Три женщины

1

Большие часы в гостиной мягко пробили двенадцать. Учитель французского ушел, и до обеда больше не будет никаких занятий: учитель музыки придет только в пять. Но к его уроку нужно еще поупражняться в гаммах. С пунцовых роз в китайской фарфоровой вазе на рояль упало несколько лепестков. В доме так тихо, что кажется, будто аккорды ужасно гремят. «Мягче, не бейте по клавишам, ласкайте их», — всегда напоминает ей учитель музыки и при этом многозначительно смотрит на нее. При слове «ласкайте» она становится пунцовой, как роза. У учителя музыки глаза цвета темного изумруда и длинные, подрагивающие пальцы, которыми он любит как бы невзначай коснуться ее плеча.

После получаса упражнений она попросила горничную подать ей чаю и села на балконе, который выходит на Большой канал. Родители не понимают, чем так завораживает ее обычная вода, на которую она готова смотреть часами. Еще она любит гулять в большом парке, в котором пахнет вишнями и жасмином и о котором она в детстве написала стихотворение: «Я стояла у порога моего земного рая».

Черная лакированная гондола проскользила в тумане, как большая птица. Гондольеры никогда не забывают снять соломенную шляпу с белой лентой на тулье, проплывая мимо балкона, где сидит с книгой юная синьорина. А юная синьорина знает в лицо всех гондольеров Венеции, знает наизусть их песни.

У дома напротив вода подступает к самым ступеням и подтачивает сваи, на которых вдоль Большого канала стоят величественные дворцы, где жили Байрон[1] и Жорж Занд[2] и где умер Вагнер[3]. Потемневшие и запущенные, они похожи на театральные декорации к старому спектаклю. Спектакль уже кончился, и только по ночам то в одном, то в другом окне еще мелькает огонек. Наверно, бродят привидения.

В одном из этих дворцов 8 апреля 1880 года в старинной и богатой еврейской семье Эммы Леви и Амедео Грассини родился четвертый ребенок — девочка, которую назвали Маргарита.

Славные вехи Венецианской республики Маргарита изучала прямо на улицах родного города во время прогулок с учителем истории. Они ходили в церкви и музеи, внимательно рассматривали шедевры эпохи Возрождения, были в старинной тюрьме у моста Вздохов, из которой бежал Казанова[4], любовались каменными кружевами собора Св. Марка. На площади перед собором Маргарита кормила голубей, пока не раздавался полуденный выстрел из пушки, от которого голуби взмывали в небо, разрывая воздух хлопаньем крыльев.

По обе стороны канала весь город изрезан мириадами узеньких улочек, переулков, переходов. Бесконечное кружение по этому лабиринту напоминает детскую игру, в которой убегающие расставляют знаки, а преследователи должны по ним найти беглецов. Но учителю истории знаки не нужны: он знает Венецию как свои пять пальцев и может ходить по ней с закрытыми глазами.

Однажды они с Маргаритой пришли к подворотне, где еще висели на петлях древние ворота. Войдя во двор, Маргарита увидела небольшую площадь, выложенную брусчаткой. Вокруг стоят, прилепившись друг к другу, дома-уродцы. В центре площади — колодец. Стены домов ободраны, кирпич крошится, культями торчат остатки деревянных креплений. Пустые глазницы окон. Полустертая надпись на стене: «Джетто нуово».

— Что это? — спросила Маргарита. — Где мы?

— Это старинное еврейское гетто, синьорина, — объяснил учитель. — В 1516 году на этом месте было самое первое в Европе гетто — так исказили слово «джетто», что значит «литейная». Всех евреев, живших рядом с Венецией на острове, переселили в этот маленький квартал, издали закон о том, что он должен быть обнесен стеной с воротами и соединен с городом только подъемным мостом. Половина этого квартала должна была оставаться незастроенной. Поэтому к домам приходилось постоянно добавлять все новые и новые этажи, чтобы разместить обитателей гетто. В набитых до отказа домах евреи жили под постоянной угрозой обвала. Случались и пожары. Один из них чуть не уничтожил все гетто. Евреи были обязаны носить желтые шляпы, а позднее — черные береты.

— Зачем? — удивилась Маргарита.

— Чтобы их каждый мог узнать.

— А они что, были больные?

— Нет, они были здоровые, но…

— Но что?

— Но в средние века бытовали всякие предрассудки, синьорина…

— Я — тоже еврейка.

— Господь с вами, синьорина, — покосился на нее учитель, — вы — итальянка. Пожалуй, нам пора домой.

— Нет, я хочу еще послушать про евреев.

— Ну что ж, послушайте. Среди первых обитателей гетто были менялы и ростовщики; которых обессмертил Шекспир в образе купца по имени Шейлок[5].

— А Шекспир был в Венеции?

— Нет. Кроме нашего знаменитого моста Риальто, о Венеции у Шекспира ничего нет. Хотя есть у него еще такая реплика: «Грациано говорит бесконечно много пустяков, больше, чем кто-либо в Венеции…» Ну, тут Шекспир ошибся: в Венеции больше всех говорит пустяки ваш повар Джакомо.

Звонкий смех Маргариты гулким эхом ударился о стены домов бывшего еврейского гетто.

Дед Маргариты, Марко Грассини, окончил юридический факультет Падуанского университета и внес немалую лепту в борьбу за объединение Италии и возрождение ее национального духа, за что король Витторио Эммануэль пожаловал ему рыцарское звание. Овдовев, Марко Грассини женился на нееврейке, и сам кардинал Венеции обвенчал их в католической церкви, что не помешало деду вырастить евреями всех своих детей. Позднее Маргарита назовет его «умеренно религиозным евреем».

Его сын, Амедео Грассини пошел по стопам отца: окончил юридический факультет того же Падуанского университета и получил место адвоката по фискальным делам при венецианском городском управлении. Эта должность позволяла ему удачно вкладывать деньги в недвижимость, в том числе в Лидо, ставшее любимым курортом венецианского высшего света. В Лидо находилось знаменитое на весь мир казино. Капитал Амедео Грассини рос, а вместе с ним поднимался вверх по социальной лестнице и его владелец. Благожелательному отношению отцов церкви к Амедео способствовали два обстоятельства: женитьба его отца на католичке и дружба с деревенским священником Джузеппе Сарто, который с помощью больших денег Грассини стал сначала кардиналом Венеции, а потом и Папой Римским Пием X[6]. Папа Римский не забыл своего еврейского друга и сделал его членом муниципального совета Венеции, в котором до тех пор евреев не бывало. Тем, кто выражал недовольство таким назначением, новый Папа Римский говорил, что для него есть «только один подлинный христианин, и он — еврей». А король Умберто, памятуя о больших заслугах отца Маргариты и о его еще большем вкладе в развитие города, сделал его Рыцарем Итальянской Короны, вторым по счету в семье Грассини.

Когда Маргарите исполнилось десять лет, семья переехала во дворец бывшего кардинала, выстроенный в готическом стиле еще в пятнадцатом веке. Синьор Грассини установил в нем первый лифт в Венеции и приглашал на изысканные трапезы отцов церкви и наиболее видных представителей деловых кругов, политиков и художников, музыкантов, писателей. Вскоре король Умберто одарил отца Маргариты новой милостью: сделал его кавалером ордена святых Маурицио и Лаццаро. Так семья Грассини достигла того положения, которое Маргарита потом насмешливо называла «ультрабуржуазным».

Супруга синьора Грассини читала английские романы и заказывала туалеты в Париже. Для Маргариты она наняла молодую гувернантку из Швейцарии, которая учила девочку чтению, письму и начаткам арифметики. К десяти годам Маргарита уже довольно бегло говорила по-французски, по-немецки, по-английски — словом, много училась, хотя никогда не ходила в школу.

Ходила Маргарита в городской театр «Ла Фенис», где у отца была ложа, слушала оперы и концерты. А однажды мать, хоть и с трудом, разрешила ей пойти на лекцию скандально-знаменитого писателя Габриэля Д’Аннунцио[7], автора исторических трагедий «крови и сладострастия».

В двенадцать лет Маргарите разрешили принять участие в аукционе, где многие были поражены выдержкой юной синьорины Грассини, которая сумела обойти всех желающих купить понравившийся ей портрет Марии Магдалины. У Маргариты с детства была неодолимая тяга к искусству. Она начала коллекционировать картины. Коллекционировать знаменитостей, перенимая у родителей опыт ведения салонной беседы, она начала значительно позже.

На лето семья выезжала на побережье Адриатического моря или в горы, где страдавший астмой синьор Грассини проходил курс лечения. Там Маргарита подружилась с мальчиком по имени Гульельмо Маркони[8]. Теплыми летними вечерами они сидели на траве и смотрели в небо: Гульельмо учил ее различать созвездия. Их дружба продолжалась и после того, как Маркони прославился на весь мир тем, что изобрел радио.

Летом Маргарита гостила и у своей бабушки по материнской линии, Дольчетты Леви, которую никто не называл иначе как «бабушка Дольчетта». Она была маленькой, толстой и страдала несварением желудка из-за постоянного переедания. Бабушка не терпела лени и безделья, требовала от внуков чаще бывать на свежем воздухе и в свои шестьдесят лет сидела вместе с ними на уроках иностранных языков. Как раз от бабушки Дольчетты Маргарита впервые и услышала, что женщина может быть сильной, независимой и найти свое место в этом мире, где все решают мужчины. На бабушкином примере Маргарита поняла, что женщина может еще и делать вид, будто не знает, что у мужа есть другая семья и внебрачные дети. «Муж есть муж, — говорила бабушка Дольчетта, — а все остальное — сантименты. Жить надо без оглядки».

Бабушкина смерть была первым ударом в жизни Маргариты.

К четырнадцати годам Маргарита стала миловидной барышней. Распущенные по плечам вьющиеся волосы медного цвета, удивительно самоуверенное выражение серо-зеленых глаз и вкус, с которым она одевалась, привлекали к ней кавалеров. Хотя, возможно, их еще больше привлекало богатство и положение в обществе ее семьи.

Маргарита вряд ли понимала, что она не вписывается в принятые правила поведения, бытовавшие в аграрной, патриархальной, клерикальной Италии конца девятнадцатого века, где женщины должны были сидеть дома, а о борьбе за женское равноправие никто еще и не слыхивал. Маргарита не хотела сидеть дома и быть не наравне с мужчинами. Она уже прочитала «Кукольный дом» Ибсена[9], эту пьесу, разрушавшую святыню семейного очага и брака. В разрушительную работу внесли свою лепту пьесы и романы Д’Аннунцио, чья богемная («декадентская») личная жизнь привлекала Маргариту не меньше, чем судебные отчеты в газетах о процессе Оскара Уайльда[10], на котором выяснились подробности его любовной связи с лордом Альфредом Дугласом.

Отец нанял Маргарите трех учителей. Маргарита на всю жизнь запомнила тезис учителя истории средних веков и современной Италии: история нации есть история ее культуры, как и ее войн.

Второй учитель преподавал Маргарите историю искусств. Он научил ее воспринимать огромные полотна венецианских художников пятнадцатого века под совершенно особым углом зрения: как попытку сплочения всего венецианского общества — от аристократии до ее любимых гондольеров. Позднее она узнала, что первое Общество взаимопомощи гондольеров Венеции создал еврейский социалист Луиджи Луццатти[11], который был избран сначала в Сенат, потом пять раз — на пост министра финансов, а в 1911 году стал премьер-министром Италии.

Но самое сильное влияние оказал на Маргариту третий учитель — драматург, литератор, музыкальный и театральный критик Антонио Фраделетто. Тот самый, который основал в Венеции знаменитую Биеннале[12] и стал ее генеральным директором на целых двадцать лет.

Эту Биеннале, в которой приняли участие художники из двенадцати стран, открыл сам король Умберто в 1895 году, когда Маргарите исполнилось пятнадцать лет.

Синьор Фраделетто не верил ни в демократию, ни в социализм. С его точки зрения невежественный народ в аграрной Италии был способен откликнуться только на грубые лозунги вроде «Долой богачей!». Поэтому образованная часть общества должна взять на себя просвещение темных масс и нести за них моральную ответственность. Следуя идеям Ницше[13] и Шопенгауэра[14], чьи книги Фраделетто давал читать Маргарите, он призывал итальянцев сплотиться в единой воле во имя величия страны. Привыкший к обожанию слушателей своих лекций, Фраделетто был несказанно поражен, когда его юная ученица заявила, что она вовсе не согласна с его презрительным отношением к невежественному народу. Люди, сказала ему Маргарита, рождаются равными и должны такими оставаться. Учитель попытался переубедить Маргариту на ее собственном примере, но ему это не удалось.

Однако он сумел убедить Маргариту в том, что все великие произведения искусства и литературы родились в тех обществах, которые последовали примеру Древнего Рима. Преклонение перед имперским величием, тоска по его утрате дали в душе Маргариты первые ростки. Тот же Фраделетто познакомил ее с книгами английского искусствоведа Джона Рёскина[15] «Семь светочей архитектуры» и «Камни Венеции». «Джон Рёскин помог мне понять Венецию (…) Ее дремлющие дворцы, каналы, лагуны, роскошные церкви, монументы, музеи и мистические острова (…) научили меня любить искусство»[16], — писала потом Маргарита. А подлинное искусство, пришла она к заключению, — то, которое формирует не только душу человека, но и моральные нормы общества и даже политику. Маргарита отказывалась верить, что искусство предназначено исключительно для высшего света, не верила она и в чистое искусство или «искусство для искусства». Она считала, что искусство служит высоким идеалам.

Человек старого уклада, синьор Фраделетто был шокирован живейшим интересом Маргариты к постимпрессионизму, символизму и, что было в его глазах уж полной ересью, к зарождающемуся модернизму.

Фраделетто познакомил Маргариту и с шедеврами западной литературы. Особенно она была потрясена «Божественной комедией» Данте[17]. В ней Маргарита увидела путеводную звезду. В своем экземпляре «Божественной комедии» она делала множество пометок на полях и обращалась к Данте за советом в трудные минуты жизни.

Впервые такие минуты ей пришлось пережить, когда в пятнадцать лет за ней серьезно начал ухаживать сорокалетний профессор-антрополог из Флоренции, с которым она познакомилась летом на адриатическом взморье, где отдыхала с гувернанткой. У профессора была огненно-рыжая борода и густой баритон. Когда-то у него была русская жена. Маргарита называла его «злым роком» своей юности, имея в виду не интимную связь — она уверяла, что их отношения были совершенно чистыми, — а тот переворот, который совершил в ее мировоззрении профессор-социалист. Он познакомил Маргариту с догматами марксизма[18].

Зная о неприязни своего отца к социалистам, Маргарита, вернувшись домой, начала переписываться с профессором тайно. Она тщательно скрывала от родителей его письма и подарки. Любовные признания своего поклонника Маргарита пропускала мимо ушей и старалась поддерживать с ним чисто дружеские отношения. Профессор умолял Маргариту прислать ее фотографию, а она послала фотографию Шелли[19] с такой надписью: «Мой любимый поэт — моему другу, которым я восхищаюсь». Друг, не лишенный чувства юмора, выслал ей фотографию Маркса и начал засыпать газетами, брошюрами и научными книгами, включая «Капитал» и труды князя Кропоткина[20].

Начав читать присланные профессором книги, Маргарита была потрясена: оказалось, что в основе неравенства людей лежат деньги. Деньги, которых было так много у ее отца и так мало у других людей. Марксизм рассматривает человеческую историю как бесконечную борьбу между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Если бы у рабочих и крестьян было развито классовое сознание, они объединились бы, избавились бы от своих хозяев и создали бы свободный мир, где нет нищеты, где богатства и блага делятся поровну между всеми людьми.

Потрясение было так велико, что у нее началось душевное брожение. Маргарита вкусила запретный плод вольнодумства. Она будет бороться за дело отверженных и угнетенных. Влюбленный профессор вооружил ее жизненной философией совсем иной, чем у родителей, и объяснил в марксистских терминах истоки ее душевного потрясения, которое Маргарита вслед за Марксом назвала «бунтом стыда» за свое привилегированное положение в обществе. Идеологические искания, в которые она погрузилась, возбуждали ее больше, чем ухаживания сорокалетнего мужчины, и она продолжала с ним переписываться.

Родители очень скоро раскрыли ее тайну. Синьора Грассини чуть не хватил апоплексический удар. Он пришел в ярость и кричал, что Маргарита опозорила семью и сведет его в могилу. Отбросив хорошие манеры и всегдашнюю сдержанность, он кричал дочери, что, если она не перестанет поддерживать связь со своим профессором, «подрывающим основы государства», его, синьора Грассини, могут сослать в какую-нибудь дыру вроде Сардинии и придется им оставить дворец на Большом канале. Бедный синьор Грассини даже не мог себе представить, что вся его тирада возымеет действие, прямо противоположное желаемому: Маргарита убедилась в правоте той жизненной философии, которую преподал ей профессор.

Она начала прибегать к предосторожностям: встречала почтальона каждое утро и забирала письма профессора; уговорила гувернантку сопровождать ее до газетного киоска, где она покупала рекомендованные им социалистические газеты.

Маргарита с негодованием читала о страданиях рабочего класса. Особенно сильно на нее подействовала история двух молодых женщин, которые отказались от своего высокого положения в обществе, чтобы помогать беднякам. Под впечатлением этой истории Маргарита навестила крестьянскую девочку, парализованную с рождения, которая лежала в бедной, неубранной хижине. Свое сострадание и гнев Маргарита высказала в статье, подписанной псевдонимом «Марта Грани», сохранив в нем первые три буквы своего имени и первые три буквы своей фамилии: МАРгарита ГРАссини.

Статья появилась в социалистической газете в Турине, а восторженный профессор прислал из Флоренции огромный букет алых роз. Но родители перехватили его и устроили ей новый скандал. Маргарита рыдала, что не помешало ей украдкой посматривать на мать и заметить в материнских глазах искорку уважения и даже гордости: статью ее дочери напечатали в газете! Что сказала бы бабушка Дольчетта? «Браво, детка!»- сказала бы бабушка Дольчетта. Синьора Грассини в этом не сомневалась.

Запах алых роз Маргарита запомнила на всю жизнь. Для нее он стал запахом ее первой победы, ее первой публикации. Один лепесток она вложила в «Божественную комедию».

Очень скоро среди местных социалистов прошел слух, что юная дочь процветающего и уважаемого Амедео Грассини стала социалисткой, и ее прозвали «Красной девой» в честь Луизы Мишель[21], одной из руководительниц Парижской коммуны.

Синьор Амедео Грассини соблюдал еврейские традиции: исправно посещал синагогу, сидел во главе стола на пасхальном ужине, а на исходе каждой субботы выходил на улицу раздавать милостыню уже ожидавшим его еврейским беднякам. Был он и главой попечительского совета еврейской школы «Талмуд-тора»[22]. Но Маргариту не учили древнееврейскому языку, и вообще она была далека от еврейства. Благодаря деловым связям отца с католической верхушкой ей был ближе католицизм, хотя и он не удовлетворял ее духовные запросы. Ответ на них она нашла в социализме.

Однажды Маргарита уговорила отца пригласить на пасхальный вечер приехавшего в Венецию из Англии известного еврейского писателя Исраэля Зангвила[23], которого называли «еврейским Диккенсом[24]». Тогда он уже прославился романом «Дети гетто». Маргарите захотелось, чтобы в доме побывал знаменитый английский гость.

За столом Маргарита объяснила Зангвилу происхождение слова «гетто», а потом заявила, что она — атеистка, от чего у синьора Грассини дернулся уголок рта. Зангвил же не растерялся и с легкой иронией заметил, что и сам мог бы стать атеистом, потому что его отец был настолько верующим, что «одного такого человека на семью вполне достаточно». Но ирония не помешала Зангвилу почувствовать горечь оттого, что семья Грассини была типичной для еврейства. И Маргарита, и ее старший брат Марко все дальше и дальше отходили от отцовского соблюдения еврейских традиций. Чтение пасхальной Хаггады[25] только усилило горечь Зангвила: евреи все еще были рабами в Египте, который теперь назывался Англией, Францией, Италией… «Рабы в собственном дворце», — подумал он про себя. А Маргарита разглядывала некрасивое, большеносое лицо гостя, походившее на антисемитские карикатуры, рассеянно слушала рассказ о его посещении Эрец-Исраэль[26] и не понимала, что за Эрец-Исраэль и почему это — «родина евреев». Но к концу трапезы она прониклась к гостю симпатией: у него были изысканные манеры, а главное — он решительно поддерживал борьбу за избирательное право для женщин.

Зангвил обессмертил свой визит во дворец Грассини в коротком рассказе «Хад Гадья»[27], опубликованном в 1898 году. «Дожи[28] давно канули в Лету, — написал Зангвил. — Венеция превратилась в печальные руины, а еврей (…) живет себе в роскошном дворце гордых венецианских аристократов (…) прохаживается в царственно-огромной столовой с коврами, картинами, фресками на потолке, пальмами (…) и думает о старом римском законе, запрещавшем евреям содержать в Венеции свои школы (…) Ну что ж, евреи, в конце концов, научили венецианцев тому, что нет большего богатства, чем человеческая энергия»[29].

Прототипом главного героя «Хад Гадьи» стал брат Маргариты, Марко. Зангвил сделал его эмансипированным евреем, который приходит домой к концу пасхального ужина, «такого же по-семейному приятного и скромного, какие бывали, когда предки жили не во дворце на Большом канале, а в старом гетто». Слушая, как отец читает молитвы, сын разрывается между своей безбожной жизнью и еврейскими традициями. Он понимает, что отказался от своей веры из-за эмансипации и у него не остается иного выхода, как только утопиться в канале.

2

Когда знаменитый русский анархист Михаил Бакунин[30] посетил Италию, он заехал и в провинцию Романья, известную своими бунтами и восстаниями. Там народ держал в руках ножи и ружья не реже, чем серпы и плуги. Поэтому провозвестника революции и нового социального порядка встретили восторженно. Особенно бурно аплодировал русскому гостю крепко сбитый, черноволосый малый с солдатскими усами и огромными ручищами, который кричал «Браво!» почище поклонников оперного тенора в «Ла Скала». На вопрос Бакунина, кто этот славный итальянец, ему ответили: «Местный кузнец Алессандро Муссолини».

Не очень-то разбираясь в идеях Бакунина, но вдохновленный его намерениями разрушить старый мир, Алессандро Муссолини смешал анархизм с антиклерикализмом, добавил начатки социализма и создал в родной деревне ячейку Первого Интернационала. Полиция не замедлила вмешаться: кузнеца-революционера обвинили в «склонности к бандитизму, а также в хранении оружия в целях подрывной деятельности» и на полгода упрятали за решетку. Тюремный университет только увеличил революционный пыл Алессандро Муссолини. Школу он не кончил, но начал писать политические статьи, где бакунинских цитат было больше, чем собственных мыслей. Особую страсть деревенский кузнец-самоучка питал к политическим дебатам, на которые к нему собирались все, кто считал, что понимает толк в политике, и умел выпить! Без крепкого вина какие могут быть дебаты!

В 1882 году двадцатисемилетний Алессандро Муссолини женился на двадцатитрехлетней сельской учительнице Розе Мальтони. Как и он, Роза была крепко сбита и такая же черноволосая. На смуглом лице сверкали глубоко посаженные глаза. Ее не портила даже квадратная челюсть, которую унаследовал от нее старший сын. Сильная и решительная, синьора Муссолини не верила в политику. Она верила в Бога. Алессандро повесил на почетное место портрет Гарибальди[31], а Роза — икону святой Девы Марии.

Старший сын родился 29 июля 1883 года в два часа пополудни, под звон деревенских колоколов: было воскресенье. Отец дал ему три имени: Бенито — в честь мексиканского революционера, а Амилькаре и Андреа — в честь итальянских революционеров. Мать новорожденного Бенито Амилькаре Андреа согласилась с революционными именами, но при условии, что ее первенца будут крестить в той же церкви, где они с Алессандро венчались.

Отец Бенито водил его в кузницу и в таверну, где собирались местные социалисты. «Не верь священникам и богачам, — учил сына отец-атеист и бедняк, — они нарочно болтают, что все социалисты — фантазеры, и что они только хотят ограбить других, и что всех их надо посадить в тюрьму и повесить…». Отец любил читать сыну политические книги, из которых тот не понимал ни слова. А мать водила Бенито в церковь.

Церковь Бенито любил за гнетущее величие, таинство ритуала и символику украшений, но свечи и звуки органа нагоняли на него необъяснимую тоску, а от запаха ладана он однажды потерял сознание. То ли дело, когда мать велела ждать ее во дворе! Он влезал на старый дуб и со злорадным удовольствием швырял желудями в прихожан, выходивших с молитвы.

И революционному учению, и религиозной проповеди Бенито определенно предпочитал разбой. «Я был отважным молодым пиратом», — написал он позднее о себе, а друзья детства о нем говорили, что он отчаянный и мстительный хулиган, носит в кармане нож и пускает его в ход не моргнув глазом. Один раз он целый день затачивал камень, которым потом бил по голове задевшего его мальчишку, пока тот не остался лежать в луже крови.

К насилию Бенито привык с детства. Отец лупил его за непослушание чем попало — кнутом, ремнем, тяжеленными кулаками. И хотя материнскими стараниями Бенито рано научился читать, драки занимали его больше книг. Подростком он был упрямым, угрюмым и замкнутым. Бродил в одиночку по горам, по лесу, часами сидел на берегу реки и воровал рыбу из чужих сетей. У своего изголовья держал прирученную сову, и, когда просыпался среди ночи, немигающий совиный глаз его успокаивал.

Через два года после Бенито в семье Муссолини родился второй сын Арнальдо, а еще через три — дочь Эдвиге. Жили Муссолини бедно в трех комнатушках полуразвалившегося двухэтажного дома, который в деревне ехидно называли дворцом. В одной комнате размещалась начальная школа синьоры Муссолини, а во время летних каникул там был склад пшеницы, которую отец перемалывал на домашней молотилке. Дети спали на кухне. На столе не всегда бывала еда, а в печке — огонь. Занятый революционными делами, отец почти забросил кузницу, а все, что ему удавалось заработать, тратил на свою любовницу. Учительского жалованья матери не хватало. Единственное богатство в доме составляли восемь льняных простынь — приданое синьоры Муссолини, которым она гордилась.

Когда непослушному старшему сыну исполнилось девять лет, мать настояла на том, чтобы отправить его в католическую школу при монастыре. В день отъезда Бенито поссорился с приятелем и хотел его ударить, но промахнулся и угодил кулаком прямо в стену. Сидя на телеге, запряженной ослом, он плакал от боли в руке, а не оттого, что расставался с домом.

Школу и монахов Бенито сразу возненавидел. Из всех школьных предметов его занимала только история Древнего Рима. Его непрестанно наказывали за непослушание. «Муссолини, — сказал ему один монах, — твоя душа черна, как ад. Покайся в грехах, пока не поздно. Покайся, не то мы тебя выгоним».

Много лет Бенито не мог забыть, какое унижение он испытывал в школе из-за того, что был из бедной семьи. Отцовская репутация мятежника лишь ухудшала отношение к нему.

С классным наставником у Бенито тоже сразу началась война: наставник ударил его линейкой, а он швырнул в того чернильницей. Словом, по окончании второго года обучения Бенито выгнали из школы. Чуть позже его приняли в другую школу, на сей раз светскую, где директором был брат знаменитого итальянского поэта Кардуччи[32], но вскоре Бенито решили и оттуда исключить за поножовщину. Однако ввиду незаурядного интереса, который непокорный ученик проявлял к истории Древнего Рима, директор дал ему возможность закончить школу и получить аттестат зрелости. С этим аттестатом Бенито Муссолини стал учителем начальной школы в родной деревне, и его стали уважительно называть «учитель».

На широком бледном лице Бенито горели сверлящие черные глаза, густые брови и черные усы придавали ему мужественный вид, а небрежно повязанный черный галстук и широкополая черная шляпа довершали облик ученого человека. Муссолини нравилось считать себя поэтом и революционером. Но к революции этот доморощенный, как и его отец, социалист все-таки был куда как ближе, чем к поэзии, хотя он и увлекся декламацией и читал во весь голос лирические и патриотические стихи Кардуччи. А вскоре состоялось и его первое публичное выступление. Директор школы попросил Бенито сказать речь на вечере в память недавно скончавшегося Джузеппе Верди[33], которого оплакивала вся Италия. Готовясь к выступлению, Бенито запер дверь в свою комнату и начал громко читать написанный текст, пока перепуганная мать не спросила через дверь: «Сынок, что с тобой? Ты что, с ума сошел?»

— Совсем нет. Даже наоборот, — ответил Бенито. — Наступит день, когда я удивлю весь мир и передо мной будет дрожать вся Италия, ты уж поверь мне.

На вечере, посвященном Верди, молодой Муссолини, поднявшись на трибуну, говорил не столько о таланте великого итальянского композитора, сколько о его политической деятельности, об участии в первом правительстве нового итальянского королевства и о борьбе покойного за улучшение условий жизни низших слоев общества. Бенито Муссолини осудил объединение нации, которое, по его словам, породило буржуазное государство во главе с корыстолюбивым правящим классом, тогда как Италии нужна революция.

На следующий день официальный орган итальянской социалистической партии ежедневная газета «Аванти!»[34] опубликовала короткую заметку своего корреспондента из провинции: «Вчера в городском театре учитель товарищ Муссолини произнес речь в память о Верди, встреченную бурными аплодисментами».

Так 2 февраля 1901 года в печати впервые появилось имя Бенито Муссолини.

Отец мог гордиться старшим сыном, которому в канун 1 Мая доверили выкопать из подвала металлический ящик со спрятанным от полиции огромным красным знаменем. Теперь Бенито на равных спорил о политике с отцовскими дружками, а им было все труднее возражать на красноречивые доводы сына кузнеца. Кстати, сам кузнец, воспитавший в сыне любовь к пролетариату и ненависть к буржуазии, стал уже содержателем постоялого двора, а потом и городским головой, что не мешало его первенцу называть себя «сыном бедняка».

Любовные похождения молодого Бенито были не совсем обычными. Еще школьником он посещал местный бордель и влюбился в проститутку. По всей вероятности, в борделе он и заразился сифилисом. Потом внимание Муссолини привлекла «бедная, но хорошо сложенная» Вирджиния, с которой он познакомился на танцах. Он подробно описал, как изнасиловал «бедную девушку», которая рыдала и укоряла его за то, что он опорочил ее честь. «Может, и опорочил, — заметил Муссолини, — да честь-то не больно велика». Потом синьор учитель нашел себе хорошенькую крестьянку двадцати лет, с которой «делал все что хотел» да еще и нещадно бил. Однажды из ревности он даже пырнул ее ножом в бедро.

Педагогическая карьера синьора учителя прервалась через четыре месяца после того, как началась: в июле 1902 года он без гроша в кармане, но с кривым арабским ножом за поясом и с латунным медальоном с профилем Карла Маркса на шее пересек на поезде швейцарскую границу. Из Лозанны он написал родителям, что нашел хорошую работу.

На самом деле Бенито Муссолини, которому через три недели должно было исполниться восемнадцать лет, просто-напросто сбежал от призыва в армию.

3

Вдохновителями итальянского социализма были Андреа Коста[35] (в честь которого назвали Бенито Муссолини) и Филиппо Турати[36]. Они сумели увлечь за собой десятки тысяч рабочих индустриального севера страны, прежде всего Турина и Милана.

Но кроме социализма Косту и Турати связывала русская еврейка Анна Кулишова[37], урожденная Розенштейн. Народница, она бежала от царской полиции в Швейцарию, где изучала медицину, перестала быть народницей и стала марксисткой. В Женеве она встретила красавца Андреа Косту, сошлась с ним и родила от него дочь. Вскоре они расстались, и Кулишова почти сразу же стала любовницей Филиппо Турати, с которым она и прожила почти сорок лет.

Социалистические убеждения, распространяясь по Италии, захватывали и рабочих, и средний класс. В 1892 году в Милане была основана итальянская рабочая партия, в которую в первый же год вступили сто двадцать тысяч человек. Как сказал Турати: «Каждый, кто не был бездельником, стал социалистом». «Даже я, — призналась позднее Маргарита, — пятнадцатилетняя девушка, жившая в обеспеченной семье клерикально-консервативного толка, стала социалисткой. Это был социализм, направленный против меркантильных интересов общества»[38].

К тому времени, когда Маргарита встретила своего профессора из Флоренции, рабочая партия уже была переименована в социалистическую, а ее руководящий центр находился в миланских апартаментах Кулишовой и Турати, основавших партийный журнал «Социальная критика». Анна Кулишова возглавила борьбу за права женщин, вдохновив своим примером многих итальянок, увлеченных социализмом. Среди них оказалась и Маргарита Грассини.

Маргарита писала, что Кулишова была «романтической и завораживающей личностью. Она стала позднее душой итальянского социализма и оказала огромное, хоть и скрытое, влияние на жизнь страны…»[39].

Маргарита читала книги по политэкономии и теории социализма и, как она говорила, уверовала в социализм, потому что для нее в нем объединились идеалы с философскими обоснованиями, и он стал разновидностью «гуманной религии». Воспитанная на романтизме, Маргарита подсознательно уходила от грубой материалистической основы социализма и видела в нем не только орудие борьбы против всеобщей несправедливости, но и духовное начало.

В тот год, когда Маргарита переписывалась с флорентийским профессором, она, как-то выходя из театра, встретила Чезаре Царфатти — молодого адвоката, приходившегося ей каким-то дальним родственником. Он был старше Маргариты на четырнадцать лет, родился тоже в Венеции в еврейской семье, где было тринадцать детей, и, судя по фамилии[40], семья происходила из Франции, откуда в начале четырнадцатого столетия евреи бежали в Италию от преследований короля Филиппа IV. Многие предки Чезаре были раввинами, а один — Иосеф бен Шмуэль Царфатти, живший в начале шестнадцатого века, — еще и настолько выдающимся врачом, что по особому постановлению венецианского Сената его освободили от унизительной обязанности носить желтую шляпу. Отец Чезаре был адвокатом, представлявшим в Венеции английские торговые компании. Чезаре тоже окончил юридический факультет Падуанского университета, на котором учились дед и отец Маргариты.

Синьор Грассини, сопровождавший дочь в тот вечер, когда она встретила Чезаре Царфатти, косо посмотрел на молодого адвоката, который после оживленной беседы с Маргаритой галантно поцеловал ей руку и пообещал вскоре нанести визит.

Чезаре Царфатти был высоким, склонным к полноте жгучим брюнетом с высоким лбом, черными глазами и пышными усами. Его округлое лицо дышало спокойствием и уравновешенностью, а доброта и тонкий юмор выгодно отличали его от других Маргаритиных кавалеров.

Маргарита была польщена вниманием Чезаре Царфатти. К тому же, не в пример флорентийскому профессору, он отнесся к ней как к равной, не пытался ни учить ее, ни менять ее взгляды. Чезаре же был очарован красотой и умом Маргариты. Ради нее он был готов изменить свои взгляды.

В юности Чезаре был крайне правым монархистом, потом поддерживал партию, предлагавшую умеренные социальные реформы, а ко времени встречи с Маргаритой присоединился к республиканской партии, которая проповедовала антимонархические идеи. Маргарита заявила, что никогда не выйдет замуж за человека, который не социалист, и Чезаре согласился стать социалистом. Маргарита усмотрела в такой податливости залог того, что с ним она обретет свободу и вопреки нормам, принятым в тогдашнем высшем свете, сможет бороться не только за идеалы социализма, но и за полное равноправие женщин.

Амедео Грассини категорически воспротивился браку дочери с Чезаре Царфатти: она еще слишком молода, да и разница в возрасте шокирующая. А карьера адвоката Царфатти — совсем не то, что синьор Грассини прочил для будущего мужа Маргариты. Когда же синьор Грассини узнал, что Чезаре — сторонник социализма, он и от дома ему отказал. Маргарита начала встречаться с Чезаре у своей старшей, уже замужней сестры.

Через три года Маргарите исполнилось восемнадцать лет, она стала совершеннолетней и заявила, что выходит замуж за Чезаре Царфатти с отцовским благословением или без него. Амедео Грассини еще продолжал упорствовать, но по настоянию жены согласился на этот брак и дал щедрое приданое в 200 тысяч лир. Он чуть ли не на коленях умолял Маргариту, чтобы у нее была «хупа»[41]. Но Маргарита не согласилась. Бедный синьор Грассини нашел утешение хоть в том, что Маргарита согласилась выйти замуж, а не начала просто жить с Чезаре Царфатти, как большинство просоциалистически настроенных пар, считавших брак пережитком буржуазного общества, поддерживающим женское бесправие.

Маргарита Грассини и Чезаре Царфатти поженились в 1898 году. Свадьба состоялась во дворце семьи Грассини, куда Маргарита уже никогда больше не вернулась.

Медовый месяц молодожены провели в Швейцарии и во Франции. Обожавшая горные прогулки, Маргарита упорно тащила за собой своего не слишком спортивного мужа, подтрунивая над его одышкой. В Париже она с легкостью поднялась пешком на Эйфелеву башню, а Чезаре поехал на лифте. Они проводили много часов в галереях Монмартра, где Маргарита впервые увидела оригиналы Сезанна[42], открыла для себя Тулуз-Лотрека[43] и купила серию его литографий, в которых Лотрек обессмертил парижских проституток. Этими литографиями Маргарита дорожила всю жизнь и говорила, что она была первой в Италии, кто оценил Лотрека.

Вернувшись в Венецию, молодожены поселились недалеко от собора Св. Марка в доме, который им подарил синьор Грассини. У Чезаре была своя адвокатская контора. Постепенно он приобрел репутацию блестящего защитника и талантливого оратора, чему немало способствовал его бархатный баритон.

В конце девятнадцатого столетия, когда среднее жалованье в Италии составляло менее тысячи лир в год, а хорошее место в театре стоило одну лиру, Маргарита с мужем роскошно жили на его доходы. Поэтому Чезаре мог позволить себе брать дела преимущественно знакомых социалистов, которые платили ему символическую сумму, а то и вовсе не платили. Чезаре надеялся, что такой подбор клиентов обеспечит ему поддержку социалистической партии, когда он решит баллотироваться в парламент. Супруги Царфатти вступили в местную социалистическую ячейку, а вскоре и возглавили ее. С Чезаре рука об руку работал его старый друг и коллега Элиа Мусатти, тоже родившийся в еврейской семье, но отец Элиа, который был в прошлом партнером отца Маргариты, отрекся от сына, когда тот стал социалистом. Элиа Мусатти основал еженедельную газету «Новое столетие», постоянными авторами которой стали Маргарита и Чезаре. Большинство Маргаритиных статей было об изящных искусствах, хотя попадались и статьи на злобу дня. Она стала профессиональным критиком.

Правительство обратило внимание на политическую неблагонадежность адвоката Царфатти, и он попал под полицейский надзор. А городские власти Венеции, признавая за Чезаре репутацию одного из лучших адвокатов, сочли его, к ужасу отца Маргариты, «опасным человеком, оппортунистом без всяких убеждений, движимым одним только желанием занять высокий пост».

Но никакие неприятности Чезаре не могли сравниться с тем горем, которое постигло Маргариту. В возрасте пятидесяти лет неожиданно скончалась ее мать, будучи в отъезде. Когда гроб с телом прибыл на железнодорожную станцию, вместе с семьей Маргариты его встречали мэр города, начальник полиции, раввины и многие деловые партнеры Амедео Грассини. Целый флот гондол провожал похоронную баржу на еврейское кладбище в Лидо где семью Грассини уже ожидала большая толпа.

Городские газеты опубликовали некрологи. В еврейской газете выражалось соболезнование Амедео Грассини, его детям и двум его зятьям. Третий — Чезаре Царфатти — вообще не был упомянут из-за своей социалистической деятельности.

Маргарита еще была в трауре по матери, когда в мае 1900 года у нее родился первый ребенок. Сына назвали Роберто. Он унаследовал от матери медный цвет волос и серо-зеленые глаза. «Бог дал — Бог взял» была первая мысль Маргариты. Бог взял у нее мать и дал ей сына.

На соборной колокольне зазвонили колокола.

Маргарита переоделась к ужину и по дороге в столовую зашла в детскую. Она отослала взятую из деревни кормилицу Марию и стала всматриваться в сморщенное личико утонувшего в кружевах малыша, которого она так долго вынашивала. Маргарита машинально погладила живот, он снова был плоским.

— Роберто! Сынок! Ты меня слышишь? Это — мама. Твоя мама.

Маргарита взяла его на руки и стала укачивать. Когда он подрастет, он будет красивым. Ребенок заплакал. Вдруг она почувствовала что-то мокрое. Ой, новое платье! Портниха только вчера его принесла.

— Мария! Мария!

Вбежавшая на крик кормилица забрала ребенка.

В Венеции супруги Царфатти, изгнанные из местного высшего света за связи с социалистами, встречались с товарищами по партии, с художниками, писателями, включая знаменитого Габриэля Д’Аннунцио, который был другом детства Чезаре и которого Маргарита просто боготворила.

Д’Аннунцио уже более двух десятилетий боролся против буржуазной морали и был одним из самых популярных итальянских писателей за границей. А в Италии у него была скандальная репутация из-за его бесконечных романов со знаменитыми актрисами, а главное — из-за подробных описаний любовных сцен в его книгах и пьесах, где ницшеанские сверхчеловеки соседствовали с великосветскими куртизанками. Сам же писатель — маленький, тщедушный, с лысым черепом и смешной эспаньолкой — никак не походил на сверхчеловека. Жил он в вилле, где была звуконепроницаемая «комната для размышлений», заваленная красными подушками. Д’Аннунцио носил шелковое белье, крылатку с меховым воротником или, в особо приподнятом состоянии духа, монашескую рясу. На улицу выходил с зеленым солнечным зонтиком или с фиолетовым на случай дождя. Он любил кичиться тем, что презирает материальные блага, даже чек не умеет выписать и банкам предпочитает тайники. Сад Д’Аннунцио был полон алых роз. Он часто дарил их Маргарите.

Маргарита продолжала писать статьи по искусству, пропагандировать социализм и бороться за права женщин. Ребенок ей не был помехой, за ним ухаживали кормилица и няньки. Однажды знакомые увидели, что она стоит на столе у входа в модное кафе на площади Св. Марка и произносит речь перед собравшейся толпой, а маленький Роберто весело кивает головкой, сидя в коляске у ее ног.

В 1900 году итальянский анархист застрелил короля Умберто. Он отомстил ему за бойню, устроенную полицией в Милане при разгоне рабочей демонстрации. Народ в страхе ждал тяжелых репрессий. Но правительство их не предприняло, опасаясь гражданской войны. Вся страна оплакивала убитого короля, несмотря на его крутой нрав и железный кулак. Новый король, тридцатилетний Витторио Эммануэль III[44] поразил народ заявлением, что он гарантирует гражданские права всем итальянцам без исключения. В воздухе повеяло свободой. Казалось, начинается эпоха либерализма.

Маргарита и Чезаре радовались наступающим переменам, но при всей любви к доброй, старой Венеции им было ясно, что в этой глубокой провинции нечего делать ни Маргарите с ее журналистикой, ни Чезаре с его политическими амбициями. Венеция — это их прошлое. Будущее ждет их в Милане. Туда они и переехали в конце 1902 года вскоре после рождения второго сына, которого назвали Амедео Джозуе Джованни Перси в честь отца Маргариты и ее любимых поэтов Кардуччи, Пасколи[45] и Шелли.

В Милане супруги Царфатти поселились в богемном квартале, где можно было встретить кого угодно, особенно художников-авангардистов.

В то время в промышленный Милан с полумиллионным населением тянулись тысячи рабочих в поисках работы на текстильных фабриках и металлургических заводах. Поэтому Милан стал центром социалистической партии.

Дымящие заводы располагались на окраинах города, а в центре сохранялся аромат старины. Старые дома, старые улицы, старые отели, еще помнившие Стендаля[46], старые рестораны со сверкающими бронзовыми светильниками и с креслами, обитыми красным бархатом.

Многие дома и здание знаменитой оперы «Ла Скала» были построены в неоклассическом стиле восемнадцатого века. На тихих, тенистых улицах с ухоженными садами можно было увидеть дома и в стиле рококо. В них жила старинная аристократия. А церкви были построены еще в эпоху Возрождения.

Современность теснила старину велосипедами, желтыми трамваями и красными такси, а также высокими, черными автомобилями с латунными рожками. В таких авто сидели дамы в дорогих шубах с приколотым букетиком пармских фиалок и деловые синьоры в жестких воротничках, с бородами и баками.

А теснимая старина была представлена извозчиками и собственными каретами с важно восседавшими на козлах кучерами в цилиндрах с черной кожаной кокардой на боку. В полдень они стояли у модных магазинов, дожидаясь, когда закончат делать покупки их госпожи, мужья которых тем временем сидели в старинном городском клубе «Юнионе», где за прохладительными напитками можно в свое удовольствие порассуждать о политике. Главным образом о кучке бунтарей, которые настраивают бедных рабочих против хозяев, полиции и чуть ли не готовят, помилуй Бог, революцию. «К чему мы придем? Чем все это кончится?» — возмущались почтенные синьоры.

Родовая аристократия еще сохраняла привязанность к Австрийской империи, в которую кроме Венгрии, Богемии, Хорватии и Галиции когда-то входила Италия. Поэтому аристократы отдыхали на водах в Карлсбаде или Мариенбаде, а охотились в Венгрии и Хорватии. От их воротничков и манжет, от их галстуков и «виргинских» сигар, которые любил император Франц-Иосиф[47], от их манеры ухаживать за дамами, от всего их облика веяло чем-то венским. Но их вторым языком был французский, а не немецкий.

Богатые промышленники начинали затмевать родовую аристократию, и скрепя сердце аристократы выдавали своих дочерей («До чего мы дожили!») за нуворишей[48].

А нувориши, которых приданое не интересовало, мечтали жениться на девушках благородного звания. Девушки привносили в свои новые семьи аристократические привычки и обучали детей хорошим манерам.

Самыми влиятельными были нувориши, которые разбогатели на хлопке.

Промышленники считали себя либералами, но на самом деле относились с большой опаской ко всяким новшествам наступающего двадцатого столетия. В отличие от аристократов они боготворили Англию, говорили по-английски, часто ездили в Лондон и одевались по английской моде у знаменитого в Милане портного Прандони. У Прандони одевался и редактор влиятельной газеты «Коррьере делла сера»[49]. Он просил своих журналистов одеваться тоже у этого портного, «чтобы редакция имела приличный вид».

Миланские англофилы перенимали привычки англичан: пили чай с молоком, заводили себе молчаливых дворецких, на стенах их гостиных висели гравюры с изображением сцен охоты или скачек, в мебели, в коврах, в гардинах — во всем убранстве дома не было и намека на вульгарность, которая входила в моду вместе с «арт нуво»[50].

Коммерция, банки и новые отрасли быстро развивающейся промышленности оказались в руках никому не известных, цепких и прижимистых деляг разных национальностей. Милан превратился в космополитический город. Главным банком в городе заправляли двое немецких евреев — Теплиц и Гольдшмидт. Немцам принадлежали многие магазины скобяных товаров и предметов домашнего обихода, а также музыкальных инструментов. Крупнейшим в городе торговцем свининой был чех. Газ доставляла в дома французская компания, ее контролеры ходили в фуражках с плоским козырьком, напоминая не то кондукторов спальных вагонов, не то пехотинцев Третьей Республики. Несколько дантистов были американцами.

Из такого Милана социалисты хотели начать победный марш к светлому будущему. Впрочем, полиция зачисляла в «социалисты» всех, кто называл себя радикалом, демократом, позитивистом, прогрессистом, масоном, материалистом, атеистом, а заодно и непризнанных писателей, голодных журналистов, не имеющих клиентуры адвокатов и доморощенных политиков. Кроме небритой физиономии, неряшливого вида и широкополой шляпы всех этих «социалистов» объединяли самые невообразимые идеи, которыми были набиты их головы.

4

Швейцария начала двадцатого века так и кишела революционерами всех национальностей и мастей. Здесь они чувствовали себя в безопасности и держались каждый своей общины: русской, немецкой, итальянской. Но до того, как итальянская община приняла молодого Муссолини, он успел намытариться. Голодал, ночевал под мостом или в общественной уборной. Там же занимался «незабываемой» любовью с польской студенткой-медичкой.

По приезде в Лозанну Муссолини нашел работу подручного каменщика, но продержался на ней всего неделю. По одиннадцать часов в день таскать тачку с кирпичами на второй этаж строящегося дома было не по нему, и в субботу он попросил у хозяина расчет. С плохо скрываемой ненавистью хозяин швырнул ему несколько мятых бумажек, сказав: «Вот твои деньги, хоть ты ни черта и не работал». «Что я должен был с ним сделать? Убить его? Что я ему сделал плохого? Почему он так обошелся со мной? Да потому что я ходил голодный и босой»[51], — написал Бенито товарищу.

Следующие несколько месяцев Бенито поочередно работал землекопом, подручным мясника, посыльным в винном магазине и сторожем на шоколадной фабрике. С фабрики его выгнали за украденную плитку шоколада, и вскоре он был арестован за бродяжничество. Выйдя из тюрьмы, он перебрался в Женеву, где снова попал в тюрьму за то, что напал на двух англичанок, которые сидели на скамейке и закусывали крутыми яйцами и бутербродом с сыром. «Я не смог удержаться. Набросился на одну из этих старых ведьм и вырвал у нее из рук бутерброд. Если бы она хоть пикнула, я задушил бы ее не задумываясь!»[52] — вспоминал Муссолини.

Наконец страдания молодого Бенито Муссолини кончились: знакомые итальянцы нашли ему постоянную работу, и он начал подписываться в письмах на родину, как и положено человеку солидному: «Бенито Муссолини, каменщик».

Правда, все силы Муссолини тратил не столько на укладку кирпичей, сколько на то, чтобы занять достойное место в кругах социалистов. Результаты не замедлили сказаться, и его избрали секретарем итальянского профсоюза каменщиков. Должность была хоть и выборной, но платной. Товарищи оценили его ораторский талант и посылали выступать перед рабочими во время стачек и демонстраций.

Бенито подрабатывал уроками итальянского языка и начал получать первые гонорары за статьи в социалистической прессе. В них он излагал свою доморощенную смесь анархии, социализма, антиклерикализма и ненависти к людям, которые вольно или невольно стояли у него на пути. Он запоем читал, надеясь быстро переварить всю историю политической философии. Глотал подряд Маркса, Шопенгауэра, Ницше, Лассаля[53], Каутского[54], выхватывал из них разные идеи и приспосабливал к своим взглядам. Потом перешел к Канту[55], Спинозе[56] и Гегелю[57]. «Его философские взгляды всегда отражают последнюю прочитанную им книгу», — сказал о нем кто-то в ту пору.

Вдохновение Бенито черпал не из трудов Маркса, с которым ему все труднее было соглашаться, а из писаний французского революционера Луи Бланки[58] и уже знакомого ему русского анархиста Кропоткина.

Муссолини полюбил загадочных русских студентов, которых находил очень образованными и необычными людьми, проводил целые вечера с этими богемными нигилистами и их подружками-курсистками, пил с ними водку, спорил до хрипоты. Он не без гордости называл себя «апостолом насилия» и, поднимая стакан, кричал споим собутыльникам: «Когда же придет день мщения?»

— Кому ты хочешь мстить? — спросил его один нигилист.

— Всем, кто мешает революции.

— А ты умеешь убивать?

— Кого? — спросил Муссолини.

— Всех, кто тебе мешает.

И нигилист рассказал Муссолини о молодом китайском императоре Чан Сюаньчуне из династии Мин, который за несколько месяцев убил в провинции Сычуань тридцать миллионов человек. Сначала всех ученых, потом — купцов, за ними — чиновников. Потом приказал отрезать ноги женам своих офицеров и сделать из них курган. И кончил тем, что отдал приказ своим солдатам убить друг друга. На вершину кургана он положил ноги своей любимой наложницы.

— Император Чан Сюаньчун, — закончил нигилист, — написал слова, которые может понять только русский человек: «Убивайте. Убивайте. Убивайте. Жизнь человека ничего не стоит».

Много лет подряд Муссолини преследовал один и тот же сон: он стоит на кургане из женских ног.

Русские женщины, которые называли его «Бенитушка», были совершенно обворожительны, и он пытался соблазнить их при каждом удобном случае, жонглируя цитатами из Маркса и Кропоткина.

Одной русской женщине было суждено в значительной мере изменить судьбу Муссолини. Ее звали Анжелика Балабанова[59]. Она родилась в Чернигове в ассимилированной еврейской семье богатого купца и землевладельца. В доме с детьми говорили только по-немецки и по-французски. Русскому языку Анжелика выучилась у слуг. Порвав с семьей, она уехала учиться в Брюссель, вступила в «Союз русских социал-демократов за границей», а потом, учась в Римском университете, — в итальянскую социалистическую партию. Была хорошо знакома с Лениным[60] и Троцким[61]. Целью своей жизни сделала насаждение социализма в Италии. В Швейцарии Балабанова оказалась по решению партии, поручившей ей пропаганду среди итальянских эмигрантов. По-итальянски она говорила не менее свободно, чем по-немецки, по-французски и по-английски.

«В Цюрихе у Муссолини установились теплые отношения с молодой русской женщиной Анжеликой Балабановой. Маленькая, истеричная горбунья, „товарищ“ Балабанова обладала блестящим умом и была просто помешана на трудах Карла Маркса. Она даже не пыталась аргументировать свои убеждения — только хлестала противника цитатами из Учителя. Кстати, она преотлично ругалась на разных языках. Свои выступления заканчивала с таким жаром, какой присущ лишь слепой вере и так же заразителен, как скарлатина. Я вполне представляю ее в средневековой религиозной процессии или ожидающей чуда в молитвенном экстазе на коленях перед святой Девой (…) Эта уродица с чудесной славянской натурой (…) говорила на хорошем итальянском и необычайно страстно; ее большие, сверкающие глаза озаряли серое некрасивое лицо; надтреснутый голос становился каким-то хриплым, гортанным и напускал на вас гипнотические чары, какие бывают у истеричек и святых (…) В Италии женщины (…) обычно держат в секрете свои любовные связи (…), но эта русская просто бесстыжая. Такая уродина, а еще хвастает тем, что у нее никогда не было недостатка в „партнерах“ (…) Хотя Анжелика очень образованна, обладает широчайшими познаниями в философии, социологии и экономике, она совершенно бескультурна (…) Берегись мужчины, одержимого идеей, а еще пуще — женщины! Если бы она оказалась на перекрестке дорог, то на вопрос „Куда сворачивать?“ ответила бы: „Налево, всегда налево!“ (…) Она совершенно лишена чувства юмора. А о чувстве красоты и говорить не приходится, и в этом ее счастье. Иначе она бросилась бы с ближайшей крыши. И такая женщина со сверхъестественно диким темпераментом, со своим уродством, со своим беспутством (…) набросилась на молодого Бенито Муссолини»[62], — писала потом Маргарита.

Когда Балабанова встретила девятнадцатилетнего Муссолини, ей было уже тридцать три года. Они познакомились в Женеве во время выступления Балабановой перед итальянскими рабочими по случаю очередной годовщины Парижской коммуны.

«Этого молодого человека я раньше никогда не видела. Он выделялся среди других рабочих резкой жестикуляцией и неопрятностью. Эмигранты всегда были бедно одеты, а этот был еще и невыносимо грязным. Я никогда не видела более несчастного существа. Несмотря на мужественный подбородок (…) он производил впечатление крайне застенчивого человека. Даже слушая докладчика, он нервозно мял большую черную шляпу и, казалось, больше прислушивался к тому, что творится у него в душе, чем к моим словам»[63], — вспоминала Балабанова.

Между Балабановой и Муссолини сразу началась интимная связь: внешность женщины никогда не имела для него значения. А Балабанова нашла в своем новом молодом любовнике, переполненном мужской силой, верного ученика и товарища по борьбе. Она учила его немецкому, чтобы он мог читать Маркса в оригинале, помогала заниматься переводами политических памфлетов с французского на итальянский, что давало ему дополнительный заработок и помогало обрести уверенность в себе. Дымя дешевыми сигаретами в набитой книгами и газетами квартирке Балабановой, они обсуждали пути к скорейшей всемирной революции. Никаких иллюзий насчет Муссолини у Балабановой не было: «Вскоре я увидела, что он плохо знает историю, экономику, теоретические основы социализма, не умеет систематизировать даже те знания, которые у него есть (…) Радикалом и антиклерикалом стал не по убеждениям, а из-за прежнего окружения и личных обид. И ненависть к эксплуатации вызвана у него не объективным неприятием капитализма, как у революционеров, а личными невзгодами, стремлением показать свое „я“ и жаждой личной мести»[64].

Под неусыпным оком Балабановой Муссолини непрерывно учился, читал и ходил на разные лекции. На одной из них пастор из Лозанны заявил, что Иисус Христос был первым социалистом, а Бенито из духа противоречия решил противопоставить христианству буддизм, о котором мало что знал, и эрудированный лектор осрамил его перед всем залом. Наученный горьким опытом, Муссолини в следующий раз пришел на лекцию пастора во всеоружии. Он встал посреди зала, вынул из кармана заранее одолженные у приятели часы и поднял их над головой. «Сейчас полчетвертого пополудни. Если Бог есть, я даю ему пять минут, чтобы он меня убил», — громко сказал Муссолини. Когда по истечении пяти минут с наглым молодым человеком ничего не случилось, зал взорвался аплодисментами, а пастор только развел руками.

Балабанова и раструбила, что Муссолини болен сифилисом, сославшись на его слова: «При отце-сифилитике и алкоголике чего же ты хочешь от меня?» Муссолини был ипохондриком и все время жаловался на свое здоровье. Вероятно, ко времени знакомства с Балабановой от сифилиса он уже избавился, но страх, что дурная болезнь вернется, еще не прошел.

Занятый амурными и политическими делами, Бенито Муссолини не заметил, что привлек к себе внимание властей. Они сочли молодого итальянца опасным элементом для швейцарской демократии, которую Муссолини назвал «демократией колбасников».

Летом 1903 года полиция Берна арестовала его за подстрекательство рабочих к бунту. После двенадцати суток тюрьмы Муссолини выслали из Швейцарии. Но уже через неделю он вернулся туда и отметил свой двадцатый день рождения большой попойкой в кругу русских студентов. «Бенитушка» мало отличался от собутыльников: длинные нечесаные волосы, трехдневная щетина на бледном лице, мешки под глазами, впавшие от недоедания щеки, он, так же, как дружки, быстрее пьянел от слов, чем от водки.

К концу 1903 года Муссолини поехал в Италию, потому что заболела его мать. Как только ей стало лучше, он снова бежал от армии в Швейцарию, но стоило ему там появиться, как его тут же арестовали, и пасху 1904 года он провел в люцернской тюрьме.

Слушая веселый перезвон колоколов, он размышлял о том, что с ним будет, вышлют назад в Италию или не вышлют? И если вышлют, то посадят там в тюрьму на год за дезертирство или не посадят?

А полицейские после освобождения Муссолини посадили его на поезд, идущий к итальянской границе. На полдороге он сошел и вскоре был в Лозанне. Там жили, пытаясь найти работу, тысячи итальянских эмигрантов. Однако Бенито был в лучшем положении, чем они: он знал французский, занятия с Балабановой улучшили его немецкий, и он мог переводить уже с двух языков.

Переводы, уроки итальянского и гонорары за политические статьи обеспечивали ему постоянный доход. Он даже записался в университет Лозанны, а потом и на летний курс Женевского университета. К тому же он не стеснялся просить денег у матери и занимать их у всех, кто соглашался давать ему в долг. Так продолжалось до 1904 года, когда король Италии объявил амнистию дезертирам по случаю рождения его сына — принца Умберто[65].

Муссолини решил вернуться домой и преподавать у матери в школе.

Провожавшая его Анжелика Балабанова вспоминала, что напоследок он разразился очередной тирадой против капиталистов. «Ты только посмотри! — обвел он рукой соседние рестораны и кафе. — Люди едят, пьют и веселятся. А я должен ехать третьим классом и жевать черствую корку хлеба. О, Мадонна, как я ненавижу капитализм! Почему я должен страдать от такой несправедливости? Сколько нам еще ждать перемен?»

Незадолго до возвращения Муссолини в Италию римская просоциалистическая газета «Трибуна» опубликовала заметку своего женевского корреспондента, в которой Муссолини впервые был назван «иль гранде дуче»[66] итальянских социалистов в эмиграции.

В 1905 году в возрасте сорока шести лет умерла от менингита мать Муссолини, и он опять учительствовал в ее школе, но недолго. На следующий год он снова оказался в тюрьме за подстрекательство рабочих к неповиновению властям. Сидя в камере, он написал душещипательный роман под названием «Любовница кардинала». После трехмесячной отсидки он поехал на север Италии в Тренто, еще остававшийся под властью Австрии, и стал одним из руководителей тамошнего профсоюза. Но, когда вышла его статья, где было сказано, что католическая церковь — «разлагающийся труп», что Ватикан — «очаг нетерпимости и банда грабителей», что христианство — «клеймо позора на человечестве», австрийские власти арестовали его и выслали из города. Муссолини менял города и школы, нигде не задерживаясь. Он возненавидел работу учителя и решил поехать к отцу.

К тому времени Алессандро Муссолини продал кузницу и вместе со своей любовницей и ее пятью детьми перебрался в городок Форли, где стал содержателем постоялого двора. Тут-то Бенито и приметил хорошенькую папашину падчерицу — шестнадцатилетнюю блондиночку Ракеле. Сначала Бенито заинтересовался ее старшей сестрой Августой, но та в поисках солидного человека с надежным заработком вышла замуж за гробовщика. Тогда Бенито переключился на Ракеле. Она была потрясена. На нее обратил внимание такой ученый и известный человек, как синьор учитель! «Любовница кардинала» ее тоже покорила. Но и это еще не все. Горничную, самую симпатичную из всех героинь романа, звали Ракеле. А уж когда этот роман начали печатать с продолжением в газете «Иль пополо»[67], Ракеле поняла, что Мадонна послала ей великого человека. Правда, великий человек не собирался вести ее под венец, но, в конце концов, ее родная мать не была обвенчана с отцом Бенито, а ее никто не упрекал за то, что она живет во грехе.

Когда отец Муссолини узнал, что дочь его любовницы спит с его сыном, он нахмурился и сказал: «Выкинь из головы этого парня, Ракеле. Лучше броситься под поезд, чем выйти за него замуж. Не будет тебе ни покоя, ни счастья».

В 1910 году Ракеле родила Эдду — первого ребенка Бенито Муссолини. А через два месяца умер его отец.

Муссолини стал секретарем местной социалистической федерации.

Заработанные деньги он тратил на основанную им еженедельную газету «Лотта ди классе»[68]. Все четыре страницы газеты писал он сам. Преданный делу социализма, Бенито вкладывал душу в свои статьи, составленные из плохо переваренных чужих идей, начиная от Руссо[69] и кончая Ницше. В своих статьях он излагал главным образом мысль, почерпнутую у русских большевиков: именем народа революционеры должны низвергнуть существующий порядок. Муссолини не сомневался, что во главе революционеров должен стоять он сам и что свергнуть существующий порядок можно только путем насилия.

Очень скоро его начали цитировать в «Аванти!» — официальном органе социалистической партии. Муссолини нападал на умеренных в руководстве партии, и те даже вздрагивали при упоминании о том, какими путями «товарищ Муссолини» призывал бороться за рабочее дело. В своей газете он подробно описывал, как пришел во главе группы товарищей к мэру и пригрозил выкинуть его из окна, если не будут снижены цены на молоко.

Муссолини переводил «Записки революционера» Кропоткина, готовился к выступлениям, иногда играл на скрипке. Любой музыкант пришел бы в ужас от такой игры, но Муссолини говорил, что скрипка его успокаивает.

Летом 1911 года, пользуясь распадом Оттоманской империи[70], правительство под предлогом защиты собственности итальянских граждан послало войска в Ливию захватить эту турецкую колонию.

Муссолини почувствовал, что очутился перед сложным выбором. Ученик Ницше, он был за то, чтобы силой отнять у Турции колонию. С другой стороны, он понимал, что в Италии неизбежно начнется кампания против захвата чужих земель, которая может стать трамплином для его политической карьеры. Прикинув, что ему выгоднее на данном этапе, он выбрал антивоенную кампанию и отправился в Милан на Всеитальянский социалистический конгресс в твердом намерении заставить делегатов выступить против агрессии.

— Международный милитаризм продолжает устраивать оргии разрушения и смерти. С каждым днем растет пирамида принесенных ему в жертву жизней, — громыхал с трибуны Муссолини, перед которым мелькнул курган из ног. — Пока понятие отечества вытесняет понятие справедливости, милитаризм будет торжествовать. Отечество — это такой же призрак, как Бог. Давайте покажем, что отечества нет, как нет Бога.

Конгресс не поддержал Муссолини. Тогда он вернулся домой и призвал товарищей по партии объявить всеобщую стачку, построить на улицах баррикады и оказать организованное сопротивление правительству. Во время двухдневных беспорядков соратники Муссолини били витрины в магазинах и обрывали кирками трамвайные провода. Муссолини в очередной раз посадили в тюрьму.

Выйдя на свободу через пять месяцев, он как раз поспел к очередному партийному конгрессу, который проходил на фоне партийных распрей между сторонниками постепенных реформ и сторонниками революции. Поводом к ним послужила аудиенция, которую король дал трем социалистическим депутатам-реформистам, пришедшим выразить сочувствие монарху после того, как какой-то анархист совершил попытку покушения на его жизнь. Неслыханно! Члены социалистической партии идут к королю, в то время как королевские войска убивают ливийский народ! Ренегаты!

— С чего это мы должны жалеть короля? — начал свою речь Муссолини. — Когда дело касается коронованных особ, сантиментам нет места. Кто такой король? По определению бесполезный гражданин. Есть страны, где народ отправил своих королей на гильотину.

Зал разразился одобрительными криками.

— Все эти люди, — продолжал Муссолини, тыча пальцем в сторону реформистов, — могут делать что хотят, но партия не изменит своим принципам.

Бледный Муссолини сошел с трибуны победителем под шквал оваций.

Среди делегатов конгресса был Чезаре Царфатти, который вместе со всеми кричал: «Долой ренегатов!» Маргарита на конгресс приехать не смогла, так как серьезно повредила колено и лежала дома после операции.

Чезаре написал Маргарите о «замечательном, худющем молодом человеке», который очень незаурядно мыслит, не лишен красноречия и перед которым большое будущее. «Вот увидишь, он станет руководителем партии»[71], — резюмировал Чезаре свое мнение о Бенито Муссолини.

Совсем другое мнение о Муссолини высказала Анна Кулишова: «Никакой он не марксист. По сути дела, он даже и не социалист (…) Да и не настоящий политик. Просто сентиментальный писака, начитавшийся Ницше»[72].

Но Муссолини искренне считал себя социалистом.

Газета «Коррьере делла сера» написала, что «Муссолини понравился большинству делегатов конгресса тем, что высказал их мысли», а один репортер сказал коллегам: «Не знаю, что и думать об этом странном парне Муссолини. Но одно я знаю наверняка: он далеко пойдет».

Решением конгресса «ренегатов» отчислили из партийных рядов, а Бенито Муссолини избрали в новое партийное руководство из двенадцати человек, включая вернувшуюся из Швейцарии Анжелику Балабанову.

Анна Кулишова была в ярости: ее влияние ослабло, ее мужа Турати вывели из состава руководства, а ее ставленника Клаудио Тревеса[73] сместили с поста главного редактора «Аванти!», и это место предложили — кто бы мог подумать! — Муссолини.

Хотя в душе Муссолини только об этом и мечтал, он заявил, что ни за что не решился бы принять такое лестное предложение, но раз товарищи просят… Кто он, чтобы отказать им. А соглашается он все же при условии, что Анжелика Балабанова будет его заместителем. Условие было принято, и осенью 1912 года Муссолини с семьей переехал в Милан. Он поселился в двух шагах от Балабановой, с которой снова делил и политическую борьбу, и постель.

В 1938 году в своих мемуарах «Моя жизнь мятежницы» Анжелика Балабанова вспоминала, как, возвращаясь с ней после победы над партийной оппозицией, Муссолини показал ей на дерево и сказал: «Здесь мы повесим Турати и остальных реформистов». — «А где повесят нас, когда пролетариат с нами не согласится?»[74] — спросила Балабанова.

5

Первый и обязательный визит супруги Царфатти, как и все приезжавшие в Милан социалисты, нанесли чете вождей итальянского социализма — Анне Кулишовой и Филиппо Турати. Их апартаменты с дивным видом на площадь перед кафедральным собором находились на четвертом этаже. Маргарита очень волновалась при одной мысли о предстоящей встрече с самим основателем социалистической партии и его знаменитой русской подругой. Но Турати не произвел на нее большого впечатления. А вот Кулишова ее совершенно очаровала.

Выразительные глаза, волосы цвета червонного золота, широкая черная юбка, белоснежная блузка, красивая брошь — сама гармония. «Великая, блистательная женщина, многогранный талант которой сверкал, как бриллиант (…) На ее лице со следами былой красоты лежала печать русских, французских, итальянских тюрем и пережитых в литовской деревне страданий, куда она, восемнадцатилетняя дочь богатых родителей, пошла делить кров и скудную пищу с крестьянами. Там у нее началось воспаление суставов (…) Мистик до глубины своей русской души, она, как и большинство русских, была несгибаема в делах политических. Но влиять на события предпочитала незаметно и вселяла в мужчин убеждение, что решения принимают они. Высокие идеалы и врожденная гордость оберегали ее от мелкой суетности»[75], — написала Маргарита.

Русская ортодоксальная марксистка, сорокадевятилетняя Кулишова выглядела и вела себя, как молодая светская дама. Идеологом партии была, конечно, она, а не Турати. Маргарита по два раза в неделю приходила в салон Кулишовой «подышать у нее поднебесным и в то же время земным воздухом». Гости сидели на кожаных диванах в огромной гостиной с готическими окнами и рассуждали о политике, о социальных проблемах. Внизу на площади гремели трамваи, гостей обносили легкими закусками, а «Кулишова курила и слушала, не отводя строгого взгляда от собеседника, неожиданно вставляла свое возражение, а то и бранное слово». Хотя салон Кулишовой считался сугубо политическим, там бывали известные художники, писатели и поэты. Маргарита очень ценила встречи с ними.

Один из этих известных художников — Умберто Боччони — стал Маргаритиным любовником. Этот не долгий роман она тщательно скрывала от друзей и, разумеется, от мужа, не желая причинять ему боль. А скрывать богатство и тягу к буржуазному укладу жизни Маргарита и Чезаре считали ниже своего достоинства.

Богатство позволяло им разъезжать по всей Европе, посещать социалистические конгрессы, художественные выставки и модные магазины. Маргарита тратила много времени и денег на роскошные туалеты и драгоценности. Она никогда не опускалась до простонародных манер, как это делали ее знакомые социалистки, и не одевалась по-мужски, подобно многим суфражисткам[76], как тогда называли феминисток. Суфражистский конгресс, на котором Маргарите довелось присутствовать, она назвала «Конгрессом старости и уродства». Но в первый же год жизни в Милане она познакомилась со многими суфражистками и изменила свое суждение о них.

Часть суфражисток под руководством Анны Марии Мозони ратовала за создание независимого внепартийного суфражистского движения. Однако и они признавали авторитет Анны Кулишовой, хотя она не была суфражисткой и как истая марксистка считала борьбу за женское равноправие всего лишь одним из аспектов классовой борьбы. Кулишова требовала для женщин, равно как и для мужчин, права голоса, восьмичасового рабочего дня, равной оплаты за равный труд и полной свободы распоряжаться своей судьбой и своим телом.

Руководителем местной суфражистской лиги была Эрсилия Майно, которая стала близким другом супругов Царфатти в Милане. Субботними вечерами Маргарита и Чезаре ходили в гости к Эрсилии, которая приглашала к себе писателей и художников. Муж Эрсилии, Луиджи, председатель миланской Ассоциации адвокатов, нередко защищал в суде Турати, Кулишову и других социалистов. Один из самых громких процессов в Милане проходил летом 1906 года. Судили писателя и издателя Умберто Нотари за аморальность. Он издал роман, где описывалась жизнь молодой крестьянки, ставшей проституткой в большом городе. Кампанию в защиту Нотари организовали его друзья. Возглавил кампанию основатель нового движения в искусстве — «футуризма»[77] — поэт Филиппо Томмазо Маринетти[78]. Маргарита уговорила Чезаре стать одним из пяти защитников Нотари. Процесс окончился победой и для Нотари, которого оправдали, и для Чезаре Царфатти, за которым окончательно утвердилась репутация талантливого защитника в политических делах. Маргарита и Чезаре стали частыми гостями в доме Маринетти.

С первых же дней в Милане супруги Царфатти примкнули к лагерю реформистов Кулишовой и Турати и были вознаграждены: Чезаре Царфатти ввели в попечительский совет миланского Народного университета, как называлась бесплатная социалистическая школа для рабочих. А несколько позже партия поддержала кандидатуру Чезаре в миланский муниципалитет, и, пройдя на выборах, он стал его членом.

С приездом в Милан Анжелики Балабановой соперничество между ней и Кулишовой достигло высшей точки. Маргарита наблюдала борьбу за главенствующую роль в партии между этими двумя русскими еврейками с тем же восторгом, какой выражали древние римляне во время боев гладиаторов. О борьбе этих двух женщин она написала: «Они испытывают друг к другу такую ненависть, на которую мужчины не способны. Неужели и для таких женщин, как они, идеология — всего лишь ширма, за которой скрывается женское соперничество?»[79]

В конце концов Маргарита отошла и от Балабановой, и от Кулишовой, и у нее появились новые друзья, прежде всего люди искусства.

Положение Чезаре в партии упрочилось, и это помогло Маргарите получить постоянное место критика в «Аванти!». Раньше она была внештатным сотрудником римского издания этой газеты, а теперь вошла в штат ее миланской редакции. Свои статьи об искусстве она публиковала под загадочным псевдонимом «Эль Серено», что по-испански среди прочего значит ночной сторож.

Чезаре Царфатти часто шел на уступки Маргарите, но в одном был непреклонен: остался верен своим еврейским корням и принимал горячее участие в сионистском движении. В Милане он присоединился к местной сионистской группе.

Год спустя Чезаре выбрали в исполнительный комитет группы, которая вскоре стала самым большим отделением Сионистской федерации Италии. На Четвертом Всеитальянском сионистском конгрессе, проходившем в Милане весной 1904 года, Чезаре выступил с речью против «тех бессовестных евреев, которые забыли, что они — евреи. И мы, сионисты, — сказал Чезаре, — должны вернуть им чувство национальной гордости». Когда же один из делегатов предложил рассмотреть вопрос о принятии в Сионистскую федерацию неевреев, Чезаре голосовал против.

А в 1906 году Чезаре Царфатти был избран президентом миланского отделения Сионистской федерации и направлен делегатом в Брюссель на Международную конференцию, посвященную преследованию евреев в России.

Маргарита поехала с ним, узнав, что там будет ее старый знакомый Исраэль Зангвил. Встреча с ним прошла очень тепло. Маргарита показала Зангвилу свой перевод на итальянский язык его «Хад Гадьи», а Чезаре подписался под петицией Зангвила о создании автономной еврейской колонии. Зангвил за год до этого создал организацию, которая искала возможности устроить еврейский очаг на любой территории под английским протекторатом. Поэтому членов этой организации прозвали «территориалистами». В разговоре с Маргаритой и Чезаре Зангвил с гордостью вспомнил, что 21 ноября 1895 года в его лондонский дом № 24 на Оксфорд Роад пришел провозвестник еврейского государства и сказал: «Я — Теодор Герцль[80]. Не поможете ли мне создать еврейский национальный очаг?» Герцль за считанные месяцы до смерти успел отказаться от «плана Уганды»[81], а Зангвил и другие «территориалисты» продолжали настаивать на том, что еврейский национальный очаг можно создать и в Африке.

— Герцль? — переспросила Маргарита. — Этот австриец?

— Он самый. Еврей, из Австрии. — Зангвил с улыбкой Посмотрел на Маргариту. — Вы слышали о нем от вашего супруга, верно?

— Нет, нет. Я слышала о нем от Папы Римского.

Зангвил, не знавший о дружбе между отцом Маргариты и Пием X, не смог сдержать удивления. И Маргарита рассказала, как Герцль получил аудиенцию у Папы Римского в январе 1904 года.

А вот что написал об этой аудиенции Герцль в своем дневнике.

«Вчера я встретился с Папой (…) Прошел мимо швейцарцев-лакеев, которые выглядели, как священники, и мимо священников, которые выглядели, как лакеи (…) Папа принял меня стоя и протянул мне руку. Я ее не поцеловал (…) Думаю, это и лишило меня шансов на успех в моем предприятии, ибо всякий, кто его посещает, становится на колени и целует ему руку. Перед аудиенцией меня очень тревожила необходимость целовать его руку, и я был рад, когда это уже осталось позади. Он уселся в кресло, похожее на небольшой трон, пригласил меня сесть рядом и выжидательно улыбнулся (…) Я извинился за свой скверный итальянский, но он сказал: „Ну что вы, вы очень хорошо говорите“ (…) Он — бесхитростный, грубо сколоченный деревенский священник, для которого христианство осталось живой материей даже в Ватикане. Я коротко изложил свою просьбу. Но, возможно, раздраженный тем, что я не поцеловал ему руку, он резко ответил: „Мы не можем поддержать ваше движение. Не в наших силах помешать евреям селиться в Иерусалиме, но мы никогда не дадим на это своего благословения. Земля Иерусалима (…) стала святой потому, что там жил Христос. Я — глава церкви и не могу ответить на вашу просьбу по-другому. Евреи не признали Господа нашего, а посему мы не можем признать еврейский народ“ (…) Я попытался переубедить его, упомянув о статусе экстерриториальности святых мест. Но на него это не произвело впечатления. Он сказал, что Иерусалим не должен оказаться в еврейских руках. „А как же быть с нынешним статусом Иерусалима, Ваше Святейшество?“ — „Да, неприятно, что турки хозяйничают в наших святых местах, но нам приходится с этим мириться. А пойти на то, чтобы хозяевами этих мест стали евреи — нет, это невозможно“. Я сказал, что наше движение возникло исключительно из-за страданий еврейского народа и мы не хотели бы связывать его с религиозными вопросами. „Но я, глава католической церкви, не могу на это пойти. Одно из двух: либо евреи сохранят свою древнюю веру и будут по-прежнему ждать прихода Мессии, который, как мы верим, уже пришел, и в таком случае они, значит, не признают божественность Иисуса, а мы не можем им содействовать; либо они отрекутся от всякой веры, и тогда мы тем более не сможем их поддержать. Да, в основе нашего вероучения лежала еврейская вера, но ее заменило учение Христа, поэтому мы не считаем, что еврейская вера все еще имеет для нас значение. Евреи должны были бы первыми признать Иисуса Христа, а они этого не сделали по сей день“. У меня чуть не сорвалось с языка: „Так происходит в каждой семье: никто не верит своим родственникам“. Но я сказал: „Казни и преследования — вряд ли лучший способ обращения евреев в христианство“. Его ответ был величествен в своей простоте: „Наш Господь (…) никого не преследовал (…) Прошло три столетия, прежде чем церковь смогла утвердиться. Так что у евреев было достаточно времени, чтобы уверовать в Его божественность без принуждения. Но они и тогда предпочли и теперь предпочитают не делать этого“. „А насколько Ваше Святейшество осведомлено о трагедии евреев? Нам нужна земля для этого замученного народа“. — „Разве ею обязательно должен быть Иерусалим?“ — „Мы и не просим Иерусалим, мы просим Палестину, мирскую землю“. — „Мы не можем вас поддержать“. — „Знает ли Ваше Святейшество о положении евреев?“ — „Да (…) у меня всегда были дружеские отношения с евреями. Как раз накануне ко мне пришли два еврея. У нас с евреями есть и другие связи помимо религиозных — например, общественные или филантропические. Такие связи мы вовсе не отказываемся поддерживать. К тому же мы молимся и за евреев, чтобы они узрели свет (…) Так что если вы приедете в Палестину и поселите там свой народ, наша церковь и священники будут готовы крестить вас всех“ (…) Время от времени Папа брал щепотку табаку, нюхал и чихал, вытирая нос большим красным платком. Эти его крестьянские привычки понравились мне больше всего (…) Прощаясь, я снова ограничился тем, что тепло пожал ему руку и низко поклонился. Аудиенция длилась около двадцати пяти минут»[82].

Наутро Герцль отправил сыну открытку с портретом Пия X, приписав: «Вот как выглядит Папа Римский, с которым я вчера встречался».

У супругов Царфатти были все основания радоваться переезду в Милан: и Чезаре, и Маргарита преуспевали каждый в своей карьере. После Биеннале 1903 года Маргарита получила третью премию за обзор работ, попавших на выставку, что упрочило ее репутацию серьезного критика. В Италии она была одной из первых женщин-критиков. В своих оценках она никогда не обходила вниманием ни культурно-исторические корни, ни психологическую мотивацию художника. Ее суждения были смелыми, а принципы — ясными: «Что бы ни говорили об искусстве, оно обращено к чувствам, и тем хуже для тех, кто ставит технику выше воздействия на чувства. Техника только для того и нужна, чтобы их выражать. Разумеется, очень важно, какие чувства художник хочет выразить (…) В любом случае я предпочитаю убогую технику блестяще выраженной бездуховности»[83].

Но, несмотря на такое кредо, Маргариту заинтересовал футуризм. В манифесте этого движения его основатель Маринетти написал: «Мы хотим разрушить музеи, библиотеки, академии (…) Восхищаться старой картиной — все равно что восхищаться погребальной урной (…)» Маринетти воспевал экспрессию гоночных автомобилей и аэропланов, с которой, полагал он, не могут сравниться никакие неподвижные статуи. Маринетти придумал вечера чтения, где со сцены звучали исключительно футуристические произведения, которые шокировали почтеннейшую публику.

Первый такой вечер состоялся в Венеции, в знакомом Маргарите с детства театре «Ла Фенис». Перед началом Маринетти с городской башни разбрасывал листовки с вызывающим заголовком «Против старой Венеции». Второй вечер прошел в Милане. «Война, — проповедовал Маринетти, — единственный способ очищения мира». Он откровенно презирал суфражисток, считал, что мужчина должен править, а женщина — подчиняться. Но не за это Маргарита почитала Маринетти, а за то, что он был вождем футуризма, который она считала «свежим ветром молодости мира».

Маринетти выходил из своей штаб-квартиры в кафе «Савини» элегантно одетый, надушенный, с тростью и перчатками в руке, а через час-два возвращался после потасовок в грязной, разорванной в клочья одежде. Неимущие последователи Маринетти возмущались тем, что им приходится рвать в прямом смысле слова последний пиджак, чтобы не отставать от Маринетти, а тот просто заказывает у своего портного новый костюм.

Маргарита особенно сблизилась с Маринетти после судебного процесса над ним. Маринетти, как и Нотари, обвинили в аморальности после публикации романа «Мафарка-футурист». У героя романа — африканского короля Мафарки — был двухметровый член, и Мафарка мог рожать детей.

Италия бурлила, как кипящий горшок. На скамье подсудимых оказались не только футуристы, но и свобода творчества. У Маринетти было три адвоката, включая Чезаре. Маргарита присутствовала на каждом судебном заседании. Речь Маринетти вызвала овацию битком набитого зала суда. Не меньший восторг вызвало выступление Чезаре Царфатти. Не без подсказок Маргариты его речь пестрела ссылками на шедевры живописи и скульптуры.

— Если Маринетти, — заявил Чезаре, — обвинят в порнографии, суду придется вместе с ним признать виновными и Микеланджело[84] за «Давида», и Канову[85] — за «Венеру».

Не преминул Чезаре напомнить и о судах над Флобером[86] и Бодлером[87].

— Маринетти находится на скамье подсудимых, — заключил Чезаре, — потому что понял главное: литератор не должен замыкаться в башне из слоновой кости, он должен держать руку на пульсе современной жизни. И хотя это не имеет отношения к разбираемому делу, хочу сказать, что я чувствую себя футуристом уже только потому, что футуристы хотят разрушить культ прошлого, который разрушает будущее живописи, литературы, науки и политики — иными словами, всей духовной деятельности человека.

Посовещавшись не более часа, судьи признали Маринетти невиновным. Маргарита целовала мужа, и оба обнимали ликующего Маринетти, которого толпа вынесла из зала суда на руках под крики: «Вива Маринетти! Вива футуризмо!»

Салон Маргариты стал одним из самых известных в Милане. В нем бывали и вечно голодные футуристы, хотя им претило, что Маргарита не просто пишет о новом течении, а непременно хочет влиять на него. Бывали там и очень известные художники, скульпторы, писатели, поэты, архитекторы.

Маргарита принимала по средам после полудня. За большим столом в гостиной всегда председательствовала она. Поигрывая дорогим мундштуком, хозяйка внимательно слушала высказывания гостей, задавала вопросы. После оживленной беседы подавали кукурузную кашу с фасолью, которая, считала Маргарита, делает их социализм подлинно народным, пренебрегая в эти минуты своим правилом не опускаться до простонародных манер.

Маргарита сдружилась с поэтессой Адой Негри[88] — маленькой, миловидной женщиной из рабочей семьи, на десять лет старше Маргариты. Маргариту необычайно влекло к Аде. Она виделась с ней чуть ли не каждый день, восхищалась ее поэтическим даром, посвящала ей стихи, ревновала к знакомым. Их отношениям суждено было длиться чуть ли не три десятка лет, в течение которых у них было немало ссор, взаимных обид, размолвок и перемирий, как в семейной жизни. Несмотря на полное несходство характеров, обе женщины проводили вместе долгие часы в сокровенных беседах. Впрочем, несходство характеров возмещалось сходством их интересов: обе были социалистками, обе добивались своей цели: Ада — всеобщего признания, Маргарита — власти. Не мешало их дружбе и то обстоятельство, что после развода Ада осталась без гроша, а у Маргариты было много денег. Только с Адой Маргарита была сама собой, только с ней могла говорить о самых интимных вещах, о которых не знал даже Чезаре. Так, Маргарита призналась Аде, что вышла замуж вовсе не по любви. Конечно, она очень уважает Чезаре. Он не претендует на главенствующую роль в семье, он — отец ее детей, «из него отец, — смеялась Маргарита, — лучше, чем из меня мать», он терпеливо переносит ее увлечение современной живописью, хотя считает, что деньги надо вкладывать во что-нибудь более надежное, например, в недвижимость. Внешне они очень подходящая пара. У Чезаре очень импозантный вид. С ним интересно обсуждать пусть не живопись, так политику. Он делает ей дорогие подарки и выполняет все ее желания. За столом премило шутит, идет вместе с ней пожелать детям приятных снов — словом, со стороны кажется, что они счастливы. Но Чезаре — педант, любит налаженный порядок вещей и терпеть не может, когда его нарушают. К тому же в последнее время она ловит себя на мысли, что ее больше не влечет к нему. Да и четырнадцать лет разницы в возрасте начинают сказываться. Так и получилось, что за первым любовником у нее появился второй — тоже художник. Она ведь выше условностей буржуазного общества и проповедует свободную любовь.

Как только на рассмотрение парламента был вынесен ряд новых законов о гражданском браке и разводе, Маргарита выступила в прессе против того, чтобы парламент, состоящий из одних мужчин, обсуждал вопросы, связанные с положением женщин, даже не выслушав мнения последних. Она требовала положить конец представлению о том, что женщина нуждается в защите. Правительство, настаивала она, может вмешиваться в семейные отношения только для защиты детей. В том числе и внебрачных. Мужчина должен нести ответственность за последствия своих связей. В пространной статье «Размышления матери о половом воспитании детей» Маргарита советовала родителям открыто обсуждать с детьми самые интимные дела и ратовала за половое воспитание дома и в школе. Родители должны перестать морочить голову дочерям всякими сказками об аистах и капусте, заявляла она. Правда, на своих детей у Маргариты вообще не оставалось времени, ими занимались гувернантка, экономка и другие слуги. А меж тем непослушный диковатый семилетний Роберто особо нуждался в материнском внимании.

Спокойную и налаженную жизнь Маргариты всколыхнула весть о смерти ее старшей сестры Лины. Рано овдовевшая, Лина влюбилась в своего зятя и, терзаясь от неразделенной любви, покончила с собой.

Не прошло и года после этой трагедии, как траур снова вошел в дом Маргариты: в 1908 году скончался ее отец. Старый друг отца, Папа Римский Пий X послал отпущение грехов еврею, которого считал «больше христианином, чем христиане». В память отца Маргаритины брат и сестра пожертвовали большую сумму разным католическим благотворительным организациям, а Маргарита и Чезаре — партии.

В 1909 году Маргарита родила девочку. Она назвала ее Фьяметта[89] — по имени легендарной возлюбленной автора «Декамерона»[90], добавив в память своих бабушек имена Эмма и Чиара, а в честь Кулишовой еще и Анна.

Глядя на девочку, Маргарита опять подумала: «Бог дал — Бог взял». Бог взял у нее отца и дал ей дочь.

Когда кончился траур по Амедео Грассини, начался дележ наследства между его детьми. Маргарита получила ренту 40.000 лир в год.

Маргарита отдала Роберто в аристократическую школу в Венеции, надеясь, что жизнь вдалеке от дома успокоит его мятежный дух, унаследованный от нее вместе с цветом глаз и волос, а супруги Царфатти переехали в новые роскошные апартаменты в самом аристократическом квартале Милана, совсем рядом с дворцом, где останавливался Наполеон[91]. В апартаментах Царфатти было три спальни, столовая, детская, кабинет, библиотека и огромная гостиная. До новой адвокатской конторы Чезаре в центре города было рукой подать, как и до виллы Маринетти, обставленной в египетском стиле в память об Александрии, где он родился.

Супруги Царфатти купили себе и загородный двухэтажный дом, увитый плющом. Он стоял на вершине холма недалеко от озера Комо и от швейцарской границы. Из окон открывался прекрасный вид на долину и предгорье Альп. Маргарита назвала дом «Иль Сольдо»[92]. Прямо у крыльца стоял огромный кипарис, над колодцем склонилось лавровое дерево, а в саду росли ее любимые с детства жасмин и вишня.

Маргарита изо всех сил старалась занять в партии подобающее ей место. Однако закон не только запрещал даже самым богатым и образованным женщинам быть на общественных должностях, но и лишал их, как и всех женщин, избирательного права. Маргарите только и оставалось, что бороться за женское равноправие.

Когда в парламенте началось обсуждение закона о всеобщем избирательном праве, в социалистической партии тоже начали обсуждать этот закон. Кулишова с Турати разошлись во мнениях. Кулишова считала, что нужно добиваться избирательного права и для женщин, Турати был против.

Однажды у Маргариты уже был случай убедиться, что Кулишова умеет настоять на своем. Это было во время ливийской кампании, которую Турати поддерживал, а Кулишова осуждала. Тогда «Аванти!» тоже осудила эту кампанию. Вот и теперь на очередном партийном конгрессе была принята резолюция о предоставлении избирательного права и женщинам.

Что же касается стараний Маргариты утвердиться в партии, то они пошли прахом: сторонники реформ проиграли, к власти пришли сторонники революции во главе с Муссолини. Правда, поражение великой Анны Кулишовой вовсе не огорчило Маргариту. Их отношения давно дали трещину. Маргарита уже вышла из-под обаяния Кулишовой. Она не могла смириться с ее главенствующим положением в партии, как не могла простить ей злоязычие. Как-то раз Кулишова под видом заботы о Маргарите публично упрекнула Чезаре в том, что он смотрит на других женщин при такой очаровательной жене. В другой раз, когда Маргарита с гордостью показывала Кулишовой новую бриллиантовую брошь, та ей сказала: «О да, дорогая, конечно, не важно, что бедные рабочие получают гроши за свой адский труд, вещица получилась прелестная». Такая тонкая шпилька тем более задела Маргариту, что она знала, как Кулишова завидует ее богатству и просто умирает от желания найти для своей дочери богатого мужа с положением.

Но окончательно поссорились они после того, как Маргарита написала статью о тяжелой жизни крестьян в окрестностях Рима и о том, как группа социалистов создала там школу. Особенно Маргарита отметила, как замечательно художник расписал стены этой школы, изобразив на фресках пастухов со стадами овец под звездным небом. Разъяренная Кулишова явилась в редакцию и при всех отчитала Маргариту за ее снобизм. Не ваши любимые художники, отчеканила Кулишова, сделав акцент на слове «любимые», что сразу вогнало Маргариту в краску, и не всякие там благодетели, а народ и только народ приведет Италию к социализму.

У Маргариты было ощущение, что ее публично отхлестали по щекам, и она выскочила из редакции вся в слезах. А Кулишова только пожала плечами и через несколько дней как ни в чем не бывало сказала Маргарите:

— Дорогая, приходите к нам сегодня, будет товарищ Муссолини.

Но Маргарита даже не поблагодарила за приглашение.

Муссолини высоко ценил Кулишову и при всем своем презрении к женщинам заметил как-то, что «ни одному мужчине с Кулишовой не сравниться». А у нее в доме он чувствовал себя не в своей тарелке: уж очень заумные разговоры вели все эти партийные интеллигенты.

Маргарита не пошла к Кулишовой. С товарищем Муссолини она познакомилась, когда решила сообщить ему о своем уходе из редакции «Аванти!». Она полагала, что новому главному редактору-революционеру будет не до изящных искусств.

Войдя в кабинет Муссолини, Маргарита раньше всего увидела огромные глаза. Потом — бледное лицо с выступающей челюстью. Оно напоминало загрунтованный холст на котором были прочерчены черные линии бровей и усов. А огромные черные глаза излучали грубую мужскую силу, которой как раз и не хватало Маргарите. У нее даже голова закружилась от неожиданно вспыхнувшего желания. А Муссолини продолжал сверлить ее своим «орлиным взором», хотя уже знал, что обладает ею.

Они немного поговорили о Маргаритиной колонке в газете, потом беседа перешла на Ницше. Муссолини не спускал с Маргариты глаз, и она несколько раз сбивалась с мысли, но все же поняла, что товарищ Муссолини не так силен в философии, как ему хотелось бы ей показать, но сделала вид, что ничего не заметила. К большому удовольствию Маргариты, Муссолини попросил ее не уходить из редакции.

Несколько дней спустя после знакомства с Муссолини Маргарита встретила его в концерте и поймала на себе его взгляд, такой же распаленный, грубый и призывный, как при первом знакомстве. Она поняла, что его поверхностные знания философии им не помешают.

Очень скоро Кулишова обратила внимание, что Маргарита совсем не приходит на партийные собрания. Кулишова спросила Турати, что бы это могло значить. Турати не знал, что ей ответить. А те товарищи, которые особенно завидовали богатству Маргариты, начали распускать слухи, будто она порвала с партией. Встретившись с Маргаритой на конференции в Риме, Турати спросил ее, почему она не приходит на партийные собрания.

— Вы же видите, я до сих пор еще немного хромаю после операции, — ответила Маргарита.

Прошло немного времени, и Маргарита снова начала появляться на партийных собраниях, но только когда на них бывал Муссолини. Без него она там откровенно скучала. Она все чаще приходила к нему в кабинет, и они подолгу беседовали на всевозможные политические и философские темы. Скоро редакция газеты перестала быть единственным местом их встреч, и Маргарита приняла все меры предосторожности, чтобы до Чезаре не дошли слухи о ее связи с Муссолини. О ней она рассказала только Аде, и та спросила:

— Кто он такой, этот Муссолини, почему ты его выбрала?

Маргарита на секунду задумалась, улыбнулась и еле слышно пробормотала: «Потому что он — бык».

6

Поначалу Маргарита видела в Муссолини не только «быка», но и «одного из тех легендарных героев, которые появлялись в заржавелых доспехах на королевском турнире, сбрасывали с лошади гордых рыцарей одного за другим (…) принимали награду (…), а потом, так и не раскрыв своего имени, исчезали в неизвестность»[93]. Узнав же его ближе, Маргарита увидела в нем не рыцаря, а Савонаролу[94]. Не сразу она поняла и то, что Муссолини ненавидит капиталистов из зависти к ним. И власти добивается, чтобы отомстить всему миру за те лишения, которые терпел в детстве.

Много позже Муссолини признался Маргарите, что, хотя он не верит ни в Бога, ни в черта, втайне он все же продал душу дьяволу в обмен на земную власть. Этот мужлан и отталкивал Маргариту, и притягивал, и она, ярая сторонница свободной любви, начала бешено ревновать Муссолини ко всем женщинам. А их у него хватало. Муссолини не скрывал своих отношений с Балабановой. Кроме того, в самый разгар романа с Маргаритой у него были еще две любовницы: русская еврейка Фернанда Островская и австрийская еврейка Ида Дальцер.

В это же время Муссолини познакомился с писательницей Ледой Рафанелли. Когда Рафанелли услышала выступление Муссолини на митинге, посвященном очередной годовщине Парижской коммуны, она сразу оценила в нем пламенного трибуна и написала хвалебную статью. В ответ Муссолини послал ей благодарственную записку с просьбой о встрече. Рафанелли пригласила его к себе домой. Она была крайне удивлена, увидев перед собой вместо пламенного трибуна смущенного синьора в добротной черной паре, с котелком в руках.

Леда Рафанелли была женщиной эксцентричной. Она поехала в Египет и там перешла в мусульманство, а вернувшись в Милан, обставила квартиру в духе «Тысячи и одной ночи», наполнив ее запахом египетских благовоний. Гостей она принимала, возлежа на горе подушек и покуривая кальян. Она верила в переселение душ и говорила, что ее связывают интимные узы с пирамидой Хеопса. Как и ее любовник — художник-футурист, Леда исповедовала анархизм, который у нее преспокойно уживался с исламом.

Пригласив Муссолини сесть и чувствовать себя как дома, Леда принесла на подносе крепчайший турецкий кофе и сразу предупредила, что ее сердце занято. «А я свободен как ветер. Ни жены, ни детей», — сказал Муссолини и предложил ей вместе почитать сначала Ницше, а потом Коран.

Муссолини выпил кофе, походил по затемненной комнате, возбужденный запахом благовоний, духов и томно-жгучим взглядом женщины на подушках, и вдруг разоткровенничался:

«В юности я мечтал стать великим музыкантом или великим писателем, но понял, что из меня не выйдет ни тот, ни другой. Меня пришибла среда, в которой я рос. Но я никогда не сдамся. Вы слышите? Никогда»[95].

Муссолини долго ухаживал за Ледой. Они отправлялись в романтические ночные прогулки, беседовали о высоких материях. Леда очень скоро обратила внимание на непостоянство мнений Муссолини. По ее словам, он был готов разделить любые ее взгляды. Заметила она и его ограниченность, и недостаток знаний. А те, что у него были, он черпал из партийных дискуссий или из бесед с Ледой.

— Я не боюсь выступать перед толпой, — сказал он Леде. — Но толпа должна быть огромной и стоять поодаль, чтобы я не различал лиц.

Муссолини был заворожен умом и красотой Леды Рафанелли, хотел, чтобы она стала и его любовницей, и его духовной наставницей, как Кулишова для Турати. Он написал ей в письме: «Возможно, вы — первая женщина, которая понимает меня»[96].

Но что бы Муссолини ни писал Леде, как бы ни ухаживал за ней, она не хотела стать его любовницей, и в отчаянии он сменил тактику: начал подробно рассказывать ей о своих романах и многочисленных победах.

— Вот есть у меня сейчас две женщины, — говорил он Леде, — которые от меня без ума, а я их совсем не люблю… Одна ужасно некрасивая, но у нее благородная душа. Другая — красивая, но очень хитрая и настоящая скряга. Как и полагается еврейке.

Рафанелли с трудом поверила своим ушам, узнав, что первая женщина — несгибаемая революционерка Анжелика Балабанова.

— А кто же вторая? — спросила она.

— Журналистка Маргарита Царфатти.

— Жена адвоката? — изумилась Рафанелли.

— Да… Она у меня уже в печенках сидит со своей любовью, но я ее никогда не полюблю. Меня просто воротит от ее еврейской жадности. Вы только подумайте! Такая богачка, а когда выходит ее статья в газете, посылает свою прислугу в редакцию взять три бесплатных экземпляра, чтобы сэкономить несколько лир… А у нее прямо рядом с домом — газетный киоск.

— Кстати, — заметила Леда, — Балабанова и Кулишова — тоже еврейки.

Муссолини посмотрел на нее исподлобья и ничего не сказал.

Леда так и не стала его любовницей.

Как главный редактор «Аванти!» Бенито Муссолини оправдал самые смелые ожидания тех, кто доверил ему этот пост. Он работал днем и ночью, и тираж подскочил с двадцати тысяч до ста. В руках у Муссолини оказался рычаг, с помощью которого он собирался перевернуть Италию, а потом и весь мир. Самое большое впечатление на читателей производили передовицы Муссолини, в которых порой не было ни логики, ни проверенных фактов, но их с лихвой заменяли броские слова и яркие метафоры.

В 1913 году во время демонстрации недалеко от Рима карабинеры[97] застрелили семерых рабочих и сорок девять ранили. Муссолини незамедлительно выступил со статьей, где сравнил полицию с итальянской армией, расстреливавшей безоружных арабов в Ливии. Еще через несколько дней на митинге в Милане он кричал: «Смерть убийцам! Да здравствует революция!», а неделю спустя в «Аванти!» появилась передовица, концовка которой не оставляла никаких сомнений в его намерениях: «Пусть те, кто устроили бойню, знают, что скоро настанет их черед». А так как эта статья открыто попирала закон о запрете подстрекательства к неповиновению властям, на Муссолини тут же было заведено уголовное дело. Но он остался на свободе.

Статья в «Аванти!» насмерть перепугала Кулишову и Турати. И не без основания: вскоре Муссолини призвал социалистов совершить революцию и для подготовки устроить всеобщую стачку. Турати тут же потребовал собрать партийное руководство. После пятидневных дебатов при поддержке Балабановой руководство утвердило дату стачки, и Муссолини вышел победителем.

Новое поражение Кулишовой даже не обрадовало Маргариту. Ей было не до нее. Маргарита никак не могла разобраться в своих отношениях с Муссолини. С одной стороны, все ее естество восставало против этого грубияна, против его невежества, ужасных манер, презрения к искусству и к женщинам. С другой стороны, ни один мужчина не вызывал в ней такого непреодолимого влечения, как Муссолини. Она теряла свое «я», превращалась в простую деревенскую бабу, с которой сын кузнеца делал все что хотел.

— Дорогая, — сказал ей как-то Чезаре, — ты хорошеешь прямо на глазах. Нельзя поверить, что у тебя уже трое детей!

— Маргарита, в таком душевном состоянии, как ты, я писала свои лучшие стихи, — задумчиво сказала ей Ада.

Муссолини не сомневался, что Маргарита от него без ума. А она старалась подавить в себе слепое влечение к нему. В надежде, что ей легче будет на расстоянии избавиться от этого наваждения, она, оставив детей и Чезаре, отправилась в большой вояж по Англии и Франции.

В Англии Маргарита собиралась изучить борьбу суфражисток. Ее визит как раз совпал с расколом в их движении. Одни английские суфражистки требовали добиваться женского равноправия только законными путями, другие призывали к гражданскому бунту. Первые обращались за помощью к таким известным фигурам, как Исраэль Зангвил и Бернард Шоу[98], вторые били стекла в общественных помещениях, задирали полицейских и ложились на трамвайные рельсы. Озлобленные мужчины начали нападать на демонстрации суфражисток. Но общественное мнение в Англии уже склонялось к тому, чтобы состоятельным женщинам предоставить избирательные права, а в палате общин чуть было не прошел закон о предоставлении избирательного права женщинам, чьи мужья владеют недвижимостью.

Для Маргариты все это было внове, потому что в Италии к суфражисткам никто серьезно не относился, а итальянские суды обычно оправдывали ревнивых мужей, убивавших своих жен.

Насмотревшись на демонстрации суфражисток, Маргарита заключила, что революция неизбежна. Если бы это услышал Муссолини… «Вот видите, дорогая синьора, я был прав», — прозвучал у нее в голове его голос.

После чопорного Лондона Париж показался Маргарите раем. Она часами пропадала в картинных галереях, сидела в кафе с художниками и писателями, познакомилась с поэтами Жаном Кокто[99] и Шарлем Пеги[100].

Кокто с взъерошенными волосами и томными жестами убеждал Маргариту, что искусство — это чертик в коробке, который выскакивает неожиданно. А бородатый Пеги, который в свое время был «дрейфусаром»[101], много рассказывал Маргарите о деле Дрейфуса и о своей борьбе с антисемитизмом. Она радовалась знакомству с Пеги, особенно потому, что он ценил Зангвила и его «Хад Гадью». В одном, правда, Пеги расходился с Маргаритой: для него социализм был пройденным этапом, он успел его возненавидеть. Причем до такой степени, что призывал убить лидера французской социалистической партии и своего бывшего друга Жана Жореса[102]. Жорес хотел наладить отношения между Францией и Германией, а Пеги патологически ненавидел немцев. Жорес хотел избежать войны и выступал против милитаристского угара, а влюбленный в армию Пеги, сверкая стеклышками пенсне, считал войну спасением от моральной гибели общества. И снова Маргарита услышала гимн насилию, и снова мелькнула мысль, что Муссолини прав.

В Париже Маргарита встретила Д’Аннунцио, сбежавшего от кредиторов, и очаровательного, вечно подвыпившего художника Амедео Модильяни[103], с которым она сразу нашла общих знакомых. А однажды за ее столом оказались двое внуков Гарибальди, занятых политическими интригами и коротавших время в пьяных дебошах. На Монпарнасе с Маргаритой познакомился мексиканский художник Диего Ривера[104], который написал в мемуарах, что Маргарита «была эксцентрична, прекрасна, талантлива и, оказываясь единственной дамой в мужском обществе, ухитрялась не бросаться в глаза, ничем не подчеркивала свою красоту и обаяние». Второй раз Ривера встретил Маргариту в обществе эстета и денди Риччото Канудо[105], светского остроумца, носившего в петлице листок плюща и убежденного в том, что превыше всех искусств — кино, а прекраснее всех женщин — его любовница Валентина де Сен-Пуан[106], внучка поэта Ламартина[107]. Ривера не сомневался в том, что у Маргариты была любовная связь либо с Канудо, либо с Валентиной. Если бы Ривере рассказали о дружбе Маргариты с Адой Негри и со скандально-знаменитой французской писательницей Колетт[108], носившей мужское платье, он и вовсе не знал бы, что написать в своих мемуарах.

Валентина заворожила Маргариту не только красотой, но и разнообразием талантов. Она рисовала, писала стихи, опубликовала трилогию «Любовь», «Кровосмешение», «Женщина и желание». В ответ на презрение Маринетти к женщинам она написала «Манифест футуристки» где в портрете всемогущей женщины, поклонницы жестокости и похоти, явно слышались ницшеанские нотки. Валентина писала, что «Абсурдно разделять человечество на мужчин и женщин. И тем, и другим одинаково не хватает мужественности». Подобно Маринетти Валентина оправдывала войну и считала ее средством очищения мира, поскольку война уничтожает слабых.

Прекрасная Валентина де Сен-Пуан была еще и родоначальницей театрального действа, включавшего танец, поэзию, драму, игру света и музыку, которую для нее писал Дебюсси[109].

Маргарита пробыла за границей всю весну и начало лета 1913 года. Домой она не торопилась, а вернувшись, поехала на лечебные грязи под Римом: колено все еще побаливало. Июль она провела на венецианском взморье в Лидо, вспоминая детство, а в августе и сентябре укрылась от жары в Иль Сольдо, где написала большую статью об английских суфражистках. Ей казалось, что ее влечение к Бенито Муссолини прошло.

Маргарите исполнилось тридцать три года, а в зеркале отражалась все та же бархатная кожа на лице, сверкающие радостью жизни глаза, соблазнительные ямочки на щеках, чувственные губы, белоснежные зубы и золотисто-медные вьющиеся волосы.

Вот бы посмотрел на нее сейчас Бенито…

7

Весь 1913 год в Италии чуть ли не каждую неделю происходили столкновения рабочих с полицией, которые приносили все новые и новые жертвы. Ливийская кампания прибавила к итальянским колониям в Африке еще одну. Но аппетиты правительства только возросли, и, когда Сербия, Болгария и Греция набросились на ослабевшую Турцию, чтобы успеть отхватить себе кусок побольше от ее былых владений на Балканах, многие социалисты опасались, что начнется война с Австрией за те территории, которые Италия считала исконно своими. А националисты требовали войны во весь голос.

В такой обстановке страна готовилась к осенним выборам в парламент. Муссолини назвал предстоящие выборы самыми важными в истории социалистической партии, и эта мысль каждый день появлялась на страницах «Аванти!», где он осуждал милитаризм, национализм и империализм. На выборах социалисты выиграли пятьдесят три места из пятисот восьми, и Муссолини с полным правом мог записать эту победу на свой счет.

Радость победы была несколько омрачена уходом из «Аванти!» его заместительницы Анжелики Балабановой. Ее частые ссоры с Муссолини — личные, идеологические и редакционные — сделали свое дело. Их пути разошлись, о чем Муссолини жалел, так как по-прежнему преклонялся перед ее образованностью и талантами.

В конфликте с Балабановой сыграла определенную роль и гражданская жена Муссолини. Ракеле все-таки прослышала о русской любовнице мужа и стала закатывать ему один скандал за другим.

У Муссолини не осталось человека, которому он мог бы излить душу. Место Балабановой освободилось, с Ракеле ему не о чем было говорить, и он понял, что ему нужна Маргарита.

А Маргарита, не говоря уже о ее тяге к Муссолини, была заинтересована в нем потому, что хотела помочь Чезаре сделать политическую карьеру. Маргарита не была верной женой, но старательно оберегала свою семейную жизнь, в которой Чезаре занимал важное место. С ним дом был домом, семья — семьей, и Чезаре никогда не лез ей в душу. Так что если до отъезда Маргариты за границу Муссолини несколько раз приходил в ее салон, то теперь он там не появлялся. Но в тесном мирке партийной верхушки не бывает секретов, и очень скоро Анжелика Балабанова узнала, что Маргарита Царфатти заменила ее в постели и в жизни Муссолини.

Муссолини не мог нарадоваться тому, что Маргарита снова с ним. Она была такой же образованной и умной, как Балабанова, но в отличие от той еще и красивой. У Балабановой не было и намека на Маргаритину тонкость, на Маргаритин юмор. И раз с ним такая женщина, как Маргарита, значит, он, Бенито Муссолини, не какой-то неотесанный чурбан.

Муссолини при участии Маргариты начал издавать новый журнал под названием «Утопия» с подзаголовком «Обзор итальянского революционного социализма». Маргарита много писала и для «Утопии», и для «Аванти!» о борьбе за права женщин и об изобразительных искусствах. Муссолини занял умеренную позицию относительно женского равноправия, хотя его личное отношение к этому вопросу не изменилось ни на йоту. Однажды, не сдержавшись, он заорал в редакции «Аванти!»: «Хотите знать, что я думаю о женщинах? Что их место дома, на кухне. Пусть прислуживают своим мужьям, а те пусть иногда учат их уму-разуму кулаком!»

Для Муссолини 1914 год начался судебным процессом по делу годичной давности о подстрекательстве к насилию. Его защитником был Чезаре, который, по совету Маргариты, решил таким образом укрепить политический союз супругов Царфатти с Муссолини. В зале суда Маргарита сидела в первом ряду и, слушая речь Чезаре, переводила восхищенный взгляд с мужа на любовника. Когда Чезаре закончил речь, Муссолини получил право последнего слова.

— Если в следующий раз правительственные войска снова будут стрелять в народ, я швырну им в лицо не газетные строчки, а гранату, — четко и спокойно произнес он, встав со скамьи подсудимых.

Суд оправдал Муссолини по всем пунктам обвинения.

На очередном конгрессе социалистической партии Муссолини встретили овациями, и, когда он поднялся на трибуну, кто-то выкрикнул из зала: «Он вернул нашу партию на правильный путь!» Зал отозвался новыми овациями. Сторонники Муссолини составляли большинство в комиссии, которая сформировала новое партийное руководство. Муссолини был единогласно переизбран.

Всего за два года Муссолини совершил фантастический взлет на вершину партийной власти, и Маргарита сделала выбор: перешла в революционный лагерь Муссолини.

Через два месяца карабинеры разогнали антимилитаристскую демонстрацию в Анконе, организованную анархистами; трое человек было убито и четверо ранено. А через день анархисты подняли восстание. Целую неделю, названную потом «Красной», они громили государственные учреждения, жгли архивы налоговых ведомств, грабили церкви, обрывали телеграфные и телефонные провода, а в некоторых местах поднимали черный флаг и провозглашали республику. В Риме, во Флоренции, в Турине на улицах появились баррикады, и против повстанцев была послана кавалерия.

На Маргариту «Красная неделя» произвела такое сильное впечатление, что в одной из статей она объявила церковь врагом прогресса, в другой — восстала против привилегий, которые получали богачи (что отнюдь не значило, будто она хочет от них отказаться); и дошла до того, что выступила в защиту английской суфражистки, которая изрезала ножом полотно Веласкеса[110] в лондонской Национальной галерее. «Если (…) потеря одного или десяти шедевров, — написала Маргарита, — может ускорить прогресс общества… который приведет к созданию новых шедевров, то (…) даже с точки зрения эстетики ничего, кроме пользы, не будет»[111].

Когда правительственным войскам удалось справиться с восстанием, газеты подвели итог: семнадцать убитых и более тысячи раненых. Полиция производила массовые аресты и разгоняла всякое скопление народа. В толпе стоял и Муссолини, у которого до гранат дело еще не дошло. Один полицейский ударил его дубинкой по голове так, что он упал без сознания.

На следующий день еще не пришедшего в себя от удара Муссолини ожидало новое потрясение: миланские националисты атаковали редакцию «Аванти!». Муссолини велел своим сотрудникам вооружиться чем попало, но в редакции не оказалось ничего подходящего. Не потерявшая самообладания Маргарита предложила разломать редакционные ножницы, вооружиться ими вместо ножей и встретить нападавших лицом к лицу. Перепуганный Муссолини уговаривал ее бежать через черный ход, но тут подоспели карабинеры, и националисты отступили.

В середине июня прошли выборы в муниципальные советы. Социалисты одержали победу во многих городах. В Милане они и вовсе прибрали к рукам муниципалитет, и Муссолини решил превратить Милан в форпост революции.

Муссолини пришел к мысли, что новую цивилизацию можно создать только на развалинах старой. Ни изменение законов о выборах, ни уличные восстания не приведут к триумфу социализма. Его можно достичь только войной, которая превратит в руины всю Европу. Но таких еретических мыслей он не осмеливался высказывать даже в своем независимом журнале «Утопия» и тем более на страницах партийной «Аванти!».

А его старый приятель из анархистов прямо так и написал в июньском номере «Утопии»: «Те, кто кричит „Долой войну!“ — самые отъявленные консерваторы. Социалистическая партия, вместо того чтобы (…) подготавливать революционную обстановку — повивальную бабку нового общества, содрогается… от ужаса перед будущей войной…»

28 июня 1914 года, меньше чем через месяц после этой статьи, в Сараево прогремел первый выстрел Первой мировой войны.

«Убит австрийским престолонаследник эрцгерцог Фердинанд[112]!» — кричали мальчишки-разносчики газет. Супруги Царфатти услышали их, когда обедали в ресторане. Маргарита весело посмотрела на мужа:

— Теперь Австрии конец. А когда Австро-Венгерская империя развалится, мы наконец-то вернем свои исконные земли в Тренто и Триесте.

Чезаре с удивлением отметил про себя, что у его жены патриотизм взял верх над социализмом.

Маргарита, как и большинство европейцев, не верила в неизбежность войны и поехала в Венецию отдохнуть вместе с пятилетней дочкой, которая там заболела корью. Маргарита не выходила из дома и не читала газет. Только от врача она узнала, что Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии, требуя передать австрийской полиции ведение дела по убийству престолонаследника.

Маргарита посмотрела на старого врача-еврея, который лечил в детстве и ее саму.

— Вы думаете, начнется война? — тревожно спросила она.

— Может, начнется, а может, нет, — ответил тот.

А война уже шла. Австро-Венгрия воевала против Сербии, Германия — против России и Франции, Англия — против Германии.

31 июля убили вождя французской социалистической партии Жана Жореса. Маргарита ужаснулась. Она вспомнила Шарля Пеги, который призывал убить Жореса, пытавшегося спасти Европу от войны. Призыв Пеги услышал какой-то фанатик-националист и застрелил Жореса в парижском кафе. А командир пехотного взвода лейтенант Шарль Пеги погиб в бою на Марне во время французской контратаки.

Спустя несколько дней Муссолини выступил с речью в память Жореса на партийном собрании.

Италия осталась в стороне от кровавой бойни, и вместе с остальными итальянцами супруги Царфатти испытали облегчение.

Решив, что самое страшное позади, Маргарита уехала в Иль Сольдо, и тут-то на швейцарской границе она увидела первых итальянских беженцев, которые по тем или иным причинам оказались в уже воюющей Германии. Они прибывали днем и ночью с каждым поездом — голодные, усталые, перепуганные.

«Нужно скорей возвращаться, быть рядом с Муссолини, не говоря уже о семье», — решила она и села на первый же поезд в Милан.

Чуть ли не каждую передовицу в «Аванти!» Муссолини начинал словами «Долой войну!». На чьей бы стороне ни выступила Италия — своих давних союзников[113] Австрии и Германии или Антанты[114], это все равно приведет к трагедии. Поэтому социалисты должны бороться за сохранение нейтралитета, уверял он на бумаге, а в голове стучала вколоченная Балабановой мысль Маркса: по пятам войны идет революция. И Муссолини решился напечатать статью, написанную вместе с Маргаритой, правда, под общим псевдонимом. В статье говорилось, что никакие антивоенные выступления не остановят противника и он уничтожит Италию вместе со всеми ее пацифистами. Поэтому разговоры о всемирном братстве рабочих должны остаться в прошлом. Ортодоксальный марксизм себя изжил, и ему на смену идет национальный социализм. Маргаритины друзья-футуристы начали публично сжигать австрийские флаги и скандировать: «Долой Австрию!» Маринетти объявил сторонников нейтралитета врагами футуризма и назвал войну «самой прекрасной футуристической поэмой». А миланские социалисты собрались на заседание обсудить вопрос об итальянском нейтралитете. Маргарита и Муссолини пришли на это заседание вместе. К концу дебатов Муссолини заявил, что, поскольку Европа находится в серьезной опасности, он готов выступить за участие Италии в войне. В эти минуты «в душе он был не социалистом, выступавшим за нейтралитет, а, скорее, итальянцем, выступавшим за войну», — вспоминала потом Маргарита.

А Леда Рафанелли пришла к Муссолини в редакцию и застала его очень возбужденным.

— В чем дело? — спросила Леда.

— Обещайте, обещайте мне, что не станете моим врагом, — Муссолини неожиданно сдавил ее запястья с такой силой, что она вскрикнула от боли.

— Да что случилось, Бенито?

— Обещаете? Через несколько дней газеты будут ругать меня на все лады и называть предателем. Но вы им не верьте. Верьте мне.

На следующий день после заседания в «Аванти!» появилась передовица Муссолини под заголовком «От полного нейтралитета — к частичному». Социалисты не на шутку встревожились. А правительство почуяло запах раскола в их стане. Муссолини же встретился с газетным издателем Филиппо Нальди, который прежде выступал за нейтралитет, а теперь — за войну на стороне Антанты. Муссолини сказал ему, что хочет поддержать политику интервенции, но не может, будучи главным редактором «Аванти!».

— Тогда почему бы вам не уволиться и не открыть собственную газету? — спросил Нальди.

— А деньги? — в свою очередь спросил Муссолини.

— Деньги я достану, — ответил Нальди.

Муссолини оставил пост главного редактора «Аванти!», и вскоре вышел первый номер его новой газеты «Иль пополо д’Италия»[115]. Слева от названия красовался афоризм, принадлежавший Бланки: «У кого есть нож, у того есть хлеб», а справа — афоризм, принадлежавший Наполеону: «Революция — это идея, раздобывшая штыки».

Всю первую полосу занимала подписанная Муссолини передовица, в которой он обращался к молодежи Италии: «В другое время я не произнес бы даже шепотом слово „война“, но сегодня я вынужден произнести его во весь голос»[116].

Далее Муссолини объяснял, почему Италия должна вступить в войну на стороне Антанты.

Прочитав эту передовицу, Анжелика Балабанова воскликнула: «Человеку, который это написал, нет места в социалистической партии. Его место в окопах или в сумасшедшем доме». Балабанова заявила, что Муссолини — предатель хуже Иуды. Тот предал только одного человека, а Муссолини — всю партию, всех рабочих Италии. Балабанова была уверена, что французы подкупили Муссолини. Были в этом уверены и чуть ли не все его биографы. Французские деньги стали каиновой печатью на Бенито Муссолини.

Через десять дней после того, как Муссолини призвал к войне, в Милане состоялось срочное партийное собрание, где было внесено предложение исключить из партии товарища Муссолини. Со всех сторон ему орали «Изменник! Предатель! Иуда! Сколько тебе заплатили?»

Стоя на трибуне, Муссолини никак не мог начать защитную речь. Он был не брит, бледен и весь дрожал, закрываясь руками от града монет и скомканных бумажных шариков, которыми в него швыряли за неимением тухлых яиц, а кто-то швырнул стул.

Наконец Муссолини собрался с силами и отчетливо бросил враждебно настроенному залу:

— Вас все равно заставят воевать… Вы от меня не избавитесь, потому что я был, есть и буду социалистом…

Прежде чем новые крики заглушили его слова, он успел так же отчетливо произнести:

— Вы меня ненавидите, потому что все еще любите!

Маргарита не пошла на собрание, на котором Муссолини исключали из партии, сказав ему, что любит бой быков, но у нее нет ни малейшего желания видеть его на партийной арене. Не пошла Маргарита и на митинг в поддержку Муссолини: не хотела рисковать своим партийным билетом, дававшим ей возможность держать Муссолини в курсе партийных дел. Они встречались почти каждый день, а по вечерам старались еще и уединиться в облюбованном ими ресторанчике. Заказывали спагетти и красное вино, и, пока Муссолини жевал («Действительно бык!» — думала она, глядя на его выдающуюся вперед челюсть). Маргарита рассказывала ему о последних партийных новостях.

— Только от вас я могу узнать правду о том, что там происходит, — сказал Муссолини, и Маргарите это было приятно.

Маргарита опубликовала в «Аванти!» статью «Пролетариат и родина», где попыталась поддержать точку зрения и партии, и Муссолини. Но Муссолини не устраивала такая половинчатость. Ему нужна была безоговорочная поддержка, и он ждал, что Маргарита выскажется в «Аванти!» однозначно. Маргарита молчала. А противники Муссолини потребовали создать комиссию для расследования источников финансирования «Иль пополо д’Италия». Возглавлял эту комиссию Чезаре Царфатти, который сумел доказать необоснованность обвинений против Муссолини.

Социалистическая партия изгнала из своих рядов Бенито Муссолини, но его призыв к войне только помог ему стать национальным героем: к началу 1915 года в Италии за войну были уже не только ее идейные сторонники, но и десятки тысяч молодых людей, видевших в войне увлекательное приключение.

8

Маргарита решила поехать во Францию, чтобы увидеть войну своими глазами.

К тому времени передовая линия фронта проходила всего в шестидесяти километрах от осажденного Парижа. По улицам шли колонны солдат, тянулись военные грузовики и санитарные машины, поезда привозили с фронта тысячи раненых. Рестораны, театры, ночные клубы, школы были отданы под госпитали. Париж был мрачен, но тверд в своей решимости выстоять.

Маргарита хотела увидеть французских женщин на войне. Ее друзья Валентина де Сен-Пуан и Колетт уже работали сестрами милосердия. Два месяца Маргарита объезжала пункты Красного Креста и госпитали. Брала интервью у продавщиц, эстрадных актрис и учительниц, добровольно ставших санитарками и уборщицами. Она была поражена мужественностью этой «женской армии, сражавшейся за жизнь бок о бок с армией, сражавшейся против смерти». Побывала она и на складах, где готовили к отправке на фронт подарки для солдат, и на бесплатных кухнях, где кормили безработных и бездомных. В провинции она видела старинные замки французской аристократии, тоже отданные под госпитали. Знакомая художница, у которой Маргарита жила некоторое время, помогала найти приют беженцам с прифронтовой линии.

Маргариту потрясли медсестры. Многие из них погибали или попадали в немецкий плен. А груды окровавленных тел в переполненных палатах и коридорах госпиталей! А безнадежно-тоскливый взгляд тех раненых, которые ждали, когда же к ним подойдут полумертвые от усталости врачи! В Дюнкерке Маргарита оказалась в госпитале в ту минуту, когда немецкий самолет сбросил на него бомбы. Была разрушена часть здания. Маргарита осталась невредимой и вернулась в Париж. Она не могла опомниться. Смерть, бомбы, кровь. Какой ужас! Нет, война не была футуристической поэмой, как утверждал Маринетти. Война была огромной ямой, где лежали горы трупов.

Вернувшись в Италию, Маргарита узнала, что Чезаре разослал во все газеты заявление о том, что он не выступает ни за войну, ни против нее и остается «просто социалистом». На это «Иль пополо д’Италия» тут же разразилась издевательски-ехидной статьей, где говорилось, что «совершенно неожиданно на невинные головы супругов Царфатти обрушилась сложная, мучительная дилемма: мы за войну или мы против войны? Мы за нейтралитет или мы против нейтралитета?… Решайтесь, господа! Смелее! Ну же!». Муссолини было настолько важно, чтобы супруги Царфатти публично его поддержали, что он даже не заметил издевательского тона статьи.

Больше всего Маргарита была шокирована тем, что эта статья появилась несомненно с одобрения Муссолини.

— Бенито, как вы посмели выставить нас на посмешище! — Маргарита впервые говорила с ним таким тоном.

— Моя дорогая, это просто недоразумение. Я уже сделал выговор журналисту…

— Не считайте меня дурой. У вас в газете ни одно слово не появляется без вашего ведома. Неужели вам нужно было использовать газету, вместо того чтобы поговорить со мной лично! Неужели вы не понимаете, что я боюсь войны, боюсь!

Муссолини хотел ее обнять, но она отстранилась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Вы меня любите?

— Дорогая, вы бесподобны. Как же можно вас не любить!

Неделю спустя Маргарита согласилась дать интервью одной из газет о своей поездке во Францию. На вопрос, какую из воюющих сторон она поддерживает, Маргарита едко заметила, что Германия расплачивается за то, что «оставалась в состоянии варварства дольше других народов». В Маргарите созрело решение, о котором она еще не говорила вслух: поддержать вступление Италии в войну.

Маргарита выступила на большом собрании в Милане с лекцией о французских женщинах на войне и восславила храбрость французских и бельгийских медсестер, сражающихся против германского варварства.

Итальянское правительство заключило в Лондоне тайный договор с Англией, Францией и Россией, по которому к Италии отойдут Тренто, Триест, часть Албании и некоторые районы в Турции и Африке при условии, что Италия не позднее чем через месяц вступит в войну на стороне Антанты.

Слухи о лондонском договоре привели к яростным столкновениям сторонников войны с ее противниками. Вернувшийся из Парижа Д’Аннунцио произнес в Генуе пламенную речь перед двадцатью тысячами итальянцев, призывая их стать под ружье. Неделю спустя он повторил боевой клич в Риме, где толпа насчитывала уже более ста тысяч человек.

— Товарищи по оружию! — Д’Аннунцио широко раскинул руки, как бы стараясь обнять всю толпу. — Кончилось время болтать, пришло время действовать. Если подстрекательство к войне — преступление, я горжусь тем, что я — преступник. Сегодня дозволено все, что служит спасению отечества.

В Милане Муссолини выступил с требованием, чтобы король объявил войну или отрекся от престола. В Риме триста тысяч сторонников войны во главе с Муссолини прошли маршем по улицам столицы.

И Чезаре решился заявить, что он тоже за войну. Этому предшествовал неприятный разговор с Маргаритой.

— Больше ждать нельзя, — сказал Чезаре. — Народ хочет войны, и мы должны быть с народом.

— Ты прав, — согласилась Маргарита. — Но не заявляй, что ты за войну, подождем еще немного. Иначе тебя выгонят из партии. Подумай о своей политической карьере.

Чезаре несколько минут ходил по комнате, потом посмотрел на жену.

— Ты же сама говорила, что Муссолини…

— При чем тут Муссолини? — раздраженно перебила Маргарита. — Его уже выгнали из партии, и он может делать что хочет. А ты без партии никогда не попадешь в парламент.

— Дорогая, я не должен тебе напоминать, что я уже трижды туда не попадал.

— Но, Чезаре, мы будем пытаться еще и еще, и партия нам поможет. Погаси сигару, тут нечем дышать.

Однако Чезаре не послушал совета жены, и в «Аван-ти!» появилось его открытое письмо с заявлением, что он за войну. «Иль пополо д’Италия» не замедлила отреагировать: «Наконец-то среди сотен социалистов, готовых выступить за войну… нашелся один, у которого хватило смелости сказать об этом вслух».

23 мая 1913 года Италия вступила в войну на стороне Антанты против Австро-Венгрии.

В тот же день пятнадцатилетний Роберто Царфатти написал своим родителям, перед тем как приехать домой на школьные каникулы:

«Какой патриотический пыл в нашей Италии (…) Италия обрела свое национальное достоинство, и горе тому, кто попытается замарать ее честь. Только сейчас я научился любить (…) итальянский народ (…) Из каждых уст раздается (…) „Вива Италия!“, все надеются на победу, все полны решимости выполнить свой долг. Мой долг (…) идти в армию (…) Папа и ты, мама, вы же понимаете, что сейчас творится у меня в душе, разрешите мне пойти на войну, благословите меня на ратный подвиг, и тогда, я чувствую, меня не коснется вражеская пуля. Верь мне, мама, я хочу идти на войну не из ребячества или в поисках приключений, я хочу пойти на войну по велению совести и по убеждениям (…) Может, я и погибну, но какое это имеет значение, когда сражаешься за свои идеалы»[117].

Зная свою мать, Роберто сделал приписку, что, даже если родители не дадут согласия, он в армию пойдет и тогда, возможно, погибнет.

Маргарита проплакала над этим письмом всю ночь, а, когда Роберто приехал домой, Чезаре употребил все свое красноречие, чтобы убедить сына, что они с матерью одобряют его патриотизм, но было бы очень неправильно даже пытаться попасть в армию обманным путем, скрыв свой настоящий возраст. Заклиная сына своим здоровьем, Маргарита уговаривала его подождать, пока ему исполнится восемнадцать лет. В душе она была уверена, что до тех пор война кончится. Однако Роберто было не так-то просто уговорить. Его буйный нрав стал до того невыносимым, что его выгнали уже из нескольких школ. В последней из них — рядом с Болоньей — Роберто принимал участие в милитаристских демонстрациях и забросил учебу. Недаром Ада Негри называла его «диким львенком».

Маргарита чувствовала себя неловко. И Муссолини, и муж, и даже сын уже выступили за войну, а она все еще боится открыто высказаться. Неужели она любит свою землю меньше француженок? А если так же, то почему она не выступает за войну?

После возвращения из Парижа Маргарита написала книгу «Женская армия во Франции», которая кончалась тем, что героинями француженок сделала «любовь к своей земле и к своей культуре». Книга вышла летом 1915 года.

В Милан приезжали посланцы французского и бельгийского правительств. Сначала приехала старая знакомая Колетт. За ней — бывший премьер-министр Франции Луи Барту[118]. Затем — лидер бельгийских социалистов Эмиль Вандервельде[119], с которым Маргарита была знакома по международным социалистическим конгрессам. Вандервельде пришел к Кулишовой, где кроме нее и Турати их уже ждал Тревес. После ужина Вандервельде обратился к присутствующим:

— Будь вы на нашем месте, что делали бы вы, если бы вашу страну оккупировали?

— Как и вы, мой друг, сражался бы с врагом! — не задумываясь ответил Тревес.

Турати поглаживал бороду, не говоря ни слова.

— Почему же вы не хотите нам помочь, как это принято у социалистов-интернационалистов? — продолжил Вандервельде.

Кулишова молча курила, а потом резко встала с кресла и сказала, ни на кого не глядя:

— Я не знаю, чем кончится эта война. Но в одном я уверена: она приведет к революциям, особенно — в моей России.

Когда Вандервельде рассказал Маргарите об этом разговоре, она не поверила своим ушам: прожив несколько десятилетий в эмиграции, Анна Кулишова называла Россию «своей». И если Кулишова все еще — патриотка России, то как же она, Маргарита, может не быть патриоткой Италии?!

Потом оказалось, что не только Кулишова патриотка России, но и Анжелика Балабанова. В 1917 году она вернулась на родину и вступила в большевистскую партию. Ее «Письма из России» вдохновили «Аванти!», взявшую проленинский курс.

В 1918 году Балабанова стала заместителем наркома иностранных дел Украины, затем короткое время сама занимала этот пост. Но пяти лет, прожитых в большевистской России, Балабановой хватило, чтобы понять, куда ведет ленинский курс, и в 1922 году она вторично эмигрировала в Стокгольм, оттуда уехала в Вену, потом — в Париж, где стала главным редактором «Аванти!», запрещенной к тому времени в самой Италии. А в 1936 году эмигрировала в США, где написала несколько книг воспоминаний. Только в 1948 году она вернулась в Италию и скончалась в 1965 году в возрасте восьмидесяти восьми лет.

Маргарита в своих мемуарах описала, как Балабанова оказалась в России. «Вместе с Лениным и Троцким она вошла в группу ссыльных русских революционеров, которые возвращались через Германию специальным поездом, предоставленным им самим кайзером Вильгельмом[120] (…) Анжелика снова стала знаменитостью (…) Но в один прекрасный день (…) ее саму сочли „опасной контрреволюционеркой“ — мы все контрреволюционеры для кого-то — и выслали из России. Бедная Анжелика! За несколько дней до того, как она вторично пересекла границу, в Россию приехал посол итальянского королевства, которого назначил Бенито Муссолини. Если этот удар не убил ее, она, должно быть, все еще корчится от ярости»[121].

Что касается приведенных Маргаритой сведений, они не совсем точны: из России Балабанову не высылали — она эмигрировала. Нельзя утверждать и то, что Балабанова возвращалась с Лениным и Троцким в одном поезде. Во — первых, это был не поезд, а знаменитый «запломбированный вагон». Во-вторых, хотя даты совпадают, в списке пассажиров фамилия Балабановой не значится. Правда, известно, что некоторые пассажиры подписались псевдонимами.

Когда Италия вступила в войну, Муссолини исполнилось тридцать два года. Для боевых частей он был стар, а Министерство обороны не торопилось мобилизовывать в армию агитатора-социалиста. Но закон о всеобщей мобилизации даже Министерство обороны не могло обойти, и Муссолини все-таки призвали. Он попал в пехоту.

А пятидесятидвухлетний Габриэль Д’Аннунцио пошел на войну добровольцем и вскоре прославился в самых опасных военных операциях. Вначале он служил в кавалерии, потом — на флоте и наконец стал военным летчиком.

В Министерстве обороны поняли, что для них Д’Аннунцио — просто находка: его подвиги привлекают новых добровольцев. Под огнем австрийских зениток Д’Аннунцио разбросал над Тренто и Триестом завернутые в итальянские флаги листовки с призывом к итальянским жителям этих городов «держаться и ждать освобождения».

Австрийцы назначили за голову Д’Аннунцио вознаграждение в 20 000 крон.

В ответ Д’Аннунцио сбросил на австрийские корабли бутылки с издевательским посланием к правительству Австрии, а на Вену — листовки, которые заканчивались словами «Вива Италия!».

К концу войны Д’Аннунцио был трижды повышен в чине и получил множество военных наград от итальянского правительства, включая самую высшую — золотую медаль за воинскую доблесть.

В отличие от Д’Аннунцио Муссолини был, по мнению Балабановой, трусом. О нем рассказывали, что он падает в обморок от одного запаха нашатырного спирта. А разругавшийся с Муссолини бывший административный директор «Аванти!» назвал его «зайцем», которого люди, не знакомые с ним, принимают за льва.

Однако те, кто служили с Муссолини в одном взводе, не могли сказать о нем ничего плохого. Он был таким же солдатом, как и все, даже лучше других и вскоре получил чин капрала.

В армии Муссолини заболел тифом, его эвакуировали в госпиталь, и как раз в это время туда нанес визит король Витторио Эммануэль. Это была первая встреча Муссолини с королем, которого он в свое время назвал «бесполезным гражданином». Король не подошел близко к койке капрала Муссолини, а спросил издали, как тот себя чувствует. Муссолини так растерялся от присутствия коронованной особы, что промямлил что-то неразборчивое.

Через две недели Муссолини перевезли в военный санаторий неподалеку от Милана, и к нему сразу же примчалась Маргарита. При виде Муссолини она невольно отшатнулась. Как он высох, почернел, и какой ужасный запах от него идет. Маргарита поспешила домой за чистым бельем и за продуктами. Через несколько часов она уже сидела рядом с койкой своего вымытого военного героя и слушала многословные описания сражений, траншей, заката над полем боя, солдатского братства. На деньги Маргариты за героем был хороший уход, и он ни в чем не нуждался. Муссолини жадно читал «Иль пополо д’Италия» и обсуждал с Маргаритой положение на фронте. От его отпуска по болезни оставались считанные дни, и Маргарита с ужасом думала, что Муссолини вот-вот вернется на фронт.

В санаторий к Муссолини приехала и Ракеле. На руках она держала второго ребенка, который родился после ухода Муссолини на фронт и которого он назвал в честь будущей победы Витторио. Крестить сына Муссолини запретил.

Вскоре объявилась одна из любовниц Муссолини Ида Дальцер. Она тоже родила ему сына и назвала его Бенито. Ида требовала, чтобы Муссолини на ней женился. Муссолини оказался в довольно странном положении холостяка, у которого есть две семьи. Маргарита быстро оценила положение и поняла, что невежественная Ракеле для нее — не соперница. Ида Дальцер куда как опаснее. Поэтому Маргарита тут же объяснила Муссолини, что, если с ним, не дай Бог, что-нибудь случится на фронте, несчастная Ракеле останется без гроша с двумя детьми. «Ракеле, — сказала Маргарита, — хорошая жена и мать (подумать только, она уговаривает своего возлюбленного жениться на другой!). А эта истеричка Дальцер может сделать что угодно — спалить весь дом, даже наложить на себя руки, если он на ней женится».

— А на свадьбу придете? — подмигнул Муссолини.

— Ну, Бенито, — покраснела Маргарита, — это уж слишком даже для шутки.

И Муссолини, преодолев свои социалистические убеждения, вступил с Ракеле в законный брак. Узнав, что Муссолини уже женат, Ида Дальцер подала прошение в суд, чтобы признали его отцовство. Она заявила под присягой, что два года состояла в супружеских отношениях с Бенито Муссолини, от которого и родила сына. Над головой Муссолини нависла гроза, но верная Маргарита пришла на помощь, оплатив услуги адвоката, который добился компромисса. Ида отказалась от претензий стать синьорой Муссолини, а Муссолини согласился ежемесячно платить по двести лир алиментов на сына, которого признал. Иду Дальцер не без участия Муссолини признали сумасшедшей и поместили в психиатрическую клинику, где она и умерла в 1935 году. Семь лет спустя умер и ее сын Бенито.

История с Идой еще больше сблизила Маргариту и Муссолини. Он был безмерно благодарен ей за помощь. Он всегда мог довериться ей, она понимала и разделяла все его невзгоды и радости. Кроме того, не в пример Ракеле, она знала толк в любви и отзывалась на его порывы. А у Маргариты вызывала восторг его плотоядность.

Газеты сообщили, что немцы казнили в Бельгии английскую сестру милосердия Эдит Кэвелл, обвиненную в укрывательстве вражеских солдат. Маргарита пришла в ярость. Вся итальянская пресса осуждала казнь Кэвелл. Ада Негри посвятила ей стихи. Женские организации устраивали в ее честь траурные митинги. На одном из них Маргарита выступила с речью. По ее просьбе, для Муссолини оставили место в первом ряду. Пожалуй, впервые она выступала, а он сидел в зале.

Стоя под огромным портретом Эдит Кэвелл, задрапированным флагом Красного Креста и флагами союзников, Маргарита бросала в зал гневные слова, цитировала из своей книги «Женская армия во Франции» со слезами на глазах подробно рассказывала о мужестве медсестер, сражавшихся за Францию, и о последних часах Эдит Кэвелл, ожидавшей отмены приговора, которой не последовало.

— История никогда не простит Гогенцоллернов[122]. В этой войне, развязанной немцами, в этой чудовищной трагедии мы должны не оплакивать Эдит Кэвелл, а завидовать ей. Не святой водой, а кровью окраплены стены ее тюрьмы. Мы не хотели этой войны, но теперь мы должны сражаться до последнего солдата.

С этими словами Маргарита достала из плетеной корзинки букетик цветов и положила его к портрету Эдит Кэвелл. Грохнувший овациями зал встал. Первым встал Муссолини.

На следующий день «Иль пополо д’Италия» отвела Маргаритиному выступлению половину первой полосы, превознося ее патриотизм.

После этой речи Маргариту исключили из социалистической партии.

9

1916 год не принес Италии ничего, кроме военных поражений на всех фронтах. В заснеженных Альпах, в наскоро вырытых окопах плохо вооруженная итальянская армия, не готовая к затяжной войне, не могла противостоять врагу, у которого и позиции были лучше, и артиллерии больше. На безуспешные атаки итальянской армии австрийцы отвечали контратаками, в которых итальянцы потеряли за год более ста тысяч убитыми и около трехсот тысяч было ранено, не считая десятков тысяч, попавших в плен.

В армию призвали бывшего Маргаритиного любовника Умберто Боччони[123]. Жизнь в окопах полностью трансформировала его восприятие мира, и в тех работах, которые он успел закончить во время увольнительных, неоклассицизм определенно вытеснил кубизм[124]. Он написал Маргарите открытку, в которой сообщал, что его начальство относится к нему очень хорошо. А через несколько часов после того, как он отправил открытку, его не стало. Призвали в армию и Маргаритиного друга, молодого рыжеволосого архитектора-футуриста Антонио Сент-Элиа[125]. Австрийская пуля сразила его, когда он ехал во главе своей роты. Его похоронили на военном кладбище, которое он спроектировал по приказу генерала. Кладбище стало его памятником, а он — его первым обитателем. У Маргариты осталось несколько эскизов «циклопических конструкций сверхгорода», который должен был затмить небоскребы Манхэттэна. В поэме «Потомок Прометея», посвященной Сент-Элиа, Маргарита увековечила его: «Острый профиль, карие глаза\ и огненные волосы — искрами на лоб».

В мерзлой земле было трудно рыть могилы, и повсюду валялись трупы. Началась холера. Воды не хватало, и солдаты завшивели. Из-за частых обстрелов не всегда удавалось добраться до полевой кухни. Один из австрийских снарядов упал неподалеку от окопа Муссолини, и он едва не был погребен заживо.

— Мне опять повезло, — сказал он товарищам, но те из них, кто считал его прямым виновником вступления Италии в войну, вовсе этому не радовались.

Муссолини стал минометчиком. Он командовал минометным расчетом, который вел обстрел австрийских позиций. Муссолини предупредил командира роты, что миномет раскалился и надо переждать. Но лейтенант дал приказ продолжать обстрел, и стоило Муссолини зарядить новую мину, как миномет разорвало на куски. Пять человек убило на месте, остальных ранило. Среди них был и Муссолини, которого взрывной волной отбросило в сторону. Лейтенант позвал двух солдат, но те отказались помочь. «Эта сволочь втянула нас в войну, пусть сам и подыхает», — сказали они. Помощь все же нашлась, и Муссолини дотащили до палатки. Очнулся он уже в полевом госпитале, на операционном столе. Его всего изрешетило. «Сорок четыре осколка», — говорил Муссолини с гордостью. Ему присвоили чин сержанта.

Сначала Маргарите сказали, что Муссолини убит, потом — что он ранен и умирает в госпитале. «Я помню ужасный шок, когда вести о его ранении дошли до Милана. Какие жуткие подробности! (…) в теле полно осколков (…) Святой Себастьян[126], пронзенный стрелами, думала я»[127], —писала потом Маргарита.

Маргарита послала ему телеграмму: «Восхищаемся нашим дорогим другом, героем-солдатом, тревожимся за него, желаем скорейшего выздоровления». Для приличия она подписала и Чезаре.

Король, объезжавший госпитали в прифронтовой полосе, по случайному совпадению и на сей раз посетил тот госпиталь, куда попал Муссолини. Адъютант быстро шепнул королю фамилию раненого.

— А, Муссолини, я вас помню, — король подошел к койке. — Как вы себя чувствуете?

— Не очень хорошо, Ваше Величество, — ответил Муссолини.

По знаку адъютанта врач быстро сообщил королю о состоянии раненого.

— Наверное, трудно лежать не двигаясь, — заметил король, сочувственно кивнув Муссолини.

— Просто пытка, Ваше Величество, но нужно терпеть.

— Да, да, нужно терпеть. На днях один из моих генералов хорошо о вас отзывался.

— Я всегда старался выполнить свой долг и…

— Очень хорошо, Муссолини, — прервал его король и продолжил обход палаты.

Так прошла вторая встреча Муссолини с королем.

Недели через две австрийский самолет сбросил бомбу на госпиталь. Она упала во двор, и взрывной волной в палате выбило все стекла, но никто не пострадал. А Муссолини потом сказал Маргарите, что, не сумев убить его из пушек, австрийцы решили сбросить на него бомбу, и тоже безуспешно.

Вскоре Муссолини разрешили вставать и перевели в миланский госпиталь. Видимо, из-за переезда его состояние ухудшилось, и через несколько дней потребовалась еще одна операция. Ракеле добровольно пошла работать в Красный Крест, чтобы дежурить у его койки. Она совсем измучилась, ухаживая за ним, и Муссолини приказал ей уехать в деревню вместе с детьми.

Стоило Ракеле покинуть госпиталь, как там появилась Маргарита.

«Он так истощен, что едва говорит. Только улыбается. Бледный, глаза совсем запали, губы еле шевелятся, видно, как он мучается. Кто-то спросил его, не хочет ли он что-нибудь почитать. Он отказался (…) На следующий день ему стало хуже…»[128] — писала потом Маргарита.

Октябрь 1917 года ознаменовался для Италии разгромом ее армии под Капоретто, что полностью деморализовало итальянский народ, а для России — революцией, которую устроили большевики во главе с Лениным.

Муссолини и Ленин, написала позднее Маргарита, отличались друг от друга, «как холод и жар, как голая степь и цветущий сад, как луковичные купола Кремля и классические колонны Форума. Ленин был азиатом, Муссолини — европейцем; первый пришел разрушать, второй — созидать»[129]. А о том, что европеец выступил за войну, оставшись в душе социалистом, Маргарита умолчала. Впрочем, европеец был готов поступиться и социализмом и любой идеологией — только бы прийти к власти.

Роберто Царфатти не стал дожидаться, пока ему исполнится восемнадцать лет. Раздобыв фальшивые документы, он пошел на фронт под чужим именем. Родителям Роберто написал, что сообщит, где он находится, при условии, что они его не выдадут. Полуживая от страха, Маргарита согласилась молчать, но и без ее вмешательства через месяц Роберто изобличили в подделке и отправили домой.

На домашнем совете было решено, что Роберто пока поступит в морскую школу в Венеции. Морская школа? Звучит заманчиво, и Роберто согласился. Перед отъездом он подарил отцу свою фотографию в форме пехотинца с надписью: «Дорогому папе — в память о первой неудачной попытке стать солдатом и в надежде, что вторая будет удачной».

В морской школе Роберто вел себя не лучше, чем в других школах. Так же безобразничал, так же пугал учителей и одноклассников своей агрессивностью. Маргарита пыталась поговорить с ним, но Роберто не стал ее слушать. Тогда Чезаре снова нашел выход. Пусть Роберто отправится в плавание юнгой на торговом судне, пусть увидит мир. Так Роберто Царфатти отплыл из Генуи в Аргентину.

На обратном пути заболел и сошел на берег второй помощник капитана, и капитан назначил вместо него шестнадцатилетнего Роберто, который оправдал его доверие. Когда двое пассажиров подрались из-за женщины и выхватили пистолеты, Роберто сумел их обезоружить и привез пистолеты домой в качестве трофеев. Но и морские приключения не утихомирили Роберто. Он начал тренироваться в метании ножа и чуть не изуродовал одну из Маргаритиных картин.

В результате тяжелейших потерь на фронте правительство Италии приняло закон о понижении мобилизационного возраста с восемнадцати до семнадцати лет. Роберто ликовал. Он попал в отборные части альпийских стрелков, и его, как и остальных новобранцев, сначала отправили для обучения в военный лагерь.

Маргарита успокоилась: к тому времени, когда кончится срок военной подготовки, Бог даст, кончится и война. Но покой длился недолго. От Роберто пришло письмо, что его часть отправляют на фронт. «Это больше, чем сражение, — писал он. — Это столкновение двух рас: латинской и тевтонской». Маргарита тут же отправилась повидаться с сыном. Роберто снял для нее гостиничный номер в городке рядом с расположением своей части. Маргарита ахнула, увидев, как вырос и возмужал ее сын, какой он красивый, и очень обрадовалась, услышав, что он ухаживает сразу за двумя хорошенькими дочерьми хозяев гостиницы. Но на сердце у Маргариты было тяжело. Она уговаривала Роберто слушаться командиров, они лучше знают, как приносить пользу.

— Кому? — расхохотался он. — Италии? Да я для Италии ничего не делаю — только для себя. Выполняю долг, как того требует моя совесть.

Увидев, что мать вот-вот заплачет, Роберто смягчил тон:

— Как ты думаешь, сколько человек сейчас во всей Европе хотят умереть с честью?

— Я не знаю, сынок… — растерялась Маргарита. — Но ведь можно с честью и в живых оставаться.

— О, нет. На войне с честью только погибают.

Роберто стал на голову выше матери, и, целуя его на прощание, Маргарита уткнулась ему в плечо.

Семь месяцев Роберто не вылезал из окопов. Австрийцы беспрерывно атаковали, и артиллерийский огонь косил альпийских стрелков при первой же попытке контратаки. У Роберто осколком задело колено, другим — ударило по каске. Она выдержала. Но не всем так везло. От его роты осталась едва ли половина. Почти без сна, на скудном сухом пайке, в провонявшей потом и вшивой форме Роберто радовался тому, что «стал неуязвимым», как он написал дорогой тете Аде. А матери он описал свист снарядов горных пушек и пулеметную очередь. Он просил Маргариту прислать ему приличные сапоги, продукты и деньги. Это письмо Роберто заканчивал в ночь на рождество 1918 года: «О, этот год, рожденный в бойне, да принесет он мир (…) Иными словами, нашу победу».

Рядового Роберто Царфатти представили к званию капрала за проявленный героизм, и через пять дней после того, как он получил лычки, ему дали положенный отпуск на пятнадцать суток.

Маргарита не могла прийти в себя. Из вагона вышел незнакомый молодой мужчина со свалявшейся бородой, грязными волосами, в рваной шинели и каких-то опорках вместо сапог. У него были грязные ногти, и от него шел такой же ужасный запах, как от Муссолини в санатории. Господи, неужели это ее мальчик? Она пришла в себя только после того, как он отмылся, гладко побрился и переоделся в домашнюю одежду.

Две недели Роберто отсыпался и отъедался. Повар не мог нарадоваться его аппетиту. Вечерами Роберто рассказывал об ужасах войны, о которых домашние понятия не имели. Цензура не пропускала в газеты ничего подобного. А рассказы Роберто не иссякали. Он все время сидел у камина и никак не мог отогреться.

Прежде чем Роберто вернулся в часть, Маргарита повела его повидаться с Муссолини в редакцию «Иль пополо д’Италия». Муссолини расспрашивал Роберто, как дела на фронте, как настроены солдаты. Услышав, что армия выстоит, Муссолини обрадовался.

За несколько дней до отъезда Роберто Маргаритиной дочке Фьяметте исполнилось девять лет. Она обещала стать такой же красивой, как мать. Фьяметта с восторгом задувала свечки на именинном торте и с нетерпением разворачивала подарки. Роберто подарил ей значок альпийского стрелка, а Маргарита — старинный серебряный браслет бабушки Дольчетты.

Провожать Роберто пошли всей семьей. На вокзале была огромная толпа. Солдаты, уезжающие на фронт, их родные и близкие.

Фьяметта, рыдая навзрыд, обхватила брата за шею и не хотела отпускать.

— Не плачь, — успокаивала ее Маргарита, хотя сама еле сдерживала слезы. — Роберто скоро вернется. Вот увидишь, он вернется совсем скоро.

А Роберто старался рассмешить сестру, делая страшные гримасы и подкидывая ее в воздух. Потом он обнял всех по очереди, вошел в вагон и из окна помахал рукой.

Рано утром батальон Роберто начал атаку, но ей мешали пулеметный огонь и колючая проволока укреплений противника. Тогда Роберто ружейным прикладом проделал в ней отверстие и, продравшись через него, первым спрыгнул во вражескую траншею. После короткого рукопашного боя капрал Царфатти со своим взводом взял в плен тридцать австрийских солдат. К полудню австрийцы передислоцировали свои силы и перешли в наступление. С криком «За мной!» Роберто бросился к вражескому пулеметному бункеру. Он был уверен, что никакая пуля его не возьмет.

Пуля попала ему прямо в лоб.

Наутро альпийские стрелки похоронили убитых в братской могиле. Прежде чем тело Роберто предали земле, один из стрелков отрезал ножом прядь его волос с запекшейся кровью и послал Маргарите. А командир батальона сообщил ей, что Роберто посмертно представлен к золотой медали.

— Не-е-е-е-е-ет! Н-е-е-е-ет! Неправда! Он жив! Не может быть! — кричала она.

Не может быть, чтобы эти варвары убили ее сына. Она прижимала к губам прядь волос, с которых ее слезы уже почти смыли кровь. Не может быть, что она больше никогда не увидит своего золотоголового мальчика. Даже припасть к его могиле не сможет?!

Пытаясь выплакать свое горе, Маргарита написала:

Узнав о гибели Роберто, Муссолини примчался к Маргарите. Хотя они не виделись всего несколько дней, он не узнал ее. Лицо осунулось и пожелтело, глаза погасли, под ними появились мешки, нос покраснел и распух, губы потрескались, чудесные волосы, видно, давно не знали гребня, а руки дрожали. Муссолини как мог утешал Маргариту. Роберто отдал жизнь за родину, он стал национальным героем, он… Пустой взгляд Маргариты обезоружил его, и он замолчал.

Маргарита старалась держать себя в руках, пока длился официальный траур и в дом приходили чужие люди. Когда же все расходились, Фьяметта прибегала к матери, и они рыдали, уткнувшись друг другу в плечо.

Муссолини напечатал большую статью о Роберто в «Иль пополо д’Италия». В ней он писал, что Роберто «принес себя в жертву нашей родине (…) В нем были та воля и та отвага, которые возможны только при величайшей любви к отечеству»[131]. И хотя скорбь Муссолини была искренней, он сразу уловил, что в истории Роберто есть все, что нужно для будущей легенды, а эта легенда поможет ему вернуться на политическую арену, с которой его сбросила социалистическая партия. И он с новыми силами повел борьбу с пацифистами, включая Папу Римского Бенедикта XV[132], призывавшего заключить сепаратный мир с немцами и австрийцами. В той же статье о Роберто Муссолини выступал в поддержку милитаристской политики правительства, требовал закрыть все социалистические газеты. «Политическая свобода хороша для мирного, а не для военного времени, когда она служит лишь оправданием измены», — возражал он своим противникам из бывших товарищей по социалистической партии.

Маргарита пробежала глазами по строчкам статьи, пока не дошла до слов: «Маргарита и Чезаре Царфатти не нуждаются в пустых утешениях. Они знали, что такое война, но не остановили сына. В память о Роберто я преклоняю колени перед их страданием и прошу позволить мне как другу разделить с ними боль»[133]. Маргарита заплакала.

Заставить себя сообщить друзьям о гибели Роберто Маргарита не могла. Этим занялась Ада Негри, и семье Царфатти начали поступать соболезнования одно за другим. Старый Маргаритин учитель Антонио Фраделетто написал из Венеции, что гибель Роберто — лишь начало трагедии, ожидающей всю Италию. А Кулишова сказала Турати: «Он же был совсем ребенком, ты помнишь его? Этот мальчик, отдавший жизнь за свой идеал, не может не вызывать восхищения. Пусть это будет для Царфатти хоть каким-то утешением».

Человек, как известно, может пережить все, и постепенно Маргарита взяла себя в руки. Она написала Муссолини благодарственное письмо, которое заканчивалось словами: «Мы стоим плечом к плечу с вами, Муссолини. Сделайте же так — а вам это под силу, — чтобы жертвы оказались не напрасными». Муссолини опубликовал это письмо в газете. Четыре военные облигации, в которые были вложены сбережения Роберто, Маргарита послала в дар батальону альпийских стрелков, а Д’Аннунцио отправила две фотографии Роберто в военной форме и написала: «Друг мой, если бы у вас нашлось хоть немного времени приехать и помочь мне справиться с моим горем (…) Как это несправедливо, что я еще дышу, когда Роберто нет»[134].

Эта мысль продолжала мучить Маргариту. Это она должна была погибнуть, а не Роберто. Она выступила за войну — она и виновата в его гибели. Маргарита рано потеряла мать и отца, тяжело пережила самоубийство сестры, но такого отчаяния она еще никогда не испытывала. У нее есть все, о чем только можно мечтать, но зачем ей все это нужно, если война исковеркала всю ее жизнь. Стараясь унять боль, Маргарита писала стихи, которые позднее собрала в сборник «Живые и мертвые». А в свои день рождения она заперлась в комнате и никого не пускала. Только один человек мог понять ее. Он сам не раз видел смерть на войне. Только он и был ей нужен. Только Муссолини.

10

4 ноября 1918 года на итальянском фронте прекратились военные действия. Война против немцев кончилась победой Антанты. Шестьсот тысяч итальянских солдат пали на полях сражений, и, похоронив мертвых, живые начали праздновать победу. На празднествах в Милане Муссолини был одним из главных ораторов. Он стоял рядом с бронзовыми фигурами на гранитном обелиске в память итальянского восстания против австрийцев 1848 года. А в толпе стояла Маргарита. «Бледный, дрожащий, с горящими глазами, Муссолини (…) был трибуном и имел право взывать (…) к памяти своих павших товарищей по оружию»[135], — вспоминала она.

— Посмотрите на этих ребят! — Муссолини обвел рукой солдат в толпе. — Это — святые мученики! Я был с ними в траншеях, я видел их в сражении, они заслужили право требовать, чтобы в Италии разрушили старый порядок и установили новый.

Переждав аплодисменты, под крики «Да здравствует победа!» Муссолини закончил:

— Пока мы проливали кровь, социалисты и священники всаживали нам нож в спину. Но мы победим внутреннего врага, как победили внешнего!

Громче других аплодировали и кричали молодые люди, одетые в необычную военную форму. Какие-то черные фески, черные фуфайки под черными шинелями, черные галуны на брюках, на лацканах шинелей — изображение черного языка пламени. Один из них держал черное знамя с изображением черепа на скрещенных костях с ножом в зубах.

— Пираты! — хихикнул кто-то.

— Анархисты! — прогудел густой мужской голос.

— Да нет, это же «смельчаки», — уверенно сказал третий.

В самом деле это были отчаянные парни, прозванные «смельчаками», отобранные в специальные отряды итальянской армии для особых операций и обученные нападать на противника с гранатой в каждой руке и с ножом в зубах.

«Смельчаки» с первого взгляда понравились Муссолини. Какая форма! Какая готовность перегрызть глотку всем, кому прикажут! А «смельчаки» сразу признали в Муссолини человека, который отдает приказы. Наутро они пришли в редакцию «Иль пополо д’Италия» и принесли в подарок Муссолини черное знамя. Он повесил его над своим столом.

В отличие от многих безработных демобилизованных солдат материальное положение Муссолини изменилось к лучшему. За счет чего, было неясно. Многие предполагали, что не только французы, но и хорошо заработавшие на войне итальянские промышленники отблагодарили Муссолини за пропаганду в пользу войны.

Как бы то ни было, Муссолини перевез семью в более просторную квартиру в центре Милана. Там у него и родился третий ребенок, которого назвали Бруно.

Старые знакомые, которые не видели Муссолини с довоенных времен, были поражены переменами в нем. Куда девался робкий, нервозный разнорабочий, которого встретила в Швейцарии Анжелика Балабанова, куда девался «худющий молодой человек», которого увидел на конгрессе социалистической партии Чезаре Царфатти? Вместо него появился широкоплечий, широкогрудый, толстошеий, уверенный в себе и в своих крепких мускулах человек огромной энергии. Наголо бритая голова, «квадратные, перемалывающие челюсти (…) и волчий взгляд»[136], как написал Маринетти, довершали новый облик Муссолини. А его подбородок кто-то назвал «наполеоновским» (эталоном «римского» подбородка он стал позднее). Маргарита постепенно привила сыну кузнеца светские манеры, он избавился от простонародной речи и начал совсем иначе одеваться. Строгие черные костюмы, котелок, серые гетры, которые он считал особым шиком. Подражая Д’Аннунцио, он брал уроки летного дела. Маргарита заботилась и о том, чтобы Муссолини интересовался искусством и литературой, основательно изучал историю Древнего Рима, экономику, философию и, что казалось ей не менее важным, основы политики и дипломатии. Женщина волевая, с присущей женщинам интуицией, она исподволь прилагала все силы к тому, чтобы Бенито Муссолини послевоенного образца был принят в высшем обществе. Уверовав в себя и в свою власть над людьми, Муссолини обрел даже некий шарм, действовавший и на мужчин.

Связь между Маргаритой и Муссолини из плотского влечения переросла в настоящую любовь, а социальные и психологические барьеры, которые их разделяли до войны, исчезли. Муссолини боролся за ту новую Италию, за которую погиб сын Маргариты. Сестра Муссолини Эдвиге, приехавшая в Милан на торжества по случаю победы, сразу же заметила, что брат влюблен. Он излучал спокойное счастье. И много лет спустя, прочтя оставленные ей на сохранение его дневники, она написала в своих мемуарах: «Мой брат Бенито был влюблен в писательницу и журналистку Маргариту Ц.». Из этих же дневников выяснилось, что Муссолини называл Маргариту «Вела» (парус). «Какие прекрасные образы моря, неба и приключений отражались в этом имени! — писала Эдвиге Муссолини. — (…) Любовь Бенито к этой женщине была очень глубокой (…) она изменила психологический и эмоциональный склад его характера. Ракеле чутьем поняла, что в Маргарите Ц. для нее таится особая опасность, и, возможно, ненавидела ее больше всех других женщин, которые мешали ей»[137].

Маргарита сказала Аде, что политическая прозорливость Муссолини в сочетании с ее, Маргаритиной, эрудицией, богатством и положением в обществе делают их непобедимой парой. Когда они не могли видеться, они обменивались письмами. Стоило Муссолини уехать из Милана на несколько дней, как Маргарита начинала скучать. Когда она снова повредила колено и была прикована к постели, Муссолини послал ей записку. «Уверен, вы скоро поправитесь (…) я приду к вам, и мы будем долго-долго болтать о всякой всячине»[138].

Маргарита держала его в курсе всего, что происходит в городе и особенно — в «Иль пополо д’Италия». Она вернулась к журналистской работе, в ее обязанности входили и переводы, ей приходилось регулярно бывать в редакции. Там ее сразу невзлюбили за привилегированное положение.

Маргарита радовалась тому, что проводит с Муссолини весь рабочий день. Редакция «Иль пополо д’Италия» размещалась в четырех комнатках на втором этаже заброшенного дома в старой части Милана. Вход был через грязный двор. В редакции все время толклись люди. Свой тесный кабинет Муссолини ласково называл «клетушкой». Там стоял книжный шкаф, а на столе — такая редкость, как телефон, рядом — чернильница, и возле нее лежало несколько ручных гранат и пистолет. Видимо, Муссолини не забыл, как у них с Маргаритой ничего не нашлось для самообороны, кроме ножниц. На стене висело черное знамя, подаренное «смельчаками». Пол в кабинете был усеян газетами — итальянскими, французскими, немецкими, испанскими, английскими и американскими.

Устав от работы, Муссолини вызывал к себе в кабинет Маргариту с сотрудниками и начинались беседы на злобу дня. «Мы, члены редакции, — писала Маргарита, — жили в атмосфере богемного братства (…)»[139]. Но особое обаяние Муссолини чувствовал в беседах, которые велись по вечерам в кафе между Маргаритиными друзьями — писателями, художниками, философами. В этих беседах, как написала Маргарита, «рождались самые невероятные идеи и планы на будущее». По воспоминаниям Маргариты, Муссолини обладал редкостной способностью хватать на лету новые веяния. Достаточно было высказать ту или иную мысль, чтобы уже через несколько дней Муссолини с ней освоился как со своей. Маргарита давала Муссолини книги по древней истории и современной литературе, водила по музеям.

Как она была счастлива! Так счастлива, что все это видели. И Чезаре? Об этом Маргарита думала все меньше и меньше, хотя по-прежнему соблюдала приличия. На вопрос Ады, почему они с Муссолини никогда не проводят вместе всю ночь, Маргарита отшутилась: «Он носит ночную рубашку и боится, что я его засмею».

Историю их отношений Маргарита описала в стихотворении:

А Муссолини написал Маргарите о своей любви в прозе: «Сегодня ночью, прежде чем вы уснете, подумайте о своем самом преданном дикаре, который (…) с головы до ног — весь ваш. Дайте мне каплю крови с ваших губ (…) Любовь моя, мои мысли и мое сердце с вами (…) Я очень люблю вас, больше, чем вам кажется. Целую вас крепко и обнимаю с безумной нежностью. Ваш Бенито»[140].

11

Октябрьская революция в России сильно подействовала на Муссолини. А тут еще и революция в Германии восемнадцатого года, и отречение кайзера. Все это давало ему основания полагать, что и в Италии революция увенчается успехом. Муссолини отправился в Берлин набраться опыта. Толпы ликующих солдат и матросов, взявших власть в свои руки, собрали конгресс рабочих и матросских советов. Муссолини был в восторге, но, к его глубокому сожалению, через сутки пришлось вернуться в Милан из-за тяжелого гриппа, который косил людей по всей Европе и который прозвали «испанкой». Не успел он оправиться, как тем же гриппом заболела Маргарита. Муссолини очень волновался за нее, звонил, посылал записки. Она болела тяжело и долго.

С одной стороны, ни Маргарита, ни Муссолини в душе не расстались со своими социалистическими идеалами. С другой стороны, для них теперь главной целью стало светлое будущее не всего человечества, а их родной Италии, за которую сражался Муссолини и погиб сын Маргариты. Однако в отличие от Муссолини, которому марксистка Балабанова внушала много лет подряд, что главный враг пролетариата — буржуазия, Маргарита хорошо знала, что это не совсем так, и ее социализм легко уживался с национализмом. Она создала себе новый идеал, подогнав под него новую идеологию, и с упорством, которому позавидовала бы сама Балабанова, внушала этот идеал Муссолини.

Один литератор, который был вхож в Маргаритин салон, очень верно подметил, что «еврейка-журналистка, которая была социалисткой, выросшей в буржуазной семье (…), не только ввела Муссолини, сына кузнеца, в высшее общество, но и (…) помогла ему смешать социалистическо-националистический коктейль, которым он — скорее жуликоватый бармен, нежели честный пьяница — позднее споил (…) свой народ»[141].

Средний класс и ветеранов войны в этом «коктейле» привлекал национализм, а рабочих и крестьян — социализм. Вот почему к Муссолини потянулось много людей и у него оказалось много сторонников.

Для призывов социалистов к революции по русскому образцу была благодатная почва: в Италии царила послевоенная разруха, безработица, инфляция, и в феврале 1919 года в Милане социалистическая партия провела огромную демонстрацию. Десятки тысяч людей прошли маршем по центру города, распевая партийный гимн «Бандьера росса»[142] и крича до хрипоты: «Вива Ленин!» Маргарита и Муссолини наблюдали этот марш содрогаясь.

Среди безработных ветеранов прошел слух, будто в редакции «Иль пополо д’Италия» их тепло встречают и, что гораздо важнее, дают несколько лир. А так как у Муссолини лишних денег не было, эта благотворительность, надо полагать, делалась на Маргаритины деньги. Маргарита же и убедила Муссолини создать из ветеранов новое движение, целью которого будет возрождение Италии.

— Вот кто составит ядро этого движения, — показала Маргарита на черное знамя, подаренное «смельчаками».

«Смельчаки» откликнулись на призыв Муссолини. Он набрал из них охранников редакции, пообещав вскоре дать им настоящую работу.

Воскресный день 23 марта того же 1919 года выдался солнечным, пахло весной. В арендованном зале старого дворца в десяти минутах ходьбы от редакции «Иль пополо д’Италия» Муссолини собрал своих сторонников, чтобы объявить о создании нового движения. Пришло около двухсот человек, включая Маргариту и еще двух женщин. Кого там только не было! Ветераны войны, рабочие, художники, поэты-футуристы во главе с Маринетти, националисты, социалисты. Муссолини встретили аплодисментами. Опытный оратор, он выдержал паузу и осмотрел зал:

— Друзья, товарищи по оружию, патриоты Италии! Возрожденная Италия должна снова стать империей. В борьбе за достижение этой цели нельзя полагаться ни на прогнивший итальянский социализм, ни на азиатский ленинский большевизм. Ни тот, ни другой не вернут Италии ее национальное величие. Только нам с вами это под силу. Мы должны добиться победы на ближайших парламентских выборах. Для этого мы будем сражаться с нашими внутренними врагами так же беспощадно, как сражались на фронте с врагами внешними. Всякие недоноски-демократы хотят знать, какая у нас программа. Пожалуйста! Переломать им кости. И чем скорее, тем лучше.

Овации перешли в скандирование «Мус-со-ли-ни!», «Мус-со-ли-ни!». Маргарита чувствовала, как у нее мурашки бегут по коже, и не заметила, как сама начала скандировать вместе с залом. Через несколько минут из многоголосого грохота вынырнуло короткое и звонкое, как щелчок кнута, «Ду-че!». Уперев руки в бока и победно выпятив нижнюю губу, Муссолини благосклонно принял свой самый высокий титул, который вскоре заменил ему фамилию, и вся Италия стала называть его только «Дуче».

Новое движение, созданное в этот день, получило название «Фаши ди комбаттименто»[143].

Точно так же, как последователей Маркса стали называть марксистами, а сторонников социализма — социалистами, членов «Фаши ди комбаттименто» стали называть фашистами.

Спустя некоторое время была создана и фашистская милиция. Милиционеры Муссолини несли дубинки, только потому, что, перефразируя Наполеона, их идея еще не раздобыла штыков. Маргарита посоветовала Муссолини устроить милицию по древнеримскому образцу, и он разбил ее на легионы, когорты и центурии, которыми командовали консулы и центурионы, а на милицейских штандартах красовалось изображение римского орла. У милиции был свой гимн: «Молодежь, ты прекрасна, \ Готовься к походу, \ Фашизм — обещанье \ Свободы народу».

Поскольку товарищ Балабанова заставила молодого Муссолини выучить наизусть Коммунистический манифест Маркса, программа «Фаши ди комбаттименто» поразительно его напоминала:

— налог на капитал с последующей экспроприацией всех богатств;

— конфискация собственности религиозных институций;. -

— конфискация нетрудовых доходов;

— участие рабочих в управлении промышленностью;

— передача крестьянам государственных земель и т. д.

Уже через месяц фашисты показали свое настоящее лицо. Они стреляли в демонстрацию, которую организовала социалистическая партия. На площади осталось трое убитых и десяток раненых. Но фашистов это не остановило. Они напали на здание «Аванти!», смели вооруженную охрану, убив одного охранника, разгромили помещение редакции, разбили печатные станки и подожгли дом. Затем промаршировали к редакции «Иль пополо д’Италия» и с гордостью вручили сорванную ими полуобгоревшую вывеску «Аванти!» ее бывшему редактору Бенито Муссолини.

Действия фашистов встревожили даже самого Муссолини. Он опасался правительственных репрессий, но, к его удивлению, военный министр вызвал его к себе, пожал ему руку и сказал, что фашисты спасли Италию от большевистской революции, которую, он уверен, готовили социалисты.

Маргарита продолжала вести в «Иль пополо д’Италия» колонку «Хроника искусства» и выпустила сборник старых статей под названием «Горящий факел», закрепивший за ней репутацию создательницы новой фашистской эстетики в итальянской культуре. Действительно, ее новый политический идеал повлиял на ее идеалы в искусстве. Теперь она уверяла, что «нутряное, извечное» чувство гармонии заложено в итальянцев природой, что на нем зиждется итальянская культура и что оно уходит корнями в монументальную архитектуру Древнего Рима и в непревзойденную живопись мастеров эпохи Возрождения.

Создательница фашистской эстетики, Маргарита начала поход против современной живописи. Она распрощалась с футуристами, поносила «бессмысленный» дадаизм[144], выступала против кубистов во главе с Пикассо[145]. Они превращают прекрасное в безобразное! Нет, нет, только возврат к итальянским традициям. Она должна направить современное итальянское искусство в нужное русло. Вернуть Италии былое величие!

Маргарита начала издавать ежемесячное приложение к «Иль пополо д’Италия» — журнал, посвященный вопросам культуры. В память о Роберто и в честь его товарищей — «смельчаков» — этот новый журнал назвали «Ардита»[146]. В нем Маргарита печатала писателей, вхожих в ее салон. А чтобы заручиться поддержкой своих идеи со стороны художников, знакомила их с богатыми коллекционерами.

В предисловии к первому номеру «Ардиты» Муссолини призвал деятелей искусства проявлять политическую зрелость, и его призыв был услышан. Сам создатель футуризма Маринетти немало потрудился, чтобы молодые художники, поэты, писатели вступали в фашистское движение, объявленное таким же «свежим ветром молодости мира», каким в свое время Маргарита объявила футуризм.

Прошло немногим больше года после гибели Роберто, а Маргарита уже вернулась к жизни, нему очень помогла ее любовь к Муссолини. Хотя эта любовь доставалась ей дорогой ценой. Муссолини все больше подчинял ее себе, к тому же его возрастающей слава мешала им скрывать свои отношения, а Маргарита но-прежнему не хотела унижать мужа, несмотря на то, что их брак давно стал формальностью. Может быть, потому, что семнадцатилетний Амедео и десятилетняя Фьяметта росли на глазах «дяди Бенито», они еще не задавали Маргарите неловких вопросов. А на людях Маргарита и Муссолини старались вместе не показываться. После рабочего дня, когда очередной номер был сдан в печать, сначала из редакции выходила Маргарита «и шла по спящему городу под серебряный перезвон часов кафедрального собора», и только минут через пятнадцать-двадцать за ней выходил Муссолини. Он еще немного прогуливался и потом уже шел на свидание с Маргаритой либо в гостиничный номер, либо в квартиру, которую она снимала.

Летом 1919 года Маргарита с детьми отдыхала на адриатическом побережье на вилле своего знакомого, директора крупной итальянской авиакомпании. От него она узнала, что Габриэль Д’Аннунцио задумал совершить беспосадочный перелет Рим-Токио. Авиакомпания была в восторге, поскольку лучшей рекламы для нее быть не могло. Маргарита сразу написала Д’Аннунцио, умоляя взять ее с собой. На самолете она уже летала не раз, такой перелет, уговаривала Маргарита своего старого друга, будет для нее бальзамом на душу, поможет ей хотя бы немного одолеть неутихающую тоску по сыну.

Д’Аннунцио не ответил на это письмо, так как уже отказался от своего замысла, поняв, что его место не в небе, а на земле. Он хотел решить проблему города Фьюме, намереваясь присоединить его к Италии.

Портовый город Фьюме на восточном побережье Адриатического моря по Версальскому договору отошел к новообразованному государству — Югославии. Италия оспаривала такое решение союзников, ссылаясь на то, что большинство населения города составляют итальянцы. Напряжение дошло до пика, когда толпа итальянских матросов напала на французских солдат. Было убито девять французов, и союзники приняли решение передать город под контроль английских вооруженных сил. Это решение должно было вступить в силу осенью 1919 года.

А летом того же года Д’Аннунцио и Муссолини встретились в Риме на конгрессе ветеранов войны, где они обсуждали проблему Фьюме. Это была их первая встреча.

— Власть переходит к народу! — обратился Д’Аннунцио к конгрессу. — Новый порядок может родиться только в битве. Наш пароль — к оружию!

Рядом с Д’Аннунцио, «аристократом в жизни и в искусстве, Муссолини выглядел плебеем», сказал один из друзей Д’Аннунцио. Но это не помешало им заключить политический союз, правда, не без помощи Маргариты. Она же предложила Муссолини печатать статьи Д’Аннунцио в «Иль пополо д’Италия», чтобы увеличить тираж газеты.

В первый послевоенный год Д’Аннунцио был главным народным героем Италии. Его речи увлекали тысячи людей. Маргарита послала Д’Аннунцио телеграмму с поддержкой его требований не отдавать Фьюме: «Вы — символ Италии. Мы с вами».

Кроме Маргариты у Д’Аннунцио оказалось столько сторонников, что он собрал из них целое войско. За сутки до передачи Фьюме под контроль английских вооруженных сил на главную улицу города въехала автомобильная колонна во главе с Д’Аннунцио. В колонне были солдаты регулярной армии, добровольцы, дезертиры из разных родов войск и даже королевские гвардейцы. Всего под командованием Д’Аннунцио оказалось восемь с половиной тысяч солдат и матросов.

Население города встретило их как освободителей.

Английские и французские воинские части покинули Фьюме.

Вечером того же дня Д’Аннунцио вышел на балкон губернаторского дворца и, развернув огромный итальянский флаг, обратился к собравшейся на площади толпе:

— Вы согласны с решением мэрии Фьюме стать независимой республикой?

— Согласны! — заревела толпа.

— В таком случае я провозглашаю Фьюме независимой республикой.

Для своего войска Д’Аннунцио скопировал черную форму «смельчаков», придумал специальный боевой, хотя и совершенно бессмысленный, клич «Эй-я, эй-я, ала-ла» и прочие атрибуты, позднее взятые на вооружение фашистами Муссолини, которые «в своей форме удивительно похожи на наших трубочистов — у них такие же черные шапочки с кисточками и зубы так же сверкают»[147], — заметил Карел Чапек.

В независимой республике Д’Аннунцио ввел свою конституцию и даже установил связь Фьюме с большевистской Россией на основе общих интересов в создании «нового социального строя».

Но Д’Аннунцио толком не знал, что делать с освобожденным городом. Правительство и армия Италии бездействовали, народ безмолвствовал, и даже Муссолини не счел нужным присоединиться к «символу Италии».

«Вы и народ Италии меня удивляете, — написал разгневанный Д’Аннунцио Муссолини. — Я рисковал всем. Я — хозяин Фьюме. В любой другой стране, даже в Лапландии, уже давно свалили бы правительство. Опомнитесь!»[148]

Муссолини видел в Д’Аннунцио своего соперника и попытался его успокоить, напечатав в «Иль пополо д’Италия» статью под огромным заголовком «Вива Фьюме!». «Революция на марше, — писал в ней Муссолини. — Она началась во Фьюме и закончится в Риме». Он послал фашистов на демонстрацию по случаю освобождения Фьюме. Обращаясь к толпе, Муссолини воздал должное Д’Аннунцио не только как великому поэту, но и как первому солдату Италии. Самого же Д’Аннунцио Муссолини просил не торопиться, пока они не встретятся и не обсудят все толком. Он понимал, что если революция в самом деле победит, то правителем Италии станет не он, а Д’Аннунцио.

Наконец правительство потребовало капитуляции Д’Аннунцио и после его отказа отдало приказ армии и флоту блокировать Фьюме.

Маргарита была с Муссолини на всех его выступлениях, постоянно обсуждала с ним положение дел, с ее помощью отношения между Д’Аннунцио и Муссолини наладились. Муссолини оценил преданность Маргариты. Если раньше его письма к ней начинались «Дорогая синьора», потом «Дорогой друг», то теперь — «Любовь моя». Они перешли на «ты».

Муссолини с Маргаритой отправились в Венецию, надеясь оттуда прорваться на лодке через морскую блокаду и попасть в штаб Д’Аннунцио. Тайная полиция, не спускавшая с Муссолини глаз, пронюхала об их намерении и бросилась за ними. В родной Венеции Маргарита без труда запутала следы. Но им все же не удалось добраться до Фьюме.

Д’Аннунцио правил во Фьюме целый год, пока правительство Италии не заключило договор с Югославией, по которому Фьюме получил статус независимого города. Тогда правительство, подтянув войска к городу, предложило Д’Аннунцио покинуть Фьюме, на что он объявил войну Италии. Итальянская армия перешла в атаку. Первый снаряд, выпущенный из корабельного орудия, попал в стену дворца, где находился Д’Аннунцио, чуть не убив его самого. После четырех дней уличных боев и пятидесяти двух убитых солдат Д’Аннунцио капитулировал. Он вернулся к себе на виллу в Венеции и отошел от политики. В 1924 году, после подписания Италией нового договора с Югославией, по которому Фьюме стал итальянским городом, король пожаловал Д’Аннунцио титул принца.

Д’Аннунцио отказался вступить в фашистскую партию, за что Муссолини пятнадцать лет держал его под полицейским надзором, лишив возможности выступать перед народом.

Только за год до смерти Габриэля Д'Аннунцио, в 1937 году, Муссолини объявил его величайшим из живущих итальянских писателей и назначил президентом Королевской академии.

На первых послевоенных парламентских выборах 1919 года Муссолини баллотировался от фашистского движения вместе с Маринетти и Артуро Тосканини[149]. Знаменитый дирижер восхищался патриотизмом Муссолини. Тосканини не только появлялся на его выступлениях, но и дал на нужды фашистского движения тридцать тысяч лир. В решении Тосканини выставить свою кандидатуру в парламент сыграло роль его близкое знакомство с Маринетти и с Маргаритой, которая принимала горячее участие в сборе пожертвований для «Ла Скала». Уже потом восхищение сменилось разочарованием. Тосканини запретил вывешивать над сценой портрет Муссолини, отказался исполнять фашистский гимн, за что был избит фашистами и эмигрировал в Америку. Там он примкнул к антифашистскому движению.

Последний предвыборный митинг фашистов открылся выстрелом из ракетницы, символизировавшим связь фашистского движения с ветеранами войны. Правда, ветераны уже отошли от этого движения. Одни сочли вдохновителя фашизма реакционером, другие — «итальянским Лениным» и тайным большевиком. Мнение последних разделяла полиция, продолжавшая неусыпно следить за Муссолини.

Маргарита вспоминала, что на этом митинге Муссолини «появился, как древний трибун, освещенный факелами, которые несли члены фашистского движения (…) В голосе его звенел металл (…), а каждое слово было отчетливо слышно на огромной площади (…) Завороженная толпа не могла отвести от него глаз»[150].

На выборах фашисты с треском провалились, не получив ни одного места в парламенте. Самую большую победу одержали социалисты, получив без малого треть мандатов. На следующий день в «Аванти!» появилась заметка: «Вчера в канале был обнаружен полностью разложившийся труп. После опознания оказалось, что это — Бенито Муссолини». Факельная процессия рабочих-социалистов пронесла бутафорский гроб мимо дома Муссолини, празднуя его политическую смерть.

Часть сотрудников «Иль пополо д’Италия» разбежалась, и обычно тесные редакционные комнаты так опустели, что казались большими. Тираж газеты резко упал, и Муссолини очутился на краю банкротства.

В сложившейся обстановке Маргарита находила для себя и светлую сторону: в трудные минуты Бенито особенно нужна только она. Он знает, что она от него не отвернется, что она любит его больше жизни. А Муссолини впал в депрессию и сказал ей, что хочет продать газету.

— Но Бенито, чем же ты будешь заниматься?

— Я был хорошим каменщиком. И летчиком буду хорошим, когда научусь летать. А могу играть на скрипке, писать пьесы, стать актером — все что угодно. Только Италией мне никогда не править.

— Ты обязательно будешь править Италией. В этом я не сомневаюсь, — обняла его Маргарита, и в этот момент в кабинет вломилась полиция с ордером на обыск и на арест Муссолини. Он подозревался в незаконном хранении оружия.

Редакция давно стала настоящим арсеналом, так что полиции не составило большого труда найти двадцать пистолетов, ракетницу и ящик с патронами. Муссолини провел в тюрьме два дня. В это время газету выпускала Маргарита. Она поместила на первой полосе статью за подписями оставшихся в газете журналистов, где говорилось, что все они готовы сесть в тюрьму вместе со своим редактором. По возвращении Муссолини из тюрьмы Маргарита устроила в редакции импровизированный пир и предложила тост за будущую победу. Но депрессия у Муссолини не прошла. Он не мог написать ни строчки, и Маргарита уговорила его съездить с ней на два дня в Венецию.

Маргарита поехала туда первой и в самом дорогом отеле сняла два номера на одном этаже с чудесным видом на Большой канал. На следующий день рано утром приехал Муссолини. Выходя из вагона, он увидел встречавшую его Маргариту. А из соседнего вагона, позевывая и прикрываясь газетами, вышли двое в одинаковых серых шляпах и в кожаных пальто. Маргарита и Муссолини сели в гондолу и отправились в отель. Перекусив, они пошли гулять по площади Св. Марка, осмотрели недавно отремонтированную колокольню собора, проплыли на гондоле мимо дворца, где жила Маргарита. Муссолини восхитился его роскошью, а у Маргариты екнуло сердце. Потом они спустились в район старого гетто. Там походили по антикварным лавкам, но ничего не купили. В центр они возвращались пешком, и по дороге Маргарита рассказывала Муссолини историю церквей, дворцов и улочек Венеции своего детства. Он часто останавливал ее, смотрел, как последние лучи зимнего солнца скользят по меди ее волос, и целовал их.

В отель первым вернулся Муссолини, Маргарита подождала наступления темноты. Через час они снова покинули отель, и снова порознь. Встретились под аркой соседнего дворца Дожей, поужинали в ресторане и пошли в театр Гольдони[151].

На следующее утро они встали поздно, купили билеты на самый медленный поезд в Милан, на станцию приехали опять-таки порознь и сели в разные купе.

Следившие за ними агенты полиции записали в донесении, что в Венеции у Муссолини не было никаких подозрительных встреч.

Поездка в Венецию помогла Маргарите успокоить Муссолини. Она продолжала ему внушать, что он и только он удостоится чести вернуть Италии былое величие.

Маргарита не сомневалась ни в том, что Муссолини придет к власти, ни в том, что власть нужно брать силой, для чего, как они уже не раз говорили, нужна революция. Есть только один вопрос: кто ее должен делать? Нет, нет, разумеется, не народ. К власти должен прийти диктатор. Как Д’Аннунцио взял Фьюме, так Муссолини возьмет Рим.

— Тебе суждено стать новым Цезарем. Да, Цезарем, и не спорь. Это тебя Италия ждала столько лет, и ты вернешь ей былое величие. Ты возродишь из руин Римскую империю. Ты установишь во всей Европе новую цивилизацию, в основу которой лягут римские идеалы порядка и законопослушания.

И Муссолини уверовал в свое великое предназначение.

Прикрыв глаза и выпятив нижнюю губу, Муссолини думал о Д’Аннунцио. Вздорный старик больше не стоит на его пути. Теперь ему, Муссолини, народ будет кричать: «Аве, Цезарь!»

Старые друзья-социалисты по инерции еще называли Маргариту «Красной девой». Она же считала, что это прозвище ей уже не подходит.

12

Муссолини забыл о депрессии, и Маргарита уехала на несколько недель на Сицилию отдохнуть, а заодно понять, что же такое знаменитая сицилианская мафия.

Через знакомого депутата парламента Маргарита договорилась о встрече с главарем мафии Франческо Куччи на его вилле. Во время обеда Куччи сидел в окружении своих любовниц, а за спиной у него стоял телохранитель.

Старый мафиози, прищурившись, посматривал на элегантную гостью, подливал ей местного вина и расспрашивал о столичных новостях. Маргарита рассказывала о Муссолини, о фашистском движении, о том, что Италии нужен человек, который наведет порядок в стране. Куччи понимающе кивал, ухмылялся в седые усы и покручивал на мизинце золотой перстень с печаткой.

— Дорогая синьора, вы совершенно правы. Порядок необходим. Вот на Сицилии я его уже навел, и моего слова достаточно, чтобы снова не возник беспорядок, а если он возникает, я его устраняю.

Любовницы дружно захихикали, но состроили серьезные мины, едва Куччи покосился на них.

— Как же вы его устраняете? — улыбнулась Маргарита.

— О, синьора, разными способами.

— А как смотрят на эти разные способы местные власти?

— Как и полагается смотреть тем, кто ест из моих рук. — Куччи осмотрел свои руки с ухоженными ногтями. — В Риме — парламент, премьер-министр, король, а здесь — я.

Маргарита встречалась с сельскими учителями, священниками, полицейскими. От них она узнала, что местные мафиози просто убивают всех, кто им мешает, невзирая на звание и положение. Во время этих встреч Маргарита спросила кого-то, как на Сицилии называют Куччи.

— Капо[152], — ответили ей.

По следам своей поездки Маргарита написала:

«Никто так не боготворит лидера, как итальянцы. Если итальянцами хорошо командовать, они — лучшие солдаты в мире. Они жизнь отдадут за того, кто (…) ими командует (…) Они поклоняются (…) кумиру, которого себе сотворили. За ним они пойдут в огонь и в воду. Это доказано всей нашей историей. Даже (…) мафия — не что иное, как проявление этой национальной черты»[153].

Получив в парламенте треть мест, социалисты старались ослабить правительство, накаляя обстановку в стране. Дело дошло до того, что в традиционно католических аграрных районах социалисты силой загоняли крестьян в коммуны и наказывали непокорных, уговаривали население не ходить в церковь и перенесли день отдыха с воскресенья на понедельник. Те, кого они сумели привлечь на свою сторону, стали давать своим детям такие имена, как Атеист, Бунт, Ленин. А в промышленных районах одна стачка сменяла другую, на фабриках создавались советы по образцу большевистских в России. Один конфликт с работодателями кончился тем, что полмиллиона рабочих захватили заводы и фабрики и подняли над ними красные флаги. Были случаи, когда поднимали и черные флаги анархистов, а то и те и другие вместе. Выставлявшуюся охрану называли тоже по русскому образцу «красногвардейцами».

Муссолини выступал за стачечную борьбу, но при непременном условии, что революция, к которой она приведет, не будет большевистской. Однако его опасения были напрасны. Не прошло и двух недель с момента захвата заводов, как стало ясно, что ни сами рабочие, ни их профсоюзные лидеры, ни руководство социалистической партии не знают, чего добиваться стачками — улучшения условий труда или революции. Правительство не замедлило этим воспользоваться и повысило жалованье рабочим, а Муссолини поспешил объявить, что «большевистские планы» социалистической партии потерпели поражение и победы добилось итальянское рабочее движение. Муссолини хорошо знал, что итальянцы — будь то промышленники или торговцы, крестьяне или рабочие, армейские офицеры или полицейские, чиновники или студенты — боятся большевистской революции и все они ненавидят правительство. Что это за правительство, которое не может справиться с социалистами! Вот они и дают деньги фашистскому движению и пополняют его ряды. За один только 1920 год численность этого движения выросла с одной тысячи до двадцати!

Муссолини с Маргаритой выработал новую линию поведения. Теперь он не уставал повторять, что только фашисты способны защитить традиционные итальянские ценности от большевистского варварства.

Такая стратегия устраивала правительство, и оно пошло на негласный союз с Муссолини. Пусть спускает, как гончих, своих громил на социалистов, едва те поднимают голову.

Политические страсти накалялись. Маргарита помогала Муссолини не покладая рук. Она забросила и газетную работу, и друзей, и даже для любимой Ады у нее не оставалось времени. Не только Маргарита — члены ее семьи служили Муссолини верой и правдой. Восемнадцатилетний Амедео вступил в фашистское движение и целыми днями пропадал на митингах и курсах боевой подготовки, а Чезаре стал юридическим советником руководства фашистского движения.

В благодарность за Маргаритину безграничную преданность Муссолини устроил в Милане большой траурный митинг, посвященный третьей годовщине гибели Роберто. Муссолини дал указания своим молодчикам не трогать на церемонии социалистов, чтобы не осквернять память Роберто.

Сотни фашистов набились в большой зал недалеко от дома Маргариты. Она со всей семьей сидела на почетном месте у самой трибуны.

Поднявшись на трибуну, Муссолини рассказал об основных вехах, увы, короткой жизни Роберто, зачитал отрывки из его писем Маргарите и текст представления Роберто к золотой медали, которой правительство так и не наградило его посмертно. Напомнил о братской могиле где-то в горах, в которой лежит Роберто, и закончил выступление так:

— В той ли Италии мы живем, за которую молодой солдат отдал свою жизнь? Нет. Нам предстоит изменить Италию, чтобы принесенные за нее жертвы не оказались напрасными. Долг совести — вот, что обязывает нас бороться с внутренними врагами.

Зал ответил продолжительной овацией.

На этом же митинге Муссолини наградил Маргариту специальным золотым значком, который получали только основатели «Фаши ди комбаттименто».

Муссолини каждый день писал в дневнике о своей любви к Маргарите.

Муссолини чуть не погиб в авиакатастрофе во время занятия с летным инструктором. Они взлетели с маленького аэродрома, почти тут же заглох мотор, и самолет рухнул, врезавшись в землю левым крылом. Утром того дня суеверная Ракеле уговаривала его не лететь: ей приснилось, что он разобьется. Инструктор почти не пострадал, — и ему удалось вытащить из-под обломков окровавленного ученика. У Муссолини были порваны связки на ноге и сломана левая рука. Муссолини позвонил Ракеле и Маргарите сказать, что он вне опасности. Инструктор отвез его к врачу, а оттуда — домой. Несколько дней спустя Маргарита навестила Муссолини. Войдя во двор, она увидела типичную крестьянку, которая стирала белье, подоткнув подол платья.

— Я хотела бы видеть синьора Муссолини, — сказала Маргарита.

Женщина вытерла руки о подол и подозрительно осмотрела Маргариту с ног до головы.

— А вы кто будете?

— Передайте, пожалуйста, что пришла синьора Царфатти.

Взгляд крестьянки стал откровенно враждебным. Ни слова не говоря, она вошла в дом, и оттуда донесся ее визгливый голос: «Там твоя краля стоит-дожидается!» «Что же ты ее не впустила?» — раздался голос Муссолини.

Только теперь Маргарита догадалась, что это жена Муссолини. Когда Ракеле вышла к ней, Маргарита объяснила, что пришла обсудить с Муссолини газетные дела. Ракеле была вне себя от ярости. Как «эта женщина» посмела войти к ней в дом!

Стоило Маргарите уйти, как Ракеле подошла к Муссолини и прошипела:

— А ведь правду говорят, что у людей стыда нет. Мне бы взять да и вышвырнуть ее вон. А я-то! Тебя, дурака, побоялась!

Не прошло и месяца после того, как Муссолини оправился от авиакатастрофы, а его уже снова поджидала смертельная опасность. К нему домой явился какой-то молодой человек. Ракеле ему сказала, что муж на работе. Тогда молодой человек пошел туда и, войдя в кабинет Муссолини, положил на стол пистолет.

— Анархисты, — сказал он удивленному Муссолини, — поручили мне убить вас за то, что нашего вождя арестовали. Но, когда я увидел вашу жену и детей, я не смог выполнить задания.

Другие анархисты оказались решительнее. Они заложили бомбу в миланском театре «Диана». Было убито двадцать человек и ранено еще человек тридцать. В момент взрыва Маргарита дома пила чай с друзьями. По ее воспоминаниям: «Стекла зазвенели и весь дом затрясся, будто вот-вот рухнет. Мы бросились к окнам. На улице пусто. Гробовая тишина. Только через несколько минут из театра высыпала обезумевшая толпа и куда-то помчалась. Как в немом кино. Люди словно потеряли дар речи (…) Крики начались позже. Сначала появился один, затем два, потом сразу десяток автомобилей с убитыми и ранеными (…)»[154]. Маргарита написала, что это был заговор коммунистов, то ли не зная, то ли не желая знать, что взрыв устроили анархисты. А пять дней спустя она вместе с большой толпой зевак смотрела, как колонна миланских фашистов марширует к Кафедральной площади на похороны жертв террористического акта в театре. У многих были дубинки, у офицеров — кортики.

Фашисты носили черные рубашки, перепоясанные портупеей. Поэтому их прозвали «чернорубашечниками».

Число чернорубашечников уже доходило до двухсот тысяч, и Маргарита поняла, что Муссолини, как она и предсказывала, суждено сыграть выдающуюся роль в итальянской истории.

13

На парламентских выборах 1921 года фашисты одержали первую победу, получив тридцать пять мандатов.

Так Муссолини стал членом парламента. Прошло всего два года после создания «Фаши ди комбаттименто», и Муссолини перешел ко второму этапу своего плана захвата власти парламентским путем. Он преобразовал движение в фашистскую партию во главе с Великим советом и стал ее председателем. Было создано и фашистское молодежное движение.

На открытие парламентской сессии Муссолини приехал поездом. А через три месяца он уже регулярно летал самолетом по маршруту Милан-Рим.

Маргарита поехала в Берлин на выставку современных итальянских художников, где было немало ее протеже. Съездила она заодно и в Вену купить картины для своей коллекции. Там после войны из-за нищеты и разрухи цены на произведения искусства резко упали.

Муссолини скучал по Маргарите и умолял поскорее вернуться. Он хотел, чтобы каждый раз, когда он прилетал из Рима в Милан, она его уже ждала. Они встречались в городе или ездили в Иль Сольдо в Маргаритином автомобиле. Однажды в темноте они столкнулись с другим автомобилем, и, прежде чем на место происшествия прибыл полицейский, Муссолини поторопился откупиться от орущего водителя, чтобы не стало известно, что женатый депутат парламента ездит по ночам с замужней женщиной.

Вместе с Маргаритой Муссолини выработал не только новую, но и гибкую линию поведения, чтобы заручиться поддержкой широких слоев населения.

— Хватит с нас социализма! Настоящий капитализм начинается только сейчас! — обращался с трибуны парламента к промышленникам социалист в душе Бенито Муссолини. — Путь к величию Италии лежит через католицизм, — кивал в сторону отцов церкви богохульник Муссолини. — Мы за свободу и против тирании, — делал реверанс интеллигенции поборник насилия Муссолини.

А с социалистами он и без заигрываний подписал пакт, по которому обе стороны обязывались прекратить взаимные нападки и передавать любые спорные вопросы в арбитраж. Тут-то в гибкой линии наступил перегиб: этот пакт оттолкнул от Муссолини сначала футуристов, потом «смельчаков» и наконец часть членов его же партии. Последние заявили, что Муссолини продался врагам и изменил идеалам фашизма. Муссолини созвал фашистскую ассамблею, где его противники заявили, что обойдутся без него.

— Вы можете обойтись без меня? — яростно воскликнул Муссолини. — Скорее, я могу обойтись без вас.

Муссолини сложил с себя полномочия председателя партии.

Тогда члены Великого совета отправились к Д’Аннунцио предложить ему этот пост. Но Д’Аннунцио сказал, что расположение звезд для него неблагоприятно.

Без Дуче фашисты на местах совершенно распоясались, непрерывно устраивали кровавые стычки с рабочими и с полицией. Беспорядки докатились до Рима, где в отличие от Милана и других городов население было готово расправиться с чернорубашечниками, и партия направила к Муссолини делегацию с просьбой, чтобы он снова стал ее председателем. Он великодушно удовлетворил просьбу товарищей.

Но внутрипартийные противники Муссолини не успокоились и, сменив тактику, начали «защищать» Муссолини от Маргариты. Она компрометирует Дуче, она — наш враг, эта буржуйка.

Муссолини только посмеивался, да и Маргарита не придавала значения этим выпадам в ее адрес. Она по-прежнему приглашала в свой салон, как она говорила, «интересных людей», независимо от их политических взглядов, что было на руку Муссолини, так как создавало впечатление, будто он — либерал.

В начале 1922 года под редакцией и на деньги Маргариты начал выходить журнал «Иерархия». Он отражал политические взгляды Муссолини и художественные — Маргариты. В нем она писала под старым псевдонимом Эль Серено или под новым Сиди статьи о литературе и искусстве. А политические статьи писали видные фашистские идеологи и фашиствующие правительственные чиновники. Маргаритин сын Амедео, делавший карьеру в коммерческом банке, писал о международном финансовом рынке. Среди авторов «Иерархии» был друг детства Маргариты, уже знаменитый на весь мир Маркони, а среди иллюстраторов — лучшие итальянские художники, часть которых уже вступила в фашистскую партию.

Во втором номере «Иерархии» появилась программная статья Муссолини «Какой путь выбирает мир?». Из нее следовало, что мир повернул направо и двадцатое столетие станет эрой фашизма.

Маргарита старалась внушить Муссолини, что он даром теряет драгоценное время, что власть нужно захватить, пока в стране нестабильное положение, что потом будет поздно. Нужно немедленно мобилизовать чернорубашечников.

— Один раз, — сказала она, — ты уже чуть было не потерял свою партию. Как бы тебе не остаться вождем без своего народа.

Муссолини внял ее доводам. Три месяца прошли в лихорадочной подготовке к походу на Рим. В Иль Сольдо Муссолини с Маргаритой разработали план захвата Рима. Предполагалось окружить столицу несколькими колоннами чернорубашечников и потребовать, чтобы правительство передало власть Муссолини. В случае отказа чернорубашечники должны были захватить Рим, а тем самым и всю Италию.

На пути Муссолини оставалось серьезное препятствие в лице короля с его регулярной армией. Муссолини решил убедить короля, что фашисты не опасны ни для него, ни тем более для армии, поскольку он, Муссолини, сторонник монархии.

Муссолини с Маргаритой отправились на север, где он выступал перед народом и клятвенно заверял, что чтит монархию. А его речи потом печатались во всех газетах.

По возвращении в Иль Сольдо Маргарита и Муссолини внесли последние уточнения в план захвата Рима и по поводу завершения работы отправились на премьеру вагнеровского «Лоэнгрина». Муссолини впервые появился с Маргаритой на людях.

Опера еще не кончилась, когда помощник Муссолини попросил его срочно выйти. Оказалось, чернорубашечники начали преждевременную атаку на один из полицейских участков в Риме, и плану захвата города грозит провал. На Муссолини не было лица.

— Уедем в Иль Сольдо, — прошептал он Маргарите, — перейдем швейцарскую границу, отсидимся, а там видно будет.

Кровь бросилась Маргарите в лицо. В эту минуту она ненавидела своего возлюбленного. Она смотрела на него и вспоминала, как во время нападения националистов на «Иль пополо д’Италия» он предложил бежать через черный ход. Она не сказала ни слова. Начался третий акт.

Весь тот вечер Маргарита внушала Муссолини, что нужно захватить Рим. Сейчас или никогда.

— Ну, что ты такое говоришь! Они уже раскусили наш план. Армия даже не подпустит нас к городу, — Муссолини лихорадочно ходил по комнате, стараясь не смотреть на Маргариту.

— Возьми себя в руки. Сядь. Ничего они не раскусили.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую.

— Что же ты предлагаешь? — повернулся Муссолини к Маргарите.

— Пусть король узнает, что ты — его союзник. Без королевского приказа армия пальцем не пошевелит.

Муссолини созвал в Неаполе фашистскую ассамблею. Выступив с речью, он повторил свое обещание чтить монархию. Потом состоялся парад. Проходя перед Дуче, его когорты, где было много монархистов-южан, кричали: «Вива король!» Стоявший рядом с Муссолини один из участников этого парада позднее вспоминал:

«Я обратился к Муссолини (…) „Ты тоже кричи: „Вива король!““ Он ничего не ответил. Я повторил: „Кричи: „Вива король!““ Он снова промолчал. Когда я в третий раз повторил, он холодно отрезал: „Да уймись ты“. „Почему?“- спросил я. Он пожал плечами и провел рукой по лицу. Это был его привычный жест. Потом, показав глазами на толпу, сказал: „Хватит того, что они кричат…“»[155]

Но, несмотря на демарши Муссолини, армия ждала приказа короля, чтобы выступить против фашистов. А те ждали приказа Муссолини приступить к взятию Рима. В Милане на улицах появились танки. «Иль пополо д’Италия» была оцеплена армейскими подразделениями, но редакционный телефон еще работал. Муссолини сообщили, что четыре колонны чернорубашечников уже в предместьях Рима. А он боялся вооруженного столкновения с армией. Маргарита вышла из себя:

— Или ты умрешь, или захватишь Рим. Не сомневаюсь, ты выберешь второе.

Как сказала позднее Маргарита, поход на Рим должен был состояться еще и потому, что она одолжила фашистской партии миллион лир из своих личных средств и не хотела их потерять.

Премьер-министр принес на подпись королю указ о введении в стране военного положения, чтобы армия могла начать действовать. Но трусоватый король тоже боялся гражданской войны и указ не подписал. Ночью он совещался со своими генералами, и те убедили его не применять силы против фашистов, потому что, сказали они, Муссолини выбросил из головы всякую революционную чушь и обещал чтить монархию. А убеждали они короля потому, что, опять же по совету Маргариты, фашисты успели убедить генералов, что их положение резко улучшится, если к власти придет Муссолини.

Премьер-министр подал в отставку. Найти ему замену не удалось. Муссолини сводил на нет все усилия политических противников создать правительственную коалицию.

В такой неопределенной обстановке Муссолини с Маргаритой готовили очередной номер газеты, когда в его кабинете раздался телефонный звонок. Один из кандидатов в премьер-министры предлагал Муссолини войти в правительство. Муссолини отказался. На вопросительный взгляд Маргариты он сказал:

— Все или ничего.

Любые попытки разных парламентских фракций создать правительство без Муссолини провалились. Тогда позвонили из королевского дворца, что король предлагает Муссолини пост премьер-министра и уверен, что Муссолини сформирует правительство.

— Ну, — схватила его за руку Маргарита, — теперь чего ты ждешь? Соглашайся!

— Нет. Пусть пришлют телеграмму. Мне нужно, чтобы все было черным по белому.

Телефон снова зазвонил. Помедлив, Муссолини снял трубку.

— Да, — сказал он, — я вас понимаю, но и вы поймите меня. Пока я не получу телеграммы, я не двинусь с места. Как только она придет, вылечу.

Телеграмма пришла. «Срочно. Совершенно секретно. Муссолини — Милан. Его Величество король просит немедленно прибыть в Рим и принять на себя формирование правительства».

Прочитав телеграмму, Муссолини протянул ее Маргарите и откинулся на спинку стула. Маргарита бросилась его целовать, а он встал, прошелся по кабинету и слегка охрипшим голосом сказал:

— Вот если бы папа это видел!

Бенито Муссолини стал самым молодым премьер-министром за всю историю Италии. Ему было тридцать девять лет.

В Рим Муссолини поехал поездом: не хотел показаться излишне горячным. Маргарита проводила его до вокзала.

Муссолини предстал перед королем в черной рубашке, в котелке и в гетрах.

— Простите мой вид, Ваше Величество, — церемонно сказал он королю, — я прямо с дороги.

В полдень того же дня Муссолини разрешил своей милиции промаршировать по улицам столицы, после чего отдал приказ всем чернорубашечникам покинуть Рим. Но прежде чем пьяные от радости чернорубашечники залезли в вагоны, они успели убить тринадцать человек, устроив потасовку на вокзальной площади.

31 октября 1922 года король привел к присяге премьер-министра Бенито Муссолини и членов его правительства.

Парламентские соперники Муссолини радовались тому, что новый премьер считается с их мнением. Ватикану понравилось, что Муссолини приказал повесить распятие в школах и в судах, а народу — что фашисты больше не хулиганят.

Едва Муссолини стал премьер-министром, как почувствовал, что теперь ему больше не нужно лезть из кожи, чтобы дотянуться до уровня Маргариты. Теперь он чувствовал себя намного выше нее. Да и вообще, кто теперь выше него? Кто? Бог, что ли?

14

Муссолини жил теперь в Риме в Гранд-отеле. Ракеле с детьми оставалась в Милане и каждый день говорила с ним по телефону. Маргарита тоже часто перезванивалась и переписывалась с ним. Кроме обычной журналистской работы Маргарита занималась по просьбе Муссолини иностранной прессой. Но, зная, что он занят по горло, она не хотела приезжать к нему, пока он сам ее не позовет. Когда он ее позвал, она остановилась в отеле «Континенталь», в нескольких кварталах от Гранд-отеля, и позвонила ему. Увильнув от телохранителей и личного секретаря, Муссолини вышел из своего номера и направился к Маргарите. Когда он входил в «Континенталь», один из его шоферов засек идущего без охраны премьер-министра и поднял на ноги полицию. Полиция послала в «Континенталь» агентов, переодетых официантами, чтобы с премьером ничего не случилось.

Обнимая Маргариту, Муссолини поймал себя на том, что думает о делах.

В Италию прибыл из Москвы нарком внешней торговли Леонид Красин[156]. Муссолини назначил ему аудиенцию в баре Гранд-отеля и, чтобы чувствовать себя уверенней с русским гостем, разрешил Маргарите присутствовать на ней. Чиновники итальянского Министерства иностранных дел были крайне недовольны тем, что встреча с русским министром состоялась в баре, да еще в присутствии синьоры Царфатти, тем более что переговоры шли о признании Италией большевистской России, но ничего не могли поделать. А Маргариту позабавило, что Красин принял ее за жену Муссолини и рассыпался в любезностях.

Кстати, по иронии судьбы, когда отношения с большевиками были установлены, на посту пресс-атташе советского полпредства оказался старый знакомый Муссолини, журналист Самуил Маркович Певзнер, с которым они в юности подружились, когда Певзнер бежал от царской полиции после разгрома революции 1905 года. Певзнер разделял увлечения Муссолини и социализмом, и игрой на скрипке. Он помнил нового правителя фашистской Италии «в одном и том же куцем пиджачке, в затасканном галстуке и в пузырящихся на коленях брюках (…) приверженного идеалам свободы, гуманности и справедливости, причем преданного бескорыстно»[157]. Самуил Маркович не раз платил за своего приятеля, у которого частенько не было ни гроша в кармане, и теперь с трудом узнал «дорогого Бенито».

А Муссолини, столкнувшись с «дорогим Самуэле» на дипломатическом приеме, не счел нужным его узнать.

Любовная связь между Маргаритой и Муссолини давно перестала быть тайной. Все знали, что она — его духовная наставница и советчица в делах культуры и что вообще ее влияние на Муссолини трудно переоценить. Как написал потом хорошо знавший Маргариту шеф итальянского бюро телеграфного агентства Юнайтед Пресс Томас Морган, «Муссолини купался в славе, а она — в отражении его славы (…), и радовалась тому, что стала вдохновительницей супермена, наслаждаясь мыслью, что он частично — творение ее рук»[158].

Устав от тайных встреч по гостиницам, Маргарита уговорила Муссолини переехать в большую квартиру, которую она сняла для него в центре Рима. Спальня в новой квартире была выдержана в темно-красных тонах, в гостиной стоял рояль, рядом — столик с несколькими скрипками, на гобелене во всю стену распластал крылья римский орел. Как вспоминал один из гостей, в этой квартире вечно воняло дешевым одеколоном, которым Муссолини поливал себя, когда ему лень было купаться.

Маргарита наняла для Муссолини экономку, которая раньше работала у Д’Аннунцио. Знакомые Муссолини прозвали ее «сводней». Через нее, по слухам, Муссолини улаживал свои амурные дела. Простая женщина, экономка обожала Муссолини и была слепо преданна Маргарите, которая от нее точно знала, кто ходит к Муссолини и с кем он проводит свободное время. Муссолини подозревал, что и у Маргариты были любовники, но они ему не мешали. Его плотское влечение к Маргарите остыло. Но, ценя ум Маргариты, он продолжал посвящать ее в свои дела, пользоваться ее услугами и советами.

В день рождения Муссолини Маргарита приехала в Рим и подарила ему старинные золотые карманные часы с его инициалами. Увидев, как много Муссолини работает, Маргарита попыталась уговорить его взять отпуск и съездить отдохнуть на Сицилию. Но он сказал, что не может покинуть столицу, когда ожидается очередной правительственный кризис. Вернувшись в Милан, Маргарита совершенно случайно узнала, что дело было не в очередном кризисе, а в очередной женщине. Эка важность, успокоила себя Маргарита, другие женщины уходят, а она остается.

Маргарита не представляла себе, сколько у Муссолини было женщин и каких. В юности он предпочитал интеллигентных, особенно любил учительниц. Теперь интеллигентность его не привлекала, была бы женщина не слишком худой и чтобы от нее несло духами или потом. По многочисленным письмам от поклонниц Дуче секретная служба отбирала тех из них, кого она после соответствующей проверки поставляла ему. Кроме них к нему приходили и другие женщины: журналистки, иностранные гостьи, актрисы, жены членов фашистской партии. Пусть вся любовь занимала несколько минут, зато с самим Дуче! Французская актриса Магда Корбеф по приезде в Рим прямо так и заявила во всеуслышание, что не вернется в Париж, пока не переспит с Муссолини. Она не только добилась заветной цели, но и бравировала потом: «Я жила в Риме два месяца, и Дуче обладал мною двадцать раз». Откровения болтливой актрисы попали в газеты. Муссолини они пришлись не по вкусу, и он уведомил полицию и французское посольство, что мадемуазель Корбеф — персона нон грата[159]. В ответ мадемуазель стреляла во французского посла, которого ранила. Когда Корбеф арестовали, во время обыска в ее квартире полиция нашла несколько сотен фотографий Муссолини. Корбеф приговорили к одному году тюремного заключения. А спустя много лет она отсидела еще один срок уже во французской тюрьме за то, что работала на гестапо во время Второй мировой войны.

Были и такие женщины, которые даже рожали от Муссолини. Ни Маргарита, ни Ракеле не придавали этому никакого значения: Маргарита считала его связи признаком здорового мужчины, а Ракеле сказала: «Ну и что с того, что он — бабник. Главное — он самый лучший отец и замечательный муж». Ракеле и сама завела себе любовника — начальника железнодорожной станции. Когда секретная служба Дуче перехватила письма Ракеле к ее железнодорожнику и сообщила об этом Муссолини, он расхохотался и показал эти письма Маргарите и генеральному секретарю фашистской партии. А тот приказал чернорубашечникам избить влюбчивого железнодорожника.

У Муссолини обнаружили язву желудка и запретили есть грубую пищу, курить и пить. Даже кофе. Только фруктовые соки и молоко. Муссолини никогда не упускал возможности напоминать о своей диете на государственных банкетах, и его соратники не осмеливались прикоснуться к вину. Язва не помешала Муссолини брать уроки фехтования и бокса, плавать и играть в теннис. Муссолини любил хвастать спартанским образом жизни и своими мускулами. Он упорно создавал образ человека из народа. И небритым может ходить, и в неглаженой рубашке, и в нечищеных ботинках, а какой крепкий! И духом и телом! А какой образованный! И на скрипке играет, и в шахматы. В шахматы, правда, Муссолини играть не умел, но любил фотографироваться за шахматной доской. Образ человека из народа не портили ни собственный самолет, ни дорогой спортивный автомобиль «Альфа-Ромео», ни целая конюшня отборных скакунов. Муссолини любил животных. Кроме кошек и собак он держал дома целый зоопарк: газель, обезьяну, орла, оленя, пуму и львицу по кличке «Италия».

Работал Муссолини с утра до ночи, изумляя секретарей выносливостью.

Положение в стране начало стабилизироваться. Рабочие вернулись на заводы, производительность труда повысилась, на улицах был порядок, студенты снова взялись за учебники. «Мы добьемся успеха, — уверял Муссолини итальянцев, — потому что будем работать». И народ ему верил. Муссолини выезжал в деревни, на фабрики, на стройки, а потом в газетах появлялись фотографии: Муссолини умело укладывает кирпичи, Муссолини лихо бьет молотком по наковальне, Муссолини ловко забрасывает вилами сено на подводу. Восторг вызывали фотографии по пояс голого, загорелого, широкоплечего Дуче с налитыми мускулами. Итальянцам до смерти надоело видеть в кресле премьер-министра дряхлых стариков во фраках. Наконец народ увидел молодого, сильного премьера, которым можно гордиться. И поезда, слава Богу, ходят по расписанию. В газетах Италия изображалась молодой, сильной, спортивной, счастливой страной, где не было ни бедности, ни преступлений, ни самоубийств. Так что один из залов дворца, где располагалось Министерство иностранных дел, пришлось отвести под «Музей ужасов», как Муссолини называл Музей подарков от благодарного народа. «Казалось, во всей Италии не было человека, который не хотел бы послать хоть что-нибудь в знак личной благодарности этому спасителю страны (…) египетские сигареты, хотя Муссолини не курил; вкуснейший шоколад, хотя Муссолини не ел сладостей; морские чудища; игры всех видов (…) вышитая золотом шапочка тореадора (…) персидский меч (…) туалетное мыло собственного изготовления; разрисованные яйца с изображением соборов Св. Петра, Св. Марка и Пизанской башни (…) портрет Муссолини на керамической тарелке (…) парусник из соломинок со всей оснасткой, наполненный крошечными позолоченными яичками — подарок от фермеров; пара удивительных ботинок в красно-бело-зеленую полоску…»[160] — вспоминала Маргарита.

Муссолини не уставал повторять, что спас Италию от гибели, и «спасенный» народ возвел Дуче в ранг Мессии. А Мессия не замедлил дать народу десять заповедей фашизма, включая такие, как «Муссолини всегда прав», «Жизнь Дуче превыше всего», «Личность Муссолини священна». В школах изо дня в день слышалось: «Кто тебя создал? — Муссолини; Где Муссолини? — На небесах, на земле — повсюду. Он всеведущ. Он всесилен. Он всемогущ».

Муссолини делал все, чтобы народ принял фашизм сердцем, а не умом. Итальянцы, сказал он как-то Маргарите, должны не понимать фашизм, а принимать. Душой.

Но фашизм принимали не все итальянцы. Через три года после прихода Муссолини к власти на него было совершено покушение. Джино Луцетти бросил бомбу в автомобиль Муссолини. Дуче не пострадал, но четверо человек из его охраны были ранены. Через полгода после первого покушения пятнадцатилетний член молодежного фашистского движения Антео Замбони стрелял по автомобилю Муссолини, но Дуче и в этот раз не пострадал, а Замбони толпа линчевала на месте. Еще через год на митинге в Муссолини стреляла Виолетт Гибсон. А в этот раз он остался в живых лишь благодаря своей привычке задирать голову перед началом выступления: пуля буквально прошла у него под носом.

В конце 1922 года премьер-министр Италии Бенито Муссолини отправился в первую зарубежную поездку. Он поехал в Лондон, на Международную конференцию по вопросу германских репараций странам-победительницам.

Король Георг V принял его в Букингемском дворце. Англичане немало потешались над шубой итальянского премьера, которую Маргарита купила ему перед отъездом, чтобы он не простудился. В Лондоне он встретился и с главами правительств Англии и Франции.

Из Лондона Муссолини телеграфировал Маргарите, что просит подготовить ему отчет о том, как итальянская пресса отразила лондонскую конференцию, какое значение придала его участию в ней — словом, дал Маргарите привычное для нее задание.

По возвращении из Англии Муссолини на специальном поезде поехал в Милан к Ракеле и к детям, которых не видел с тех пор, как стал премьер-министром. Проведя дома всего несколько часов, он приказал шоферу приготовить автомобиль.

— Как, Бенито, ты уже уезжаешь? — растерялась Ракеле.

— Государственные дела, ничего не поделаешь, — Муссолини чмокнул ее в лоб и помахал рукой детям.

— Опять бабы, — хмуро буркнула себе под нос Ракеле, когда муж ее уже не слышал.

На рождество Маргарита приехала в Рим, но Муссолини оказался так занят, что не нашел для нее времени, и она в слезах вернулась в Милан.

На этот раз Маргарите уже трудно было успокаивать себя, но на празднование нового года она снова приехала в Рим, и у Муссолини снова не нашлось времени для нее.

В полном отчаянии она послала ему с курьером три письма. Два — с признанием в любви, а третье — с описанием, как она сегодня стояла в ликующей толпе, когда Муссолини проходил перед строем чернорубашечников с вытянутыми вперед руками с кинжалами. Какой гордостью за него она была переполнена. Но, предупреждала она, та же толпа, которая сегодня кричит ему «Осанна!»[161], завтра с не меньшим воодушевлением может закричать «Распять его!».

Получив письма, суеверный Муссолини сразу нашел время для Маргариты, и вечером они пошли погулять по Аппиевой дороге. Вдруг прямо над их головой мелькнула падающая звезда.

— Смотри! — Маргарита повернулась к Муссолини. — Скорей загадай желание! — а про себя загадала: «Пусть он будет мой навсегда!»

Муссолини загадал желание прибрать к рукам всю Италию.

В следующие приезды Маргариты в Рим Муссолини снова бывал занят. Маргарита мучилась, но продолжала ездить.

Случалось, что Муссолини звонил ей в отель и, не застав ее в номере, приходил в ярость: она должна сидеть и ждать его звонка. Она хотела поехать на зимние каникулы в Тунис с сыном, но Муссолини ей запретил. Она попыталась возражать, на что Муссолини заявил, что его не интересуют ее дела, важно только то, что хочет он. И кого она может приглашать к себе в гости, а кого нет, тоже решает он. Более того, Муссолини потребовал, чтобы Чезаре отказался от клиентов, не состоящих в фашистской партии. Маргарита приходила в отчаяние. С другой стороны, он не позволял бы себе такого безобразия, если бы не любил ее. И Маргарита опять написала Муссолини письмо, которое начиналось такими словами: «Мой возлюбленный, обожаемый тиран!» — а кончалось тем, что она пришла в себя и видит весь комизм их ссор и скандалов. Теперь она понимает, что он боится ее потерять, чем и вызваны все недоразумения между ними. Она не сомневается, что он не только любит ее, но и уважает. Она не может указывать Чезаре, каких ему брать клиентов. Тем более что он давно доказал свою преданность фашизму и уже склонил многих своих клиентов на сторону Муссолини. Ну, а что касается антифашистов, которых она приглашает на свои среды, так это ему на пользу. Пусть все видят, что он — либерал. К тому же во имя их любви она должна сохранять личную свободу. Она и теперь рядом с ним в самые трудные для него дни и минуты. Конечно, она тоже хочет, чтобы они были супругами. Но так же, как судьба связала его с Ракеле, так судьба связала ее с Чезаре.

Не получив ответа, Маргарита уверила себя, что у Муссолини духу не хватает написать ей, настолько он устыдился своего поведения, и, чтобы помочь ему преодолеть стыд, она опубликовала в «Иль пополо д’Италия» две статьи, в которых Муссолини выглядел прямо-таки богом.

Статьи не помогли, и тогда Маргарита решила сменить тактику. Не предупредив Муссолини, она отправилась с Амедео в Тунис.

Две недели они колесили по Тунису, знакомились с сельскохозяйственными колониями, побывали в старинных мечетях, карабкались на развалины времен Римской империи. Там, где кончались железнодорожные рельсы, они садились на верблюдов.

В глубине Сахары они набрели на остатки древнеримского акрополя.

— Может, госпожа знает, когда его построили? — спросил арабский проводник через переводчика.

— За шестьсот лет до рождения вашего пророка, — гордо ответила Маргарита. — Рим построил этот акрополь. А я — дочь Рима.

Вернувшись домой и не найдя ответа ни на свое письмо к Муссолини, ни на свои статьи, Маргарита совсем пала духом, но решила взять себя в руки и села за книгу о путешествии по Тунису. Эта книга стала одной из ее наиболее известных работ. Живые впечатления о древнеримском прошлом в африканской пустыне, пыл, с которым Маргарита ратовала за современное итальянское присутствие в Тунисе, произвели сильное впечатление на читателей. Настолько сильное, что Муссолини счел своевременным поднять в парламенте вопрос о том, кому должен принадлежать Тунис — Франции, которой удалось прибрать его под свой протекторат, или Италии, которая имеет на него исторические права.

Муссолини понял, что ему не помешает быть причастным к этой книге, и написал к ней предисловие, что только прибавило ей успеха. Собственно, книга стала одним из обоснований фашистских претензий на колонизацию Африки и строительство новой Римской империи.

К середине двадцатых годов Маргарита Царфатти была уже известным критиком, журналисткой, писательницей и покровительницей изящных искусств. Она была убеждена, что должна поставить итальянскую культуру на службу фашистскому режиму.

Для начала Маргарита решила на смену устаревшему футуризму создать свое художественное движение, основанное на сугубо римских корнях. Она собрала группу из семи молодых талантливых художников, которые поддержали ее замысел. «Мы стремимся восстановить нарушенный порядок и в искусстве», — утверждала Маргарита.

Нужно было придумать название новому движению. Кто-то из членов группы предложил «Семисвечник», но Маргарита тут же его отвергла. Нет, нет, никаких еврейских ассоциаций. После долгих поисков приняли предложенное ею название «Новеченто»[162].

Маргарита сняла для новечентовцев виллу недалеко от Иль Сольдо, чтобы наблюдать за их творчеством. При таком покровителе, как Маргарита, работы новечентовцев получали восторженные рецензии в «Иль пополо д’Италия». Надеясь преуспеть при новой власти, они вступили в фашистскую партию. А Маргарита прочла в Риме публичную лекцию, посвященную «возвращению к порядку». Ее слушали почтенные академики и искусствоведы. Они, разумеется, согласились с Маргаритой, что после долгих лет разброда в поисках нового искусства пришло время возродить классические ценности с их итальянскими корнями.

В Милане открылась первая коллективная выставка «Новеченто». К радости Маргариты, Муссолини согласился приехать на открытие. Она провела премьер-министра по залам, давая оценку отдельным работам, но Муссолини не нужно было ничего объяснять: на холстах возлежали нагие женщины вполне в его вкусе, а кувшины с цветами и вазы с фруктами уж и вовсе не требовали объяснений. Ознакомившись с выставкой, Муссолини произнес краткую речь, в которой, как всегда, слышались нотки Маргариты.

— Фашистская революция и истинная культура стали у нас синонимами. Если же сравнивать фашистскую революцию с французской и с русской, то последние пытались добиться перемен, убивая людей, тогда как фашистская революция добивается перемен, просвещая людей. Поэтому место художника в фашистской революции трудно переоценить, и его моральный долг помочь народным массам понять фашизм. Такой страной, как Италия, не может править человек, не заинтересованный в развитии искусства. Вот почему я с гордостью заявляю, что правительство, которое я имею честь возглавлять, не может не быть искренним другом искусства вообще и живописи — в частности.

На последних словах раздались аплодисменты новечентовцев, и Муссолини ответил на них фашистским салютом.

На выходе Муссолини вполголоса сказал секретарю, что на следующей выставке было бы хорошо добавить несколько его портретов в римской тоге, может быть, с лавровым венком — словом, что-нибудь в таком духе.

Еще приятней Маргарите было, что Муссолини пошел с ней и на выставку скульптора Медардо Россо[163], чьи бронзовые молодки с крутыми бедрами понравились Муссолини не меньше, чем их толстый, бородатый, веселый автор. Муссолини и Россо быстро перешли на «ты», каждый вспомнил свое деревенское детство, а потом Россо неожиданно спросил:

— Скажи, Бенито, говорят, ты играешь на скрипке?

— Играю, — ухмыльнулся Муссолини.

— Это тебе очень полезно, это даже важнее политики.

От неожиданности Муссолини расхохотался и потом не раз вспоминал слова Россо, когда брал в руки скрипку.

Маргарита писала в «Иль пополо д’Италия», что «стиль классического „Новеченто“ и есть фашистский стиль, он строгий и ясный, как речи Муссолини». Ее старания насадить этот стиль не пропадали зря, но рядом с работами новечентовцев в классическом стиле красовались гипсовые бюсты и лакированые портреты Дуче в базарном стиле, и с этим она ничего не могла поделать.

Маргарита придумала формулу, взятую на вооружение официальной фашистской пропагандой: «Для нас, итальянцев, искусство — синоним Отечества». А бывшему каменщику Муссолини больше понравилась другая Маргаритина формула: «Неустанно строить новое фашистское общество».

Пиком успеха новечентовцев стало их участие в венецианской Биеннале, которую открывал король Витторио Эммануэль. Едва он разрезал ленточку, как раздался громкий крик: «Долой старую Венецию!» Все были уверены, что вот-вот прогремит выстрел или взорвется бомба, предназначенные для короля. Но оказалось, что кричал неугомонный Маринетти, протестуя против того, что футуристам не разрешили выставиться на Биеннале.

Маргарита сопровождала их королевское величество по залам новечентовцев, посмеиваясь про себя над вежливым молчанием короля.

Несмотря на готовность Муссолини объявить «Новеченто» официальным фашистским искусством и на признание, полученное на Биеннале, группа новечентовцев распалась из-за того, что Маргарита хотела полностью подчинить их себе, а они не хотели ей подчиняться.

15

В 1924 году, когда Чезаре возвращался поездом из Рима в Милан, у него случился приступ аппендицита, который врачи не распознали, и через пять дней он скончался. Маргарита, Амедео, Фьяметта, Ада и одна из сестер Чезаре не отходили от него до последней минуты. Муссолини узнал о смерти Чезаре и счел приличествующим главе правительства послать вдове телеграмму, которая должна была показать, что ему не чужда благодарность: «Никогда не забуду тех далеких дней, когда вам понадобилось столько смелости, чтобы защищать меня». Даже в трауре Маргарите согрел сердце этот знак внимания.

Мэр Милана нанес Маргарите визит соболезнования, телеграммы приходили десятками, а венкам от политиков, финансистов и людей искусства не было счету. В день похорон траурный кортеж вытянулся по всей главной улице.

После захода солнца члены семьи и несколько близких друзей собрались при свете факелов у могилы Чезаре на еврейском кладбище. Маргарита, исполняя последнюю волю Чезаре, вытерпела душераздирающее пение хазана[164], но, когда раввин подошел к ней с ножницами, чтобы надрезать в знак траура ворот ее черного бархатного платья, она испуганно отпрянула, и раввин только покачал головой.

Памятник Маргарита заказала в духе последней воли Чезаре. Бело-мраморная стела в форме Скрижалей Завета, а перед ней на возвышении — бронзовая менора[165].

Маргарита прожила с Чезаре двадцать шесть лет. Половину из них она была любовницей Муссолини. Чезаре об этом, если и не знал, то догадывался, но молчал, даже когда с вопросами о дяде Бенито к нему начали приставать Фьяметта и Амедео. Теперь Маргарита была вдовой, Амедео было уже двадцать два года, Фьяметте — пятнадцать, они были достаточно взрослыми, чтобы не интересоваться отношениями между матерью и дядей Бенито.

Парламентская оппозиция портила Муссолини жизнь больше, чем его язва. У фашистов все еще было меньше мест в парламенте, чем у социалистов. Муссолини предложил новый закон, по которому партийному списку, получившему на выборах большинство голосов, отводится две трети мест в парламенте, а треть — другим партиям пропорционально их численности. Оппозиция, поняв, что Муссолини хочет прибрать к рукам парламент, встала на дыбы, но он объявил новые выборы.

Предвыборную кампанию Муссолини начал с того, что создал в Италии Чрезвычайную комиссию, взяв за образец ленинскую ЧК — единственное, что было приемлемо для него в большевистской революции. Чрезвычайная комиссия Муссолини тоже занималась тем, что подавляла оппозицию. Разница состояла в том, что в России в ЧК брали людей, еще не обученных пытать и убивать, а Муссолини набрал в свою ЧК отборных головорезов во главе с Америго Думини, который любил представляться так: «Думини, двенадцать убийств».

Думини со своими головорезами нападали на журналистов и политиков, устраивали разгромы редакций, разгоняли митинги, убивали людей и угрожали переломать кости каждому, кто скажет хоть слово против Муссолини.

Такая тактика дала свои результаты, и фашисты получили на выборах 65 процентов голосов, а на улицах ликующие сторонники Муссолини скандировали «Ду-че!», «Ду-че!».

Муссолини полагал, что победа избавит его от нападок оппозиции, но ошибся. Больше всех усердствовал тридцатидевятилетний социалистический депутат Джакомо Маттеотти, новый протеже Кулишовой и Турати. Он был ярым антифашистом. Высокий, худой, смуглолицый и темноглазый, Маттеотти был из богатой семьи, получил хорошее образование. Его выступления в парламенте всегда отличались продуманностью, страстностью и врожденным красноречием. А опирался он только на факты.

Маттеотти заявил, что результаты выборов следует считать недействительными до тех пор, пока полиция не расследует многочисленные жалобы на фашистов, которые угрозами и рукоприкладством мешали законному проведению предвыборной кампании. Муссолини пришел в ярость и, не сдержавшись, крикнул социалистам: «Вам всем надо пустить пулю в спину!»

Маттеотти готовил речь к следующему заседанию парламента. До фашистов дошли слухи, что он располагает материалами о финансовых злоупотреблениях Муссолини и о его причастности к сделке итальянского правительства с американской нефтедобывающей компанией. Говорили, что американцы дали многомиллионную взятку Муссолини, а он и король стали держателями акций этой нефтяной компании.

Муссолини понял, что нельзя сидеть сложа руки, и поручил Думини проучить Маттеотти.

— Как? — спросил тот.

— Сам знаешь, — отмахнулся Муссолини.

Летним утром Маттеотти вышел из дома с портфелем и направился в парламент. Его уже ждал Думини со своими подручными. Несмотря на отчаянное сопротивление Маттеотти, его засунули в автомобиль, избили до полусмерти, увезли за город, добили ножами, раздели догола и бросили труп в придорожную канаву, прикрыв ветками.

Вернувшись в Рим, Думини оставил автомобиль во дворе Министерства внутренних дел, а наутро загнал его в гараж, чтобы отмыть кровь с заднего сиденья. Пока мыли машину, Думини отправился в секретариат Муссолини и передал ему окровавленный паспорт и портфель с документами Маттеотти. Муссолини сунул паспорт в ящик стола и велел выдать деньги участникам операции, которым приказал уйти в подполье, пока не утихнет скандал. А скандал разразился громкий. Маттеотти не появлялся в парламенте два дня подряд, жена не знала, где он, и оппозиция во весь голос требовала расследования, обвиняя фашистов в убийстве депутата парламента. Муссолини заявил, что ему об этом ничего не известно, но он не сомневается, что Маттеотти жив-здоров. То же самое он сказал жене Маттеотти, которая пришла к нему на прием. Она потом вспоминала, что Муссолини стоял перед ней, прижимая руки к груди, и убеждал, что с ее мужем ничего не случилось.

Муссолини не знал, что машину, в которой увозили похищенного Маттеотти, видели двое прохожих и запомнили ее номер. Кроме того, Маттеотти ухитрился выбросить в окно машины свой депутатский пропуск. Полиции этого было достаточно, чтобы арестовать участников похищения, включая Думини. Хотя следователям не удалось выжать из них ни слова, они остались в тюрьме.

Муссолини все больше и больше тяготила связь с Маргаритой, и, памятуя об успехе ее книги о Тунисе, он предложил ей отправиться в Марокко, а оттуда проехать по североафриканскому побережью, чтобы написать книгу о тамошних странах, и она не могла ему отказать.

В Марокко Маргарита поехала через Испанию, но в Мадриде оступилась и сильно повредила ногу. Врачи установили закрытый перелом и запретили ей двигаться. Несколько недель Маргарита пролежала в больнице.

В Геную Маргариту привезли через два дня после убийства Маттеотти, и друзья, сопровождавшие ее в Милан, рассказали ей, что молодой депутат от социалистической партии Джакомо Маттеотти исчез. Как сквозь землю провалился.

Ко времени возвращения Маргариты Муссолини уже знал все подробности убийства Маттеотти. Служба безопасности, которая прослушивала телефонные разговоры всех высокопоставленных лиц, включая премьер-министра, перехватила разговор Муссолини с Ракеле: он уговаривал ее сразу же уехать из Милана в деревню.

— Да что же такое случилось? — удивилась Ракеле. — Еще не так жарко.

— Может стать очень даже жарко, — загадочно сказал Муссолини.

В разгар скандала с Маттеотти Муссолини подумал, что ему, как всегда в трудных случаях, нужен Маргаритин совет. Он позвонил ей и, даже для вежливости не спросив, как ее дела, прямо так и сказал: «Мне нужен твой совет».

От радости Маргарита растерялась, но быстро опомнилась и спросила:

— А что случилось?

— Маттеотти исчез без следа, — ответил Муссолини, и Маргариту резануло это «без следа», которое Муссолини произнес чуть ли не с гордостью.

— Это — заговор против меня, — продолжал он. — Дьявольский заговор моих врагов. Они хотят обвинить меня в похищении Маттеотти. Но даже если враги подбросят к моим дверям его труп, я все равно не уйду с поста премьер-министра.

Маргарита заподозрила, что Муссолини замешан в убийстве Маттеотти, но сказала:

— Не волнуйся. Ты же не виноват, что тебе сообщили о похищении, когда ты уже не мог его предотвратить.

Зная, какой Муссолини суеверный, она принесла ему свой экземпляр «Божественной комедии», сказав, что в критические минуты жизни Данте никогда ее не подводил.

Среди членов фашистской партии скандал с Маттеотти вызвал брожение. Экстремисты требовали «перестрелять несколько тысяч человек и покончить с этим делом», остальные были против таких мер.

— Когда понадобится, я проявлю жестокость, — успокоил их Муссолини.

В конце концов полиция обнаружила труп Маттеотти. В парламенте начали требовать отставки Муссолини. По всей стране проходили стычки фашистов с их противниками. Муссолини грозила политическая смерть.

В эти дни служба безопасности записала телефонный разговор Маргариты с Муссолини.

Маргарита: «Ну, как ты? Есть что-нибудь новое?»

Муссолини: «Ничего (…) Больше всего меня угнетает, что я не знаю, (…) кто меня предал».

Маргарита: «Все будет хорошо (…) Главное — держать себя в руках (…)».

Муссолини: «При том, что судьба сдала лучшие карты моим врагам? (…)».

Маргарита: «Но (…) в самую последнюю минуту приходит нужная карта (…)».

Муссолини: «К сожалению, меня атакуют не картежники, а оппозиция и пресса (…)»[166].

Муссолини подумал, что ему нужно заручиться поддержкой армии, и назначил командующим фашистской милицией армейского генерала. Однако этим он только восстановил против себя чуть ли не всю фашистскую партию. Ах, вот как! Муссолини снюхался с либералами! Его тянет назад к социалистам! Он готов продать фашистов, лишь бы удержаться у власти!

Дошло до того, что руководству фашистской партии пришлось опубликовать открытое письмо к Муссолини, в котором оно протестовало против ареста участников похищения Маттеотти и выдвигало ультиматум: «Либо мы все в тюрьме, либо ни один из нас!»

Муссолини попытался успокоить руководство тем, что примет меры для освобождения арестованных. Не помогло.

Тридцать фашистских экстремистов ворвались в кабинет Муссолини и потребовали покончить с парламентской оппозицией. Перепуганный Муссолини пообещал им заткнуть рот антифашистам.

Кончилось тем, что Муссолини попросил у короля аудиенции, чтобы уговорить его подписать указ о приостановлении деятельности парламента, но не ставить даты.

— Социалисты готовят гражданскую войну, — припугнул короля Муссолини.

И король подписал указ, не проставив даты.

Такого успеха Муссолини не ожидал. Королевский указ позволял ему распустить парламент в тот момент, когда он увидит, что путь к единоличной власти для него открыт.

Через несколько дней Муссолини произнес свою знаменитую речь в парламенте.

— Я и только я несу политическую, моральную и историческую ответственность за страну.

— Он душит демократию! — закричала оппозиция.

— Хватит! — ударил кулаком по трибуне Муссолини. — Исход борьбы определяет только сила. История не знает другого решения. И мы выиграем борьбу если не уговорами, так силой. Завтра все станет на свои места.

И действительно, назавтра, проставив дату на королевском указе, Муссолини распустил парламент и стал полновластным хозяином страны.

В следующие несколько дней были объявлены вне закона все антифашистские организации и конфискованы их газеты. В случае сопротивления применялась сила, как Муссолини и обещал. Антифашистов избивали на улицах и арестовывали по заранее составленным спискам. Многие бежали за границу, включая Турати и Кулишову. Вскоре они умерли во Франции, а Маргарита, узнав об их смерти, хладнокровно сказала: «Теперь в Милане будет только мой салон».

Еще через некоторое время Муссолини провел закон, по которому полиция получала неограниченное право арестовывать и заключать в тюрьму «политических преступников», и «Закон об охране государства», по которому антифашистов судил военный трибунал.

Покончив с парламентаризмом и демократией, Муссолини устроил судебный процесс над убийцами Маттеотти, которые отделались короткими тюремными сроками и вскоре были амнистированы.

А Маргарита написала статью, где оправдала Муссолини тем, что «человек, который несет миру великие идеи, обычно нетерпим к оппозиции», и тем, что «в партии, где столько молодых энергичных людей, среди которых есть и склонные к насилию, неизбежны эксцессы»[167].

16

Плохо заживающая нога не позволяла Маргарите покидать Иль Сольдо. А Муссолини и не думал ее навещать. Она страдала, не зная, чем его привлечь, и решила написать его биографию.

Муссолини эта идея очень понравилась, и он дал Маргарите массу писем из личного архива, ранние газетные публикации, оригиналы его первых автобиографических заметок, а также сочинил короткое предисловие к будущей книге, где, в частности, подчеркнул, что не любит, когда о нем пишут, но таков удел государственного деятеля, и ему приходится с этим мириться. «Я принадлежу не себе, а людям (…) я стал частью их жизни, и чувство долга перед ними меня не покидает»[168]. Объяснил он, и почему доволен этой биографией: она без преувеличений показывает его истинное место в современной истории.

Заключив договор на книгу с английским издательством, Маргарита написала ее за несколько месяцев. Книга вышла в Англии в сентябре 1925 года под названием «Жизнь Бенито Муссолини», а уже к декабрю первый тираж был полностью распродан. Часть тиража разошлась в США. Вышла книга и в Италии, но под названием «Дуче». Отрывки из нее были опубликованы в «Иль пополо д’Италия» и в «Иерархии» еще до ее выхода. В дорогом переплете с золотым обрезом она продавалась по доступной цене.

Английское издание несколько отличалось от итальянского, потому что в одних случаях с иностранными читателями можно было и пооткровенничать, а в других — итальянцам необязательно знать подробности. Так, в итальянском издании не было ни слова об отношениях Маргариты с премьер-министром Италии. А в английском — ни слова о фашистских бандах, которые по трупам привели Муссолини к власти.

Исчерпывающая характеристика Маргаритиной книги содержалась в одной из американских рецензий: «История фашизма в Италии выглядит мирной революцией, сделанной святым гением». И действительно, этой книгой Маргарита заложила первый камень в создание мифа о Муссолини и культа его личности.

А на вопрос одного итальянского журналиста, зачем она выдумала некоторые эпизоды в «Дуче», Маргарита ответила с редкой для нее откровенностью: «Чтобы создать легенду». Для легенды Маргарите не нужны были документы, которые ей передал Муссолини, она их хранила просто как память. Пикантные сцены из буйного детства Муссолини и из любовных похождений его юности тоже годились для легенды. Например, Маргарита писала, что в тех местах, где Муссолини жил в юности, есть молодые люди, которым скоро будет по двадцать и которые больше походят на Муссолини, чем на местных жителей. Маргарита знала, что у итальянцев Муссолини, бегающий за каждой юбкой, вызовет еще больший восторг. А уж про итальянок и говорить нечего.

Все эти легкие мазки только украшали образ несгибаемого вождя, которому неведомы слабости. В книге было много фотографий, ставших каноническими: «Дуче-солдат», «Дуче-журналист», «Дуче-политик», «Дуче за штурвалом самолета», «Дуче за рулем автомобиля», «Дуче верхом», «Дуче играет с львицей „Италия“». Дуче, Дуче, Дуче…

Маргарита искренне считала, что Муссолини — наследник цезарей, веря в связь фашизма с великим прошлым Древнего Рима. Она посоветовала Муссолини запечатлеть «фаши» на итальянской монете и на национальном гербе нового фашистского государства. Она напомнила ему, что Юлий Цезарь[169] вел отсчет времени с начала своего правления, и Муссолини тут же подписал декрет, по которому фашистский Новый год начинался с даты похода фашистов на Рим.

Так 28 октября 1922 года, обозначенное на календаре римскими цифрами, стало началом фашистской эры.

«Бенито Муссолини — (…) римлянин до мозга костей (…), воскресший (…) после многих столетий»[170], — писала Маргарита в биографии Дуче.

Маргарита заказала Адольфо Уайлту[171], автору памятника на могиле Чезаре, мраморный бюст Муссолини, и скульптор изваял классический бюст нового цезаря в лучших традициях древнеримского искусства. Маргарита заявила, что работа Уайлта — первая и самая важная в новом искусстве фашистского государства. Фотографию бюста Маргарита поместила в книгу, а благодарный скульптор сделал мраморный бюст Маргариты с юным лицом и с чуть опущенными уголками рта. Фотографию своего бюста Маргарита в книгу не поместила.

Книга «Дуче» имела бешеный успех. Ее перевели на восемнадцать языков, и она принесла Муссолини мировую славу. В одной только Японии было продано 300 000 экземпляров. В Италии за первый год книга выдержала пять изданий, а с 1926-го по 1938 год — еще семнадцать. Книга вошла в школьные программы Италии.

За границей антифашисты называли книгу грубой пропагандой, в Италии ею восхищались. Впрочем, были исключения. Маргарита подарила «Дуче» скульптору Россо, на чью выставку когда-то пришел Муссолини, и, прочитав книгу, семидесятилетний Россо сказал: «Ах, Маргарита, Маргарита, ты бы лучше написала расписание поездов!» А много лет спустя внучка Маргариты назвала эту книгу «кучей мусора».

Итальянцы привыкли к тому, что раз в неделю Дуче выступает перед народом с балкона старинного Палаццо Венеция, превращенного в канцелярию премьер-министра. Под балконом собирается многотысячная толпа, и он произносит речь. Речи эти походили на проповеди Папы Римского, но еще больше — на выступления Д’Аннунцио в городе Фьюме.

Массовые митинги всегда вдохновляли Муссолини, и его ораторские способности проявлялись в полной мере.

Немецкий писатель Эмиль Людвиг[172], в беседах с которым Муссолини проявил неожиданную откровенность, из-за чего книга Людвига «Беседы с Муссолини» и была запрещена в Италии, процитировал слова Дуче: «Для меня массы, пока они не организованны, не что иное, как стадо баранов»[173].

— Может ли народ любить диктатора? — спросил Людвиг.

— Да, — ответил Муссолини, — при условии, что массы его боятся. Толпа любит сильных. Толпа, она, как женщина.

А гостивший в Риме английский журналист написал:

«Он выходит на балкон, низкорослый, коренастый мясник с тяжелым, плохо выбритым подбородком, и говорит хриплым из-за частых выступлений на открытом воздухе голосом. Больше всего меня поразила красота жестов этого мясника, в них было что-то от художника, от искусства его народа»[174].

Когда же один миланский граф укоризненно сказал Муссолини, что тот окружил себя «парвеню»[175], Муссолини ответил: «У вас слишком хорошие манеры. А у пирога первыми оказываются мужланы».

Дуче обожал военные парады. Ему было все равно, какие воинские части проходят перед ним, какие проезжают танки, главное — чтобы оружия и солдат было побольше. И чтобы военный оркестр играл погромче.

В 1934 году в Италии проходили большие маневры, и разные страны послали туда своих военных наблюдателей оценить военный потенциал фашистского государства. Из России прибыл маршал Семен Буденный[176]. Утром Муссолини выехал, как всегда, в красном «Альфа-Ромео» в расположение частей, за ним потянулась кавалькада гостей, все министры, весь Генштаб — сплошные погоны, эполеты, звезды и ордена. Неожиданно красный «Альфа-Ромео» остановился. За ним остановились и все остальные. Муссолини вышел из машины, подошел к какой-то стенке, повернулся ко всем спиной и расстегнул ширинку.

Среди военных наблюдателей произошло легкое замешательство. Они в смущении посматривали друг на друга и на вершины далеких Альп. И тут высокий, увешанный медалями английский генерал спас честь Европы и Америки. Он последовал примеру Муссолини. За ним помчались остальные генералы и министры. У стенки стало тесно. И только маршал Красной армии Буденный задумчиво крутил ус, пытаясь решить, уместно ли представителю рабоче-крестьянского государства справлять нужду в такой компании.

17

С приходом Муссолини к власти Маргарита взошла на артистический Олимп, и до поры до времени ему это не мешало. «…Маргарита Царфатти была непререкаемым авторитетом в артистических кругах и как магнит притягивала людей, стремившихся сделать карьеру», — написал один из новечентовцев.

Движение «Новеченто» набрало силу. Если первая группа новечентовцев состояла всего из семи человек, да и та распалась, то теперь оно обрело широкий размах, и в него входили лучшие итальянские художники. У движения появились четкие организационные рамки. Почетный комитет под председательством Муссолини состоял из двадцати двух известных общественных деятелей. Комитет обеспечивал новечентовцам финансовую поддержку государства. Маргарита неустанно популяризировала свое детище в прессе, устраивала новечентовцам вечера, читала о них лекции, занималась устроительством их выставок, убеждала частных коллекционеров и правительственных чиновников, что покупать работы новечентовцев стоит во всех отношениях. Центром движения был дом Маргариты в Милане. Некоторые газетные критики полагали, что, поскольку «Новеченто», так сказать, официальный фасад нового режима, неудивительно, что Маргарита стала верховным арбитром в вопросах искусства.

Открытие большой выставки работ новечентовцев в Милане снова удостоил своим присутствием Муссолини. Он произнес речь, написанную для него Маргаритой.

— Я себя спрашиваю, — начал Муссолини, — в какой мере война и фашистская революция наложили отпечаток на выставленные здесь работы. И отвечаю: в огромной. Мы только должны научиться распознавать в этих замечательных произведениях искусства и дым войны, и развеявший его ветер нашей революции.

Выставка имела и коммерческий успех, чему способствовали деловая хватка Маргариты и ее обширные связи. Государственные учреждения тоже приобрели работы новечентовцев.

Маргарита хотела перестроить не только итальянское искусство, но и превратить Рим в духовный центр фашистской империи. Об этом она говорила с Муссолини, еще когда они ночами ездили по городу или ужинали в ресторанах до его прихода к власти. Реставрация древнеримских памятников, строительство зданий в стиле новой фашистской эры — вот, что необходимо Италии. Эти разговоры не прошли даром.

Придя к власти, Муссолини установил по примеру русских пятилетний план строительства. Это строительство сделает Рим таким же могучим, «каким он был во времена правления Августа[177]».

Археологические раскопки и городская застройка под личным наблюдением Муссолини вызвали немало скрываемого недовольства, ибо разрушались старинные районы. Позднее дети Маргариты отрицали, что мысль о перестройке Рима принадлежала ей, но один американский журналист опубликовал в нью-йоркской газете статью под названием «Женщина перестраивает старый Рим», в которой сообщал, что Маргарита сама ему призналась: «Замысел восстановления имперского города принадлежит мне».

В 1925 году в Париже открылась Международная выставка современного декоративного и промышленного искусства, где были представлены павильоны двадцати одной страны. Маргарита была президентом итальянского жюри, вице-президентом международного жюри и членом трех архитектурных жюри. Перед открытием выставки Маргарите удалось добиться, чтобы проектирование итальянского павильона поручили ее подопечному Армандо Бразини.

Итальянский павильон Бразини был похож на огромный склеп. А напротив стоял легкий павильон русского архитектора-конструктивиста Константина Мельникова[178] и сверкал строгим стеклянным фасадом. И недалеко от него — настоящий гимн стеклу, металлу и железобетону молодого швейцарского архитектора Шарля Эдуарда Жанере, ставшего известным во всем мире под псевдонимом Корбюзье[179].

Глядя на творение Корбюзье, Маргарита не могла не понять, что оно и есть будущее архитектуры, вкуса ей хватало. Но в итальянской прессе она выступила в защиту павильона-склепа, подчеркивая его «истинно римский характер», а Бразини навсегда лишила своей поддержки.

В Париже Маргарита пользовалась большим успехом благодаря своей книге «Женская армия во Франции». Кроме того, Маргариту хорошо знали и французская богема, и дипломатические круги. Бывший премьер Франции Луи Барту устроил в ее честь прием, на котором присутствовали высокопоставленные правительственные чиновники, наслышанные о политических и личных связях синьоры Царфатти с Муссолини, и посол Италии поднял за нее тост.

Перед возвращением домой Маргарита пошла в «Мулен Руж» послушать чернокожую звезду кабаре Жозефину Бекер[180], которая ей настолько понравилась, что, когда та приехала в Италию, Маргарита пригласила ее в Иль Сольдо.

Французское правительство так высоко оценило работу Маргариты в составе нескольких жюри выставки, что наградило ее орденом Почетного легиона.

Только работа давала Маргарите душевные силы переносить охлаждение Муссолини, и она окунулась в нее с головой. Выпустила антологию своих критических статей «Цвет, линия и свет», монографию «История современной живописи», сборник эссе «Знаки меридиана» и роман «Усадьба».

Действие романа разворачивается в период с 1910-го по 1922 год. Образованная девушка четырнадцати лет, отдыхающая на морском побережье с гувернанткой, встречает немолодого графа и, приняв приглашение посетить его усадьбу, знакомится с его двумя сыновьями, со старшим — грубым и мужественным и младшим — утонченным и мягкотелым. Старший влюбляется в героиню, в нее же влюблен сам граф, который, мучимый чувством безысходности, кончает с собой, и на героине женится старший сын. У них рождается ребенок. Героиню не покидает страх, что, если начнется война, ребенок может погибнуть. Но, когда война действительно началась, на фронт ушел муж героини со своим младшим братом, а не ее сын. Муж погибает, а его младший брат возвращается и вступает в фашистское движение. Он влюбляется в героиню, проводит с ней ночь в гостинице и женится на ней. Сын героини страшно ревнует ее к отчиму, то есть к своему дяде. В последней сцене романа муж, он же — отчим и дядя ее сына, догоняя колонну идущих на Рим чернорубашечников, машет героине рукой. Роман был сдобрен весьма пикантными подробностями, а его автобиографические черты ни у кого не вызывали сомнений.

Чем больше времени проходило, тем больше Маргарита умом понимала, что ее отношения с Муссолини кончились, но сердцем этого не могла принять. Стараясь быть полезной Муссолини, она делала для него все, что ему было нужно, а в ее помощи он продолжал нуждаться. Маргарита переехала в Рим, чтобы быть рядом с ним. Она взяла с собой семнадцатилетнюю Фьяметту, а Амедео остался в Милане. Он уже дослужился до заместителя директора коммерческого банка.

Маргарита сменила три квартиры, пока не нашла квартиру напротив виллы Муссолини. В нее она перевезла из Милана свою огромную коллекцию живописи.

В Риме Маргарита снова завела свой салон. В нем бывал весь цвет артистического мира и аристократия, политики, военные, послы, иностранные писатели. Андре Жид[181] и Андре Моруа[182] — из Франции, Джордж Бернард Шоу — из Англии, Синклер Льюис[183] и Эзра Паунд[184] — из Америки. У Маргариты был альбом, в котором именитые гости оставляли автографы, и легче перечислить тех, чьих автографов там не было.

Среди Маргаритиных гостей было немало антифашистов. По слухам, она таким образом держала Муссолини в курсе настроений в стане идеологических противников.

По свидетельствам посетителей, «(…) стулья в салоне были расставлены в круг, кабинет мог быть завален рукописями, книгами… но салон оставался всегда готовым для общей беседы (…) Коллекция новечентовцев (…) скульптуры под стеклянными колпаками (…) бронзовые таблички с именем художника на каждой картине, номера на каждой книге в библиотеке, каталог в углу — все это создавало впечатление, что вы находитесь не в апартаментах светской дамы, а в обители „синего чулка“»[185].

Маргарита обладала отменным чутьем на таланты. Среди них достаточно назвать двадцатилетнего выходца из еврейской семьи Альберто Пинкерле, который прославился под псевдонимом Альберто Моравиа[186] после первого романа «Равнодушные», где он бичевал бездуховность итальянской молодежи в фашистской Италии.

Двое лидеров подпольной антифашистской оппозиции, Карло и Нелло Розелли, были двоюродными братьями Моравиа. Как раз в дни выхода «Равнодушных» Карло Розелли, едва не попав под арест, вместе со своим братом Нелло бежал во Францию, где в 1937 году люди Муссолини убили обоих.

Появлялась в салоне и знаменитая на всю Европу Альма Малер[187], вдова композитора Густава Малера[188], любовница художника Оскара Кокошки[189], бывшая жена архитектора Вальтера Гропиуса[190], создателя архитектурного стиля «Баухауз». К моменту появления Альмы в салоне она уже была женой поэта Франца Верфеля[191]. Все эти мужчины, кроме Гропиуса, были евреями. А Кокошка еще и субботу соблюдал, и тфиллин[192] накладывал. «Увы, большую часть моей жизни я живу с евреями. Боюсь, что сама уже мыслю, как они», — написала Альма дочери. А со своим дневником она была еще откровеннее: «Евреи доказали мне свою ущербность — как духовную, так и физическую»[193].

Альма Малер назвала Маргариту «некоронованной королевой Италии», и та растаяла от такого комплимента. Тогда Альма спросила, как королева смотрит на возможность создания международного фашистского движения. Маргарита ответила, что оно может появиться только при том условии, что фашистские партии в других странах, следуя мудрейшему примеру Муссолини, не будут раздувать еврейский вопрос.

Английский писатель и бывший дипломат Гарольд Николсон[194] и политик Освальд Мосли[195] приехали в Рим поближе познакомиться с фашизмом. Побывав в салоне Маргариты, Николсон написал о ней в своем дневнике: «Блондинка, дочь венецианского еврея, вышедшая замуж за еврея (…) Теперь — доверенное лицо Муссолини и, видимо, передает ему все римские сплетни»[196].

А Освальд Мосли, встретившийся не без помощи Маргариты с Муссолини, был так им очарован, что уверовал в фашизм и, вернувшись в Англию, основал Британский союз фашистов, на нужды которого получал от Муссолини 60 тысяч фунтов стерлингов в год.

Когда Муссолини с Маргаритой еще были близки, он часто приходил к ней на обеды или на ужины, и втроем с Фьяметтой они весело проводили время. К Фьяметте Муссолини относился как к дочери и даже позволял ей подшучивать над ним, да и Маргарита не упускала случая заставить Муссолини посмеяться над собой, чего он никогда не делал в другой компании. Иногда Муссолини играл на скрипке.

Вот что писал об этих визитах Муссолини журналист Томас Морган: «Перед его приходом в доме не должно было быть никаких гостей. Когда он звонил и сообщал, что зайдет (…), вас самым бесцеремонным образом чуть ли не спускали с лестницы. Слуги следили, чтобы в холле и духу вашего не осталось, перед тем как подъедет его автомобиль (…) Автомобиль не останавливался у парадного подъезда, а въезжал с улицы во двор (…)»[197].

А другой американский журналист вспоминал: «Когда Муссолини стал главой государства, синьора Царфатти стала самой влиятельной женщиной в стране и непререкаемым авторитетом в вопросах искусства. Сведущие люди советовали: „Почтите вниманием синьору Царфатти, она и есть главная сила, стоящая за троном“»[198].

И действительно, в былые времена, когда Маргарита входила в комнату, люди вставали; со всей Италии Маргарите писали простые женщины, надеясь, что «близкий друг Дуче» поможет им в беде. Маргарита разбирала эти письма и время от времени передавала то одно, то другое личному секретарю Дуче с пометкой «Стоит помочь. Хорошая пропаганда».

Король благоволил ей, прекрасно понимая, что вопреки уверениям Муссолини к монархии он настроен враждебно. Поэтому, принимая во внимание традиционную преданность итальянских евреев королевскому дому, он надеялся, что Маргарита изменит отношение Муссолини к монархии.

Королева Елена сделала Маргариту фрейлиной, и между ними установилась дружба. Королева даже обратилась к Маргарите за советом, как расширить свою благотворительную деятельность. Маргарита была частой гостьей в королевском дворце, присутствовала на всех церемониях крещений, свадеб и похорон. Король разрешил Маргарите гостить в его приморской вилле недалеко от Рима когда ей вздумается. И Маргарита часто туда ездила с Фьяметтой. Ей нужно было много плавать, чтобы разрабатывать поврежденное колено. А Муссолини тем временем катался на моторной лодке с Фьяметтой, что было отмечено в одном из донесений службы безопасности.

Еще одним знаком монаршего внимания к Маргарите стал подписанный королем указ о посмертном награждении капрала Роберто Царфатти золотой медалью. Церемония вручения награды состоялась в Милане на Кафедральной площади. Вся в черном, Маргарита стояла бледная рядом с Амедео, когда сам король прикрепил золотую медаль Роберто к ее платью. Толпа разразилась аплодисментами, а члены молодежного отряда миланских фашистов имени Роберто Царфатти склонили знамя под барабанную дробь.

Муссолини на площади не было: несколькими днями раньше умерла его теща, и он воспользовался этим, чтобы не присутствовать на церемонии.

Маргарита участвовала в проходившем в Болонье конгрессе фашистских деятелей науки и культуры, где была единственной женщиной-докладчиком.

На этом конгрессе был полностью отвергнут либерализм девятнадцатого века во имя создания новой фашистской культуры, о чем прямо сказал один из докладчиков: «Мы ведем войну с ущербной антифашистской культурой, которая не вяжется с высокодуховным характером нашей расы (…) Фашизм создаст эпоху новой культуры»[199].

Можно без преувеличения сказать, что масс-культура впервые появилась в фашистской Италии. Журналисты, Муссолини с Маргаритой первыми в западной Европе поняли, какую роль играют средства массовой информации в формировании настроений народа.

На этом же конгрессе было принято решение создать Национальный институт культуры под руководством фашистской партии и приступить к изъятию из обращения газет, музыкальных произведений, кинофильмов и книг, поступающих из-за границы. Некоторые ораторы потребовали убрать из газет и с вывесок иностранные слова и избавиться от американской моды в кино, немецкой — в архитектуре, французской — в литературе.

Конгресс завершился принятием манифеста фашистских деятелей науки и культуры. В нем они заверяли в своей преданности Бенито Муссолини, «человека новой Италии, Дуче нашего возрождения (…), который держит в своем железном кулаке… судьбу Италии».

Полторы недели спустя в газетах появился «Ответ итальянских писателей и ученых» во главе с очень уважаемым философом Бенедетто Кроче[200], которые заявляли, что итальянские деятели науки и культуры привержены подлинной демократии, а не «новой религии» фашизма. Среди многочисленных подписей Маргарита с ужасом увидела и фамилию своего кузена Джузеппе Леви, известного профессора химии. И вообще, среди подписавших «Ответ» было слишком много евреев.

Муссолини быстро свел счеты с Кроче, не включив его в число членов новой Королевской академии Италии, созданной по замыслу Маргариты.

Муссолини хотел, чтобы эта академия была копией французской, но с теми добавлениями, которые необходимы при диктатуре. Академики должны носить форму — треуголки, эполеты, лампасы, шпаги, шпоры, — пользоваться бесплатным проездом по железной дороге, а главное — приносить присягу на верность фашизму.

Членом академии стал и скульптор Адольфо Уайлт, которому Маргарита когда-то заказала бюст Дуче. Увидев в списке его фамилию, Муссолини одобрительно оттопырил нижнюю губу:

— A-а, мой бюст!

Муссолини велел включить в список академиков и Маринетти, сделавшего для фашизма не меньше, чем для футуризма. А друг детства Маргариты Гульельмо Маркони, физик Энрико Ферми[201] и драматург Луиджи Пиранделло[202] стали академиками только благодаря их всемирной известности.

В глубине души Маргарита надеялась, что Муссолини велит включить и ее в члены академии. Но ее надежды рухнули, потому что было принято негласное решение женщин в академию не принимать. Правда, одно исключение все же сделали для Ады Негри, что усугубило Маргаритину досаду, хотя их многолетняя дружба дала трещину гораздо раньше, когда Нобелевскую премию по литературе присудили не Аде, а итальянской писательнице Грацие Деледде[203], и Ада в глубине души обвиняла в этом Маргариту.

Деледда писала длинные и скучно-нравоучительные романы в то время, когда еще был жив знаменитый на весь мир Габриэль Д’Аннунцио. Но Муссолини не хотел, чтобы Д’Аннунцио опять стал национальным героем. Не говоря о том, что, когда Муссолини предложил Д’Аннунцио стать членом академии, тот ответил: «Породистый жеребец не должен смешиваться с ослами. Это — не оскорбление, а зоологический факт».

Муссолини был нужен безликий кандидат, чтобы в памяти человечества осталось только то, что Нобелевскую премию получила фашистская Италия. Поэтому он оказывал нажим на Нобелевский комитет по дипломатическим каналам, а Маргарита даже поехала в Стокгольм и постаралась повлиять на патрона изящных искусств, шведского кронпринца Густава-Адольфа и на членов шведской Академии литературы.

Так Нобелевскую премию по литературе за 1926 год получила Грация Деледда.

Муссолини смутно помнил Ветхий завет, который его заставляли учить в детстве. Но, исходя из застрявших в памяти обрывков, он полагал, что евреи не лучше и не хуже других народов. Поэтому его не коснулся классический религиозный антисемитизм. Всего через два месяца после прихода к власти Муссолини уведомил главного раввина Рима Анджело Сачердоти, что правительство не будет поддерживать политику антисемитизма ни в Италии, ни за границей. А потом принял делегацию итальянских евреев, которые заверили Дуче в своей лояльности. В рядах фашистской партии было много евреев, некоторые занимали высокие посты в партийной иерархии и в правительстве. Гуидо Юнг[204] был министром финансов, Альдо Финци — членом Великого совета и заместителем министра внутренних дел. Ярым фашистом был и выходец из банкирской семьи Этторе Овацца, основатель еврейской фашистской организации «Ла ностра бандьера»[205]. И личный дантист Муссолини, доктор Пиперно, был евреем. «А кому же может муж доверить свои зубы, если не еврею», — удивилась Ракеле.

Не было у Дуче и личных счетов с евреями. И две любовницы, изменившие его судьбу — Балабанова и Маргарита, — были еврейками. Так что бытовой антисемитизм его тоже не коснулся. Да, финансовыми рынками в мире владеют евреи. Так это ж дело известное, там где деньги, там еврей.

В начале двадцатых годов один из приспешников Гитлера[206] Курт Людеке посетил Муссолини и беседовал с ним четыре часа. В своих мемуарах Людеке написал:

«Говоря о международных финансах, (…) я заговорил и о евреях. Он согласился с теми фактами, которые я привел, но (…) заметил, что в Италии еврейский вопрос не стоит так остро, как в Германии»[207]. Людеке был возмущен тем, что Муссолини «подыгрывал евреям». А Муссолини не видел никакой необходимости в антиеврейском законодательстве, потому что не считал итальянских евреев врагами, а главное — их было слишком мало, чтобы они могли хоть чем-то угрожать государству. Только к концу двадцатых годов многие взгляды Муссолини претерпели изменения, в том числе на еврейство. Тогда, возможно, под воздействием зарубежной антисемитской прессы и долетавших из Германии воплей «Евреи — наше несчастье!» Муссолини начал все чаще и чаще вспоминать, что Маргарита — еврейка, а не итальянка.

Женским чутьем Маргарита уловила эту перемену. Столько лет она была для Бенито родной, а теперь, что же, стала чужой? Неужели их связь может кончиться из-за того, что она — еврейка?

И в надежде не допустить такой страшный конец Маргарита перешла в католичество.

Это произошло в 1928 году. За матерью последовала Фьяметта, а потом и Амедео.

В том же 1928 году в Милане прошел Сионистский конгресс, на котором шла речь об активизации сионистской работы среди итальянских евреев. В связи с конгрессом Муссолини опубликовал в «Иль пополо ди Рома»[208] анонимную статью «Религия или нация?». В ней подчеркивалось, что не следует разжигать антисемитизм, хотя семиты составляют большинство в международном антифашистском движении, а сионизм — явление чуждое и тем самым опасное для Италии. Но «мы спрашиваем итальянских евреев: кто вы? религиозная группа или нация?».

Как всегда, Муссолини вел двойную игру: осуждение итальянских сионистов не помешало ему установить хорошие отношения со Всемирной сионистской организацией и ее лидерами, которые, полагал Муссолини, могли оказать политическую и финансовую поддержку имперским планам фашистского правительства Италии — в частности, проникновению в Левант[209]. Еще 3 января 1923 года Муссолини принял президента Всемирной сионистской организации (ВСО) Хаима Вейцмана[210].

Тогда Муссолини прямо сказал Вейцману, что считает сионизм орудием британского империализма. Вейцман с ним не согласился, но заметил, что, даже если бы это было и так, Италия выиграет не меньше, чем Англия, от ослабления мусульманской власти. Такой аргумент не вызвал у Муссолини большого воодушевления, но он смягчился и выразил явное удовлетворение, когда Вейцман попросил у него разрешения включить одного из итальянских сионистов в комиссию ВСО по вопросам заселения Палестины. Вейцман полагал, что итальянская общественность воспримет это как свидетельство терпимого отношения фашистского правительства к ВСО, что сразу облегчит положение итальянских сионистов, пугающихся от одной мысли о конфликте с новым режимом. А Муссолини сразу понял, что такой ничего не стоящий жест обеспечит ему еврейскую поддержку и в Италии, и за границей.

Когда же в середине 20-х годов Муссолини заключил из донесений своих дипломатов в Палестине, что сионисты определенно там закрепятся и англичанам придется убраться восвояси, если сионисты добьются своего государства, он решил выразить свое благосклонное расположение к сионизму.

В 1926 году он снова пригласил Вейцмана в Рим и на этот раз был сама любезность. Муссолини даже предложил Вейцману содействие в создании экономической базы сионизма, а фашистская пресса начала публиковать просионистские материалы о заселении Палестины. Год спустя Муссолини принял председателя исполнительного комитета ВСО Нахума Соколова[211], который вышел от Дуче в восторге, заявив, что тот совершенно лишен антисемитских предубеждений и, если в прошлом евреи опасались фашизма, сейчас они начинают понимать, что он не представляет для них угрозы. А главный раввин Сачердоти, который был активным сионистом, сказал, что такие основополагающие принципы фашистской доктрины, как главенствующая роль государственных законов, соблюдение традиций, приверженность к религиозным ценностям, стремление к моральной чистоте семьи и др., есть не что иное, как еврейские принципы.

Не прошло и года со времени Сионистского конгресса в Италии, как Муссолини снова разнес итальянских сионистов в анонимной статье. Маргарита узнала о ней перед тем, как отправиться в Берлин на операцию так и не зажившего колена. Она никогда не разделяла еврейских настроений Чезаре и тем более его увлечения сионизмом. Палестина — подходящее убежище для евреев Восточной Европы. Кто же с этим спорит? Но при чем тут Италия. Ведь не может Муссолини усомниться в лояльности итальянских евреев.

Маргарита написала уже из Берлина своим миланским друзьям Элоизе и Карло Фоа, что автор статьи — Муссолини и что она просит их сразу же связаться с Сабатино Лопесом, преемником Чезаре на посту президента миланского отделения Сионистской федерации Италии, и предупредить его об опасности.

Маргарита писала, что Сионистский конгресс «не просто глупость, а преступление (…) в Италии нет антисемитизма. Но эти синьоры из еврейского или сионистского кружка (…) делают все, чтобы его спровоцировать (…) Я (…) себя считаю никак не связанной с еврейством (…) но не могу молчать, потому что предвижу бурю, которая вот-вот разразится над головами многих хороших, смелых, невинных, разумных людей из-за ничтожной кучки идиотов. Пусть подумают о том, что они делают. Они религиозны? Если да, пусть мирно исповедуют свою религию. Но они ведь говорят и пишут (…) о национальности[212], об отдельном народе, об этническом отличии (…) Пусть сами идут хоть ко всем чертям, но нельзя же допустить, чтобы своим идиотизмом они причиняли вред десяткам тысяч благонамеренных граждан (…) Все это очень серьезно…»[213].

Маргарита написала и самому Сабатино Лопесу, умоляя его публично заявить, что итальянские сионисты поддерживают создание еврейского убежища в Палестине для евреев из других стран, но отнюдь не для себя.

Лопес не стал делать никаких заявлений.

Тогда Маргарита пристроила в «Иль пополо ди Рома» несколько открытых писем, написанных итальянскими евреями, которых хватало среди членов фашистской партии. Авторы этих писем осуждали сионизм и единогласно заявляли о преданности всех итальянских евреев Италии и фашизму. А президент Сионистской федерации Италии Данте Латтес опубликовал письмо, где заявил, что нет никакого противоречия между патриотизмом итальянских евреев и сионизмом, который, по его определению, морально поддерживает создание еврейского государства в Палестине.

В ответ Муссолини опубликовал в «Иль пополо ди Рома» еще одну статью, и опять анонимно, где называл заявление Латтеса нечестным. Сионисты, писал Муссолини, не могут быть итальянскими патриотами, раз они ратуют за создание еврейского государства.

По просьбе Маргариты, написал статью для «Иерархии» и Карло Фоа. В ней он доказывал, что сионизму нет места в Италии. Маргарита просила особо подчеркнуть тот факт, что после двух тысяч лет жизни в Италии евреи полностью слились с итальянцами и для них священный город — Рим, а не Иерусалим.

Маргарита устроила Карло Фоа аудиенцию у Муссолини, с тем чтобы после беседы с Дуче он обратился к итальянским сионистам с призывом распустить свое движение, пока Муссолини не поставил его вне закона.

Муссолини был очень любезен с Фоа, похвалил его статью в «Иерархии», оценил его патриотизм и поддержку фашистского режима, заверил, что правительство не намерено предпринимать каких-либо мер против евреев. Сама эта мысль ему кажется варварской. Он всего лишь хочет предостеречь итальянских евреев, ради их же блага, от поддержки антипатриотического сионистского движения.

Узнав от Карло Фоа, чем закончилась его аудиенция, Маргарита почувствовала облегчение. А тут еще ее навестил в клинике Альберт Эйнштейн[214].

Он пришел со скрипкой и сыграл ей серенаду Шуберта[215]. Маргарита рассказала Эйнштейну, что Муссолини тоже играет на скрипке и что она упомянула Эйнштейна в своей книге «Дуче» (ему в самом деле отведены там три слова: «немец» и «теория относительности»). Эйнштейн, которому сказали, что Маргарита — вдова руководителя итальянских сионистов, увлеченно вспоминал о своем двенадцатидневном путешествии по Палестине — «родине евреев», о которой Маргарита впервые услышала от Зангвила в далеком детстве.

— Наш век, — сказал Эйнштейн, — будет веком освобождения еврейской духовности, и это, заметьте, только благодаря сионистскому движению.

Раздраженная Маргарита с трудом выдавила из себя вежливую улыбку, подумав, что Эйнштейн — гениальный физик, но никудышный политик.

А злые языки не преминули заметить, что своим визитом горе-скрипач Эйнштейн сыграл на руку горе-скрипачу Муссолини.

Муссолини был ярым атеистом, но, понимая, что глава католического государства должен опираться на церковь, крестил своих детей и даже обвенчался с Ракеле в церкви. И этого ему было еще мало. Вся его семья должна быть образцовыми католиками. А старшую дочь Эдду как на грех все время тянуло к евреям. С одним Эдда познакомилась во время путешествия по Цейлону, и молодой человек, вернувшись в Рим, не нашел ничего лучшего, как поинтересоваться у Муссолини, велико ли приданое за Эддой. Муссолини выгнал незадачливого жениха, выругав при нем же «этих жадных евреев». Вторым претендентом на руку восемнадцатилетней Эдды стал сын полковника итальянской армии. Эдда по уши влюбилась и уже хотела выйти за него замуж, когда оказалось, что и он — еврей. Матримониальные планы снова рухнули, но Муссолини убедился, что ему следует неусыпно следить за домочадцами. Он перевез их из Милана в Рим, поселил в той части его виллы, где был отдельный вход, и запретил Ракеле приходить без разрешения на его половину, полагая, что сможет принимать у себя кого захочет. Не тут-то было!

— Ты командуешь страной, — сказала Ракеле мужу, — а я — домом.

А командовала Ракеле по своему разумению. Ввела штрафы за опоздание к обеду и в зависимости от суммы ежемесячного штрафа определяла, как обстоят дела у мужа. Когда же один из сыновей сказал за столом, что спагетти под мясным соусом — буржуазная еда, Ракеле по крестьянской привычке стукнула его ложкой по башке:

— Ешь что дают и не слушай бредни своего балбеса-папаши!

Эдда очень скоро забыла сына полковника и весьма удачно вышла замуж за графа Галеаццо Чиано[216], которому Маргарита в свое время предсказывала большое будущее. Ее предсказание сбылось, правда, не совсем точно: в тридцать три года граф Чиано действительно стал министром иностранных дел Италии, но в сорок лет был казнен по приказу своего тестя за попытку государственного переворота и измену родине.

Маргарита на свадьбе не была. Эдду, эту избалованную, вульгарную дикарку, она терпеть не могла. А Эдда не переносила Маргариту. Но все это было бы не так страшно, если бы Ракеле и Эдда не заключили союз с тогда еще могущественным кланом графа Чиано. Они рассказали новым родственникам о своей ненависти к Маргарите, и те согласились, что пришло время избавить Дуче от его «советчицы».

«Советчица» же совсем потеряла голову. Хвасталась в узком кругу тем, что Дуче многим ей обязан. Чрезмерная самоуверенность Маргариты, возросшая после выхода в свет биографии Муссолини и окрепшая еще больше после «Усадьбы», ослепила ее. Обедая с друзьями, она как-то объявила, что должна срочно позвонить Муссолини, и вернулась к столу с торжествующей улыбкой:

— Ах, как Дуче меня любит!

Более того, Маргарита задумала написать книгу от имени Муссолини о том, как он пришел к католицизму. И даже послала в американский журнал аннотацию, где, в частности, было сказано, что «в этой книге появится женщина, Маргарита Царфатти, которая платонически любит Дуче, а он любит ее. Она — Беатриче их романа». Этот замысел не осуществился, что не помешало Маргарите упиваться своей славой.

Как вспоминает одна яростная антифашистка, Маргарита «была все еще очень красива и элегантна (…) приезжала в таком огромном автомобиле, что он едва мог повернуть за угол. Выходила одна, иногда в мехах, иногда в летних платьях (…), вокруг шеи — редкой красоты жемчужное ожерелье (…)»[217].

А один журналист написал:

«Больше всего раздражали в ней менторский тон и безапелляционность суждений (…) последнее слово должно оставаться за ней (…) Она так привыкла к ухаживаниям и лести, что (…) принимает их как должное»[218].

Уверенность в своей исключительности дошла у Маргариты до того, что она перестала следить за собой.

Писатель Коррадо Альваро оставил такой портрет Маргариты тех лет: «Шляпа придает ей вид убийцы, и зримо выступает живот, как будто ей в отличие от любой женщины не обязательно принимать меры предосторожности, чтобы скрыть разрушительные приметы возраста»[219]. Маргарита перестала соблюдать диету и начала прибавлять в весе. Злые языки не зря шептали, что Маргариту уже никак не назовешь красавицей в ее пятьдесят лет.

18

Врагов у Маргариты всегда хватало. Но, когда, в первые годы прихода Муссолини к власти, она была всесильна, мало кто осмеливался нападать на нее публично. А теперь одним из первых на нее напал бывший секретарь фашистской партии и влиятельный член Великого совета Роберто Фариначчи по кличке «садист» — коротышка без шеи, с лягушачьим ртом, круглыми глазами и протезом вместо правой руки. Редкостный антисемит, он старался не афишировать, что его секретарша, она же его любовница — еврейка.

Фариначчи начал с того, что на страницах своей газеты «Иль режиме фашиста»[220] не пожалел антисемитских намеков в адрес Маргариты. «В искусстве (…) задают тон плутократы, масоны и те, кто принадлежит к расе Шейлока». Для Фариначчи как для истого антисемита переход Маргариты в католичество ничего не значил.

А так как Муссолини молчал, у Фариначчи нашлись последователи. Один известный критик сравнил «Новеченто» с подпольной масонской ложей, а тайная полиция донесла Муссолини, что, по слухам, Маргарита — «агент еврейского Интернационала».

Муссолини все это надоело, и он написал Маргарите:

«Попытка убедить людей в том, что ваше „Новеченто“ выражает дух фашизма, тщетна, а главное — ложна… Поскольку вы так беспардонно вмешиваете меня, государственного деятеля, в ваши артистические штучки (…), вам не следует удивляться, когда в недалеком будущем я недвусмысленно выражу (…) общефашистскую точку зрения на „Новеченто“, точнее, на то, что от него осталось»[221].

Маргарита ахнула. И это после всего, что я для него сделала! После всего, чем для него пожертвовала!

Ракеле потребовала, чтобы Муссолини проводил с семьей все свободное время. В былые времена Муссолини послал бы ее ко всем чертям, но сейчас ему приходилось быть образцовым семьянином, и он пообещал Ракеле, что духу Маргаритиного нигде не будет.

И действительно, Ракеле на всю жизнь запомнила тот вечер, когда они с Муссолини сидели дома перед огромным камином и жгли сотни Маргаритиных писем, которые Муссолини бережно хранил двадцать лет.

Через несколько дней после этого «аутодафе»[222] Ракеле случайно открыла какой-то номер «Иль пополо д’Италия» и увидела там «Маргарита Царфатти».

— Ты — мерзавец! — тыкала Ракеле в Муссолини смятой газетой. — Ты обещал, что духа этой девки нигде не будет!

— Да не ори ты! — взорвался Муссолини. — Я же не читаю каждый номер. И хватит об этом. Имени ее слышать не хочу.

— То-то же, — успокоилась Ракеле. — И запомни, если хоть еще раз появится где-нибудь ее имя, ты у меня узнаешь, где черти водятся!

Маргаритины статьи в «Иль пополо д’Италия» больше не появлялись, но Муссолини все еще прислушивался к некоторым ее советам в сфере культуры.

Враги Маргариты сразу заметили исчезновение ее колонки в «Иль пополо д’Италия» и очень оживились.

«Так же, как евреи играли главную роль в большевизме, — писала газета Фариначчи, — так всякие Гропиусы и Мендельсоны командуют новомодным искусством». Через день там же появилось письмо владельца галереи, где впервые выставлялись работы новечентовцев, в котором он заявил, что Маргарита привела к разложению «Новеченто» не без вмешательства международного еврейства. Такой ценой еврей-владелец галереи надеялся купить себе индульгенцию[223].

Маргарита не знала, что Муссолини дал Фариначчи тайный приказ «скальпировать новечентовцев», и написала Фариначчи открытое письмо, где заявила, что он ничего не понимает в искусстве и что она, по праву «члена фашистской партии с 1919 года и матери добровольца, павшего на полях сражений и награжденного посмертно орденом (…)», требует от Фариначчи прекратить необоснованные нападки на «Новеченто» вообще и на нее, Маргариту, в частности.

Фариначчи опубликовал Маргаритино письмо вместе со своим ответом, где обвинил ее в том, что она прячется за спиной «героически погибшего сына».

Потеряв колонку в «Иль пополо д’Италия», Маргарита перешла в газету «Ла Стампа»[224], но Муссолини тут же написал редактору, чтобы тот «был поосторожнее с женщинами, особенно определенного возраста, которые так и вешаются на шею». Редактор понял намек Дуче, и Маргаритина фамилия исчезла со страниц «Ла Стампа».

Маргарита перебралась из дома напротив виллы Муссолини подальше от него. Ее уже не приглашали на заседания всяких комитетов и комиссий, и она уехала в Иль Сольдо, а потом — в Швейцарию. Там антифашисты объявили ее шпионкой, и она уехала в Лондон, где развлекала знакомых англичан рассказами о том, как учила Муссолини завязывать галстуки. В этом она находила пусть крохотную, но месть отвергнутой женщины. Из Лондона она поехала в Рио-де-Жанейро. Там было еще больше антифашистов-итальянцев, чем в Швейцарии, и на первой же лекции о «Новеченто» они ее освистали, а их газета назвала ее «закатившейся звездой гарема Муссолини».

Маргарита вернулась домой. Фьяметта рассказала ей о неожиданной смерти младшего брата Муссолини, Арнальдо, который много лет был редактором «Иль пополо д’Италия» и с которым Маргарита дружила. Муссолини был привязан к брату и полностью доверял ему, поэтому он мог влиять на Муссолини. После смерти брата Муссолини больше никому не доверял и никого не слушал.

Маргарита подумала, что сейчас она нужна Муссолини и, возможно, ей удастся вернуть хотя бы деловые отношения с ним. Переборов себя, Маргарита пришла в Палаццо Венеция. Она прождала в приемной два часа. Наконец из кабинета Муссолини вышел секретарь и сказал, что премьер-министр не примет синьору Царфатти.

Весть о том, что двадцатилетняя связь Муссолини с Маргаритой окончательно порвана, молнией облетела верхние этажи фашистского режима и, обрастая самыми немыслимыми слухами, дошла до всех итальянцев.

Маргарита не хотела смириться с тем, что это конец. Она готова была ухватиться за любую соломинку.

К десятилетию фашистской революции Муссолини устроил в Риме грандиозную юбилейную выставку. Один из павильонов был посвящен победе Италии в Первой мировой войне. Маргарита передала для этого павильона фотографию Роберто Царфатти и его письмо родителям. Передав такие дорогие для нее реликвии, Маргарита ожидала приглашения на открытие. Но не получила его. Тогда за день до официальной церемонии она пришла на выставку, оттолкнула охрану и, разминувшись на считанные минуты с уходившим Муссолини, ворвалась в кабинет директора. Задыхаясь от ярости, Маргарита потребовала объяснений. Ее попытались успокоить, и тогда она завизжала. У нее началась истерика. Пришлось силой вывести ее из здания.

Вскоре открылась Биеннале в Венеции. Когда Муссолини принесли список членов организационного комитета и жюри, он увидел там фамилию Маргариты. Генерального директора Биеннале немедленно вызвали к Муссолини.

— Что это? — спросил Муссолини, показывая на список.

— Простите, ваше превосходительство, — пробормотал перепуганный директор, — я не понимаю, о чем вы изволите…

— О синьоре Царфатти. Создается впечатление, будто ее включают во все комитеты и жюри лишь потому, что она — мой биограф. А ее детище — «Новеченто»! Эти ужасные фигуры с огромными руками, ногами, глазами не там, где надо. Это же карикатуры! Они не имеют ничего общего с итальянским искусством.

— Вы совершенно правы, ваше превосходительство.

— Еще бы! — отрезал Муссолини. — Пришло время со всем этим покончить. Понятно?

19

Муссолини пристально наблюдал за ростом нацистского[225] движения в Германии. Гитлер вызывал у него неприязнь уже хотя бы тем, что родился в Австрии. Но Муссолини был политиком и сразу же оценил успехи «этого австрияка». На заседании Великого совета, где обсуждался возможный союз с Гитлером, мнения разделились, и тогда Муссолини сказал:

— Среди нас есть те, кто не одобряет Гитлера. А по-моему, он, наоборот, заслуживает одобрения. Сначала у него едва насчитывалось несколько сторонников, а сегодня — двенадцать миллионов!

Такое мнение о Гитлере не мешало Муссолини хорошо видеть два главных отличия фашизма от нацизма.

Цель фашизма — построить новое общество, опираясь на всю нацию как единую семью, члены которой не разделяются по расовому признаку.

Цель нацизма — завоевать «жизненное пространство» за счет чужих земель и установить господство над всем миром по праву превосходства «арийской крови».

Расистская идеология Гитлера представлялась Муссолини бредом, а его угрозы расправиться с евреями — политической глупостью.

Муссолини прекрасно понимал, что европейские социалисты сознательно пользуются не полным названием гитлеровской идеологии — «национал-социализм», а его аббревиатурой — «нацизм», чтобы не осквернять само слово «социализм» в глазах простых людей, для которых что нацизм, что фашизм — один черт.

Так и получилось, что два этих режима навсегда слились воедино.

Конечно, такой человек, как Уинстон Черчилль понимал, что «фашизм был тенью или уродливым детищем коммунизма (…) Так же, как фашизм вырос из коммунизма, нацизм развился из фашизма»[226], но на то он и был Черчиллем.

А Муссолини, наблюдая за становлением в Советском Союзе сталинской диктатуры, в одной из передовиц «Иль пополо д’Италия» задался вопросом, не может ли так быть, что из-за полного провала ленинского учения Сталин[227] тайно стал фашистом. Но, с другой стороны, он обратил внимание и на то, что у Сталина есть сходство не только с ним, Муссолини, но и с Гитлером. Все трое — «Дуче», «Фюрер», «Вождь и Учитель» — даже называются одинаково: «вождь».

Маргарита еще со времени Первой мировой войны считала немцев варварами. А познакомившись с некоторыми руководителями нацистской партии во время своих не столь давних поездок в Германию, считала Гитлера антисемитом и сумасшедшим, который втянет Италию в мировую бойню. Ей давно следовало любой ценой уговорить Муссолини искать союза с Америкой, а не с Германией. К сожалению, теперь было поздно. Она это понимала и все же пыталась найти какие-то пути. Так, она приняла у себя капитана «Люфтваффе», прославленного аса Германа Геринга[228] и барона Фридриха Вернера фон дер Шуленбурга — двух влиятельных людей из окружения Гитлера.

Геринг дважды приезжал в Рим, пытаясь добиться аудиенции у Муссолини и дважды получал отказ. Жене Геринг сказал, что Маргарита обладает «огромным политическим влиянием в Италии». Он знал, что Маргарита — еврейка, но еще не знал, что ее связь с Муссолини — дело прошлое, и не только побывал в ее салоне, но и пошел с ней в одну из лучших галерей в Риме. Владелец галереи был евреем, который во время Первой мировой войны скрывался от мобилизации в Рио-де-Жанейро, где владел борделем. Когда Геринг пришел к власти, он приобрел через этого еврея немало полотен эпохи Возрождения. «Почитатель изящных искусств», он очень любил эту эпоху.

Барон Фридрих Вернер фон дер Шуленбург был литератором. Он убедил Маргариту, что он сам настроен проитальянски и не разделяет намерения части немцев аннексировать Австрию и населенный австрийцами район северной Италии. Шуленбург считал, что Гитлер добьется гораздо большего успеха, если откажется от своего грубого антисемитизма. А один из самых больших антисемитов среди нацистских лидеров Альфред Розенберг[229], не зная, что Маргарита уже не связана с Муссолини, попросил Шуленбурга передать Муссолини через Маргариту меморандум «Преступления всемирного еврейства». Тактичный барон Шуленбург сообщил заместителю Гитлера по партии Рудольфу Гессу[230], что Маргарита Царфатти — еврейка. Гесс был шокирован и приказал найти другого посредника, что не составило труда.

В 1930 году нацисты победили на выборах в рейхстаг и стали главной политической силой в Германии, а вскоре Муссолини принял Геринга и даже передал через него Гитлеру свою фотографию с дарственной надписью.

Гитлер ответил письмом, к которому тоже приложил свою фотографию с дарственной надписью: «Духовное родство между основополагающими идеями фашизма и национал-социалистского движения под моим руководством вселяют в меня надежду, что после победы моего движения в Германии (…) между фашистской Италией и национал-социалистской Германией установится незыблемая связь на благо наших двух великих народов»[231].

Муссолини же еще не видел духовного родства с Гитлером, по крайней мере, в отношении антисемитизма нацистского образца и назначил послом в Германии Витторио Черутти, прекрасно зная, что его жена Элизабет — еврейка, перешедшая, как и Маргарита, в католичество.

Многие влиятельные американцы продолжали посещать Маргаритин салон ничуть не меньше, чем до ее разрыва с Муссолини. Кого там только не было! И кузен президента Рузвельта[232] полковник Теодор Рузвельт-младший, которого Маргарита покорила своим глубоким знанием поэзии Киплинга[233], и бывший руководитель предвыборной кампании президента Рузвельта, американский посол в Италии Брекинридж Лонг, и бывший глава американской разведки, первый секретарь американского посольства в Риме Александр Кирк, и одноклассник президента Рузвельта, художник Джордж Биддл, и президент Колумбийского университета, лауреат Нобелевской премии мира Николас Батлер, ну, и, конечно, Томас Морган.

Когда Маргарита была еще в фаворе, Морган через нее получал доступ к самым надежным и закрытым для конкурентов источникам информации, а в благодарность помогал Муссолини формировать профашистское мнение в США. Много позже оказалось, что Морган состоял в американской фашистской партии, брал взятки, — и его уволили с работы.

Как раз Томас Морган и объяснил Маргарите, что при стремлении Муссолини убедить многомиллионную читательскую аудиторию американцев в необходимости проводить фашистскую политику, если они хотят решить свои проблемы, Маргарита, с ее знанием английского и журналистскими способностями, сейчас, как никто другой, необходима Муссолини. Поэтому не важно, что, по приказу Муссолини, Маргариту перестали приглашать на приемы, что ее не печатали, что Муссолини позволял себе оскорбительные замечания по ее адресу — все это забудется, как сон. И Морган оказался прав. Муссолини обрадовался тому, что Маргарита поможет ему повлиять на американцев и, как сказал Морган, еще и заработать на этом много долларов.

Маргарита была на небесах. Доллары она тоже любила. При посредничестве Моргана Муссолини и Маргарита подписали контракт с одним из крупнейших американских газетных магнатов о публикации серии статей Муссолини. По условиям контракта Муссолини получал половину гонорара за каждую написанную Маргаритой от его имени статью, а вторую половину Маргарита делила с Морганом, помогавшим ей делать из литературного английского языка газетный.

Навязчивая идея Маргариты вернуть себе Муссолини заставила ее забыть даже о своей боязни Гитлера. В первой же статье Маргарита написала, что Америке стоит прислушаться к фюреру. Антидемократические проявления, писала Маргарита, свойственны любому радикально-освободительному движению, и так же, как Муссолини, Гитлер скоро положит конец всякому насилию в Германии. С не меньшим энтузиазмом Маргарита писала о необходимости пересмотреть Версальский договор и дать Германии право вооружаться. Ратовала она и за сотрудничество Рузвельта с Муссолини, предупреждая американского президента о вероятности русско-японской войны и японо-китайского альянса. Маргарита призывала Запад под совместным руководством Италии и США к борьбе против «желтой опасности».

Наступил 1934 год. Гитлер уже успел прибрать к рукам всю Германию и нацелился на Австрию.

Маргарита продолжала оповещать мир о гениальных идеях Муссолини, а он заявил, что «через десять лет весь мир будет фашистским».

В том же 1934 году Маргарита впервые поехала в Америку читать лекции. В последнюю минуту ее поездка чуть было не сорвалась из-за того, что полиция перехватила на швейцарской границе евреев, пытавшихся провезти в Италию антифашистскую литературу, в числе которых был кузен Маргариты, профессор Джузеппе Леви с сыном, о чем полиция и сообщила Муссолини. Фашистская пресса тут же подняла крик о сговоре между евреями и антифашистами.

Джузеппе Леви вскоре освободили за отсутствием улик, но он не мог себя заставить обратиться за помощью к Маргарите, чтобы спасти сына. Джузеппе Леви зря мучился: Маргарита уже уехала в Америку.

Америка Маргарите очень понравилась. При виде статуи Свободы она улыбнулась:

— Она же отдает фашистский салют!

Посетители Маргаритиного салона подготовили ей хороший прием. В Америке Муссолини вызывал живейший интерес, и в американской прессе было опубликовано много статей, где Маргариту называли «графиней Царфатти» (американцы любили титулы, и их не волновало, что графиней была не Маргарита, а ее дочь), «итальянской героиней фашизма», «создательницей „Новеченто“», «биографом Муссолини» и «одним из идеологов фашизма».

Маргарита делала все что могла, чтобы поднять Муссолини в глазах американцев.

Первые интервью Маргарита дала еще на борту трансатлантического лайнера. В них она заявила, что Рим стал культурным и политическим центром мира и что в борьбе с Депрессией президент Рузвельт несомненно опирался на программу Муссолини. Потом в одном из журналов появилась статья Маргариты «Долг женщины при фашизме». В ней она отстаивала политику Муссолини, согласно которой основной долг каждой женщины стать многодетной матерью, ибо чем выше рождаемость, тем сильнее государство.

В Нью-Йорке Маргарита читала лекции, выступала на пресс-конференциях и по радио, сидела на приемах и банкетах в ее честь. При этом она не забывала подчеркивать, что в фашистской Италии все самое лучшее, и как бы невзначай посматривала на свое платье.

Маргарита собирала любые сведения, которые могли пригодиться Муссолини. Так, она провела пасхальную неделю с кузеном президента Теодором Рузвельтом-младшим и его семьей, разузнала много интимных подробностей о президенте Соединенных Штатов Америки. Какие у него внебрачные связи, какие чудачества и привычки, к чему он питает слабость и насколько серьезно болен. Рекомендательные письма американского посла в Италии помогли Маргарите встретиться со многими государственными чиновниками и политиками, которые делились с ней своими мнениями о внутренней и внешней политике президента Рузвельта.

Встретилась Маргарита и с новым мэром Нью-Йорка Фьорелло Ла Гардиа[234], удивившим ее чрезвычайно. Оказалось, что Ла Гардиа — еврей и кузен первого еврейского премьер-министра Италии Луиджи Луццати. От Ла Гардиа Маргарита узнала о политической силе американских евреев и вечером того же дня записала содержание беседы с ним, чтобы передать Муссолини.

В своих интервью Маргарита проводила одну и ту же мысль: фашистская революция спасла Италию от разрухи и восстановила ее национальное величие, ибо фашизм, собственно, и есть социализм, успокаивала она просоциалистически настроенных американцев, но настоящий, а не кровавая тирания советского образца. Поэтому-то Муссолини и есть единственный гарант мира.

Из Нью-Йорка Маргарита прилетела в Вашингтон. Сразу из аэропорта она направилась в отель, сменила дорожное платье на вечернее и поехала в итальянское посольство, где был устроен прием в ее честь.

На следующий день Маргариту принял президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт, которому американский посол в Италии написал, что Маргарита точно знает истинные планы Муссолини.

Президент очаровал Маргариту хорошими манерами и чувством юмора. «Он владеет своей улыбкой, как Паганини[235] скрипкой». Но за этой очаровательной улыбкой Маргарита в отличие от многих других уловила стальную волю Рузвельта и его уверенность в своей внутренней силе. «У Муссолини все наоборот», — с горечью подумала она.

Президент похвалил Маргаритин английский и перевел беседу на положение дел в Европе, в частности, в Италии. Он поразил Маргариту доскональным знанием не только итальянской жизни, но и топографии пограничных районов. Увидев ее изумление, Рузвельт расхохотался и сказал, что не всегда был паралитиком и в юности много путешествовал.

Заговорили об отношениях между Италией и Австрией. Президент сказал, что не исключает агрессивных намерений Германии относительно Австрии и надеется, что в случае чего Муссолини не оставит Австрию в беде. Маргарита с ним согласилась.

Беседа продолжалась час. Маргарита покинула Белый дом под сильным впечатлением от личности Рузвельта и от того, насколько глубоко он разбирается в международной политике. А сплетни о президенте и его супруге она услышала за ужином с кузиной Рузвельта.

Понравилось Маргарите и то, что в Америке министр труда — женщина[236]. Такого прецедента не было еще ни в одной стране. А пять тысяч делегаток ежегодного конгресса организации «Дочери американской революции» ну никак не походили на дурно одетых суфражисток ее юности. Богатые, холеные женщины, с которыми считались все конгрессмены и сенаторы.

Из Вашингтона Маргарита полетела в Голливуд, побывала на киностудии «Метро-Голдвин-Майер», и сам Луис Майер[237] провел ее по разным съемочным павильонам. Маргарита увидела «живьем» Гарри Купера[238] и Мориса Шевалье[239]. Во время ленча Маргарита пошутила, что в Голливуде тоже есть свои диктаторы, и показала на Майера. В ответ раздались аплодисменты и смех. Перейдя к более серьезной теме, Маргарита сказала:

— Многие уверены, что фашизм — это реакционное движение, направленное против рабочих. Ничего подобного.

Кинозвезды вежливо промолчали.

На Западном берегу Маргарита ненадолго остановилась отдохнуть от бесконечных мыслей о Муссолини. Но ни роскошь дворцов кинозвезд и магнатов, ни образ жизни американцев не отвлекли ее. «Как в кино, — рассеянно думала она. — На экране гангстеры, и в газетах о них же! Чего стоят одни только похождения банковского грабителя Джона Диллинжера». А посещение китайского квартала Сан-Франциско снова напомнило Маргарите о «желтой опасности».

Когда Маргарита вернулась в Нью-Йорк, ее пригласили почетным гостем на банкет в память об участии Италии в Первой мировой войне. На банкете присутствовало две тысячи человек. Посол Италии произнес речь, закончив ее словами «Да здравствует король! Да здравствует Дуче! Да здравствует Италия!». Хор спел фашистский гимн. За послом выступила Маргарита. На ее черном платье сверкала золотая медаль Роберто. Она сказала, что ее сын, как и другие сыны Италии, пал не напрасно. Возрожденная фашистской революцией Италия Муссолини это доказала.

Даже овации, которые прежде лили Маргарите мед на душу, уже не доставляли ей радости.

На следующий день она отплыла домой.

После того как Маргарита проколесила по Америке три месяца, у нее в голове складывался план книги. Нет, не роман. Документальное исследование. Что-то вроде «Мое открытие Америки». Американский расизм ее не шокирует. Скорее, наоборот, ей нравится, как американцы держат черных и желтых в ежовых рукавицах. А вот бездуховность — это как раз отрицательная сторона Америки. Технический прогресс? Да, конечно, американцы опередили весь мир. Этого у них не отнять. Но делает ли прогресс человека счастливым? А если не делает, почему американцы явно счастливы? Вспомнить хотя бы свободную от условностей жизнь американских женщин! А она сама счастлива? Была. С Бенито.

Маргарита достала из сумочки блокнот и начала приводить в порядок свои впечатления от разных встреч и бесед, готовя полный и подробный отчет для Муссолини. Вдруг ей все же удастся убедить его, что из двух возможных союзников — Америки и Германии — он должен выбрать Америку…

20

Корабль Маргариты вошел в генуэзскую гавань в то же время, когда в Венеции кончилась первая встреча Дуче фашистской Италии Бенито Муссолини с фюрером нацистской Германии Адольфом Гитлером.

Когда Гитлер вышел из трехмоторного «Юнкерса», оркестр грянул нацистский гимн. Гитлер со слезами на глазах взирал на Дуче, который всегда был для него образцом для подражания. Рядом с широкоплечим, загорелым Дуче в полной парадной форме фашистской милиции, в сапогах с серебряными шпорами и с кортиком на боку бледный Гитлер в макинтоше, нервно мявший в руках фетровую шляпу, выглядел заштатным чинушей. И когда вожди двинулись с места, Гитлер раздраженно бросил немецкому послу в Италии: «Как же вы меня не предупредили, чтобы я приехал в военной форме?»

Муссолини провез Гитлера по Большому каналу и показал стоявшие на причале в лагуне итальянские боевые корабли. Потом они поехали в резиденцию Муссолини. По его настоянию, переговоры с Гитлером проходили без посторонних. Того немецкого языка, которому Анжелика Балабанова обучила Муссолини, ему вполне хватало, чтобы понимать «этого паяца», как выразился Дуче после их первого знакомства. А «паяц» не счел нужным похвалить немецкий язык Муссолини, чем очень обидел бывшего школьного учителя.

Тем же вечером Дуче и фюрер почтили своим присутствием концерт во дворце Дожей, но несколько опоздали, и ожидавшая их толпа поредела. Раздраженный таким неуважением, Гитлер заметил Муссолини, что, когда тот приедет в Берлин, ему окажут королевский прием. На что Муссолини, повернувшись к Гитлеру, холодно бросил: «Оно и понятно. Я же — глава государства».

На следующее утро Муссолини намеренно заставил Гитлера прождать полчаса на площади Св. Марка, где они вдвоем должны были принимать военный парад. Гитлер только покривился при виде того, как не умеют маршировать эти «макаронщики».

В тот же день Гитлер пригласил супругу итальянского посла в Германии Элизабет Черутти сопровождать его во время посещения Биеннале, не подозревая, что она — крещеная еврейка. Элизабет отметила, с каким омерзением Гитлер рассматривал картины современных итальянских художников и как сиял перед картинами в немецком павильоне. За обедом Гитлер начал нескончаемый монолог о «здоровом» и «дегенеративном» искусстве. От его монолога, да еще в такую жару, Муссолини чуть не сошел с ума. После обеда вожди удалились под сень деревьев, продолжая приватную беседу. Там они проговорили около двух часов, причем по большей части говорил Гитлер, размахивая руками и подергивая головой.

Потом Муссолини выступил с балкона на площади Св. Марка и сказал, что, если понадобится, Италия с оружием в руках защитит Австрию от любого иностранного вторжения. Когда толпа закончила скандировать «Ду-че!», «Ду-че!» и Гитлеру перевели слова Муссолини, у фюрера перекосило лицо. Муссолини еще четыре раза выходил раскланиваться на «Ду-че! Ду-че!», с удовольствием поглядывая на «этого австрияка». И Гитлер понял, что перед ним достойный соперник в умении нагнетать массовую истерию.

Наутро Муссолини проводил Гитлера в венецианский аэропорт, на этот раз в цивильном костюме и в белой фуражке яхт-клуба. Гитлер был в восторге от Муссолини и предложил ему свою дружбу. А Муссолини сделал оскорбительный жест, как только Гитлер повернулся к нему спиной, поднимаясь в самолет. Вернувшись в Рим, Муссолини сказал своим приближенным, что Гитлер — самовлюбленный паяц и говорит, как заезженная пластинка, а немцы — нация варваров.

Маргарита радовалась тому, что встреча Муссолини с Гитлером провалилась. Теперь Муссолини, возможно, поймет, что она права, и не вступит с ним в союз, который приведет и самого Муссолини, и всю Италию к полному краху. Радовалась она и тому, что о ее возвращении из Америки объявили по радио. Значит, она еще не потеряла расположения Муссолини. Воспрянув духом, она пошла в резиденцию Муссолини рассказать ему все, что узнала для него в Америке. Может, Муссолини ее тепло примет. Почему «может»? Наверняка он ее тепло примет!

Муссолини показал Маргарите на стул. У нее упало сердце. Вспомнили визит Гитлера. Муссолини не хотел говорить ей, что тот произвел на него дурное впечатление. Но, понимая, что Маргарита слишком хорошо его знает, нехотя признался, что Гитлер — фантазер и не умеет сообразовываться с меняющимися обстоятельствами.

Неужели он и сам понял, что с Гитлером ему не по пути? И Маргарита с новым душевным подъемом принялась рассказывать о приеме у Рузвельта.

— Все это очень мило, — Муссолини резко оборвал ее на середине фразы, — но сегодня в мире в расчет принимается только военная сила, а в этом смысле Америка мало что может.

Маргарита даже вздрогнула, будто ее окатили ушатом холодной воды.

— Мне кажется, не стоит недооценивать Америку… — робко попыталась она возразить.

— Тоже мне знаток нашелся! — рассвирепел Муссолини. — Следующая война будет такой молниеносной, что американцы и пикнуть не успеют. Вот и все! — дал он ей понять, что аудиенция окончена.

Вернувшись домой, Маргарита бросилась на диван и разрыдалась.

Несколько недель спустя в Вене произошел путч. Австрийские нацисты убили канцлера Дольфуса[240]. Муссолини, не долго думая, двинул четыре дивизии к итало-австрийской границе, чтобы не допустить прихода нацистов к власти. Тогда новый союзник Гитлера, король Югославии[241], подвел армию к итальянской границе, чтобы охладить пыл итальянцев.

Центральная Европа оказалась на пороге войны.

Но австрийское правительство за несколько дней собственными силами подавило нацистский путч. А Муссолини вышел из этой заварухи героем в глазах Европы и Америки. Тут-то он и приказал своему зятю-графу Чиано ликвидировать наглого короля. Чиано приказ выполнил. Во время официального визита во Францию проезжавший по улицам Марселя югославский король был убит выстрелами из пистолета, а вместе с ним и министр иностранных дел Франции Луи Барту, старинный Маргаритин друг, оказавшийся в неподходящее время в неподходящем месте.

Муссолини выступил с речью перед членами фашистской партии, в которой назвал немцев народом, «чьи предки были еще варварами, не умевшими даже писать (…) когда Рим уже гордился Юлием Цезарем, Вергилием[242] и Августом».

Этой речью Муссолини хотел подготовить итальянский народ к улучшению отношений с Францией, а французам — прозрачно намекнуть, что готов вступить в антигитлеровскую коалицию при условии, что ни они, ни англичане не помешают ему осуществить давно задуманный им захват Абиссинии, или Эфиопии, как потом ее стали называть.

Маргарита стала бабушкой: Фьяметта родила сына и назвала его Роберто в память о погибшем брате.

Словно по воле Божьей, в тот же день, но с разницей в пятнадцать лет, Маргарите сообщили, что во время перезахоронения погибших солдат на маленьком военном кладбище в Альпах обнаружили братскую могилу с останками ее первенца Роберто. Маргарита с Амедео поехала туда для опознания сына. Об увиденном и пережитом она не написала ни строчки, но не переставала думать о памятнике, и вскоре на могиле Роберто стоял гранитный памятник Т-образной формы, который с воздуха напоминал лежащего на земле человека с раскинутыми руками.

Еще одним событием после рождения маленького Роберто для Маргариты стала помолвка Амедео. Маргарита подумала, что два радостных события подряд — хороший знак, и попробовала получить аудиенцию у Муссолини.

Аудиенцию она действительно получила. Но, когда Маргарита заговорила о намеченной выставке живописи в Риме для развития духовных ценностей итальянского народа, Муссолини ее оборвал.

— Не пори глупости! Все ваши духовные ценности не стоят выеденного яйца. Что ваши Данте, Леонардо[243], Микеланджело сделали для Италии? Превратили ее в посмешище. Что о нас говорят в мире? Ну, что с итальянцев возьмешь, они же все там поэты и художники! Я превращу итальянцев в народ воинов. Их нужно приучить к дисциплине, одеть в форму и заставить маршировать с утра до вечера. Бить их нужно!

Маргарита была так потрясена, что не выдержала и рассказала друзьям все, что услышала от Муссолини. А через несколько дней тайная полиция донесла Дуче об этой беседе, и он пришел в ярость.

В октябре 1935 года войска Муссолини вторглись в Абиссинию.

Муж Фьяметты был мобилизован и отплыл в Африку вместе с итальянским экспедиционным корпусом. Узнав, что Муссолини начал африканскую кампанию, Маргарита сказала Фьяметте:

— Это — начало конца.

— Почему? — спросила дочь. — Ты думаешь, мы проиграем войну в Африке?

— Наоборот, — грустно покачала головой Маргарита. — Войну мы выиграем, но победа будет хуже поражения: она вскружит Муссолини голову.

Абиссинская кампания пошла совсем не так, как рассчитывал Муссолини. Босоногие абиссинцы с копьями, луками и стрелами против танков, наносили тяжелейшие удары хорошо обученной итальянской армии, и на четвертый месяц войны Муссолини приказал применить отравляющие газы.

Только тогда храбрые абиссинцы сдались, а их император Хайле Селассие[244] бежал под защиту английских властей в Лондон и оттуда — в Иерусалим.

В городском архиве Иерусалима до сих пор хранится домовая книга, где в графе «профессия» Хайле Селассие записал «император».

После завоевания Абиссинии Муссолини объявил на весь мир, что фашистская римская империя создана.

Он уже не говорил о различиях между фашизмом и нацизмом. Поворот его внешней политики в сторону нацизма был очевиден.

Граф Чиано стал министром иностранных дел, и, как говорили в римских салонах, Эдда изо всех сил старалась предать забвению даже имя Маргариты. Эдда терпеть ее не могла вообще, а в новой политической обстановке супруги Чиано не могли допустить, чтобы в глазах Гитлера Муссолини был скомпрометирован тем, что много лет он находился под влиянием еврейки.

А стареющий Дуче завел себе новую любовницу и совсем потерял голову, когда в его постели не без помощи Эдды оказалась молоденькая актриса Кларетта Петаччи. Он поселил ее этажом выше своего кабинета в Палаццо Венеция, назначил ее мужа военным атташе в Японию, чтобы избавиться от него, велел публиковать в газетах писания ее отца-графомана, ее сестру сделал кинозвездой, а ее мошенника-брата пристроил на доходное место.

От ревности Маргарита не находила себе места и, чтобы хоть как-то держаться, прибегла к испытанному способу — ушла в работу. Она начала писать давно задуманную книгу об Америке. Помимо путевых заметок она собрала и переработала свои публикации об Америке.

Пронацистски настроенная Эдда и ее муж стали ближайшими советниками Муссолини. Деликатные политические и дипломатические миссии, которые раньше выполняла Маргарита, Муссолини теперь доверял дочери. Во время визита в Берлин Эдда была очарована Гитлером и супругами Йозефом и Магдой Геббельс[245].

Хотя опальную Маргариту уже давно никуда не приглашали, случилось так, что она однажды оказалась с Эддой на одном приеме. Публика держалась подальше от Маргариты и поближе к Эдде. По этому поводу одна старая графиня заметила, что «римское общество разделилось на две части, на ту, которая называет Эдду по имени, и на ту, которая об этом только мечтает». Как Маргарита и Эдда ни старались избегать друг друга, они нечаянно столкнулись лицом к лицу. Маргарита улыбнулась самой любезной улыбкой и посмотрела Эдде прямо в глаза:

— Добрый вечер, графиня.

— Добрый вечер, — процедила Эдда и, прежде чем Маргарита успела отойти, намеренно громко спросила кого-то: «Кто эта женщина?»

В своих мемуарах, написанных тридцать лет спустя, Эдда вообще ни разу не упомянула Маргариту.

У Маргариты больше не было сил притворяться, что у нее все хорошо.

Она начала пить.

Война в Испании напугала Маргариту еще больше, чем война в Абиссинии, и она, снова преодолев себя, написала Муссолини письмо, уговаривая его одуматься: «Какое отношение Испания имеет к Италии? (…) Занимайтесь собственной страной. Тут дел хватает»[246]. Ответа, разумеется, не последовало.

Союз Муссолини с Гитлером укреплялся у всех на глазах, особенно — после нового визита графа Чиано в Берлин осенью 1936 года. Гитлер заявил графу без обиняков, что через три года Германия будет готова к войне.

Выслушав отчет своего зятя, Муссолини сказал, что тогда-то союз Берлина с Римом и станет «осью, вокруг которой будут вращаться все европейские государства».

Так в первой половине двадцатого века родилось одно из ключевых понятий «страны Оси», что означало «страны-союзники Гитлера».

Сближение с Гитлером во многом повлияло на Муссолини. Он забыл, как вначале презирал «этого австрияка», «этого паяца». В завоеванной Абиссинии Дуче впервые в мире ввел апартеид — раздельное проживание белых и черных, запрет на смешанные браки и совместный проезд в общественном транспорте. «Нужно понять, что мы не африканцы, не семиты и не монголы (…) мы — арийцы чистейшего средиземноморского типа»[247], — заявил Муссолини в одном из выступлений.

Повлиял Гитлер и на отношение Муссолини к евреям. Но еще больше в этом смысле на него повлиял тот факт, что самые ярые антифашисты в Европе и в Америке — евреи. Муссолини утверждал, что, где бы ни жили евреи, они не могут быть патриотами своей страны и еврейский вопрос надо решать в Италии тоже.

А граф Чиано записал у себя в дневнике, что Муссолини беседовал о еврейском вопросе с Чемберленом[248] во время визита в Рим английского премьер-министра, и Чемберлен опасался, что «(…) дальнейшая еврейская иммиграция в Англию может усилить антисемитизм, который уже существует во многих частях страны»[249].

В сентябре 1937 года Муссолини направился с официальным пятидневным визитом в Германию. Берлин произвел на него огромное впечатление. Его поразила военная мощь нацистов. Он долго беседовал с Гитлером о нацистской политике относительно евреев и по возвращении в Рим приказал начать в прессе антиеврейскую кампанию.

Одну статью, как всегда анонимно, Муссолини написал сам. Он утверждал, что в ненависти к евреям никто не виноват, кроме них самих. Они же не хотят ассимилироваться и жаждут власти!

В эти же дни Муссолини забрал у своей сестры отданные ей на хранение дневники и через несколько дней вернул. Пролистав их, сестра удивилась тому, что вырваны некоторые страницы, а отдельные фразы густо замазаны чернилами. Присмотревшись, она поняла, что Муссолини уничтожил всякие упоминания о Маргарите.

Для Маргариты в 1937 году единственным радостным событием стало рождение второго ребенка Фьяметты. Девочку назвали Маргаритой в честь бабушки.

В этом же году Маргарита закончила рукопись книги «Америка: в поисках счастья». Она хотела опубликовать ее в Соединенных Штатах, но американские знакомые объяснили, что соратница фашистского агрессора Муссолини, как и он сам, больше не пользуется симпатией в Америке.

И хотя итальянские газеты Маргариту уже давно не печатали, на книгу все-таки нашелся издатель, и она была мгновенно распродана.

Да, эти американские гангстеры ужасны, писала Маргарита. А меркантилизм! А это обожествление технического прогресса! Но, с другой стороны, в Америке накоплены огромные богатства, и правительство ведет мудрую политику. Да, в Америке есть расизм. Ну и что? Америка создала общество равных возможностей, где у каждого есть право стать счастливым, чего, к сожалению, нет в фашистской Италии. О том, что раньше Маргарита заверяла американцев в обратном, она не упоминала.

Судя по записи в дневнике Чиано, Муссолини прочел Маргаритину книгу об Америке, после чего «ругательски ругал Америку, страну ниггеров и евреев, которые губят цивилизацию. Он хочет написать книгу „Европа в 2000 году“. Когда там останутся итальянцы, немцы, русские и японцы, а остальные народы уничтожит еврейский заговор»[250].

Маргарита уже давно не сомневалась, что антисемитизм нацистского образца рано или поздно найдет дорогу к сердцу Дуче и что тогда ей придется бежать из Италии. Не затем ли в конце 1937 года она несколько раз пересекала швейцарскую границу неподалеку от Иль Сольдо, чтобы проверить возможность быстрого бегства за границу? Во всяком случае, сотни писем Муссолини Маргарита уже вывезла и поместила их сначала в швейцарский банк, а потом во французский.

Когда же в 1938 году после «аншлюса»[251] Гитлер триумфально въехал в родную Австрию, встречавшую его как Мессию, Маргарита заказала чемодан с двойным дном и спрятала туда все золото и драгоценности.

Узнав о еврейском погроме в Вене, Маргарита, пересилив себя, пошла к графу Чиано попросить его только об одном: спасти Фрейда[252]. Чиано дал ей слово и сдержал его. При поддержке президента США он добился, чтобы основателю психоанализа Зигмунду Фрейду, уже умиравшему от рака, разрешили выехать в Англию. Там Фрейд и скончался через год после аншлюса. Такое же великодушие Гитлер без чьих-либо просьб проявил к еврейскому врачу Эдварду Блоху, который лечил его мать.

Остальных австрийских евреев постигла совсем иная участь.

По Риму поползли слухи, будто Маргарита и еврейский архитектор Витторио Марпурго в свое время хорошо нажились на строительных подрядах, а теперь возглавляют тайную еврейскую организацию, которая прибрала к рукам все строительство в Риме. Так как Чиано удовлетворил просьбу Маргариты относительно Фрейда, она рискнула пойти к нему опять, на этот раз просить за себя: ей нужно получить новый иностранный паспорт вместо просроченного.

— А что случилось? — холодно осведомился Чиано.

Маргарита сказала, что обеспокоена ростом антисемитизма в Италии. Чиано извинился и вышел в соседнюю комнату. Маргарита прислушалась. Из-за неплотно прикрытой двери до нее донеслись обрывки телефонного разговора: «У меня в кабинете…», «паспорт…», «Слушаюсь Дуче».

Чиано выдал Маргарите паспорт и заверил, что никакого антисемитизма в Италии нет, речь идет об отдельных эксцессах и в ближайшие дни будет опубликовано специальное заявление на этот счет самого Муссолини.

Действительно, через несколько дней такое заявление появилось. В нем отрицалось намерение правительства лишить итальянских евреев прав, но утверждалось, что всемирное движение антифашизма возглавляют евреи и что в Италии влияние евреев непропорционально численности их общины.

А вскоре после этого заявления, летом того же 1938 года вышел «Манифест итальянской расы», где Муссолини написал, что по своему происхождению итальянцы — арийцы, что биологически они отличаются от евреев и негров и что «евреи не принадлежат к итальянскому народу (…) а представляют ту единственную часть населения, которая никогда не сможет ассимилироваться в Италии, потому что она состоит из неевропейских расовых элементов»[253].

Через несколько недель после издания «Манифеста» были опубликованы «Декреты». Они запрещали евреям:

— вступать в смешанные браки и в половые сношения с итальянцами;

— участвовать в различных сферах экономики и политики;

— служить в армии, в банках и в учебных заведениях;

— владеть земельными участками больше установленного размера;

— владеть предприятиями, где работает более ста человек;

— состоять в фашистской партии, в научных, литературных и других ассоциациях, в спортивных клубах;

— держать нееврейскую прислугу;

— вносить свои фамилии в телефонные книги и публиковать некрологи.

Были опубликованы и декреты, предписывающие:

— открыть отдельные школы для еврейских детей, исключенных из всех государственных школ;

— евреям, иммигрировавшим в Италию после 1919 года, покинуть страну.

Страшнее всего эта мера была для немецких евреев, которые бежали в Италию после прихода Гитлера к власти и принятия нюрнбергских законов[254].

Ознакомившись с этими «Декретами», министр пропаганды Германии Йозеф Геббельс несказанно обрадовался и записал в дневнике: «Это — наша величайшая победа». А Муссолини сказал своему зятю графу Чиано, что «теперь антисемитизм будет у итальянцев в крови»[255].

Но Италия, которая в новейшее время не знала антисемитизма и не ведала ни о каком «еврейском заговоре», была потрясена. Даже в руководстве фашистской партии началось брожение, и один из наиболее влиятельных и популярных людей, министр авиации Итало Бальбо[256] публично выступил против «Декретов». Даже Папа Римский Пий XI[257] назвал их «позорной копией» нацистского расизма.

Так нужно ли говорить о том, как были потрясены пятьдесят тысяч итальянских евреев, которые искренне верили, что Дуче — не кровопийца и не фанатик-Гитлер, что он не причинит им никакого зла.

Для евреев Муссолини действительно не был Гитлером, если учесть, что Муссолини не имел в виду физическое уничтожение евреев. И «Декреты» он издал не столько потому, что был кровопийцей, сколько потому, что хотел убедить итальянский народ в его расовом превосходстве, а главное — дать ему зримого врага, чтобы отвлечь от истинных проблем. А таким традиционным «зримым врагом» извечно были евреи, и практика гитлеровской Германии только подтвердила силу воздействия этой традиции.

Однако массового протеста итальянцы не выразили. Уже давал себя знать тоталитарный режим. Королевская семья тоже смолчала. Король Витторио Эммануэль был слишком осторожен, чтобы из-за антисемитизма вступать в конфликт с Муссолини, а престолонаследник принц Умберто ничего не мог предпринять без согласия отца, и к тому же тайная полиция знала, что принц — гомосексуалист, и могла помешать ему наследовать престол.

«Декреты» потрясли и Маргариту. Она начала метаться. Уехала в Швейцарию, потом во Францию прощупать почву для эмиграции. Донесения тайной полиции об этих поездках насторожили Муссолини, и он приказал не спускать с нее глаз, о чем Маргарите стало известно.

Поэтому она решила ехать в Америку. Но, не имея американской визы, послала из Парижа отчаянную телеграмму знакомым в Америке: «Помогите мне выбраться из ада».

Маргарита металась не зря. В эти же дни сын Муссолини, Витторио, по просьбе своего еврейского друга, спросил отца, что тот должен делать.

— Умный еврей, — ответил Муссолини, — должен уехать не только из Италии, но и из Европы.

Из Америки ответ все не приходил, и Маргарита вернулась в Рим. Там она узнала, что Муссолини велел выслать из Италии английского журналиста, который на встрече с коллегами сказал, что, кроме «Декретов», Муссолини не предпримет никаких антиеврейских мер, потому что до недавнего времени он брал деньги у евреев и был чуть ли не на содержании у своей бывшей любовницы Царфатти.

Серия новых статей в «Иль пополо д’Италия» предлагала в дополнение к «Декретам» убрать евреев с любой работы, потому что у них нет никаких духовных ценностей, а следовательно, они недостойны выполнять какую бы то ни было работу в фашистском государстве.

Еще находясь во Франции, Маргарита распустила слух, что собирается опубликовать за границей другую, на сей раз подлинную биографию Муссолини со всеми компрометирующими его письмами и документами. Она полагала, что напугает его и он поостережется. Зная, что у Маргариты есть против него компрометирующие материалы, Муссолини действительно предпринял некоторые меры предосторожности. Министру финансов он сказал, что был бы рад избавиться от Маргариты, а Маргаритиному знакомому, одному из членов Великого совета, — что давно уже позаботился о том, чтобы Маргариту отовсюду уволили. «Разумеется, с выходным пособием», — добавил он. С этими словами Муссолини достал из сейфа папку и вынул из нее фотографию памятника Роберто Царфатти. На памятнике не было креста.

— Вот вам еще один пример неискоренимого упрямства еврейской расы, — закончил Муссолини.

29 сентября 1938 года было подписано Мюнхенское соглашение между Германией, Италией, Францией и Англией, по которому Судетская область Чехословакии отошла к Германии. Европа ликовала, пребывая в убеждении, что избежала новой войны.

Толпы итальянцев стояли вдоль всего пути следования поезда Муссолини, когда он возвращался из Мюнхена, а на одной из остановок его встретил сам король, специально прибывший из загородного дворца, чтобы выразить свои поздравления.

— Ну что ты думаешь? — спросила Фьяметта, когда они с матерью прочитали утренние газеты. — Будет мир?

— Будет война, — уверенно ответила Маргарита. — Тем более что на примере Гитлера у Муссолини разыграется аппетит. Одной Абиссинии ему теперь будет мало.

Кто же не понимает, что Италию нужно покинуть! Но одно дело понимать, а другое — решиться на такой шаг. А дети? Амедео с семьей уедет. Но Фьяметта, ей-то зачем уезжать? Ее муж — граф Гаэтани. Его род — один из самых аристократических. Ну, а коллекция живописи и скульптуры? А имущество?

Муссолини собрал Великий совет, чтобы обсудить дальнейшие меры против евреев. Евреи, сказал он, пытались устраивать демонстрации во время визита Гитлера в Италию и возглавляют антифашистскую оппозицию в Италии. Не важно, что эта оппозиция ничтожна. Поэтому он предлагает в дополнение к антиеврейским мерам, перечисленным в «Декретах», ввести еще и те, которые приняты в Германии, а именно: ограничить свободу передвижения евреев, закрыть им доступ ко всем профессиям и провести их перерегистрацию, «считая евреями всех лиц с примесью еврейской крови». Великий совет решил принять предложение Муссолини, но оно не было опубликовано. Чтобы подготовить общественность, Муссолини приказал усилить антиеврейскую кампанию в газетах и по радио. Целый месяц итальянцам втолковывали, что евреи — источник всех их несчастий и что нечего жалеть евреев.

А тут в Германии с ведома властей нацисты устроили еврейский погром[258].

Это уже было слишком. Против антиеврейских мер выступили некоторые священники. Иезуит Таччи-Вентури, обвенчавший Муссолини с Ракеле и крестивший их детей, обратился к нему с просьбой проявить милосердие к евреям. Даже родная сестра Муссолини не выдержала и попросила его сжалиться над евреями, напомнив о его любви к Маргарите. Муссолини только выругался.

В Италии проходили торжества по поводу двадцатилетия победы Италии в Первой мировой войне. Маргарита, как мать героя, собиралась на них пойти, а Фьяметта с мужем убеждали ее не ходить, зачем подвергать себя новому унижению.

— Так мы же не евреи, а католики, — едва не заплакала Маргарита.

— Для себя, а не для них, — сказала Фьяметта.

Но, когда Амедео уволили с поста заместителя директора банка в Турине, Маргарита наконец решила бежать из Италии. Все дела уладит Амедео и вместе с семьей последует за ней. Маргарита дала ему большую сумму на покупку бриллиантов, их легче провезти, чем наличные деньги. Самые необходимые вещи и несколько любимых картин Маргарита уложила в два чемодана.

Меж тем, по совету своего бывшего начальника, директора банка, Амедео написал письмо Муссолини с просьбой разрешить ему уехать на работу в Уругвай, добавив, что после смерти Чезаре Муссолини сам просил Амедео считать его, Муссолини, своим защитником и обращаться к нему за помощью в любую минуту.

Муссолини свое слово сдержал, и Амедео дали разрешение на выезд в Уругвай. Бывший начальник Амедео помог ему получить работу в уругвайском отделении итало-французского коммерческого банка.

Использовав свои старые связи, Маргарита получила аудиенцию у хорошо знакомого ей миланского кардинала, которого попросила в случае чего вступиться за ее дочь и внуков. Кардинал пожевал губами и, покосившись на своего секретаря, сказал Маргарите, что не сможет исполнить ее просьбу.

Начальник тайной полиции лично пошел к Муссолини с донесением о беседе Маргариты с кардиналом. Стоя перед Дуче, он ждал указаний.

Муссолини обошел письменный стол, побарабанил по нему пальцами, подошел к окну и посмотрел на площадь под балконом. Опять Маргарита. Как она ему осточертела! Сколько ей уже? Пятьдесят пять? Нет, пятьдесят восемь. Конечно, пятьдесят восемь.

— Пусть убирается ко всем чертям, — глухо сказал Муссолини.

— Дуче…

— Что еще?

— А багаж?

— Я же сказал, пусть убирается ко всем чертям. — Муссолини, насупив брови, повернулся спиной к начальнику тайной полиции.

В ноябре 1938 года Маргаритин шофер отвез ее на пограничную станцию рядом с Иль Сольдо, где она быстро прошла таможенный досмотр. Никто не касался ее чемоданов и не задавал никаких вопросов. Маргарита села в машину, пересекла границу, и шофер помог ей подняться в вагон поезда на Женеву.

21

Месяц спустя корреспондент «Нью-Йорк миррор» в Париже сообщил:

«Маргарита Царфатти, тициановская красавица, которая была путеводной звездой Муссолини, когда он восходил к вершине власти, приехала сегодня ночью в Париж, вероятно, в связи с антисемитской кампанией в Италии…»[259]

— Меня не выслали. Я могу вернуться в Италию сегодня же. Пожалуйста, подчеркните в своих статьях, что меня не выслали, — твердила Маргарита журналистам, так как все-таки волновалась за Фьяметту и не хотела раздражать Муссолини.

Более того, она отклонила предложение крупной американской газеты купить ее мемуары и постаралась, чтобы Муссолини об этом узнал. Она напрасно старалась. Муссолини дал указание внешней разведке следить за каждым шагом Маргариты и регулярно передавать ему все ее интервью и все публикации.

Итак, Маргарита стала беженкой.

В отличие от миллионов других беженцев она поселилась в дорогом отеле в центре города, ни в чем себе не отказывала, Париж был по-прежнему очарователен, ее старые друзья Колетт и Жан Кокто были среди первых же ее гостей. Казалось бы, грех жаловаться, а Маргарита чувствовала, что Европа горит у нее под ногами и надо бежать в Америку.

Она снова начала писать письма американским знакомым, умоляя держать в секрете ее просьбы о помощи. «Я и мои дети, и их супруги, и их дети — все мы католики. Но я, как и мой покойный муж, еврейского происхождения, поэтому и меня, и моих детей, и детей моих детей считают евреями (…) Я не знаю (…) что будет с моими деньгами, домами, земельными участками (…) пойти против моего же детища — фашизма, как бы он ни деградировал (…) я не могу, я все еще привязана к нему, как, пусть блудному, но любимому сыну!»[260] Маргарита просила подыскать ей в Америке преподавательскую должность или найти издателя, для которого она может написать книгу об императрице Австрии Марии-Терезе[261] или об испанской королеве Изабелле[262]. Она, видимо, забыла, что в 1492 году королева Изабелла вышвырнула из Испании всех евреев. Маргарита нервничала, в ожидании ответа из Америки и, чтобы хоть как-то отвлечься, ходила к бежавшей в Париж Альме Малер, у которой собирались еврейские беженцы из разных стран.

Прокуренный двухкомнатный гостиничный номер был набит евреями, еще недавно составлявшими гордость европейской культуры, которые, как и Маргарита, давно успели забыть о своем еврействе, а теперь им напомнили о нем. В салоне у Альмы эти недавние космополиты, они же — «граждане мира», чувствовали себя, как во временном убежище после вселенской облавы. Так же чувствовала себя там и Маргарита.

Что толкнуло Маргариту, принявшую католицизм, вспомнить о еврействе? То же, что и всех евреев, принявших другие вероисповедания. Она, как и они, первый раз в жизни ощутила себя жертвой, страдающей вместе со своим народом. Господи, но какой же народ считать своим? Итальянский? Еврейский?

«Когда я ее встретила первый раз, — записала Альма в своем дневнике, — она была некоронованной королевой Италии. Теперь она стала коронованной королевой беженцев: по привычке самоуверенна и оживленна, несмотря на гложущую ее горечь. Она ненавидит даже воспоминание о своем романе с Муссолини. А о ней только и говорят, что она бывшая любовница Муссолини»[263].

И эта «бывшая любовница» и «королева» теперь искала общества сородичей по несчастью. Ее все больше тянуло к евреям, особенно не забывшим о своем еврействе, не сменившим веру. Маргарита тоже вспомнила о своих предках, и в еврейской газете, выходившей в Париже, описала родословную своей семьи. Эта же газета напечатала ее очерк об Амедео Модильяни, где Маргарита подчеркивала еврейское происхождение художника.

Многие еврейские беженцы из Италии останавливались в дешевом отеле «Лотти». Но Маргариту, привыкшую к роскоши, дешевизна отелей уже не смущала, а к итальянским евреям ее, естественно, тянуло больше, чем к евреям из других стран, и она к ним зачастила.

А итальянские евреи не забыли, что Маргарита Царфатти была не только любовницей Муссолини, но и главной фашисткой, и, когда она приходила, «вокруг нее образовывался вакуум. Она сидела одна за столом, делая безуспешные попытки вызвать наше соучастие ради общей еврейской солидарности»[264], — вспоминал один из очевидцев.

Маргарита мучительно пыталась понять, почему никто не хочет считать ее своей. Для католиков она — не католичка, для итальянцев — не итальянка, для евреев — нееврейка. Куда же ей деться? Какому Богу молиться? Где искать прибежища? Кто над ней сжалится?

Даже чиновники госдепартамента США, которым Маргарита напомнила о своем еврействе, когда просила въездную визу, не сжалились над ней и визы не дали, после того как посоветовались с итальянским издателем-антифашистом, который сказал: «Лучше спасти бедного еврея, чем идеолога фашизма».

Маргарита немного приободрилась, когда весной 1939 года по дороге в Уругвай в Париж заехал Амедео. Он провел с матерью несколько дней, отдал ей бриллианты, купленные на ее деньги, и отплыл в Монтевидео, куда через несколько месяцев должна была приехать его семья. Жена Амедео, нееврейка, задержалась в Риме вместе с маленькой дочерью, чтобы переправить за границу Маргаритину коллекцию.

После того как Маргарита проводила сына, ей показалось, что она осталась одна в целом мире.

Советско-германскому пакту о ненападении Муссолини удивился не меньше, чем остальной мир, и заявил Гитлеру, что Италия не готова к войне. Она не сможет воевать с западными странами, которые конечно же придут на помощь Польше.

А Маргарита только лишний раз убедилась, что война неминуема, и опять заметалась, как загнанный зверь. Сначала бросилась в Мадрид, но там было много беженцев из европейских стран. Она помчалась в Лиссабон, но он был забит ими еще больше, и они были готовы отдать душу за американскую визу, а у Маргариты не было в Лиссабоне влиятельных знакомых, и она вернулась в Мадрид, надеясь на свои связи в итальянском консульстве.

На рассвете 1 сентября 1939 года немецкие танки вторглись в Польшу. Началась Вторая мировая война.

На следующий день Муссолини объявил об итальянском нейтралитете.

3 сентября Великобритания и Франция объявили войну Германии.

Итальянский консул в Мадриде, старый друг Маргаритиной семьи, раздобыл для нее место на корабле, уходившем в Южную Америку. Неизвестный фотограф запечатлел Маргариту на палубе. Скорбное лицо, губы сжаты, волосы коротко стрижены, в руке сигарета.

В середине сентября Маргарита уже была в Уругвае. Через несколько месяцев занятий она настолько свободно говорила и писала по-испански, что публиковала статьи в местной прессе. В отеле все знали немолодую итальянскую синьору, которая ровно в семь утра делала зарядку на взморье, а после полудня возвращалась туда плавать. Маргарита вернулась к своим привычкам.

Газеты Маргарита читала каждый день.

В апреле 1940 года Гитлер оккупировал Данию и Норвегию. В мае — Голландию. В самом начале июня подошел к Парижу.

10 июня Муссолини объявил войну Великобритании и Франции.

22 июня 1941 года Гитлер напал на Советский Союз.

Нападение Германии на Советский Союз, по мнению Маргариты, не сулило ничего хорошего Гитлеру и уж тем более Муссолини, который послал на русский фронт несколько дивизий.

В декабре 1941 года японцы, составлявшие вместе с Германией и Италией «страны Оси», напали на Пирл-Харбор[265], а три дня спустя Гитлер и Муссолини объявили войну Соединенным Штатам Америки.

В ноябре 1942 года «страны Оси» потерпели тройное поражение: англичане сокрушили немецко-итальянские позиции в Египте, спася таким образом евреев Эрец-Исраэль, уже рывших траншеи и окопы, и через несколько дней высадились в Марокко и в Алжире. Еще через две недели немцы были разбиты под Сталинградом.

Маргариту пригласили в Буэнос-Айрес прочитать лекцию об итальянском историческом романе. Космополитический город со множеством европейцев, в том числе итальянцев, Маргарите понравился. Она решила проводить лето в Уругвае, а жить в столице Аргентины. Там она познакомилась с аргентинским писателем-авангардистом Хорхе Луисом Борхесом[266] и с чилийской поэтессой Габриэлой Мистраль[267]. В Буэнос-Айресе было много еврейских беженцев из Италии, включая хорошо знакомого Маргарите промышленника Джино Оливетти[268]. Она не расставалась с пишущей машинкой его фирмы. Но теперь Маргариту уже не тянуло к евреям, как это было в Париже. В Южной Америке ей было безопасно, денег у нее хватало, и она чувствовала себя не беженкой, а светской дамой, сменившей итальянский высший свет на аргентинский. Что ей евреи? Она ведь католичка.

В Аргентине и в Бразилии вопреки настойчивым протестам итальянских посольств вышли переводы Маргаритиной книги «Дуче». А филадельфийская газета опубликовала большой очерк под заголовком «Она могла бы сказать Муссолини: „Я же тебе говорила“. Биограф Дуче, находящаяся в ссылке, предупреждала его о расплате». Концовка очерка согрела Маргарите душу: «Синьора Царфатти неоднократно предупреждала Муссолини, что и его самого, и фашизм Гитлер доведет до полного краха»[269]. Но еще больше ей согрело душу известие, что Фьяметта родила девочку, а жена Амедео — мальчика, которого назвали Роберто. Теперь у Маргариты были два внука, носивших имя ее погибшего первенца.

Узнав о военном перевороте в Италии и об аресте Муссолини, Маргарита сказала в интервью аргентинским газетам: «Надеюсь, что итальянцы не замедлят заключить мир. Чем быстрее Италия выйдет из войны (…) тем лучше». И Маргарита засела за мемуары, которых от нее давно ждали.

Она собиралась назвать их «Моя вина, или Муссолини, каким я его знала».

Маргарита уже начала переговоры с американским издательством, но тут временное итальянское правительство заключило сепаратный мир с американцами и англичанами, и они высадились на Сицилии, а Гитлер в ответ оккупировал три четверти Италии и вызволил из тюрьмы Муссолини.

Испугавшись за Фьяметту, Маргарита приостановила переговоры с издательством и послала Фьяметте телеграмму, чтобы та с семьей спряталась от немцев.

Оккупировав Италию, немцы сразу же загнали евреев в гетто. В одном только римском гетто оказалась тысяча евреев, в основном — бедняков. По приказу Гиммлера[270], в субботу рано утром, когда обитатели гетто еще оставались дома, была проведена акция. Забирали всех, включая больных и калек. Одного парализованного старика закинули в грузовик вместе с его инвалидной коляской.

Евреев повезли к железнодорожному вокзалу мимо площади Святого Петра. Увидев балкон, с которого Папа Римский всегда обращался к пастве, евреи закричали, надеясь, что он их услышит и поможет.

Но их услышали только двое нищих, сидевших на ступеньках собора.

Из тысячи депортированных римских евреев в живых осталось всего пятнадцать человек.

В Риме немцы награбили 50 килограммов золота, собранных по синагогам, и вывезли знаменитую библиотеку Раввинатской духовной академии, где хранились бесценные инкунабулы[271], редчайшие манускрипты и описания жизни евреев в Италии, начиная со времен разрушения Второго Храма. Библиотеку вывозили под руководством немецкого ученого-семитолога с мировым именем. Расхаживая в эсэсовской форме, большой ученый наслаждался текстами, которые никогда не видел в оригинале и которые столь высоко ценил, что приказал расстрелять на месте старого еврея-библиотекаря, попытавшегося скрыть одну старинную рукопись.

Больше библиотека к итальянским евреям не вернулась.

Конфискация еврейской собственности проводилась итальянским Министерством финансов соответственно специальному указу, принятому по настоянию педантичных немцев, и сопровождалась составлением подробной описи изъятого имущества по следующему образцу:

1. У Джузеппе Ярсона конфискованы: «носки красные — одна пара, фартук — две штуки, вилки — три штуки, ложки — три штуки, кофточка женская черная — одна, зеркало — одно, книги — две, катушка ниток — две штуки».

2. У Витторио Менаше конфискованы: «перчатки женские — две пары».

3. У Эдвина Ломброзо конфискованы: «кастрюля — одна, трусы мужские черные — одна пара, горшок ночной — один».

И так далее.

Некоторые евреи успели отдать свои вещи на хранение или передать их в фиктивное владение нееврейским друзьям. Так, семья Альмагия передала музыкальной академии Сиены рояль Листа[272], а семья Сток, владевшая и поныне существующей одноименной компанией по производству алкогольных напитков, договорилась о фиктивной «продаже» компании королевскому кузену, принцу Руфо, который после войны вернул ее владельцам. А владельцы компании транспортных перевозок всю войну прятали на своем складе старинную мебель семьи Витербо из Флоренции.

Два месяца спустя после облавы в римском гетто немцы провели еврейскую акцию в Венеции, где в средневековье евреи должны были носить желтые шляпы, а теперь — желтые маген-давиды[273] на груди. От облавы в Венеции чудом уцелела все еще жившая там младшая сестра Маргариты Нелла, которая вместе с мужем давно отошла от иудаизма, хотя креститься отказалась. Но год спустя гестапо арестовало их тоже, когда они пили кофе в саду своей виллы. Нелла умерла в поезде на Освенцим.

Из шести тысяч семисот сорока шести итальянских евреев, отправленных в лагеря смерти, выжили восемьсот тридцать.

До вторжения немцев в Италию евреи могли не бояться «окончательного решения еврейского вопроса», поскольку у Муссолини и в мыслях не было истреблять евреев. Да, фашистская милиция убивала политических противников. Да, фашистская армия травила ядовитыми газами абиссинцев. Да, были «Декреты». Но они были направлены на ограничение прав итальянских евреев, а вовсе не на их уничтожение.

Видимо, с детства засевшие в голове библейские заповеди помешали Муссолини превратить в действительность сон о кургане из женских ног.

Более того, хотя Муссолини был главным военно-политическим союзником Германии, он отказался выполнить требование Гитлера депортировать в Освенцим всех итальянских евреев. Но и это еще не все. С молчаливого согласия Муссолини итальянская армия на оккупированных территориях Европы не оказывала никакого содействия немцам при отправке евреев в концлагеря. В Греции, в Югославии, в Албании, в южной Франции — везде, где были итальянские войска, евреи могли выжить.

А итальянские дипломаты на оккупированных территориях, пользуясь путаницей в итальянском законодательстве, зачастую саботировали приказы из Берлина, по которым евреев следовало вывозить в концлагеря.

В Салониках и в Ницце итальянские консулы и вовсе снабжали евреев поддельными паспортами. Итальянский генерал отказался пропустить через итальянскую зону оккупированной Хорватии поезда с югославскими евреями, которых немцы везли в Освенцим.

Да, Италия вслед за Германией подвергла евреев унизительной дискриминации и ограбила их. Но эта же Италия по возможности и спасала их от верной смерти. Пусть у итальянцев были свои резоны, пусть они хотели доказать свою независимость и немцам, и местному населению оккупированной Европы — важен факт: известно не мало случаев, когда итальянская армия спасала европейских евреев во время Катастрофы.

Война шла к концу.

Апрельским утром 1945 года Маргарита сидела на веранде отеля в Буэнос-Айресе и листала очередную газету, пока не наткнулась на жуткую фотографию: два трупа — мужской и женский — подвешены за ноги, как коровьи туши на скотобойне. Маргарита хотела отбросить эту гадость, как вдруг увидела подпись под фотографией «Муссолини и его любовница». Она остолбенела. Потом, даже не взглянув на Кларетту, пристально всмотрелась в Бенито. Изувеченное лицо с разинутым ртом, безжизненно свисающие руки, пятна крови на рубашке.

Газета выпала из рук.

— Синьора, вам плохо? — участливо спросил официант. — Синьора!

— А? Что?

— Вам плохо?

— Нет, нет.

Официант поднял газету, положил ее на столик и отошел.

Маргарита не могла оторваться от ужасной фотографии. Что они с ним сделали! Она смотрела на газетный снимок, а видела перед собой живого, сильного Муссолини, сжимавшего ее в своих ручищах. Бык! Освежеванный.

Если бы ты меня послушал, Бенито… Как я тебя любила…

Заметка под фотографией сообщала, что, переодевшись немецким солдатом, Дуче отступал вместе с немцами, но был захвачен в плен итальянскими партизанами. Они расстреляли его вместе с любовницей, отвезли трупы в Милан и под улюлюканье толпы подвесили их вниз головой на площади Лорето.

За считанные часы перед расстрелом на коротком допросе командир партизан спросил Муссолини, почему он предал социализм. «Это социализм предал меня», — отрешенно бросил Муссолини.

Мог ли он представить себе, что будет висеть на той самой площади Лорето, на которой Анжелика Балабанова задала ему вещий вопрос: «А где повесят нас, когда пролетариат с нами не согласится?»

Из названия своих мемуаров «Моя вина, или Муссолини, каким я его знала» Маргарита убрала «Моя вина», сочтя, что искупила ее самим фактом написания мемуаров. Да и можно ли вменять ей в вину, что она искренне верила в фашизм. А что Муссолини потом скатился до диктатуры — так это не ее вина.

В «Муссолини, каким я его знала» он был лишен всякого глянца. Неуверенный в себе, самовлюбленный, высокомерный, трусливый недоучка, он был одержим такой жаждой власти, что забыл об итальянском народе, ради которого когда-то создал фашистское движение. А тут еще и пагубное влияние Гитлера.

Маргарита отказалась издавать мемуары в Америке. Она не захотела делиться сокровенным с такой огромной аудиторией и опубликовала их в переводе на испанский в газете «Критика». Там они печатались с продолжением, не вызвав у публики особого интереса. А редактор «Критики» вспоминал, что Маргарита долго торговалась с ним из-за гонорара.

22

В 1947 году шестидесятисемилетняя Маргарита вернулась в Италию.

Радость от встречи с родиной и с детьми была омрачена тем, что в сутолоке аэропорта у нее украли кошелек.

Близкий друг Маргариты, американский художник Джордж Биддл, поселившийся в Италии еще до войны, увидев Маргариту после долгого перерыва, был потрясен: «Ей было трудно ходить из-за больного колена, и временами казалось, что она глухая. У нее начали выпадать волосы, а их остатки выглядели так, будто они не знают ни воды, ни расчески. Да и вся она какая-то неухоженная. Но больше всего в этой когда-то веселой, жизнерадостной и сильной женщине меня поразил взгляд. Испуганный, растерянный, заискивающий. Взгляд старухи (…) Эта женщина — трагический пример того, как диктатура разлагает и калечит человека (…) Ее ум и душа отравлены многолетним сотрудничеством с пагубным движением (…) Эта несчастная женщина думала и поступала исключительно под воздействием (…) жажды власти»[274].

Маргарита не захотела возвращаться в свою римскую квартиру и сняла апартаменты в одном из самых дорогих отелей. Журналисты быстро пронюхали, где она поселилась, и накинулись на нее.

Укутав ноги в плед и закурив, Маргарита показала журналистам испанское издание своей «Истории современной живописи», но их интересовал только Муссолини.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших отношениях с Дуче.

— Да что рассказывать, — скривилась Маргарита, — были мы с ним дружны. Я в него верила, пока он вел разумную политику и не начал войну в Абиссинии.

— Каковы ваши политические взгляды?

— В юности я была социалисткой. Всю жизнь занималась политикой, а сейчас хочу от нее отдохнуть.

— Что вы думаете о послевоенной Италии?

— Уж очень много журналистов, писавших при фашизме, продолжают писать и сейчас, — саркастически усмехнулась Маргарита.

Знакомые шарахались от Маргариты и, едва завидев ее, торопливо переходили на другую сторону улицы, гости ее бывшего салона не хотели о ней и слышать, и даже совсем чужие боялись очутиться на людях рядом с ней.

Неприятная сцена произошла, когда Маргарита стояла в очереди на первой послевоенной венецианской Биеннале. Ее узнал один коммунист и вытащил из очереди с криком: «Вон отсюда, тут нет места таким фашисткам, как вы!»

В Италии фашизм вышел из моды. Ему на смену шел коммунизм.

Состояние итальянской экономики и послевоенная инфляция так напугали Маргариту, что она начала распродавать свою коллекцию. Потом решила продать право на публикацию писем Муссолини. Их у Маргариты хранилось более тысячи. Но так и не продала. Видимо, испугалась, что раскроется в полной мере ее роль в становлении фашизма. Как бы то ни было, письма Муссолини так и не были опубликованы, и судьба их неизвестна.

Через восемь лет после того, как Маргарита вернулась в Италию, вышла в свет ее новая книга «Вода под мостом», которую она не называла мемуарами, но вспоминала в ней о детстве в Венеции, о бабушке Дольчетте и других людях. Любители скандалов были разочарованы: фашизм упоминался в книге только один раз, а Муссолини — вообще ни разу, хотя описанные события происходили до середины 30-х годов.

Маргарита жила то в Риме, то в Венеции, то в Иль Сольдо и раз в год обязательно ездила в Париж. А в 1956 году она совершила большое турне. Побывала в Индии, на Цейлоне, в Гонконге и в Японии.

Шел 1960 год. Маргарите исполнилось восемьдесят лет. И в том же году умер ее двадцатишестилетний внук Роберто — старший сын Фьяметты.

На похоронах всем было как-то неловко смотреть на старуху с седыми космами и ярко накрашенными губами. «Размалеванная потаскуха», — сказал кто-то из похоронной процессии.

Однажды мимо Маргаритиного дома в Иль Сольдо проходила цыганка и увидела на веранде старую синьору.

— Давай погадаю. Я тебе будущее скажу.

— Да у меня его уже нет, будущего-то. Давай лучше я тебе погадаю.

Цыганка засмеялась и ушла.

Зайдя в дом, Маргарита раскрыла наугад зачитанного до дыр Данте и попала на «Чистилище. Песнь двадцать пятая. Круг седьмой»:

Маргарита оторвала листок настольного календаря — 29 октября 1961 года. Она скомкала его и бросила в корзину для бумаг. Потом долго раскладывала пасьянс и около полуночи пошла спать. Стоило ей лечь и погасить свет, как перед глазами привычно поплыли лица ее первенца Роберто, Чезаре, Бенито. Сердце защемило так, будто его сжали щипцами. Она повернулась на бок, и боль прошла. Маргарита с трудом встала, зажгла свет, набросила халат и села в кресло.

«Почему ночью боль всегда сильнее?» — подумала она и повернулась к ночному столику, где в ажурных золотых рамках стояли фотографии Роберто, Чезаре и Бенито. «За всю свою жизнь я любила только двух мужчин — Чезаре и Муссолини».

Маргарита посмотрела на часы. Час ночи. Она снова легла. Снова проплыли лица мертвецов, за ними — гондола на Большом канале. Да это же не гондола, это — похоронная баржа, на которой увозят ее мать.

Боль вернулась. На этот раз — тоненькая, острая, будто любознательный мальчик осторожно прокалывает булавкой бабочку, чтобы вставить ее в свою коллекцию. В голове застучало как молотком: «Я стояла у порога моего земного рая… У порога моего земного… У порога моего… У порога… Я…»

Наутро служанка осторожно постучала в дверь спальни. Тишина. Она вошла, открыла ставни и распахнула окна в сад. Дождь мерно шуршал по облетевшим кустам жасмина.

— Синьора Маргарита? Синьора Маргарита?

Ответа не было.