Три метра над небом. Трижды ты

20

Каждое утро я стою у ее подъезда. Я прихожу туда еще до восьми, так что Джин знает, что я здесь. Она должна знать, что я ее люблю, что совершил ошибку. Я надеюсь, что она сможет меня простить, даже если прошло недостаточно времени для того, чтобы ее чувства, вызванные моим поступком, сгладились. Поэтому я здесь. Когда Джин не выходит и остается дома, я знаю, что она смотрит на меня из окна. Люди, живущие по соседству, наблюдают за мной с любопытством. Они знают меня не как Стэпа, а как того, кто тут стоит. Однажды утром мимо прошла мамаша, державшая своего ребенка за руку. Когда они поравнялись со мной, ребенок указал на меня.

– Мама, вот дядя, который всегда ждет.

Женщина слегка дернула его за руку, потянув к себе.

– Тихо!

– Но это он, я его узнаю.

Меня разбирает смех. Обо мне уже говорят в соседних домах. Марио, продавец в киоске, уже приветливо со мной здоровается. Я узнал, что Алессия, каждое утро выгуливающая собаку, – адвокат. Еще есть Пьеро, цветочник; Джакомо, булочник; Антонио, шиномонтажник. Все со мной здороваются, но ни у кого не хватает смелости спросить меня, почему я здесь. Прошел целый месяц. Сегодня Алессия упустила свою собаку: питомец удрал и уже собирался перебежать дорогу прямо перед подъезжающей машиной, как мне удалось его остановить. Я обхватил пса обеими руками и прижал его к себе. Золотистый ретривер светлой масти, красивый и очень сильный, тем не менее мне удалось его удержать. Алессия кинулась к нам бегом.

– Улиссе! Улиссе! Я же тебе тысячу раз говорила! – И она пристегивает поводок к его ошейнику. – Тебе нельзя убегать. Ты понял? – кричит она, подняв руку перед мордой, хотя Улиссе бесстрастно смотрит вперед. – Ты понял? Понял или нет? – Потом она успокаивается и обращается ко мне: – Он всегда делает то, что хочется ему.

Эх, и чего ты еще ожидала, дав ему такое имя – Улиссе! Но этого я ей не говорю; она еще слишком напугана, чтобы понять, что это всего лишь глупая шутка.

– В любом случае спасибо. – И она расплывается в улыбке. – Меня зовут Алессия.

Я уже знаю, как ее зовут, потому что каждое утро мать ей кричит из окна, чтобы она купила сигареты.

– Стэп. – Пожимаю ей руку.

Она немного думает, потом поводит плечами.

– Можно я угощу тебя кофе? Знаешь, мне это было бы очень приятно.

Она видит, что я в нерешительности.

– Эй, или не кофе, а то, что ты хочешь.

– Кофе – это будет отлично.

Мы пересекаем улицу, чтобы дойти до бара, и тут из окна высовывается ее мать; даже не высматривая свою дочь, она кричит на весь квартал:

– Алессия!

– Сигареты, – отвечаем хором мы оба.

– Да, мама, хорошо. – Потом она обращается ко мне: – Ей нравится курить. Ты можешь понять, почему?

– Нет.

В баре нас встречает пухлая физиономия Франко.

– Сделаешь нам два кофе? Стэп, какой ты хочешь?

– Жидкий и горячий макиато, без сахара.

Алессия повторяет мой заказ, а потом добавляет:

– А мне как обычно, спасибо.

Она гладит Улиссе и задает мне единственный возможный вопрос: «Я вижу тебя тут каждый день. Это пари, или ты хочешь, чтобы тебя за что-то простили? – спрашивает она с проницательностью, характерной для адвокатов. И добавляет: – Что бы там ни было, я тебе, если хочешь, помогу, ты так здорово управился с Улиссе». И она еще сильнее гладит его под шеей.

– Ты не можешь мне помочь, но я тебя благодарю.

День великолепный, ни облачка; не небо, а равнина лазури. Мы останавливаемся на пороге бара.

Алессия держит в руке свой крепкий кофе – ристретто, – а я играю с Улиссе, не испытывающим ни малейшего желания возвращаться домой. Но Алессия должна его там запереть, у нее дело в суде, в одиннадцать утра.

Именно тогда, когда я собираюсь с ней попрощаться, Джин появляется на другой стороне тротуара, оглядывается вокруг и изумляется, что меня нет, но, когда видит меня, прищуривает глаза; выражение ее лица трудно назвать любезным. Алессия это замечает.

– Кажется, вместо того, чтобы помочь тебе, я совершила глупость. – Она говорит об этом с легким сожалением.

– Не волнуйся.

– Знаешь, в таких делах мысль о том, что может быть другая, может даже улучшить положение…

Алессия берет Улиссе, тянет его к себе, смотрит на меня снизу и пожимает плечами.

– Ладно, надеюсь, все будет хорошо. Мне было приятно с тобой познакомиться, так или иначе еще увидимся. В любом случае, извини… – Она мне улыбается и больше ничего не произносит, исчезая на улице в направлении табачного ларька. Кто знает, что она хотела сказать. Но меня это не особенно интересует. Я только знаю, что теперь знаком и с Франко – барменом, который готовит отличный кофе.

На следующий день я снова здесь, на своем обычном месте. И тут Джин выходит из подъезда. Она со своей матерью. Она видит меня и что-то ей говорит. Мать кивает. Джин идет в мою сторону. Она решительна, непреклонна, и ее походка не сулит ничего хорошего. Она не смеется, не перестает на меня смотреть и, переходя дорогу, даже не оглядывается, подъезжает ли какая-нибудь машина. Ей повезло, никаких машин нет. Джин идет так быстро, что уже через мгновение оказывается передо мной и толкает меня. Потом, вплотную приблизив свое лицо к моему, она демонстрирует мне всю свою ярость.

– Ну как? Ты и ее тоже трахал?

Я не могу сдержать глупую улыбку, хотя в действительности не знаю, какого черта мне теперь делать.

– Кого «ее»? – И, произнося эти слова, понимаю, что мне стоило бы повести наш разговор совсем в другом направлении.

– Кого ее? Ее! Ясно же, что не ту, другую! Ее, Алессию, адвокатшу. Я ее знаю с самого детства. Она живет на втором этаже в доме по соседству. Уже три года встречается с врачом, но изменяет ему с другим, помоложе, придурком по имени Фабио, таким же, как ты.

Я закрываю глаза и решаю попробовать:

– Прости меня.

– Простить тебя за ту, которую ты трахал раньше, или простить тебя за ту, которую ты трахаешь сейчас? Нет, объясни мне. Тогда мне будет понятно, какие извинения я должна принять во внимание.

Я вижу, что она оскорблена и раздражена, как еще никогда прежде. Ее лицо похудело, отмечено следами страданий, кажется почти угловатым. И в этом виноват только я.

– Прости меня, Джин…

Но она не дает мне говорить.

– Ты мог подумать об этом раньше. Ты что, не знал, что я обижусь? О чем ты вообще думал? Что я смирюсь с твоей изменой, как будто ничего не произошло? Ты видел, как давно я тебя ждала? Нет?

У нее в глазах, как в огромной плотине, которую вот-вот прорвет, собрались слезы.

– Серьезно, не знаю, что со мной произошло. Клянусь тебе, что хотел бы вернуться назад и никогда не совершать того, что я сделал.

– Ты не можешь перед ней устоять, вот в чем дело. И так будет всякий раз, когда ты ее встретишь. – Я чувствую в этих ее словах горестное смирение.

– Нет. Ты ошибаешься, Джин. Это было желание доказать, что она еще моя. Но все, наоборот, было кончено, и я это понял…

– Пока трахал ее?

Джин никогда со мной так не говорила; гнев делает ее другой, заставляет становиться настолько злой, какой она не бывала никогда.

– У нас с тобой могла быть чудесная любовь, но ты предпочел не меня, меня тебе было недостаточно. Ты все испортил. Как раньше уже не будет.

И она уходит прежде, чем расплакаться. Она догоняет свою мать, и они идут дальше, не говоря друг другу ни слова. Матери было достаточно мимолетно взглянуть на Джин, чтобы понять, что нет таких слов, которые могли бы хоть как-то ее утешить. Потом она оборачивается и смотрит на меня. У нее такое же выражение лица, как в то утро, когда она впустила меня в дом с букетом роз. Это была моя первая попытка добиться у Джин прощения. В ее комнате я положил цветы на стол и там же нашел дневники. Вот она, правда Джин, ее мечта, скрытая от всех. Этой мечтой был я. Она любила меня давно, знала про мой роман с Баби, знала обо мне многое, хоть я и был в Америке, потому что ей удалось подружиться с моей матерью. Да, с моей матерью. А потом была наша первая встреча, на заправке самообслуживания, ночью, где она крала у меня бензин. Я думал, что все это произошло случайно, но на самом деле она это подстроила. Джин и ее женское терпение. Джин и ее безграничная любовь. Джин и ее большая мечта. Я разрушил все за одну ночь. В последний раз гляжу на ее мать. Она смотрит на меня без укора; без осуждения, пожалуй, ей бы хотелось понять непостижимое, эту боль своей дочери, которая кажется безмерной – такой огромной, что у нее не хватает смелости даже спросить об этом. Но если она видела меня и то, как Джин кричала мне прямо в лицо, то понимает, что речь идет о разочаровании, моей вине, ошибке. Так ли она велика, чтобы ее нельзя было простить? Означает ли, что нужно отказаться от возможности быть счастливыми? Кажется, именно эти размышления я прочитал во взгляде, которым она меня провожала. А после кое-что еще наводит меня на мысль, что, возможно, именно она – мой последний шанс.