Три года

Новый фронт

Кончалось лето тысяча девятьсот сорок шестого года…

Как радостно начался этот год! Он полностью вернул то, что называлось коротко, а было бесконечно огромным и всеобъемлющим — мирные времена. Не в мечтах и предположениях, — во всём, что происходило на Украине и Дальнем Востоке, в Прибалтике и на Урале, в Сибири, в Москве, Ленинграде — всюду ощущалось это. Восстанавливались шахты Донбасса и Днепрогэс, и строителям нечего было бояться налёта фашистских бомбардировщиков. Не с танками и орудиями шли эшелоны на запад, — они везли уголь, цемент, станки, автомашины. Новые сводки зазвучали по радио — сводки о мирных победах, об атаках на бурные реки, преграждавшиеся плотинами, о взрывах скал на пути будущих железных дорог, о героизме и мужестве бойцов армии труда…

Девятого февраля все в редакции собрались у приёмника в комнате ответственного секретаря. Виктор крутил рукоятку, с досадой морщась, потому что в треск электрических разрядов незваными гостями врывались прыгающие звуки джаза и лающая речь. Но вот раздался мощный гул аплодисментов и приветственных возгласов, от которого чуть задребезжала крышка на чернильнице и замигал зелёный глазок приёмника. И сразу гул стих, остановленный одним негромко произнесённым словом:

— Товарищи!

Говорил Сталин. И нельзя было ни кашлянуть, ни скрипнуть стулом, потому что в сталинской речи невозможно пропустить ни слова, — таким глубоким смыслом и содержанием наполнено каждое из них…

Как в дни войны Сталин намечал программу действий народа, так и сейчас он широкими мазками рисовал картину будущего…

— …восстановить довоенный уровень промышленности и сельского хозяйства и затем превзойти этот уровень в более или менее значительных размерах, — говорил Сталин.

И Михалыч прикладывал к уху ладонь, чтобы лучше было слышно, Осокин сосредоточенно морщил лоб, а Виктор трогал ручку регулятора громкости, хотя приёмник и так работал на полную мощность.

— …в ближайшее время будет отменена карточная система, — сказал Сталин, и все сидящие переглянулись. В этих многозначительных взглядах можно было прочесть целый диалог:

— Видали?

— А как же!

— Уж если Сталин сказал, — так и будет…

Стремительным маршем шёл сорок шестой год. Минула весна — солнечная и приветливая, ласково пригревшая золотые зёрна, разбросанные в тучном чернозёме мирных полей. Отпраздновали День Победы, — опять вернулся на землю памятный майский вечер, с разноцветными огнями ракет, взлетающими над городом, с толпами на улицах, только ещё более многолюдными — сколько уже народу пришло из армии, — вернулся, чтобы сразу смениться будничными днями, озарёнными радостью созидания.

А затем пришло лето. Июнь… Июль… И словно замедлился темп времени. Счастливая улыбка всё чаще сменялась у людей тревогой на лице. На западе и юге страны держалась засуха. Жгло солнце поля Украины. Никли колосья на Поволжье. Мял спёкшийся в камень комок земли кубанский хлебороб и, щурясь, глядел в безоблачное небо:

— Когда же?

А Сибири, как в насмешку, природа отпустила двойную, тройную порцию дождей. Не успевала земля просохнуть от предыдущего ливня, и снова в небе громоздились тяжёлые тучи.

Август…

Вполне стало ясно, какие трудности ждут впереди. И Виктор, слушая рассказы тех, кто побывал в эти дни за Уралом, читая газеты, мысленно называл происходящее:

— Новый фронт!

Да и все, пожалуй, тоже обращались к этим двум словам, — иных нельзя было найти. А Николай Касьянович впал вдруг в такую же растерянность, как в начале войны. Прослушав утром сводку погоды, он натягивал калоши и поджимал губы:

— Полнейшая неожиданность… Весьма…

Но, наконец, опять обрёл душевное спокойствие:

— В зависимости от обстоятельств…

— Обстоятельства складываются так, товарищи, — начал редактор, пригласив к себе Виктора и срочно вызванного из Чёмска Ковалёва, — что месяца на полтора вам придётся оторваться от непосредственного участия в газете. Вы назначаетесь…

В особо важных случаях редакции больших газет выделяли нескольких своих работников, которые выпускали на месте газету-листовку. Выездная редакция направлялась на крупную стройку, оказавшуюся в прорыве, на завод-гигант, срывающий план, — словом, туда, где в этот момент была особенно нужна помощь печати. Редактором выездной редакции на хлебозаготовках предстояло стать Ковалёву, его сотрудником — Виктору.

— Поговорим о ваших задачах, — сказал редактор. — Прежде всего мне хотелось бы, чтобы вы до самой глубины осознали трудность теперешней обстановки…

Да, Виктор называл происходящее новым фронтом. И всё-таки он понимал это односторонне — как борьбу со стихией, только. А речь шла о другом. Редактор говорил, что надо разъяснить читателям главное: нам нечего рассчитывать на помощь извне. Была Отечественная война — тяжёлая, кровопролитная, разрушительная. Руками германских фашистов хотел ослабить и поработить страну социализма злейший враг человечества — империализм. Не вышло! И вот — новое испытание. И снова, как вороны, выжидают империалисты нашей гибели. Не выйдет и это! Но, чтобы не вышло, нужно колоссальное напряжение сил…

Редактор на несколько секунд прикрыл глаза. Он, видимо, очень утомился: накануне до глубокой ночи длился пленум обкома партии.

— Теперь — конкретно о вашей работе, — произнёс редактор после непродолжительной паузы…

Беседа была длинной. И чем больше говорил редактор, чем больше называл он вопросов, которые надо иметь в виду, не упустить, тем сильнее проникало в сознание Виктора и чувство ответственности, и чувство неловкости. Он слабо разбирался в сельском хозяйстве, то есть, в сущности, не разбирался совсем, — ему лишь в детстве пришлось быть в деревне, а чтение книг и статей о колхозах практически, конечно, мало что могло дать. Также смущали его и особенности предстоящей работы, — там, в Чёмске, не будет ни Михалыча и никого другого, кто всегда мог, если понадобилось бы, поправить и подсказать, как действовать дальше. Один Ковалёв… И Виктор с надеждой глядел на ладного широкоплечего парня с буйными рыжеватыми вихрами, который без тени смущения слушал редактора и чётко, по-военному, отвечал:

— Есть… Понятно… Будет выполнено…

Ему-то, наверное, всё это не впервой.

Каково же было удивление Виктора, когда за дверями редакторского кабинета Ковалёв спросил:

— Ты, ясно, в выездных не бывал?

— Нет, а что?

— Ничего. Я — тоже…

Ковалёв почесал в затылке, а потом усмехнулся:

— Ну, ладно! Не были, так будем. Справимся…

И толкнул Виктора в бок:

— Я тебе говорю — справимся!

Уверенность в себе, понятно, похвальна. Но если оба они ещё ничего не знают… Очевидно, прочитав это на лице Виктора, Ковалёв посмотрел на него широко раскрытыми глазами и задумчиво промолвил:

— А ты чудак! Коли ты журналист, так чего же боишься? У нас вся жизнь такая — новое да новое…

В дорогу

Весь день прошёл в хлопотах. Получали на складе бумагу, блокноты, карандаши, потом Ковалёв отправился покупать билеты и устраивать багаж, а Виктор — разыскивать сапоги. Он хотел сначала ехать в ботинках, но Леонид высмеял его:

— Это, друг, не прогулка на дачу. Без сапог утонешь — ты ещё Чёмской степи не знаешь.

Потом снова встретились в редакции, получали в бухгалтерии командировочные и квартирные, разыскивали в иллюстрационном отделе клише, а поздно вечером с боем втиснулись в плохо освещенный общий вагон, и не только втиснулись, но и заняли каждый по полке, — правда, узкой, багажной, но и там усталому человеку можно было отлично отдохнуть.

Устроившись, Виктор достал свежий номер газеты, который так и не успел ещё прочитать за весь этот суматошный день. Сразу же бросилась в глаза большая статья, посвященная постановлению Центрального Комитета партии о журналах «Звезда» и «Ленинград». Статья была без подписи, редакционная, но Виктор знал, что автор её — Студенцов.

Постановление было опубликовано несколько дней назад, и тот номер расхватали без остатка. Разобрали даже запасные экземпляры в редакционной библиотеке, и всегда бережливая, можно сказать, скупая в этом отношении старушка-библиотекарь на сей раз только разводила руками. «Просят… Требуют…» Читая тогда постановление, Виктор словно видел изложенными на бумаге многие собственные мысли. Или, точнее, так: отрывочные, неясные мысли, появлявшиеся у него раньше, здесь были сведены в стройную систему — до предела убедительную, неопровержимую…

Виктор знал в жизни плохих людей, и очень плохих, но куда больше было вокруг добрых, хороших, душевных. А у Зощенко получалось наоборот, — ни единого светлого пятна не замечал он в мире. Но разве можно было бы, хоть на мгновение, допустить, что Михалыч, Осокин, тот же Ковалёв, который лежит сейчас на соседней полке, стремятся лишь к тому, чтобы поскорее сплавить на тот свет беспокойного родственника, определить, — заложив динамитный патрон в полено, — кто в доме ворует дрова, «съездить», «свистнуть», «стукнуть по кумполу»… Становилось обидно, что кто-то мог так подумать о них.

Размышляя об этом, Виктор невольно припоминал давно прочитанную сказку Андерсена о том, как у злого волшебника упало на землю зеркало. Оно разбилось на мельчайшие кусочки, и с тех пор осколки носятся в воздухе. Кому попадёт в глаз такой осколок, перед тем всё предстаёт в искажённом виде… Впрочем, волшебник волшебником, зеркало — зеркалом, а тут были не сказки и зеркало, но реальный писатель и реальные книжки И в душу закрадывалось сомнение: если такие книжки издаются, значит, в них есть доля истины…

И вот — постановление.

Правда, сознавая, насколько важен этот документ, Виктор не вполне понимал всё-таки, почему он опубликован именно в эти дни, когда страна борется за хлеб, за урожай. Вопрос об идейности литературы — очень крупный вопрос, но разве нельзя было заняться им, когда схлынет напряжение на полях?.. Однако с тех пор, как Виктор стал самостоятельно оценивать жизнь, он всегда помнил, что если партия вплотную занялась каким-то участком, — это один из самых важных участков. Если партия обратила сейчас внимание на литературу, — значит, даже в такое напряжённое время это было крайне необходимо. Почему — тут ещё Виктору предстояло разобраться…

Но что же пишет в статье Студенцов?.. Виктор повернулся на узкой полке так, чтобы свет из окна падал на газету. Первые абзацы он пропустил, — здесь уже не было ничего нового, кратко излагалось постановление. Дальше Игорь переходил к творчеству некоторых писателей. Зощенко… Ахматова… А вот и ещё одно имя…

Стихи были знакомы Виктору, он уже слышал их когда-то…

Конечно же! Те самые стихи, которые Игорь с жаром декламировал Маргарите.

Какой острый слог у Игоря! Как гневно бичует он поэта, оторвавшегося от жизни! Тот самый Игорь, который…

Виктор отложил газету. Ему вдруг расхотелось читать статью, — расхотелось именно потому, что писал её Студенцов. Где же был настоящий Игорь — там, в кабинете, или тут, в статье? Что это — статья в сегодняшнем номере — самокритика, признание ошибок… или?.. Но можно ли так легко признаться в ошибке, сегодня страстно защищать одно, завтра с той же страстью отстаивать совершенно противоположное?.. Виктору пришёл на память незначительный эпизод. Ещё когда он работал на заводе, в их цех заглянул Смирнов — начальник соседнего цеха. Он уже миновал станок Виктора, потом вернулся. И, постояв немного, подал голос:

— А ты бы делал вот так…

Виктор сгоряча не разобрался даже, правильный ли ему дают совет. Его обидело, что человек из другого цеха вмешивается не в свои дела. Он продолжал работать, будто ничего не замечая. А Смирнов настойчиво повторил:

— Ты попробуй, у нас «ильинцы» всегда так делают — получается толково…

Смирнов ушёл, Виктор немного остыл и… убедился, что Смирнов прав. Но с тех пор он старательно избегал встреч со Смирновым: было стыдно признаваться в ошибке. И всё же пересилил себя как-то, сам пошёл навстречу Смирнову и сказал:

— Спасибо за совет! Правы-то вы…

Тот случай был, конечно, мелочью. Но тем более Виктор не мог понять Студенцова. Ведь Игорь поступался своими взглядами, легко, одним взмахом перечёркивал то, чем руководствовался, вероятно, не первый год. Или он совсем другой человек? Может быть, он умеет молниеносно осознать ошибку и так же молниеносно перейти на правильный путь?..

Виктор пожалел, что из-за отъезда не смог присутствовать на собрании в редакции, посвященном постановлению Центрального Комитета. Было бы интереснее послушать Студенцова, чем читать его статью, было бы любопытно сравнить его сегодняшние рассуждения с теми, которые высказывал он в споре с Маргаритой…

Совсем стемнело. На потолке вагона замерцали тусклые, с чуть раскалёнными волосками лампочки. Виктор подложил под голову пачку бумаги и тотчас уснул. Но что он спал, это стало ему понятно позже, а пока он лежал на узкой полке, ему казалось, что он вовсе и не спит, — он всё время слышал негромкий говор пассажиров, ощущал запах махорочного дыма, поднимавшегося с нижних полок к потолку, чувствовал, как поезд замедляет ход и останавливается на станциях, в сознании чётко отпечатывались пронзительные женские голоса.

— Молочка топлёного кому?

— А ну, огурчиков, огурчиков солёненьких!..

И всё это мешалось, путалось, но не давало Виктору забыть, что он едет в Чёмск, что белые листы бумаги, лежащие сейчас под его головой, скоро должны стать небольшими газетами, размером в четверть обычной полосы, и что он, Виктор, представляет отныне одну вторую часть редакции этой газеты. Только возглас Ковалёва распутал вагонную сумятицу:

— Виктор! Улыбино проехали. Готовься — сходим.

Тело после сна в одежде ныло, в голове шумело, толстые пачки бумаги казались тяжелее…

Перрон вокзала на узловой станции блестел от сыпавшего с хмурого ночного неба затяжного дождя. Леонид выругался:

— Чёртова погодка! — указал на бумагу: — Размокнет — на киселе, что ли, будем печатать?

Решение он принял мгновенно:

— Возьмём пока по пачке, остальное — в камеру хранения, заберём после…

Затем они шли по тёмным улицам к другому вокзалу, откуда отправлялся поезд на Чёмск.

Пригородный поезд, или «ветка», как его называли по-местному, состоял из маленьких дачных вагончиков. Возглавлял их такой же маленький паровоз, похожий на неказистую, но работящую лошадёнку — на беговой приз она не претендует, в лихую кавалерию не стремится, а то, что может, делает исправно — по воду съездит и сенца привезёт. Тихий перестук колёс и шум дождя за окнами снова потянули ко сну.

— Приедем — отправляйся в гостиницу спать, — зевнул Ковалёв. — К себе я не приглашаю — у меня такая комора, что одному повернуться негде. А в гостинице тепло, и кровати хорошие. Переспим — и за дело.

— С чего же начнём? — спросил Виктор.

Ковалёв опять, как и после разговора с редактором, пристально посмотрел на него:

— Чудак человек! С чего? Будем собирать материал от людей.

— Так где они — в деревне…

— Ну, на первый раз, может, и не так просто будет. По Чёмску станем искать — мало ли их приезжает, кто в райком, кто на элеватор. А потом, увидишь, — от писем отбоя не будет…

От станции до самого Чёмска предстояло итти через большой пустырь. Вот когда Виктор поблагодарил Ковалёва за совет взять сапоги, — твёрдый грунт возле железнодорожного полотна сменился вскоре вязкой и липкой массой, пудовыми гирями висшей на ногах.

— Привыкай к чёмской земле! — улыбнулся Ковалёв и пояснил: — Это солонцы. Итти ещё что! Вот на машине ехать — горе. Намотается такая пакость на колёса — с места не сдвинешься. Известное дело — Чёмская степь. Ну, ничего — терпеть недолго осталось…

— А что?

— Осушать её будут, Чёмскую степь. Построят осушительные каналы — вот-вот экскаваторы должны начать прибывать. Скинут все эти болота в Чёмку — такое заварится дело, ай да люли! Трава здесь, поверишь, меня с головою скрывает — для скота благодать. А земли какие получат колхозы! Одно меня только смущает…

— Что это? — поинтересовался Виктор.

— Птицы, пожалуй, будет поменьше. Удует куда-нибудь на север, где ещё болота останутся. А птица здесь какая — что твой индюк… Охота — одно удовольствие… Вот тебе типичное мелкобуржуазное противоречие между личным и общественным, — впал в философский тон Леонид.

На более светлом фоне неба гребешком вылезли верхушки деревьев небольшой рощи.

— И вон противоречие, — указал туда Ковалёв. — Кладбище в этой роще. Забавная вещь…

— Это кладбище — забавная вещь? — удивился Виктор.

— Ага, — простодушно подтвердил его собеседник. — Старое купеческое кладбище. Памятники там стоят из мрамора — на века сделаны. А надписи какие!

Он с пафосом продекламировал:

— «Спи, успокойся, купец второй гильдии потомственный гражданин… Обдерихвостов… На веки вечные не забудут тя потомки и благодарные потребители («С коих ты драл семь шкур», — заметил в скобках Ковалёв)… Разовьётся и расцветёт начатое тобой благородное дело…»

Леонид издал губами звук, похожий на звук вылетающей из бутылки пробки.

— Бац — и отправилось в трубу их святое дело. Совсем пошли другие дела. Вот, — он махнул рукой вперёд, где виднелись контуры строящегося здания. — Комбинат по выпуску масла и сухого молока. Такая механизация там будет — и во сне не увидишь. Маслокомбайны привезли туда — никогда не слыхал? Одним словом, в один конец сливки заливают, а из другого готовое масло выходит… И ещё — много всякого — учительский институт, который здесь хотят открыть, да та же мелиорация, о чём я тебе говорил… Хочу я, Виктор, большой очерк об этом написать — «Вчера и сегодня» или «Сегодня и завтра». Интересно ведь, да всё руки не доходят…

В стороне от дороги показался силуэт необычной машины. «Подъёмный кран?» — подумал Виктор и лишь вблизи понял, что это экскаватор. Около машины неподвижно застыла фигура высокого человека в плаще.

— Ну вот, и наворожил! — воскликнул Ковалёв и крикнул: — Эй, товарищ, к нам прибыл?

Человек молчал.

— Не слышит, — сказал Леонид. — Пойдём, завтра разузнаем…

В маленькой уютной гостинице сразу забылись и непогода, и непролазная грязь. Заспанная дежурная сунула паспорт Виктора в несгораемый ящик и провела обоих в комнату. Здесь стоял крохотный столик и две застланные серыми одеялами с тёмной поперечной полоской койки. Одна предназначалась Виктору, другая, как объяснила дежурная, была занята, хотя сам постоялец отсутствовал. Комната, несмотря на скромность убранства, имела обжитый вид, и этот вид ей придавали вещи неизвестного соседа Виктора. Вообще, каждый человек, останавливаясь в гостинице, оставляет отпечаток, раскрывающий его намерения и иногда даже характер. Несмятая простыня, нетронутая подушка и только кашне на спинке кровати, свидетельствующее о том, что место занято, покажут, что жилец приехал недавно, что он спешил и сразу же отправился по делам. Какие-то вещи, обёрнутые в старую газету, — вернее всего, ношеное бельё, — забытый на столе черновик авансового отчёта и старая квитанция из билетной кассы, валяющаяся на полу, скажут, что обладатель их находится в командировке давно и уже собирается в обратный путь.

Вещи соседа Виктора выдавали в нём человека, ездившего на своём веку много и привыкшего в любом месте устраиваться, как дома. Компактный бритвенный прибор и дорожное зеркальце с подставкой, стеклянная банка с прикручивающейся металлической пробкой, в которой содержалась, судя по внешнему виду, соль, большая эмалированная кружка и видавший многое чайник, крышка которого была прикреплена к корпусу медной цепочкой, наконец, целлулоидовый цилиндрик, где лежали крохотные косточки домино, — всё это, конечно, было заведено не для оседлой жизни…

Виктор стал устраиваться на ночлег, Ковалёв поболтал ещё немного и уже собрался уходить, как в коридоре послышались тяжёлые шаги и дверь распахнулась. В комнату, чуть не стукнувшись головою о дверную притолоку, ввалился человек в сером плаще из толстой резины, на котором блестели капли воды.

— Добрый вечер, — приветствовал он Ковалёва и Виктора не вяжущимся с его рослой фигурой высоким голосом. — То есть доброго утра скоро можно будет сказать…

Он скинул плащ и, повесив его на гвоздь, заметил:

— Ну, разыгралась погодушка… А в Сухуми у нас сейчас рай, знали бы вы. Пальмы у моря, сядешь на берегу, пивка закажешь…

Он спохватился:

— Разрешите представиться — механик-экскаваторщик Кругляков…

— Э, — заинтересовался Ковалёв. — Это не ваша ли машина у дороги стоит?

— Моё хозяйство, — кивнул Кругляков, присаживаясь на койку. Тело его гнулось неподатливо, как ржавый складной метр. — А это не вы, разрешите поинтересоваться, давеча шли со станции, окликали меня?

— Мы, — сознался Леонид.

— Извините, не ответил вам тогда сгоряча. Сержусь я — сколько народу за ночь прошло мимо, каждый спросит: «К нам, что ли?», а почему мы с «Эком» — экскаватор я так называю — под дождём оказались, ни один не полюбопытствовал. На вас я, конечно, зря так — вы-то мне не поможете.

— А в чём дело? — насторожился Леонид. — Может, и придумаем что-нибудь…

— Какое там! Из МТС трактора шестой час жду. Застрял спаситель «Эк» — самого спасать надо. И не знаю уже, как резина моя не промокла, пока я под дождём торчал. Вот на минутку забежал обогреться да снова пойду…

— Понятно, — поиграл Ковалёв желваками. — Поможем вам, товарищ Кругляков, постараемся помочь.

Неподатливое тело механика вдруг стремительно взлетело с кровати:

— Вы — правду? Окажите нам с «Эком» такую милость…

Он говорил об экскаваторе, как об одушевлённом существе.

Ковалёв, выйдя в коридор, долго крутил ручку телефона, дул в трубку и, наконец, сердито промолвил:

— Станция? Заснула, что ли?.. МТС мне нужно… Да не контору, прямо квартиру директора…

Разговор был коротким, но выразительным.

— Согласен, что безобразие? — закончил Ковалёв. — Ну, ждём… Прости, что с постели поднял.

И, выслушав что-то, улыбнулся:

— Когда ездили?.. На займище? С Толоконниковым? Вон оно что… Ну, это ты заливаешь, — на займище шилохвости сроду не было… Так жду!

Он вернулся в комнату:

— Через час трактор будет…

— Вот выручили, не знаю, как благодарить, — растроганно говорил Кругляков. — А вы сами кто будете, не успел узнать?

Ковалёв объяснил, и Кругляков понимающе кивнул:

— Пишете, значит… Был тоже у нас в Одессе кочегар, стихи писал, что твой Сергей Есенин.

Он сдвинул брови, припоминая:

— Что-то вроде: «Ты запой, моя гармоника, душою пламенной запой…» Нет, у него складнее получалось…

— В Одессе? — не удержался от вопроса Виктор.

— В Одессе, в красавице-городе. Вся Молдаванка знала этого кочегара.

— Так вы откуда — из Сухуми или из Одессы?

— О, дорогие товарищи, — широко развёл руками Кругляков. — Мой дом родной — весь Советский Союз. От Владивостока до Мурманска, от Камчатки до Чёрного моря. Характер у меня такой беспокойный — не могу долго усидеть на одном месте. Езжу всю жизнь по белу свету. Кем я ни был только — сварщиком, кузнецом, слесарем, клепальщиком, плотником… Экскаваторщик — какая моя по счёту профессия, один господь бог ведает да отдел кадров. И как езжу, товарищи, тоже надо понимать. Прочитал в газете — на Севере начали строить, сунул трусики с майкой в чемодан, достал шубу и — на Север. Поработал там полгода, читаю — в Средней Азии закладывают медеплавильный комбинат, — шубу обратно, трусики на себя и — в Среднюю Азию…

— И туда тоже на полгода? — спросил Ковалёв.

— Зачем, не обязательно, — может, и весь год просижу. Пока в новые места душа не запросится.

Ковалёв пристально взглянул на механика и сказал:

— Так вы просто летун, товарищ Кругляков.

Виктор уже заметил за Леонидом эту особенность: послушать, послушать человека и без церемоний выложить в глаза своё мнение о нём.

— Летун? — задумчиво переспросил Кругляков и без всякой обиды покачал головой. — Нет, я не летун. Летун — это кто за длинными рублями гонится, кому на дело начхать. А я что же — разве так вот уеду, захотел — и всё? Я ребят обучу, дождусь, пока всё на лад не пойдёт, ну, а там и двинусь. Я почему езжу, — интересно мне начинать большие дела, пни корчевать, тайгу прорубать, а на готовенькое и без меня охотников много найдётся. Трудно, скажете, — лёгкой жизни только лодырь ищет. А для меня лучшего не надо…

Кругляков присел на койку, скрипнувшую пружинами.

— Из-за моего беспокойного характера нет у меня ни ордена, ни медали, хотя у друзей моих — по три-четыре их уже. Только вот что я сейчас думаю. Осяду-ка здесь, в Чёмской степи…

— Стареете? — спросил Ковалёв.

Кругляков взмахнул рукой, чуть не задев лампочку над головой:

— Какое — старею. Меня ещё на пять пятилеток хватит, — будьте уверены. Больно много строек началось, не разгонишься на все сразу, — вот в чём дело. Осяду тут, осушу ваши болота, тогда и орден получу. Ну, не орден — медаль хотя бы. «Зачем мне орден, я согласен на медаль», — как у нас в Челябинске артист декламировал…

Кругляков вдруг взлетел и торопливо стал натягивать плащ:

— Трактор-то придёт, а меня нет!

Он обернулся к Ковалёву:

— Большое вам спасибо! И от меня, и от «Эка»…

«Выездная редакция здесь»

Утром Ковалёв зашёл разбудить Виктора. И тени беспокойной ночи не было на его недавно побритом лице. Спустились в подвал гостиницы, в чайную, позавтракали, — Леонид при этом всё подшучивал над официанткой и буфетчицей, — а потом отправились в редакцию районной газеты.

Только теперь Виктор по-настоящему разглядел Чёмск. Он, верно, очень хорош был в солнечную погоду со своими низенькими домиками, почти утонувшими в зелени, с резными скворешнями на длинных шестах, с особой тишиной маленького городка, где нет большого уличного движения и где потому так отчётливо слышны все звуки — и туканье движка электростанции, и отдалённый петушиный крик, и лёгкий скрип повозки, гружённой металлическими бочками с горючим, на которых сидит парень в промасленной одежде, изредка пощёлкивая бичом по спинам лениво плетущихся быков. Он, город, был бы хорош и сейчас, если бы не липкая грязь, вновь заставившая Виктора добрым словом помянуть сапоги.

Ковалёв то и дело раскланивался со встречными, пожимал руки, приветливо махал кому-то на той стороне улицы. Он был своим в Чёмске — это чувствовалось, — хотя приехал сюда, как рассказывал Виктору, год с небольшим назад. Виктор не мог понять, отчего это так, — или от умения Леонида сходиться с людьми, или оттого, что город был невелик, или ещё от чего-то.

— Пустили кондитерский цех? — окликнул Ковалёв мужчину, входившего в дом с вывеской: «Райпищекомбинат».

— Во вторник, милости просим, на пробу, — отвечал тот.

— Чего же ты не заглядываешь, дед Игнат? — укоризненно говорил Леонид старику, тяжело опиравшемуся на палку, но не поленившемуся догнать его. — С пенсией утряслось?

— В порядке, всё в порядке, Леонид Мироныч! Вчера заходил к вам — так вы в отъезде, сказали…

— Жду плана лекций, — мимоходом замечал Ковалёв человеку с портфелем.

— Завтра утверждаем. Вам я, между прочим, тоже тему вписал, имейте в виду, — о путях перехода к коммунизму…

Виктор и Ковалёв приблизились к белому трёхэтажному зданию с флагом на крыше.

— Райисполком, — сказал Леонид. — Здесь и редакция…

В это время к подъезду райисполкома подкатила щегольская лакированная тележка. Сытый гнедой жеребец остановился с разлёта, затоптался на месте и пронзительно заржал.

— Балуй! — прикрикнул на него седок — немолодой мужчина с небольшими жёсткими усами, чуть одутловатый, но в общем выглядевший браво. Он выпрыгнул из брички, разминая ноги, и тут заметил Ковалёва: — Ба, вернулся!

— Знакомьтесь, вот тоже товарищ из редакции, — сказал Леонид.

— Толоконников, заведующий райземотделом, — назвал себя новоприбывший.

— Будем у вас выпускать новую газету, — сообщил Ковалёв. — Мы — выездная редакция.

— Похвально, — кивнул Толоконников. — Печать — острое оружие.

— Я слышал, ты тут без меня вылазку устроил с эмтеэсовцами? — вспомнил Ковалёв.

— Как же — было такое дело! — оживился Толоконников. — До самого займища добрались — жалели, что тебя нет.

— И шилохвости набили?

— Её — точно!

— Мудрёная штука, — покачал головой Леонид. — Откуда она на займище взялась — погодой её загнало, что ли? Ты откуда? — спросил он Толоконникова.

— По дальним сельсоветам проехал.

— И как?

— По совести — плохо. Дожди — просвету нет. Косить нельзя… Подтянул, конечно, но, сам понимаешь, и так люди стараются…

— Конкретно — где как? — спросил Ковалёв.

— Можно и конкретно, — Толоконников взял из брички кожаную сумку, лежавшую рядом с каким-то мешком. Он вынул из сумки листок: — Знакомься…

— Да, картинка такая, что радости мало, — протянул Ковалёв, возвращая листок хозяину.

— И не говори! А ты ещё нас обвиняешь, мол, мер не принимаем, не боремся с нарушителями дисциплины. Вот он, нарушитель, — Толоконников поднял сумку к небу, а затем швырнул её обратно в бричку. Сумка упала на мешок, и тот обнаружил вдруг признаки жизни, заворочавшись, захрюкав и разразившись, наконец, самым настоящим поросячьим визгом.

Ковалёв легонько улыбнулся:

— Это что — тоже подстрелил?

Толоконников чуть смутился:

— Жена просила, ну, ездил, — купил.

С лица Ковалёва не сходила улыбка:

— Купил? А, может, всё-таки подстрелил?

Толоконников поморщился:

— Конечно, купил! И вообще не понимаю — ты шутишь или всерьёз?

Улыбка на лице Ковалёва исчезла:

— Какие тут шутки! Почём платил?

— Почём, почём! Пятнадцать рублей — поросёнку и месяца нет.

— Цена сходная. Ещё одного нельзя за такую же цену?

Толоконников озадаченно посмотрел на Леонида:

— Я всё-таки не понимаю… Тебе или кому? Вещь, конечно, не совсем… Впрочем, если…

— Ладно, поговорим, — прервал его Ковалёв. — А насчёт нашей газеты не забывай. Ждем участия…

— Ясное дело! — бодро воскликнул Толоконников. — У меня и тема есть одна — о снабжении работников МТС… Хотя это уже не по вашей части — вы только о хлебозаготовках.

— Почему же! Одно за другое цепляется…

Отскребая сапоги о железку на крыльце, Ковалёв похлопал по шее жеребца:

— Хорош конь…

Толоконников, уже склонившийся к колесу и неизвестно зачем трогавший пальцем втулку, ничего не ответил…

Редактор районной газеты Малинин встретил Ковалёва и Виктора, как хозяин, который от радости не знает, куда и пригласить дорогих гостей, где им выбрать место получше.

— Выездная редакция? Слышал — вчера звонили из обкома, — говорил он, быстро почёсывая большим пальцем подбородок и морща лоб. — О том, что будете печататься в нашей типографии, тоже передали. Пожалуйста, — чем богаты, тем и рады. Можем даже поднять вопрос, чтобы день выпуска нашей газеты переменить, если вам понадобится…

— Зачем — у вас ведь привыкли уже.

— Какой разговор! — вскричал Малинин. — Вы — областная газета, чего мы, мелкая сошка, будем путаться.

— А стол нам выделите?

— Да любой! — обвёл Малинин рукою комнату, где, кроме редакторского, стояло ещё два стола. — Хоть мой — я только бумаги выну.

Он, и верно, начал сейчас же освобождать стол, но Леонид остановил его:

— Что мы — тебя совсем выселим? Вот этот берём, — указал Леонид на столик возле самой двери, затем взял чистый лист, другой свернул в трубку, обмакнул его в чернильницу и, подумав, написал крупными буквами: «Выездная редакция здесь». Самодельный плакат он пришпилил кнопками над столом.

И выездная редакция приступила к работе…

Виктор и Ковалёв, разделившись, отправились по городу. Где только не побывал в этот день Виктор, — на пункте «Заготзерно», куда всё время подходили машины и подводы с хлебом, где стоял неумолчный гомон, бегали девушки с похожими на гигантские шприцы металлическими щупами, с помощью которых брались пробы зерна, на нефтебазе, где всё пропиталось запахом бензина и керосина, а лужи с дождевой водой были подёрнуты радужной плёнкой, в Доме культуры, на базе «Сельхозснаба», в районо, на автобазе… Он разыскивал нужных людей, и хотя у тех были свои неотложные дела — один добивался, чтобы ему скорее выписали накладную, другой спешил получить запасные части, третья договаривалась о маршруте концертной бригады — почти каждый, узнав, что нужно Виктору, находил тему для заметки — о хорошем комбайнере, о шофёре-стахановце, о нерадивом колхознике — обо всём, что он считал необходимым рассказать району с газетной трибуны. Виктор устраивался с автором где-нибудь в сторонке, — иногда человек сам, хмуря брови и шевеля губами, писал заметку, а иногда Виктор после извиняющегося: «Вот только писать я не мастак» выслушивал обстоятельный рассказ и брался за перо помня при этом давнишнее наставление Михалыча и стараясь сохранить все особенности живой речи автора.

Виктор вернулся в редакцию с грудой исписанных листков. Ковалёв показал ему такую же груду и произнёс:

— Двинулись!

С этой минуты они двое представляли коллектив, создающий газету, — редактора, секретаря, корректоров, выпускающего. Только сугубая техника — набор и печать выполнялась другими. Вот когда пригодились Виктору посещения типографии, наблюдения за рождением газеты…

Ковалёв щёлкнул пальцами:

— А сюда — обязательно карикатуру…

Из редакции они привезли с собой несколько клише-карикатур. Темы их были тщательно продуманы заранее, — выбрали такие, какие могли встретиться вернее всего. Одно клише состояло из двух рисунков — на первом под заголовком: «На работу» был изображён лодырь-симулянт с перевязанной рукой и костылём подмышкой, на втором тот же лодырь бодро шагал по дороге, держа в руках корзину, из которой торчала длинная гусиная шея. Тут заголовок гласил: «На базар».

— Как по заказу, — заметил Ковалёв. — Слушай: «Колхозник Шептало, сказавшись больным, не вышел на работу, но в тот же день отправился в город на рынок». Эх, ещё бы подпись в стихах…

Стихи… Виктор вспомнил свои поэтические опыты.

— А ну, — сказал он, — я попробую.

Он всматривался в заметку и перебирал слова. «Шептало»… «Устало»… «Настало»… «Мало»… «Трудится мало»… Ага! «В поле Шептало трудится мало»… А дальше? Что делает Шептало? «День на базаре проводит с женой». Так… Теперь — заклеймить Шептало! «Шептало»… «Летало»… «Подвала»… «Шакала»… «Видать, у Шептала натура шакала!» Ну да, шакал — гнусное животное. И легко легла последняя строка: «Такого, как он, из колхоза долой!»

Виктор подал стихи Ковалёву.

— Быстро! — восхитился тот. Он прочёл стихи вслух и расхохотался: — Зло! Гляди, поучишься, из тебя новый Маяковский выйдет.

Малинин, наблюдавший за рождением газеты, поддакнул:

— Сатира!

Ковалёв перегнул лист пополам и протянул его Виктору:

— Возьми на память.

— Почему? — обиделся Виктор.

— Потому, что есть критика, и есть «крытика». Превращать критику в известное дышло — куда повернул, туда и вышло — нам с тобой не полагается. Ты не дуйся, а подумай: кто такой этот Шептало? Может, и правда — гад. А вернее всего — наш, советский человек, запутался только немного. А ты его: «Шакал, долой!» Тяп-ляп, и спать пойдёшь спокойно, а человеку всю жизнь испортишь. И жену ещё приплёл, а ней в заметке и слова нет. Жена, может, первая его за это била — простое дело… Ясно?

— Ясно, — сказал Виктор, разрывая злополучные стихи.

Пришлось ограничиться подписью в прозе…

— Ну, Виктор, берись за макет, — сказал Леонид, — а я буду писать передовую. У меня, кстати, от Толоконникова свежие сведения есть… Слушай, — обернулся он к Малинину. — Я помню, будто у тебя был материал насчёт жеребца, на котором Толоконников ездит. Откуда этот жеребец в райзо? У них ведь раньше мерин был, замухрышка…

На лице Малинина отразилась скука:

— Да, была заметёнка. Я разбирался — дело выеденного яйца не стоит. Понимаешь, написали какие-то двое, что Толоконников самовольно забрал этого жеребца из их колхоза, что — до чего додумались! — якобы заведующий райсельхозотделом занимается чуть ли не грабежом среди бела дня. Я, конечно, не поверил, что я Толоконникова первый год знаю? Проверил — точно ерунда, жеребец этот из того колхоза — верно, — но не взял его Толоконников, а обменял на мерина, и не самовольно, а по согласованию с председателем колхоза. Ему, председателю, там виднее, кто больше нужен — мерин или жеребец. К тому же не для себя взял Толоконников коня, а для государственного учреждения…

— Гляди, редактор, — покачал головою Ковалёв, — не проморгал ли ты чего-нибудь в этой истории с сивым мерином. Коня не для себя, а порося из колхоза, я сегодня видел, он домой повёз…

— Поросёнка привёз? — с любопытством спросил Малинин. — Вот моду завели — то один, то другой. А район план по свинопоголовью не выполняет. Я хотел даже в газете намекнуть, так это, не сгущая красок, что, мол, отдельные товарищи позволяют себе и всё такое… Хорошо, что подумал прежде, а то настукали бы мне, грешному!

— За что же?

— За политическую ошибку. Поросёнок — что? Мелочь. А, представляешь, какой нехороший отзвук имела бы такая статья? Тот же Толоконников приедет в колхоз, станет на ошибки указывать, а ему газету в нос ткнут — сам-то ты хорошо? И — крышка авторитету ответственного руководителя. Заработать его нелегко, авторитет, а подорвать — плёвое дело.

— Это верно, — согласился Леонид.

— Конечно! — обрадованный поддержкой, воскликнул Малинин. — И в какой политически важный период подорвать, — когда хлебозаготовки фронтом называют…

— Эх, разговоры хороши, а дело не ждёт, — сказал Леонид и взялся за передовую.

И снова в дорогу

Ковалёв был прав, когда говорил, что нужно выпустить только первый номер, а там письма пойдут сами гобой. Уже на третий день после того, как Леонид, для большей страховки прочитав новорождённую газету дважды, широко написал на ней: «В свет», почтальон принёс два конверта, адресованных на их имя. Затем появился первый посетитель, за ним — второй, потом трое сразу. Теперь уже нельзя стало путешествовать по Чёмску обоим одновременно, — один должен был дежурить в редакции.

Когда Ковалёв и Виктор заканчивали вёрстку очередного номера, пришёл ещё один посетитель — ничем не примечательный, средних лет, в помятом дождевике, какие носила, наверное, половина района, с кнутом в руках.

— Который тут редактор? — осведомился он, достал из кармана бумагу и, сдув с неё табачные крошки, протянул Ковалёву. — Вот — опровержение.

Виктор и Леонид быстро переглянулись, и одно и то же было в их глазах: как же это мы, едва начать успели!

— Давайте, разберёмся, — дрогнувшим голосом сказал Леонид.

Он стал читать:

— «Правление колхоза удостоверяет, что предъявитель сего, товарищ Шептало М. К., действительно нарушил трудовую дисциплину, без разрешения правления выехав двадцать четвёртого августа сего года на базар в город Чёмск, за что справедливо был подвергнут критике в газете…»

Леонид шумно выдохнул воздух.

— «Товарищ Шептало М. К. на собрании бригады признал свою ошибку и обязался исправить её добросовестным трудом, что и выполнил, дав двадцать седьмого августа сего года сто семнадцать целых и пять десятых процента нормы, а двадцать восьмого августа сего года — сто тридцать две целых ноль десятых процента нормы. Правление просит сообщить об этом читателям, поскольку товарищ Шептало М. К. учёл свою ошибку и обязался впредь её не повторять».

— Что же, напечатаем, раз такое дело, — положил Ковалёв бумагу на стол.

— Вы уже примите меры, товарищи, — проговорил Шептало. — А то проходу нет по деревне. Смеются: похож, как вылитый, в газете, и гусь твой! Где же похож, если там с бородой, а я смолоду бреюсь?.. Жена, и та покою не даёт, — симулянтом обзывается…

— Прямо в следующем номере и напечатаем, — успокоил его Леонид.

И едва Шептало повернулся к ним спиной, Ковалёв показал Виктору язык.

Когда вышло три номера, Виктор счёл, что дело уже наладилось. Работа в выездной редакции оказалась не такой сложной. Ковалёв ходил в райком партии и райисполком, писал передовые, Виктор принимал посетителей и обрабатывал письма, потом они вместе верстали газету.

Но Ковалёв не разделял мнения Виктора. Однажды он сказал:

— Начало мы положили. Но на одном этом мы далеко не уедем. Самим надо выбираться к людям. И заниматься нам надо не только голой критикой, нужно учить на примере лучших. Я думаю так: поскольку штат у нас небольшой, поедешь ты один в колхоз «Красное знамя». Будешь оттуда писать и передавать мне по телефону. Понимаешь, что получится? Дадим мы для всего района курс лекций: как правильно вести хлебозаготовки. Колхоз этот на первом месте, и поучиться у него есть чему. Но имей в виду: не к чему стараться писать об одном положительном. Не бойся писать о плохом и как с этим плохим борются. Вот тогда у нас получится настоящая школа. А сейчас узнаем, как тебе до «Красного знамени» добраться…

После нескольких телефонных звонков, взаимных приветствий, расспросов, что да как, выяснилось, что в деревню Каменка, где находится колхоз «Красное знамя», вот-вот пойдёт машина из райпотребсоюза. Виктор наскоро собрал вещи и отправился туда.

Во дворе райпотребсоюза, действительно, стояла потрёпанная полуторатонка, в которую грузили какие-то ящики, свёртки, бочки.

Толстенький добродушный человек то и дело замечал грузчикам:

— Вы, ребята, так сказать, полегче, — ведь стекло… Краску, краску под брезент — не дай бог, дождём попортит…

Виктора он встретил приветливо:

— Корреспондент, значит, как говорится? Очень приятно… Вы в кабину садитесь.

Виктор подумал, что самому этому человеку тогда придётся ехать в кузове, и отказался.

— Садитесь, вдруг дождь, так сказать, в дороге…

Но Виктор отказался снова.

— Глядите, вам виднее. Если передумаете, — только постучите в кабину, я мигом, как говорится… Гвозди в этот край, куда потянули? — опять обратился мужчина к грузчикам.

Когда всё было уложено, он крикнул:

— Павел! Поехали!..

Из склада вышел парень лет шестнадцати-семнадцати в кепке с поломанным козырьком, в комбинезоне. Он был светловолос, брови его почти не были заметны — так они, и без того белые, выгорели под солнцем, — над вздёрнутой верхней губой золотились чуть пробивающиеся усы. Павел легко впрыгнул в кузов, предварительно бросив туда стопку книг, перетянутую шпагатом.

Мотор заработал, и машина, выйдя за ворота, медленно поползла по улице, переваливаясь из стороны в сторону на ухабах и рытвинах, — очевидно, шофёр, боясь за хрупкий груз, не решался пустить её быстрее.

Когда подъезжали к станции, к перрону подкатил поезд, всё с теми же маленькими зелёными вагончиками и работягой-паровозиком впереди. Виктор взглянул в ту сторону, но в это время грузовик сильно качнуло, и шпагат, стягивавший стопку книг в руках Павла, лопнул. Парень бросился собирать книги, а Виктор — помогать ему. И поэтому он не увидел, как от станции пошла к городу группа, которая могла бы заинтересовать его, — впереди молодой офицер нёс чёрный чемодан, далее следовали седой мужчина и женщина, тоже пожилая, но сохранившая следы прежней красоты, а между ними — обнявшая обоих за талии и безумолку что-то говорившая, маленькая смуглая девушка в светлом демисезонном пальто — Маргарита…

— Спасибо, — отдуваясь, сказал Павел, когда книги были собраны. — Вы к нам?

Услышав ответ Виктора, он оживился:

— Из области? Корреспондент? А писателей вы когда-нибудь видели?

Виктор вспомнил литератора-москвича, приходившего к Михалычу, и ответил утвердительно.

— Кого? — восторженно спросил Павел. — Правда, его? И какой он? Как все?.. И курит, и калоши носит?.. Скажи… Я его книжку два раза перечитал…

Размышляя о чём-то, Павел сдвинул свои выцветшие, почти незаметные брови.

— И как это книги пишут? — вымолвил он, наконец. — Что он, знает их всех, о ком пишет, писатель? А если он сто человек опишет, двести — тоже всех знает?.. — и после паузы добавил: — А я вот считаю, если хорошая книжка, — всё же знает. Плохая — другое дело…

— И что, часто, по-твоему, бывают плохие книги? — спросил Виктор.

— Не так чтобы, а есть… Недавно я о колхозе читал… Забыл уж название, ну, и не стоит, чтобы помнить. Читал — не пойму, был тот писатель хоть раз в колхозе или не был? У него там, к примеру, клумбы возле тракторного вагончика устроены. Может, это и хорошо бы — клумбы, так ведь вагончик за весну, да за лето, да за осень с места на место тридцать раз перетаскают. Какие ж тут клумбы?.. Ну, и не только клумбы, ясно, много понакручено, чего не бывает… А хорошую книгу, я вам скажу, прочтёшь — будто ты побывал где. А кто описан — будто друзья твои самые лучшие…

— У тебя, наверное, книг дома много? — указал Виктор на пачку в руках Павла.

— Есть, — отвечал тот. — А это не мои, это Катерина, библиотекарша наша, просила привезти… У нас библиотека не такая большая в колхозе, но книги почти все интересные… Сейчас Катерина в бригаде вслух читает «Молодую гвардию» — знаете? До того места дочитала, когда Ваню Земнухова арестовали. Я уж наказывал ей, чтоб без меня дальше не читала, да она такая, не вытерпит ещё, самой хочется узнать, что дальше…

— Она же может одна прочитать, если захочет.

— Нет, так Катерина не сделает, я её знаю, — мотнул головой Павел. — Как это — ей одной? И одна она не может читать, — ей всегда, когда она прочитает, поговорить хочется. Она свои концы к книге придумывает, не как писатель, а как она сама бы написала… Интересно придумывает, только всегда у неё счастливо выходит…

— Что же она может в «Молодой гвардии» придумать? — удивился Виктор. — Ведь казнили молодогвардейцев — это давно известно.

— Придумает, она такая… Например, что Красная Армия Краснодон взяла раньше, чем их успели казнить.

— Так не было же так на самом деле.

— Не было? Ну и что? А ведь могло быть? Ну, узнал товарищ Сталин, что в Краснодоне творится, и отдал приказ: немедля взять город. Ну?

Павел вопросительно глядел на Виктора, и видно было: не только Катерине, но и ему самому до предела охота, чтобы случилось именно так…

Навстречу по дороге вылетел юркий, с брезентовым верхом «газик», ловко обогнул грузовик и запрыгал по лужам дальше в направлении Чёмска.

— В области, говорят, легковушки новые ездят — «Победа»? — спросил Павел. — Катерина с курсов вернулась, рассказывала.

— Ездят, — сказал Виктор и подумал: «Что-то часто ты эту Катерину поминаешь, с языка не сходит». И мысли его по тем неписанным законам, которые заставляют при виде ребятишек, гоняющих мяч на улице, задуматься о предстоящем решающем матче на кубок СССР, а при разговоре о цветах вспомнить букет, который ты подарил лучшему другу перед разлукой, — мысли его обратились к Вале.

Они встречались всю зиму, не так часто, но не реже раза в неделю. Ходили в театр, в кино, в читальный зал областной библиотеки, где Валя брала учебник, а Виктор что-нибудь из беллетристики, — он не любил читать там, где много народу, его обязательно что-то отвлекало, но ради того, чтобы побыть с Валей, всё-таки ходил. Валя знала теперь по рассказам Виктора всю редакцию и справлялась о здоровье Михалыча, жалела Осокина — всё-таки трудная у него работа, — неопределённо пожимала плечами при упоминании о Студенцове, — кто его знает, бывают люди, которых трудно понять, — и корила легкомысленную Маргариту, — есть такие ветреные существа и среди студенток, в голове одни развлечения, а учёба для них — пустое место. Да и Виктор знал всю Валину группу в институте, знал Стёпочкина, того самого Валиного полуопекуна, которого поддержал в трудную минуту её отец. Правда, заочно Виктор представлял Стёпочкина добрым и гостеприимным — это всегда подчёркивала Валя, — но при встрече с ним у Виктора сложилось иное впечатление. Как-то Виктор зашёл к Вале перед спектаклем домой. Стёпочкин был тут же, он едва ответил на приветствие Виктора, а потом стал что-то искать по комнате, выхватил из-под носа у Виктора книгу, которую тот собирался взять, и Валя поскучнела, заторопилась, а на улице на вопрос, почему Стёпочкин в таком настроении, сказала:

— Не обижайся — из-за тебя. И из-за Сергея — Стёпочкин к нему очень хорошо относится…

Валя тоже побывала у Виктора в гостях, и её встретили совсем по-другому. Тётя Даша, счастливо охая, побежала собирать на стол и всё косилась, разглядывая девушку, а Николай Касьянович церемонно спросил у Вали:

— Вы, кажется, живёте в домах ИТР? Приличная жилплощадь? Сколько?.. Весьма…

Виктор мучительно покраснел при этом, но Валя ровным тоном подробно отвечала Далецкому.

О многом переговорили за эту зиму Виктор и Валя и не затронули только одну тему — как раз ту, на которую ему больше всего хотелось поговорить. Он делал осторожные попытки, — может быть, пора, — однако, Валя умела мягко, но решительно повернуть разговор в другую сторону. Так прошла зима, весна, потом у Вали начались экзамены, потом она уехала на практику, а теперь сам Виктор надолго уехал из города. И ему сейчас, словно он видел, как кто-то чужой по-хозяйски роется в его вещах, с обидой представлялось, что Валя в эту минуту улыбается кому-то другому, шутит с кем-то другим. Мысль о том, а что же тогда должен был чувствовать Сергей, когда Валя была с Виктором, нисколько не успокаивала, ему казалось, что Сергей не может так нежно, как Виктор, любить Валю…

— Наши поля начались, — сказал Павел.

По обе стороны дороги тянулись посевы пшеницы. Мокрые потемневшие стебли пригнулись к земле.

— Полеглый хлеб, — вздохнул Павел. — Тяжело…

— А ты сам кем работаешь в колхозе?

— Трактористом… Да что за работа — час косим, день стоим из-за дождя… Слушайте, товарищ корреспондент, — Павел вдруг живо повернулся к Виктору. — Вот пишут в газетах о токарях-скоростниках. Они новаторы, им премии дают, они большое дело сделали. Сразу у них получилось или нет? То есть, что я хочу знать, — сразу им позволили работать, как они сейчас? Или им мешали?

— Не сразу, конечно, сначала мешали им всякие… — Виктор хотел сказать «рутинёры», но, запнувшись — не поймёт ещё, — стал отыскивать слово попроще.

— Отсталые люди… Рутинёры, короче говоря, — докончил за него Павел.

— Ну да, — чуть смутившись за себя, подтвердил Виктор.

— Верно, и я так думаю… А теперь вот что, — в моторе можно сделать так, чтобы вал вращался быстрее. Будет тогда скоростной трактор… Хлеб надо убирать скорее, — он погнить может на корню. Пусти такую машину — сколько она скосит!

— А ты… А вы знаете, как это сделать? — с волнением спросил Виктор.

— Ясно, знаю, — это ж простая вещь… Да всё рутинёры проклятые! — погрозил Павел кулаком в пространство и, передразнивая кого-то, процедил: — «Технические правила надо соблюдать строго — на то они и даны».

Виктор внимательно всматривался в сидящего перед ним парня. Ничего особенного — козырёк поломан, нос облез, заплатка на комбинезоне. Так что же, разве новаторы не такие же простые люди? Разве они какие-то сверхъестественные существа, как Павел думает о писателях? И дыхание Виктора участилось, сердце забилось быстрее, — в нём родилось предчувствие значительного материала.

Сколько раз Виктор читал статьи о том, как бюрократы губят ценные начинания, кладут под сукно замечательные предложения рационализаторов. И вот перед ним — деревенский парень, обыкновенный, но в то же время — это рационализатор, которому мешают бездушные люди.

— Что же делать? — беспомощно спросил Павел.

— По-моему… пробовать, — хрипло проговорил Виктор.

— Без разрешения? — почему-то шёпотом задал вопрос Павел.

— Если уверен — пробуй!

Зад машины высоко подбросило, непрочный шнурок в руках Павла лопнул, и книги снова посыпались в кузов…

Вечер в деревне

Председателя колхоза Бородина Виктор узнал сразу, — он ничуть не изменился за год, минувший с тех пор, как Виктор познакомился с ним в областном земельном отделе. В той же гимнастёрке с двумя планками орденских ленточек (одна из них стала шире, — он уже получил медаль «За взятие Берлина») и гвардейским значком — только на плечи была накинута шинель, а бритую голову покрывала военная фуражка с тёмным пятном на месте звезды — Бородин выскочил из правления колхоза навстречу машине. Не обращая внимания на сидящих в кузове, он окликнул вылезающего из кабины мужчину:

— Филипп Артемьевич! Гвозди привезли?

— Так точно, Константин Лукич! И гвозди, и краску, и известь, и прочее, как говорится. А послезавтра цемент обещали…

— Провод?

— Триста метров, оформили всё, только получить.

— Ну, молодец на этот раз, постарался…

— И ещё гостя привёз к нам, корреспондента.

— А, очень рад, Бородин, — сунул руку председатель стоявшему в стороне Виктору, видимо, не припоминая его. — Вы подождите, я скоро… Филипп Артемьевич, ролики не забыл?

— Всё по вашему списочку, точно, хоть ревизию устройте, Константин Лукич.

— Отлично!.. Тогда сгружайте здесь краску, известь и что там ещё, а потом живо — на гидростанцию… Да, — сказал председатель, обладая, очевидно, счастливым умением думать одновременно о нескольких вещах сразу. — Надо товарищу устроить с квартирой…

— Пусть к нам идёт, — подал голос Павел.

— К вам? Хорошо, — быстро оценил что-то в уме Бородин.

— Константин Лукич, спрашивал я в МТС, — воспользовался Павел тем, что внимание председателя обращено на него.

— Не разрешили?

— Нет… Константин Лукич, а, может, всё-таки…

— Кончено, Павел!

К правлению спешил старик в сильно поношенном кожане с топором в руках.

— Товарищ Куренок! Вам сегодня праздник, — крикнул ему председатель, — гвозди привезли.

— От правильно! — восхищённо крякнул старик. — Теперь будет тебе школа точно по плану. Дай-ка мне, Константин Лукич, лёгкого табачку по такому случаю.

Он начал сворачивать цыгарку, но тут же спохватился и, рассыпая табак, засеменил к грузовику:

— А гвозди покажи, какие?

Посмотрел и только потом доклеил и закурил цыгарку.

Послышался топот копыт, и на разгорячённой лошади к правлению подскакал молодой парнишка.

— Константин Лукич! — запыхавшись, проговорил он. — Просят вас во-вторую бригаду, у нас хлеба много на току — бричек нет…

— Ах, чтоб вас, не подумали раньше, — торопливо стал вдевать руки в рукава шинели Бородин. — Извините, мы, пожалуй, только совсем к ночи сможем встретиться. Вы лучше пока отдохните с дороги, перекусите, — обратился он к Виктору.

— Константин Лукич! Так как же? — простонал Павел, видя, что председатель вот-вот исчезнет.

— Павел! Я сказал, — произнёс председатель без всякого нажима, но Павел сразу поник и тронул за рукав Виктора:

— Пойдёмте…

Они пошли по деревенской улице мимо бревенчатых домиков, мимо невысоких плетней, напоминавших стенки большой корзины; кое-где лесины в плетнях ещё жили и выбросили по нескольку пучков зелёных листьев, — от этого сходство с корзиной терялось, и ограда превращалась в такую же естественную часть пейзажа, какова, скажем, поросль ивняка на берегу реки. Вечернее солнце, добравшись уже до самого горизонта, напоследок собрало всё-таки силы, раздвинуло тучи и рассыпало по траве серебристые бисеринки; лёгкий, почти прозрачный дымок шедший из труб, щекотал ноздри; мычало стадо, возвращаясь домой; где-то залаяла собака, другая гавкнула ей в ответ два раза и замолкла, и, оттеняя эти звуки, ровно и беспрерывно гудел вдалеке мотор трактора…

Павел заговорил, когда они изрядно отошли уже от правления:

— Видите, что получается. А я точно знаю — толк будет…

Разговаривая с Павлом на автомашине, Виктор испытывал только одно чувство — задор, горячее желание помочь этому парню победить рутинёров. Сейчас, после того, как многое знающий и уверенный в своих действиях Бородин не захотел даже подробно говорить с Павлом об этом деле, прибавилось ещё одно. Оно, это второе чувство, советовало не спешить, всё продумать, — ведь Виктор, давая Павлу совет итти наперекор всем, брал на себя немалую ответственность.

— Что же делать? — повторил свой вопрос Павел.

И победило первое чувство. Ждать неизвестно сколько — неделю, месяц, когда пройдут все сроки? А разве тот же Бородин не может ошибаться при всех его хороших качествах? Разве косность не может одолеть самого положительного человека? Разве она не тот самый враг, о котором говорил когда-то Осокин?

— Пробовать! — упрямо сказал Виктор и, поколебавшись, прибавил: — Если уверен.

— Ну, что ж, — промолвил Павел, — я тоже так думаю…

Они вошли в небольшой двор. Напротив дома стоял низенький хлев с земляной крышей, поросшей зеленовато-белой, словно присыпанной пудрой лебедой, среди которой, как сосна в мелколесье, высился одинокий куст полыни; потемневшая банька приютилась в углу двора, крыша её была увенчана котелком без дна, заменявшим трубу; наполовину вкопанный в землю бочонок возле крыльца был доверху полон дождевой водой, в которой плавали соломинки, повядшие листья и нивесть какими судьбами попавший сюда, в деревню, трамвайный билет.

Павел первым прошёл в тёмные сенцы, где-то за брёвнами отыскал ключ, отпер двери и пригласил Виктора:

— Проходите! Мамка позднее будет, с нею вам тоже повидаться надо — парторг она у нас…

Разделись в кухне с лавками вдоль стен, русской печью, полатями, шкафчиком для посуды и несколькими крынками на окне. Лохматый дымчатый кот, спавший на печи, проснулся, спрыгнул на пол, мяукнул, одним прыжком вскочил Павлу на плечо к стал тереться об его затылок, мурлыча так, что у Виктора зазвенело в ушах.

— Ишь, распелся Михаил! — заметил Павел. — Опять украл чего-нибудь?

Он вдруг проговорил:

— Катерина идёт!

Кот стремглав бросился к порогу и замер в ожидании.

— Я пошутил! — сказал Павел и пояснил Виктору: — Балует его Катерина: как придёт, что-нибудь принесёт, вот и привык…

Они вошли в комнату, где на каждой вещи лежал след не бьющей в глаза, но всё же заметной аккуратности и заботы. Цветочные горшки были обёрнуты розовой бумагой и перетянуты посередине лентами; такая же бумага с затейливыми узорами застилала полку, на которой стояли томики Ленина, Краткий курс истории партии, брошюры, разная художественная литература, в том числе, обратил внимание Виктор, потрёпанная книга о Миклухо-Маклае. На стене висел портрет товарища Сталина в форме генералиссимуса — плакат, оставшийся с выборов, — а над кроватью — увеличенная фотография мужчины, чем-то напоминавшего Павла. На немой вопрос Виктора Павел ответил:

— Папанька… Танкист был. Погиб.

Он произнёс это сухо и отрывисто, как отвечают на вопрос, который отвечающему не хотелось бы затрагивать, но который тем не менее задают очень часто.

Кровать была застлана настолько, чтобы виден был кружевной край простыни, возле двери на двух гвоздях, обёрнутый белой материей, висел велосипед. Небольшой стол под голубой клеёнкой, зелёный сундук, обитый крест-накрест чёрными металлическими полосками, пузатый комод под кружевной скатертью, круглые с циферблатом из толстого стекла часы да несколько стульев довершали обстановку комнаты.

В сенцах стукнула щеколда, и звонкий девичий голос спросил:

— Хозяева дома?

И Виктор сразу догадался, что явилась та, о которой столько уже говорилось, потому что лохматый Михаил отчаянно закричал вдруг на кухне, а потом, урча и захлебываясь, стал что-то поедать.

Павел солидно проговорил:

— Заходи, Катерина!

— Ой, приехал! — розовощёкая круглолицая девушка, собственно, почти ещё девочка, с растрёпанными волосами, со сбившейся на шею косынкой, в стёганой куртке, в сапожках, улыбаясь, остановилась на пороге, но, заметив постороннего, осеклась и чинно поздоровалась.

— Заходи, — повторил Павел. — Гляди вон, что тебе привёз…

— Книги, Паня? — мгновенно забыв о Викторе, девушка сорвала с шеи косынку, скинула стёганку, швырнула то и другое на сундук и маленькими, но сильными пальцами разорвала шпагат, стягивавший пачку.

— «В окопах Сталинграда»… «Спутники» — это о чём? Поезд нарисован… — перебирала она книги и неожиданно обиженно вытянула губы и часто-часто замигала: — Это что? Тебе подсовывают, а ты берёшь…

Катерина показала томик «Порт-Артура», через всю обложку которого шла глубокая царапина.

— На машине это, Катя, — пробормотал Павел, — рассыпались…

— У тебя всё так, — дрожащим голосом сказала девушка и отвернулась.

— Ты не серчай, Катя, — просительно проговорил Павел. — Я ж не нарочно… Катя, — просиял парень от удачной мысли, — вот товарищ корреспондент, он, знаешь, кого видел?

Павел назвал фамилию литератора-москвича.

— Ой, расскажите! — с такой же горячностью, как и Павел, набросилась на Виктора девушка. Но обиды своей она не забыла и вскользь заметила парню: — Чтоб я тебя ещё попросила? Да никогда…

Наступили сумерки. Павел поднялся:

— Мне на смену пора. Вы тоже не ужинали — мойте руки, я на стол соберу…

— Сиди! — бросила ему Катерина. — Видали мы таких собирал.

Павел смущённо кашлянул, а девушка, засучив рукава, ловко и споро стала накрывать на стол: достала из шкафчика две больших фаянсовых кружки, тарелки, на которых были нарисованы неправдоподобно красные розы, вилки, сняла с окна крынку, крупными ломтями нарезала хлеб, вынула из печи сковородку с картошкой и салом, которых хватило бы на целую роту, и по-хозяйски пригласила:

— Кушайте…

Виктор и Павел пили густое топлёное молоко, ели картошку, грубоватый, но удивительно вкусный хлеб, Катерина неотрывно следила за обоими и, чуть в кружках кончалось молоко, доливала ещё, а с печи, прищурив глаза, так же неотрывно следил за всеми движениями девушки лохматый дымчатый Михаил…

— Спасибо! — кончил ужинать Павел. — Отправился…

Он заговорщически взглянул на Виктора:

— Так значит?

Виктор только кивнул.

Когда Павел вышел, Катерина сорвалась с места:

— Ой, забыла его спросить!

Она схватила что-то с вешалки и выскочила следом, неплотно прикрыв дверь. Виктор услышал короткий диалог:

— Паня, шарф бы взял!

— Вот ещё!..

— Возьми, Паня, холодно будет…

— Не надо мне шарфа.

— Хорошо, Павел, попомнишь!..

— Ладно, давай уж…

Катерина вернулась и, не глядя в глаза Виктору, объяснила:

— Спрашивала, из райкома комсомола ничего мне не передавали? Кушайте ещё, — добавила она, видя, что Виктор собирается вставать.

— Сыт вот так, — Виктор дотронулся до горла. — И в правление мне надо, — Бородин, наверное, уже там?

— А то бы ещё молочка?.. Ну, идите, если дело. Дорогу найдёте или проводить?

— Ничего, я знаю…

Во мгле начинающейся ночи деревня выглядела как-то меньше. Домики присели, прижались к земле, некоторые сторожко вглядывались во тьму золотыми глазами окон. А поля, всё пространство вокруг раздвинулись привольно и беспредельно. Небо на востоке, как и днём, было затянуто чернильной пеленою туч, — лишь одинокая звёздочка прокололась в ней, — но в той стороне, куда зашло солнце, светлая полоса над горизонтом стала шире, и там, торжествуя победу, ходили целые хороводы звёзд…

Бородин сидел в своём кабинете, негромко беседуя с худощавой женщиной, обратившей внимание Виктора прежде всего своими глазами — колючими, но не злыми, а просто испытующе-строгими. Она оказалась матерью Павла — секретарём колхозной партийной организации. Звали её Ольга Николаевна.

— Знаем мы вашу газету, — сказал Виктору Бородин. — Читаем регулярно по всем бригадам… Один материал пришёлся очень кстати — это карикатура на колхозника, который отправился на базар вместо работы. У нас тоже был такой случай, правда, не с мужчиной, с женщиной, но всё равно, повлияло… Хотя, простите за откровенность, многого вам ещё не хватает. Мы вправе ждать от представителей областной газеты двойной помощи, тем паче… — Бородин приостановился, — тем паче, что от районной, кажется, пока вообще не дождёмся…

Ольга Николаевна молча слушала разговор, иногда согласно наклоняя голову и сейчас же пальцем закидывая за ухо спадавшую на висок прядь тёмных волос, среди которых виднелись седые.

Виктор объяснил цель своего приезда.

— Передавать наш опыт? — переспросил председатель. — Спасибо за честь. Но мы не святые, предупреждаю, — у нас тоже грехи имеются… Ах, всё, абсолютно всё вы хотите?.. А ведь неплохая мысль, Ольга Николаевна?..

Женщина согласно наклонила голову.

— Тогда, пожалуй, — сказал Бородин, — вам надо начать вот с чего. Напишите о том, что мы наметили с первых дней уборочной и что — худо или хорошо, это со стороны виднее — выполняем. Конвейер… Понимаете, хлебный конвейер — вот что нужно…

Он положил на край стола толстую папку, поясняя свою мысль:

— Это — хлебное поле. Вот это, — Бородин поставил в другом краю стола пресс-папье, — ссыпной пункт. Между ними, — провёл он рукою по столу, — передаточные звенья — комбайн, ток, зерносушилка, возчики… Наша цель — добиваться, чтобы хлеб переходил от звена к звену точно по графику, не задерживаясь нигде ни единой лишней минуты. Почему? Потому, что потерянная минута сегодня — это час завтра, день послезавтра, это неделя через три дня. И это в конце концов — сгнивший, осыпавшийся хлеб, это срыв государственного плана.

Бородин переждал, чтобы Виктор успел записать.

— Как в заводском конвейере, так и в нашем, задержка на любом участке остановит работу на последующих. Поэтому каждый участок должен действовать безотказно. Даже мелочь, помешавшая одним, помешает и всем остальным — вам это ясно? Всё необходимо держать в исправности — машины, транспорт, тару…

— Людей, прежде всего, — впервые вмешалась в беседу Ольга Николаевна.

— Люди, само разумеется, это главное, — согласился Бородин. — Лодырь, бракодел, безответственный человек могут напортить в тысячу раз больше, чем любая неполадка в хозяйстве… Вот в общих чертах наша система. Что в ней особенно хорошо — общая ответственность за дело. Вы видели сегодня — чуть задержались брички, а на току уже бьют тревогу? И так всегда — едва прорыв, как внимание всех переключается туда…

Бородин подошёл к окну и ударом ладони толкнул створки рамы наружу:

— Вы приехали в удачное время… Глядите, — он указал на светлую полосу над горизонтом, — тучи уходят. Из Чёмска передали — неделю не будет дождей. Вот самая боевая пора, вот когда особенно пригодится наш метод…

В голове Виктора родился заголовок первой корреспонденции: «Хлебный конвейер».

— Скажите, — спросил он Бородина, радуясь, что вполне уже разбирается в сельском хозяйстве, — ведь вы могли бы на это время послать на уборку всех людей… Я знаю, у вас строят сейчас… ну, скажем, гидроэлектростанцию, вот оттуда бы и взять…

Бородин резко повернулся от окна:

— Порочная, вредная идея, — и усмехнулся, видя смущение Виктора. — Так можно было бы поступить, думая только о сегодняшнем дне. А мы ни на секунду не забываем о завтрашнем. Допустим, мы последуем вашему совету. Уберём хлеб, — может быть, нам будет полегче, и что же — останемся с этим хлебом на голой земле? В том-то и трудность, чтобы даже в эти тяжёлые дни не забывать о всестороннем развитии хозяйства…

Бородин взял папку, изображавшую хлебное поле:

— Вот наша пятилетка. Что здесь? Десятки граф — полеводство, животноводство, механизация, электрификация, культура, быт… Вы знаете, кто составлял этот план? Весь колхоз. Дед Куренок — вы его видели сегодня, — между прочим, и настоял, чтобы школу включили на этот год. И мы согласились — он прав несомненно. Плохонькая была старая школа, совсем обветшала за войну. А что такое школа? Это место, где растут будущие колхозники и механизаторы — умные, развитые, образованные… А что такое гидростанция? — спросил председатель, подкручивая фитиль в большой керосиновой лампе «молния».

— Электричество вместо этого? — тронул пальцем лампу Виктор.

— Конечно, и электрический свет в домах… И гораздо больше. Это машины, которые крутят не люди, а ток. Это коровы, которых доит электричество. Вы видели, как работает доярка? Сидит себе на скамеечке — не труд, удовольствие! А какая это физически тяжёлая и, в сущности, малопроизводительная работа. И ничего ещё сейчас, когда коровы дают у нас по шесть-семь литров в день. А когда мы разведём племенное стадо — и обязательно разведём, так записано в плане, — когда коровы будут давать молока вдвое больше?..

Бородин заметил, что Виктор просто слушает его, ничего не записывая.

— Мне кажется, и обо всём этом надо сказать в газете… Встречаются люди, которые думают так же, как… тоже отстало. Люди, полагающие, что кампании нужно отдать всё без остатка, и потому плывущие по воле волн…

Виктор торопливо взялся за карандаш.

— Пятилетний план — это программа нашей жизни. Я не говорил о нём подробно, а там ведь поэма в параграфах и цифрах! Тот же севооборот — мы его восстанавливаем с этого года. «Могучее средство повышения урожайности», — пишут о нём в статьях. «Революция в земледелии» — вот как можно назвать его иначе.

Бородин положил папку на стол.

— Наш пятилетний план — такой же строгий график, какой мы завели на хлебозаготовках, только гораздо более широкий. Мы его обязаны выполнить и выполним — порукой этому вся жизнь вокруг, колхозный строй…

— И люди, — снова добавила Ольга Николаевна.

— Да, и в первую очередь наши люди… Простите, — обратился Бородин к Виктору. — Я всё смотрю — как будто мы где-то уже встречались?

— В прошлом году, в облзо, — напомнил Виктор.

— Ну вот, чёрт возьми, правильно! А мне совсем другое в голову лезло…

— Что? — поинтересовался Виктор.

— Да так… У вас никто из родственников под Сталинградом не воевал?

— Нет.

— Конечно, — совпадение, да и ясно — Тихоновых в Советском Союзе не перечесть, даже писатель есть Николай Тихонов…

— А в чём дело? — снова задал вопрос Виктор.

— Был у меня в батальоне — я тогда ещё в капитанах ходил — один боец. Тихонов. Боец, как боец, мы считали, не трус, но и не герой… Середнячок, одним словом. И вот, что сделал этот середнячок. Был он с двумя товарищами в охранении, а немцы ночью окружили дом. Тех двоих убили почти сразу. Остался один — Тихонов. Полсуток, понимаете, полсуток он вёл бой. Мы после насчитали возле дома шестьдесят с лишним трупов… Умер он уже у наших на руках. Дом этот потом назвали «домом Тихонова». Посмертно присвоили Тихонову звание Героя Советского Союза.

— Сколько ему было лет… этому бойцу?

— Лет сорок-сорок пять…

— А звали его как?

— Василий… Василий Алексеевич.

…Отчего поплыл огонь лампы? Отчего превратилось в неясное пятно лицо Бородина? Отчего покачнулся стол?..

— Что с вами? — вскочила Ольга Николаевна.

— Ничего, — с усилием ответил Виктор.

В этот момент с треском распахнулась дверь. Бледный, с перекошенным лицом в комнату влетел давешний парнишка из второй бригады:

— Константин Лукич! Трактор стал! У Павла авария…

— Та-ак, — произнёс Бородин. — Неужели он всё-таки…

И, не договорив, грохнул кулаком о стол. Пресс-папье, изображавшее ссыпной пункт, полетело на пол.

Ночь в деревне

И вот опять приняла новый вид деревня, — не такой, как вечером, но и совсем другой, чем когда Виктор, час назад, шёл в правление колхоза. Тьма отступила; дома распрямили плечи, встали в напряжённом ожидании, как часовые, почуявшие тревогу; длинные тени их задвигались вокруг, колеблясь из стороны в сторону, как под ветром; чадящие огни факелов побежали по улицам; звёзды прекратили свои хороводы и собрались в кучки, наблюдая, а из-за туч в предвидении серьёзного дела выплыл их старший брат и наставник огромный горбоносый месяц…

Все четверо — Виктор, Бородин, Ольга Николаевна, парнишка из второй бригады, — они вышли на крыльцо правления. Женщина стала, одной рукой цепко схватившись за перила, а другой прижимая к груди шаль, и глядела остановившимися глазами, как собирается народ. Парнишка всё уже рассказал и, однако, повторял в который раз:

— Сказали, что дня на два ремонта… Сказали, что надо в МТС.

Бородин, к которому после первой вспышки вернулось самообладание, заметил Виктору:

— Вот вам случай, не предусмотренный графиком… Мы, конечно, не полагали, что обойдётся без поломок машин. Но здесь дело не в машине, а в человеке…

Дед Куренок подскочил к крыльцу:

— Неужто правда, Константин Лукич, с трактором?..

— Печальная, но правда…

Куренок дёрнул себя за бороду, тяжко вздохнув:

— А ведь дни какие подошли — косить бы да косить…

— Откуда знаешь, дед, что хорошие дни? — удивился председатель. — Барометр, что ли, купил?

Куренок хлопнул себя по ноге:

— Мой барометр вот — руки, ноги… Кости не ломит сегодня — это уж точно к вёдру…

И опять тяжко вздохнул:

— Ах, разъязви его, Паньку!.. Ну, подгадил, курицын сын!

Куренок спохватился, видимо, что мать Павла стоит рядом, и смущённо предложил председателю:

— Самосаду моего завернёшь по такому случаю?..

Виктор, как в полусне, наблюдал за происходящим. Две неотвязных мысли, переплетаясь, смыкаясь, размыкаясь и снова сходясь, стучали в его голове. Два удара обрушились на него за несколько минут, два тяжких до непереносимой боли удара. Первый — весть об отце. Виктор уже не сомневался, что Василий Алексеевич Тихонов, с котором рассказывал председатель, это его отец, пусть всегда для него далёкий, пусть причинивший столько горя матери, но всё же отец. Слишком много совпадений, чтобы можно было сомневаться, что это он, — имя, отчество, фамилия, возраст, наконец, то, что именно накануне боёв под Сталинградом перестали приходить денежные переводы. Короткий рассказ председателя словно бритвой резнул по тоненькой натянутой нити, трепетавшей в душе Виктора все эти годы, — нити, связывавшей его с далёкими, смутно вспоминавшимися, но бесконечно дорогими днями, когда отец был с ними. Не признаваясь себе в этом, Виктор никогда не забывал, что у него есть на белом свете самый близкий человек, и жил смутной надеждой, что рано или поздно они встретятся. Теперь не на что было надеяться…

Отталкивая мысль об отце, навязчиво лезла другая — о том, что только что произошло с трактором. «Панька, курицын сын!» — корил Павла дед Куренок, не подозревая, что по соседству с ним стоит ещё один, пусть косвенный, но всё же виновник беды, разразившейся над колхозом. «Вот наша пятилетка, вот планы, которые мы обязаны выполнить», — говорил Виктору Бородин, видя в нём союзника, друга, помощника в большом деле, и не помышлял, что этот союзник в кавычках двумя-тремя непродуманными словами, сказанными в пылу петушиного задора, воткнул в колёса налаженной, точно отрегулированной машины не палку, нет, толстенную жердину, от которой затрещали спицы…

Газетчик! Журналист! Большая честь носить это звание. Тебя уважает народ, тебе верят, каждое слово твоё принимается, как умный и дельный совет человека, видящего дальше, чем другие, знающего больше, чем другие, умеющего подсказать верный путь. Огромная ответственность лежит на тебе, журналист. Продумай, всё взвесь, всё оцени прежде, чем принять решение. А если тебе не знаком вопрос, с которым ты столкнулся, — ведь тебе по служебному долгу приходится встречаться с людьми самых разных профессий? Если ты не уверен вполне, на чьей стороне правота, и не можешь решить этого один? Не бойся опереться тогда на честных, знающих людей, на тех простых советских людей, которые окружают тебя всюду. Этим ты не только не потеряешь их уважения, этим ты повысишь свой авторитет. И это поможет тебе до конца использовать оружие, вручённое тебе партией, самое острое и сильное её оружие — печать…

У крыльца правления шумела толпа. Собрались все, кто оставался в деревне, — старики и старухи, женщины с грудными детьми, инвалиды. Проворные ребятишки сновали всюду, не сознавая, что случилась беда, и довольные тем, что в такой поздний час они на улице и никто их не гонит домой, не укладывает спать. Катерина, всё в той же стёганке и цветастой косынке, стояла впереди, только теперь она не была похожа на девочку, скорбные складки на румяном лице сделали её старше.

— Вы знаете, что произошло, товарищи, — сказал Бородин. — Вы знаете, чем это нам грозит, — завтра мы не сможем отправить на элеватор того количества зерна, которое отправляем обычно, потому что косит один лишь комбайн. Я ничего не хочу говорить сейчас сам, я жду вашего слова…

Волной прокатился говор по толпе и стих, даже самые маленькие замолкли и, разинув рты, глядели на председателя.

— Зачем зря время терять, Константин Лукич? — нарушил тишину Куренок. — Что делать — всякому ясно. Указывай, кому куда итти…

Одобрительный гул всех собравшихся подтвердил, что дед выразил общее мнение.

— Комсомольцы… обязуются загладить позор! — изменившимся голосом выкрикнула Катерина и стала затягивать косынку под подбородком.

— Иного я и не ждал, товарищи, — проговорил председатель. — Тогда, действительно, времени терять не будем…

И из человека, только что спрашивавшего совета у людей, просившего поддержки, он сразу превратился в сурового и непреклонного командира, отрывисто и быстро отдавая приказания:

— Комбайн, который стал, перевести на молотьбу… Серпов хватит? Разыскать все до единого… Кто может жать — все на поле. Кто не может — на ток, на подработку зерна… Ну, — за работу!..

Людской поток хлынул по улице. Снова полетели по ветру дымные языки пламени, побежали длинные тени домов, заскрипели ворота, захлопали двери, залаяли потревоженные собаки…

И — словно вымерла деревня. Людской поток вынесло в сторону полей. На деревню опять надвинулась мгла, домики присели, прижались к земле, беспечные звёзды завели свои хороводы, и только месяц, как самый старый и опытный в небесной семье, взялся за дело и лил на землю ровный молочный свет, помогая людям…

Подхваченный общим движением, Виктор и сам не помнил, как очутился на дороге в поле. Рядом шагал Куренок с неизменной цыгаркой в зубах и с косою, увенчанной деревянным трёхзубцем, на плече.

— Тряхну-ка и я стариной, — как давнему знакомому, говорил он Виктору. — Я, брат, в молодые годы кашивал не хуже твоего комбайна. Да и теперь не поступлюсь. А что, право слово?.. Силы хотя и не те, зато сноровки прибыло…

Куренок беспокойно завертел головой во все стороны:

— Где ж старуха моя затерялась?.. Ах, слеп стал, старухи не разглядел — вон она по обочинке двинулась!.. Не пущу, говорит, тебя одного, ты там без меня кости свои растеряешь. Шутница, право слово!.. Я троих молодых за пояс заткну — не сомневайся…

Незаметно подошли к току. Комбайн стоял невдалеке, очевидно, вездесущий парнишка успел прискакать сюда на лошади и передать приказание Бородина. Яркий прожектор комбайна проложил светлую дорогу на поле. На току пирамидами высились кучи зерна.

Без лишних слов прибывшие из деревни развёртывали из тряпиц дедовские серпы, точили оселками косы. Бородин стоял у комбайна, распределяя людей по местам. Когда все разошлись, Виктор приблизился к председателю. Одно только желание было у него: как угодно, чем угодно, хоть вместо пухлого снопа самому ринуться внутрь шумящего комбайна, но загладить вину перед дедом Куренком, похвалявшимся, правда, своей силой, но дряхлым уже на самом деле, перед его совсем старой женой, перед розовощёкой Катериной, на лице которой застыла скорбная складка, перед всеми этими людьми, выгнанными глупым молодечеством Виктора и Павла позднею ночью из домов в поле.

— А мне куда? — спросил Виктор Бородина.

— О, вы тоже? — обернулся председатель. — Спасибо, лишние руки не помешают. Жать, конечно, не умеете?.. Давайте-ка к веялке…

И руки Виктора легли на толстую рукоятку веялки, ещё тёплую от прикосновения рук женщины, которую он сменил. Вместе со старушкой напарницей он приподнимал рукоятку, а потом всем телом давил её вниз. Тяжёлые решёта веялки двигались из стороны в сторону, машина дрожала от напряжения, как живое существо, струёй лилось из неё зерно. Пшеница издавала какой-то особенный сытный запах; вскоре к этому запаху прибавился солоноватый вкус пота, — он струйками сбегал со лба, собираясь на губах.

Зерно засыпала Катерина. Не глядя ни на кого, она зачерпывала из кучи пшеницу большим конусообразным ведром, одним рывком выбрасывала его наверх, затем, помедлив какую-то долю секунды, перевёртывала ведро вверх дном, изредка покрикивая на Виктора и старушку.

— Пошевеливайтесь!

Тяжёлая работа избавляла от невесёлых мыслей, и на ней одной Виктор сосредоточил внимание. Нажим — рукоятка ползёт вверх, и раз! — она с натугой идёт обратно…

Рассвет подобрался потихоньку, а потом сразу рассеял мглу. Поблёк луч прожектора; лёгкий предутренний туман влажным дыханием осел на одежде, на соломинках, на клочке бумаги, валявшемся под ногами; подул свежий ветер, подгоняя замешкавшиеся остатки туч. Виктор присел отдохнуть, разглядывая ладони, на которых белели крупные волдыри.

Сзади подошёл Куренок.

— Видал, сколько я вымахал? — спросил он, кивая на частую щётку стерни, оставшуюся там, где совсем недавно колосилась пшеница. — Знай наших!.. Лёгкого бы табачку по такому случаю… Ах, папироска есть? Можем и папиросу…

Старик присел рядом с Виктором, узловатыми пальцами раскрошил папиросу, подсыпал ядовито-зелёного самосада, свернул цыгарку и, глубоко затянувшись, расстегнул ворот рубахи, подставляя грудь ветру.

— Простудитесь, — заметил ему Виктор.

— Эка, простужусь! Век прожил — докторов не знал. А и простужусь, лекарство известное — двести грамм с перцем пополам…

Старик опять затянулся и промолвил, весь окутываясь голубым табачным дымом:

— Великое дело компания, коллектив по-нонешнему…

Один за другим подъехало к току несколько фургонов, — в каждый было запряжено по паре лошадей. Мешки быстро наполнялись пшеницей и ложились впритык друг к другу в дощатые ящики фургонов. Сейчас отправится хлеб в далёкий путь — в Чёмск на элеватор, а оттуда ещё дальше — во все концы страны. И никто не узнает — не напишешь же на зерне, — с каким трудом досталась эта пшеница людям.

Виктор поднялся и направился к деревне: утром Ковалёв ждал от него первую корреспонденцию из колхоза «Красное знамя». Хотя веки Виктора слипались, он знал, что сейчас же напишет корреспонденцию. Теперь у него в запасе был не только заголовок…

Сын

Сидя в углу, Ольга Николаевна смотрела, как комнату постепенно заполняют юноши и девушки — запылённые, в рабочей одежде: они пришли сюда прямо с полей и токов, с ферм, со строительства… Молча рассаживались, молча ждали, иногда разве шёпотом перебрасываясь словом-другим. Их редко можно было видеть такими: даже после тяжёлой работы они находили силы и энергию для шуток, задорной частушки, весёлого танца, для серьёзного разговора о том, что творится на земле, и для того, чтобы, позабыв обо всём на свете, слушать, как Катерина читает им книгу о делах и днях «Молодой гвардии»…

Они с детства привыкли друг к другу, сходясь в играх, в забавах, в учёбе, в труде, они никогда не чурались один другого, они были своими, и потому сегодняшнее их молчание ещё больше подчёркивало тягостную значительность предстоящего собрания.

Ольга Николаевна глядела на них и впервые замечала то, что раньше как-то ускользало от её внимания: кожаный браслет часов на руке у парня, — наверное, у старшего брата взял или купили ему? — замечала подозрительно покрасневшие и припухшие мочки ушей у девушки — неужели серьги пробовала надевать, дурёха? Она тщательно высматривала все эти мелочи, а потом вдруг поняла: да ведь они все выросли, они стали совсем взрослыми, и чем дальше, тем больше будет и часов, и серёг, и свадьбы загремят по деревне. Они взрослые, а она уже старуха, уже волосы седые перестала выдёргивать — всё равно всех не передёргаешь, — хотя, кажется, вчера заливалась горькими слезами от обиды, что мать не пускает на гулянку — коров-то кто будет доить? — кажется, вчера чуть не заплакала от стыда, когда первый раз поцеловал её у калитки весёлый эмтеэсовский тракторист, — а ведь сердце разорваться готово было от счастья…

Они выросли, и с ними вырос сын её Павел, Павлуша, Паня… Он сидит сейчас у самых дверей, потупившись, вздыхает иногда, как всхлипывает, да перебирает пальцами козырёк своей кепки поломанный, — ах, когда же новую купим, ему и заботы нет, а сама всё забываешь. Да, вырос Павел, вон и усы пробиваются, скоро бритву попросит отцовскую, как-то вроде даже намекал: где, мол, она лежит? Ну и что же, что вырос? А для неё он всё тот же Павлуша, всё тот же пострелёнок-мальчонка, что на речке купался, рыбу удил, деда Куренка просил вырезать свисток получше, гусей дразнил, стёкла бил, дрался, плакал, озорничал, — досада одолевала и — сердце не камень — радость брала, ни с чем не сравнимая материнская гордость за маленького человека, который был частицей её самой. В нём всё знакомое, все родное: и эти судорожные вздохи — так и в детстве вздыхал, когда напроказит, и эта заплатка на комбинезоне — сама пришивала, печалилась, что только другого цвета заплатка нашлась. И ещё, всего роднее, — черты весёлого эмтеэсовского тракториста видела она в сыне, его привычки, его манеры. Вот так же перебирал он козырёк фуражки, объясняя ей, что им обязательно надо пожениться, иначе, чёрт знает, что получится, иначе свет будет не светом, мир будет не миром; вот так же, потупившись, сидел он за столом последний раз, перед уходом на фронт.

Она потеряла его, первого, сильного, ласкового, любимого, — война отняла его. Она до зубовного скрежета, до мучительной боли в сердце в мельчайших деталях помнила, как узнала об этом. Помнила эту самую комнату, синюю с белым горошком рубаху Филиппа Артемьевича, который был в то время председателем колхоза и с которым на чём свет стоит она ругалась — тоже помнилось совершенно отчётливо — из-за двух борон, которые он хотел передать в другую бригаду. Помнила, как в комнату тихо вошла девушка, сельский почтальон, как несколько раз во время перепалки девушка осторожно трогала её за плечо, а она сердито отмахивалась — не до тебя, отвяжись! Как потом почтальонша бережно вложила в её руки маленький треугольный конверт и быстро ушла. Как она вскрыла конверт и, мысленно ещё вся в споре с председателем, не сразу добралась до смысла написанных химическим карандашом строк. И как, когда этот смысл дошёл, она тихо, чуть слышно сказала:

— Бороны я не отдам…

А Филипп Артемьевич взмахнул руками, словно собираясь улететь, и торопливо проговорил:

— Хорошо, хорошо, пусть остаются!.. Водички, так сказать, может, хочешь?..

Она шла тогда по улице, не замечая никого, она до крови искусала губы и только дома, бросившись на колени перед кроватью, разразилась рыданиями. Она почти ощутила руками закопчённые обгоревшие волосы, раньше такие же светлые, как у Павлуши, — она так их любила гладить; она увидела страшные ожоги на родном лице и испытывала такую боль, точно на ней самой были эти ожоги… А маленький Панька, ничего не понимая, сам рыдая от испуга, всё пытался, словно это могло помочь, оттащить её от кровати:

— Маманя, сядь на стул, мама!..

Он сидел сейчас перед нею, маленький Панька, ставший взрослым Павлом. Он ждал суда товарищей, ждал её суда. Он знал свою мать лучше, чем кто угодно, и потому, она была уверена, он не надеялся на пощаду.

Требовать!.. Это слово пришло само собой, когда сгладилась первая боль. Сгладилась? Нет, оно жило в ней, это горе, и сейчас, такое же беспредельное, как и пять лет назад. Ома просто сумела спрятать его в самую глубину души, чтобы горе не мешало мстить.

Мстить врагу… Где, на фронте?

Её не отпустили на фронт.

— У тебя сын, — сказали в райкоме. — Ты сейчас единственный коммунист в деревне. Здесь тоже фронт. Мсти врагу отсюда. Мсти трудом…

Она поняла. Тогда пришло это слово — требовать. Если ты мешаешь работе — значит, ты пособник врага. Если тебе простят сегодня — завтра ты повторишь и усугубишь ошибку. Никаких поблажек. Никаких уступок. Никаких скидок ни на что. Требовать!..

И многие узнали её жёсткую, властную руку. Может быть, чересчур? — иногда спрашивала она себя. И сама же отвечала — нет. Нет, потому, что от самой себя она требовала в сто крат больше, чем от других. Была всегда одинаково строгой и уверенной, чтобы другие могли брать пример, хотя и появлялось желание опять упасть на колени, зарыдать, забиться, чтобы в слезах найти облегчение…

Паня, Павлуша, сынок!.. Пойми, не тебя будут бить сегодня — меня. Твоя ошибка — мой грех. Значит недосмотрела, значит мало требовала. Тяжело тебе сейчас, но так нужно. Для того, чтобы ты стал настоящим человеком, чтобы я могла гордиться тобой. Для товарищей твоих, для Катюши…

Ольга Николаевна взглянула на Катерину. Та сидела неподвижно, потупившись, как и Павел, держа в руках исписанный листок.

Девушка, девушка! Трудно и тебе, а ты знаешь, как трудно мне? Для тебя — любимый, для меня — сын. Станешь матерью — поймёшь…

Ольга Николаевна стукнула карандашом о стол, привлекая внимание Катерины. Девушка, вздрогнув, подняла ресницы, и Ольга Николаевна мигнула ей: не пора ли начинать? Катерина рывком встала со стула:

— Товарищи!.. Собрание комсомольской организации колхоза «Красное знамя» считаю открытым… На повестке дня один вопрос…

— Погоди, — остановила её Ольга Николаевна, — зачем же сразу повестку? Ты что, собрания разучилась вести?

Катерина непонимающе взглянула на Ольгу Николаевну и спохватилась:

— На учёте в первичной организации состоит…

Когда был избран президиум, Катерина схватила бумажку опять:

— На повестке дня — вопрос о безответственном поступке члена ВЛКСМ, тракториста…

Катерина остановилась и глотнула воздуха. Она всматривалась в листок, на котором, очевидно, была записана её речь.

— Тракториста… — повторила Катерина и вдруг, скомкав листок, швырнула его под стол. — Девушки, Ольга Николаевна, ребята! Я всё думала и придумать не могла, как назвать, что Павел сделал. Он… он, как враг поступил…

Павел откачнулся к стене, словно от удара. Громкий шепоток пронёсся по комнате.

— Ещё стахановцем его считали! — бросил парнишка из второй бригады.

— Я предлагаю, — торопилась девушка, будто боясь, что не хватит слов, — из комсомола его исключить…

Павел вскочил с лавки.

— Исключить?! Это нельзя! Как это — исключить? — бессвязно заговорил он. — Ведь мне… Да я… Кто же я буду, если вы исключите?! — вырвался вопль из груди парня.

— Ты просишь слова, Павел? — ровным тоном спросила Ольга Николаевна. — Дадим ему слово, товарищи?

— Дать! — раздался чей-то одинокий голос.

— Я не враг, нет! — вздохнул, точно всхлипнул, Павел. — Да если бы кто колхозу что-нибудь… — стиснул он кулаки так, что кровь отошла из пальцев, — я его, подлеца, сам бы задушил…

Павел разжал кулаки:

— Я хотел, чтобы лучше было… Я не за премией — мне хлеб чтобы скорей убрать… Когда трактор стал, ребята, — Павел впервые посмотрел в лица товарищей, — во мне как жила какая оборвалась!

— Тебе разрешили ускорять обороты мотора?

Это спросила мать.

Павел снова поник:

— Нет…

— Смотри туда, Павел! — с шумом отодвинула стул женщина, указывая за окно. — Там пшеница, которую ждёт страна. Почему она ещё на полях? Почему стоит комбайн, когда пришли лучшие дни? Это твоя вина, Павел…

Ольга Николаевна оперлась на стол:

— Всю ночь не спали в деревне. Старики, инвалиды пошли жать, а назавтра, без отдыха — опять на работу… Кто виновник всему? Ты, Павел…

Женщина откинула за ухо прядь волос:

— Ты говоришь, что не враг колхозу. Верно, — все тебя знают… Но разве, нарушив дисциплину, ты… на деле… не играл на руку тем, кого наши успехи страшат? Твоя затея всё равно кончилась бы плохо. Почему?.. Потому что ты решил сделать всё один. Пусть бы даже трактор пошёл. Допустим, что, хотя ты многого и не знаешь, сумел придумать что-то новое… Но ведь комбайн, который ты вёл, не смог бы косить на такой скорости… А?

Павел тихо промолвил:

— Так я же… только попробовать…

— Ты до сих пор ничего не понял… ничего не понял. Павел, — с горечью сказала Ольга Николаевна. — Пробовать, когда тебя не раз предупреждали люди во много раз опытнее и старше! Ты не ребёнок, которому можно простить кое-что по неразумению, — голос женщины опять стал жёстким. — Ты комсомолец, Павел, и мы тебе ничего не простим…

Павел всё стоял у стены, и даже из другого конца комнаты Виктору видно было, как бьёт его мелкая дрожь. Виктор не находил себе места. То ему хотелось выбежать из комнаты, то он порывался вскочить и что-то объяснить, и сам же осаживал себя — никакие объяснения не помогли бы Павлу. Ничьи последующие выступления, в которых тоже немало было резких слов, ни путаный рассказ парнишки из второй бригады, который повторил, как он скакал в деревню, когда случилась авария, и как Константин Лукич велел собирать народ, — парнишка снова бросил Павлу: «Ещё стахановцем считался!», но закончил всё неожиданным выводом: «А насчёт, чтоб исключить, это подумать надо, куда ж ему, правда, тогда?» — ничто не произвело на Виктора большего впечатления, чем две первых коротких речи — Катерины и Ольги Николаевны. Да что они, бесчувственные, что ли? Мать и любимая девушка первыми уничтожают Павла. Виктор пытался поставить себя на место парня, а на место Ольги Николаевны — свою мать. Из этого ничего не выходило, — мать умерла, когда Виктор был ещё совсем мальчишкой. Тогда он подставлял на место Катерины Валю. Милая, далёкая Валя, как бы ты повела себя в таком случае?.. И Виктор ёжился от холодка, бегущего по спине, потому что вдруг убеждался, что и Валя повела бы себя точно так же, разве что не комкала бы исписанный листок и нашла бы другие слова, может быть… может быть, ещё более колючие и злые…

Постановили: вынести строгий выговор, ходатайствовать, чтобы Павел был снят с должности тракториста…

Комната опустела — последним, ступая на цыпочках, ушёл Павел, — и остались только двое — Виктор и Ольга Николаевна. Женщина сидела, чуть сгорбившись, и сразу перестала быть похожей на грозного судью, которым была она несколько минут назад. Виктор осторожно промолвил:

— Простите, Ольга Николаевна…

— За что? — вскинулась женщина.

— Я тоже виноват перед всеми вами…

Выслушав Виктора, Ольга Николаевна сидела некоторое время, в раздумье прикрыв глаза.

— Значит, — сказала она, наконец, — и ваш промах обсуждался сегодня на собрании?

— Да…

— Вы поняли, что совершили ошибку?

— Понял…

В наступившей тишине стало слышно, как где-то далеко ворчит мотор автомашины.

— Скажите, — спросила Ольга Николаевна, — кто вам… Почему вы так расстроились, когда Бородин говорил об этом бойце?

— Потому что… это, кажется, мой отец…

— Кажется? Но разве…

— Он не жил с нами, давно…

— Но вы уверены? Бывают ведь совпадения.

— Нет, — покачал головою Виктор. — Всё сходится… И он — должен быть таким, мой отец…

Да, именно таким — сильным, крепким духом — хотелось Виктору видеть отца. Он должен был быть героем…

— Горе! — с неожиданно высокой нотой в голосе произнесла Ольга Николаевна. — Сколько горя пронеслось по земле… Нельзя, невозможно, чтобы это было ещё раз… Гордитесь, Витя, гордись, сынок, таким отцом. Он умер, чтобы жил ты! И если это и не он, гордись всё равно — он общий ваш отец…

От звонкой дрожи в голосе женщины, от неизмеримо ласкового: «Сынок!» что-то затуманило глаза Виктора. Хотелось броситься к ней, прижаться к её груди, к её материнским рукам…

Мотор машины заворчал совсем рядом и смолк. Ольга Николаевна встала, чтобы взглянуть, кто приехал, но, опережая её, в комнату вошёл Бородин.

— Радуйся, парторг! — весело воскликнул он. — Теперь мы горы свернём! Помощь прибыла — девушки из Чёмска. Иди, встречай!..

Вслед за Ольгой Николаевной отправился и Виктор. Весёлый муравейник кипел возле только что прибывшей машины. Девушки в разноцветных платьях, в куртках, в лыжных костюмах сбрасывали на землю свои вещи. Распоряжалась одна — рослая, с низким, почти мужским голосом.

— Виктор! — раздался возглас из толпы.

Виктор взглянул в ту сторону и попятился от изумления, — к нему приближалась Маргарита.

— Довольно вы меня преследовали, — сказала она. — Теперь моя очередь…

Человек прибыл в отпуск

Всё произошло точно так, как мечтала Маргарита, подъезжая к Чёмску. Лейтенант помог ей надеть пальто и взял чемодан. Маргарита вышла на перрон, на миг увидела родной городок, рощицу возле станции, заметила ползущую к переезду потрёпанную полуторатонку, — она была нагружена ящиками и мешками, а сверху сидели какие-то двое, — и всё забыла в папкиных, пахнущих табаком объятиях, — мама стояла рядом и с ревнивым нетерпением говорила: «Ну, хватит, хватит, дайте же и мне, наконец!»

Потом они шли через пустырь к городу; лейтенант нёс впереди чемодан, Маргарита с родителями следовала в отдалении, смеялась, обняв своих старичков за талии, безумолку рассказывала о чём-то обоим, — о чём, и сама не понимала… Потом сидели за столом, без конца обедали, пили чай с клубничным вареньем, которое лучше мамы не умел варить никто на свете; папка шутливо грозил: «Черноглазик, заставлю стихи учить, если мало будешь кушать!», — это было самое страшное наказание в детстве: посадить Маргариту на диван и заставить наизусть учить стихи; мама озабоченно следила, как ест дочь, и повторяла всё время: «Не нравится, да? Ну, сознайся, не нравится?» «Нр-равится! Пр-роглочу!» — грозно рычала Маргарита, и словно детство возвращалось в комнату.

Маргарита ловила внимательные взгляды, которые бросали родные на лейтенанта, сначала не понимала, а потом звонко расхохоталась, поняв, — за жениха принимают!

— Познакомились с товарищем в поезде, — пояснила она, чтобы не доставлять старичкам лишних волнений, — ему ещё на машине километров сто надо ехать на север. В отпуск прибыл, четыре года дома не был…

Видимо, лейтенант не очень торопился домой после четырёхлетней разлуки, потому что досидел до позднего вечера, несколько раз собирался уходить, но каждый раз давал охотно себя уговорить посидеть ещё. На прощание он сунул Маргарите свой адрес:

— Пишите, я буду ждать…

— Ждите, — сказала Маргарита и со вздохом констатировала: ещё один безнадёжный!..

И вечер не прогнал вернувшегося в дом детства. Маргарита сидела на диване, подложив под локоть всё ту же, как и много лет назад, подушечку с вышитой на ней картинкой, изображавшей Красную Шапочку и серого волка, — маленькой она всегда боялась, что проснётся как-нибудь утром и окажется, что за ночь волк съел Красную Шапочку; «трик-так!», «трик-так!» — тикали старинные стенные часы, — раньше она думала, что они дразнятся: «Рит-ка!», «Рит-ка!»; папка, склонившись над столом, проверял тетради; мама штопала чулок, натянув его на большую деревянную ложку. Маргарите самой захотелось заняться рукоделием, она вспомнила, что надо пришить пуговицу к жакету, достала из шкафа деревянный грибок со всякой всячиной, сняла с него головку, высыпала содержимое грибка на диван и, подыскивая нужную пуговицу, перебирала давным-давно знакомые вещи, от которых тоже пахнуло далёкими годами, — сломанный пионерский значок, серебряный полтинник с изображением кузнеца, увеличительное стекло с отбитым краем, перо восемьдесят шестой номер, — им одним заставляли писать в школе, а Маргарита любила «уточку» — узконосое перо «копиручёт», — и папка сердился: «Испортишь почерк, черноглазик!»

Следующий день Маргарита посвятила путешествию по городу и по домам старых знакомых. Побывала у Чёмки, повидала дедушку Игната — «директора моста», он долго не узнавал её, и хотя сказал потом, что узнал, но она решила — всё-таки не вспомнил. Сходила к памятнику Красному Командиру, поправила увядшие букеты на постаменте — носят цветы, вот и её сколько нет в городе, а кто-то носит. Дошла до городского сада, попрежнему обнесённого дощатым забором, побелённым известью, разыскала доску, отодвинув которую можно было проникнуть в сад без билета, — так она и делала раньше, не от нужды, а из-за безотчётной лихости. Доска отодвигалась и сейчас, Маргарита хотела пролезть и не смогла, — велика стала, матушка!..

Обход старых школьных друзей огорчил Маргариту: никого! Кто в институте, кто в армии, кто на работе в других городах. Танюшка, сказали родные, уехала с мужем на Сахалин, у неё уже дочь. Маргарита шла некоторое время по улице ошарашенная. Танюшка, беленькая, похожая на зайчика Танюшка, которой, как отъявленной тихоне, в играх доставались самые незавидные роли — белогвардейца или японского самурая, — эта Танюшка сама уже мама! У ней у самой уже есть другая Танюшка, беленькая, похожая на зайчика…

Маргарита достала из сумки зеркальце и, склонив голову набок, критически начала рассматривать себя:

— Стары становимся!.. Годы…

Склонила голову на другой бок, посмотрела и с симпатией подмигнула своему изображению:

— А в общем ещё ничего!..

Из прежних подруг она разыскала только Натку. Та успела уже закончить институт пищевой промышленности и с инженерским дипломом вернулась в Чёмск на строительство комбината по выпуску масла и сухого молока.

— Маслоделом заделалась, понятно? — басом сказала Натка. Она стащила с Маргариты пальто и насильно усадила её за стол: — Обедать будем, попробуй отказаться, Маргарит проклятый!

Но тут она разглядела фасон Маргаритиной блузки, снова поставила подругу на ноги, стащила с неё и жакет и бесцеремонно стала вертеть Маргариту перед собой:

— Как это сделано, ну-ка?..

С шумом хлебая суп, не прожевав хлеба, Натка бубнила:

— Письма от кого получаешь?.. Таньку не видела?.. Почему это у тебя нет фотографии? Завтра же потащу сниматься…

После обеда начались бесконечные взаимные рассказы, расспросы, воспоминания, и только затем Натка догадалась поинтересоваться:

— Ты зачем сюда прибыла?.. Ого! — хохотнула она, услышав ответ Маргариты. — Хорошенький отпуск в такое время! Ну, ничего, подумаем…

С минуту Натка разглядывала подругу, как бы оценивая, где можно получше её использовать.

— Идея! — стукнула она по спине Маргариту так, что та чуть не слетела со стула. — Едем завтра с нами в колхоз!

— С кем — с вами?

— Ну, с нашими, с комбинатскими. Бригада девушек — я бригадир. Едем в колхоз «Красное знамя», на неделю.

И, точно всё уже было решено, Натка сообщила:

— Собираемся завтра в пять у станции. Стёганка у вас дома есть?

Маргарита оглядела свои лакированные туфли, чулки-«паутинки», узкую юбку с разрезом, свой бледнорозовый маникюр. Ей совсем не улыбалось сейчас ехать в колхоз, хотя и хотелось побыть вместе с Наткой. Она постаралась отказаться как можно дипломатичнее:

— Старички заскучают… И вообще не могу… Но проводить тебя завтра приду.

Натка присвистнула:

— Вот вы как!.. Ручки боитесь натрудить! Вам бы только сдобные булочки кушать…

— Да нет, — пыталась оправдаться Маргарита, хоть и знала, что переубедить в чём-нибудь Натку — непосильная задача. — Ну, пойми, только приехала — и на тебе…

— Понятно! — фыркнула Натка и демонстративно запела: — До свиданья, Рита, не горюй, на прощанье друга поцелуй…

И пришлось Маргарите, пожелав доброй ночи, быстренько отправляться восвояси, невзирая на то, что она ещё не посмотрела фотографию одного Наткиного знакомого («Собою не так чтобы красавец, а дельный парень!»).

— Покедова! — нарочито грубо сказала Натка. — Можете не провожать, там грязь, у станции, туфельки ещё замараете…

Неожиданная ссора с Наткой оставила в душе Маргариты горький осадок, но она вполне оправдывала себя. С какой радости она бы вдруг отправилась в деревню, — у неё абсолютно заслуженный отдых. Можешь, Наталья, сесть верхом на свой комбинат от злости, — отпуск есть отпуск…

Окончательно Маргарита убедилась, что поступила правильно, когда, придя домой, попив чая с клубничным вареньем, она прямо в платье и туфлях бросилась на диван, сунула под голову уже известную подушечку и раскрыла томик «Графа Монте-Кристо» из папкиной библиотеки. «Трик-так!», «Трик-так!» — «Пусть-так!», «Пусть-так!» — тикали часы. Не «пусть-так», а обязательно так, не иначе! Не съест Красную Шапочку серый волк. Можете, преподобная Наталья, целоваться со своей карточкой…

Среди ночи Маргарита проснулась. Свет в комнате был погашен, в окно заглядывал деловитый горбоносый месяц, — он поспевал всюду; туфли с Маргариты были сняты, а сама она заботливо была укрыта тоненьким клетчатым одеялом. «Мама… Или папка?» — подумала Маргарита, тихо засмеялась: «Ну, как же я вас брошу, хорошие мои?», перевернулась на другой бок и опять уснула…

Но что случилось назавтра?.. Почему так неприветливо встретил её в этот раз родной городок?.. Он кричал, не глядя на неё, плакатами со стен домов: «Хлебозаготовкам — главнейшее внимание!» Он презрительно пускал ей в лицо клубы бензинового перегара, — мимо шли грузовики с зерном. Она, в узкой юбке с разрезом, а чулках-«паутинках», была чужой ему, одетому в рабочую одежду… «Но я же в отпуске!» — мысленно воскликнула Маргарита. «Покедова!» — Наткиным грубым голосом фыркнул город. — «Туфельки не замарайте, здесь грязно!».

И городской сад, обнесённый забором, побелённым известью, с укоризной глядел на неё одиноким глазом ворот, закрытых, как гласило объявление, по случаю ненастной погоды.

И памятник Красному Командиру повернулся к ней спиной, — высокая гранитная пирамида со звездой наверху, — ей, звезде, далеко были видны сейчас поля, где трудились тысячи людей.

И дедушка Игнат не поздоровался с ней, — то ли опять забыл, то ли очень был занят, пропуская по мосту колонну автомашин…

А кто это на мосту? Да это же — Ковалёв! Корреспондент областной газеты. Маргарита знала его, потому что он иногда давал корреспонденции для радиокомитета.

— Э-гей! — помахала она рукой.

— Приятная встреча! — просиял Ковалёв. («И этот?» — мелькнула мысль у Маргариты). — Какими судьбами в Чёмске? По делам?..

— В отпуске, гощу у родных…

— Неудачное время для отпуска, — промолвил Ковалёв.

— А вы отдыхать не собираетесь? — спросила Маргарита.

— Ну-у! Пока я в выездной — думать нечего.

— Вы в выездной редакции? Один? — удивилась Маргарита.

— Нет, вдвоём. Ещё Тихонов, может быть, знаете?

Маргарита постаралась вложить в вопрос всё, какое могла, равнодушие:

— Тихонов? Знаю. Он тоже в Чёмске?

— Нет, сейчас в колхозе «Красное знамя»… Куда же вы? — растерянно протянул руку Ковалёв.

Уже на бегу Маргарита крикнула:

— Простите, спешу!.. До свиданья!..

И всё пыталась вспомнить, кто и когда сказал ей эти же, так рассердившие её два слова: «Простите, спешу!»

Она, как вихрь, влетела в дом, схватила с вешалки стёганку, переоделась, натянула старые туфли, натолкала в сумку бельё, полотенце, мыло, чмокнула ничего не понимавшую мать в щёку и с порога крикнула:

— Ждите через неделю!..

Машина возле станции выбросила дымный хвост и медленно тронулась.

— Натка! Натка, крокодил! — что есть силы воскликнула Маргарита, споткнулась и чуть не упала в лужу.

Кто-то из девушек в кузове постучал по крыше кабины, и машина остановилась.

— Ну вот! — подавая подруге руку, как будто всё само собою разумелось, басом сказала Натка. — Чуть не опоздала, Маргарит проклятый!

Маргаритин отпуск продолжался…

Общими силами

Виктор стоял перед Маргаритой, не зная, что сказать.

— Терпите, теперь моя очередь! — расхохотавшись, повторила Маргарита. — Идёт мне? — она закуталась в стёганку и повернулась на каблуках так, что они оставили две глубокие ямки в земле.

Это была и прежняя, и другая Маргарита. Те же лукавые глаза, те же непринуждённые манеры и эта рабочая куртка, сближавшая девушку, по крайней мере внешне, с теми, к кому Виктор привык и проникся уважением за короткое время пребывания в деревне…

— Вы тоже корреспондентом? — выдавил он наконец.

— Поднимайте выше — равноправным членом девичьей команды. А вот и наш командир, — указала Маргарита на рослую распорядительницу.

— Ната! — пробасила та и заметила подруге: — Видал, Маргарит, — знакомого встретила, а ещё ехать не хотела…

Она зычно крикнула:

— Девчата! Час — на личные дела, а там — работать!

— Займитесь со мной личными делами, если есть время! — попросила Маргарита Виктора. — Проводите меня в магазин, я впопыхах зубной порошок забыла…

По дороге она рассказала, что приехала в Чёмск к родителям, что Натка уговорила её поехать в колхоз.

— И надо же! — воскликнула девушка. — Стоит на крылечке — кто? Виктор… Так в бога поверишь…

В глазах Маргариты мелькнули хитрые искорки, и тут же лицо её посерьёзнело:

— А вы злопамятный, Виктор. Так и не захотели меня послушать тогда — я всё об ошибке. Я не хочу, чтоб вы думали обо мне плохо. Я виновата перед вами, очень, а вы тоже — разве можно так, между прочим узнавать о важных вещах?..

— Ладно… Я не сержусь — дело прошлое, — проговорил Виктор.

Он, и верно, совсем уже не сердился на Маргариту. Из-за этого искреннего тона, оттого, что девушка была сейчас одной из тех, кто должен был помочь колхозу загладить последствия их с Павлом ошибки, потому, что Маргарита являлась живой частицей города, живым напоминанием о том, что было там дорого ему, — она стала просто товарищем. Правда, он не представлял, как она, такая совсем городская, не привыкшая к физическому труду, будет работать наравне с Катериной, со всеми деревенскими женщинами, но одно то, что Маргарита по доброй воле приехала сюда, говорило в её пользу… Виктору захотелось сказать девушке что-нибудь тёплое, чтобы смягчить прежнее, конечно, не совсем деликатное обращение с ней. Но трудно было всё-таки разговаривать с Маргаритой…

— У вас хороший маникюр, — промолвил он.

Маргарита состроила удивлённую гримасу:

— Виктор, вы говорите комплименты?.. Но почему же… почему начинаете с маникюра? Это самое заметное?

— Я — не комплимент, — смешался Виктор. — Я хочу сказать, что поработаете день, и ничего не останется.

— М-м… — разочарованно протянула девушка. — Маникюр, конечно, пропал. Но это, значит, не комплимент? А я-то… Ну, ладно, и на том спасибо…

Девушка вдруг остановилась и шепнула Виктору:

— Хотите, я скажу, что самое хорошее у вас? По секрету…

Виктор насторожился, ожидая подвоха.

— Две вещи, — торжественно произнесла Маргарита. — Во-первых, ресницы… А во-вторых, что вы краснеете, когда говорите ерунду сами и когда её говорят другие.

Виктор машинально тронул рукой ресницы и покраснел.

— Вот видите! — захлопала в ладоши девушка. — Ну, ещё будете утверждать, что я не психолог?

Лицо Виктора совсем залилось краской.

— Ой, перестаньте! — хохотала Маргарита. — А то придётся покупать две коробки порошка — одну мне, другую вам, чтобы мазать щёки.

Трудно было разговаривать с Маргаритой…

Через час Натка выстроила свою команду у правления.

— Девчата, р-равняйсь, — подбоченясь, сурово скомандовала она. — На поле ша-агом… арш!

И сама затянула известную песню:

Только вторую строчку песни Наткина команда исполняла не так, как обычно:

— Это о вас, — шепнула Маргарита Виктору, который шёл за девушками следом: тема о помощи города деревне представляла интерес для газеты…

И вот они оказались на уже знакомом Виктору току. Комбайн больше не стоял рядом: вскоре после аварии из МТС прибыла «скорая помощь» — передвижная механическая мастерская. Это была обычная полуторатонка, только кузов её был оборудован в виде небольшого фанерного домика. Задержавшись ненадолго возле правления, машина затем с фырканьем помчалась в поле, где остался сломавшийся трактор Павла. Ремонтники работали весь день и ночь, а утром того дня, когда состоялось комсомольское собрание, исцелённый трактор увёл комбайн с тока…

Натка быстро расставила девушек.

— А вы, — кивнула она Маргарите и Виктору, — давайте сюда.

И указала на ту самую веялку, у которой Виктор работал позапрошлую ночь. Виктор замешкался.

— Что же вы? — воскликнула Маргарита, — слушайтесь командира!..

Она сбросила стёганку, поправила воротничок платья и первой налегла на тяжёлую рукоятку веялки. Виктор последовал её примеру, сделав это без всякой неохоты: последнее время он ежеминутно испытывал неловкость, когда видел работающих людей, а сам разгуливал рядом с блокнотом. Он чувствовал себя каким-то туристом в эти минуты. Разумом Виктор понимал, что своим пером помогает работающим. Он видел, как в одно мгновение расхватали листовку, где была напечатана его корреспонденция о хлебном конвейере, как вслух повторяли знакомые имена, слышал обрывки фраз: «О Куренке есть… Правильно!», «А и старуху его не забыл корреспондент!»; он представлял, как ту же листовку читают в других сёлах, там, может быть, и не знают Куренка с женой, но рассказ об этих стариках заставляет людей трудиться лучше, укором глядит в глаза лодырю… Разумом Виктор понимал, что делает большое дело, но сердце его не могло оставаться спокойным, если он но помогал людям и прямым участием в работе…

Вверх, вниз! Вверх, вниз — взлетала и опускалась рукоятка веялки. Виктор снова ощутил на губах солоноватый вкус пота. Он взглянул на Маргариту и устыдился за себя: её лицо нисколько не выдавало того напряжения, какое испытывал Виктор. И стояла она так ловко, словно век одним этим и занималась — крутила веялку.

— Где это вы научились? — спросил он погромче, чтоб его было слышно за шумом решёт.

— Что? — не поняла она, а потом, на секунду оторвав руку от рукоятки, приложила её к уху и, разобрав, что спрашивает Виктор, закивала: — Ясно… У меня стаж! — с выдохами в такт оборотам рукоятки кричала девушка. — На веялке… Снопы вязать… Косить умею даже — да!.. в войну… каждое лето в колхозе… Ещё вас… научу, хоть вы… мужчина…

«Пожалуй, научит!» — подумал Виктор, с завистью глядя на рассчитанные, экономные движения Маргариты И снова отметил, как быстро меняется его отношение к девушке. Вот так — никогда нельзя судить о человеке по первому впечатлению, какая-то мелочь, бросающаяся в глаза, пустяковая случайность, совсем не то, что составляет существо человека, заведут на ложный путь. И не в театре, не в посещении кино или концерта, но в жизни, в работе узнаётся человек. Впрочем… Виктору показалось, что эти слова кто-то говорил ему уже. Он вспомнил: Валя! Ну да, Валя, в тот вечер после «Евгения Онегина»…

Виктор поглядел на свою напарницу: Валя и Маргарита! Ничего общего, совершенно: светловолосая спокойная Валя и подвижная смешливая девушка-смуглянка. И всё-таки в Маргарите начали смутно, едва заметно, проявляться какие-то общие с Валей черты…

Маргарита внимательно следила за Виктором.

— Ого!.. Теперь… — кричала она с теми же паузами в такт оборотам рукоятки, — теперь вы… и на меня… смотрите, как Мефистофель… Но это ничего… я Маргарита в самом деле… не то, что она…

— Кто — она? — спросил Виктор.

— Ваша… Валя Остапенко… из мединститута, — сказала Маргарита и прибавила: — Порошок — в кармане стёганки… Берите — вам нужнее…

— Разговорчики! — сурово прикрикнула на обоих Натка, по-мужски широкими размахами перебрасывая деревянной лопатой зерно. — Чтобы до ужина всю эту кучу провеяли…

Шумели машины, пыль висела в воздухе, к току один за другим подъезжали фургоны… Колхозники, колхозницы, девушки из Чёмска, Маргарита, Виктор — все они смешались здесь, всех их объединила общая цель…

Когда стемнело, Натка, отирая пот со лба, провозгласила:

— Ужин!..

Хотя девушки порядком утомились, она опять повела команду строем.

— Так же легче, дурные! Дисциплинка — от всех усталостей лучшее средство! — пресекла Натка протесты и затянула песню: — «Где ж вы, где ж вы, очи карие…»

На полевом стане они расселись за высоким, похожим на топчан, самодельным столом. Мисок на всех не хватало, и Виктору досталась вместо миски одна из больших эмалированных кружек, которых запасливая Натка взяла несколько штук. Густой, попахивающий дымом кулеш, сваренный поварихой на костре, не стал от этого нисколько хуже: Виктор готов был сейчас, кажется, съесть целого вола. Не отставала и Маргарита.

— И просто, и здо́рово — этот кулеш, — сказала она, выскребая ложкой такую же, как у Виктора, кружку. — А знаете, что я хорошо готовлю? Гурьевскую кашу… Про эту кашу есть ещё детский рассказик… Ай-ай-ай, вам бы надо его помнить, — вы же только что вышли из детского возраста. Ну вот, я боюсь уже с вами разговаривать — опять обиделся!.. Виктор, Виктор, — просительно протянула девушка. — Ну, как мне извиниться? Хотите — на колени стану? — вскочила девушка из-за стола, всем видом выражая готовность выполнить своё обещание.

Виктор испуганно схватил её за рукав: попадёшь в смешную историю с этой Маргаритой!

— То-то! — успокоенно промолвила девушка. — А гурьевскую кашу я готовлю всё-таки хорошо… Виктор! — воскликнула она неожиданно. — Заходите к нам домой в Чёмске — вот я вас и угощу этой кашей… Верно, Виктор, вы же там будете. Заходите, Натку позовём, Ковалёва захватывайте…

— Вы его видели? — спросил Виктор.

Кажется, впервые за время их знакомства, Маргарита смутилась и то по неизвестной причине:

— Д-да… Мельком…

Виктор встал, собираясь пойти в деревню: ему ещё надо было повидаться с Бородиным и передать в Чёмск очередную корреспонденцию. Маргарита поднялась тоже:

— Мне охота пройтись, это перед сном полезно…

— Маргарит, долго не задерживаться! — крикнула Натка. — А то не добудишься тебя потом…

— Есть, товарищ командир! — шутливо откозыряла девушка.

— Вообще не к чему… эти прогулки, — пробурчала вполголоса Натка.

Они шли по узкой, уже подсохшей за солнечные дни дороге. Месяц располнел за последние две ночи, он лил всё больше света на землю и застыл в небе, как человек, страдающий одышкой; поля теплом обдували тело; мириады кузнечиков трещали безостановочно и неутомимо, иные серыми ракетами взлетали из-под ног.

— Правда, соберёмся компанией в Чёмске! — болтала Маргарита. — С папкой моим познакомитесь. Знаете, какой у меня чудный папка?..

В голосе девушки прозвучали ласковые ноты:

— Виктор! А какой ваш отец? — спросила Маргарита и тут же воскликнула: — Погодите, не отвечайте, я сейчас его представлю… Он… — девушка зажмурилась и потрясла головой: — Он… такой же бука и сухарь, как вы!..

Толчком Виктора выбросило вперёд, и он почти побежал к деревне…

— Виктор! — раздался за ним крик.

Маргарита догнала его:

— Снова обиделись?.. Я, кажется, всё-таки стану перед вами на колени сегодня. Простите, ради бога…

Виктор обернулся.

— Мой отец, — отчеканил он, — погиб в тысяча девятьсот сорок втором году под Сталинградом, и я три дня назад узнал об этом…

Он опять ринулся к деревне, оставляя Маргариту позади…

— Виктор! — раздался новый крик, и такое в нём сквозило отчаяние, что Виктор невольно остановился.

…Губы Маргариты дрожали.

— В-виктор… — промолвила она. Глаза девушки, большие и тёмные, блестели в лунном свете.

Не только сочувствие, не только самое безграничное раскаяние, но и что-то очень смутившее его увидел вдруг Виктор в Маргаритиных тёмных глазах.

— Идёмте, — отрывисто сказал он и неожиданно для себя взял девушку под руку.

Они не проронили больше ни слова до самой деревни.

Возле строящейся школы склонились какие-то фигуры Виктор догадался, что это — плотники. Они собирали инструмент, направляясь домой.

Немного успокоившись, Виктор, чтобы показать, что он прощает Маргариту, вымолвил:

— У плотников — очень интересный бригадир, дед Куренок. Прямо — тема для очерка…

Он поискал деда и, не найдя, окликнул одного из плотников:

— Где Куренок?..

— Нет Куренка, — отвечал тот. — Простыл, занедужилось деду…

Бессмертие

А Куренок умирал…

Он очнулся среди ночи и отчётливо осознал — смерть пришла. И ничего не поделаешь, так и положено на земле — одни нарождаются, другие умирают, никому не миновать своего часа, как он ни старайся…

Ещё третьего дня, соснув часа два после ночной работы и не почувствовав после этого желанного облегчения, дед не то, что мысли о смерти, — мысли о болезни не допускал. «Заспался, что ли, голова гудёт?» Лишь к полудню, когда тело его покрылось нехорошей испариной, а в глазах поплыли красные круги, он согласился уйти с работы домой. Пришёл и велел старухе затоплять баню да достать из сундука «пол-литру» с белой головкой, ненароком сохранившуюся со дня встречи Бородина.

Но не помогло испытанное лекарство — двести граммов с перцем пополам, не помогла жарко натопленная баня, где трудно было дышать от густого пара, поднимавшегося из маленькой кадушки с водой, куда брошены были раскалённые добела куски железа и камни…

Старик лежал на постели в чистой рубахе, лицо его было покрыто капельками пота, в разгорячённой голове, как серые тучи по ясному небу, плыли одна за другой отрывочные мысли, воспоминания, заботы…

Он видел вдруг: плотники, не подогнав плинтусы, кладут их на пол и прибивают как попало, так что между ними и полом зияют щели в палец толщиной. Он вскакивал с постели и кричал на плотников:

— Плинтусы, язви вас, как кладёте?! Ослепли, что ль?..

— Лежи, какие тебе плинтусы? — тяжко вздыхала старуха, украдкой трогая краем передника уголки глаз. — Кваску, может, дать испить?..

Дед послушно укладывался, некоторое время бездумно смотрел на белую стену, потом тонкая трещина на стене уводила его взгляд к двери, к вешалке, где висел на длинном четырёхгранном гвозде старый Куренков кожан. Тело наливалось силой, без малого тридцать лет отлетало прочь, как сдунутый ветром листок с берёзы в роще под Чёмском, где красный партизан Куренок и его товарищи пробирались, выслеживая карательный отряд колчаковцев. Куренок поднимал берданку, целился, прищуря глаз, нажимал на спуск, — гремел выстрел, падал офицер в золотых погонах, а тело старика от толчка приклада взмётывалось с кровати:

— Так его, беляка!..

— Лежи! — чувствовал он на лбу загрубелую старухину руку. — Какие тебе беляки — нет их давно…

И верно — не было беляков, не было Колчака, а были… Всё плыло вниз, блестело лаком и никелированным металлом, сияющие круги огней рассыпа́лись по мраморному дворцу…

— Метро! — толкала деда в бок Ольга Николаевна.

— Вот и метрополитен! — подтверждал муж её — веселый эмтеэсовский тракторист.

— От штука! От тебе рабоче-крестьянское царство!.. — глядел и не мог наглядеться на метро Куренок, а потом, спохватившись, озадаченно спрашивал тракториста:

— Так ты живой, поди-ка? Говорили, погиб — болтали, значит?

— Болтали, дед! — смеялся тракторист. — Никогда мы с тобой не помрём — порода такая…

Он хватал деда за руку, и чудом они перелетали в кипящее море красок, пёстрых одежд, воздушных построек, над которыми высились фигуры мужчины и женщины, устремлённые вперёд, — на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку…

Дед ходил в шумной толпе, слов не находя от восхищения, где-то возле казахского павильона он приметил в киоске шерстяную шаль, мягкую, почти невесомую, — от подарок старухе! Купил да и тут же загляделся на круторогого барана, с твоего быка ростом, — к ним бы в колхоз такого!.. Хватился, — а шали-то нет…

— Потерял-таки шаль! — стал шарить вокруг руками.

— Лежи! — поправила на нём одеяло старуха. — Какая тебе шаль — в сундуке она…

Лишь к утру забылся дед в беспокойном сне. Но, когда очнулся, показалось, что дело идёт на поправку, — смог и позавтракать со старухиной помощью, и рыжего пса Полкана, забежавшего со двора, потрепал по загривку, — пёс улыбался и стучал хвостом по полу от восторга…

На предложение Бородина, зашедшего проведать старика, вызвать врача Куренок ответил категорическим отказом:

— Век прожил — докторов не знал!.. Болесть — штука хитрая, сразу не выгонишь… А мы её перехитрим — порода такая…

И прибавил смущённо:

— Уж извините, Константин Лукич, что лежу, лодырничаю…

— Какой разговор! — возмутился председатель. — Лежите до самого выздоровления… Глядите, может, позовём всё-таки врача?

— Век докторов не знал! — повторил дед и в самом хорошем настроении пролежал весь день.

Прислушивался к отдалённым звукам тракторных моторов — опять пошли оба комбайна, дело! Слышал перестук топоров — через неделю готова будет школа. А там, глядишь, и за клуб можно приниматься — досрочно, в счёт будущего года…

Прошёл грузовик — дед послал старуху узнать, кто прибыл.

— Девушки из Чёмска, на уборочную, — вернувшись, сообщила та.

— От хорошо! От спасибо, молодые! Помощники, право слово!..

А к вечеру болезнь схватила старика с новой силой. Сжала, скрутила, навалилась — дыхания не хватало. Не тучами поплыли мысли — рваными клочками понеслись, запутались, заметались… Затрещали плинтусы, опять не так уложенные плотниками, расщепились по всей длине под длинными четырёхгранными гвоздями, заплясали сверкающие огни, пёстрые краски выставки, оглушительно громыхнул выстрел…

Куренок очнулся и совершенно отчётливо осознал — пришла смерть. И ничего не поделаешь, так и положено на земле — одни нарождаются, другие умирают, никому не миновать своего часа, как он ни старайся…

Никому?..

Куренок беспокойно задвигался на постели.

— Чего тебе, — спросила заплаканная старуха, думая, что он всё ещё в бреду. — Лежи…

— Ничего, — ясным голосом ответил дед. — Такое дело — помираю, старая…

Старуха, охнув, всплеснула руками:

— Чего мелешь? Чего ворожишь, господи?.. Кваску вот на…

— Помираю, — упрямо сказал дед и устремил неподвижный взор в стену.

Сверчок поёт, и завтра будет петь, а деду не слыхать больше сверчка…

Трактор гудит, и завтра будет гудеть, а деду не видеть больше трактора…

Трещинка, тонкая трещинка на стене привлекала стариково внимание. Замазать бы, заделать бы, да и весь дом ремонта требует…

О чём думаешь, старый? Один у тебя теперь дом…

Один?

Отчего-то вспомнилось деду, как давно, ещё в войну, ездил он со школьником из города за дровами. Как учил парнишку: «Берёзу выбирай посуше, гибнет которая. Оно — и топить легче и лес сохраннее…» Как же имя тому парнишке?..

— Звать его… как? — хрипло выговорил дед.

— Кого? — плакала старуха.

— Парня того, — шевельнул рукою дед.

Выбрала, костлявая, старую берёзу! Выбрала берёзу, которой час пришёл!..

Но нет!..

Куренок опять беспокойно заворочался. Всхлипнув старуха бросилась к мужу:

— Лежи…

— Погоди, погоди, — остановил её дед. Он насторожённо вглядывался в тёмное окно…

Новая школа, не видать её сейчас, ночь… Вот-вот отделают, покрасят, и побегут туда детишки с сумками. Зашумит, оживёт новый дом и затихнет, — начались уроки. Не увидит этого дед, но кто строил школу? Он, Куренок…

Гидростанция стоит над Чёмкой. Тянутся от неё провода — к избам, к фермам, к токам. Кто плотину помогал делать, кто лес возил на столбы? Он, Куренок…

Поля, поля, без краю и конца, скот на лугах — не перечесть, машины всюду — каких не видел ещё никто… Выросли детишки, хозяевами пришли на поля и луга, сели на машины. Жизнь у них — и не снилась никому такая. Кто им жизнь эту готовил? Он, Куренок…

Нет! Будет жить Куренок — в памяти людской, в том, что сделано им…

Напрягая все силы, старик поднялся на постели:

— Не помру! Порода не такая!.. — крикнул он врагу.

И медленно опустился обратно…

Одним хорошим человеком стало меньше на земле.

Больной вопрос

Что прочёл Виктор во взгляде Маргариты ночью по дороге в деревню? Что смутило его? Да нет!.. Ничего не было, всё это показалось ему, конечно. Просто девушка смутилась от своей бестактности. А сейчас, утром, она опять стала прежней…

— Вы с нами, равноправный член девичьей команды? — крикнула Маргарита Виктору.

— Нет, сегодня не смогу, — отрицательно мотнул он головой. — Дела…

Виктор отправился в контору. Необычно мрачный Бородин вёл с Филиппом Артемьевичем разговор о каких-то досках и кумаче и едва ответил на приветствие. Виктор присел в уголке, дожидаясь своей очереди. Но только председатель кончил с Филиппом Артемьевичем, Виктор увидел в окно, как к правлению подкатила щегольская лакированная тележка, в которую был запряжён сытый гнедой жеребец. Ошибиться было нельзя — Толоконников. Действительно, — открылась дверь, и заведующий райземотделом собственной персоной появился в комнате.

— Привет председателю! — бодро воскликнул он.

— Здравствуйте! — всё так же мрачно сказал Бородин.

Толоконников заметил Виктора:

— А, и пресса тут! Доброго здоровьица, товарищ корреспондент.

Внимание заведующего райзо удивило Виктора: видел всего один раз, мельком, а запомнил. Толоконников обратился к Бородину:

— Докладывай обстановку…

Слушал и одобрительно кивал:

— Угу, понятно… так… Словом, дела на мази?.. К двадцать пятому план выполните? — удовлетворённо погладил Толоконников свои колючие усы. — Видно, что во главе боевой человек! Фронтовая закалка — великая вещь…

Толоконников достал из кожаной сумки пухлую записную книжку и, перелистнув её, сказал:

— У меня только одно замечание… Объехал сейчас твои владения — всё хорошо, не придерёшься, но сено, там, у Савкиного лога, ты малость пораскидал. Да и мелковаты стожки, как бы их ветром не разнесло…

— Верно! — удручённо согласился Бородин. — Немедленно переметаем… Чёрт его знает, как я упустил, думал ещё об этом. Сена там, правда, пустяки, но всё равно…

— Гляди! — шутливо погрозил ему пальцем Толоконников. — Хоть вы и передовики, хоть и сами с усами, а на районное руководство рукой не машите — оно кое-что подскажет…

— Я разве когда-нибудь это отрицал? — вскинулся председатель.

— Ну-ну, шучу… Константин Лукич, — спохватился Толоконников, — коли уже речь зашла о сене, у меня к тебе такое дельце…

Он оглянулся на Виктора, что-то быстро оценивая в уме, потом, как бы ответив сам себе, кивнул и повернулся к председателю:

— Просила ходатайствовать перед тобой МТС… Насчёт сена. Люди, тебе известно, они рабочие, о личном хозяйстве подумать некогда, зима нынче будет нелёгкая… Одним словом, продай им центнеров с полста — у тебя ведь излишки. Можно как раз вот это — у Савкиного лога, с твоих плеч забота долой, и им возить два шага…

Бородин постукал пальцами по столу.

— Так как же? — спросил Толоконников.

— Подумаем, — уклончиво ответил председатель. — Ещё что у вас?

— Ещё… — Толоконников опять бросил быстрый взгляд на Виктора и лёгким кивком ответил на свой собственный вопрос. — Есть и ещё… Относительно той же МТС. Люди они рабочие, нуждаются в поддержке… Что у вас на будущий год по севообороту засевается на Малинкиной гриве?

— Клевер.

— Сколько?

— Восемьдесят га…

— У-у! — поднял брови Толоконников. — Размах у тебя, прямо скажем, генеральский, хоть ты и подполковник… Ну, при таких масштабах ты мелочиться не будешь… Короче говоря — малую толику секанём?..

Толоконников ребром ладони срезал угол стола:

— Пять гектаров?

— Зачем? — насторожился Бородин.

— Под индивидуальные огороды для работников МТС…

— Ни в коем случае!

Толоконников поморщился:

— Да ты знаешь, как остро стоит вопрос об индивидуальных огородах?

Он повернулся к Виктору, ища поддержки. Тот, соглашаясь, опустил веки: действительно, газета много писала о развитии индивидуального огородничества.

— Но не за счёт колхозных земель, — сказал Бородин.

— Так ведь о чём речь? О пяти гектарах. Пять, — Толоконников растопырил пальцы на одной руке. — Ты понимаешь, всего пять гектаров. Столько же дают твои соседи — они без разговоров согласились. МТС — большое подспорье, а вам это — тьфу, при ваших тысячных площадях.

— Общественная собственность — не отрежем ни сотки. Поведение соседей не одобряю…

— А! — крякнул Толоконников. — Хороший ты мужик, но есть в тебе эта чёрточка — формализм… Колхозная земля, общественная собственность, — воздел он руки к потолку и рывком опустил их: — Приземистая позиция!

Бородин поднялся из-за стола и, открыв шкаф, достал оттуда большую папку с золотыми буквами на обложке. «Акт о передаче земли в вечное пользование…» — успел прочитать Виктор.

Председатель молча протянул акт Толоконникову. Тот досадливо отмахнулся:

— Призёмистая позиция, повторяю… Глядишь со своего председательского пня, дальше носа не видишь. Поднимись выше, на районную гору, на государственные высоты!.. Для кого стараются в МТС — для себя? Для вас — вот вы о них и заботьтесь…

— Демагогия! — бросил Бородин. — Вот государственная позиция, — Он потряс актом, укладывая его на место.

— С тобой говорить — котёл каши прежде надо съесть! — расстроенно произнёс Толоконников. — Ну, шут с тобой, это дело терпит, как-нибудь тебе докажем, полагаю… А о сене распоряжайся-ка сейчас.

— Подумаем.

Толоконников вскипел:

— Тебе что — год надо думать?.. Бери бумагу и пиши — могу продиктовать, если тебе два слова связать не под силу: «Продать пятьдесят центнеров сена…»

— Вопрос о сене будет обсуждать правление, — сказал Бородин.

Толоконников окончательно вышел из себя.

— Бюрократ! Ещё Устав сельскохозяйственной артели приплети! — загремел он. — Не член партии, а… а…

Бородин изменился в лице.

— Товарищ заведующий райземотделом! — процедил он. — Партийности моей прошу не задевать. От линии партии я никогда не отступал…

— По-твоему, я, что ли, отступаю? — Виктору показалось, что усы Толоконникова встали, как иголки у ежа. Но тут же Толоконников сменил тон. — Пойми, горячая голова, что… — он на мгновение обернулся к Виктору: — Это, конечно, сугубо между нами, товарищ корреспондент…

Толоконников говорил размеренно, словно читая лекцию:

— Снабжение работников МТС — первостепенное дело. Я об этом даже в газету собирался писать, помните? — опять обратился он к Виктору.

Тот кивнул, припоминая разговор у райисполкома.

— По-моему, самое первостепенное — позаботиться об интересах государства, — заметил Бородин. — А от этого, между прочим, будет зависеть и снабжение механизаторов…

— Хорошо, перестанем спорить, — махнул рукой Толоконников. — Я о другом… Сено продать всё-таки можно — ты согласен? А во что выльются эти правленческие словопрения? Выльются в то, что какой-нибудь кулачок в душе возьмёт да и ляпнет: неча на сторону сенцо сбагривать! И ещё базу подведёт: страховой, мол, запас кормов нужен… Собьёт всех с толку, вызовет нехорошие суждения… А у тебя в правлении есть такие людишки старой формации. Например, дед этот, как его, птичья такая фамилия… Утено́к?

— Куренок? — подсказал Виктор.

— Да, да, он самый… Человек — целиком из прошлого…

— Вы отдаёте отчёт в своих словах? — с запинкой спросил Бородин.

— Ещё бы не отдаю… Помню, как он взъелся на меня однажды, когда я уполномоченным райкома был здесь, в войну. Не распоряжайся, мол, у нас для этого председатель есть — это уполномоченному-то!.. Явный кулак…

— Вон! — тихо сказал Бородин.

— Что? — опешил Толоконников.

— Я сказал: вон отсюда!

— Ну, это слишком… Ты шутишь или… Ты эти командирские замашки брось!.. — растерянно заговорил Толоконников.

— Я в третий раз повторяю: пошёл вон! — грохнул кулаком о стол Бородин.

— Ладно! — ринулся к двери Толоконников. — Теперь у нас один с тобой разговор — в райкоме…

Он рванул ремешки сумки, зацепившиеся за дверную ручку:

— Вкатим за милую душу!.. Не поглядим на фронтовые заслуги…

Сапоги Толоконникова загремели по крыльцу, и через полминуты лакированная тележка запылила по дороге.

Виктор сидел, испытывая то неприятное чувство, которое всегда остаётся после скандала, даже если ты и не был прямым его участником. Бородин прошёлся по комнате.

— Чёрт! Нервы! — произнёс он и пояснил Виктору: — Это — после контузии…

Он поглядел в окно в ту сторону, куда уехал Толоконников, и вдруг пристукнул костяшками пальцев по подоконнику:

— Вот он — один из тех больных вопросов, о которых я вам говорил в день вашего приезда!.. Вот где нужна помощь газеты!.. Захребетники! Хищники! Против них направьте удар — они мешают нам двигаться вперёд, не будь их — насколько лучше и легче шла бы работа… Откуда они берутся только? Давно знаю Толоконникова — был хороший парень и дельный работник… и вот… Закабинетился, оторвался от народа, боится народа! Привык считать себя богом — это же и есть то самое, капиталистическое! Это диверсией идёт к нам оттуда… — Бородин махнул рукой куда-то в пространство.

Он вспомнил:

— Между прочим, печальная новость — сегодня ночью скончался товарищ Куренок. Очень виню себя — послушался его, не вызвал врача… М-да…

Так вот отчего так вспылил Бородин! Вот о каких досках и материи шёл разговор до приезда Толоконникова… Умер Куренок! Виктор пытался представить старика мёртвым и не мог. Старик сидел с ним рядом и, дымя цыгаркой, говорил:

— Великое дело компания, коллектив по-нонешнему.

Уйдя от Бородина, Виктор отыскал за деревней небольшую рощицу и присел под деревом, чтобы тщательно всё обдумать и твёрдо всё решить. Сцена, разыгравшаяся в кабинете председателя колхоза, заслуживала внимания журналиста — несомненно. Но с какой точки зрения? Кто был прав? Конечно, симпатии Виктора целиком были на стороне Бородина. Но это был его личный, субъективный взгляд. Взвесить, сравнить шансы обеих сторон, дать объективную оценку — вот чего хотел Виктор.

Итак, Бородин… Он не согласился отдать эти пять гектаров, он ссылался на то, что нельзя разбазаривать колхозные земли, — всё правильно. Бородин не стал решать вопрос о сене единолично — тоже правильно, колхоз не вотчина председателя, хозяева его — все колхозники. Бородин говорит, что проводит линию партии, — всё как будто подтверждает это.

Толоконников… В сторону то, что может повлиять на беспристрастность решения, — и льстящее Виктору внимание заведующего райзо (в конце концов он не просто посетитель, а работник областной газеты), и неуместное замечание о Куренке (Толоконников ведь не знал о его смерти). Что же остаётся? Толоконников заботится о механизаторах, которые так помогают колхозу. Правильно это? Правильно… Толоконников говорит, что в иных случаях надо поступиться формальностями. Верно ли это? Конечно, верно… Толоконников опасается, что разговор о сене на правлении может вызвать нехороший отзвук (откуда это выражение — «нехороший отзвук?» — подумал Виктор и вспомнил — так сказал Малинин, беседуя с Ковалёвым). Что же, Толоконников прав и тут: голос одного человека, заботящегося только о себе, — не Куренка, конечно, Толоконников вообще, наверное, плохо его знал, но какого-то другого, — мог решить всё не так, как это действительно было нужно для дела.

Чаши весов оставались в равновесии. Правы были обе стороны.

Виктор сорвал травинку и стал жевать её мясистый стебель. Сок травы был безвкусный, ни кислый, ни сладкий, — так сказать, нейтральный, какими оставались и мысли Виктора…

И главное, оба они, Толоконников и Бородин, были уверены в своей правоте. Оба с одинаковой горячностью доказывали друг другу совершенно противоположные вещи.

Виктор бросил разжёванный стебелёк, сорвал новый и вдруг стал отплёвываться: так едок был сок новой травинки. И таким же едучим соком ворвалась новая мысль…

В том-то и дело, что Толоконников ни в чём не был уверен! В том-то и дело, что он просто боялся!..

«Оторвался от народа, боится народа», — сказал о нём Бородин. Именно так — Толоконников боялся советоваться с людьми — с Куренком, с другими колхозниками. А разве партия боялась когда-нибудь этого?.. Можно было найти десятки самых ярких примеров в прошлом, но зачем было далеко ходить, когда два дня назад Виктор сам был свидетелем одного, пусть в общем и не так большого, но выразительного примера… Разве Ольга Николаевна побоялась привести на суд комсомольцев родного сына? Разве она не советовалась с ними, как поступить с Павлом? А ведь она могла сделать всё втихомолку, и Павел, наверное, меньше бы пострадал…

А Толоконников страшился обсуждения. И не потому, что мог помешать какой-то чуждый человек, — смешно было думать, что один голос сбил бы всех с правильного пути. А потому, что он был неправ, потому, что общее решение почти наверняка пошло бы вразрез с тем, чего добивался Толоконников.

Сено? Излишки его были необходимы колхозу, потому что росло стадо…

Земля? Она входила в севооборот, о котором Бородин сказал: «Революция в полеводстве…»

Сено, земля — всё это было частицами пятилетнего плана, программы жизни колхоза. И люди смели бы всякого, кто попытался бы — вольно или невольно — помешать выполнить эту программу…

Вот почему боялся Толоконников!

Виктор прилёг на траву и раскрыл блокнот.

Всё было ясно, и никакие личные отношения не повлияли на оценку событий…

Ковалёв, записав по телефону корреспонденцию Виктора, заметил:

— Вот это — правильно!

— Но, правда, не касается хлебозаготовок, — оговорился Виктор.

— Ничего, одно за другое цепляется… Даю в набор, — сказал Ковалёв.

Ошибка

Редактор районной газеты Малинин ещё раз перечитал заметку «Из последней почты» в свежем номере областной газеты. Он взглянул на стол у дверей, над которым пришпиленная кнопками висела уже пожелтевшая бумажка с надписью: «Выездная редакция здесь». Стол был пуст: Ковалёв отправился куда-то по делам… Автор заметки, конечно, он. Но Малинин не испытывал особой неприязни к Ковалёву. Он безропотно принял удар — так и надо, Ковалёв областной, а он, Малинин, районный, Ковалёв вроде бы начальство, а он, Малинин… Другое гораздо больше волновало сейчас Малинина. Как догадались эти областные — и Ковалёв, и второй, Тихонов, который едва ходить начинал, когда Малинин уже работал в газете? Как угадали они раньше других то, что теперь стало совершенно ясно в длинных столбцах постановления? Как умеют они отыскать верный путь и не впасть в ошибку?..

— Ошибка! По-ли-ти-чес-ка-я ошибка…

Ещё мальчишкой Малинин залез как-то на высокую сосну. Тонкая вершина уже качалась, сучья гнулись, а он упрямо лез вверх, мечтая достать рукой до единственной щётки хвои на самом конце дерева. Вдруг громко треснуло, земля опрокинулась набок, колючая ветка больно хлестнула его по щеке… Всё обошлось благополучно: он успел задержаться на толстых нижних сучьях. Но с тех пор Малинин испытывал болезненный страх перед высотой. Когда поезд проезжал по мосту над рекой, он не смотрел в окно: его мутило от вида бездны, разверзшейся внизу. Стоя на балконе большого дома, он до боли стискивал руки на перилах.

Нечто подобное ощущал Малинин и при мысли о возможной ошибке в своей газете.

Ошибка подстерегала всюду: в неточном обороте речи, в не на месте поставленном знаке препинания, в перепутанной подписи под фотографией… Малинин сам тщательно перечитывал газету, не доверяя корректору, иногда уже ночью вскакивал с постели и бежал в типографию весь в поту: ему казалось, что в заголовке передовой осталась опечатка, имеющая нехороший смысл, — убедившись, что это не так, он всё-таки лишний раз просматривал всю статью.

Но беда была в том, что ошибки, и более грозные, могли таиться в другом — в постановке кардинальных вопросов, острых тем. А их требовали, этих вопросов и тем, их постоянно требовали от редактора…

Давно, ещё во время коллективизации, он, как ему казалось тогда, поднимал острые темы. «Обобществить весь мелкий скот и домашнюю птицу!», «Ударить по единоличнику — вот наша задача!» — кричали заголовки его статей. А потом появилась статья Сталина о головокружении от успехов…

С того времени Малинин сжался и увял. Бурное море острых тем было не по нему: пусть этим занимаются другие, пусть бросаются в кипящие волны, если им не дорого собственное спокойствие.

И они бросались, они даже Малинина пытались увлечь за собой. Корреспондент областной газеты Осокин предлагал ему соавторство в статье о хищениях в совхозах. Статья должна была ударить по людям не только районного, но и областного масштаба и даже по одному человеку из Москвы. Малинин ощутил дрожь в теле от этого предложения. Он передал Осокину все известные ему факты о хищениях, но от соавторства открестился нечисто… Потом начался так называемый «осокинский процесс», на котором корреспондента областной газеты обвиняли в клевете. Малинин сто раз на дню благодарил судьбу за то, что во-время отказался от опасного предложения. Он боялся теперь одного — чтобы Осокин случайно не проговорился на суде, что часть фактов взята им у Малинина. А потом ход процесса круто изменился — сами обвинители сели на скамью подсудимых. Малинин ощутил некоторую досаду — ведь и он мог вместе с Осокиным стать разоблачителем шайки. Но тут же утешил себя: очевидно, Осокин был человеком иного, широкого полёта, ему и карты в руки. А он, Малинин… что ж, он районный…

Так и жил Малинин. Переходил из редакции в редакцию — то сотрудником, то ответственным секретарём. Годы бежали, стаж журналистской работы накапливался. Общее мнение о Малинине было: «Звёзд с неба не хватает, а так… ничего…» И когда с началом войны много журналистов ушло в армию, Малинина назначили редактором районной газеты в Чёмске: кадров не хватало.

Всё было бы хорошо — испытанные, проверенные заголовки, передовые, которые он мог продиктовать, хоть разбуди его среди ночи, — только пропуски бы оставил, чтобы позднее вставить факты. Но эти острые темы, которых всё время требовали от редактора, нарушали его покой.

Легко было в праздники — статьи, присланные из Москвы, юбилейные заметки, и никто не требовал критики, бичевания недостатков, — следи только, чтобы не было опечаток.

Легко было после выхода постановлений — центральных или из области; день выхода их являлся как бы личным праздником Малинина. Становилось просто и ясно, пункт за пунктом в постановлении было расписано всё, за что и с чем должна была бороться газета.

Но были периоды без постановлений, самые трудные и беспокойные, потому что темы приходилось искать самому.

Фельетон на подвал о грубияне продавце? Он писал такой фельетон, цитировал Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова, и сам фельетон назывался «Унтер Торгашеев». Он смаковал острые фразы — сатира!

А ему говорили — зубоскальство и мелко. Копнуть бы глубже…

Он старался копнуть поглубже. Писал статью о плохом состоянии дорог, критиковал, невзирая на лица, но и не сгущая красок, цитировал «Правду», «Известия» и областную газету.

А ему говорили — тема большая, но сглажены углы… Сглажены? Не мог же он добираться до самого председателя райисполкома…

Малинин метался в этом замкнутом кругу. Порой приходило желание: бросить всё и искать тихую, спокойную работу, где бы его никто не беспокоил и он никого. Но намерение это тут же исчезало: журналистика была его профессией, к которой он привык.

Он искал других путей. И находил, — чего не найдёшь при острой нужде…

Он успевал во время заседания бюро райкома написать статью на обсуждаемую тему и переслать её в типографию, так что наутро она появлялась в газете.

И тогда говорили — ого, газета живо откликается на злободневные события!..

Он копался в материалах судебных процессов и беспощадно бичевал уже осуждённых преступников, — ведь мало кто знал, что они уже осуждены.

И тогда говорили — ого, газета начинает разоблачать!..

Малинин расцветал от похвал, почва твёрже становилась под его ногами. Все эти апробированные материалы вытесняли другие, неапробированные, — письма, которые шли в редакцию и заставляли редактора мучиться в сомнениях: дать или не дать, не будет ли ошибки?..

Так и жил Малинин. Бежали годы, рос его редакторский стаж. Рос бы и дальше, если бы…

Малинин перечитал заголовок заметки в областной газете: «Редактор — покровитель нарушителей Устава».

Он — покровитель? Нет! Он просто районный. Он… тот, кто «звёзд с неба не хватает». Мог ли он знать, что будет это постановление? А они как-то догадались, как-то почувствовали, они, областные…

У него была раньше мимолётная мысль: напечатать письмо о жеребце, забранном Толоконниковым в колхозе. Но знакомое ощущение высоты сразу перебило её. А когда он прочёл в листовке выездной редакции статью, критикующую заведующего райзо, как нарушителя Устава сельхозартели, он усмехнулся в душе: что же, заваривайте кашу, вам виднее…

И что же, через два дня, всего через два дня, появилось это… Едва Малинин пробежал тогда заголовок: «О мерах по ликвидации нарушений Устава…», он почувствовал прилив энергии. Теперь — держись, Толоконников! Малинин был вооружён теперь — пунктами, пара графами, точным расписанием всего, что должен был делать. Он полез в стол и долго перебирал старые папки, так что Ковалёв заметил наконец: «Ну, распустил пылищу! Годовой отчёт, что ли, составляешь?» Он нашёл письмо о жеребце — из сомнительного оно превратилось, теперь в апробированное. Он дал его в газете жирным шрифтом. Он захватил этот номер, собираясь сегодня на бюро райкома, где слушался вопрос о Толоконникове, — письмо было козырем редактора.

И вот — маленькая заметка «Из последней почты» в областной газете. «Только после опубликования постановления редактор решился напечатать…»

Но кто же мог знать?.. Ковалёв — вот кто… Да, он знал! Даже намекнул однажды: «Не проморгал ли ты чего в этой истории с сивым мерином?» Знал и молчал…

С шумом вошёл Ковалёв. Мурлыкая песенку, стал собирать со стола какие-то бумаги. Малинин из-под приспущенных век следил за ним. Ковалёв заметил это.

— Сердишься? — спросил он.

— Нет… Почему?.. — криво усмехнулся Малинин. — Критика — я понимаю…

Он вдруг вскочил и, подойдя к Ковалёву, понизил голос до полушёпота:

— Не обо мне речь… Скажи, положа руку на сердце, ведь знал ты раньше?

— О чём? — недоуменно взглянул на него Ковалёв.

— О постановлении.

— Вот тебе раз — вместе же с тобой читали.

— Нет, раньше! Иначе — как же вы… подгадали?

Ковалёв опять недоуменно взглянул на Малинина и, поняв, расхохотался.

— Вопрос твой прямо гамлетовский, — посерьёзнев, сказал он. — Теперь мне твоя беда ясна. Ты, брат, всё время в обратную сторону шёл и пришёл… сам знаешь, куда. Ждал постановлений и не догадывался, откуда они берутся! Не сами собой они берутся, от нас они идут, от народа — простое же дело!.. А знать заранее, — Ковалёв рассмеялся. — Что у меня — с Москвой прямой провод?

— Как думаешь… снимут? — спросил Малинин.

— Кого — Толоконникова?

— Нет… меня…

— Простое дело, — сказал Леонид и пристально посмотрел на Малинина. — А ты — чудак! Большую ты совершил ошибку…

— Ошибку? — вздрогнул тот.

— Ну да, в жизни… Кой чёрт тебя дёрнул пойти в газету — давно хотел тебя спросить. Ты же любишь тишину, покой — шёл бы себе в архивариусы или, того лучше, в музей. А ты — в газету! Самая ж беспокойная профессия на свете…

Ковалёв стал накручивать ручку старинного, похожего на полированный шкафчик телефона:

— Станция, станция, заснула, что ли?.. «Красное знамя» мне. Ко-олхо-оз?.. Кто говорит?.. Привет, товарищ парторг! Там моего Тихонова поблизости нет?.. Тогда у меня большая к вам просьба, Ольга Николаевна. Передайте ему, чтобы срочно выезжал в Чёмск. Скажите, редакция отправляется в другой район…

Расставание

Виктор встал и тихо, стараясь не помешать Ольге Николаевне, взял с полочки книгу, которая привлекла его внимание ещё в день приезда, — потрёпанный томик записок Миклухо-Маклая. Но женщина, заслышав шелест страниц, всё же оторвалась от бумаг.

— Миклуха?.. — чуть улыбнулась она. — Любимая книга у Павла. Подарил ему её школьник из города, был у нас в войну, Серёжа Иванов, может быть, случайно знаете?

— Иванов? — оживился Виктор. — Знаю, как раз Сергея.

— Ваших лет…

— Да-да! Он сейчас учится в строительном институте…

— В строительном? Нет, вроде не получается. Сергей, помнится, Паня рассказывал, собирался учиться на режиссёра.

— Тогда — не тот, — пожал плечами Виктор.

— А с книжкой этой так было. Прочёл её Паня — и всех одолел. Надо, говорит, у папуасов колхоз устроить. Вон они какие хорошие да работящие. Их только капиталисты гнетут, надо им на всё глаза раскрыть… Я даже присматривать стала: не сбежал бы в Новую Гвинею. С ним бы сталось!

Ольга Николаевна опять улыбнулась:

— А то ещё лучше, знаете, — тоже из-за книжки. Гляжу — мой парень старую жесть собирает, на кузнице увивается, болтики выпрашивает, мастерит что-то. Ну, я не вмешиваюсь, — мастери, это хоть не в Новую Гвинею. Потом, на тебе — поймала! Растрясает патроны от отцовской двустволки. Я — ему: «Ты что, с ума сошёл, такой-сякой? С чем балуешься?» Молчит. «Лучше отвечай, не то не знаю, что с тобой сделаю!» Молчит. «В последний раз спрашиваю, какую ты гадость задумал?» Тут он обиделся. «Не гадость, — говорит, — это, а ракета для межпланетных сообщений!» И показывает мне книгу Циолковского, откуда он чертежи для ракеты взял. Я только руками развела. Теперь, выходит, не в Новую Гвинею, а вообще неизвестно куда собрался! «Ты что же, — спрашиваю, — сам хочешь лететь?» «Нет, — Паня — мне, — это ещё пока модель, человека она поднять не сможет. Я туда Михаила посажу». Михаил, знаете, — кот наш. «Да как тебе, — говорю, — не стыдно так над животным издеваться?» А у него вдруг сразу вид такой учёный: «Никакая, мам, опасность коту в полёте не угрожает, расчёты точные. А чтобы не умер от голода, будет снабжён запасами продовольствия и воды».

Ольга Николаевна безудержно расхохоталась, и Виктор тоже рассмеялся, заражаясь её весельем.

— Ой, какой бедовый, какой фантазёр был! — отёрла женщина проступившие слёзы, а потом задумчиво стала накручивать на палец прядь тёмных, с ниточками седины волос. — Что — был? И сейчас фантазёр. И это очень, очень неплохо. Но…

Она замолчала, и Виктор так и не дождался окончания фразы. Он взглянул на часы с циферблатом из толстого стекла:

— Мне, наверное, пора уже итти…

— А? Да, время, — встрепенулась женщина. — Значит, давайте прямо на стан, там и найдёте возчиков. Павел тоже с ними. И… вот что, — она откинула прядь волос за ухо. — Езжайте с ним. Именно на его подводе. Вы виделись с ним после собрания?

— Да нет, как-то не приходилось. Ночью он на работе, а днём — или я в поле, или нет его где-то…

— В этом и дело. И ни с кем он старается не встречаться, даже с Катей. Только разве на работе. Стыдится, болеет всей душой, — гордый он. Но езжайте с ним… понимаете?

— Так, — напряжённо кивнул Виктор.

— Дорога длинная, времени хватит. Поговорите обо всём. И обязательно о том, что ошибка дело дурное, а откалываться от всех — ещё большая ошибка. Вам легче других, потому что… — Ольга Николаевна помолчала, отыскивая выражение поделикатнее, — потому что к этому делу вы имеете некоторое отношение.

— Хорошо, товарищ парторг!

Сейчас Виктор мог назвать её только так, а не просто по имени.

— Ну, желаю успехов в работе! — протянула ему руку Ольга Николаевна. И спохватилась: — А вы хорошо поужинали? Может, ещё немножко? Давайте, я быстро всё сделаю…

— Что вы, не могу, некуда!

— Счастливого пути! — снова пожала руку Виктора Ольга Николаевна и, задержав её в своей, добавила: — А о том — не печальтесь. Мало ли бывает совпадений.

Виктор понял, что это — об отце…

Вечер был тёмный, звёзды спрятались за тучами, — возвращались дожди. Виктор пожалел, — эх, ещё бы не много, ведь всё так хорошо наладилось в эти недолгие тёплые дни! Совсем немного, — и колхоз выполнил бы свой план. Да он и так, конечно, выполнит, но как, наверное, радостно нагрузить и отправить последнюю подводу с хлебом погожим, солнечным, а не слякотным и хмурым утром, когда по лужам скачут капли дождя и влага пробирается через набухшую одежду до самой кожи. А впрочем… Может быть, это ещё радостнее, — вот, победа, несмотря ни на что…

От школы, как и в каждый вечер, расходились плотники. Они представлялись во мраке неясными фигурами. И Виктор на мгновенье приостановился от мелькнувшей в голове сумасбродной мысли — вдруг вот сейчас среди этих людей покажется и знакомая фигура старика в потёртом кожане. Но тут же, рассердившись на себя, быстрее зашагал вперёд. Чтобы отогнать грустные воспоминания, он старался перестроиться на сугубо деловой лад. Успеют ли плотники без прежнего бригадира закончить школу в срок? И одним мастером меньше, и, что ни говори, ведь Куренок был для бригады самым лучшим руководителем. А поверх этих деловых рассуждений накладывалось совсем другое: «Так и не дождался дед! Эх, ещё бы немного. Хоть бы взглянул, как в первый раз придут в школу ученики…»

Виктор снова мысленно прикрикнул на себя: хватит хныкать! Ну, верно, хороший был человек дед Куренок, так что же теперь делать! И к чему ему, Виктору, так детально копаться в будничных делах этого колхоза, одного только колхоза? Виктор вспомнил карту области в кабинете Осокина, всю усеянную кружками населённых пунктов. Сколько колхозов в области? Тысяча? Или больше? Через несколько часов он будет за два с лишним десятка километров от колхоза «Красное знамя», а завтра ещё дальше, в другом районе. И там будут другие дела, другие колхозы, к чему же столько думать об этом, этот — лишь небольшой и уже пройденный этап его работы.

Но тут же Виктор понял — нет, он не забудет, долго не забудет людей, которых он узнал в этом колхозе, и всё, что произошло с ним за каких-нибудь десять дней. Или… Неужели только за неделю? Он пересчитал по пальцам. Да, всего за неделю. А он долго ещё будет жить интересами тех, с кем расстаётся, думать об их делах так же, как они сами. Почему это? И почему ни когда не писалось ему так легко, как здесь, хотя он уставал, изматывался физически? Ответ возник сам собой, потому что он всё увидел своими глазами, всё ощутил своими руками. Одно — сидя в мягком кресле, слушать рассказ геолога о трудной экспедиции. И совсем другое — самому в этом колхозе… ну, покрутить хотя бы рукоятку веялки. Экспедиция — это, конечно, в сто крат интереснее, и всё-таки сейчас — Виктор чувствовал — он лучше напишет именно о работе на веялке…

На току Виктору сказали, что возчики отдыхают в избушке. Виктор направился туда. Дверь избушки была открыта настежь, и одинокий девичий голос доносился изнутри:

— «…А в это время их дети проходили самые последние и самые страшные из испытаний, выпавших на их долю.

Земнухов, покачиваясь, стоял перед майстером Брюкнером, кровь текла по лицу его, голова бессильно клонилась, но Ваня всё время старался поднять её и всё-таки поднял…»

Виктор догадался: Катерина читает «Молодую гвардию». Чтобы не мешать, он остановился на пороге. Вся молодёжь была в сборе, не было одного Павла, того самого Павла, который с жаром говорил Виктору о «Молодой гвардии»!

Девушка читала:

— «…Что, не можете?.. — сказал он. — Не можете… Столько стран захватили… Отказались от чести, совести… а не можете… сил у вас нет…

И он засмеялся.

Поздним вечером двое немецких солдат внесли в камеру Улю с запрокинутым бледным лицом и волочащимися по полу косами и швырнули к стене.

Уля, застонав, перевернулась на живот.

— Лилечка… — сказала она старшей Иванихиной. — Подыми мне кофточку, жжёт…»

Странно, — Виктор хорошо знал роман, и читала Катерина далеко не блестяще — куда там! — запиналась иногда, сбивалась. И всё-таки Виктор почувствовал какое-то особенное волнение. Его породила та обстановка, в которой происходило чтение, — маленькая избушка, освещенная керосиновой лампой, — слушатели в рабочей одежде, на лицах которых отражалось всё, о чём читала Катерина, — гордость за несгибаемого Ваню Земнухова, боль за измученную Улю. Образы романа неожиданно превратились для Виктора в реальность, — Ваня мог быть похож на парнишку из второй бригады, крепко стиснувшего зубы во время чтения и сжавшего в руках кнутовище так, что, казалось, оно вот-вот переломится. И Уля, — почему ей обязательно было быть высокой, темноволосой, разве маленькая, светловолосая Катерина не могла стать такой, как она?..

— «Лиля, сама едва двигавшаяся, но до самой последней минуты ходившая за своими подругами, как няня, осторожно завернула к подмышкам набухшую от крови кофточку, в ужасе отпрянула и заплакала: на спине Ули, окровавленная, горела пятиконечная звезда…»

Катерина вдруг замолчала, быстро закусила палец и словно оцепенела. Вздох, похожий на всхлипывание, донёсся из темноты, почти рядом с Виктором. От неожиданности Виктор вздрогнул. Он повернулся и лишь сейчас заметил: скрытый в тени, прислонившись к бревенчатой стене, стоял возле двери и Павел.

Слушатели терпеливо переждали паузу. Катерина снова взялась за книгу:

— «Никогда, пока не сойдёт в могилу последнее из этих поколений, никогда жители Краснодона не забудут этой ночи…»

— Э-гей! — раздался громкий крик с тока. — Возчики, кончай отдых! Запрягать!

Избушка сразу наполнилась гомоном. Загрохотали отодвигаемые скамейки, зазвенели уздечки в руках возчиков. Павел, ссутулившись, уже быстро шёл к току. Виктор с трудом нагнал его:

— Здоро́во, Павел!..

— Здравствуйте, — не глядя, буркнул парень и ещё больше, показалось Виктору, втянул голову в плечи.

— В Чёмск сейчас? — Виктор задал этот лишний вопрос только потому, что не знал, как начать разговор.

— Угу, — попрежнему несловоохотливо ответил Павел.

— Я вот тоже в Чёмск, вызывают…

Павел неопределённо хмыкнул.

— С тобой можно поехать? — спросил Виктор.

— А что — других возчиков нет? — насторожённо обернулся парень.

Виктор на мгновенье смешался:

— Других? Ну… если не хочешь, чтоб я с тобой, пойду к другим…

Павел помолчал.

— Почему — не хочу?.. Я так просто. Только… — Павел отвернулся, и в голосе его Виктору почудились нотки надежды на то, что Виктор всё-таки откажется. — Только ехать-то не придётся, лошади гружёные, вещи разве что положить… А так — всю дорогу пешком за подводой…

— Я о том и говорю, чтобы вещи только положить, — решительно сказал Виктор, хотя раньше имел в виду не одно это.

Павел запряг лошадей, сурово покрикивая на них и рывками затягивая супони, затем стал грузить зерно. Когда, сгибаясь под тяжестью мешка, он подошёл к телеге, Виктор отставил в сторону свой чемодан:

— Давай помогу…

Резким движением плеча Павел бросил мешок в телегу и с неожиданной дрожью в голосе проговорил:

— Я сам! Ясно? Без помощников… — потом шумно вздохнул, как всхлипнул, и уже другим тоном добавил: — Нечего помогать, в первый раз мне, что ли?..

Поскрипывая колёсами, подводы выезжали на дорогу. Виктор сунул чемодан где-то между двумя мешками и тут вспомнил о Маргарите: неудобно уезжать, не попрощавшись. Попросить Павла задержаться на минуту? Но, взглянув на каменное лицо парня, Виктор отказался от своего намерения.

Лошади тяжело ступали по дороге. С передних подвод доносился негромкий говор возчиков; Павел упорно хранил молчание. Пробежал ветер, бросил в лицо Виктора одну каплю дождя, другую… Виктор в последний раз оглянулся на деревню, — в сумрачной темноте ненастной ночи она казалась уже горсткой огоньков, — колеблющихся, мерцающих, затухающих. Обоз поднялся на бугор, и — лошади зашагали быстрее. Огоньки качнулись, а затем исчезли, скрывшись за неровною тёмною линией горизонта…

Павел легко вскочил на подводу.

— Садитесь, — впервые после отъезда заговорил он. — На спуске можно…

Виктор присел на подводу. И опять Павел замолчал. Виктор подумал о совете Ольги Николаевны — поговорить о том, о сём, дорога длинная. Поговори, когда слова из него не выдавишь! А поговорить нужно было, обязательно, и не только потому, что это советовала Ольга Николаевна. Какую-то тяжесть на душе ощущал Виктор при виде замкнувшегося в себе парня, — не просто угрызения совести, но именно тяжесть… Нет, нельзя было распрощаться с Павлом — и всё, надо было внести полную ясность. И без всяких обходных путей! Прямо!..

Виктор посмотрел на Павла. Тот кончиком бича чертил что-то на мешке и — а может быть, Виктору это только показалось в темноте — шептал что-то одними губами.

— Подвёл я тебя, Павел, — сказал Виктор, — очень подвёл. Ты прости, виноват я перед тобою…

Павел, не отвечая, продолжал чертить бичом на мешке. Вдруг он подскочил:

— Получится! Всё понял!..

На глазах Виктора произошло мгновенное превращение. Вместо угрюмого и замкнутого, рядом с ним опять сидел живой, словоохотливый Павел, такой, каким он был тогда, на машине.

— Будет как надо! — восторженно выкрикнул Павел. — Что нужно сделать? А вот что…

Павел принялся было снова строить на мешке одному ему понятные чертежи, но махнул рукой:

— Тут не покажешь… А толк будет! Как я промазал тогда!..

И снова лицо его стало другим: рядом с Виктором сидел угрюмый, замкнутый парень:

— А насчёт, кто виноват, бросьте… Я один и виноват, чего спирать. Трактор мой, голова, руки мои, — я и отвечаю…

Павел понукнул лошадей и продолжал:

— Я ж понимаю, вы мне худа не хотели, когда сказали — пробуй. Если уверен — вы говорили. А я тогда не совсем уверен был. Я одной штуки боялся и всё-таки попробовал. Ну и… А вам, корреспондентам, разве ж всю технику на свете освоить? Так что зря на себя вину не берите…

Виктор смущённо кашлянул: стороны поменялись ролями, теперь уже получалось, Павел успокаивал его. И, решив, что пришло время, он осторожно спросил Павла, стараясь не задеть его самолюбия:

— Ну, а как у тебя теперь в колхозе будет — с ребятами, с девушками? Я гляжу, ты на отшибе от них. Если обиделся, то ошибаешься.

Павел отвечал медленно и отрывисто:

— Чего обижаться? Правы они кругом… Я б, если кто другой трактор сломал, я б ему… — и он сделал вы разительный жест кулаком, не оставлявший сомнения в том, как поступил бы он с таким человеком.

Соскочив с подводы, Павел извиняющимся тоном про говорил:

— Тут опять пойти надо будет — подъём…

Он уже сам вернулся к прежней теме:

— Вот рассчитаю всё точно, чтобы комар носу не подточил, тогда…

— Один будешь рассчитывать? — спросил Виктор.

— Один…

— Посоветоваться лучше было бы.

— Ясно — лучше, — без колебаний согласился Павел и понизил голос до полушёпота: — А как я к ним пойду? Кто со мной разговаривать будет? Они… вон Катерина «Молодую гвардию» читает… Улю Громову фашисты мучают, звезду вырезали на спине… Понятно?

— Понятно, — кивнул Виктор, хотя ему ещё ничего не было понятно.

— Ну, а я… — Павел криво усмехнулся, — я вроде бы Стаховича теперь.

Виктор хотел возразить Павлу, но тот продолжал:

— А ещё хуже, знаете, что? Дедушка Куренок умер, так ведь получается — из-за меня.

— Как? — недоуменно спросил Виктор.

— Простыл он в поле. А в поле пошёл почему?..

Тяжело ступали лошадиные копыта, скрипели колёса, порыв ветра донёс чуть слышный паровозный гудок.

— К Чёмску подъезжаем, — сказал Павел.

— Напрасно ты, — проговорил Виктор. — Никто тебя Стаховичем не считает, поди и всё расскажи ребятам… К Катерине пойди.

Павел приостановился:

— К ней?.. Никогда!

— Почему?

— Она и говорить со мной не станет.

— Будет говорить!

— Не будет, — упрямо мотнул головой Павел. — Что я её не знаю?

— Не знаешь! — резко бросил Виктор. — Да Катерина сама давно хочет поговорить. Она мне так сегодня и сказала.

— Вам сказала?..

Ложь вырвалась неожиданно для самого Виктора, но отступать было поздно.

— Мне и сказала — чего же особенного?.. Мы с ней долго о тебе сегодня говорили…

— Ну… и что?

Виктор, очертя голову, бросился в водоворот фантазии:

— Ругала она тебя, ох, и ругала!..

— Ага, — с совершенно не подходящей к этому сообщению радостью кивнул Павел. — И что?

— А потом говорит: «Парень он всё-таки хороший…»

— «Хороший» — сказала?

— Ну, да… «Я, — говорит, — давно хочу с ним во всём разобраться, чтобы он не был от всех отдельно, так он сам не хочет…»

— Я не хочу?! — воскликнул Павел. — Да я разве…

— Ладно, — оборвал его Виктор, — разберётесь. Но смотри… — Виктор нашёл, наконец, уловку, — о том, что я тебе о нашем разговоре рассказал, — ты ни гу-гу! Разговор у нас был секретный…

— Ясно! — радостно воскликнул Павел и вскочил на подводу: — Садитесь, чего ноги зря трудить!

— Подъём ведь, — указал Виктор на дорогу.

— Ничего, уже к Чёмску подъехали, — ответил Павел. — Садитесь.

Ветер осыпал их мелким дождём.

— Когда изобретут такое, чтоб нажал кнопку — дождь идёт, нажал другую — ясная погода? — спросил Павел.

— Изобретут… Кое-что делают уже, я недавно читал в журнале, — сказал Виктор.

— Что — расскажите, — загорелся Павел.

И пока Виктор рассказывал, незаметно въехали в Чёмск. На перекрёстке Виктор спрыгнул с подводы:

— Ну, пока, Павел! Спасибо…

— До свиданья, — ответил Павел и, уже отъехав немного, крикнул: — Вам спасибо!

— За что? — спросил Виктор, но так и не дождался ответа.

Виктор немного постоял, глядя вслед обозу. Верно сказала Ольга Николаевна о сыне: фантазёр! Раньше ракетами интересовался, теперь о дождевальной машине думает. А с трактором… пожалуй, добьётся своего, такие всегда добиваются… Виктор вдруг сообразил, что Сергей Иванов, подаривший Павлу книгу Миклухо-Маклая, это тот самый Сергей, которого он знает. Ведь он говорил однажды, что был в войну в колхозе «Красное знамя». Догнать Павла, сказать? Хотя — зачем?..

Но как Павел на самого себя: «Я теперь вроде Стаховича!» Это же хуже, чем если бы он обругал себя самыми последними словами. Чувствует свою вину и, значит, сумеет её загладить…

Виктор взглянул в последний раз на поворачивающий-за угол обоз и пошёл.

На станции загудел паровоз, — отходил последний ночной поезд.

Со следующим, утренним, Виктор и Ковалёв отправятся продолжать своё путешествие…