорит: она согласна принять ее невесткой в свой дом.

Конечно, она мечтала и собиралась устроить все по-другому… С того времени как Фируз подрос и превратился в стройного, крепкого юношу, она лелеяла в сердце надежду, если бог даст ей дожить до этого радостного дня, женить сына с почетом и достоинством… Если говорить совсем откровенно, она даже приметила одну славную девушку по соседству и собиралась, выбрав момент, поговорить с Фирузом, получить его согласие и с двумя-тремя соседками почтенного возраста, захватив приличествующие случаю гостинцы, отправиться сватать невесту для сына. Однако сейчас… Что уж теперь поделаешь. Если бы дядя Хидоят не был уверен в серьезности чувств ее сына, он бы, конечно, не пришел к ней с таким разговором, как сегодня.

«Эх, сынок, сынок! Почему ты не сказал мне пораньше? Или думал, что твоя мать ничего не сможет сделать для тебя?..»

Ей было жалко Фируза — жалко до боли в сердце. Ведь все могло устроиться так хорошо… А теперь он женится на разведенной, хотя даже хромые и кривоглазые мужчины в их селе берут себе в жены девушек. Он еще многого не понимает в жизни, ее Фируз. И он, видать, так сильно любит Назокат, что вовсе не думает о том, что назавтра после свадьбы он станет предметом разговоров и пересудов среди людей. Ведь обязательно найдутся злые языки — если и не в лицо, так за спиной станут повторять, что, мол, он вырос без родных отца и матери, слаб и потому, мол, не может жениться на девушке… Рты таких людей не ворота, их ведь не закроешь, не запрешь на засов.

До слуха тетушки Шарофат докатился недалекий громовой раскат, оборвал течение мыслей. Вздрогнув, она подняла взгляд — увидела, как над горою Фархад среди темных туч, с утра пасшихся там, сверкают огненные жала молний, да и над селом небо потемнело, затянуло его пухлыми дождевыми тучами.

Она вошла в дом. И тут же гром ударил еще раз, в комнате на миг стало светло.

Тетушка Шарофат испуганно поплевала себе на ворот и прошептала: «Каждый божий день дождь и гроза — уже две недели! Когда же снова взойдет солнце?»

Некоторое время она стояла в растерянности посреди комнаты, прислушиваясь к раскатам грома — грохотало теперь то в одном конце села, то в другом. Потом испуг прошел, и мысли ее вернулись к Фирузу и Назокат. Она раскрыла старинный, доставшийся еще от родителей сундук и стала копаться в нем. Вот уже несколько лет тетушка Шарофат, подумывая о будущей свадьбе сына, понемногу собирала приданое. Сейчас, рассматривая накопленное, она думала, что необходимо купить еще четыре-пять хороших отрезов. Ведь если в день свадьбы не одарить родственников невесты и сестер Фируза, — это будет выглядеть непристойно.

Снова резко, над самой головой прогрохотал гром, будто в ее дворе столкнулись два горных селевых потока, комната еще раз наполнилась пронзительным голубым светом, и сразу же крупные тяжелые капли гулко забарабанили по крыше.

С каждой минутой дождь припускал все сильнее.

Тетушка Шарофат невольно прислушивалась к звукам нарастающего ливня хамала. И тут наконец в дверях появился Фируз. Тетушка Шарофат поспешно закрыла крышку сундука.

— Вот это ливень! — весело сказал Фируз, вытирая ладонью мокрое лицо. — У самого дома прихватило, кажется, десяток шагов оставалось, а вымок до нитки. — Он снял куртку, повесил ее на гвоздь. — Поесть что-нибудь найдется, мама?

— Сейчас, сынок. Переоденься пока.

Она с кухоньки принесла дастархан и чашку с кислым молоком.

— Ешь, сынок, очень вкусно, — угощала она. — Утром мать Афзала принесла.

Накормив Фируза, тетушка Шарофат решилась:

— Сынок… сегодня приходил дядя Хидоят, сказал, что ты… Это правда?

Фируз покраснел, опустил голову.

Она смотрела на него и радовалась, что сын ее стал уже взрослым мужчиной, и печалилась, что между нею и сыном неизбежно станет еще одна женщина.

— Да, мама, это правда, — наконец ответил Фируз, подняв голову. — Я хочу жениться.

— Назокат?

Фируз молча кивнул.

— Я мечтала… — чуть было не сорвалось с языка: «Я мечтала о другом, сынок!» — но она проглотила эти слова. — Назокат умная, работящая да и красивая. Она будет тебе доброй женой. Если вы любите друг друга, что ж… я согласна. Дай вам бог счастья. Твое счастье — мое богатство, сынок.

Фируз уставился в окно, за которым бушевал весенний ливень, и казался очень смущенным, однако не пропускал ни слова из сказанного матерью и думал, что дядя Хидоят, как всегда, умело исполнил дело, за которое взялся… Уже успел прийти и договориться обо всем и так быстро добился согласия матери. Добр и умен почтенный дядя Хидоят. Похоже, Фируз теперь его должник. За ним, Фирузом, хороший халат старику.

— Мне кажется, сынок, сейчас еще рано говорить о свадьбе, — продолжала тетушка Шарофат. — Справим годовщину…. твоего дедушки, а потом…

— Я тоже думал об этом, мама, — тихо ответил Фируз. — А сейчас я пойду. У меня еще дела.

Фируз накинул на плечи куртку и вышел в дождь.

Тетушка Шарофат осталась наедине со своими мыслями. Она долго сидела неподвижно, упираясь взглядом в стену, и глаза ее были влажны.

Утром по дороге в гараж Фируз встретил Назокат.

— Сегодня днем я буду свободен — хочешь, заберу тебя, поедем в ущелье Охувон собирать тюльпаны?

Назокат прямо расцвела. Они условились встретиться в полдень после ее уроков.

…И сейчас Фируз, не обращая внимания на дождь, поехал прямо в райцентр, к Назокат. От машины до ее двери ему пришлось бежать, перепрыгивая через лужи. Когда Назокат отворила дверь, он, не успев перевести дыхания, выпалил:

— Выходи, едем!

— В такой дождь? — Назокат осторожно и ласково вытерла рукой его мокрый лоб.

— Ничего, весенний ливень на полчаса… Пока доедем, засветит солнце.

— Ну и прекрасно. — Назокат накинула плащик. — Возьмем с собой Рустама?

— Само собой. Куда ж мы без него?

Через несколько минут она забрала из детского сада захлебывающегося от радости Рустама, и они тронулись в путь.

Гроза постепенно уходила в сторону степи Джахоннамо.

Фируз то и дело поглядывал уголком глаза на Назокат — она сидела рядом, держала на коленях маленького Рустама. Фируз ловил себя на том, что ведет машину непривычно осторожно. Настроение было чудесное. Все вокруг сейчас казалось ему красивым, добрым и исполненным глубокого смысла. Гром добродушно ворчал, впереди в разрывах туч засверкала синева неба и пробился первый солнечный луч, струйки дождя, стекавшие по стеклам кабины, нежно серебрились. Фируз думал о том, какое это счастье — потеряв было навсегда свою любовь, обрести ее снова… Ему словно открылся глубинный смысл жизни, и он вдвойне ценил теперь ее: ощущение счастья заполняло в эти минуты все его существо.

Из-под небольшого навеса на обочине шоссе выбежал на середину дороги плотный невысокий мужчина, отчаянно замахал руками. Еще не различая его лица, Фируз догадался, кто это, и тихонько улыбнулся. Кто ж еще в такой дождь мог спешить куда-то со своим товаром — конечно, Шариф-шабкур. Подъехав ближе, Фируз разглядел под навесом три больших, доверху набитых мешка.

«Куда же он торопится теперь? И что везет на этот раз?»

Обычно вызывавший в нем раздражение, Шариф-шабкур показался сейчас Фирузу человеком безобидным, чудаковатым и смешным. Он вопросительно глянул на Назокат: что, мол, будем делать?

— Он же с грузом, значит, едет в сторону Хайрабада. Значит, нам не по пути, — нашлась Назокат.

Фируз, не останавливаясь, проехал мимо, а Назокат в этот момент пригнула голову, чтобы дядя не успел рассмотреть ее.

Шариф-шабкур, потрясая руками и надсаживая горло, кричал вслед:

— Стой! Стой!

Фируз ухмыльнулся — когда они с Шарифом породнятся, тот припомнит ему эту поездку, да и другое…

Небо постепенно светлело, тучи рассеивались, дождь слабел и брызгал уже без прежнего напора. Влажный и теплый воздух щекотал ноздри, дышалось легко, и было радостно на душе.

Когда они въехали в долину Санам, дождь прекратился вовсе и солнце показало свой лик. Его щедрые лучи украсили нежно-зеленое покрывало земли тысячами сверкающих бриллиантов: каждая капелька на каждой травинке искрилась и переливалась всеми цветами радуги. По арыкам обочь дороги с шумом неслись веселые мутные потоки. Небо над долиной, опиравшееся впереди на темные скалы ущелья Охувон, освободилось от туч, и его свежая синева вливала в человека ощущение праздника и торжества. Зелень после дождя пахла опьяняюще резко, и запахи земли даже в кабине пересиливали сейчас запах бензина и разогретого металла.

— Это селение Санам? — Назокат опустила боковое стекло и показала на далекие дома под деревьями у подножия большого холма.

— Санам, — подтвердил Фируз. — Красиво, да?

— И название тоже красивое. Как будто имя девушки. Не знаешь, почему его так назвали?

— Мне когда-то рассказывал отец. С этим селением связано одно предание. Что такое человек и человеческое, для чего мы живем — об этом задумывались наши предки. И, по-моему, они находили хорошие ответы…

Легенду эту я слышал от отца несколько раз. И мне кажется, поняв ее, я лучше понял отношение моего отца к приемной моей матери. Он говорил: …Рассказывают, в незапамятные времена долина эта была цветущим садом. Слава о ее необыкновенных виноградниках достигла самых отдаленных уголков земли, разжигая любопытство и привлекая внимание людей. Жители этой долины пребывали в сытости и довольстве. Однако странники, посетившие эти благословенные места, вернувшись домой, рассказывали не без удивления: владельцы здешних богатых домов и великолепных садов не знают, что такое благодеяние и щедрость, и никогда не подадут путнику даже пиалу ключевой воды… И вот прослышал об этом святой пророк Хизр — да сопутствует ему вечный мир! — и захотел взглянуть на людей, которые унизились и потеряли себя оттого лишь, что сделались зажиточными. Осенью, когда виноградники принесли богатый урожай, пророк принял обличив нищего странника и явился в эту долину. Он обошел все здешние поселения, он стучался в каждый дом и всюду повторял одно: «О люди, я умираю от голода и жажды! Ради бога, дайте кисть винограда…» Однако хозяева отвечали ему: «Виноград у нас кончился, уходи…» — и гнали путника от своих дверей. Наконец, уже под вечер, пророк постучался в последний дом этого селения. Ему открыла бедная старая женщина и, увидев перед собой странника, позвала его в дом — отведать чего бог послал и отдохнуть… Пророк сказал, что ему ничего не нужно, он просит лишь одну кисть винограда. «Я не пожалела бы и все десять, — ответила старая женщина. — Но в саду моем только две лозы, и винограда уже не осталось…» Пророк знал, что старая женщина не обманывает его. «Иди на свой виноградник и посмотри еще раз — может, осталась хоть одна кисть», — сказал он ей. Старая женщина вышла во двор и увидела, что обе лозы ее вновь согнулись под крупными кистями. «О боже! Да этот нищий творит чудеса!» — с удивлением подумала она, взявшись за ворот платья. Потом набрала полный подол винограда и вернулась в дом. «Или глаза мои обманывают меня? Еще вчера там не было ничего, а сегодня, выходит, я сделалась лгуньей?» Со множеством извинений она предложила виноград страннику. Но пророк к нему не притронулся. «Он мне не нужен, — сказал Хизр, — я хотел испытать вас. Из всех жителей ваших селений только одну вас назову человеком. Только в этом доме встретил я отношение, достойное человека. Я знаю, у вас есть сын и невестка. Завтра после утренней молитвы возьмите их за руки и поднимитесь с ними на вершину холма над вашим селением. Вам назначено быть свидетелями могущества Творца». Сказав это, н и щ и й исчез… Услышав такие слова, старушка в знак глубокого удивления схватилась за воротник и так просидела всю ночь, а наутро с сыном и невесткой поднялась на вершину холма над селом. Поднялись они, взглянули вниз — и видят, как на дома, на зеленые сады, на виноградники, на людей, оставшихся внизу, падают с неба змеи и скорпионы, а потом сыплются тяжелые камни, разрушая селение и навеки засыпая его. Налетел град, хлынул проливной дождь, вмиг образовался огромный сель и пронесся, и смел все на своем пути, и через несколько минут на месте цветущего края осталась каменистая пустыня… Но чудо! — и камнепад, и сель пощадили двор и дом старушки: сад ее все так же зеленел, а лозы клонились под тяжестью винограда… Старая женщина с сыном и невесткой спустились с холма, вернулись в свой двор и долго жили на этом месте. И постепенно род этой женщины расширился и укрепился, и появилось здесь новое селение, и люди назвали это село именем той, что дала всем им жизнь, а по селению и равнину назвали ее именем — Санам!.. Так говорил отец… Знаешь, Назокат, я часто думал — почему отец любил рассказывать эту историю? Ведь все мы бываем в таком положении, каждый отдает или не отдает людям то, что мог бы оставить для себя. И мой отец, и приемная моя мать тетушка Шарофат — они ведь тоже каждый по-своему не пожалели в свое время отдать кисть винограда человеку, нуждавшемуся в ней…

— Смотри, Фируз, радуга! — радостно вскрикнула Назокат.

Дорога свернула к въезду в ущелье Охувон, и Фируз увидел: над дорогой, над степью, над зеленым подножием скал, над горной тесниной сиял огромный сказочный лук, собравший все цвета земли и неба.

— По-моему, на свете нет ничего красивее радуги, — тихо сказала Назокат.

Фируз погладил ее волосы.

— А ты красивее…

— Мама говорила, что если на пути человека встанет радуга и он достигнет ее, то будет счастливым.

— Посмотри, как она близко. Кажется, протяни руку — и коснешься.

Назокат задумчиво улыбнулась и прижала к себе Рустама.

— Гляди, сынок, видишь, радуга, ее называют луком Рустама… Это твой лук, сынок! Ты у нас будешь очень счастливый. Этот лук — знак, что дорога наша будет светлой.

Фируз посмотрел на Назокат и на ее сына — тот, не мигая и чуть приоткрыв рот, удивленно смотрел на цветной лук, под которым стрелой уходило шоссе, — и подумал: «А на самом деле, что там впереди?..»

1973—1974

Перевод С. Шевелева.