Три капитана

Глава 15 Надежин. Ловцы комет

Огненный столб ударил в жерло «Харибды», точно намереваясь испепелить всю ее жаропрочную начинку и проникнуть в самое сердце корабля.

Через десять секунд еще одна мощная плазменная струя с невероятным проворством устремилась к звездолету.

А затем — третья, четвертая…

Эти потоки огненной материи были дарами огромной автоматической станции АСОП-12 — «ловца комет».

«Харибда», умница, трудилась вовсю. Она принимала тысячи килограммов газообразного вещества, состоящего преимущественно из атомарного водорода, углерода и кислорода, охлаждала до приемлемых температур и отправляла на бортовую фабрику топлива.

При этом моя «Звезда», чтобы подставить «Харибду» точно под огненный плевок с борта «ловца комет», двигалась сейчас лагом — бортом по направлению движения. Да еще и подрабатывала почти непрерывно вспомогательными двигателями, чтобы доразворачиваться вслед за постепенно отстающим «ловцом комет».

Хотя полет столь странным манером в безвоздушном пространстве, где нет сопротивления среды, и не сопряжен с принципиальными сложностями (мы могли бы развернуться хоть на сто восемьдесят градусов, выставив выключенный фотонный двигатель прямо по курсу), задача прецизионного ориентирования нашего длинного звездолета с «Харибдой» на макушке с точностью до малых долей угловой секунды была весьма нетривиальной. Естественно, трудились над ней в первую очередь бортовые компьютеры, но и от полного расчета ходовой рубки (я, два пилота, штурман) требовалась предельная концентрация.

Всего «ловцов комет» было семь — автоматических титановых монстров, снабженных на всякий случай и функциями дистанционного управления. При необходимости оператор с борта любого из наших звездолетов мог орудовать ими с легкостью демиурга. Будто передвигал шахматные фигуры на огромном пространстве этого обманчиво пустого сектора космоса, в трех световых месяцах от Солнца.

«Звезда» и «Восход» шли сейчас внутри колоссального Облака Оорта, по более чем условной границе между его внутренним диском и внешней сферической мантией, где наличествовал заметный скачок плотности распределения кометного вещества.

Оортово Облако представляло достаточно серьезную опасность для нашей экспедиции. Только внешняя его сфера таила несколько триллионов кометных ядер, из них добрых пять сотен миллиардов — весьма внушительных размеров. Расстояния между ними были впечатляющими, миллионы километров, но при нашей скорости они не казались такими уж большими.

Адекватно оценить подобные масштабы и насыщение этого космического бульона ледяными пельменями человеческий разум просто не в состоянии.

Впрочем, кому бульон с пельменями, а кому и что поизысканней.

— Необозримый шейкер, набитый колотым льдом, — сказал однажды о кометном облаке Гена — капитан «Восхода» Панкратов, — когда мы с ним, пилотами и штурманами в десятый раз изучали лоции предстоящего маршрута.

Фраза тут же пошла в народ. Во всяком случае, в экипаже «Звезды» это дикое, первобытное облако обломков отныне стали в шутку называть не иначе как «коктейлем Оорта-Панкратова».

Что ж, если это и впрямь коктейль, то мы, земляне, со своими звездолетами тогда — крохотные лилипуты, разумные песчинки, дерзающие пригубить его тонкими соломинками-«ловцами», дабы лишний раз подзаправиться рабочим телом.

«Ловец» с номером 12 тем временем в который уже раз отстрелялся по «Звезде» и теперь готовил плазмогенератор к последней перекачке рабочего тела.

Дождавшись его последнего выстрела, «Звезда» отвернется от него и переориентируется на два десятка градусов, подставляя свою «Харибду» следующей станции, АСОП-10, в ожидании череды новых плазменных выстрелов…

Главная особенность работы автоматических станций обеспечения пролета объяснялась тем, что наши звездолеты за орбитой Сатурна приобрели весьма приличную скорость. «Ловцы комет» выжать столь же впечатляющие скорости не могли.

То есть они, конечно, тоже имели фотонные двигатели и в преддверии встречи разогнались изрядно. Но всё же выровнять скорость с нами полностью они были не в состоянии. Поэтому и не была возможна классическая передача вещества с борта «ловцов комет» на наши корабли — посредством стыковки и прокладки временного трубопровода, например.

Действия АСОПов были весьма экзотичны и выглядели следующим образом.

Они заранее заняли позиции по маршруту нашего движения, растянувшись редкой цепью.

Затем один за другим «ловцы комет», точно истребители, выходили на перехват «Звезды» и «Восхода».

И в строго назначенный момент, получив сигнал синхронизации от наших бортовых «Олимпиков», приводили в действие свои громадные пушки-плазмогенераторы. А вот уже эти плазмогенераторы придавали материи рабочего тела дополнительную скорость, которой хватало, чтобы догнать наши корабли и быть сцапанной нашими «Харибдами».

Но каждый АСОП отнюдь не был тупым самонаводящимся автоматом, эдакой космической пушкой. Нет, по совокупности конструктивных элементов АСОП представлял собой вполне полноправный автоматический корабль звездолетного класса — хотя и не предназначенный для реальных межзвездных перелетов, но способный проводить целые годы за орбитами плутоидов, в Облаке Оорта. При этом АСОП был оснащен средствами поиска и утилизации кометных ядер, а также двумя весьма технологичными пушками-плазмогенераторами.

Земле каждый такой «ловец» обходится в кругленькую сумму, сопоставимую со стоимостью моей «Звезды».

А стоимость та была воистину космической!

Ради постройки фотонного корабля Германии или Франции пришлось бы как бешеным крутить все шкивы своей экономики и в итоге отдать… весь годовой ВВП! А это, напомню, все без исключения товары и услуги, которые произвели бы у себя за год заядлые любители пива или лягушачьих ножек во всех отраслях для потребления, экспорта и накопления. Да притом еще и по рыночной стоимости! И не забыть сюда подгрести все иностранные инвестиции. Вынь всё это да положь, если хочешь фотонник!

У меня от такой экономики порой волосы шевелятся на голове, но зато и чувство гордости переполняет за Россию. Кто бы мог представить в той же Европе еще каких-то сто лет назад, что мы будем летать в космос на кораблях стоимостью в годовое благосостояние Германии!

В Облаке Оорта, в непосредственной близости от двух наших звездолетов, сейчас работали семь ловцов комет. Семь наших топливных ангелов-хранителей, выдвинутых за орбиты плутоидов заблаговременно и уже которую неделю ожидавших нас здесь, на дальних закраинах Солнечной системы, чтобы защитить, накормить и передать последний привет с Земли.

Долгие недели до сегодняшнего дня тут шли яростные, ожесточенные бои. «Ловцы» запасали нам пищу и обеспечивали беспрепятственный проход, фигурально выражаясь, в заоблачные дали.

В Центре Подготовки я вызубрил назубок особо заинтересовавший меня параграф инструкции «Основные задачи автоматической станции обеспечения пролета (АСОП)»:

«АСОП призвана гарантировать, что межзвездный космический корабль (МКК) по достижении границ Облака Оорта не встретит на траектории согласно полетзадания непредвиденных препятствий в виде кометы, кометного ядра, астероида или иного небесного тела.

АСОП должна путем демонтажа добытых кометных ядер и других небесных тел и их фрагментов оперативно наработать дополнительное рабочее тело для космического корабля взамен истраченного им. После чего своими средствами транспортировать топливные, газовые, минеральные, водные ресурсы на приемник(и) МКК в зависимости от его конструкции».

Транспортировать — красивое слово, мирное такое. На деле же оно означало: бить в мою «Звезду» сверхскоростными плазменными струями. А я, будь добр, сумей расторопно подставить под эти смертоносные столпы огня раструб «Харибды»!

Конечно, решить эту задачу было невозможно без «Олимпиков», которые ежесекундно высчитывали все необходимые импульсы для ориентирования наших кораблей в пространстве.

И уж принципиально невозможно было бы получать рабочее тело с борта «ловцов» в случае отклонения от графика встреч с АСОПами. Стоит, например, «Звезде» изменить скорость на какие-то несчастные метры в секунду — и почти наверняка всё рабочее тело с борта оставшихся «ловцов» будет потеряно.

Почему? Потому что решение задач встречи с «ловцами» и расчет углов разворота корабля для точного приема в «Харибду» (а не мимо нее, что смерти подобно) тысячекилограммового заряда плазмы настолько сложно в математическом отношении, что в реальном времени с ним может не справиться и «Олимпик»!

«Олимпики» имеют в памяти некоторые предрасчитанные шаблоны — которые опираются на заранее составленный график движения — и только в пределах этих шаблонов могут управлять нашими кораблями при заборе рабочего тела от АСОПов.

А за их пределами — извините. Если вы сумасшедший — ну попробуйте крутить «Звездой» туда-сюда самостоятельно, на ручном управлении.

— Нет плазмы, — доложил второй пилот.

— Что? — переспросил я, сбрасывая с себя оковы задумчивости.

— АСОП-12 не выдал последнюю порцию рабочего тела.

— Причины?

— Опрашиваем телеметрию, — подал голос первый пилот.

— В любом случае момент упущен, — проворчал штурман, он же астрогатор. — Через пятнадцать секунд начинается маневр на согласование с АСОП-10.

Плохо… Очень плохо! Кто знает по какой причине на борту «ловца комет» случилась осечка с выдачей рабочего тела? Кто знает, сбой какой именно подсистемы привел к этому?

А если мы имеем дело с чем-то вроде «отложенного выстрела» в артиллерии? Вдруг плазма не пошла сейчас, но пойдет через тридцать секунд? Когда мы уже отвернемся от «ловца комет», разворачиваясь на следующее рандеву, и подставим под плазму беззащитный борт?!

О таком не хотелось и думать…

А решение требовалось принимать незамедлительно! Оставаться ли в автоматическом режиме, предоставив «Олимпику» разворачивать нас на АСОП-10 согласно графику, или взять управление на себя и первым делом увести корабль с линии возможного плазменного выстрела с борта АСОП-12?

О моем решении не преминул осведомиться Панкратов, вызвав меня по комбинированному радио-лазерному каналу связи. (Основные функции координатора «ловцов» сейчас были возложены на «Восход», потому что принимали плазму мы; до этого всё было наоборот: «Восход» заправлялся, а мы контролировали «ловцов» в готовности перевести любого из них на ручное телеуправление.)

— Проблему вижу, — сказал Панкратов. — Ручная команда на выдачу плазмы тоже не прошла. И команды на маневр не проходят.

— Плохо, но и черт с ним.

— Доложите свое решение. Готовы вести прием плазмы от АСОП-10?

— Да, мы готовы, Геннадий Андреевич, — ответил я. И, не удержавшись, браво гаркнул:

— Вызываем огонь на себя!

— Ш-ш-шутник, — немного заикаясь в минуты апофеоза своей персональной ответственности, отозвался Панкратов и прервал связь.

Что ж…

Такая наша работа.

Забываем про АСОП-12 и ждем, когда «Олимпик» развернет нас на правого «ловца», АСОП-10.

АСОП-10 выдал порцию плазмы. Мы ее благополучно приняли (я удовлетворенно отметил, что тем самым общая масса благоприобретенной материи составила семьдесят одну тонну). А я какой-то периферийной частью сознания в который уже раз недоумевал, как это Панкратов сумел в свое время утаить от въедливой и педантичной медкомиссии эти свои странные заикания. Тем более что прежде, до Центра Подготовки, за ним этого греха вроде бы не водилось…

Я вновь предался воспоминаниям — совсем некстати.

Просто вспомнил древний мультик, который смотрел еще в пору детского увлечения космосом. Тогда я, восьмилетний пацан, глотал, что называется, не жуя, всё, связанное с устройством космических кораблей, полетными технологиями, и любил, чтоб из ракетных дюз непременно вырывались хвосты пламени похлеще кометных шлейфов.

Тогда у меня был любимый мультфильм, в котором двое ребят вместе со старым учителем-профессором храбро путешествовали по разным галактикам на специальном космическом дирижабле. И это их экзотическое сооружение для межзвездных сообщений подобно каравеллам и галеотам украшала фигура — только не морской девы, а самого настоящего робота, вооруженного мечом и щитом, что мне, разумеется, нравилось больше всяких там деревянных наяд.

Как только ребята попадали в опасный поток астероидов, робот принимался очень ловко отбивать смертельно опасные для дирижабля удары щитом. А когда этот железный вратарь однажды сплоховал и зевнул удар, неунывающие ребята вручную зашили проволокой прореху в огромном баллоне и как ни в чем не бывало отправились дальше, к новым звездам.

И хотя в нашем случае роль такого робота с успехом играли носовые щиты, я бы не отказался, если бы на «Звезде» стояли плазменные пушки уровня тех, которыми оснащены «ловцы»…

Чёр-р-р-рт!

Плазменный выстрел АСОП-12 прогремел бы как гром среди ясного неба, если бы вокруг «Звезды» имелось хоть какое-то подобие неба — чтобы было, где зародиться и распространяться звуковой волне.

Исторгнутая «ловцом» плазма застала «Звезду» врасплох. Ведь мы уже сориентировали корабль на АСОП-10! Теперь и «Харибда», и размещенные за ней щиты были отвернуты прочь!

Пока я как в замедленной съемке мучительно разевал рот, чтобы отдать первую из аварийных команд, огненный столб уже перерубил мой звездолет по правой стыковочной ферме для ракетоплана.

«Звезда» задрожала всем огромным корпусом, каждым модулем, отсеком и переборкой, страшно и безнадежно.

Звездолет, казалось, застыл, точно раненый зверь, в последний раз вздрогнул и… начал разваливаться на части!

Всё случилось так стремительно, что я даже не успел подумать в эти последние мгновения своей жизни ровным счетом ни о чем.

А ведь классики литературы в своих умных книжках нередко писали, что, де, самое быстрое на свете есть мысль.

Линия разлома прошла через мое тело ледяной сверкающей плоскостью, развалив меня на мириады кусочков — быстро, бескровно, деловито. Я последовательно утратил власть над каждым из них, уже в который раз лишившись своей плоти, но всё же не утратив разума.

Но странное дело: это последнее обстоятельство ничуть не радовало меня.

Напротив, в глубине души, помня о том, как всё это уже происходило со мной, и не один раз, я сейчас мечтал сжаться маленьким теплым комочком, стать пушистым грызуном и навеки смириться со своей новой участью. А век твой, к счастью, не так уж и долог, если ты — суслик. Пусть даже и замаскированный под сверхчеловека.

А потом всё встало на свои места. Рывком.

Картина катастрофы растаяла и будничные голоса радиопереговоров вкупе с уютно тлеющими светлячками индикаторов возвратили меня в реальность.

Реальность вполне штатную, безо всяких катаклизмов и ЧП. Реальность привычной, по-домашнему комфортной рабочей обстановки на звездолете.

Минуту назад я настолько отчетливо представил себе картину разрушения «Звезды», что усомнился: а не грежу ли я сейчас? Не умираю ли я сейчас?

Я слышал о секретах психики, способной в кратчайшее время, иной раз чуть ли не за доли секунды, прокрутить перед твоими глазами внушительный отрезок жизни.

Мне и самому не раз доводилось увидеть, как я его называю, «утренний архивированный сон», где в жестких рамках полутора-двух часов мирового времени я становился полноправным участником множества событий, которые в реальности тянулись бы днями, а может и неделями.

Но этот, конкретно этот сон с отложенным выстрелом плазмы с борта АСОП-12 в последнее время снился мне уже трижды!

Вот в чем загвоздка! А впервые я увидел эту ужасающую в своей реалистичности картину, еще когда лежал в первой, тестовой гибернации между точкой невозврата в окрестностях Сатурна и Облаком Оорта.

В ней так же, как сейчас, моя «Звезда» деловито принимала в объятия своей «Харибды» рабочее тело от этого же «ловца комет».

После того как АСОП-12 не смогла выплюнуть последнюю порцию материи, «Звезда» повернулась вокруг своего центра масс на двадцать градусов, готовясь принимать рабочее тело от следующего «ловца», АСОП-10.

И вдруг «двенадцатый» оживал вновь и все-таки выстреливал несколько тонн раскаленной плазмы прямо в мою «Звезду». В итоге звездолет разваливался на куски, и все члены экипажа неминуемо погибали.

Последнее, что было в этом кошмаре — до боли стиснутые, побелевшие губы моей жены, невесть каким образом оказавшейся тут же, рядом, и ее огромные, округлившиеся до размеров двух сияющих галактик глаза.

В каждом кошмарном видении, как учат нас военные психологи, последняя картинка — зачастую ключ к пониманию всего морока.

И сейчас я думал, что все эти сны, злые сюрпризы подсознания, на самом деле — всего лишь моя реакция, пусть и извращенная, на то чувство вины перед женой, которое всё сильнее одолевало меня с каждым днем полета.

И из-за того, что я уже не мог ничего изменить или исправить, мое отчаяние лишь множилось стократно.

Я в думах раз за разом возвращался в ту жаркую и хмельную майскую ночь. Мою последнюю ночь с Аленкой.

Горькая, болезненная мысль о том, что, навестив жену в наш самый последний раз, я, быть может, совершил чудовищную и непростительную ошибку, теперь всё чаще возвращалась ко мне уже привычным холодком сердца.

Мы оба понимали, что это, скорее всего, наша последняя встреча. Только она отчаянно пыталась играть роль наивной дурехи, а я, обнимая и целуя ее, старался не думать больше ни о чем. И тогда, в ту короткую ночь, у меня это неплохо получилось.

Сейчас, на борту «Звезды», я размышлял об опасности, которая может грозить Аленке, и только ей, если наша последняя с ней ночь не останется без последствий. Я придумал для себя такую казенную, со всех сторон обтекаемую формулировку «ночь без последствий» и страшился выходить, пусть и только в мыслях, за ее пределы.

Я юлил, постоянно отвлекался на сторонние размышления вместо того, чтобы сказать себе: «Отдаешь ли ты отчет, Петр свет Алексеич, насколько глубоко способны были изменить тебя, твою человеческую природу все те пункты программы генно-соматического модифицирования „Амфибия“, которым ты добровольно отдал себя ради того, чтобы полететь к звездам?»

Конечно, я мог ответить себе: «Да, отдаю. Потому что иначе я бы давно уже умер в гибернации. Обычный, не модифицированный человек ее выдержать не способен.»

Это аксиома, подтвержденная пятнадцатилетними неустанными поисками и экспериментами наших гибернологов и физиологов. А до этих пятнадцати были еще десять, и двадцать, и тридцать лет других исследований.

Но я не мог самому себе ответить что станет с Аленкой, если у нее родится ребенок, и этот ребенок окажется не от человека. Так я мысленно называл себя уже всё чаще, словно приучал свой разум к этой, в сущности, простой и логичной мысли. Но я-то ладно, а вот к мысли об Аленке и ее будущем я привыкнуть совсем не мог.

Просто мое сознание наотрез отказывалось это принимать за следующую аксиому и, как выяснилось теперь, эта внутренняя борьба продолжалась во мне даже в состоянии гибернации.

А ведь в идеале состояние гибернированного космонавта должно соответствовать процессу долгоожидания в глубокой дремоте, пограничной с крепким сном, в ходе которого человек не ощущает себя ни физически, ни духовно.

Роберт говорил, что в ходе экспериментов генетики более всего опасались именно «синдрома суслика»: у зверька, способного впасть в спячку на шесть месяцев, во время сна отчего-то исчезает почти полностью чутье. Поэтому в момент весеннего пробуждения суслик испытывает сильнейший стресс: первое время он совершенно не может понять, кто он и где находится. То есть обалдевает начисто!

Это запало мне в голову. И когда я впервые очнулся посреди гибернации и с ужасом почувствовал, что не могу пошевелить ни одной частью тела, то думал, что очень скоро элементарно сойду с ума, не в силах позвать на помощь. Я думал, что даже просто лежать в гиберкапсуле и предаваться воспоминаниям за неимением лучших занятий окажется выше моих сил.

Нет, уж лучше спать беспробудно, а наутро — если можно так выразиться, когда наступит Большое Утро — уже не помнить ни о себе, ни об Аленке, ни о том, что может с ней случиться, и наверняка уже случилось.

Такие мысли были постыдным малодушием, я знаю. Но я не мог перекинуть мостик от малодушия к великодушию, потому что это почему-то — разные континенты моей души.

Мне не было известно, сколько дней или недель прошло с момента моей очередной отключки. Это невозможно ни рассчитать, ни предвидеть на следующий раз. А всё время, оставшееся помимо неподвижного бодрствования в плену ледяного тела, я пребывал в полном ауте.

На всем протяжении первой вахты я, сам не знаю зачем, несколько раз посещал гибернационный зал. И там подолгу стоял у капсул, вглядываясь в неподвижные, словно окаменевшие навеки, лица своих товарищей.

Иногда я пытался вообразить что может сниться людям в таком состоянии. Иногда просто молчал даже внутренне, с каждым днем всё сильнее ощущая пустоту в душе и долгое, раскатистое эхо от каких-то, мне пока что и самому неясных мыслей, копошившихся под черепом настойчиво, почти физически ощутимо, точно клубки дождевых червей-выползков.

Теперь же я думал, видели ли они меня — пилоты, инженеры, ученые — так же, как я видел их сквозь прозрачный пластик козырька. Для меня они выглядели как нависающие над моей капсулой огромные темные массы, рыхлые и ноздреватые. Словно передовые отряды свинцового грозового фронта, прогибающего собственной тяжестью небесный свод и гнущего столпы облаков.

Мои коллеги, бодрствующие на этой очередной вахте, почему-то всегда молчали. И спустя некоторое время исчезали, истаивая дымными облачками буквально на моих закрытых глазах. Открыть их мне мешала холодная и колкая пленка, давившая на веки, словно тонкие пластинки льда.

Порой мне казалось, что это не лед, а монеты, медные пятаки, и значит я уже давно умер; причем случилось это еще в древние времена людской дикости. Но при этом я испытывал и другие, совершенно новые и непривычные ощущения, для описания которых у меня никогда не найдется подходящих слов.

Одно могу утверждать с уверенностью: с какого-то никак не определимого мною момента я вновь стал ощущать себя, свое «Я», почти полностью, за исключением разве что физических ощущений тела. Его я не чувствовал совершенно, управлять им не мог, даже просто шевельнуть пальцем у меня не получалось. Но при этом картинки прошлого были поразительно реальны, и в них я мог совершить любое действие, самое прихотливое телодвижение, притом что был не в силах раскрыть рта, чтобы элементарно позвать на помощь врача или Васильева.

И сейчас я вновь и вновь мысленно возвращался в то утро 19 мая, когда мы с Панкратовым сидели за деревянным шахматным столиком друг напротив друга во дворе медкорпуса и решали, а точнее, решались.

В нас кипело безрассудство. Оно пылало яростным огнем, лишая разума и воли, и лишь свежий ветерок кое-как обдувал виски, даря иллюзию хоть какой-то здравости.

Двумя часами ранее мы узнали, что с восьми утра завтрашнего дня на всей территории Центра Подготовки вводится спецрежим № 2. Вводится досрочно, по каким-то неизвестным ни мне, ни Панкратычу высшим соображениям.

Это означало, что свиданий с близкими и родными у нас больше не будет. По всей видимости — уже никогда. Потому что возвратиться из нашей экспедиции мог мечтать лишь круглый идиот.

Идея самоволки была его. Вдобавок сегодня вечером обстоятельства складывались так, что у нас двоих оставался, наверное, последний шанс навестить жен, детей; в конце концов, просто выйти за эти опостылевшие ворота и побродить немного по весеннему городу, насквозь пропахшему клейкой тополиной листвой.

Май дурманил нам головы… конечно, то был всего лишь сладкий весенний морок, обычное безумие крови, и мы это прекрасно понимали. Но почему никто в целом свете не хотел понять и нас, молодых и здоровых мужчин?

— Сегодня на третий пропускной вечером заступает Шурик Емельянов. Ну, этот твой, Великий, — веско выложил свой главный аргумент Панкратов. — Старик, учти, это такой шанс, которого больше не жди. Не мне тебе объяснять, что такое спецрежим № 2. На каждом КПП будет день-деньской торчать по особисту, а с этими не договоришься. Скорее из отряда вылетишь как пробка.

Он оттянул крючковатым пальцем щеку и издал громкий шампанский хлопок. Вот гусар!

Ни одни стены не бывают полностью глухими, ни одна тюрьма не обходится без выходов, а в нашем ЦП — Центре Подготовки — где мы безвыходно торчали уже четвертый месяц, можно было отыскать лишь одну реальную прореху. Это контрольно-пропускной пункт № 3, выходивший к старой заброшенной узкоколейке и пустырям, поросшим замечательно глухим бурьяном.

Сегодня там как раз дежурил Шура Емельянов, отличный парень, старлей войск химзащиты, сидевший в своем лабораторном комплексе на какой-то хитрой и редкой должности, которую никто кроме него не был способен отправлять как полагается. Даже запомнить ее точное название не могли дальше четвертого слова.

Поэтому Емельянова за глаза все здешнее офицерство величало просто «младший специалист». А мне так называть Шурика всегда претило. Специалист — он и на Орионе специалист, и младшим быть не может по определению. Поэтому я звал его, как он того заслуживал — Александр Великий.

Он жутко смущался, краснел, тут же начинал яростно протирать толстенные очки какой-то специальной бархоткой, которую вечно терял по карманам. И сразу превращался в того самого Шурика, — рассеянного нескладеху, даром что светлая голова — каким его знал весь наш Центр и сдержанно любил.

Так было и в тот день, 19-го мая, когда я вытащил его из постели, где Великий кемарил перед суточным дежурством, и без обиняков выложил ему как на духу весь наш план самохода.

План был прост. В общежитии (строгий устав Центра запрещал именовать нашу обычную казарму повышенной комфортности для офицерского состава любыми другими словами) нас прикроют в случае чего Каплан с Изюмцевым. Эти друзья не разлей вода в силу своих профессий отличаются ясным умом и оперативной сообразительностью, так что, случись проверка или другой аврал, всегда найдут как соврать поубедительней. Поэтому за тылы можно было особо не беспокоиться.

Оставался Саша.

Согласно коварной идее Панкратова он должен был первым делом беспрепятственно пропустить нас через КПП, что уже, согласитесь, неплохо. После чего зайти на сервер службы охраны, аккуратно взломать свой сектор камер наблюдения и заменить фрагмент нашего побега мимо вертушки на аналогичный, только минутой ранее — картинка-то статичная!

Затем осторожно выйти, замести на сервере все следы своего пребывания, но сохранить за собой пароль-коридорчик для видео. Должны же мы утром обратно проникнуть в Центр, так чтобы ни одна штабная собака не разнюхала!

— Мы вернемся в шесть утра, и у тебя будет целый час, чтобы заменить видео еще раз, — с жаром убеждал его Панкратов.

Я молча стоял в сторонке и, хотя всем своим видом демонстрировал безоговорочную поддержку товарища, на душе у меня скребли кошки. Так неохота было подводить Сашку, случись что.

— Никакого «случись что» нет и быть не должно! Ка-те-го-ри-чес-ки! — Генка решительно рубил воздух. — Камеры фиксируют звук, я знаю. Поэтому ровно в шесть утра ты просто откроешь дверь, вроде как проветрить помещение, и мы будем уже стоять на пороге — немы как рыбы и на цыпочках. Так юркнем мимо вертушки — никакая камера не успеет зафиксировать! Просто подстрахуешь и всё. Шу-у-урик! Ну честное капитанское!

— Конечно, — хриплым и оттого не слишком убедительным голосом подтвердил я. — Не просто юркнем, а эта… Порскнем, вот!

Для пущей убедительности я показал Саше, лавируя рукой, как мы просочимся мимо него завтра поутру. Однако получилась не юркая уклейка, а какая-то вихляющая плотва, тяжелая и неповоротливая. А все из-за упражнений на брусьях! Так недолго и кисть потянуть, и тогда ближайший трехдневный план подготовки к полетам коту под хвост.

— Ну, если порскнете, тогда ладно, — подумав, кивнул наконец Саша, и я вновь ощутил холодный прилив раскаяния.

Надо будет Генке строго-настрого велеть, чтобы не опаздывал. Это мне с нашей Циолковской полчаса пешедралом за глаза хватит. Панкратычу же сначала через весь пустой город переться, а они с Надькой недавно расписались. Почитай, совсем еще молодожены, так что сразу и не расстанешься.

Тут мои мысли приобрели совсем иной оборот. Мысленно я видел перед собой одну лишь мою Аленушку, и только где-то глубоко, на самом донце сознания, я без конца напоминал себе, что нужно будет поставить пару будильников, а лучше три. Мы хоть уже и не молодожены, но двух может не хватить, в этом я сейчас почему-то был абсолютно уверен.

Когда нас с Генкой утвердили в качестве главных кандидатов на должности командиров «Звезды» и «Восхода», Панкратыч в первое же увольнение потащил свою Надежду сначала венчаться, а потом в загс.

Из-за этого впоследствии у него возникло немало проблем, главным образом из-за того, что пришлось подписывать кучу бумаг, что супруга не будет иметь претензий «в случае чего». Само собой, все эти документы были составлены строгим канцелярским языком, подробно и досконально, покруче контракта военного найма, и комар носа не подточит. Но суть их как раз и сводилась к этому зловещему «случаю чего».

Все кандидаты в экспедицию давно уже сдали подробнейшие подписки и исчерпывающие обязательства, хотя втайне каждый из нас надеялся когда-нибудь вернуться на Землю живым и здоровым.

Гена с Надей расписались, а я передумал, хотя поначалу мы с Панкратычем дружно решили идти в загс вместе. В итоге всё же заявились туда, только мы с Аленкой — их свидетелями. И все равно особого веселья не получилось, как и шумного застолья. Предстоящий отлет тяжело довлел над всем земным в наших судьбах, и уже наутро мы должны были возвратиться из увольнения в ЦП.

Наверное, именно тогда, в загсе, и пробежала между мной и Панкратычем первая черная кошка недопонимания. И как-то незаметно он перестал быть для меня и Панкратычем, и даже просто Генкой.

Панкратов — и точка. Лишь иногда, для разнообразия служебного словаря — Геннадий Андреевич.

А нам еще было лететь вместе. Или, точнее, лететь борт о борт, постоянно имея друг друга в виду, непосредственно и визуально…

Саша Емельянов для порядку помялся, повздыхал немного, но очень скоро его оборона пала под натиском двух решительных и напористых гусаров, твердо решивших встретить сегодняшний вечер в уже изрядно подзабытом семейном кругу. Он много чего понимал в жизни, этот Саша, Александр Великий.

И сейчас, вновь и вновь прокручивая в своей памяти ту давнюю сцену, я мысленно кусал губы. Но это было только внутри моего «я», где-то очень глубоко, потому что тело, включая челюсти и прочие органы, мне уже давно не подчинялось.

Я и сейчас помнил то состояние жуткой паники, прямо-таки животного ужаса, когда очнулся посреди криосна, не имея никакого представления о времени и окружающем меня пространстве. Это очень странно, страшно и нелепо — видеть себя словно со стороны, находясь при этом сугубо внутри.

Так глубоко внутри, что оттуда до поверхности толстого, непроницаемого льда, именуемого моим телом, погруженным в гибернацию, не доходила ни одна из мысленных команд, которые первое время в страхе пакетами посылал мой мозг, тщетно надеясь достучаться хотя бы до одной частицы своего тела и получить над нею управление и власть.

Тогда я снова вспомнил свои кошмарные сны, приходившие ко мне уже на «Звезде». В них я был лягушкой, точнее, серой бородавчатой жабой, заключенной внутри массивного камня. Казалось, я существовал в нем уже долгие годы, погруженный в странный, вязкий анабиоз, из которого выходил только изредка и лишь для того, чтобы вновь и вновь удивиться своему отчаянному положению.

Это было безумие, темный морок, и сейчас он возвратился и поймал меня окончательно. Умом я понимал, что просто лежу в криосне и буду лежать так, пока на «Звезде» длится вторая полетная вахта. Порою снова впадал в забытье, а когда возвращался, не мог даже приблизительно представить, сколько прошло дней, часов или минут с момента моей последней отключки.

Я не ощущал телесных неудобств, я вообще не испытывал никаких физических чувств, со мной пребывали лишь мысли и воспоминания. И еще надежда, что когда-то, к концу этой вахты, всё закончится. А тогда я спрошу каждого, пришлось ли ему испытать нечто подобное тому, что сейчас происходило со мной.

Или всё же промолчу.

Об этом тоже следовало крепко подумать.

Но одно я знал твердо: следующую вахту я вновь буду на капитанском мостике, как все на «Звезде» уважительно величали ходовую рубку. И все последующие, сколько бы их ни оставалось на моем веку.

Одна лишь мысль о возможности повторения этого кошмара приводила меня сейчас в оторопь. Решение было принято. Никто и ничто не заставит меня отступиться.

Наутро мы встретились с Панкратовым в заранее условленном месте. Глубокая балка так густо и удачно поросла ивняком, часто перемежаясь кустами роскошной, благоухающей с ночи черемухи, что лучшего места затаиться в «секрете» для двух нашкодивших капитанов фотонных звездолетов в округе было не сыскать. В течение нескольких минут до времени «Ч» мы обменивались впечатлениями о минувшей ночи, опуская, разумеется, интимные подробности.

Наконец стрелка моего любимого хронометра замерла в двух минутах до шести — время решительного броска от нашей черемуховой балки до высокой стальной лестницы и тяжелой металлической двери КПП-3.

— Ну, пора, — шепнул Панкратов.

— Вот именно, — неожиданно откуда-то сверху, с самого бруствера оврага раздался чей-то негромкий, но вполне командирский голос. И тут же на нас с Генкой навалились солдаты.

Сопротивляться было бесполезно, хотя Генка дрался как лев и поначалу расшвырял трех нападавших. Я же умудрился вывернуться из солдатских рук и рванулся, ужом ввинтился вверх, почти добравшись до края оврага — туда, где меня ждала свобода. Даже лягнул кого-то каблуком, угодив во что-то твердое и пружинистое.

А потом меня ухватили за обе ноги и попросту стянули вниз, как сосиску. Снова навалились кучей, умело заломили руки, заткнули рот.

Я с трудом повернул голову, хрипя и отплевываясь в еще мокрый от росы дёрн, и сразу увидел Панкратова, лежавшего в таком же беспомощном положении. Вдобавок его правый глаз был подбит и теперь стремительно заплывал. А наверху уже деловито фырчала мотором дежурная машина, готовясь принять нас с Панкратовым в свои гостеприимные недра.

Однако в итоге всё обернулось совсем не так, как подсказывали мои наихудшие предчувствия.

Допрашивал нас майор-особист, которого я прежде видел на территории Центра от силы пару раз. Ему отвели в личное распоряжение отдельный белый флигель в самом дальнем углу территории. Большую часть флигеля занимал вполне уютный кабинет, отделанный темными деревянными панелями.

— Мореный дуб. Вот и нас тут сейчас будут морить, — шепнул мне украдкой Панкратов перед тем, как нас разделили и по очереди стали приводить к майору. Генка был первым.

Ждать пришлось изрядно. За это время я и сам почти уподобился этому мореному дубу — хуже нет ожидания смерти, в особенности когда сам же и протупил как дубина стоеросовая.

Они проговорили минут сорок, и это с одной стороны внушало мне надежду, с каждой секундой все крепче. Уж если бы собрались выгнать взашей, на эту процедуру с лихвой хватило бы и четверти часа. С другой стороны, давно объявили подъем, кандидаты в полетные экипажи двумя стройными колоннами уже отправились на пробежку вокруг стадиона в спортгородке, и близились восемь утра — час общего построения и развода.

Наконец вызвали и меня. Панкратова после окончания головомойной беседы с особистом вывели через другую дверь, и теперь я терялся в догадках относительно исхода их общения.

Майор Воронин оказался спокойным, вдумчивым человеком с меланхоличным взглядом и привычкой изредка прищуривать глаза, точно страдал прогрессирующей близорукостью. Меня он расспрашивал на удивление мало и всякий раз после моего ответа согласно кивал маленькой головой с аккуратным пробором.

Видимо, всё интересовавшее его особист уже вызнал у Панкратова, от меня же требовались только подтверждения или мелкие детали. Притом я немало удивился тому загадочному обстоятельству, что майор был посвящен, кажется, во все подробности и детали нашей предполетной подготовки, включая даже давние медицинские эксперименты, связанные с генным тестированием, которые мы прошли еще в первый месяц и уже благополучно забыли о них.

Итог душеспасительной беседы был удивителен и, признаться, поверг меня буквально в смятение. Майор взял с меня твердое обещание впредь не покидать территории Центра без письменного распоряжения моего начальства или его, майора Воронина, личного предписания.

Обещать это теперь было легче легкого: попробуй побегать в самоход, когда ввели второй спецрежим, который даже бытовые служащие Центра из числа вольноопределяющихся иначе как драконовским не называли.

Потом я подписал пару бумаг, которые Воронин важно назвал «опросный лист», и был отпущен восвояси. И вовремя — из корпусов общежитий, поправляя на ходу обмундирование, на утреннее построение уже выходили офицеры.

Панкратов терпеливо ожидал меня у фонтанчика возле бывшей курилки — спецрежим № 2 с сегодняшнего дня отменял на корню всякое курение в присутственных, санитарных и даже «особо отведенных для этого» местах.

Мы накоротке обменялись впечатлениями и, весело расхохотавшись, бодро зашагали на развод. В душе с каждой минутой крепла уверенность, что этот странный, чудаковатый майор, скорее всего, не заложит нас начальству, и весь инцидент мирно канет в Лету без всяких видимых последствий.

Однако нас ожидало горькое разочарование.

Воронин, кажется, и вправду не сообщил о нас начальству. Полковник Бедров, командир нашего отряда предподготовки, лишь недовольно покосился в мою сторону, когда я занял место в строю одним из последних. Панкратов же успел перекинуться парой слов со своим подполканом и, поймав мой взгляд, украдкой показал кулак с поднятым большим пальцем, мол, все в порядке, старик, никто не в курсе нашего с тобой тайного ночного самохода.

Однако спустя десять минут, в перечне сводок и распоряжений, был оглашен приказ о переводе старшего лейтенанта Емельянова на новое место службы. И я округлившимися от изумления глазами смотрел, как наш Шурик выходит из строя, уже с «тревожным» чемоданчиком в руках. Как он идет с опущенными плечами, медленной, чуть запинающейся и совсем не армейской походкой, и потом заворачивает к первому КПП.

Туда, где обычно за воротами всегда стояла дежурная машина в ожидании только лишь заверенного начальством служебного предписания, чтобы увезти тебя отсюда, из закрытого от всех посторонних лиц Центра, навсегда. Потому что каждый кандидат, от боевого офицера до последнего курсанта из числа гражданских специалистов, твердо знал: единожды покинув наш Центр, никто сюда еще не вернулся.

Я видел, как Панкратов тоже неотрывно смотрел вслед Емельянову. Но когда я попытался поймать его взгляд, Генка всякий раз отводил глаза.

Потом был день, а с ним опять занятия, техучеба, тренажеры, спортивные упражнения в зале и много чего еще. Спецрежим принес с собой и новые ужесточения в тренировочном и дисциплинарном графике, так что у нас с Панкратовым не оставалось ни минутки свободного времени, чтобы перекинуться хоть парой слов о несчастном Шурике.

А ночью мне впервые приснился странный, подозрительно похожий на реальность сон. И, проснувшись затемно, точно от резкого толчка, я пожалел, что этого не случилось раньше.

В реальности, подобной той, что существовала в моем сне, мне не хотелось бы очутиться ни за какие коврижки. До подъема было еще далеко, но я так и провалялся в постели, не сомкнув глаз. А во сне, том самом, глаза мои были плотно закрыты.

Мне и сейчас нелегко было их открыть. Там, снаружи, за непроницаемыми стенами моих воспаленных век шел нормальный, рабочий процесс.

Огромный космический корабль, вверенный мне вместе с судьбами его экипажа, сейчас резво разворачивался к «десятке». Та уже была готова выстрелить в «Харибду» моего звездолета первой порцией рабочего тела из переработанного кометного ядра.

А прошлое всё еще таилось во тьме, в замкнутом пространстве перед моими закрытыми глазами, безмолвным укором глядя на меня.

Я вздохнул, отбросил забрало скафандра (нарушил инструкцию!), тщательно вытер платком лицо и покосился на АСОП-12.

Тот равнодушно стыл на экране поодаль от нас — огромная титановая черепаха, совсем не похожая на мою стройную, вытянутую «Звезду» — и, как положено бездушной махине, не испытывал ровным счетом ни капли вины по поводу своего несостоявшегося плазменного залпа.

Интересно, а что сейчас думает об этом его оператор на борту «Восхода»?

Впрочем, мой вопрос был чисто риторическим…

Я никак не мог оторвать взор от «двенадцатого». Проштрафившийся «ловец» точно гипнотизировал меня. В равнодушии неподвижного корабля, этого огромного летающего завода, мне вдруг почудилось что-то осмысленное.

Осмысленное и тревожное.

Будто «ловец» порывался что-то мне сказать. О чем-то предупредить.

Казалось бы, ну что такого экстраординарного? У этого АСОПа произошел чисто механический сбой, он не сумел выстрелить последнюю порцию материи.

Такая ситуация возможна, и на этот случай существует определенный регламент.

К тому же оператор уже дал «Звезде» отбой по «двенадцатому», переключившись на подготовку отстрела плазмы своим следующим подопечным.

Долгую минуту, шесть десятков земных секунд, я пялился на «двенадцатого», как последний идиот пытаясь прочесть в рельефах его тяжеловесных конструкций суть тревожного послания, которое только что почудилось моему вконец разболтанному воображению.

А потом…

— Экипаж, внимание, говорит капитан! — Я сказал «капитан» вместо уставного «командир корабля» потому что очень спешил и экономил каждое слово. — Беру управление на себя.

Еще только начав фразу, я решительно активировал ручной режим управления.

Ко мне из соседних ложементов метнулись встревоженные взгляды двух пилотов.

Но несмотря на них, несмотря на протесты «Олимпика», отреагировавшего на столь резкое лишение его полномочий серией тревожных сигналов, я остался непреклонен.

«Звезда» уже завершала разворот, нацелившись хищным зевом своей вечно голодной «Харибды» на АСОП-10.

Успеть я мог совсем немногое: в ручном режиме дал один-единственный импульс на кормовые дюзы второй группы вспомогательных двигателей «Звезды».

Этого оказалось вполне достаточно, чтобы мы со скоростью сорок метров в секунду начали двигаться к «десятому», смещаясь поперек нашего основного направления поступательного движения (ведь, напомню, мы по-прежнему продолжали полет лагом).

Вообще-то ситуация, когда командир корабля неожиданно теряет рассудок, находясь в ходовой рубке, да еще и сосредоточив в руках все бразды правления звездолетом, хоть и не имеет прецедентов, но вполне обстоятельно проанализирована в приложениях к Уставу Экспедиции.

В таких случаях центральный полетный компьютер мгновенно анализирует содержание и возможные последствия команд, исходящих от неадекватного кормчего. После чего ЦПК, как правило, не составляет труда блокировать их и застопорить все опасные процессы, запущенные без его ведома этим жалким существом из плоти и крови, да к тому же еще и со столь хрупкой психикой.

То, что компьютер сразу не блокировал мои действия, объяснялось лишь тем, что я дал команду всего лишь одной группе двигателей, да и то — вспомогательных.

Но я был уверен: очень скоро он разберется в ситуации, и тогда…

Впрочем, «Олимпик» хотя бы помалкивал.

Но вот люди!

— Петр, что там у тебя? — тревожно спросил по рации Панкратов. — Меня ЦПК предупреждает, что «Звезда» переведена в режим ручного управления командиром корабля. Объяснись.

— Товарищ командир, прокомментируйте ваши действия, — сухо попросил первый пилот, вторя Панкратову.

— Петр Алексеевич, вы чего это? — озаботился штурман.

О да, я их всех понимаю!

Всё происходящее выглядело так, что я свихнулся и решил протаранить «десятку», благо до «ловца комет» АСОП-10 оставалось по навигационным понятиям всего ничего…

Теперь, когда я сделал всё, от меня зависящее, я мог перевести взгляд на экраны бокового обзора.

Туда, в засеянную Млечным Путем черноту, на «двенадцатого».

Холодная испарина вновь выступила на моем лбу. «Ловец» всё так же неподвижно, безжизненно висел поодаль.

В конце концов, сон — это всего лишь сон… Доверять надо электронике и автоматике, а не чувственному бреду, данному нам в смутных ощущениях.

«Эта чертова мистика скоро окончательно сведет меня с ума», — с горечью подумал я.

А в следующую секунду экран озарился ослепительной вспышкой.

Плазма!

«Ловец»!

Прямо в нас…

АСОП-12 все-таки выстрелил. Силясь, пусть и с запозданием, честно возвратить нам последнюю порцию заботливо запасенной материи.

Мой кошмар сбылся.

Но… Но теперь, сместившись немного в сторону, совсем немного, километра на два под действием выданного двигателями по моей воле импульса, «Звезда» сошла с директрисы огня.

Конечно, запись потом подробно, в деталях и ракурсах покажет нам все нюансы, но я уже и так знал самое главное: несколько тонн раскаленной плазмы только что прошли за кормой «Звезды». Возможно даже, в считаных метрах. Где-то аккурат за зеркалом-отражателем маршевого фотонного двигателя!

Жив!

Я вздохнул, точней, попытался выдохнуть из себя всё безумие последних минут.

И только теперь я заметил, как стало тихо.

Никто не спрашивал меня ни о чем. Не требовал отчета. Не взывал к моему благоразумию.

На «Звезде» воцарилась кромешная, прямо-таки космическая тишина.

— Главное, что не мертвая, — сказал я вслух.

— Ну ты дал… — выдавил из себя Панкратов.

— Всегда пожалуйста, — хмыкнул я, возвращая «Олимпику» его управленческие функции. Для дальнейших операций по забору рабочего тела от «десятого» всем нам понадобится его железное, поистине олимпийское спокойствие.

А я сейчас мечтал об одном: хорошенько умыться, соскоблить с каждого мускула на лице напряжение и тревогу.

Как жаль, что изгнать их из глубин души мне пока что было не под силу…