Три новеллы

Бой быков

В середине декабря тысяча девятьсот сорок шестого года в «Новой осакской вечерней газете» было опубликовано объявление о том, что с двадцатого января будущего года на стадионе Хансин в течение трех дней будет проводиться бой быков. Редактор Цугами сунул в карман пробный оттиск с объявлением и спустился в холодную приемную, где его уже давно дожидался Тасиро. Они вместе вышли на улицу, продуваемую пронизывающим до костей ветром.

— Наконец-то! — воскликнул Тасиро, внимательно прочитав газетную полосу с объявлением. Он радостно улыбнулся, но сразу же согнал улыбку с лица и будничным голосом сказал: — Теперь все за рекламой…

Он с трудом сложил рвавшуюся из рук газету, небрежно сунул ее в карман и добавил:

— Надо бы посоветоваться еще по одному делу.

Тасиро, казалось, не знал, что такое усталость. Стоило ему закончить одну работу, как его сразу же тянуло к следующей.

— Как вы считаете, не следует ли после состязания скупить всех быков? Если цена каждому пятьдесят тысяч иен, то за двадцать два надо уплатить миллион сто тысяч. Не так уж дорого. Если ваша газета решит их приобрести, муниципалитет города В. возражать не станет. Это я беру на себя и даже не потребую комиссионных.

Тасиро говорил так убедительно, будто специально ради этого дела приехал с далекого Сикоку. Можно, конечно, сразу же перепродать их после боя, развивал он свою мысль, но не исключено, что выгоднее попридержать — через какое-то время быки будут стоить по меньшей мере полтора миллиона. А если их усыпить и пустить на мясо, то можно получить верных два! Правда, возни больше. Таков был расчет Тасиро. Он излагал его Цугами, время от времени останавливаясь из-за сильного встречного ветра и пытаясь заглянуть в лицо своему рос лому спутнику. Плотный, широкоплечий, он то и дело запахивал раздуваемые ветром полы длинного кожаного пальто, не выпуская из рук небольшой саквояж из дорогой крокодиловой кожи — старенький, но еще довольно прочный.

Цугами согласно кивал головой, но он и в мыслях не допускал, что можно согласиться на предложение Тасиро. Для газеты, основной учредительный капитал которой составлял всего лишь сто девяносто пять тысяч иен, уже само участие в организации боя быков было чересчур смелым предприятием, тем более что его успех, без преувеличения, зависел исключительно от удачного стечения обстоятельств. Где уж, при всех предстоящих непомерных расходах, еще рассчитывать на покупку животных.

«Новая осакская вечерняя газета» была создана год назад. Штат ее образовался в основном из сотрудников газеты Б., считавшейся одной из крупнейших в Японии. Новая газета пользовалась типографией и фотолабораторией последней, так что у несведущих людей могло сложиться впечатление что она — дочернее предприятие газеты Б. На самом же деле «Новая осакская» полностью находилась на своем бюджете, и матерый импресарио Тасиро, прежде чем заключить с ней контракт, наверное, не раз и не два проверил ее финансовое положение. И все же то, что в поисках крупных средств он обратился к небольшой газете, которая и существовала-то всего без году неделю, да ещё намеревался её привлечь к новой, миллионной сделке, выдавало в нем некую провинциальную самоуверенность. И уж конечно, его дело, если он в своих расчетах уповал на помощь Б. Мол, если не удастся крупно заработав то по крайней мере в накладе он не останется.

Вступив в контакт с Тасиро, Цугами не испытывал ни страха, ни беспокойства. Он был уверен в успехе, ибо с первой же встречи понял, что Тасиро от природы обладает нужными импресарио качествами. Он видел насквозь его хитрость и нахальство, догадывался, что Тасиро неразборчив в средствах, когда дело касается денег. И все же Цугами с первой встречи уверовал: сотрудничать с этим человеком беспроигрышно. Он понимал: при всех настораживающих качествах Тасиро нетрудно распознать его цели, а значит, можно и не опасаться подвоха. К тому же Тасиро взялся за работу с таким неподдельным энтузиазмом, что Цугами даже стало стыдно за то, что иногда думал о нем плохо.

— Покупка быков — верное дело! — настойчиво твердил Тасиро, но выражение его лица при этом было рассеянным и совершенно не вязалось с решительным тоном. Он внезапно остановился и стал сосредоточенно глядеть в небо, словно там, в вышине, ему привиделся загадочный и притягательный предмет. Цугами пристально разглядывал лицо своего импресарио с застывшей, как у статуэтки, глуповатой улыбкой и чувствовал, как в нем нарастают раздражение и протест.

— А если наша газета откажется купить быков?

— Есть один человек, который с удовольствием их приобретет, — сразу же ответил Тасиро, словно предвидел вопрос. — Кстати, именно поэтому я попросил свидания с вами. Хорошо бы вам сейчас с ним встретиться. Не исключено, что он согласится на участие и в расходах по организации боя быков. Он лицо влиятельное и может помочь в трудную минуту. Короче говоря, подходящий человек. Зовут его Ясута Окабэ.

Тон, каким Тасиро произнес «подходящий человечек», насторожил Цугами, но не настолько, чтобы испортить радужное настроение, в каком он пребывал. Он решил сегодня не перечить Тасиро — тем более что тот основательно потрудился, чтобы продвинуть их дело вперед.

— Окабэ — президент «Хансин когё» и владелец еще нескольких компаний. Пожалуй, он самый влиятельный предприниматель среди выходцев из Иё, — пояснил Тасиро и, слегка наклонив свою прямоугольную, как створка ширмы, спину, широкими шагами двинулся вперед.

Прошло два месяца с тех пор, как на квартире Цугами в Нисиномия появился Сутэмацу Тасиро, предъявив большую визитную карточку, в которой значилось: «Президент фирмы зрелищных предприятий «Умэвака». Цугами взял за правило никогда не принимать посетителей на дому. Но в тот день он устал до изнеможения от бесконечных споров с Сакико, которая в очередной раз завела разговор о том, что им пора расстаться, и был рад неожиданному посетителю — лишь бы не видеть ее безмолвного взгляда, в котором читалась то ли любовь, то ли ненависть — понимай как знаешь.

При первой встрече Тасиро производил впечатление типичного провинциального импресарио. Красное энергичное лицо и густой низкий голос придавали ему моложавый вид, хотя Тасиро было далеко за пятьдесят. Коричневый грубошерстный костюм и сорочка в широкую полоску — вполне на уровне моды — все-таки скорее подходили двадцатилетнему юноше. На толстом пальце матово блестели два серебряных кольца. И лишь обмотанное вокруг шеи потрепанное черное кашне, которое он не удосужился снять, даже войдя в комнату, как-то не гармонировало с его модным обликом.

Коротко изложив цель своего визита — организовать бой быков, Тасиро сказал, что «бычье сумо»[6] сейчас сохранилось только в местности Иё, в городе В., затем долго и красочно описывал его истоки и развитие и в заключение с пафосом заявил, что цель его жизни — показать всей Японии это традиционное провинциальное зрелище.

— Я простой безвестный импресарио, — сказал Тасиро, — но к бою быков отношусь не как к обыкновенному зрелищу. Последние тридцать лет я устраивал, честно говоря, малоинтересные провинциальные представления, исколесил с ними остров Сикоку и все мечтал, что когда-нибудь мне удастся показать на первоклассном стадионе Токио или Осаки национальный бой быков и прославить его родину — Иё.

Хотя Тасиро и не причислял бой быков к обыкновенным зрелищам, он в то же время с удивительной настойчивостью повторял, что есть полная гарантия хорошо на нем заработать Цугами, казалось, совершенно не противился потоку красноречия своего гостя. Посасывая трубку, он безучастно глядел на куст камелии, которая цвела в углу его маленького сада.

Беседы с подобными посетителями входили в круг его повседневных обязанностей, и Цугами привык слушать их вполуха, одновременно думая о чем-то другом, подчас сугубо личном, не имеющем никакого отношения к предмету разговора.

В общем, гость напрасно закидывал удочку, хотя и возникала иллюзия, будто Цугами внимательно его слушает, поскольку время от времени он вставлял в разговор, причем удивительно к месту, короткие фразы. И вот, чем безучастней становился взгляд Цугами, тем красноречивей вел монолог Тасиро.

— Те, кто не разбирается в «бычьем сумо», считают это зрелище аморальным, даже вредным. Наверно, потому, что в провинции издавна привыкли держать пари, делать ставки на того или иного быка…

— Делать ставки? — переспросил Цугами.

Тасиро пояснил, что и теперь почти все зрители, посещающие «бычье сумо», которое трижды в год проводится в городе В., делают ставки. Это обстоятельство внезапно привлекло внимание Цугами. Перед его глазами, словно кадры из кинофильма, возникли современные стадионы Хансин и Короэн; сражающиеся быки внутри бамбуковой ограды, установленной в центре поля; увлеченно наблюдающие за боем толпы зрителей; ревущие громкоговорители; пачки денег. Очарованный этой неожиданной картиной, Цугами опять стал пропускать мимо ушей то, что говорил Тасиро.

«Держать пари», «делать ставки»- это пойдет, — думал Цугами. — Если устроить бой быков в большом городе, зрители, как и в В., без всякого сомнения будут делать ставки. Не исключено, что именно такое зрелище может стать спасительной соломинкой, ухватившись за которую потерявшие веру люди вновь почувствуют вкус к жизни. Надо предоставить им возможность рискнуть, испытать судьбу — и они обязательно за это ухватятся! Десятки тысяч зрителей соберутся на стадионе, со всех сторон окруженном развалинами — ранами войны, и будут держать пари, делать ставки, надеясь на везение, на выигрыш. Правда, уже начинают возрождаться бейсбол и регби, но пройдет несколько лет, пока они обретут свою прежнюю популярность, а сейчас — самое время устроить нечто вроде этого «бычьего сумо». Впервые на стадионе Хансин — бой быков! Стоящее предприятие! И во всех отношениях подходящее для «Новой осакской вечерней газеты».

В эти минуты в холодных, безразличных глазах Цугами вспыхнул азартный огонек, за который и полюбила его Сакико так, что не может с ним расстаться.

Цугами поднялся с кресла и уже по-другому, решительным тоном произнес:

— Подумаю! В этом, кажется, что-то есть.

Когда спустя полчаса Тасиро ушел и в комнате воцарилась тишина, Цугами почувствовал необыкновенный подъем. Перед тем как решиться на новое дело, он обычно предпочитал все хорошенько обдумать в одиночестве. Вот и теперь, удобно устроившись в кресле на веранде, он прикрыл глаза и расслабился.

Внезапно послышался голос Сакико:

— Кажется, все это вас не на шутку увлекло. — Сакико сидела в углу в той же позе, что и во время разговора с Тасиро. и вязала, перебирая холодно посверкивавшими спицами.

— Это почему же?

— Почему? Да потому, что я вас вижу насквозь. Мне давно знакома такая черточка в вашем характере. — Сакико оторвала взгляд от вязанья, холодно взглянула на Цугами и, не порицая и не восхищаясь, добавила: — Авантюристическая!

В самом деле, в Цугами было нечто от авантюриста, игрока.

Один из наиболее способных корреспондентов отдела социальной хроники в газете Б., Цугами в течение трех лет без особых накладок руководил этим горячим участком, где никто до него подолгу не удерживался. Всегда одетый с иголочки, с острой, как бритва, складкой на брюках, он умело обращался с посетителями, был четок и работоспособен. Любой щекотливый материал он подавал на страницах газеты мягко, без нажима, никогда не перегибая палку. Конечно, среди настырного журналистского люда у него были и враги. Посмеиваясь, ни не без основания порицали Цугами за неумеренную трату денег самодовольство, эгоизм, обзывали его литературным умником, напыщенным стилистом и тому подобное. Но именно эти его недостатки создавали вокруг Цугами некий интеллектуальный ореол, отличавший его от других журналистов, подвизавшихся в отделе социальной хроники.

После окончания войны газета Б., стремясь освободиться от чрезвычайно разбухшего штата, создала типографию и вечернюю газету, переведя в эти поначалу дочерние предприятия значительное число работников. И первой же кандидатурой на пост главного редактора вечерней газеты стал Цугами. Правда, по возрасту — ему только исполнилось тридцать семь лет — он не очень подходил для столь ответственного поста, но не было в редакции другого человека, способного создать совершенно новый тип издания, которое могло бы выдержать конкуренцию с другими вечерними газетами, выраставшими в то время как грибы после дождя. К тому же Омото, которого прочили в директора, был из киношников и не разбирался в газетном деле, поэтому нужен был человек, не только обладающий редакторской хваткой, но и способный умело и безошибочно руководить всем газетным хозяйством. А Цугами еще в бытность свою в газете Б. сумел хорошо проявить себя и с этой стороны.

Заняв кресло главного редактора «Новой осакской вечерней газеты», Цугами смело перешел на горизонтальный набор, что было тогда в новинку, и в подготовке материала сделал упор на литературность и развлекательность, ориентируясь на читателей из среды городской интеллигенции и служащих. При оценке заметок, отборе и размещении материала в первую очередь учитывалось, насколько он остроумен. Время показало, что выбор сделан правильный. Газета пользовалась успехом среди служащих и студентов Киото, Осаки и Кобе и быстрее других раскупалась в киосках и у уличных разносчиков. Читателей, привыкших к серым, ортодоксальным газетам военного времени, действительно привлекал свежий, необычный стиль «Новой осакской». Один молодой профессор-юрист даже назвал ее газетой для интеллигентных шалопаев. В самом деле, какой-нибудь эстетствующий поэт мог бы обнаружить в ее статьях эдакую небрежность, легкость мысли, мотивы пустоты, бесцельности жизни — то, что находило отклик в сердцах молодых городских интеллектуалов. В новом стиле газеты отразились тщательно скрываемые Цугами черты его собственного характера, которые лучше других разглядела в нем Сакико, Сакико жила с Цугами уже более трех лет. Они познакомились еще во время войны. Она не раз уходила, потом снова возвращалась, грозила порвать с ним окончательно, но так и не исполнила свою угрозу.

— Никто, кроме меня, не знает, какой ты хитрый и коварный авантюрист, — только я, одна я! — Сакико не раз говорила так. когда пребывала в хорошем настроении. Причем в глазах ее появлялся загадочный огонек, словно она давала понять, будто таким сделала Цугами ее любовь. Бывало и так, что те же самые слова она произносила по-иному — в тоне порицания своего любовника.

У Цугами была жена и двое детей, которые во время войны эвакуировались на родину в Тоттори, да так там и остались. Муж Сакико — друг Цугами еще со студенческих времен — погиб на фронте, но его останки не были найдены и доставлены в Японию. Любовная связь, возникшая между Сакико и Цугами, до сих пор оставалась их тайной — даже друзья-газетчики, обладавшие на такие дела особым нюхом, не догадывались о ней. Сакико относила это за счет необыкновенной хитрости Цугами.

Овдовев, Сакико стала часто обращаться за разными советами к Цугами, как к другу своего погибшего мужа. Однажды она пришла к нему домой. Был жаркий летний вечер. Цугами, незадолго до того вернувшийся с работы, даже не переодевшись, с усталым видом сидел в соломенном кресле, прихлебывал виски и уныло глядел перед собой.

Увидев Сакико, он вскочил, застегнул пиджак на все пуговицы и предстал перед ней как всегда собранным и элегантным. Но Сакико успела заметить, каким одиночеством еще мгновенье назад веяло от этого мужчины. Она почувствовала, вскипела ее кровь и вспыхнуло желание утешить его. Позже, когда они стали любовниками, Сакико не раз вспоминала тот миг и думала, что полюбила именно того, никому не известного Мугами — одинокую мятущуюся душу, которая, казалось ей, разрывается на части, испуская при этом фосфорический свет. Сакико, отдавшая Цугами без остатка и тело и душу, все пыталась узреть в нем источник, питающий ее любовь. Источник этот то и дело неожиданно истощался, и тогда ею овладевало отчаяние из-за того, что она никак не могла заполнить собою его сердце. Цугами все время был настороже, не разрешая себе без оглядки отдаться своей возлюбленной. Его глаза не были глазами любящего, это были глаза человека, безразлично наблюдающего со стороны за развитием событий, невыносимо холодные, рыбьи глаза. Всякий раз, когда Сакико наталкивалась на холодность и бесчувственность Цугами — того и другого в нем было с избытком, — в глубине души у нее возникало одно и то же слово: злодей! Но иногда эти безразличные глаза затуманивались печалью, либо в них вспыхивал неистовый огонь непокорности. Цугами представал перед ней, обуреваемый всеми этими противоречивыми чувствами. И именно в такого Цугами без памяти влюбилась Сакико. Но когда она поняла, что ее чувства не способны до конца всколыхнуть Цугами, ее любовь стала временами оборачиваться тоскливой ненавистью.

И то, что Цугами так легко клюнул на ловко подкинутую Тасиро приманку, Сакико относила не к интуиции журналиста, а к той самой страсти и опьяняющему азарту, которыми иногда загорался его безразличный взгляд, когда его начинал подогревать дух «авантюризма», скрываемый от всех, но хорошо известный ей.

На следующий день после встречи с Тасиро в редакции «Новой осакской вечерней газеты», занимавшей полуобгоревший, но отремонтированный особняк в районе Ёцубаси, состоялось совещание с участием директора Омото, начальников отдела информации и общего отдела, Цугами и Тасиро.

Омото первым дал согласие на проведение боя быков.

— Интересное дело! Наша газета готова выступить главным организатором при содействии города В. и Ассоциации «бычьего сумо». За три дня наберется тысяч полтораста зрителей — не меньше! Мы сможем поставить все на широкую ногу, не хуже, чем на корриде в Испании, — прорычал толстый, сам похожий на быка, Омото. Он всегда громко рычал, когда приходил в хорошее настроение.

Поскольку Омото и Цугами высказались в поддержку боя быков, остальные возражать не стали. Сразу же был подготовлен проект договора, суть которого сводилась к следующему: для состязаний выбрать современный стадион в Осаке или Кобе; обеспечить содействие со стороны города В. и Ассоциации «бычьего сумо»; бой провести в течение трех дней в конце января, когда обычно нет крупных спортивных состязаний; все расходы и доходы поровну поделить между газетой и фирмой «Умэвака»; при этом мероприятие будет организовано под эгидой газеты, без упоминания названия фирмы.

Расходы по найму быков и их транспортировке до стадиона берет на себя Тасиро; последующие расходы, включая аренду и подготовку стадиона, а также рекламу, ложатся на газету.

Вечером Омото и Цугами пригласили Тасиро в известный ресторан в городе Киото, а на следующий день Тасиро пригласил их в харчевню на осакском черном рынке, славившуюся сукияки.[7]

Тасиро был наверху блаженства. То и дело вытирая ладонью лоснящееся лицо и подливая сакэ в чашечки Омото и Цугами, он с поистине детской увлеченностью рисовал перед гостями картину того, как он, высадив быков в Кобе, украсит их и устроит целое шествие от Кобе до Нисиномия, а на следующий день то же самое повторит в Осаке.

Когда Тасиро отлучился в туалет, Омото, хотя он пил наравне с другими, неожиданно трезвым голосом сказал:

— Главное — расходы, которые нам предстоят до получения денег за входные билеты. По моим расчетам, потребуется что-то около миллиона иен.

— На всякий случай такую сумму следует предусмотреть, — подтвердил Цугами.

— Но где мы ее добудем?

— Как-нибудь выкрутимся.

— Вы уверены?

— На рекламу особых затрат не потребуется — ограничимся объявлениями в газете. Договоримся об оплате аренды стадиона после боя быков, без выдачи аванса. Но двести или триста тысяч для строительства ограды на стадионе и загона нужно иметь наличными.

— Значит, трехсот тысяч хватит…

— Предоставьте все мне, и пусть вас это не волнует, — успокоил его Цугами, хотя сам еще ясно не представлял, как будет действовать. На худой конец он рассчитывал на выручку от предварительной продажи билетов. Но сейчас голову Цугами занимало иное: его увлекла предложенная Тасиро идея величественного шествия быков. Это давало и материал для статей, и фотографии. Прекрасная реклама, которая привлечет внимание горожан. Картины этого необычного зрелища одна за другой сменялись в его голове, затуманенной бесчисленными чашечками выпитого сакэ и виски.

На следующий день Цугами образовал в редакции подготовительный комитет по организации боя быков, включив в него журналистов Т. и М., а также нескольких молодых работников информационного отдела. Т. был слабым журналистом, но обладал редким умением вести переговоры. М. же всегда подавал отличные идеи, хотя сам и не доводил их до конца.

До намеченного срока оставалось два месяца, сообщение в газете следовало опубликовать по меньшей мере за месяц, то есть в середине декабря, а до этого надо было решить все организационные вопросы. Тасиро сразу же уехал на остров Сикоку, в город В., а спустя два дня вслед за ним туда отправился Цугами в сопровождении молодого журналиста Т. Но делать им там было практически нечего — Тасиро успел сам договориться с Ассоциацией и владельцами быков: было отобрано двадцать два быка с выплатой по двадцать тысяч иен за аренду каждого. Ассоциация и владельцы с энтузиазмом откликнулись на предложение. Что уж там посулил им Тасиро — неизвестно, но Цугами они устроили поистине пышную встречу.

Владельцы боевых быков составляли наиболее обеспеченную часть местных жителей. Весь смысл их жизни заключался исключительно в том, чтобы иметь хотя бы одного боевого быка. В других районах собирали деньги, чтобы, например, воздвигнуть статую Дзидзо.[8] Здесь же все вкладывалось в этих огромных животных, которые годились только для «бычьего сумо»- и ни на что иное.

Цугами и его спутник остановились в доме Мосабуро Усиромия — вице-президента Ассоциации и владельца одного из быков, отобранных Тасиро для предстоящего зрелища. Усиромия, один из крупнейших местных богатеев, еще крепкий и бодрый семидесятилетний старик, был буквально помешан на боевых быках. Свое увлечение «бычьим сумо» он унаследовал от отца, который, уже будучи на смертном одре, завещал ему: «У тебя есть и деньги, и дом, я спокоен за твое будущее. Моя последняя воля — возьми реванш у Тамуры». Случай, конечно, анекдотический, но он свидетельствует о поистине маниакальной увлеченности местных жителей «бычьим сумо». С тех пор молодой еще Усиромия все силы положил, чтобы исполнить волю покойного. Спустя три года после кончины отца его бык одержал, наконец, победу над быком Тамуры, и Усиромия на радостях водрузил своему быку на спину поминальную дощечку, на которой были начертаны имена усопших предков, и провел его по всему городу В.

Усиромия принял Цугами у себя дома при полном параде, словно в гости пожаловал сам губернатор префектуры, и во всех подробностях поведал эту историю. Цугами слушал не очень внимательно — может, давала себя знать усталость от дальней дороги. В его сердце почему-то вообще не находили отклика рассказы о «бычьем сумо», которыми так обильно потчевали его в этом городе. И чтобы подавить поднимавшееся в нем раздражение, Цугами взял за правило по утрам, расположившись на террасе, любоваться морем.

Тасиро тем временем проявлял максимум активности. Он показал Цугами и журналисту Т. храм, где ежегодно в январе проводится бой быков, объездил вместе с ними всех владельцев быков в окрестностях города В. и всякий раз специально делал крюк, чтобы проехать мимо дома своего старшего брата Дом был с обширным участком, огороженным каменной оградой, что в сельской местности считалось шиком. Тасиро все время куда-то спешил, путаясь в полах кожаного пальто, и то и дело смахивал с носа капельки пота. Он первым провозглашал тосты на банкетах, которые ежевечерне устраивались в честь Цугами, и иногда настолько забывался, что причислял и себя к журналистам, говорил «наша газета», а Цугами величал сэнсэем.[9]

Вернувшись в Осаку, Цугами активно занялся подготовкой к бою быков, но если в городе В. все прошло гладко, то здесь его поджидали препятствия. Началось со стадиона. По срокам наиболее подходящим был стадион Хансин. Вначале удалось договориться об аренде с двадцатого по двадцать второе января, но накануне подписания договора возникли неожиданные осложнения. Дело в том, что прежде стадион Хансин, которым владела железнодорожная компания «Нанива», уступал по качеству травяного покрытия стадиону, принадлежавшему конкурирующей железнодорожной компании. После войны «Нанива» вложила немало средств, чтобы привести его в порядок, а тут предполагалось вбивать сваи, устанавливать бамбуковую ограду, не говоря о том, что травяное покрытие неизбежно вытопчут быки. Опасения компании «Нанива» были обоснованны, и Цугами приложил немало усилий, чтобы добиться окончательного согласия на аренду. Только решили эту проблему, возникла новая — заявили протест профессиональные бейсбольные команды, которые лишались на три дня возможности нормально тренироваться. Чтобы их успокоить, пришлось прибегнуть к помощи некоторых влиятельных лиц. И на все это требовались деньги, и немалые. А тут еще отдел охраны порядка отказал в выдаче лицензии под предлогом того, что в Японии до сих пор бой быков как платное зрелище никогда не проводился. Вызвали телеграммой с Кюсю Тасиро, но он подтвердил, что и в префектуре Эхимэ, откуда пошло «бычье сумо», никто доселе не получал лицензии на проведение подобного зрелища за плату. Как Омото и Цугами ни уговаривали чиновников, добиться ничего не удалось. Тасиро в результате бесчисленных поездок из Осаки на Сикоку убедил, наконец, влиятельных лиц в префектуре Эхимэ начать движение за выдачу лицензии, но и оно не принесло успеха. Тогда за дело взялся журналист Т.- непревзойденный мастер переговоров. Он-то и вырвал согласие у начальника отдела охраны порядка, пообещав немедленно приостановить зрелище, если возникнет малейшая опасность. Только тогда Цугами опубликовал в газете объявление и фотографию двух сцепившихся рогами быков. Объявление поместили между двумя главными новостями — информацией о забастовке учителей и статьей о внутренних раздорах в социалистической партии, и оно неизбежно должно было привлечь внимание читателей.

Пройдя метров двести по дороге, петлявшей среди развалин, Тасиро остановился у полуразрушенного здания, нырнул в дыру, мимо которой невнимательный человек прошел бы, не обратив внимания, и стал спускаться по крутой лестнице. Цугами следовал за ним, осторожно нащупывая в темноте ступени. Лестница заканчивалась неожиданно большим, ярко освещенным помещением. Середину пространства занимал внутренний дворик в японском стиле с высаженными растениями и висячим фонарем. Вокруг дворика располагались четыре комнаты. В углу одной из них, предназначавшейся, видимо, для бара, громоздилась гора стульев с высокими спинками и стояла выкрашенная в голубой цвет пивная бочка. Рядом четверо мужчин настилали у умывальников кафель.

В небольшой, единственной обставленной комнате, сунув ноги под одеяло, накрывавшее котацу,[10] сидел Ясута Окабэ в форме, выдававшейся во время войны гражданскому населению. Поверх он накинул теплое кимоно на вате. На столе перед Окабэ стояла наполовину опорожненная бутылка виски.

— Добро пожаловать! — приветливо воскликнул он и, скинув с плеч ватное кимоно, пригласил Цугами к столу. Окабэ был мал ростом, его круглое лицо, когда он говорил, прорезали бесчисленные морщинки. В целом он создавал впечатление простака, однако за его простоватой внешностью рубахи-парня скрывались наглость и полное безразличие к окружающим.

— Я давно ждал вас, господин Цугами, — сказал Окабэ.

Развязный тон Окабэ сразу же вызвал у Цугами антипатию, и, глядя на быстро шевелившиеся тонкие губы Окабэ, он подумал: того и гляди сейчас начнет фамильярно похлопывать меня по плечу. И чтобы не дать ему повода, Цугами представился с необычной для себя официальностью и протянул визитную карточку.

Окабэ достал портмоне, долго в нем рылся, потом хлопнул в ладоши, подзывая молодого парня — видимо секретаря.

— Напиши мою визитную карточку, не забудь телефон компании, — сказал он, передавая секретарю блокнот и авторучку.

Окабэ поглядел на визитную карточку Цугами и протянул ее Тасиро. Тот пояснил, что на ней значится должность Цугами — главного редактора газеты. Окабэ несколько раз кивнул. Цугами глядел на этого маленького, заурядной внешности человека и думал, что «самый влиятельный выходец из Иё», по всей видимости, не умеет ни писать, ни читать.

Принесли закуски и сакэ. Окабэ без умолку болтал, откровенно и чуть снисходительно посвящая Цугами в свои планы:

— Хочу здесь устроить приятный и веселый ресторанчик. Что говорить, японцы истосковались по вкусной еде, и я прежде всего хочу предложить им первоклассные блюда. Думаю пригласить лучших поваров из Бэппу, Коти и Акита.

Цугами удивляло, что в присутствии Окабэ Тасиро ведет себя крайне неуверенно. Он не пытался завести разговор, ради которого привел сюда Цугами, и лишь услужливо принимал и расставлял на столе блюда с едой, подливал Окабэ и Цугами сакэ, все время внимательно прислушиваясь к беседе.

Цугами с любопытством ожидал, когда Окабэ приступит к делу. Он не принадлежал к любителям спиртного, но, не решаясь обидеть хозяина, время от времени опорожнял чашечку, которую сразу же вновь наполнял Тасиро. «Сейчас уже, наверно, поступил в продажу номер газеты с объявлением о бое быков», — неожиданно подумал Цугами и спросил:

— Видимо, работа в компании отнимает у вас уйму времени?

— Нисколько! — воскликнул Окабэ. — Я совершенно свободен. У меня пять или шесть компаний, но я ими не занимаюсь. Компания, где президент всегда занят и не может выкроить время на развлечения, неминуемо обанкротится. Я же за свои дела абсолютно спокоен и могу жить в свое удовольствие — вот так, как сейчас!

Окабэ, по всей видимости, доставляло удовольствие поражать собеседника неожиданными и экстравагантными рассуждениями. Ему и теперь не столько хотелось раскусить Цугами, с которым он встретился впервые, сколько показать себя.

— Поверьте, я не шучу, — рассуждал он. — На трезвую голову человек не способен придумать ничего путного. — От виски, выпитого еще до прихода Цугами, глаза Окабэ хитровато поблескивали, и он временами без всякого стеснения в упор разглядывал Цугами. Разговаривая, он не выпускал из рук стакан с виски и время от времени отхлебывал изрядную порцию желтоватой жидкости, несколько секунд перекатывал ее между щеками и, не морщась, проглатывал.

— А сейчас я поведаю вам, господин Цугами, и тебе, Тасиро, историю моей жизни, — сказал Окабэ.

— Это очень интересно. Я давно хотел, чтобы вы рассказали, каким образом стали большим человеком, но все не решался попросить вас об этом! — воскликнул Тасиро.

Цугами с раздражением подумал, до чего же Тасиро раболепствует перед Окабэ. А тот поставил на стол стакан, который Тасиро поспешил наполнить, ненадолго прикрыл веками свои маленькие глазки, потом резко открыл их и заговорил:

— Большой человек Окабэ или маленький — значения не имеет. Скажу вам только, что все свои компании я создал уже после войны, создал их вот этими руками за год. Всего за один год! Вот что интересно!

Окабэ хрипло рассмеялся и продолжил свой рассказ. В октябре того года, когда окончилась война, его демобилизовали и он вернулся в Японию. Ему исполнилось уже сорок два года. Жены у него не было, детей тоже. Он занял три тысячи иен у женщины, с которой был близок лет десять назад, добрался до Кобе на грузовике фронтового приятеля, полмесяца проболтался там без дела, пока не заинтересовался продажей сельскохозяйственного инвентаря.

Узнав, что на заводе «Акэбоно» в Амадзаки начали производить новые рисорушки с электромотором, Окабэ решил раздобыть их побольше и, продавая крестьянам, урвать толику денег, которые в то время в изрядном количестве скопились в деревне. Он посетил директора завода, предъявив при этом визитную карточку, на которой значилось, что он директор-распорядитель Акционерной компании Акэбоно. Визитная карточка была, конечно, липовая. Он заказал ее накануне в одном из осакских универмагов. Но свою роль она сыграла. «Вот как? Значит, ваша компания тоже называется Акэбоно?» — удивились в дирекции и выписали ему сто рисорушек по три тысячи иен. Он мог получить их буквально на следующий день. С Окабэ не потребовали даже аванса. Теперь оставалось к завтрашнему дню каким-то путем достать триста тысяч иен.

— Как, вы думаете, я добыл эти триста тысяч? — осклабившись, спросил Окабэ. — Представьте, взял в долг у совершенно незнакомого человека, с которым до того даже не встречался ни разу.

Окабэ решил попытать счастья у Ямамото — бывшего депутата парламента от его префектуры, который разбогател на военных поставках. Окабэ был уверен, что заставит его раскошелиться. Покинув завод «Акэбоно», Окабэ сразу же направился к дому Ямамото в районе Микагэ. Встретившись с Ямамото, он, прибегая то к угрозам, то к уговорам, попытался сразу взять взаймы триста тысяч, но Ямамото наотрез отказал. Не помогла и ссылка на то, что они, мол, односельчане, выходцы из одной префектуры и должны помогать друг другу. В течение дня Окабэ трижды побывал у Ямамото, но тот был непреклонен. Тогда Окабэ сел на бетонную ступеньку у входа в дом Ямамото, решив устроить нечто вроде «сидячей забастовки». Внезапно его осенила блестящая идея: застраховать жизнь на триста тысяч, а страховой полис отдать в заклад Ямамото. Окабэ тут же направился в страховую компанию, которая временно разместилась в одном из уцелевших зданий в районе Ёдобаси. Но рабочий день кончился, и контора была закрыта. Тогда он узнал у дежурного адрес начальника отдела страхования жизни и поехал к нему домой в Суйта. Тот предложил ему зайти в офис на следующий день, но Окабэ это не устраивало. Наконец, всякими правдами и неправдами ему удалось, уплатив три тысячи иен, получить у начальника отдела временный страховой полис на триста тысяч. На последнем трамвае он помчался к Ямамото и попросил триста тысяч под залог своего страхового полиса.

— Вовремя меня осенила эта идея, — продолжал Окабэ. — Хотя, если подумать, такой страховой полис ломаного гроша не стоит. А все же он подействовал. Да, человек — удивительное существо. Ямамото решил: раз я фактически закладываю ему свою жизнь, значит, дело серьезное и меня в самом деле припекло. Он выдал мне под залог триста тысяч на месячный срок. С этого все и началось.

Цугами терялся в догадках, пытаясь понять, зачем понадобилось Окабэ рассказывать о своей жизни типичного мошенника и афериста, но потом, видимо, сам увлекся и слушал его с интересом.

— Все это очень занимательно, — признался Цугами, не покривив душой.

— Вот такой я человек. А сейчас у меня уже миллионов десять, а то и все двадцать… Ну теперь-то, господин Цугами, вы согласны взять меня в долю? — неожиданно заключил Окабэ.

Взгляды их встретились и, словно в поединке, вцепились друг в друга. Окабэ первым отвел глаза, не спеша закурил, снова повернулся к Цугами и посмотрел на него настойчиво и как бы оценивающе.

Окабэ сказал, что если совместная покупка быков Цугами почему-либо не устраивает, он мог бы взять на себя все расходы по их транспортировке и содержанию. Он готов также ассигновать средства на проведение самого зрелища, а всю прибыль уступить газете. Он говорил тихо но уверенно, словно заранее зная, что возражений не будет.

— Вы меня ставите в затруднительное положение, — ответил Цугами, дав Окабэ выговориться.

Хотя Окабэ казался Цугами несколько одиозной личностью и особого доверия не заслуживал, предложенные им условия были несомненно выгодны для газеты. И все же ему не понравился чересчур самоуверенный и цепкий взгляд маленьких глазок Окабэ.

— Позвольте уж нам самим довести дело до конца. Для меня ведь это первое предприятие, за которое я взялся, — ответил решительно Цугами.

Окабэ, держа в руках стакан с виски и вежливо кивая, выслушал ответ и сказал:

— Понимаю, понимаю. Очень жаль, но ничего не поделаешь. Затем он подлил виски в чашечку Цугами и со смехом добавил:

— Знаете, вы мне нравитесь. Честное слово! И дело это вам по плечу. Откровенно говоря, очень хорошо, что вы мне отказали. Я не в обиде.

Окабэ в самом деле, кажется, пришел в хорошее настроение — правда, трудно было понять, насколько искренне он говорил.

Когда Цугами и Тасиро вышли наружу, день уже клонился к вечеру и косые лучи неяркого зимнего солнца освещали сумрачные развалины.

— Напрасно вы отказались от выгодного предложения, — со вздохом сказал Тасиро.

— Напрасно? — переспросил Цугами, хотя подумал то же самое.

Подняв воротники, они зашагали рядом, но внезапно появившийся из-за поворота грузовик вынудил их отскочить на тротуар, и они невольно повернулись лицом друг к другу.

— Я не успел еще вам сообщить, что возникла одна сложность, — сказал Тасиро, виновато заглядывая Цугами в глаза.

Оказывается, для перевозки двадцати двух быков требовалось восемь вагонов, а сейчас из города В. ежедневно к товарным поездам прицепляют не более двух. Тасиро специально ездил в Хиросимское управление железных дорог, просил дополнительно прицепить несколько вагонов, но ему отказали, объяснив это жесткими лимитами на уголь, а также отсутствием вагонов. Цугами молча шел рядом, слушая Тасиро. Ему казалось, будто с океана мчится на него огромная волна, увенчанная шапкой пены, и никакими силами ее не одолеть.

— Только Окабэ с его связями мог бы замолвить за нас словечко в Хиросимском управлении, — заключил Тасиро.

— Вы с ним, наверно, уже и договорились? — Цугами резко остановился и сердито поглядел на Тасиро. Тасиро нахально рассмеялся. Видимо, он в самом деле уже посулил Окабэ быков в обмен на эту услугу. Цугами с неприязнью ощутил, что Окабэ незаметно и вопреки его желанию приобщается к их предприятию.

В новом году Сакико еще ни разу не удалось встретиться с Цугами. Вначале он собрался было съездить на новогодние праздники в родную деревню в префектуре Тоттори, но затем отказался от своего намерения и целиком посвятил себя подготовке к бою быков. Лишь новогоднюю ночь — и то по реши тельному настоянию Сакико — они провели вдвоем в тихом отеле в Киото, куда доносилось лишь журчание воды в канале. Была настоящая новогодняя ночь. Звезды ярко сверкали в черном бархатном небе. Кругом царила тишина, даже ветер, дувший последние несколько дней, поутих. Ровно в двенадцать часов зазвонили колокола в буддистских храмах, разбросанных по всему Киото. Цугами сидел за небольшим столиком и, прихлебывая виски, тщательно записывал в новый блок но; все, что ему предстояло еще сделать до начала боя быков. Когда зазвонили колокола, он отложил ручку в сторону и прислушался. Сакико была рядом. Звон колоколов, ближних и дальних, перемежаясь и сталкиваясь, напоминал журчание множества серебристых ручейков, пробивавшихся к отелю сквозь холодную ночную тьму.

Цугами и Сакико долго сидели рядом, молча прислушиваясь к перезвону колоколов. Сакико ощутила удивительное спокойствие, какого еще не испытывала за все время их знакомства. Лицо Цугами, стряхнувшего с себя на мгновенье повседневные заботы, показалось ей открытым и беззащитным. И ее внезапно затопило необычное, далекое от ненависти и любви чувство, будто она обязательно должна находиться при Цугами, иначе он погибнет. А колокола продолжали звонить. Когда отзвучала половина от положенных ста восьми ударов, Цугами поднялся, открыл окно и некоторое время вглядывался во тьму. Сакико подошла, встала рядом и, прижимаясь к нему, выглянула наружу, где царил неприветливый мрак, сотрясаемый колокольным звоном. Густые кроны деревьев отгораживали их от города, и сквозь них нельзя было разглядеть ни единого огонька. Неожиданно Сакико почувствовала необъяснимый страх. Нечто тревожное было в том, как они — двое любовников — стоят, прижавшись друг к другу, и прислушиваются к звону колоколов, провожающих старый год. Казалось, будто каждый удар отдаляет их друг от друга, приближая неизбежную разлуку.

Сакико отошла от окна и присела в углу у небольшого зеркала в лакированной рамке. Не в силах унять охватившую ее тревогу, она думала о том, что отдала Цугами три лучших года жизни, а взамен обрела одни лишь переживания. Из зеркала на нее глядело осунувшееся бледное лицо с лихорадочно блестевшими глазами…

Первые дни нового года Сакико провела у себя дома. Ей никого не хотелось видеть, к тому же она простудилась. От нечего делать она листала газеты, обратив внимание, что сразу после новогодних праздников в «Новой осакской вечерней газете» заметно больше стало материалов, связанных с предстоящим боем быков: интервью нашумевшего певца — исполнителя роли Хозе в опере «Кармен»; статья о бое быков барона Ф. — известного любителя спорта; фотография старого скульптора, специализировавшегося на изображении быков; статья подающего надежды боксера о быках, опубликованная под привлекательным заголовком «С точки зрения профессионала»; материалы спецкора газеты под шапкой «Там, где выращивают боевых быков».

Сакико мало интересовал сам по себе бой быков, но сквозь все эти статьи, заполонившие полосы вечерней газеты, она ощущала холодные, но в то же время одержимые идеей глаза Цугами. На газетных полосах как бы отражались его планы, внезапно мелькавшие мысли. За типично рекламными материалами, информацией о съемках короткометражных фильмов на стадионе, где намечалось провести бой быков, она видела мечущуюся фигуру возлюбленного, ведущего переговоры, что-то предлагающего, отвергающего, спешащего осуществить свои замыслы.

Восьмого января Сакико решила обязательно повидаться с Цугами. А решив так, она уже не могла спокойно усидеть на месте. Тем более что на следующий день она должна была после болезни выйти на работу в ателье близ Синсайбаси, и времени у нее оставалось в обрез. Кроме того, ее по-прежнему не оставляла странная тревога, испытанная в ту новогоднюю ночь. И хотя давно уже наступил новый год, неприятный осадок все не исчезал.

Сакико позвонила в редакцию, но там ей ответили, что последние два-три дня Цугами днюет и ночует на стадионе Хансин. Цугами с самого начала запретил Сакико появляться у него на службе. И все же она отправилась на стадион, хотя сознавала, что это может выдать их отношения. Накануне сильно похолодало, и казалось, вот-вот выпадет снег. Сакико впервые вошла внутрь стадиона, огромную чашу которого прежде видела лишь из окна электрички. Она пересекла пустое безлюдное в это время поле и вошла в маленькую контору, напоминавшую корабельную рубку. Там было несколько человек — то ли журналистов, то ли обычных посетителей. Они сидели вокруг переносной печурки и курили. Чуть в стороне она увидала Цугами. Он стоял в пальто с поднятым воротником и что-то громко кричал в телефонную трубку. Его взгляд безразлично скользнул по Сакико, и в его холодных глазах она почувствовала укор. Закончив длинный разговор, он первым вышел из конторы и по темному зигзагообразному проходу стал подниматься на верхний ярус. Сакико последовала за ним.

— Зачем пожаловала? У тебя ко мне дело? — раздраженно спросил Цугами, бросив на нее быстрый взгляд. Щеки его запали. По всему было видно, что он устал до изнеможения.

— А разве нельзя просто встретиться с тобой, без всякого дела? — мягко возразила Сакико.

— Я ведь тебя предупреждал, что буду по горло занят.

— В новом году мы впервые встречаемся, и, пожалуйста, не делай такое страшное лицо… «Зачем пожаловала?…» Кто я тебе и какое ты имеешь право так со мной разговаривать?

— Опять за старое? Перестань! Говорю же, что страшно устал. — Зажав в зубах сигарету, Цугами говорил резко, не в силах сдержать раздражение. Сакико побледнела. Она собралась было что-то ему ответить, но раздумала и лишь молча глядела на его изменившееся лицо, развевающиеся на ветру волосы. Они стояли друг против друга, словно готовились вступить в поединок. Цугами первым заметил это и сказал:

— Давай присядем.

Он плюхнулся на ближайшую скамейку. Сакико опустилась рядом.

На запад и восток от стадиона до горизонта тянулась обширная равнина, куда во время войны эвакуировали военные заводы из Осаки и Кобе. Отсюда, с верхнего яруса, их здания походили на обрывки беспорядочно разбросанной бумаги. Там и сям врезались в небо металлические конструкции, напоминавшие остовы затонувших кораблей. Присмотревшись, можно было заметить вдали множество фабричных труб и поваленных телеграфных столбов, вокруг которых землю устилали провода, переплетаясь в странном узоре словно огромная паутина. Время от времени сквозь развалины не спеша проезжала электричка с казавшимися отсюда игрушечными вагончиками. Вдали на северо-востоке виднелась горная цепь Рокко. А над этим хаотическим скоплением творений рук человеческих низко нависло свинцово-серое небо.

Сакико молча глядела на неприветливый пейзаж и думала о том, сколь холоден и безразличен к ней сегодня Цугами. А ведь она специально приехала сюда, чтобы он уделил ей хоть малую толику их прежней любви, согрел ее сердце. Ах, как сейчас желала она этой любви — пусть обманчивой. Нескольких теплых слов Цугами было бы достаточно, чтобы успокоить ее. Она жаждала их — пусть лживых, бессовестно лживых слов любви! Сакико вглядывалась в профиль сидевшего рядом с ней мужчины, которому не было никакого дела до переживаемых ею сердечных мук. Внезапно в ней всколыхнулась жгучая ненависть к человеку, который не желает даже пальцем шевельнуть для того, чтобы обмануть ее. Тогда она, решив, что пора расплачиваться с долгами, с напускным безразличием предложила ему поехать вместе на чайную церемонию в храм Ниннадзи. Она тут же придумала, что получила приглашение от своей подруги из Киото.

Не обратив внимания на недоуменное выражение, появившееся на лице Цугами, она сказала:

— Церемония состоится четырнадцатого января. Поедем вместе, только на один день!

— Это невозможно, — воскликнул Цугами.

— Ну хотя бы на полдня.

— Не могу. Пока не проведем бой быков, я отсюда не могу отлучиться ни на один час.

— Значит, между нами все кончено, — сразу охрипшим голосом сказала Сакико. — Зачем, собственно, я это говорю — вот глупая! Разве не ясно, что ты меня уже бросил.

— Никто не собирается тебя бросать.

— И ты еще смеешь утверждать это! — Неожиданная ненависть к этому безразличному человеку всколыхнула все ее существо, и, уже не сдерживаясь, Сакико закричала:

— Так брось меня, брось по-настоящему, прямо здесь, чтобы я покатилась вниз по ступенькам. Падая, буду глядеть на твое лицо. Интересно, появится ли на нем хотя бы тень сочувствия…

Наступила тишина. Вспышка гнева прошла, говорить больше было не о чем, и Сакико ощутила безысходную тоску. Теперь уже ничего не исправишь, подумала она. Кто-то из них должен был первым подняться со скамьи. Цугами вдруг вспомнил, что у него неотложное дело, и, попросив ее подождать, поспешил в контору. Спустя несколько минут он вернулся и в совсем ином тоне стал объяснять, что сегодня, как и все ближайшие дни, он завален делами, но зато, когда все будет позади, они обязательно съездят вместе отдохнуть на горячие источники в Кисю. И, словно оправдываясь, добавил:

— Все идет из рук вон плохо, ничто из задуманного не получается так, как хотелось бы.

Он указал Сакико на площадку стадиона с обведенным белой краской кольцом в центре, внутри которого будет происходить бой быков, и объяснил, что его надо обнести бамбуковым частоколом, но даже эта работа не клеится: с трудом удалось найти человека, знающего, как возводить такой частокол, а когда тот приехал из В., оказалось, что бамбуковые колья еще где-то в пути. Наконец, сегодня утром их доставили на стадион, но человек этот со вчерашнего дня свалился в постель с простудой. Как раз когда Сакико вошла в контору, продолжал Цугами, он вел переговоры об организации фейерверка в парке Наканосима. Городские власти сначала согласились, но потом аннулировали разрешение, ссылаясь на то, что, мол, это первый фейерверк после войны, да к тому же сейчас чрезвычайные строгости в получении пороха. В общем, они со своей стороны постараются, но твердо обещать ничего не могут. И так со всем, за что ни возьмись.

— От чего другого, а от фейерверка не откажусь! — воскликнул Цугами.

— Представляю, какая будет красота: сгоревшая Осака, а в небе над обуглившимися развалинами расцветают хризантемы фейерверка. — Реплика прозвучала иронически, чего не ожидала сама Сакико. Ведь она вообще хотела молчать. Сказав про хризантемы, она тут же подумала, что Цугами может устроить фейерверк и в форме светящегося в небе быка — с него станет! — но, заметив, сколь серьезным было выражение его лица, решила больше не иронизировать.

Цугами заторопился, сославшись на то, что в конторе его ждут владельцы типографии, транспортного агентства и похоронного бюро. Оказывается, через похоронное бюро можно добыть не только бензин, распределение которого строго лимитировано, но и грузовики, оснащенные громкоговорителями, — ведь без них не организовать хорошей рекламы.

— И катафалки, и грузовики с громкоговорителями, актерами-комиками и танцовщицами выезжают там из одного и того же гаража — конечно, не очень приятно, но если подумать, то и не так страшно. — Цугами говорил без тени улыбки.

Сакико видела, что он устал до изнеможения, пытаясь чего-то добиться в этом хаосе, охватившем послевоенную страну, и в то же время она понимала, что он кинулся очертя голову в эту затею, ощущая в новом увлечении то самое опьянение, какого он всегда втайне жаждал.

Вконец расстроившись, Сакико отправилась на станцию. В ожидании электрички на Осаку она стояла в одиночестве на платформе, прислонившись к ограде. Было холодно, и она накинула на голову кашне. И тут ее пронзила мысль — скорее даже не мысль, а неизвестно откуда и по какой причине возникшее предчувствие, что Цугами потерпит неудачу со своей затеей. «Он провалится, он провалится», — шептала она, содрогаясь всем телом, и трудно было понять, что она испытывает в этот миг: любовь или ненависть.

Когда до открытия боя быков осталось десять дней, «Новая осакская вечерняя газета» стала посвящать этому событию целую полосу, а то и две. Крупная газета, безусловно, ничего похожего не могла бы себе позволить, но тем-то и хороша была небольшая «Новая осакская», что могла преспокойно отодвинуть на задний план другие новости. Теперь бычья голова красовалась даже над колонкой, где обычно помещалась редакционная статья. Журналисты из газеты Б. открыто злословили, что Цугами, мол, начал выпускать бычью газету. Это доходило до ушей Цугами, но он, как и директор Омото, старался ничего не замечать и с еще большим рвением занимался делом. Лишь только закончился конкурс на лучшую песню, посвященную бою быков, как читателей попросили назвать возможного быка-победителя.

Молодой репортер Т., отвечавший за рекламу, старался вовсю. На конечных остановках автобусов в Умэде, Намбе, Камироку, а также на станциях метро вывесили большие плакаты с изображением сцепившихся рогами быков. Такие же плакаты, но поменьше размером, расклеили в автобусах и пригородных электричках. Грузовики с громкоговорителями, которые постоянно курсировали по улицам, застроенным бараками, оглушали людей «Песней о «бычьем сумо», занявшей первое место на конкурсе. Три таких грузовика с танцовщицами из ревю каждый день разъезжали по Осаке, два — по Кобе.

Все это требовало огромных расходов, которые уже давно превысили смету и тяжелым бременем ложились на бюджет «Новой осакской вечерней газеты». Первым восстал бухгалтер. Он и так уже резко сократил командировочные и представительские, прекратил выдачу авансов и даже перенес с середины на конец месяца оплату за сверхурочные.

— Господин Цугами, — заявил бухгалтер, — я больше не имею возможности субсидировать ваше мероприятие. Многие сотрудники очень рассчитывали получить пятнадцатого за сверхурочные, а я был вынужден им отказать.

За четыре дня до начала боя Цугами получил от Тасиро телеграмму: «Завтра шесть утра прибываем Санномия». К этому времени перед станцией Нисиномия был построен загон для двадцати двух быков и подготовлено жилье для сотни с лишним погонщиков и владельцев быков. Вечером Омото и Цугами заглянули в один из баров Умэды.

— С быками, кажется, все в порядке. — Цугами с облегчением вздохнул, поднимая свой стакан с виски.

— Пожалуй, — ответил Омото. — Не могут же они, в самом деле, сквозь землю провалиться вместе с товарными вагонами. Правда, все это обошлось нам в копеечку.

— В наше время за что ни возьмись — все требует в пять раз больших затрат, чем первоначально предполагаешь, а уж если обходится втрое дороже, так это хорошо, — заметил Цугами.

— Похоже, теперь новых крупных затрат не предвидится.

— Пожалуй, но в крайнем случае как-нибудь выкрутимся.

— Ты журналист, тебе все нипочем, а если все же понадобится еще сто или двести тысяч?

Цугами так и подмывало сказать: «На худой конец выложишь из своего кармана». Но вместо этого он произнес:

— О чем мы говорим, директор! Через пять дней у нас в кармане будет миллион иен. — Цугами подсчитал: если ежедневно будет собираться тридцать тысяч зрителей, значит, за три дня — около ста тысяч. Пять тысяч билетов на лучшие места по пятьдесят иен, двадцать тысяч — на места в нижних ярусах — по сорок иен, семьдесят пять тысяч — на верхние ярусы — по тридцать иен. Получается три миллиона триста тысяч. За вычетом текущих расходов чистая прибыль составит два миллиона триста тысяч. Половину придется отдать Тасиро. Но миллион-то все-таки останется.

В редакции с самого начала было известно, что именно Цугами держит в узде Омото и, когда надо, натягивает поводья. Но за неожиданными вспышками щедрости Омото Цугами разглядел в своем директоре удивительную расчетливость и даже скаредность. Омото же глазом опытного человека увидел за жесткостью, порой даже излишней придирчивостью пунктуального молодого редактора фантазерство и способность очертя голову кинуться в любую авантюру.

На следующий день Цугами первой электричкой отправился в Санномия, однако товарные вагоны с быками прибыли туда еще в четыре утра, на два часа раньше, чем сообщил Тасиро. Было холодно, и иней густо покрывал землю. От огромных быков — каждый весом более двухсот кан[11] — валил пар. От группы людей, толпившихся у костра, разведенного сбоку от багажного склада, отделился Тасиро и пошел к Цугами, пряча подбородок в воротник кожаного пальто.

— Вот мы и прибыли, — радостно воскликнул он. — Каковы, а? — Тасиро указал подбородком в сторону быков. — Не похожи на тех коровенок в Кобе и Осаке, которых кормят отбросами.

Тасиро даже забыл поздороваться. Он стоял перед Цугами, сунув руки в карманы пальто, с сигаретой в зубах, и вид у него был победоносный.

— Ну что, измучились? — спросил Цугами.

— Ничего страшного. Дорога, правда, измотала: сегодня пятый день в пути, — ответил Тасиро, но на лице его не было и тени усталости.

— Ясно, — сказал Цугами и сразу перешел к делу: — А как идет подготовка к шествию?

Предполагалось, что в этот день в восемь утра должно начаться шествие быков из Санномия в Кобе, а оттуда в загон в Нисиномия. На следующий день намечалось шествие по Осаке, после чего быки должны были вернуться в Нисиномия. Цугами беспокоило состояние быков: смогут ли они выдержать шествие после пятидневной тряски в товарных вагонах? Но Тасиро его успокоил:

— Напротив, это даже полезно — ведь они так долго не двигались.

Он посмотрел на часы и, сказав, что должен зайти к начальнику станции, уверенным шагом командира, инспектирующего отряд перед походом, направился к станционному зданию.

Цугами пошел к владельцам быков, обмениваясь приветствиями с теми, с кем познакомился во время поездки в город В. Репортер, сопровождавший состав с быками, отвел Цугами в сторону и зашептал, многозначительно указывая в ту сторону станционного двора, где несколько мужчин грузили на машину мешки:

— Поглядите туда!

Цугами посмотрел в том направлении и заметил Тасиро, который стоял рядом с грузовиком и, размахивая руками, давал, видимо, какие-то указания.

— Тасиро говорит, что все это — корм для быков. Сдается мне, этот Тасиро — отъявленный плут и мошенник.

По словам репортера, Тасиро погрузил на станции В. множество рогожных мешков, объяснив, что в них корм для быков. Репортер удивился прожорливости животных и потихоньку вскрыл один из мешков. В нем оказалась сушеная рыба. Он к другому — там был неочищенный сахарный песок.

— Слишком изысканный корм для быков, — подумал я, — но, памятуя о том, что редакция нашей газеты заинтересована в успешном проведении боя быков, ничего не стал говорить Тасиро и другие мешки не проверял, а в них, не исключено, может быть кое-что и похлеще, — сказал репортер, потом расхохотался и добавил:- А в Такамацу было весело. И он рассказал, как из-за землетрясения сдвинулись рельсы, по которым товарные вагоны съезжали на паром, и пришлось разгрузить четыре из восьми вагонов, вывести быков, перенести мешки с «кормом» на паром вручную с тем, чтобы в Уно погрузить все это в другие вагоны. Вот тогда-то Тасиро не на шутку заволновался. Весь день он метался по Такамацу, а к вечеру привел нескольких человек, которые выгрузили остатки «корма» и куда-то увезли.

— А сейчас на машины грузят ту часть, которая путешествовала с нами до конца, — добавил репортер. Он был возмущен проделками Тасиро и не скрывал этого. Цугами с самого начала не исключал подобного поворота дела, но теперь, столкнувшись с этим на практике, всерьез расстроился. Он подошел к Тасиро и тронул его за плечо. Тот обернулся и, увидев Цугами, заулыбался:

— Поймали с поличным?

— Поймал. Вижу, ты тут развернулся вовсю.

— Как вам сказать, — уклончиво пробормотал Тасиро, потом, сразу посерьезнев, добавил: — По правде говоря, этот груз принадлежит Окабэ.

Только теперь Цугами обратил внимание на выведенное белой краской на борту грузовика название компании Окабэ «Хансин когё». Тасиро объяснил, что лишь благодаря Окабэ ему удалось забронировать восемь вагонов, а тот — услуга за услугу — попросил заодно подбросить для него кое-какие товары. И Тасиро не смог ему отказать.

— Лучше всего сделать вид, будто вы ничего не заметили, а Окабэ ох еще как может нам понадобиться!

— У меня нет особого желания иметь дело с этим человеком, — сердито ответил Цугами.

— И все же, господин Цугами, нам придется иметь с ним дело — и сегодня, и завтра! Взять хотя бы специальный корм для быков.

Оказывается, за два-три дня перед боем быков надо кормить рисом и ячменем, а в день поединка скармливать им сырые яйца и поить сакэ. Если учесть, что быков двадцать два, получается целая гора продуктов. Тасиро сказал, что все его попытки достать корм в префектурах Эхимэ и Хёго, а также в осакской префектуре ни к чему не привели. Поэтому придется идти на поклон к Окабэ — другого выхода нет.

— А у Окабэ есть рис и ячмень, сакэ и яйца в избытке — по крайней мере, его запасов хватит, чтобы два-три дня кормить двадцать, а то и тридцать быков.

Разъясняя ситуацию, Тасиро продолжал следить за погрузкой и время от времени давал отрывистые указания грузчикам. Цугами показалось, будто его незаметно оплетают невидимые глазу, но прочные нити, и он с тревогой подумал, что ему уже не выпутаться из этих тенет, а этот наглец Тасиро отныне заставит его во всем плясать под свою дудку. Но вопрос с кормом для быков требовалось решить немедленно, и он сказал:

— Хорошо, я сам переговорю с Окабэ.

Цугами отошел от грузовика и направился туда, где собрались погонщики и хозяева быков. Между ними уже шныряли прибывшие из редакции репортеры, болтали с погонщиками, щелкали фотоаппаратами. В семь часов началась подготовка к шествию. Когда на спины быков накинули яркие попоны, появился куда-то исчезавший Тасиро. Он уже успел сменить брюки на спортивные бриджи, вместо длинного кожаного пальто на нем была куртка, на голове — охотничья шапка с козырьком. В его обязанность входило следить за порядком колонны с замыкавшего ее грузовика.

К Цугами подскочил фоторепортер и попросил на час ускорить начало шествия, иначе фотографии не успеют попасть в газету. Цугами обещал переговорить с Тасиро. Колонна действительно выступила несколько раньше. Это было красочное зрелище. Перед каждым быком несли флаг с его именем, затем шествовал сам бык, по обе стороны которого шагали погонщики, потом, с интервалом в два метра, — следующий флаг, бык, погонщики… Колонна растянулась на добрую сотню метров. Ее замыкал грузовик, набитый владельцами быков и репортерами. Над грузовиком развевался флаг «Новой осакской вечерней газеты».

Как только грузовик тронулся, с него ловко соскочил Тасиро, подбежал к Цугами и с улыбочкой, как бы между прочим шепнул:

— Приготовьте завтра к двум часам сто тысяч иен. Хоть мы и договорились уплатить погонщикам после боя быков, эти мерзавцы потребовали деньги вперед. Прошу прощения за лишние хлопоты, но вы уж постарайтесь.

Цугами сразу приуныл, но сказать о том, что у газеты не осталось таких денег, не решился. Он медлил с ответом, а Тасиро сделал вид, будто не заметил его замешательства.

— Вроде бы это все, что я хотел вам сообщить, — задумчиво произнес он, потом помахал рукой на прощанье и, резко наклонив вперед свое плотное тело, помчался догонять грузовик. Концы его вылезшего из-под куртки кашне развевались на ветру.

Цугами в одиночестве вернулся в Осаку и пошел в редакцию. На лестнице он столкнулся с дежурным, который, сообщив, что в приемной его уже более двух часов дожидается посетитель, протянул визитную карточку. На ней стояло: президент фармацевтической компании «Тоё сэйяку» Китиносукэ Миура. Тот самый Миура — новый человек в промышленных кругах Осаки и преуспевающий делец. Рекламу его таблеток «Свежесть» в последнее время можно увидеть повсюду — в газетах и журналах, в электричках, автобусах и просто на улице.

Миура сидел на стуле, склонившись над «Таймом» или каким-то другим иностранным журналом, и что-то отчеркивал в нем красным карандашом. Заметив Цугами, он встал и, ослепительно улыбнувшись полным зубов ртом, представился:

— Я Миура.

На вид ему можно было дать лет тридцать. Длинные волосы, бордовый галстук, небрежно завязанный крупным узлом, делали его похожим на преуспевающего помощника режиссера. Поспешность, с какой он поднялся со стула, создавала впечатление готовности энергично вступить в поединок с противником.

— Позвольте обратиться к вам с предложением. Не согласитесь ли вы продать мне все билеты на бой быков с двадцатипроцентной скидкой?

Миура без всяких предисловий приступил к делу, даже не удосужившись снова присесть. Цугами в первый момент растерялся — он никак не мог понять: что замышляет этот словно с неба свалившийся субъект? Чтобы выиграть время, он предложил Миуре присесть, окинул его взглядом: белоснежный воротничок сорочки, начищенные до блеска ботинки — одежда этого молодого франта по нынешним временам свидетельствовала о солидном доходе и откровенном желании его продемонстрировать. Потом Цугами остановил взгляд на его лице, на котором особенно выделялись глаза — тревожные и жаждущие. Лицо говорило о воспитанности, откровенности и отваге. В глазах же отражался не только молодой задор, но настойчивость и даже упрямство в достижении цели.

Заметив, что Цугами тянет с ответом, Миура, как бы желая предоставить ему некоторое время на раздумье, не спеша вытащил из кармана портсигар, извлек из него дорогую сигарету, щелкнул зажигалкой и выпустил длинную струю ароматного дыма. И только после этого, спокойнее и тише, чем прежде, сказал:

— Выгодное же дельце задумал этот господин, а нам-то что это сулит, наверное, подумали вы. Безусловно, на моем предложении ваша газета теряет двадцать процентов, но, с другой стороны, вы можете сегодня же за все получить наличными и будете гарантированы от убытков в случае дождя, землетрясения или любого другого стихийного бедствия, которое может помешать осуществлению ваших планов.

Миура скрестил ноги и внимательно посмотрел на Цугами, ожидая, какую реакцию вызовет его предложение. Цугами же по-прежнему пребывал в нерешительности, не зная, как следует ему реагировать. Угадав его состояние, Миура добавил: — Не извольте беспокоиться. О том, что я скупил у вас билеты, никто не узнает. Для всех непосвященных продавать их будет ваша газета, как свои собственные.

— А в каких, собственно, целях вы хотите приобрести билеты? — прервал, наконец, молчание Цугами.

— Для рекламы.

— Интересно. — Цугами почувствовал, как у него свело скулы и вспыхнуло желание дать отпор этому самоуверенному юнцу. — Объясните, каким образом вы намерены осуществить рекламу. Пока я это не уясню, весьма затруднительно дать вам определенный ответ.

Цугами с удивлением отметил про себя, что, подражая Миуре, он избрал такой же отрывистый и деловой тон разговора. Это вызвало у него легкое раздражение. По словам Миуры, он к каждому входному билету, приобретенному с двадцатипроцентной скидкой, приложит пакетик со своими таблетками «Свежесть». Таким образом, зритель, купивший входной билет, получит как премию пакетик «Свежести» стоимостью в семь иен. Газете тоже будет польза, поскольку премия к билету в виде пакетика «Свежести» привлечет новых посетителей.

— Итак, вы приобретаете билеты с двадцатипроцентной скидкой и к каждому приложите свою «Свежесть» стоимостью семь иен. Скажите, вся эта операция принесет вам прибыль или убыток?

— По моим расчетам, ни то, ни другое.

— Значит, ни прибыли, ни убытка? — Цугами глядел на Миуру с притаившейся в уголках губ легкой усмешкой. — Короче говоря, вы получите возможность бесплатно рекламировать вашу «Свежесть».

— Верно, в том случае, если мы распродадим все билеты. — На этот раз усмехнулся Миура. — Если же часть не будет продана, то сумма убытков окажется тем выше, чем больше останется в кассе билетов. Здесь я, безусловно, иду на определенный риск, в некотором смысле даже на аферу.

Миура все это время смотрел прямо в лицо Цугами и лишь на мгновение опустил глаза, когда прикуривал от зажигалки. А Цугами все еще не мог решить, выгодно ли для газеты предложение Миуры. Он быстро подсчитал, что продажа всех билетов с двадцатипроцентной скидкой в случае успеха их предприятия сократит доход на шестьсот восемьдесят тысяч иен, что было бы крайне досадно. В то же время его привлекала идея получить вперед сразу восемьдесят процентов всей стоимости билетов — особенно теперь, когда он ломал себе голову, как раздобыть всего лишь сто тысяч иен, о которых просил Тасиро. Но в тот самый момент, когда он услышал от Миуры с вызовом брошенные слова «иду на аферу», его решение окончательно созрело:

— К сожалению, не могу принять ваше предложение. Боюсь, если каждому посетителю будут вручены пакетики со «Свежестью», неизбежно создастся впечатление, будто бой быков проводится за ваш счет.

— В самом деле? — разочарованно произнес Миура, и Цугами показалось, что кровь стала медленно отливать у него от лица. Тогда Цугами, впервые ощутив свое превосходство над младшим по возрасту Миурой, решил кинуть ему спасительную веревку.

— Все билеты уступить вам не представляется возможным, но, если уж так вам это необходимо, могу предложить пять тысяч билетов на первые ряды — по пятьдесят иен.

— На первые ряды? Это меня не устраивает. — Голос Миуры звучал надменно. Видимо, на него подействовал тон Цугами, и он произнес эту фразу не как человек, которому отказано в просьбе, а так, будто сам отказывается от сделанного ему предложения. — Моя реклама не рассчитана на посетителей, которые приобретают билеты на лучшие места. Даже скупив у вас все билеты, я заранее исключаю именно самые дорогие из сферы воздействия рекламы «Свежести».

По словам Миуры, после войны многое переменилось. Прежние средние классы, с удовольствием покупавшие снадобья вроде «Свежести», которые в общем-то не представляют собой лекарства в истинном смысле слова, обнищали и приобретают на зрелища лишь самые дешевые билеты, а лучшие места теперь занимают представители новых влиятельных прослоек, которых «Свежесть» абсолютно не интересует, и рекламировать им эти таблетки — все равно что пускать деньги на ветер.

— Так как же? — заключил Миура. — Может, все же уступите мне все дешевые билеты?

— Не могу. Как раз дешевые билеты разойдутся сами собой без всякой рекламы. А вот в дорогих я не уверен.

— Крайне сожалею, что нам не удалось договориться, — вздохнул Миура. Он на минуту задумался, потом решительно встал и, глядя в упор на Цугами, сказал:

— По сведениям бюро погоды в ближайшие дни ожидается дождь.

— Знаю, — перебил Цугами этого невоспитанного юнца. — Для нашей газеты нынешнее предприятие тоже связано с риском.

— Ну что ж, — произнес Миура, беря шляпу. Видимо, он понял, что дальнейшие переговоры ни к чему не приведут, и на его лице появилась непринужденная улыбка. До чего же деловой и неунывающий юноша, подумал Цугами.

— Позвольте мне все же завтра часов в девять утра снова заглянуть к вам. А до этого прошу еще раз обдумать мое предложение.

— Заходите, пожалуйста, но вряд ли вы услышите что-либо новое.

Беспричинная печаль и усталость и ко всему прочему сожаление нахлынули на него и отравили душу после ухода Миуры. Наверно, следовало бы договориться с ним о продаже хотя бы половины билетов — наличные деньги сейчас так нужны… И что же такое есть в Миуре, что не позволило пойти ему навстречу, думал Цугами. Однако он вскоре отбросил в сторону свои размышления: предстояло еще так много сделать для организации зрелища.

Наскоро перекусив в кафе, Цугами направился в редакцию и стал просматривать только что вышедший пробный оттиск газеты. Треть полос занимали материалы, связанные с «бычьим сумо». Фотографии шествия быков, снятые в Санномия, казались чересчур броскими, но все же подходящими, если учесть, что до начала состязаний оставалось всего два дня. Неплохо была написана молодым репортером и статья — в меру живо и остроумно. Итак, с этим в порядке. Цугами, облегченно вздохнув, закурил. На сегодня оставалось еще завершить два дела: найти сто тысяч иен и решить вопрос с кормом для быков.

В три часа дня Цугами вышел из редакции, сел в машину и направился в офис Окабэ в Амадзаки. Машина остановилась у обширного двухэтажного деревянного здания, которое занимала компания «Хансин когё». Дом, целиком покрашенный в бледно-зеленый цвет, сверкал широкими окнами, что делало его похожим на санаторий. Обширный кабинет президента компании находился на первом этаже. За огромным столом сидел развалившись Окабэ. Увидев Цугами, он с возгласом: «Ага, вот вы и пожаловали!» — крутанулся на вращающемся кресле и с самодовольным видом уставился на вошедшего. В углу кабинета топилась железная печка, от которой волны тепла распространялись по комнате. Несмотря на пасмурный день, в кабинете было светло: южная стена была сплошь из стекла. Со времени их последней встречи в минувшем году в подвале того мрачного здания в Умэде Окабэ сильно сдал.

С присущей ему наигранной доброжелательностью он разлил по стаканам принесенное служителем виски.

— Эта штука все же лучше, чем чай. Пейте — и не будем сегодня спешить.

Он заставил Цугами выпить пару стаканчиков, сам же успел опрокинуть четыре, глотая виски так, будто запивал водой лекарство. С каждым стаканчиком Окабэ на глазах веселел и становился все более красноречивым. Цугами сказал, что время его очень ограничено: через два дня бой быков и дел невпроворот. На что Окабэ ответил:

— Всю работу надо перекладывать на подчиненных. Ваша обязанность — составлять планы и требовать их исполнения. И все! Сверх того ничего делать не следует. Взгляните на меня! Я целыми днями сижу здесь без особых забот. Вы, наверно, подумаете, что в таком случае без меня можно обойтись. Ничего подобного! Исчезни я — ив тот же день вся эта компания развалится. — Окабэ беспечно рассмеялся.

— У нас в газете по-другому… — начал Цугами, но Окабэ перебил его:

— Верно! И все же если до сих пор вам еще приходится суетиться, значит, с боем быков дело не выгорит! Поэтому оставьте все ваши заботы, садитесь и пейте виски.

Окабэ, видимо, оседлал любимого конька и начал увлеченно излагать свое кредо о том, как добиться успеха, подкрепляя его эпизодами из собственной жизни.

— Я готов составить вам компанию, — через силу улыбаясь, перебил его Цугами, — но прежде хотелось бы покончить с делом, которое привело меня сюда.

— Что за дело? Говорите, не стесняйтесь.

— Мне срочно нужно по два коку[12] риса и ячменя, а также два коку[13] сакэ. — Цугами умышленно попросил много больше, чем требовалось. Ему хотелось узнать, на что в действительности способен этот Окабэ, с которым он встречался во второй раз, но которого никак не мог раскусить. Цугами рассказал, для чего ему нужны рис, ячмень и сакэ, и попросил, если это возможно, доставить их в контору стадиона Хансин завтра до полудня.

— Ну и гость ко мне заявился, — со смехом воскликнул Окабэ, потом сказал:- Хорошо, не беспокойтесь, все будет сделано в срок.

— Что касается оплаты…

— Никаких денег. Компания «Хансин когё» дарит вам все это.

Цугами возразил, что не может принять такой подарок, и вновь попросил назвать цену услуг. Окабэ снисходительно улыбнулся:

— Моя компания достаточно богата, и это дар от чистого сердца. Считайте, что с делами покончено, а теперь выпьем. Не знаю почему, но вы мне очень нравитесь.

Цугами решительно поднял свой стакан и чокнулся с Окабэ. Ему как-то не верилось, что человек, который сидит сейчас перед ним и благодушно потребляет виски, настолько циничен и вероломен: ведь совсем недавно, не моргнув глазом, он перебросил контрабанду в вагонах для транспортировки скота!

Окабэ распорядился принести сыру и приготовить ужин. Затем они еще добрых два часа выпивали и закусывали. Говорил главным образом Окабэ, Цугами же рассеянно слушал его и думал о предстоящем бое быков. Хозяин без умолку разглагольствовал то о своей компании, то о политике, то о религии, то о женщинах. Его откровения, когда срывались с языка, казались удивительно интересными и поучительными, но, достигнув ушей Цугами, превращались большей частью в банальные прописные истины. Наконец, Окабэ опьянел настолько, что уже едва ворочал языком. Тогда заговорил Цугами, чтобы выяснить наконец то, что так его волновало с самого начала:

— Два коку риса и ячменя — это кое-что значит. Как же вам удается получать столько зерна?

— Нет ничего проще, — воскликнул Окабэ. — Я поставляю в деревню сельскохозяйственный инвентарь. Взамен получаю соломенные мешки. А теперь представьте себе, что в каждый мешок насыпают одно сё[14] риса. Это почти незаметно для постороннего глаза. Но даже если вдруг все вскроется, можно сказать, что рис остался по недосмотру. А теперь скажите, сколько будет, если одно сё умножить на сто, двести, тысячу…

Усталость и алкоголь брали свое. У Цугами закрывались глаза. С трудом приподымая отяжелевшие веки, он глядел в окно — на улице сгущалась тьма. Стекла затуманились, и капельки воды, стекая вниз, оставляли рельефные извилистые дорожки.

— А теперь подсчитайте: моя компания вывозит инвентарь примерно в тридцать деревень каждой префектуры, в одном лишь районе Кинки с его шестью префектурами мы имеем дело со ста восемьюдесятью деревнями, а из каждой деревни мы получаем по сотне мешков. — Окабэ уже сильно захмелел, и его рука описывала в воздухе странные круг, прежде чем ему удавалось поднести стакан ко рту. Цугамк, который то погружался в туман опьянения, то выныривал оттуда, слушал расчеты Окабэ и никак не мог уяснить, кто его благодетель: крупный мошенник или мелкий жулик.

На следующий день Цугами проснулся в редакционной дежурке около восьми утра. Перекусив, он поднялся в приемную, куда к девяти должен был прийти Миура. Там у окна около большой фарфоровой жаровни сидел Омото, который обычно появлялся лишь во второй половине дня. Директор болтал с дежурившими молодыми журналистами, но, заметив Цугами, воскликнул:

— Все небо затянуто тучами, но будем надеяться, что завтра обойдется без дождя.

— Обойдется, — буркнул Цугами. — Несколько дней погода еще продержится: передали, что область низкого давления на юге начала смещаться к востоку.

Сейчас Цугами беспокоила не столько погода, сколько то, где достать сто тысяч иен, которые до двух часов надо передать Тасиро.

Еще вчера после попойки с Окабэ он пытался связаться с двумя предпринимателями, но один из них уехал в Токио, а другой ответил, что наличные появятся у него лишь через несколько дней. С самого утра перед Цугами маячило лицо Миуры. Ему казалось, что, только согласившись перепродать билеты, он сумеет достать эти проклятые сто тысяч.

Узнав о предложении Миуры, Омото, посерьезнев, сказал:

— Если погода ухудшится, Миура, наверное, не придет. Тебе следовало договориться с ним вчера.

В этих словах сквозило явное недовольство действиями Цугами.

— Нет, Миура придет, — возразил Цугами. — Он обещал быть в девять. Он не тот человек, который в течение суток может переменить свои планы.

Омото саркастически заметил:

— Учти, это прожженный делец.

И все же, как и предполагал Цугами, без пяти девять в приемной появился Миура и не мешкая приступил к делу:

— Мое мнение: на восемьдесят процентов — будет дождь, на двадцать — сохранится хорошая пошла. Я сейчас в положении канатоходца, с риском для жизни балансирующего на проволоке. И все же я делаю ставку на эти двадцать процентов. Итак, господин Цугами, что вы теперь скажете о нашем разговоре? Хотя Миура и сравнил себя с «канатоходцем, с риском для жизни балансирующим на проволоке», он нисколько не колебался, предлагая сделку. Как и накануне, он прямо глядел в глаза собеседнику и с поистине наглым спокойствием ожидал ответа. И тут случилось неожиданное.

— Давайте не будем больше об этом говорить, — послышался голос Омото. Слова эти прозвучали настолько резко, что Цугами чуть не поперхнулся. Видимо, самоуверенность Миуры подействовала на Омото, как красная тряпка на быка. «Как? Из-за этого юнца потерять шестьсот восемьдесят тысяч иен?! Ни за что!»

— Вот как? Понимаю, — улыбаясь неизвестно чему, произнес Миура и, больше не касаясь своего предложения и поговорив для приличия несколько минут о нынешних тенденциях в экономике, решительно направился к двери с видом человека, успешно закончившего важные переговоры.

Проводив Миуру, Омото, еще не остывший от охватившего его возбуждения, сказал:

— Сто тысяч иен я постараюсь раздобыть сам. К полудню принесу. — Потом вытер лицо платком и добавил: — А завтра, я уверен, будет хорошая погода и никакого дождя — попомни мои слова, Цугами.

Омото ушел и вернулся чуть позже двенадцати. Передавая Цугами сверток, он вскользь предупредил, что деньги взял у друга. Тем самым он дал понять, что вернуть их надо будет с процентами. О своей выгоде Омото не забывал.

Не было и двух часов, когда Цугами появился на стадионе. Тасиро был в конторе и курил, поставив жаровню между ног.

— Все в порядке? — спросил он.

— Вот, возьми! — Цугами вытащил из портфеля объемистый сверток и небрежно кинул его на стол.

— Прекрасно! Вот за это спасибо! — Тасиро не спеша стал рассовывать деньги по карманам своего кожаного пальто. То, что не поместилось, он завернул в фуросики.[15]

— Было бы неплохо получить еще тысяч двести — триста, да не люблю иметь при себе слишком много наличных, — хрипло рассмеялся Тасиро.

Тут появился дежурный журналист.

— Представляешь, — воскликнул он, обращаясь к Цугами. — В четыре утра раздается стук в дверь. Я проснулся, спрашиваю, что случилось, а мне говорят: принимайте рис, ячмень и сакэ! Значит, Окабэ, который осушил вчера две бутылки виски и едва держался на ногах, все же не забыл о своем обещании. Цугами кивнул, пристально вглядываясь в окно, где среди голых ветвей ему почудились маленькие, насмешливые глазки Окабэ.

Вечером в ресторане в Нисиномия Цугами дал банкет в честь владельцев быков. От газеты присутствовали Омото, Цугами и несколько репортеров. Все прошло гладко, если не считать одного забавного случая. Хана Митани, владелица быка, которому прочили победу в завтрашнем поединке, полная женщина лет сорока, внешне мало похожая на крестьянку, впала в истерику, опрокинула стол и, громко крича, стала поносить своего соседа.

— От кого другого, а уж от Кавасаки ни за что не приму чашку с сакэ, — кричала она. — Нам нужна победа. Я все поставила на карту, направляясь сюда. Старик отец и дети мои сейчас совершают омовение, чтобы молитвы их дошли до Будды!

С покрасневшим от сакэ лицом Хана Митани стояла, прислонившись к стене, и орала на своего соседа. Она не была пьяна. Просто страстное желание победы привело ее в состояние, граничащее с помешательством. И когда Кавасаки — владелец быка, которому тоже прочили победу, — предложил ей выпить чашку сакэ, нервы ее не выдержали.

— Что и следовало ожидать, — сказал Тасиро, подходя к Цугами. — Газета создала нездоровый ажиотаж вокруг предстоящего зрелища. — С чашкой сакэ в руках Тасиро стал обходить столы, успокаивая возбужденных гостей. Цугами же в это время думал о том, что, занятый подготовкой зрелища, он забыл самое существенное: поединок — это сражение живых существ, и не столько быков, сколько их владельцев. Да и не только он. Об этом забыли Омото и Окабэ, Миура и даже Тасиро.

Цугами проснулся в дежурной комнате на третьем этаже. Монотонный шум снаружи заставил его буквально выпрыгнуть из постели и броситься к окну. Дождь! Он настежь распахнул створки и высунул руку наружу. Редкие холодные капли ударили в ладонь. Видимо, дождь начался недавно. Цугами взглянул на часы. Пять утра. Цугами был в спальном кимоно и вскоре почувствовал, что его бьет дрожь от утреннего холода. Он быстро накинул пальто, по темной лестнице на ощупь спустился на второй этаж и из редакторской комнаты позвонил на метеостанцию. Заспанный недовольный голос дежурного сообщил прогноз: «Облачность с прояснениями». Не успел Цугами возразить, как в телефонной трубке раздались короткие гудки.

Вернувшись в дежурку, Цугами забрался в постель и попытался уснуть. Но сон не шел. Дождь усилился, пошел град, время от времени порывы ветра хлестали в окно мокрой крупой. В семь утра, так и не сомкнув глаз, Цугами встал. Зазвонил телефон.

— Черт подери, дождь! — послышался голос Омото.

— При небольшом дожде можно начинать. До девяти утра еще два часа времени, — возразил Цугами.

— Но ты не видишь, что дождь усиливается? — В голосе Омото звучала растерянность.

К восьми часам в редакции собрались все сотрудники, имевшие отношение к бою быков. Дождь то ослабевал, то вновь разражался с еще большей силой. Было все же решено ехать в контору, и все присутствующие, разместившись в пяти машинах, отправились на стадион.

В конторе одиноко сидел Тасиро и прихлебывал чай. С висевшего на гвозде кожаного пальто стекали капли дождя.

— Да, попали мы в переплет. Но ничего, любое дело подстерегают неожиданности, — пробормотал он.

На сразу постаревшем лице его особенно резко выделялись морщины. Тасиро казался спокойным, но это было спокойствие неудачника. Чуть позже прибыл Омото. Он был очень расстроен, ни с кем не заговаривал и лишь нервно мерил шагами комнату. Время от времени он выходил наружу, возвращался промокшим до нитки, плюхался на стул и с неприступным видом набивал табаком трубку.

К десяти часам дождь ослабел и небо начало проясняться.

— Ну, дождик вот-вот кончится, и засияет солнышко, — весело сказал кто-то.

— Может, начнем в час? — предложил Омото.

— Соберется тысячи три — не больше, — возразил Цугами, который пока еще не проронил ни слова. Голос его прозвучал отрешенно.

— Пусть соберется три тысячи, пусть даже две — все равно надо поскорее начинать, иначе прогорим! — настаивал на своем Омото.

К одиннадцати часам дождь прекратился. Сотрудники газеты помчались к ближайшим станциям электрички и стали расклеивать наскоро изготовленные объявления: «Бой быков начнется в два часа!» То же сообщали громкоговорители, установленные на стадионе.

К двум часам понемногу стали собираться зрители: старики и студенты, дети и домохозяйки с неказистой снедью, завернутой в фуросики, демобилизованные солдаты, еще не снявшие форму, и нарядно одетые молодые парочки — в общем, публика самая разношерстная. Из окна конторы было видно, как люди небольшими группками пробирались на свои места.

Цугами стоял у ближних рядов и бесстрастно, словно посторонний, наблюдал, как узкими, но непрекращающимися ручейками зрители втекают в чашу стадиона. Каждые десять минут прибавлялось по сотне — это он проверил по часам. Ему казалось, что поток постепенно ширится. И все же он понимал, что более половины мест останутся незанятыми. Срок аренды был строго ограничен тремя днями, и ни о каком переносе боя из-за дождя не могло быть и речи. Поэтому даже один неудачный день означал крах всего предприятия.

С того места, где стоял Цугами, виднелись поля, тянувшиеся до подошвы далеких гор Рокко. Среди полей там и сям были разбросаны заводы и группки домов, съежившихся, казалось, под нависшими над ними тяжелыми черными тучами. Весь пейзаж напоминал сделанное тушью изображение на фарфоре, от которого веяло холодом. На горах Рокко кое-где еще сохранился снег, узкими полосами спускавшийся от вершины вниз. Глядя на эти снеговые полосы, Цугами пытался справиться с охватившей его усталостью. Ему казалось, будто лишь там, среди снегов, сохранилась чистота, которая исчезла, улетучилась из этой страны, потерпевшей поражение в войне.

Над загоном были вывешены яркие флаги с именами быков. Сейчас они, мокрые от дождя, тяжело свисали на древках. Мог ли Цугами, отдавший за последние три месяца столько сил организации этих состязаний, предположить, сколь жалкая картина откроется перед его глазами сегодня! В отличие от Омото, старавшегося хоть как-то сократить огромный ущерб, который понесет — теперь это уже было ясно! — газета, Цугами равнодушно взирал на жалкие итоги своих трудов. Он с особой силой ощутил свое одиночество перед неумолимо надвигающейся катастрофой. Его охватило чувство невыносимой досады, недовольства собой за допущенный просчет — то самое чувство, какое испытывает борец сумо, которого медленно, но неумолимо выталкивает противник за край ринга.

Тем не менее к двум часам на стадионе собралось тысяч пять зрителей, но, когда Омото обратился к ним с приветственной речью, усиленной тридцатью шестью громкоговорителями, снова начал моросить дождь, который перешел в настоящий ливень, лишь только на ринг вывели первую пару быков.

— Придется отменить, зрители начинают расходиться, — сказал один из журналистов, подойдя к Цугами, который сидел за столом судейской коллегии.

— Что ж, объявите, что на сегодня бой быков отменяется.

Цугами встал со своего места, пересек по диагонали ринг и поднялся на верхний ярус. Там еще оставалось около тысячи зрителей. Раскрыв зонтики либо с головой накрывшись пальто, они стояли, нервно переминаясь с ноги на ногу, и сердито смотрели в сторону ринга. Как только объявили об отмене боя быков, зрители зашумели и двинулись к выходу. Лишь один Цугами оставался неподвижным среди зашевелившейся толпы, словно хотел собственным телом защитить нечто, неудержимо рушившееся у него на глазах. Впервые ощутив всю глубину своего поражения, он присел на мокрую скамейку и замер, не замечая низвергавшихся на него потоков воды.

Внезапно над ним раскрылся зонтик, и сетка дождя отступила. Даже не оборачиваясь, он понял, что рядом с ним Сакико.

— Глупый, так ведь недолго и простудиться. Вставай скорее! — В ее глазах можно было прочитать одновременно и сочувствие, и неприязнь.

Цугами встал.

— Пожалуй, тебе лучше поехать домой, в Нисиномия, — сказала она.

Он невидящими глазами посмотрел на нее и, словно очнувшись, сказал:

— Подожди немного, улажу кое-какие дела и вернусь.

Пробираясь сквозь шедшую навстречу толпу, они спустились к главному входу, где Цугами оставил Сакико и зашел в контору. Он уже пришел в себя, и только побледневшее лицо напоминало о недавних переживаниях. Омото в конторе не было. Цугами сообщили, что Омото сел в машину и уехал в редакцию. Он вытер носовым платком мокрые от дождя волосы, несколько раз провел по ним расческой, поправил галстук и закурил. Затем с необычайной решительностью и быстротой он начал одно за другим улаживать самые неотложные дела: все, что касалось быков, перепоручил Тасиро; дал подробные указания журналистам относительно статей в завтрашний номер газеты; потом собрал всех сотрудников, находившихся в конторе, и объявил: — Если завтра с утра будет дождь, бой быков отменяется в любом случае. Лучше сделаем максимум, чтобы обеспечить успех в последний день, послезавтра. — Слова Цугами прозвучали как приказ, но, может быть, и как приговор.

Затем он распустил всех дежурных по домам и пошел к выходу. Вместе с совершенно продрогшей Сакико они сели в последнюю редакционную машину. Откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, он замер, уткнувшись в мокрый воротник пальто искаженным от страдания лицом. Время от времени Цугами закусывал губу и тихонько стонал. Сакико несколько раз пыталась заговорить с ним, но он в ответ лишь молча покачивал головой. Сакико не отрываясь глядела на любимое лицо. Впервые она подумала о том, что это живое существо принадлежит ей. Сакико казалось, будто несчастный блудный сын вернулся домой — и не к кому-нибудь, а именно к ней. Победоносное материнское чувство охватило ее. Да, она любила его, но это была странная любовь, порождавшая ощущение некой жестокой радости. В ее сердце как бы существовали рядом нежность и отчужденность. Глядя на Цугами, она думала, что готова обвить его руками и ласкать без конца и в то же время могла бы без всякого сожаления оттолкнуть от себя. Никогда за три года их знакомства такие мысли не приходили ей в голову — ведь до сих пор именно он то расставался с Сакико, то призывал ее обратно и вновь прогонял. Она вынула носовой платок и, немного стесняясь шофера, стала вытирать мокрое от дождя лицо Цугами.

К вечеру второго дня дождь, ливший почти без перерыва, прекратился. Наутро установилась прохладная ясная погода — самая подходящая для поединка. К девяти часам было продано шестнадцать тысяч билетов — не так уж мало, но все же меньше, чем рассчитывали устроители.

Омото чуть не ежечасно подходил к кассе, подсчитывая, на какую сумму сокращается колоссальный ущерб, который понесла газета за первые два дня. Тасиро тоже нервничал. Он то поднимался на самый верхний ярус стадиона, наблюдая за потоком людей, спешивших сюда с пригородных станций электрички, то, путаясь в полах своего кожаного пальто, поспешно спускался вниз. С самого утра тоже мысленно занимаясь подсчетами, он, в отличие от Омото, временами испытывал острые приступы отчаяния и, не находя себе места, то появлялся у стола судейской коллегии, то бродил среди зрителей, то подходил к ограде, где были привязаны быки. Иногда он вытаскивал из кармана фляжку с виски, не спеша отвинчивал крышку и прикладывался к горлышку.

Тасиро, как и Омото, совершенно не следил за ходом поединков. Зрелище сцепившихся рогами быков представлялось им чуждым и бессмысленным.

Цугами сидел за столом судейской коллегии. Перед ним громоздились призы, почетные грамоты, стопки программ. Временами Цугами ловил на себе взгляды сотрудников редакции, угадывая в них либо сочувствие, либо злорадство и неприязнь. Он сидел здесь с утра и, подобно Тасиро и Омото, ничего не видел: ни боя быков, ни заполнивших трибуны людей, ни результатов боев на огромном табло. Репродукторы вопили без умолку, комментируя ход боя, но Цугами ничего не слышал. Все происходящее представлялось ему неким бессмысленным празднеством, к которому он не имел никакого отношения. Иногда от порыва северо-западного ветра хлопал парусиновый тент, натянутый над судейским столом, почти одновременно над полем взлетали обрывки бумаги. В голове Цугами уже зрел новый план: следующий бой быков провести летом в Токио. Можно было бы запродать эту идею Обществу по охране домашних животных либо министерству сельского хозяйства и лесоводства, а может и министерству финансов. Он бы принес больше дохода, чем лотереи, да и затмил бы все остальные зрелища! Таким образом можно было бы возместить ущерб, понесенный Тасиро, и залатать дыру в бюджете газеты. Новая идея увлекла Цугами, а отчаяние и безнадежность отхлынули, словно волны от неприступной скалы. Нет, нынешний провал ему уже не страшен.

К трем часам кассы продали тридцать одну тысячу билетов. На большее рассчитывать не приходилось.

— Теперь можно и подсчитать убытки, — сказал Тасиро, неизвестно откуда возникший перед Цугами. — Миллион иен. Если поделить пополам, получается по пятьсот тысяч на брата.

Тасиро нахально сел прямо на стол, где лежали призы и грамоты. А когда кто-то из судей сделал ему замечание, он без всякого смущения плюхнулся рядом с Цугами на место председателя судейской коллегии, взял сигарету изо рта Цугами и прикурил от нее. Чувствовалось, что Тасиро сильно навеселе.

— Господин Цугами, по нынешним временам пятьсот тысяч не такие уж большие деньги, но дело в том, что мне их дал взаймы мой братец. И под большие проценты! А братец мой, скажу я вам, тот еще субъект… и-и, такой скупердяй, какого еще свет не видывал. Эх, противно все, так противно, что слов нет. — Тасиро воздел руки к небу, пошевелил скрюченными пальцами, потом обхватил руками голову и сник. Полы его пальто откинулись, и Цугами заметил, что подкладка внизу распоролась. Он внезапно подумал, что до сих пор совершенно не интересовался личной жизнью Тасиро, не спрашивал его о жене и детях. Глядя на распоровшуюся подкладку, Цугами решил: Тасиро, видимо, одинок, жена умерла, либо они расстались. По крайней мере, в облике Тасиро что-то подсказывало ему, что он несчастен. — Предприятие — такая штука, господин Цугами, всегда может обернуться не той стороной. Пойду-ка пройдусь еще разок, — пробормотал он и нетвердой походкой, но с невозмутимым видом направился к загону для быков, глубоко засунув руки в карманы кожаного пальто.

Не успел Тасиро уйти, как с противоположной стороны к судейскому столу стал проталкиваться Миура. Увидев его, Цугами даже привстал. А тот как ни в чем не бывало произнес:

— Благодарю вас, что соизволили вчера меня принять. — Если бы не широкий стол, он, наверно, пожал бы Цугами руку. — Сегодня хочу сделать вам еще одно предложение. — В его словах, в тоне, каким они были сказаны, никто не смог бы уловить и признаков насмешки или торжества, как и сочувствия или сожаления. Вид его был сухо-деловой. — Я слышал, вы хотите устроить фейерверк. Если так, то в петарды можно было бы заложить сотню листовок с рекламой «Свежести». Тот, кому они достанутся, получит у выхода коробочку «Свежести». Все расходы на фейерверк я беру на себя.

— Прекрасно, — сказал Цугами. — Можете заложить в петарды хоть двести листовок — сколько хотите! О расходах на фейерверк не извольте беспокоиться. Мы ведь тоже заинтересованы, чтобы бой быков завершился достойно.

Миура помахал кому-то рукой, и к судейскому столу подбежали двое мужчин — видимо сотрудники его компании. Он обменялся с ними несколькими словами и, повернувшись к Цугами, сообщил, что эти двое во время фейерверка будут заниматься его делами.

Сам же он вынужден откланяться — много работы. С этими словами Миура поспешил со стадиона, даже не взглянув на ринг.

При разговоре с Миурой Цугами постоянно ощущал какое-то напряжение. В этом молодом человеке чувствовались холодная самоуверенность и твердость, которые, как и в первую встречу, порождали неприязнь. И дело не в свойственном Миуре эгоизме делового человека, которого ничто, кроме очередной сделки, не интересует, не в рационализме и погоне за прибылью, не в презрительном высокомерии, проскальзывающем в алчущем взгляде его глаз. Здесь было нечто иное, некая абсолютная несовместимость Миуры — ему, видимо, с самого рождения выпал на долю успех во всех его начинаниях — и неудачника Цугами, которого судьба неумолимо вела к катастрофе. Наверно, Цугами ненавидел Миуру за то, что тому предопределено одержать верх. Стараясь отмахнуться от невеселых мыслей, Цугами стал оглядывать стадион. Там, где были привязаны быки, ему бросилась в глаза знакомая фигура. Да, это, несомненно, был Окабэ! В сопровождении Тасиро он медленно шел вдоль ограды, останавливался около каждого быка и словно приценивался. Цугами понял, что некоторым быкам уже не вернуться в город В., а может быть и всем. Глядя на маленькую фигурку Окабэ, который стоял, скрестив руки, и согласно кивал головой, Цугами уже не испытывал к нему ненависти. Скорее он порицал самого себя за неосмотрительность: ведь он был уверен, что вопрос с покупкой быков давно и окончательно решен не в пользу Окабэ…

Уже около часа с переменным успехом длился бой между главными претендентами на победу — быками, принадлежавшими Митани и Кавасаки. Два огромных животных, сцепившись рогами и угрожающе хрипя, кружили по рингу, но, видимо, силы их были равны, и зрители уже стали терять надежду, что равновесие это когда-нибудь нарушится. Скучное зрелище слишком затянулось, и один из судей высказался за то, чтобы объявить ничью. Цугами предложил обратиться к зрителям пусть сами решат, продолжить бой или объявить ничью.

— Пусть сначала хлопают в ладоши те, кто согласен на ничью!

Раздались громкие аплодисменты. Но, против ожидания, в ладоши хлопало менее трети зрителей.

— Теперь пусть аплодируют те, кто за бой до победы!

По громовой овации стало ясно, что бой будет продолжаться.

Цугами, решив немного размяться, направился к скамьям первого яруса. Неожиданно он вспомнил, что Сакико во второй половине дня будет ждать его в последнем ряду первого яруса.

Она была на стадионе уже более часа. Безразлично глядя на ринг, она никак не могла понять, зачем Цугами потратил столько сил для организации этого скучного и чуждого современному духу зрелища. Время от времени она посматривала в сторону судейской коллегии. Нет, это уже не тот доведенный до полного отчаяния человек, который позавчера доверил ей все, чем страдала его душа. Его энергичный профиль, резкие жесты — все говорило о том, что сейчас она видит прежнего Цугами — решительного и целеустремленного руководителя газеты. Еще позавчера в укромном уголке его сердца сохранялось для нее место, там была пустота, которую никто, кроме нее, не смог бы заполнить. А сегодня эта уверенность, будто она и есть та самая женщина, без которой Цугами не может жить, обернулась странным и несбыточным сном. Теперь она видела там, внизу, эгоиста Цугами, которого пыталась забыть, не ведая, что сама давно уже им забыта. Всему конец! Цугами больше никогда к ней не вернется. Сегодня Сакико ощутила это с особой остротой и ясностью…

— Благодарю вас за то, что все же не забыли обо мне. — В ее голосе не чувствовалось насмешки. Напротив, эта фраза прозвучала в ее устах вполне естественно — настолько далеким и чужим казался ей сегодня Цугами.

— Сами зрители решили, чтобы бой между быками Кавасаки и Митани шел до конца. Представляешь, две трети потребовали продолжения этого бессмысленного, скучного поединка. — Цугами равнодушно глядел на быков, и в его взгляде не было ни гнева, ни презрения. — Понимаешь, это значит, что две трети зрителей просто держат пари. Их не интересует сам поединок, для них важна личная удача.

Усмешка искривила губы Цугами. Она показалась Сакико холодной и презрительной. Откуда у него это высокомерие? «А разве газета в первую очередь не ведет себя как рядовой зритель, рискуя своим будущим во имя барыша?» — подумала она. И Тасиро рискует, и Омото, и Хана Митани…

— Все держат пари, все идут на риск. Один ты ко всему безразличен… — Сакико сама не ожидала, что бросит ему в лицо столь резкие слова.

На мгновение в глазах Цугами вспыхнул огонь и тут же погас. Они стали печальными. Заметив, как подействовали на Цугами ее слова, Сакико решила смягчить их и добавила:

— Почему-то мне так кажется. Глядя на то, как ты сегодня ведешь себя.

Внезапно Сакико охватило чувство, какое не назовешь ни страданием, ни гневом. Просто ей захотелось всей своей силой столкнуться с Цугами. И она, на этот раз ощущая ничем не прикрытую ненависть, сказала:

— Ты ведь лично с самого начала ничем не рисковал, ты не тот человек, который идет на риск!

— Ну, а ты? — Цугами задал этот вопрос без всякой задней мысли, но у Сакико перехватило дыхание. Она почувствовала, как кровь отливает у нее от лица, и, криво усмехнувшись, ответила, подчеркивая каждое слово:

— Я?! Я тоже кое-что ставлю на карту.

В тот самый момент, когда Цугами спросил ее: «Ну, а ты?», она приняла решение: если коричневый бык победит черного, они с Цугами расстанутся навсегда. Сакико поглядела на ринг. Там, словно две статуи, недвижимо стояли, сцепившись рогами, два быка: коричневый и черный. В очистившемся от туч небе сверкало зимнее солнце, освещая холодными, негреющими лучами этих быков, бамбуковую ограду и толпы зрителей на стадионе. Погонщики, стараясь оживить поединок, подталкивали животных сзади, били их по бокам. Флаги хлопали на ветру, голос комментатора, многократно усиленный громкоговорителями, повторял одни и те же слова. Трибуны замерли. Зрители как зачумленные глядели на быков. Внезапно от этой зловещей тишины на Сакико повеяло невыносимым страхом и холодом. И в этот момент тишина взорвалась громовым воплем. Люди повскакивали со своих мест. Равновесие сил, которому, казалось, не будет конца, неожиданно нарушилось, и победитель, дико мыча, закружил по рингу. Сакико не сразу смогла понять, кто одержал верх. Внезапно у нее закружилась голова, и, почти теряя сознание, стараясь не поддаться желанию опереться на плечо сидевшего рядом Цугами, она поглядела на ринг. Там, тяжело дыша, подстегиваемый криками обезумевшей толпы, выписывал замысловатые вензеля коричневый бык.