Три мешка сорной пшеницы

22

Захлебываясь, лают собаки. Напротив магазина толкутся люди, люди торчат и на высоком магазинном крыльце. Падает снежок. Черные люди на белой земле. И остервенелый собачий лай.

Женька скатился с телеги, забыв палку, судорожным сорочьим прискоком кинулся к толпе, стал расталкивать, пробиваясь вперед. Путь преградила широкая спина, хотел потеснить и ее, но стоявший впереди оглянулся — известковая маска, расплывшиеся зрачки истекают мраком — Бахтьяров. Он узнал Женьку, подался в сторону…

На сияющей белой припорошенной земле лежал он лицом вниз, маленький, скомканный, неловко выбросивший вперед единственную руку, в коротком пальтишке шинельного сукна, раскидав в стороны валенки с галошами. Шапка свалилась с головы, снег падает на жидкие белесые волосы.

А над ним, распушив загривки, прыгают собаки — глаза налиты кровью, уши прижаты, желтые клыки напоказ, и захлебывающийся бешеный лай. Маленький, скомканный, без шапки — великий господин на земле. Он изнемог, не смей его тревожить! Остервенелые оскалы, красные глаза, рычание. Великий господин изволил лечь посреди улицы… И люди свято блюдут невидимую черту, дальше которой им заказано переступать, кто потрусливей — прячутся за спины, митингуют в задних рядах, размахивают руками.

— Настька Семехина первая его увидела…

— Уже с полчаса лежит.

— Шестом бы их…

— Попробуй. Поглядим–резво ли ты бегаешь.

— Ишь, загривки–то!

— Ружьишко бы…

— Есть у старой Нютки, что сторожит горючее.

— Ружье–то у нее есть, да патронов нету.

— Живой ли?

— На мерзлой земле и здоровый загнется…

Желтеет на белом снегу кисть руки, валяется возле нее серая армейская ушанка. Собаки, напружинившись, стоят перед шевелящейся толпой, скалятся.

Женька дернулся вперед:

— Я отвлеку собак… Тащите его!

Рука Бахтьярова тяжело легла на плечо:

— Не сметь! Изорвут.

Из толпы поддакнули:

— Да уж, в клочья.

— Еще один покойник будет.

Держа Женьку за плечо, Бахтьяров сказал:

— Сейчас… участковый с оружием… Я послал.

Известковое лицо, тусклый голос… И колышется вокруг толпа.

— А вон и он… — возглас позади.

— Милиция да пожарные — всегда последние!

— Скорей, брат, скорей. Давно ждем!

Участковый Уткин в черном, туго перепоясанном широким ремнем полушубке, просторно тяжелый, красный, запыхавшийся, прорезал толпу, встал, расставив валенки.

Собаки взъярились с новой силой, припадали к земле, хрипли от лая.

— А ну, все… по сторонам! — участковый Уткин произнес это негромко, и, наверное, многие из–за лая не услышали его голоса, но все поняли.

Вместо со словами Уткни скупым жестом вынул из кобуры наган, чеканно–вороненый, с хищным топким стволом. Под мирным небом села Кислова такая вещь не часто появлялась на свет божий. При виде нагана толпа расплеснулась — одни хлынули к магазину, другие тесным роем сплотились за овчинной надежной спиной участкового. И все замерли, и даже собаки на минуту оборвали лай. В тишине хрустнул взведенный курок.

— Смотри, брат, не влепи в лежачего, — трезвенько предупредил кто–то из–за плеча.

Подняв хищный ствол, участковый враскачку двинулся, но не прямо на собак, а по дуге, выманивая в нужную сторону. Собаки разрывались в лае, припадали к земле. Наконец одна рванулась прямо на ствол. Хлопок! Собака перевернулась в воздухе, покатилась по земле, завизжала. Вторая перемахнула через нее. Хлопок! Хлопок! Лохматая морда уткнулась в валенки участкового Уткина.

И толпа вздохнула, зашевелились, загудела сдержанно:

— Чисто сделал.

— Заработали себе, дурьи головы.

Первая собака продолжала визжать и кататься по застланной ярким снежком земле. Участковый сверху вниз в упор дважды выстрелил в нее.

Женька одним из первых подскочил к Кистереву.

Его осторожно перевернули на спину. Он лежал, уронив за голову единственную руку, падал снег, и снежинки не таяли на костисто–желтом лбу. Голубые, ничуть не потускневшие глаза успокоенно и важно взирали в небо, куда–то в незримую бесконечность.

Уткин, пригнувшись, обхватив за грудь, Женька бережно придерживая падающую голову, какой–то доброволец из толпы в ногах, обутых в валенки с галошами, медленно, толкаясь, неслаженно понесли тело к сельсовету. Бахтьяров, не сводя разлитых зрачков с разглаженного лица Кистерева, шагал рядом, слепо спотыкался на каждом шагу.

А сзади, плотно сбившись, двигалась толпа — скорбно сморкающиеся, утирающие слезы женщины, среди их платков то там, то сям торчали шапки мужчин. Молчание, шорох одежды, хруст снега под ногами, прерывистое дыхание несущих.

На крыльце сельсовета стоял Чалкин, зябко зарывающийся подбородком в шарф, и надсадно прямой, в распахнутой дошке Божеумов. Толпа, торжественно молчащая, пугающе медлительная, двигалась прямо на них. И они при ее приближении беспомощно зашевелились: Чалкин шагнул было навстречу, остановился, передернул плечами, втянул голову, отступил в сторону. Божеумов потоптался на месте, словно решая, куда деваться, сошел, с крыльца, остолбенело вытянулся.

Бахтьяров первый поравнялся с ними. Распрямил пухлую спину, с натугой повернул крупную голову, бросил отрывисто:

— Пройдите в кабинет. Ждите меня.

Отрывисто, вполголоса.

И Женька понял: обстановка изменилась — с этой минуты Бахтьяров снова хозяин Нижнеечменского района.

Участковый Уткин, не сняв полушубка, занял стол Веры, углубленно сочинял отчет о случившемся.

— «Собак пришлось»… «Аннулировать» — через два «нэ» пишется или через одно?…

Женька следом за Бахтьяровым прошел в кабинет. Чалкин и Божеумов ждали их.

Чалкин при появлении Бахтьярова встрепенулся, уставился тревожным вопросительным взглядом. Божеумов выпрямился и застыл.

Бахтьяров занял место за столом. На кумачовой скатерти — лиловое пятно от пролитых Кистеревым чернил. Чернильный же прибор стоял, однако, на своем месте — стеклянная чернильница на подставке из тусклого мрамора.

Складки на лице Бахтьярова утратили свою рубленую резкость, само лицо — известковость, рыхлое, мятое, старческое, без былой тяжеловесности.

Чалкин заговорил первым:

— Иван Васильевич, что с ним?

— То, что нужно было ждать.

— Но почему это он на улице оказался? Словно сам смерти искал.

— Искал возможности жить… — глухо возразил Бахтьяров. — И что-то делать. С утра почувствовал себя лучше и поднялся… Таких смерть настигает на полпути.

— Больной человек, ненормальный, — подал голос Божеумов.

Бахтьяров повел в его сторону глазом, холодно ответил:

— Никто вас не собирается обвинять в этой смерти, товарищ Божеумов. Чужой смертью себя оправдывать!

— А я вовсе и не собираюсь оправдываться! — с вызовом возразил Божеумов.

Бахтьяров налег пухлой грудью на стол.

— Я вас позвал не в связи с кончиной Кистерева, а чтобы сообщить свои окончательные решения, к которым пришел в последние дни.

— Да, да, слушаем, — откликнулся Чалкин.

— Я подаю в обком партии официальное заявление, где доказываю, что действовать через бригады уполномоченных — порочный метод. Как вы понимаете, я постараюсь мотивировать это.

Божеумов хрустнул переплетенными пальцами на колене. Чалкин озадаченно глядел и молчал.

— Я буду настоятельно просить обком, — продолжал Бахтьяров, — оставить на местах те скудные резервы хлеба, заготовку которых вы производите сейчас.

— Тэ–эк! — протянул Божеумов. — Никак не новенькое. Ну, а еще чем вы нас обрадуете?

— Еще буду решительно требовать немедленного освобождения Глущева, Вот мои решения. Ваше дело — согласиться или протестовать.

— И вы еще думаете, что мы можем согласиться с вами? — спросил Божеумов.

— Лично вы — не думаю. Нет! А бригада… Не все в вашей бригаде такие, как вы, Божеумов. Многие, наверное, тяготятся выпавшими обязанностями. Что вы скажете, Чалкин?

Чалкин сосредоточенно помаргивал под очками, соображал.

— Я протестовать не намерен, — сказал он негромко.

— Что–о?! — удивился Божеумов.

— То, что ты слышал, голубчик. Не буду протестовать!

Бахтьяров пожал губами, покачал головой.

— Этого мало, Чалкин, — устало, без напора, произнес он. — Не протестовать, но и не поддерживать. Ни на той, ни на другой стороне… Не получится! Вы участник событий, Чалкин. Вам придется выбирать позицию.

— Наша позиция выбрана. И не нами!… — возвысил голос Божеумов. — Вы запамятовали, Бахтьяров, что мы посланы сюда с готовым заданием!

— Да, вы правы — приехали с готовым заданием, столкнулись с жизнью, вынуждены решать: выполнить это кем–то придуманное задание или отказаться от него?

— Вот именно — отказаться, сдать позиции! — выкрикнул Божеумов.

— Слышите, Чалкин, как мы недовольны вами — и я, и Божеумов, оба. Довольны ли будут другие?

Чалкин долго сидел согнувшись, смотрел в пол, наконец пошевелился:

— Мне пора на покой.

— Что это значит?

— Значит — напоследки крутить и изворачиваться навряд ли стоит. Значит, считайте, что с вами буду…

Божеумов вскочил со стула:

— Вам на покой! Может, и мне прикажете на покой? Не вый–дет, Иван Ефимович! Я тут вам не слуга покорный! Не–ет! Меня поддержат, не вас! Там, наверху, когда нас посылали, наверное, думали, а не на картах гадали! Лезьте в петлю, если хотите, меня не тащите!

Чалкин искоса, нехотя взглянул на него:

— Петля тебе страшна, а целый район пусть загибается?… Дорого же ты себя ценишь, друг Илья.

— Ценю доверие, которое мне оказали! Спасайте перед смертью кого хотите, меня не невольте!

— Вот и договорились. Ты — сам по себе. Я же попробую заручиться поддержкой всей бригады. На этом и кончим.