Три поцелуя

И я сражался на равнинах Франции, где злые духи файфинели, как их называли, щекочут артиллеристов и сбивают их снаряды с пути. И хотя я сам управлял гаубицей и отправил множество снарядов в ночь, никогда не чувствовал их щекотки на своей шее. Возможно эти духи сражались на нашей стороне и донимали только немцев, и возможно кто‑то из них сбил снаряд, предназначенный для меня.

Или возможно, все что происходит в мире, дело рук людей и случая, а предзнаменования есть всего лишь страхи, а проклятия — выдумки. Я никогда не видел, чтобы Бог спас котенка или наполнил брюхо мальчика хлебом, и я никогда не встречал его на поле боя, занятого раздачей противогазов солдатам. И если ему не хочется утруждать себя тем, чтобы перехватить несколько пуль своей дланью, или тем, чтобы потянуться вниз и удержать гору от разрушения, и если он постоянно забывает о дождях, что он ниспослал, которые льют уже год, и миллионы умирают от голода, разве ему есть дело до проклятой красивой девушки в Джайпуре?

Может быть он прямо сейчас сидит где‑то и переплетает нити Провидения, подобно ткачихе, но я видел слишком много крови, чтобы доверять его одеждам. Я бы скорее доверился песне из твоих уст, чем Провидению, хотя не видел доказательств ни того, ни другого. Когда придет день, когда ты наконец споешь, я надеюсь, что буду среди слушателей. По правде говоря, я надеюсь, что буду единственным слушателем, чтобы я мог сберечь все твои слова для себя. Мне казалось, что я давным‑давно позабыл, что есть красота, пока не увидел тебя, и теперь я жажду ее, как мальчишка, которым я был когда‑то, безрассудно съедавшим порцию хлеба бесенка.

Твой, зачарованный, Джеймс Дорси

Анамика вспомнила, как красивый солдат смотрел на нее в саду, как он ее рассмотрел, увидел, а она покраснела и прикусила губу. Она положила письмо обратно в дневник, но через минуту вынула его и прочитала вновь. А потом еще раз.

Ночь она провела беспокойно, то и дело просыпаясь от ярких снов, в которых пела. Проснувшись, она лежала в темноте с широко распахнутыми глазами. Сердце бешено билось. Девушка вслушивалась в тишину, в поисках любого намека на ее голос ненароком задержавшийся в воздухе. Один раз она даже подошла к двери сестры и попыталась услышать ее дыхание, чтобы убедиться, что ее голос не ускользнул во сне и не убил всю семью. Наконец, боясь закрыть глаза, она сочинила ответ на письмо. Это была простая цитата из Киплинга, которая гласила:

Существует мнение, что к востоку от Суэца непосредственный контроль Провидения кончается; человек там подпадает под власть азиатских богов и дьяволов, а Провидение англиканской церкви осуществляет над англичанами лишь ослабленный и нерегулярный надзор.

После завтрака она отдала ответ чапрасси, чтобы тот доставил его до места назначения.

Джеймс расхохотался, когда прочел письмо. Она удивила его. Он ответил ей, указав на средства, которыми, как он дерзко утверждал, дьяволы Индии могут быть легко перехитрены. Стоит всего лишь оставить на ночь блюдца с хересом для их шпионов, настенных ящериц. Они опьянеют и забудут спуститься в ад, чтобы отчитаться.

Это письмо чапрасси также доставил. Анамик ответила в тот же день. Она написала, что ее айя практикует гоули шастру, искусство чтения полос на шкурках и манеру бега настенных ящериц в поисках предзнаменований. Она робко добавила, что однажды была на базаре у астролога. Она никому об этом не рассказывала, и Джеймс спросил ее в ответном письме, какая судьба ей была предсказана, и не упоминал ли астролог случайно солдата?

Она переписывались несколько дней подряд, медленно открывая себя друг другу. Письма становились длиннее, и серые глаза Анамик теряли часть той призрачной тени, которую увидел в них Джеймс, а сердце Джеймса начало шаг за шагом подниматься из болота грязи и призраков, в котором оно увязло со времен Франции.

Прим. переводчика: *город в Баварии на юге Германии, где каждую зиму (с 1882) проводятся Байройтские фестивали оперной музыки.

**няня из местных жителей.

***вина — индийский щипковый струнный инструмент

**** Р.Киплинг «Начертание зверя», перевел с английского Д.Вознякевич.

Глава шестая

Первое прикосновение

Во второй раз они увиделись на музыкальном вечере, организованного матерью Анамик. Она регулярно приглашала неженатых мужчин на роли в легкой опере, чтобы развлечь своих дочерей, а Джеймс был красив, и он был героем войны, и в довершении ко всему у него оказался славный тенор. Единственное, что мешало ему стать новым фаворитом среди мемсахиботок*, была его неизменная привычка смотреть только на Анамик, пока он пел.

Остальные в саду помнили тот пристальный взгляд, и теперь они видели в этом взгляде, что между этими двумя что‑то происходило, прямо здесь, в данный момент. У моста два конца, которые тянутся друг к другу и встречаются посередине, обретая поддержку друг в друге, становясь совершенным.

В конце вечера Джеймс уговорил жену старого миссионера сесть за рояль, чтобы у него появилась возможность потанцевать с Анамик. Они впервые прикоснулись друг к другу, сначала деликатно и благопристойно, кончиками пальцев к талии и рукой к плечу, приготовившись танцевать. Но почти тотчас же, губы Джеймса нежно дотронулись до мочки уха Анамик, когда он что‑то прошептал ей. Она густо покраснела, и в ее взгляде появились тоска и надежда.

— Я люблю тебя, — прошептал он ей, и ему показалось, по тому как она сжала свои губы, что мысленно она прошептала ему в ответ те же слова.

Она и прошептала. Ей даже показалось, что она могла почувствовать вкус этих слов: имбирь, чили и мёд, огонь и усладу, она перекатывала их на языке, как конфету. Наверное, при иных обстоятельствах потребовалось больше времени, чтобы добиться от нее ответных чувств, но в этот момент что‑то начало происходить. Идея упала на плодородную почву, подобно семени, и в течение следующих недель она продолжала расти, как ветвь смоковницы, буйная и всепобеждающая, закручиваясь вокруг ее старых верований и покрывая их ростками новых убеждений, пока те, будучи сокрытыми, не проявили себя, словно тигр в чаще — практически незрим, но невероятно смертоносен.

Были еще музыкальные вечера и письма. Они украдкой держались за руки за ужином под столом, играли в четыре руки, танцевали. Он продолжал нашептывать ей на ушко, от чего по шее и спине Анамик бегали мурашки. Они никогда не оставались один на один, но возможно для них больше никого не существовало, когда они смотрели друг на друга. Сидя в стороне, подальше от толпы на всякой вечеринке или сборище, Джеймс говорил, а Анамик писала на своих табличках маленькие записочки, которые Джеймс потом хранил вместе с ее письмами. Она даже начала учить его некоторым простым знакам языка жестов, такими, как «жажда» и «танец». Он спросил ее, не тая веселого блеска в глазах, как показать знаками «Я люблю тебя», чтобы узнать их потом, если она захочет ему признаться. И, покраснев, она показала ему.

Анамик расцвела. Другие мужчины начали задаваться вопросом, почему понадобился какой‑то чёртов Джеймс Дорси, чтобы они смогли увидеть, что немая Анамик или нет, но она была одним из самых прелестных существ в Джайпуре, если не во всей Индии. Однако никто из них не смог обременить себя ухаживаниями за девушкой. Они даже не могли перехватить ее взгляд, она отказывалась с кем‑либо танцевать, кроме Джеймса.

И пока они танцевали Джеймс шептал ее. Он уговаривал её спеть, сказать ему, что она любила его.

— Как мне в это поверить, — вопрошал он, в его карих глазах была мольба, — если ты сама мне об этом не скажешь? — Он знал о птице в клетке и представлял, что она томится там, как несчастное животное в придорожном зверинце. — Птиц нельзя держать в клетках, — говорил он теплыми губами почти прикасаясь к её уху. — Они должны летать.

Вскоре Анамик приняла решение: если Джеймс попросит ее выйти за него замуж, она ответит ему. Первое слово, которое она произнесет вслух, будет «да».

Прим. переводчика: *европейские женщины, живущие или посетившие Индию.

Глава седьмая

Торжествующий демон

Сидевший на корточках Васудев в наполненном шепотками и бормотанием саду, увидел свет в глазах Анамик и издал смешок, от которого случайного свидетеля затошнило бы.

Эта девушка была влюблена! Ничто не может служить большей угрозой для осторожности — только любовь. Никто не мог заставить сдаться глупую девчонку, кроме красивого солдата, нашептывающего слова любви ей на ухо! И более того, солдат умолял ее заговорить! Это было настолько совершенно, что почти заставило Васудева поверить в Провидение, но он знал, как крутятся винтики в людских жизнях, заставляя их взбираться то вверх, то падать вниз. Если боги и существовали, им не было дела до мелочей. И если английский солдат пережил самую кровопролитную войну, которую когда‑либо знал мир, и прошел половину планеты, чтобы влюбиться в эту конкретную девушку и заставить ее проклятью свершиться, что ж, Васудев, только поблагодарит его гребанное величество Случай за это. Васудев так и сделал.

Все случилось как нельзя вовремя. Старая стерва долго не протянет. Васудев давал ей не больше недели. Он снова хихикнул. Эстелла впервые пропустила их чаепитие тем утром. Он ждал ее в Аду, его улыбка становилась шире — мгновения сменялись одно другим, а ее высокий худой силуэт так и не появлялся в темном туннеле.

У Васудева в кармане лежало ее тонизирующее средство, и он, насвистывая, отправился к ее распрекрасному дворцу, чтобы доставить тоник лично.

— День добрый! — выкрикнул он, когда Прандживан открыл дверь. С притворной заботливостью Васудев спросил: — Мемсахиб нездоровится сегодня?

Прандживан одарил его привычным каменным взглядом и произнес:

— Мемсахиб очень занята. Она просит передать, что будет завтра в то же время.

Васудев громко рассмеялся.

— Она не пропустила ни дня с тех пор, как Яма навязал ее мне. Несмотря ни на что! Не взирая на болезни. Занята? У меня зубы сводит, Прандживан, от твоей лжи. Если она не на смертном одре, то ей лучше самой сказать мне об этом.

Прандживан даже бровью не повел.

— Принес Мемсахиб тоник? — спросил он.

Что Васудева возмущало больше всего в факторуме, так это его невозмутимость. Даже Эстеллу можно заставить морщиться и хмуриться, но Прандживана — никогда. Его лицо будто было маской, которая не выражала ничего. Демон считал его крайне неуправляемым. Он неохотно достал склянку и отдал ее. — Не то чтобы ей это было нужно, — сказал он. — Думаю, в следующий раз, когда я увижу нашу дорогую Эстеллу в Аду, это будет только ее душа, которая прилетит, как мотылек к огню, как и любой другой жалкий человечишка.

Прандживан начал закрывать дверь перед лицом Васудева, но демон выпалил:

— И держу пари у нее подберется замечательная компания из британцев по пути следования, слышишь меня? И я еще не закончил с проклятьем!

Дверь захлопнулась. Васудев топнул ногой и закричал.

— Эта девчонка заговорит! Слышишь меня? Голос может вырваться из нее в любое мгновение, как торнадо, и я одержу победу! Она влюбилась, старый ты черт Прандживан! Слышишь? Ради любви девчонка будет совершать безумства. Спроси Эстеллу, она ради любви в Ад спустилась!

Ответа не последовало и Васудев остался стоять у входя для прислуги, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.

— Проклятый Прандживан, — пробормотал он, сдаваясь и уходя, пытаясь утешить себя, грезами о мрачных способах умерщвления ублюдка, как только Эстелла наконец умрет и не сможет больше защищать его. Что‑то причиняющее боль, подумал он.

Что‑то мучительное.

Глава восьмая

Украденная тень

Следующим вечером состоялось празднование дня рождения Анамик. У себя дома Джеймс сунул в карман маленькую бархатную коробочку с кольцом, надел смокинг и глубоко вздохнул. Он не мог позволить себе большой бриллиант, так же как он не мог позволить себе содержать жену, особенно дочь из привилегированной семьи такую, как Анамик. Разумеется, это было безумием, но из всех безумств, что он знал, это было самым волшебным. Он похлопал себя по карману и вышел из дома.

Он только купил цветы и зашагал мимо Дворца Ветров, как перед ним вырос высокий сурового вида индииц. На мгновение Джеймс подумал, что он, должно быть, головорез, у него был такой напряженный взгляд, можно сказать одичалый, но потом он узнал его по отлично скроенному английскому костюму. Это тот самый факторум вдовы, которую все звали «старой стервой», наполнивший голову Анамик страхом и предрассудками, омрачив ее молодую жизнь молчанием.

— Что тебе нужно, приятель? — спросил Джеймс, расправив плечи, и к своей радости обнаружив, что он выше индийца.

— Вы любите девушку? — спросил Прандживан.

— Это не ваше дело, — ответил Джеймс, понизив голос до рычания.

— Если вы любите ее, то сможете полюбить и ее безмолвие.

— Полюбить ее безмолвие? Что это? Какая‑то игра?

— Игра, но не смешная. Это игра демона, и, если вы продолжите поощрять девушку к разговору, то поощрите ее до убийства вас, и демон победит. А я очень не хочу, чтобы он победил.

— Демон? — переспросил Джеймс. — Вы не в себе? Демонов не существует. Как и проклятий. Есть только злобные шутки и мерзкие люди, мучающие невинную девушку!

Прандживан покачал головой и сказал:

— Вы так уверены? Посмотрев на камень в поле, могли бы вы с той же уверенностью заявить, что под ним нет кобры, только потому что вы ее не видите?

— И чего же я не вижу? Демонов?

— Вы можете видеть демонов.

Джеймс бросил взгляд на свое окружение: верблюдов, рикш и суровых мужчин с закрученными усами. Он вновь перевел взгляд на Прандживана и приподнял бровь. Индииц растянул губы в тонкой улыбке и произнес:

— Сейчас ни одного по близости здесь нет.

— Само собой. Слушайте, я просто пойду, куда шел. Сегодня у меня нет времени на ваши мифы и легенды. — Джеймс обошел Прандживана и пошел дальше по проспекту.

Прадживан сделал шаг, и преградил ему дорогу.

— О? От чего же? Что должно сегодня произойти?

Джеймс бросил на него мрачный взгляд, но не ответил. Он сжал в ладони бархатную коробочку, спрятанную в кармане.

— Из того, что я слышал, — сказал Прандживан, — она будет в отчаянии, если убьет вас. Ради нее, я хочу, чтобы этого не произошло.

— Как это мило с вашей стороны.

— Если вы хотите защитить ее…

— Я хочу жениться на ней, — сказал Джеймс, повернувшись к нему лицом.

— Так женитесь, — сказал Прандживан тихо, но настойчиво. — Но поверьте. Мир гораздо сложнее, чем вам кажется, англичанин. Под камнями есть кобры, и проклятья не выдумка.

Настойчивость в голосе индийца озадачила Джеймса. Может, он и сумасшедший, но он был искренним. Что все это значит? Сила уверенности Джеймса немного ослабла.

Прандживан продолжил:

— Она не должна говорить. Верьте в это. Верьте, что в мире есть нечто большее, чем то, что видели ваши собственные глаза.

Затем, он на прощание кивнул и пересек переулок, подойдя к ожидающему его рикше. Джеймс смотрел ему вслед. Он видел, как он забрался внутрь, и видел, как рикши взялись за шесты, но прежде чем они тронулись в путь, из тени паланкина высунулась паучья рука и мужчины замерли.

Солнце садилось и потому улица была испещрена тенями, длинными и растянутыми, из‑за чего Джеймсу не удалось разглядеть вторую фигуру в рикше, пока та не пересела вперед. Похоже малейшее движение стоило ей огромных усилий. Когда лицо оказалось на свету, Джеймс узнал в нем Эстеллу. Она выглядела очень больной. Ее лицо было измученным и бледным, но глаза горели огнем. Джеймс почувствовал, как по его телу прошла дрожь, когда женщина посмотрела прямо на него.

«Что ей нужно от меня?» — спросил он себя. Не твердой поступью он начал идти к ней, но не успел сделать и несколько шагов, как старая стерва протянула руку из рикши и резким движением оторвала от Джеймса его тень.

Он запнулся и уставился на свои ноги, а после перевел взгляд на рикшу, а потом опять на свои ноги. Что он только что увидел? Старая стерва протянула хрупкую руку, внезапно сжала ее в кулак и дернула — и длинная тонкая тень Джеймса поползла вперед по булыжникам, отцепилась от его ног и исчезла в темной рикше. Ему показалось, что он даже почувствовал, как тень оторвалась от него. Уголки его губ дрогнули. Ему захотелось рассмеяться над абсурдностью произошедшего.

Но когда бокс‑валла* остановился рядом с ним, чтобы переложить свою ношу поудобнее, прежде чем пересечь улицу, Джеймс не мог не обратить внимания, как тень мужчины разлилась густыми чернилами по булыжникам, а рядом с ним… ничего. Джеймс не отбрасывал тени. Совсем.

Старая стерва устало откинулась на спинку сидения, а Прандживан прежде чем велеть слуге трогаться в путь, одарил Джеймса долгим взглядом. Из уст Джеймса вырвался недоверчивый смешок, когда ему захотелось крикнуть:

— Держите вора!

Он посмотрел по сторонам. Никому не было до него никакого дела. Дворники и фонарщики занимались своими делами. И рикша вскоре погрузился во мрак.

Джеймс продолжил идти к резиденции британского представителя. Разум пылал от мыслей. Он не верил в магию и демонов. Он верил в день и ночь, выносливость и ярость, холодную грязь и одиночество, и скорость, с которой кровь покидает тело. Он также верил в жалкую, непокорную надежду и в то, как фигура девушки, которую вы любите, может наполнить вашу руки, подобно эйдолону**, когда вы грезите о танце с ней.

Но верил он в это или нет, его тень… пропала. Проходя мимо людей, он из раза в раз, должен был признавать отсутствие своей в тени в разительном контрасте со стремительно скользящими по брусчатке тенями. К тому времени, как Джеймс достиг ворот резиденции, он начал чувствовать, что небольшая щель, открывшаяся в его разуме, чтобы впустить безумие, начала мало‑помалу затягиваться.

— Сахиб! — выкрикнул маленький беспризорник, подбегаю к нему.

— Да, малыш? В чем дело?

— Старая мемсахиб, говорит дать тебе это, Сахиб, — ответил мальчик, тяжело дыша. Он бросил что‑то в грудь Джеймса и убежал. Молодой мужчина едва успел это поймать. Когда мальчик убежал, он развернул бумагу. Сверток ничего не весил, казалось, что внутри была только пустота, но когда Джеймс развернул бумагу радом с его ногами растеклась темная масса, словно черная краска выплеснулась из ведра. Это была его тень, и теперь она шипела под фонарями врат британского представителя, словно она никогда и не пропадала. А внутри, на коричневой бумаге было нацарапано: Верь.

Душа Джеймса дрогнула, слегка.

Прим. переводчика: *Бокс‑валла — торговцы в Индии, были распространены на улицах Дели и других северных индийских городов примерно с 1865 по 1948 год. Прозваны так из‑за больших ящиков, в которых они перевозили свой товар. Эти люди торговали в основном одеждой и бижутерией.

**Эйдолон — дух или фантом, принимающий форму человека.

Глава девятая

Поцелуй

Анамик высматривала Джеймса. Чтобы ей не пришлось развлекать гостей на собственном праздники, родители наняли пианиста, который в данный момент играл развеселый регтайм. Гости развлекались и веселились, но для Анамик вечер начнется только с появлением Джеймса. Она посмотрела в зеркало. Из зеркала на нее смотрела незнакомая девушка. Анамик улыбнулась. Она подстриглась. Теперь она носила боб. Сестры сделали ей холодную завивку и уложили их блестящими локонами ей на щеки. Она больше не походила на ту девушку, потому она не надела платье той девушки. Она надела мерцающее платье в джазовом стиле длиной до середины икры, чулки и босоножки. У нее было такое ощущение, словно ноги были голы. Ее плечи тоже были обнажены, и она чувствовала себя дерзкой, знойной и живой.

Она увидела отражение Джеймса в зеркале и повернулась. Он только что вошел и искал ее. Она исподтишка наблюдала за ним, как его взгляд пробежал по комнате, прежде чем наконец не выцепил ее лицо из толпы. Джеймс был удивлен. Взгляд его недоумевающих карих глаз скользнул по открытым плечам, переместился на лодыжки и, когда он вновь вернулся к лицу девушки, щеки Джеймса зарделись румянцем. Он остолбенел на целую минуту, прежде чем, сжимая букет в руке, спешно броситься к ней.

— Ана… — выдохнул он. — Ты выглядишь… восхитительно.

Он был очень взволнован и не мог отвести глаз от ее белых плеч. Анамик хотелось потанцевать с ним, в то время как ему хотелось прикоснуться к ней. Ей хотелось, чтобы он обнял ее за плечи обеими руками и прошептал ей слова любви на ухо, склонившись близко‑близко, чтобы его губы почти касались ее кожи, чтобы все ее тело затрепетало, как лепестки цветка на ветру. Она хотела, чтобы он поцеловал ее. Глядя в его глаза и видя в них сияние, видя в них будущее, она была так полна счастья, что девушке казалось, будто она вот‑вот может лопнуть. Ей пришлось прикусить губу, чтобы не запеть.

А глазах Джеймса промелькнула тревога, когда он увидел, как она прикусила губу. Она положила руку на его руку и посмотрела на него, молча спрашивая глазами:

— В чем дело?

Но что бы там ни было, он просто отмахнулся.

— Взгляни на меня, заикаюсь как дурак! Ана, моя прекрасная девочка, у меня перехватило дыхание. Я еще даже не поздравил тебя с Днем Рождения! Что ж, с Днем Рождения. А теперь потанцуй со мной!

Он взял ее за руку и повел на танцпол, и весь вечер они только и делали, что танцевали. Вокруг них бурлило празднование. У них над головами летал серпантин, гости пили и сплетничали, меж ними бродили кидмугтары с подносами полными пирожных, но Анамика ни на что не обращала внимания. Она закрыла глаза и чувствовала, как дыхание Джеймса колышет волоски на ее виске, и когда он склонился ближе, чтобы что‑то прошептать ей на ухо, она на мгновение ощутила прикосновение его мягких губ к мочке ее уха. Но тем вечером он шептал совсем мало, и она осознала, что Джеймс ни разу не умолял ее заговорить.

Он также не сказал ей, что любит ее. Время от времени она замечала в его глазах проблеск беспокойства, но все чаще видела, как он отдаляется, все больше и больше, погружаясь в мысли, след которых терялся где‑то во тьме, уводя его от будоражащего ощущения прикосновений их тел.

Ей стало очень страшно. Возможно, она просто переволновалась, из‑за того, что слишком долго его ждала. Возможно, ее эксцентричность потеряла свое очарование и попросту заставляла чувствовать Джеймса неловко. Может быть, ему было скучно? Счастье для влюбленной девушки, порой подчинялось законам прилива и отлива, что и произошло с Анамик. Оно, то накрывало волной, то угасало, наливая сердце свинцом и несчастьем, пока она танцевала, и ее страдания становились только сильнее от того, что Джеймс похоже совершенно не замечал этого. Хотя ее чувства были написаны у нее на лице так же ясно, как слова. На самом деле прошло всего несколько мгновений, когда он казалось, совсем позабыл о ней.

Она гадала, о чем он может думать?

Она убрала руку с его руки и нежно коснулась кончиками пальцев его щеки. Джеймс от неожиданности напугался. Он наконец обратил на нее внимание и увидел боль в ее глазах. Молодой человек изменился в лице.

— Ана, прошу тебя, не грусти. Я просто дурак! В моих руках самая красивая девушка на свете, а голова занята какими‑то глупостями, когда я должен думать только о тебе.

Они танцевали возле двери на веранду. И он провел ее через дверь на улицу, под лунный свет, где они были одни. Впервые, по‑настоящему одни.

Джеймс закрыл дверь, приглушив музыку и смех, доносившиеся из резиденции. И хотя они перестали танцевать, он не убрал руку с ее талии, а прижал девушку к себе сильнее. Он коснулся ее губ кончиками пальцев, его брови нахмурились, а глаза внимательно вглядывались в лицо девушки, словно искали ответ на какую‑то мрачную тайну.

Анамик хотелось выкрикнуть:

— В чем дело?! — но речь, после стольких лет молчания, не могла даться так легко, как хотелось бы, поэтому она задала вопрос глазами.

В ответ, Джеймс достал что‑то из кармана. Это была маленькая бархатная коробочка, и когда он ее открыл, Анамик увидела маленький бриллиант на тонкой полоске золота. Она вздохнула с облегчением.

— Ана, — прошептал Джеймс, — ты выйдешь за меня?

Девушка почувствовала, как по телу, взяв свое начало в ее сердце, разлилось тепло. По коже от декольте по плечам, добравшись до кончиков пальцев, растекся румянец, ее глаза наполнились слезами. Все следы страданий были смыты потоком радости. Она столько мечтала об этом мгновении и уже давно решила, что сделает, когда он настанет. Анамик машинально прикусила губу, но вновь отпустила ее. Ее глаза округлились, и она не решительно открыла рот, чтобы дать ответ.

Выражение паники мелькнуло на лице Джеймса, и прежде чем Анамик это заметила бы, он быстро наклонился и поцеловал ее. Он поцеловал ее, чтобы остановить ее губы, и в своем порыве он не был нежен. Его зубы столкнулись с ее зубами, а ее голова откинулась назад и стукнулась о стену. Ее ответ затерялся в смятении чувств, и хотя ее рот возможно сформировали слово «да», она сомневалась, что Джеймс почувствовал это, когда обрушился на ее губы.

Он медленно отстранился и отважился поднять на нее застенчивый взгляд.

Девушка тяжело дышала. Она была в замешательстве. Не таким она представляла себе первый поцелуй. Она никогда и не мечтала, что губы Джеймса окажутся такими суровыми. С таким же успехом их могла бы заменить ладонь, которая зажала бы ей рот.

Она знала причину. Она подняла на него глаза, и у нее на щеках вспыхнул румянец. Он ее боялся. После всех его уговоров и насмешек над Провидением, заставляя ее поверить, что у нее может быть нормальная жизнь, зарождая в ней мечту и надежду, и после всего этого, он все‑таки и сам уверовал в проклятье!

Она опустила взгляд на его руки. Он еще не надел кольцо девушке на палец, но уже вынул его из коробочки и крепко держал в руке. Она отпрянула.

— Ана… — начал было Джеймс, потянувшись к ней, неуверенно протягивая кольцо. — Прости! Не знаю, что на меня нашло. Прошу…

Она отвернулась, вытирая рот тыльной стороной ладони. С ней что‑то произошло. Ее дыхание участилось. Кожа горела в лихорадке. Восемнадцать лет спокойствия были сметены неожиданной негаданной мелочью, обрушившейся муссонными дождями, которые, превратившись в наводнение опустошили мангровые острова и смели тигров в океан. Она распахнула дверь и побежала внутрь, через бальный зал к пианино, и захлопнула крышку инструмента так резко, что пианист едва успел отдернуть руки. Танцоры дрогнули, оборвав па фокстрота, и развернулись к ней. Их глаза горели весельем, а губы улыбались. Девушка увидела мать и сестер. Джеймс остался стоять в дверном проеме. На его лице застыло мученическое выражение.

Анамик глубоко вздохнула, разомкнула губы и запела. Это была Изольда. Ария засияла новыми гранями, когда голос девушки вырвался из клетки. Анамик пела «Либестод»*, и глаза Джеймса наполнились слезами. Голос Анамик был волшебным. Медовым. У гостей было время, чтобы прочувствовать его совершенство, проникнуться неведомой ошеломляющей эйфорией, прежде чем, проклятье, в которое Анамик всегда верила, сбылось.

Прим. переводчика: *Перевести можно по‑разному — и «смертельная любовь», и «смерть в любви», и наоборот, «любовь в смерти», но во всех вариантах утрачиваются нюансы. Такие сложносочиненные слова по типу «любовесмерть» естественно существуют только в немецком языке, а в «неволе», то есть в других языках, они не живут.

Глава десятая

Шедевр

Мощный голос Анамик заполнил весь дом, проник в сад и долетел до жилиц прислуги. Всякая душа, услышавшая головокружительную арию Изольды, — умерла. Васудев сидел на корточках в саду. Когда его ушей коснулось пение девушки, оно будто опьянило его. Но он не мог умереть, потому что давно уже не был живым, и после того, как голос умолк, он моргнул и стряхнул с себя оцепенение. Его губы расплылись в недоверчивой улыбке, он радостно воскликнул, подскочил и нырнул обратно в Ад, чтобы сосчитать все вновь прибывшие души.

Не могло быть никаких сомнений: это проклятие было его шедевром!

На крыше, от куда Прандживан обычно шпионил, на веревке воздушного змея скорбно покачивалась его тень. Тень спустилась вниз, чтобы заглянуть в окно. Конечно, он не слышал пения, так как у теней нет ушей, но он видел одетого в белое хитмутгара с полным подносом блюд из шербета, внезапно замерзшего на полпути и рухнувшего на пол замертво. И хитмутгар был не единственным.

Англичане в бальном зале так же застыли. Они уже опустились на пол, некоторые так и остались вместе в объятьях танца, упав на колени, подобно марионеткам, про которых позабыл куклавод. Иные просто упали. Женские лодыжки торчали из‑под юбок, обнажая бледность кожи. По чьей‑то мертвой переносице прогуливалась муха. Глаза всех, без исключения, были открыты.

Едва заметное движение в дверном проеме: рука Анамик в волосах Джеймса, когда она уложила его голову себе на колени. Она провела кончиками пальцев по его лицу, очертив скулы, ощутила, как покалывает кожу его щетина. Она дотронулась до места, где были бы его ямочки, если бы он улыбнулся ей, чего он никогда больше не сделает.

Белки его глаз казались белесыми кольцами вокруг радужки. У него был взгляд человека, который только что очнулся от ночного кошмара. Тень Прандживана видела, как Анамик взяла кольцо из мертвой руки Джеймса и надела его себе на палец, подняв руку так, что крошечный бриллиант кольца засверкал на свету.

А после она склонилась над ним, прижалась лицом к шее его мертвого тела и заплакала.

Глава одиннадцатая

Прекрасный огонь

— Шестьдесят три, — сосчитал Васудев, когда последние из повес и слуг были преданы Огню. — Шестьдесят три! — Он прыгал вокруг чайного столика, ликуя. На это ушло восемнадцать лет, но ожидание того стоило. А как роскошно были разодеты англичане на пороге смерти! Смокинги и вечерние платья, кружева и перья, так и брызгали искрами, когда Огонь затягивал их в себя.

Демону безумно хотелось позлорадствовать. Он думал, что ему придется вернуться в мир и проскочить мимо Прандживана, чтобы станцевать вокруг смертного одра Эстеллы, но, как оказалось, ему не нужно было никуда идти. Эстелла пришла к нему сама.

Васудев увидел, как она спускается по длинному ониксовому туннелю, и вид ее на мгновение лишил демона дара речи. Она больше не могла ходить. Ее несла на руках тень Прандживана, тянув за собой воздушного змея. Тень несла ее легко и очень бережно, точно так же, как когда‑то старая стерва убаюкивала души детей, которые она вынесла из Огня за свою долгую и странную карьеру в Аду. Она выглядела такой хрупкой. Шпильки выпали из волос, и те растрепались, безвольно повиснув серебряными нитями. Но при всей ее хрупкости и растерянности глаза горели прежней яростью.

Мгновение безмолвия Васудева миновало, и он прокричал:

— Дорогая, как мило с твоей стороны заглянуть на огонек! Слыхала? Пришла взглянуть на тела? Что об этом толкуют в городе? Шестьдесят три! Шестьдесят три. Думаю, мы оба согласимся, что этот раунд за мной.

Эстелла в ответ прошипела:

— Васудев, это не допустимо! Сверх всякой меры!

— Сверх меры? А какое отношение имеет к этому понятие мера? В этом прелесть пикантных мелких проклятий, таких как эти, Эстелла. Никогда не знаешь, чем они могут обернуться. Оставь свою спесь. Ты знала правила игры!

— Яма одобрил твои правила? Мера и равновесие должны быть соблюдены. Таково его правило.

— Странно, когда я позволял тебе забирать несколько детских душ сверх отведенного, ты не заикалась об этом правиле. — Васудев усмехнулся. — Ты не возражала против проклятий тогда, когда чаша весов склонялась в твою сторону. Ты просто не умеешь проигрывать.

Эстелла начала было отвечать, но сказать было нечего. Он был прав. Она терпела его порочную игру проклятий только потому, что та служила ее целям, и это проклятье было плодом их многолетнего «сотрудничества», и невинная девушка превратилась в убийцу всех, кого она знала. Тело Эстеллы обмякло в руках тени. Женщина признала свое поражение. Она ничего не могла сделать. Спасение этих душ было выше ее сил. Она вышла из Огня в последний раз. Когда в следующий раз это прекрасное инферно окутает старую стерву, чтобы очистить душу от грехов и унести воспоминания, она не вернется обратно, пока Яма не поместит ее душу в новое тело, человека или зверя. Именно так все было устроено. Огонь вбирал души и обновлял их, а Яма вплетал их в новые тела по своему усмотрению. Эстелла может переродиться тигрицей или речным дельфином, или горным козлом, который умеет балансировать кончиками копыт на горной гряде. Или возможно она вновь переродится в женщину, возможно ту, у которой случится любовь на всю жизнь, а не только память о ней.

Она обнаружила, что с тоской смотрит на пламя.

Она была готова; она была уже давно готова. Ее душа жаждала Огня. Только одна‑единственная причина удерживала ее в этом лимбо затяжной смерти — гораздо худшем виде смерти, нежели тот, на который она когда‑либо обрекала нечестивцев — и этой причиной был Васудев. В течение шестидесяти лет, силой, которую Яма даровал ей, она предотвращала самые кровожадные из проклятий, инициированных демоном. Но она знала, что недовольство концентрировалось в нем, и что рано или поздно, оно найдет выход в то мгновение, когда он освободится от нее.

— Моя дорогая, — произнес он нарочито вежливо, — ты выглядишь уставшей. Не присядешь? — Он выдвинул из‑под чайного столика стул для нее. — Что‑нибудь выпьешь? — Губы его вытянулись в оскал. Не в силах сдержать себя, он выпалил: — Последнюю чашечку чая перед тем, как сгореть, старая стерва?

— Нет, спасибо, — ответила она. — Я больше не играю с тобой в вежливость, демон.

— Да. Покончим с этим. Вот она ты! Чего ждешь? Вперед. Ты еще можешь догнать своих соотечественников, если поторопишься. Знаешь, что я сделаю, когда ты исчезнешь? «Прандживан» может и означает «жизнь», но это его не защитит. Отнюдь. Я придумаю для него что‑нибудь медленное, чтобы воздать ему за все те годы, что мне приходилось стучаться в заднюю дверь, как какому‑то торгашу. А потом? Эстелла, у меня столько всего накопилось, за эти годы. Я собираюсь отправиться в паломничество и найти каждого сопляка, которого ты когда‑то спасла, и заставить пожалеть, что он не умер еще тогда. О, я далеко не всех помню, но сделаю все возможное, чтобы найти как можно больше.

Эстелла решительно приказала поставить тени Прадживана ее на ноги. Тень сделала так, как она велела, но она не отпустила руку старухи, пока та делала неуверенные шаги навстречу Васудеву.

— Яма этого не потерпит, Васудев. Слышишь меня?

— Как думаешь, сколько времени пройдет, пока он заметит? Когда у него будет возможность посетить наш маленький уголок Ада? Когда он сюда заглядывал последний раз? — Он насмехался над ней. Эстелла иногда воображала, что чувствует присутствие Владыки Ада, будто он подошел совсем близко к великому Огню, но она не видела и не слышала его уже шестьдесят лет, с тех пор, как она впервые пришла, только став вдовой, и он возложил на нее этот ужасный долг.

Теперь, ее голос дрожал, она прошептала:

— Ты не можешь этого сделать…

Но Васудев только рассмеялся.

— Не могу? Иди и сдохни, Эстелла. Наша маленькая договоренность не может длиться вечно, и, — о мои зубы! — это продолжалось достаточно долго. У тебя никогда не было здесь никаких дел. В аду нет места для живых!

В это мгновение они оба услышали характерный звук в коридоре. Глаза Васудева расширились, и Эстелла нашла в себе силы выпрямиться. Это был звук шагов. В едином порыве они повернулись, чтобы всмотреться в сверкающий чернотой туннель. Они оба знали, что души дрейфовали по этим дорогам бесшумно, как бабочки. Мертвым не дано производить стук шагов.

Это умели делать только живые.

Затаив дыхание, они наблюдали. Сначала они смогли разглядеть только размытые очертания, но вскоре те сформировались в фигуру девушки, которая шагала, изучая, непоколебимую решительность, подобно той, которая появляется, когда следуешь своей судьбе, возможно обрекая себя на гибель. Это была Анамик. Ее глаза были все еще широко распахнуты. В них читалось потрясение. Она держала в руках свободный конец веревки, тянувшегося от Прандживана. Он вел ее, подобно спасательному кругу во тьме, и теперь, когда она обогнула изгиб и столкнулась лицом к лицу с Огнем, ей пришлось зажмуриться, потому что его пламя слепило.

Когда девушка открыла глаза и моргнула, она увидела силуэты на фоне Огня и направилась к ним. Прошло несколько месяцев с тех пор, как она видела старую стерву в городе, и была потрясена произошедшими переменам с ней. Много раз она думала постучаться в дверь ее дворца или подойти к ней на улице и испытать проклятье на том, кто его принёс. Она мечтала об этом, но никогда не решалась. И вот теперь старая стерва стояла перед ней, исхудавшая и почти прозрачная как сухой лист, и Анамик прикусила язык. Ей хотелось большего, чем месть. Она хотела вернуть Джеймса и всех остальных, родителей и сестер, свою айю и старого раджпутского воина, который плюнул на собственное достоинство, чтобы подобно пони вести ее за собой. Но если бы она произнесла это все вслух, то опять убила бы, и не осталось бы никого, кто сказал бы ей что делать.

— Ты пришла за ним, дитя? — спросила Эстелла.

Анамик кивнула.

Васудев раздраженно вздохнул. У него был недовольный, но расчетливый взгляд.

— Очень жаль, — сказал он. — Ничего не поделаешь. Владыка Ада уже уготовил ему иную участь, как и остальным. Видишь ли, ты опоздала. — Он указал на Огонь.

Анамик во все глаза уставилась на Огонь. Отблески пламени плясали в ее серых глазах оранжевыми языками, и на ее прекрасном лице появилось выражение отчаяния.

— Бедняжка, — произнес демон. — Лучше просто разворачивайся и уходи, пока можешь. — Он сделал шаг вперед и взял Анамик под локоть, почти любезно. Он повел себя почти как маленький джентльмен, когда начал направлять ее в туда, откуда она пришла.

Ошеломленная, девушка посмотрела через плечо на Эстеллу, которая неожиданно крикнула:

— Постой, дитя.

Васудев поморщился.

— Нет времени на глупости. Иди, иди.

Эстелла усмехнулся. Звук получился резким.

— В чем дело, Васудев? Боишься чего‑то?

Васудев насупился.

— Боюсь? Ничуть! Беспокоюсь за девушку. Здесь не место для живых!

— Разве? — Эстелла прошила демона взглядом. — Анамик, подойди.

Анамик подошла к старухе. Васудев стиснул зубы. Его глаза тревожно метались между Огнем и этой живой девушкой, горе которой так напоминало ему горе Эстеллы, десятилетия назад.

— Я сожалею, что тебя втянули в этот извращенный мир демона, дорогая девочка. Твое проклятие было поражением моей души восемнадцать лет назад. Но ты должна знать, что благодаря этому двадцать два ребенка пережили землетрясение. Проклятье спасло им жизни. И за все эти годы молчания, твоя воля спасла жизней намного больше.

— Она никого не спасла, — раздраженно возразил Васудев. — Решить не убивать — это не то же самое, что спасать.

— В твоих устах — в этом нет большого различия, — ответила старуха.

Анамик пришла в замешательство. Эстелла схватила девушку за руку. Казалось, что голос старухи становился слабее с каждым произнесенным словом:

— Смерть не обмануть, — прошептала она. — Всем мы пройдем через очищающий Огонь и возродимся в телах, что мы заслужили, в человека или сверчка, шакала или орла. Эти решения принимает только Яма, единственное на что я могу повлиять — это решить: когда и кто заслужил больше времени, прежде чем попасть в Огонь. Я добивалась многих лет жизни для детей, и не было ничего в том, кроме торгов. Грязные души ради одной чистой, душа за душу, вот, как все устроено. Но в день твоего крещения Васудев даром предложил души двадцати двух людей. Но разумеется все оказалось не так просто.

— Уверен, что это все, конечно, безумно интересно юной леди, — прервал ее Васудев. — Но пора ей уже выбираться отсюда. Мисси? Эстелле пора уже обрести успокоение, чтобы наконец сдохнуть.

— Не совсем, — возразила Эстелла, извлекая из складок шали флягу и протягивая ее Анимик. — Дитя, быстро, выпей это.

Васудев ахнул.

— Нет! Ты не можешь! — брызгая слюной, воскликнул он.

Анамик перевела взгляд с демона на старуху и обратно. А потом Эстелла прошептала:

— Еще не поздно спасти его.

И Анамик схватила флягу и опустошила ее. Вкус специй и трав обжег гортань, и она почувствовала, как это жжение распространилось по телу и проникло в кровь, ускорив ее движение.

Васудев возбужденно запрыгал, пританцовывая и выкрикивая:

— Ты не можешь этого сделать! Яма никогда этого не одобрит!

— Жизнь за жизнь, — сказала Эстелла. — Таков закон. — Да, она была очень больна, кожа обтянула тонкие кости, но при этом походила на богиню, серебристые нити волос которой раздувало жаркое дуновение сквозняков темного коридора. Ее взгляд был непоколебимым и ясным. Она повторила: — Жизнь за жизнь, — а затем добавила, — моя жизнь взамен его.

Анамик пристально посмотрела на женщину. Тень Прандживана прильнула к своей хозяйке. Демон зарычал:

— Нет! Так не пойдет! Перестань нести эту чушь!

Эстелла напряженно вгляделась в глаза Анамик и проговорила:

— Говори, дитя, и придай мою душу Огню. Я последую дальше и найду твоего солдата. Ты можешь вывести его отсюда. Говори. Прямо сейчас, — сказала она, моля. — Скажи что угодно. Назови его имя. Пожалуйста…

«Джеймс», — произнесла мысленно Анамик, держа его имя на кончике языка, подобно семечке, содержащей целую жизнь, которая могла, вот с этого самого мгновения, переплестись с ее жизненной энергией и распуститься в прекрасную лозу. Но она не могла произнести его имя, не теперь. Потому что тем самым оно стала бы орудием убийства. Лицо Эстеллы было полным надежды, мольбы. Анамик не произнесет имя любимого, но у нее возникла другая идея. Она медленно выдохнула, а затем глубоко вздохнула. И во второй раз в своей жизни она выпустила свой голос из клетки.

Она запела.

Когда Эстелла услышала девичий голос, перед тем как ее глаза закатились, они успели преисполниться счастьем. А потом она рухнула, но тень Пранджавана успела подхватить женщину на руки.

Анамик пришлось моргнуть. Тень держала тело на руках, но душа Эстеллы все еще стояла перед девушкой, невесомая и радостная. Свободная. Она стояла и слушала, пока голос Анамик парил в воздухе, потом она развернулась и поманила девушку к Огню на легких как перышки ногах. Старуха нырнула в пламя, а следом за ней исчезли и длинные локоны ее волос. Поблескивая как зажженные фитили, они трепетали и трещали, пока огонь полностью ее не окутал.

Не переставая петь, с отчаянно бьющимся сердцем, Анамик последовала за ней.

В Огонь.

Он вобрал ее в себя. Бушевал вокруг нее. Она чувствовала его тепло, но он не обжигал ее. Она чувствовала себя твердой, как бриллиант. Целостной. Она продолжала петь.

Васудев, оставшийся где‑то там позади, в черном туннеле, был ошеломлен звуком ее голосом. Его глаза расфокусировались, нижняя челюсть отвисла, слюни нитями свисли с его заостренных зубов. Тень Прандживана все еще держала хрупкое старое тело Эстеллы на руках. Он плавно вошел в Огонь следом за Анамик, и в отличие от душ, которые могут существовать в инферно бесконечно долго, тень и кожа имели земное происхождение, а потому немедленно сгорали, не оставляя после себя ничего, даже пепла.

В Огне глаза Анамик были открыты, и она увидела бесчисленное множество душ, дрейфующих вокруг нее, души, подобные металлу алхимика, трансформировались в этом великом тигле, плавились, становясь иными, обновленными. Она поплыла, следуя за шлейфом волос Эстеллы сквозь пламя. Она пела. С каждой нотой душа ее познавала все больше и больше радости, словно ее голос вновь и вновь с каждым пропетым словом сбегал из заточения.

И потом, внезапно, она осознала некое присутствие поблизости в море пламени, величественный и обжигающий до волдырей интеллект, скрытый от глаз. Яма собственной персоной, Владыка Ада. Он был повсюду, незримый. Слушал. И она продолжала петь все роли, которые знала наизусть. Кармен, Манон, Эвридика, Мюзетта, Изольда. Liebestod — плач по мертвой любви. Она пела не переставая.

И она все еще пела, когда обнаружила, что Джеймс медленно кружится в пламени. Его глаза были открыты, но слепы. Ее голос дрогнул, и она умолкла.

— Изысканно, — сказал Яма.

Анамик обернулась, но не увидела никакого колосса тени или фигуры в Огне. Возможно, подумала она, он и есть Огонь.

— Забирай своего возлюбленного и уходи, — продолжил Владыка Ада. — И остальных. Души Эстеллы будет достаточно, чтобы обменять их все. Но тебе придется доплатить.

— Я заплачу любую цену, — сказала Анамик. Это были первые слова, которые она произнесла, а не пропела, но они шли от самого сердца. Да, она собиралась заплатить любую цену.

— Ты заменишь ее, и станешь служить Послом в Аду.

Спазм страха, но Анамик кивнула.

— Я согласна на что угодно, — повторила она. Жара усиливалась. Она чувствовала, что пламя подбиралось все ближе. Действие тоника иссякло. И в это мгновение ее вырвали из объятий пламени. Она рухнула и почувствовала под своим лицом горячий ониксовый пол. Поднявшись на ноги, она увидела Васудева, стоящего у чайного столика. Демон только‑только очнулся от транса. Она не увидела ни Джеймса, ни остальных и не стала глядеть по сторонам в их поисках. Она вновь запела, взяв обгоревший конец веревки Прандживана и по ней пошла прочь из Ада. Она училась на ошибках Морфея и не оглядывалась назад.

Глава двенадцатая

Посланница Ада

Жена Джеймса никогда не говорила ему вслух, что любит его, но он научился безоговорочно в это верить. Существуют иные способы показать свою любовь, например, вытащить любимого из Ада. Их свадьба была скромной, только они, Прандживан, навсегда потерявший тень, и родители и сестры Анамик, которые помнили каждый миг своего странного воскрешения. Все они стояли рядом со священником в саду, и Анамик беззвучно произнесла слова клятвы, в то время, как Джеймс тихонько ее проговорил. Голос его был хриплым и дрожал от волнения.

После была широкая белая кровать с балдахином из москитной сетки, вздымающимся под воздействием вентилятора, и прохладные ноги и руки, переплетенные под белой простыней. На этот раз, когда Анамик и Джеймс целовались, больше не было ни страха, ни спешки, ни столкновение зубов, но только томление и сладость, и губы отрывались от губ, чтобы отведать изгибы шеи и плеч друг друга, ладони; трепетание хрупкости век, гладкие изогнутые долины спины. Безмолвная невеста закусила губу, и ничто не могло ее заставить издать звук‑убийцу, ни удовольствие, ни боль. Она открыла для себя и то, и другое молча.

Шли годы, и в их доме трижды появлялась колыбелька, а Анамик трижды зажимала в зубах кожаный ремешок, чтобы дать жизнь двум мальчикам и одной девочке. Рожая мальчиков их прекрасная мать не проронила ни звука, но своенравная мечтательница, таки вырвала из нее единственный вскрик. И несчастной матери пришлось на шатких ногах пройти по ониксовому проходу, завернутой в окровавленную пеленку колыбели, чтобы вернуть своего ребенка. Васудев спрятался за чайным столиком. Он даже не пытался с ней торговаться, и как только душа девочки оказалась на руках у матери, она спела дочери колыбельную. Это была единственная колыбельная, что она спела за всю ее жизнь, и спета она была в Аду.

В отличие от ее семьи, Васудев часто слышал голос Анамик, и всякий раз он оказывал тот же гипнотический эффект. К своей бесконечной горечи, он обнаружил, что его мелкое пикантное проклятье имело непредвиденные последствия: оно дало новому Послу силу, о которой не смел и мечтать предыдущий. Все, что ей нужно было сделать — это спеть, после чего Васудев терял волю. Музыка вливалась в него как река, и сметала всю его злобу, и когда у него все‑таки получалось выйти из транса, он слышал, как бормотал что‑то вроде: «Лучше и не придумать» или «Конечно, моя дорогая, все дети переживут потоп».

Во время пребывания Анамик в Аду, ему приходилось стискивать зубы, чтобы заглушить разочарование. Но он все равно, точно по часам, каждое утро сидел за маленьким столиком со свежим чаем и тонизирующим средством. Он по‑прежнему придумывал проклятья, чтобы навлечь их на человечество, но они немедленно забывались, стоило только Анамик выпустить свой голос из клетки. Хотя сама она всегда считала его певчей птичкой, для Васудева он был настоящим хищником, пожирающим его волю, и самым страшным во всем было осознание, что он сам придумал его ужасную силу.

Яма часто парил поблизости, чтобы послушать пение Анамик, и она приходила с новыми песнями до самой смерти. На протяжении десятилетий этот особый проход в Ад звенел музыкой и в те времена множество детей получили право на жизнь, и их души радостно возвращались из преисподней в обмен на души безжалостных мужчин и безрадостных хватких женщин, работорговцев и торговцев опиумом, сипаев‑предателей* и жестоких соплеменников, коррумпированных навабов и великих белых охотников и всех других видов злодеев, которые попали в список Прандживана.

Грешники в этой части света переживали не лучшие времена. Всех их постигала ранняя смерть. Огонь горел жарко и ярко, вбирая их всех. После они все перерождались, кто в карпа, кто в макаку, иные в саламандру или комара. Они не помнили своей человеческой жизни, равно как и Огонь, сквозь который им пришлось пройти, только расплывчатые воспоминания о музыке, подобно дымке грёз, на память о последних мерцающих мгновений в Аду.

Прим. переводчика: Сипа́и (от перс. سپاهی‎, sipâhi, «солдат») — наёмные солдаты в колониальной Индии (XVIII–XX век), рекрутировавшиеся европейскими колонизаторами, чаще всего англичанами, из числа местного населения.

Зимний поцелуй

За шесть дней до четырнадцатилетия левый глаз Эсме сменил цвет с карего на голубой. Это случилось ночью. Она заснула с карими глазами, а когда проснулась на рассвете от волчьего воя, ее левый глаз был уже голубым. Она только проснулась, когда заметила это. Она пошла к окну, чтобы посмотреть на тех волков… волков в Лондоне, небывальщина, да и только! Но она не добралась до окна. В зеркале промелькнуло ее лицо и, само собой, глаза. Бледный словно принадлежал призраку, и она забыла про всех волков и начала разглядывать себя.

Игра света здесь была не причем. Ее глаз стал жуткого бледно‑голубого цвета, цвета древнего льда, который никогда не тает, и что самое поразительное, в этом голубом цвете было нечто знакомое. Кровь Эсме ускорила свой бег от волны нахлынувших воспоминаний: мир снега и шпилей, молочное зеркало в обрамлении драгоценностей, прикосновение теплых губ к ее губам.

У Эсме подогнулись ноги. Это были не ее воспоминания. Это был не ее глаз. Она зажала его ладонью и побежала будить мать.

Глава первая

Голубой глаз

Эсме забралась на высокую кровать матери и уселась на колени рядом с ней. Волосы Мэб были заплетены в длинную косу, обвивавшей ей шею на манер змеи. Она спала и, судя по подрагивающим белым векам, видела какой‑то сон. Эсме потянулась рукой к материнскому плечу, но застыла в нерешительности. Она терпеть не могла будить мать, если той не снился один из ее кошмаров. Мэб часто мучили кошмары, и она почти не отдыхала во время сна. Столько ночей и утр она просыпалась с криком, и Эсме успокаивала ее, как будто она была матерью, а Мэб ребенком.

И в самом деле, когда Эсме почти выросла, их было трудно с первого взгляда отличить друг от друга. Они были так похожи, и Мэб была так молода. Обе невысокого роста и с длинными‑предлинными волосами, рыжими как хурма. Они одинаково смеялись и двигались одинаково, и думали они тоже одинаково, словно между ними летала бабочка, которая носила идеи от одного разума к другому на своих лапках, как пыльцу. Но кошмары они не делили. Эсме не знала что снилось матери. Мэб никогда не рассказывала, как и не рассказывала о своей жизни до рождения Эсме.

Она сказала только, что сирота. Эсме даже не знала, на каком языке говорила мать, только то, что она выучила английский, когда Эсме была еще маленькой. Ее акцент казался пикантной специей, и всякий раз, когда она заговаривала в магазинах или в театрах с мужчинами, Эсме казалось, что они готовы были пить слова прямо с губ молодой женщины. Как же они на нее смотрели! Но Мэб смотрела на них так, что у тех пересыхало во рту. В ее жизни не было места для мужчин, вообще ни для кого, кроме Эсме. Были только они вдвоем. Так было всегда.

Эсме нежно коснулась плеча матери и прошептала:

— Мама…

Мэб проснулась с криком, с округлившимися от ужаса глазами. Женщина резко села.

— Это всего лишь я, — нежно произнесла Эсме.

— Эсме, — сказала Мэб, повалившись обратно на подушки. — Я… Мне снился сон.

— Я знаю, мама.

— Уже поздно? Я проспала допоздна?

— Нет, только рассвело.

— О, тогда в чем дело, дорогая? — пробормотала Мэб. — Что‑то случилось?

Эсме тихим голосом ответила:

— Мама, мой глаз. Что‑то случилось с моим глазом.

Мэб приподнялась на локте и развернула Эсме к окну, чтобы получше разглядеть. Она сонно улыбалась. Ее пальцы были нежны. Они ласково прикоснулись к коже девочки, но когда тусклый свет упал на голубой глаз дочери, мать отшатнулась в ужасе и сдавленно вскрикнула.

— Аяождя! — сорвалось с ее губ, и ее прекрасное лицо искривилось в оскале.

Эсме в шоке отпрянула и свалилась с высокой кровати, в следствие чего больно ударилась локтем об пол. Мэб спрыгнула рядом с ней. Эсме почувствовала, как коса ее матери хлыстом ударила девочку по щеке.

— Мама! — вскрикнула она, резко отвернувшись.

Мать схватила дочь за плечи, ее ногти впились в кожу Эсме как когти. Лицо женщины побелело, его перекосило от свирепости. Она буравила взглядом голубой глаз дочери и прерывисто шептала что‑то на языке, который казалось был соткан из проклятий.

— Друдж дрегвантом! Тбаешавант эн утем нил! — Она выплевывала слова, как яд, а Эсме могла только разевать рот, ошеломленная тем, как изменилась ее мать.

— Что случилось? — задыхаясь, спросила она.

— Друдж аяождя! — выкрикнула Мэб. Эсме попыталась отвернуться, но мать схватила дочь за подбородок и резко придвинула его ближе. Ее лицо оказалось так близко к лицу Эсме. Ее карие глаза казались полностью черными из‑за расширенных зрачков, когда она смотрела в голубой глаз Эсме.

— Животные! Ублюдки! — гортанно всхлипывая, выкрикнула мать. — Убирайтесь из нее!

Эсме тоже заплакала.

— Мама! Проснись, пожалуйста! — взмолилась она, думая, что мама все еще прибывает во власти кошмара. — Это я! — И она повторяла это снова и снова. — Это я! Это я!

Мэб моргнула. В ее глазах все еще бушевала ярость, но черты лица постепенно разглаживались и пальцы ослабили свою хватку на плече и подбородке девочки. Грудь девочки тяжело вздымалась.

— Эсме? — прошептала она. — Это правда ты? Только ты? Ты уверена?

Эсме, рыдая, кивнула, и несколько мгновений они смотрели друг на друга, будто незнакомцы. Затем Мэб обняла дочь и прижала к себе, баюкая и шепча:

— Мне так жаль, дорогая. Прости, что напугала тебя, — и они обе заплакали, и плакали, пока слезу не иссякли.

— Что это, мама? — прошептала Эсме. — Что я сделала?

— Ты ничего не сделала, дорогая. Это не с тобой я разговаривала.

— Тогда… с кем? — Эсме села на кровать и подняла взгляд на мать.

Вновь увидев голубой глаз, Мэб вздрогнула и прошептала:

— Аво афритим. Благослови и защити нас. — Ее губы и щеки были бескровными, белыми как бумага, когда она сказала Эсме: — Дорогая, прикрой свой глаз. Они могут… воспользоваться им.

Эсме подняла руку и накрыла ладонью глаз:

— Воспользоваться?

— С тобой кто‑нибудь говорил, Эсме? Кто‑то смотрел тебе в глаза и заставлял смотреть в ответ?

— Что? — переспросила Эсме. Она почти все время проводила в компании матери. — Нет.

— Ты видела одноглазых птиц?

— Одноглазых птиц? — переспросила Эсме. У нее заныло сердце при воспоминании злосчастной поездки на море, когда она была еще ребенком. На пляже мать увидела одноглазую чайку и словно обезумела. Она с криками прогнала птицу с пляжа, и всю дорогу обратно в Лондон на поезде, крепко прижимала Эсме к себе как куклу.

— Что угодно одноглазое. Ворону, голубя, кошку, — продолжала Мэб.

Эсме вновь покачала головой.

— Что‑нибудь случилось, что‑нибудь странное?

— Странное? — спросила Эсме с непривычной горечью в голосе. — Да вся наша жизнь странная!

Она даже не осознавала насколько долго была столь замкнутой и нереальной их жизнь. Только они вдвоем в сотворенном ими мирке. Вокруг них гудел огромный город, ревели моторы и шумели голоса, но они держались особняком. У них не было ни друзей, ни семьи, и они даже не открывали дверь, когда стучали соседи.

Однако, если они не знали никого в этом городе, кто‑то, живущий, где‑то там, в клокочущем мире знал их, потому что кто‑то присылал им бриллианты. Их присылали по почте, конвертами авиапочты без обратного адреса. Мэб держала их в солонке, и каждые пару недель они брали Схрон и шли на Хэттон Гарден, стучали в заднюю дверь ювелирного магазина, где продавали один или два женщине с губами похожими на чернослив. Они называли эти поездки «бриллиантовыми днями», а потом ходили в маленькие аккуратные магазинчики за артишоками и вишнями, розовыми коробочками пахлавы, книгами и нотами, жемчужными пуговицами и нитками для вышивания и длинами старинными кружевами.

Все это было странным и в то же время совершенно обыденным! Была ли странность в том, что Эсме ни разу не посетила школу, или парикмахерскую, или что она никогда не была у врача? Это Мэб научила ее читать, считать и играть на скрипке, и Мэб подстригала ей волосы, а что касается докторов, так никто из них никогда не болел. Они каждые день пили чай с лечебными травами заваренный Мэб, и он заменял им любые микстуры. Несколько месяцев назад, когда у Эксме началась менструация, мать узнав об этом, побледнела и заплакала, поэтому Эсме, испугавшись, решила, что она должно быть умирает, но Мэб сразу же объяснила, значение этого — что Эсме больше не ребенок. Что она может дать потомство. Она говорила об этом как о размножении животных. В ту же ночь матери снились ужасные кошмары, и она перебудила весь дом своим криком.

И в ту же ночь, когда крики матери разбудили и ее, Эсме показалось, что она увидела мужчину на церковном шпиле через дорогу. Похоже мужчина смотрел прямо в их окно. У нее сжалось сердце от страха. Но когда она вновь выглянула в окно, там никого не было.

В тот день и ночь, кровотечение и крики, что‑то нарушили в душевном покое Эсме, исказили. Словно картина, которая преспокойно висела себе на стене ни один год, неожиданно перекосилась. Ей нравилась та жизнь, что она вела с матерью. Она была прекрасна. Порой ей казалось, что их сосуществование было подражанием сказкам, описанных в их любимых книгах с золотым обрезом, которые они так лелеяли. Они шили себе одежду из бархата и шелка, устраивали пикники, в помещении или на улице, и танцевали на крыше, прорезая своими телами проходы в тумане. Они вышивали гобелены собственного дизайна, сплетали бесконечные мелодии на скрипках, каждый месяц рисовали лик луны, и ходили в театр столько, сколько хотели (на прошлой неделе каждый вечер, наслаждаясь «Лебединым озером» снова и снова). Сама Эсме танцевала, как фея, лазила по деревьям, как белка, и застывала статуей, когда птицы в парке усаживались на нее. Мать научила ее всему этому, и много лет этого было достаточно. Но она больше не была маленькой девочкой, и она начала улавливать намеки и отблески другого мира за пределами ее красивой маленькой жизни, наполненной специями, поэзией и незнакомцами.

Уже дважды мальчик из цветочного магазина улыбнулся ей, и оба раза его лицо покраснело, и когда он стоял за ней в очереди в пекарню на прошлой неделе, он осторожно взял ее длинную косу в руку, думая, что она этого не почувствует, но она почувствовала. Она не обернулась, но покраснела и запиналась, пока заказывала пирожные. Она ушла в спешке, воображая, что до сих пор чувствует его прикосновение к волосам и покалывание кожи на затылке от этого ощущения. Она даже не знала его имени. Она вообще не знала никаких имен.

— Что с нами не так? — требовала она ответа от матери. — Почему мы такие странные? Почему у нас нет друзей? Почему у нас нет семьи?

— Я знаю, что наша жизнь… отличается от жизни других людей. Я просто… — заикаясь, произнесла Мэб. — Дорогая, я просто не знала, как это делается. Я старалась, как могу!

— Что ты несешь? — в отчаяние выкрикнула Эсме. Вот так впервые смятение вырвалось наружу, совершенно не свойственное ее спокойной тихой натуре, и потому саму ее ошеломило. — Ты не знала как это делать? Жить?

— Да! Не знала! Мне пришлось всему учиться, после твоего рождения, Эсме. Как перейти улицу, включить кран и зажечь спичку? Как завязать шнурки на ботинках? Как пользоваться деньгами? — Она глубоко, неровно вздохнула, явно в чем‑то сомневаясь, все же решилась сказать: — И я научилась смотреть на людей не боясь, что они войдут через глаза в мое тело, надев его на себя как костюм, заткнув мое сознание в тени моей души! — Ее голос дрогнул, она была на грани истерики. Эсме смотрела на нее во все глаза, сбитая с толку только что услышанным. Она знала: что бы ни произошло и не происходит сейчас, их маленькая милая жизнь, которую она всегда знала, подходит к концу. Начиналось что‑то новое.

— Мама, о чем ты говоришь? — спросила она, уже ласковее. Она сидела на коленях, ее распущенные волосы рассыпались по полу вокруг нее и в лучах рассвета, очень напоминали кровь. В своей белой ночной рубашке она выглядела очень юной и очень хрупкой, Мэб протянула руку и сжала пальцы дочери.

— Эсме, ты не видела ничего… — начала было она нервно, но голос сорвался, она сглотнула и предприняла еще одну попытку: — Ты случайно не видела или может быть слышала… волков?

И Эсме сразу вспомнила волчью песню, непонятно откуда взявшуюся, предшествующую рассвету, и вызвавшая чувство эйфории, которое не отпускало. Даже воспоминания о той песне звучали в ней крещендо в завершении симфонии и вынуждали учащенно биться сердце. Ее глаза округлились, она кивнула.

— Сегодня утром, — сказала она. — Это меня и разбудило.

Веки Мэб затрепетали, словно она вот‑вот потеряет сознание. Она оперлась одной рукой на пол для устойчивости, тяжело дыша.

— Нет, о нет, — запричитала она. — Они нашли нас. — Она неожиданно поднялась, подошла к окну и оглядела улицу, а потом задернула шторы.

— Кто нашел нас, мама? — спросила Эсме.

Мэб развернулась к ней.

— Дорогая, я не хотела, чтобы их уродства отравили твой разум. Вот почему я никогда не рассказывала о них, о моей прежней жизни…

— Ты имеешь в виду людей, которые тебя вырастили?

— Они не люди, — резко ответила Мэб. — Они за милю могут услышать течение крови в твоих венах. Они могут учуять запах цвета твоих волос в темноте. Они охотники, Эсме, и они никогда не стареют, они никогда не умирают, и они не могут любить. Они пусты, и они порочны, как и я… Я украла тебя у них! — Руки женщины легли на ее худой живот. Они сжали его, будто вспомнили то время, когда он был круглый и наполненный жизнью. Ее голос понизился до шепота. — Четырнадцать лет назад я сбежала от них с тобой. Ты была сокровищем внутри меня. Раньше я так боялась, что они найдут нас, но я… И я уже почти поверила, что мы в безопасности.

— Думаешь… думаешь, что они нашли нас?

— У Друджи много лиц, но охотники — это всегда волки. А их глаза… их глаза всегда голубые. Бледно, бледно голубые, как у тебя.

Ошеломленная всем, что она слышала, Эсме отняла ладонь от глаза. Мэб съежилась при виде него.

— Друджи даевас! — прошипела она. — Эсме, прикрой его! Я не могу смотреть на это! Он такой же как и у нее.

— У кого?

— Неважно. Нам нужно уезжать. Но сначала принеси ножницы.

— Зачем? — спросила Эсме дрожащим голосом, она рефлекторно, защищая глаз, прикрыла его ладонью.

— Просто принеси мне их, дорогая. — Вся, дрожа, Эсме сделала так, как ей велели.

Через десять минут они спустились по пожарной лестнице и оставили свой маленький милый мирок в прошлом. Эсме надела повязку на глаз, наспех вырезанную из бархатного покрывала. Обе несли по скрипичному футляру, заполненных такими предметами первой необходимости, как ночные сорочки и паспорта. Солонка полная бриллиантов также была при них. Они оставили свои книги‑сказки, платья и скрипки, и огненные косы, которые остались висеть на люстре. Со стороны они казались просто музыкантами, спешившими на репетицию, размахивая футлярами.

Эсме не могла перестать дотрагиваться до головы. Она чувствовала себя такой легкой без своих волос, словно могла парить в небе, но Мэб схватила дочь за руку и крепко ее сжала и Эсме поняла, что мать никогда не позволит ей уплыть по небу.

Глава вторая

Клыки и любовь

Вой охотников с рассветом затих, потому Михай, ослабил бдительность, и уже не столь пристально наблюдал за окнами Эсме. Он окоченел от долгого сидения ночь напролет на вершине церковного шпиля. Такую работу лучше бы выполнять в обличье ворона, но он больше не обращался — даже в волка, однако, его тело жаждало трансформаций. Он жил постоянно в человеческой цитре, комфортно ему было от этого или нет. Вот кто он теперь. Да, были свои ограничения, но были в этом и свои преимущества. Он был уверен, что волки Тэджбела, сейчас шныряют по округе в поисках темных мест, чтобы мирно пережить дневные часы.

Он мрачно улыбнулся. Прошлым вечером они услышали его запах и с лаем оббежали церковь. Но они не смогли залезть на стены и добраться до него, в их‑то обличье, да и в любом случае они пришли не за ним, а за Эсме. Несмотря на это, он знал, что они были бы счастливы оторвать ему голову за то, что он сделал четырнадцать лет назад. Табу Друджа на убийства своих не распространялся на изгнанников, и уж точно не распространялся на предателей.

Он увидел маленькую фигуру Эсме, спешащую мимо окна, и подумал о том, чтобы подкрасться прямо через улицу к пожарной лестнице. Но колебался. Столько лет прошло, и вот наконец время настало. У него в животе порхали бабочки! Как не посмеяться над собой — охотник Друджа нервничал, и не потому, что волки, наконец, нашли его, а из‑за этой мелкой девчонки!

Он должен был увести ее до наступления ночи, до того, как волки снова выйдут на улицы. Только‑только наступил рассвет. У него было время. Он решил сначала выпить чашку чая и успокоить нервы.

Посчитав, что церковный двор внизу пуст, он спустился вниз по башне головой вниз, как ящерица, но из арки вышли несколько монахинь и ахнули при виде него. Они перекрестились и в страхе отпрянули — все, кроме одной. Старая карга со стальным взглядом подошла прямо к нему, когда он спрыгнул на землю.

— Дьявол Друдж! — сплюнула она. — Покинь это святое место! — И она вынула щепотку пепла из мешочка и швырнула пепел ему в лицо.

Михай от удивления закашлялся. Очень странно было видеть городскую монахиню, вооруженную против Друджа. Горожане почти никогда не узнавали в нем их вид и не знали, как защищаться. Он подумал, что она, должно быть, когда‑то жила в горах, где‑то далеко на юге и востоке, где жизнь человека может зависеть от головешек и мешочка пепла. Он стряхнул с ресниц пепел, вежливо поклонился ей и пошел дальше. А она словно приросла к месту и просто смотрела ему вслед. Она была в смятении, и он знал причину этому. Пепел жалил, но должен был сжечь его, без сомнения, как кислота. Когда‑то так оно и было бы, с ним случилось бы то, что с любым другим Друджем. Когда‑то Михай был таким, как они, но не сейчас.

Девушка в чайной покраснела, когда увидела его, и он понял, что она за ним уже давно наблюдает.

— Доброе утро, цветочек, — произнес он тихо, улыбнувшись ровно настолько, чтобы она смогла разглядеть его острые клыки. В игривом свете лавки он выглядел смертельно опасным. Благодаря клыкам, телосложению, длинным черным волосам и глазам, бледными, как у Сибирской хаски, в обрамлении угольных ресниц, и темным бровям, Михая трудно было не заметить, и не думать о нем после.

— И тебе утро доброе, — поздоровалась девушка, краснея от ярко‑синих волос до шеи и ниже до самого декольте блузки. Проследив взглядом за ее румянцем, Михай смог увидеть небольшой чернильный шип татуировки, торчащего из ложбинки меж ее грудей. Это мог быть кончик звезды.

— Слыхал волков? — спросила она его.

Он поднял взгляд и приподнял бровь, изобразив удивление.

— Волков?

— Перед самым рассветом, — сказала она. Девушка была хорошенькой: глаза большие и яркие, как раз такие, которые всегда его так привлекали, потому что через них легко будет проскользнуть в душу девушки, подумал Михай по старой привычке. Он отмахнулся от этой мысли. — Мы все слышали их вой. Безумие какое‑то.

— Волки в городе? — Он одарил девушку скептическим взглядом. — Безумие. Может тебе это померещилось или приснилось.

— Нет. Я даже по радио об этом слышала, — настаивала она. — Говорят, что они, наверное, сбежали от каких‑нибудь контрабандистов или типа того.

— Мне придется держать ухо востро, — сказал он.

— Мы тут собираемся вечером подняться на крышу, чтобы посмотреть на них, — сказала она и застенчиво добавила, — можешь пойти с нами.

Михай только улыбнулся ей, и он видел, как ее взгляд задержался на его клыках.

Она дала ему чай бесплатно, положила дольку шоколада на блюдце и провела рукой по его руке, когда передавала ему чайную пару. Ее лицо светилось надеждой; удар сердца и она с ним уже в темноте, острые клыки и все такое. Человеческие девушки такие дурочки в этом смысле. Нет, это не глупость. Первобытность под их кожей, о которой они даже не подозревают. То, что заставляет их пульс учащаться из‑за всяческих неправильных вещей. Но Михай ничем не воспользовался, разве что бесплатным чаем. Он ждал четырнадцать лет кого‑то другого, лихорадочно, с тоской, скрежеща зубами, и судя по вчерашнему праздному волчьему вою, осталось ждать совсем недолго. Раз Друдж открыто охотились в человеческом городе, так далеко от их владычества в отдаленных горах, значит, они сошли с ума по долгожданному запаху.

Время пришло. Эсме почти созрела.

Пока Михай пил чай, ему было очень тревожно, настолько, что он едва мог усидеть на месте. Он лениво листал бесплатную газету с критикой на музыкальные новинки и советами для влюбленных. Он наслаждался человеческой музыкой, как он наслаждался их чаем, обычно. Их откровенные разговоры о любви приводили его в восторг. Как будто это не сложнее, чем испечь хлеб или сложить два и два! Как будто это не было чем‑то уникальным в каталоге их предпочтений, которыми они жили, во всех плоскостях, во все времена. Любовь принадлежала только им, и именно поэтому Михай помог рыжеволосой беременной девушке сбежать из Тэджбела четырнадцать лет назад, и вот почему он остался ждать в этом сером городе, и его разум горел надеждой.

Четырнадцать лет, и его ожидание закончилось.

Михай подмигнул синеволосой девушке и вышел из чайной, увидев тоску в ее глазах, перед тем как отвернулся. Он пересек улицу, запрокинув голову. Будучи хищником, он вбирал запахи свежих человеческих следов, пока не нашел Мэб и Эсме. Для него это был запах цвета их волос, и он становился только насыщеннее, по мере приближения Михая к их квартире. Он поднялся по пожарной лестнице к их пепельного цвета подоконнику и заглянул в окно. Их аромат был ярким и медным — он почти чувствовал их вкус, но в квартире стояла тишина, ни дыхания, ни журчания движущейся крови.

Потом он увидел косы, свисающих с люстры, и понял, что они сбежали. Он почувствовал мгновенный поток ярости. Как он мог так сглупить. Его охватил приступ паники при мысли о том, что они уходят все дальше, но эти чувства были быстро заглушены внутренним трепетом, который охватил его — несмотря на все, кем он хотел быть и старался не быть — при мысли об охоте.

Глава третья

Черные луга

Кто‑то говорит, что Друджи — демоны, дети хаоса, созданные для того, чтобы досаждать архангелам и помещать семена злобы в людские сердца. Иные называют их феями, лесными духами, которые преследуют охотников, порождение тела земли до того, как горы стали горами, а Бог — Богом. Большинство людей о них вообще никогда не слышали; многие склонны верить, что они всего лишь сказки и фантазии. Но в этом мире все же есть добрые люди, которые прекрасно знают, что Друджи существуют. Эти демоны сидели занозами у них в душах, они преследовали их снова и снова, будучи ночными кошмарами, не позволяющими забыть о себе.

Есть места, испещренные болотами и трещинами, от Загроса до Тянь‑Шаня и даже на Западе Карпат, где люди никогда не забредают в леса. Они не охотятся в этих лесах, не собирают хворост, не встречаются с тайными возлюбленными и не прячутся. Они заходят не дальше окраин лугов, тех пепельных полос выжженной ими же земли, границы луга и леса.

Два раза в год в дни равноденствия, старейшины деревень приходят на те луга. Только сгорбленные и седовласые смеют подходить к тем лесам, и на то есть причина: Друджей не соблазнить старостью. Потому пока юность и молодость отсиживаются в деревне, старики выжигают границу лугов. После того, как черная трава остывает, они идут по ней, вслушиваясь, как она хрустит и трещит под подошвами, и оставляют дань под ближайшей тенью, что отбрасывает лес. Друдж придет и заберет. Бренди, хлеб, сухофрукты и мясо, сахар, ножи, корзины с новорожденными котятами, глаза которых еще не успели раскрыться. Сказки утверждают, что Друджи не едят, поэтому людям не ведомо для кого еда, но они не спрашивают. Да и кого спросить. Они просто делают, как их учили предки: оставляют корзины и не поднимают глаз на лес, как бы сильно им того не хотелось. Им не хочется видеть то, что могло на них смотреть из леса.

Леса принадлежат Друджам. Все в лесу принадлежит Дружам, и Друджи должны оставаться там — так гласит заключенное соглашение — но иногда скука все же берет над ними верх.

Скука — наказание для бездушных. Причина многих бед и страданий.

У каждой деревни в предгорьях тех многоликих гор имеются свои предания о Друджах, которые по сей день не дают им покоя. Они приходят в обличии ворон и сов, лис и сорок, оленей, на чьих рогах произрастает вековой мох, и волков, огромных и сгорбленных, тихо крадущихся через центр города. В каком бы обличии они не являлись, чью цитру бы не переняли, глаза их всегда остаются льдисто‑голубые. Именно так их и узнают люди. Когда они являются в обличии животных, то усаживаются на крышах или на окраине рынка, и не моргая наблюдают, а местные жители прячутся по домам, запирают двери на засов, и ждут, пока те не уберутся восвояси. Они могут напугать девушку или юношу, следуя за ними по пятам до самого их дома, но чаще всего ипостась животного не позволяет большего.

Если им хочется проказ, то они приходят в обличии людей.

История почти всегда одна и та же, что‑то вроде: самая юная дочь семьи Маргитей, самая красивая, услышала, как в сарае замяукала кошка. Девушка взяла фонарь и отправилась за ней. Она шла на зов кошки, который по мере ее продвижения отдалялся, пока не обнаружила себя под большим черным тополем на окраине поля. Там в темноте, как тень собственной тени, стоял незнакомец. Он мяукал как ее кошка, но умолк, когда она подошла ближе, и улыбнулся, обнажая клыки. Он был прекрасен, как отражение дьявола, и она не могла не смотреть на него, черноволосого и острозубого, с глазами, которые сияли, как монеты в замерзшем колодце желаний. Она знала, кто он такой, и она знала, что должна бежать, но будто приросла к земле. Она стояла неподвижно, пока он надвигался на нее. Не шелохнулась она и тогда, когда его холодные пальцы коснулись ее подбородка и приподняли лицо, словно для поцелуя.

Но не поцелуй он подарил ей. Он уставился в ее карие глаза, и она поняла, что нужно зажмуриться. Она впитала эту истину с молоком матери: есть тысячи вещей, которые Друджи могут сделать с глазами! Они могут забрать через них душу и оставить себе на хранение, в качестве трофея, или вложить в голову видения и насадить темные грезы, которые будут поганками произрастать на задворках сознания. Они могут вырвать ваши глазные яблоки и положить их себе в карманы, или нашептать заклинания, которое превратит ваш взгляд в проклятье, и оно будет губить урожай и калечить лошадей!

Или они могут использовать ваши глаза как окна, забраться в вас, затолкав вашу душу в свой темный анимус и держать ее там, подобно жестоким пальцам, вцепившихся в руку ребенка.

Вот, что сделал тот незнакомец с юной красивой девушкой. Когда он посмотрел ей в глаза, она почувствовала прилив холода, разлившегося по ней ледяной водой, а потом опустилась тень. Очнулась она только утром. Вокруг щебетали птицы, а она была под тем самым тополем. Ноги ее дрожали. Но рядом не было никакого незнакомца, только ее кошка сидела на ветвях дерева. Девушке хотелось верить, что все это было сном, но в ее волосах запутались листья и тело ныло от боли, и она знала, что демон сделал то, за чем пришел. Воспоминания о тех темных часах накатывали волнами, в стремлении поглотить ее. Девушка упала на колени и застонала.

Существуют и другие, куда более страшные версии этой простой истории, и они всегда рассказываются полушепотом, как истории о пожаре, но только рядом с колыбельками, чтобы поселить страх ночи в детских душах, и это правильно.

Джудж носят тела людей как одежду. Они не должны этого делать, и тем не менее… Они не щадят людские тела, используют их и для охоты, случки и танцев и всего другого, что заставляет кровь смертных ускорить свой бег. Когда тела им надоедают, они оставляют их там, где взяли, возвращаются обратно в свои холодные тела и уходят в лес. А люди живут дальше. Со временем их истерзанные и израненные души обретают некое подобие прежнего облика. Они живут, но их постоянно мучают кошмары.

Глава четвертая

Волки

Эсме теребила повязку на глазу, гадая как будет выглядеть мир, если смотреть на него новообретенным глазом: иначе, или так же как прежде, когда оба ее глаза были карими. Решив, что мать не видит, она слегка приподняла ткань и оглядела вагон. Вроде бы ничего не поменялось.

— Эсме! Не трогай! — отругала ее Мэб. Эсме тут же вернула повязку на место.

— Но люди будут думать, что с моим глазом что‑то не так, — сказала она. Красивый официант в вагоне‑ресторане уже бросал на нее любопытные взгляды.

— А с твоим глазом и правда что‑то не так, — напомнила Мэб.

— Я имела в виду, что с ним случилось что‑то мерзкое, или он… ну отсутствует. Но он даже симпатичный, как у тех собак, что ловят фрисби…

Мэб посмотрела на дочь. Она была в замешательстве, поэтому через мгновение Эсме быстро добавила:

— Разве недостаточно того, что с отрезанными волосами я выгляжу, как парень, так еще и на пирата должна походить?

— Не выглядишь ты как парень, — растеряно ответила Мэб.

— Ага, значит, как пират?

Мэб вздохнула.

— Оставь повязку в покое, дорогая. Пожалуйста.

С длинными или остриженными волосами, Эсме не была похожа на мальчика, и Мэб разумеется тоже. Когда они спешили на вокзал, вооружившись футлярами, то привлекли ровно столько же внимания, сколько в любой другой обычный день, когда их волосы были длиной до колен и колыхались на ветру подобно полотнищу красного шелка. Торговец фруктов, как оказалось в душе поэт, как‑то раз сказал им, что они похожи на дриад. И сейчас они тоже были похожи на дриад, которые просто устали от того, что их волосы цепляются за кусты ежевики и отрезали их одним махом, полоснув по ним ножом.

— Мама, что они со мной сделали? — спросила Эсме. — Они это сделали и с тобой?

— Нет, — ответила Мэб. Слово вышло хлестким, как щелчок пальцами. Эсме удивленно моргнула, глядя на мать. Обычно она была такой терпеливой, а голос был таким мягким. — Они сделали со мной не это. Я не видела такого раньше. Когда Королева входила… в меня…ей нравилось смотреть на мир моими глазами… как будто она была мной, так что я знаю, что мои глаза не изменили цвет, и его тоже…. — она умолкла, упустив взгляд в пол.

— Что? Кого? — спросила Эсме.

Но Мэб не ответила. Она на мгновение сжала губы, но потом все же продолжила:

— У их шпионов тоже нет таких глаз. У них только один глаз, а другой Королева хранит у себя в табернакле*. Только у Друджа такие глаза.

— Но я же не одна из них! — воскликнула Эсме. Внезапно ее поразила ужасающая мысль. Она никогда не спрашивала о своем отце. Она никогда не спрашивала ни о чем, что было с ним связано. Теперь она поняла, что боялась узнать, что лежит в основе кошмаров ее матери. Ей совершенно не хотелось быть частью истории, которая провоцировала подобные крики. Но она была частью этой истории. Ей каким‑то чудом все же удалось пересилить себя и спросить:

— Мой… отец не был одним из них, да?

Мэб вздрогнула.

— Нет, дорогая, нет. Друджи не размножаются.

— Надо же. — Эсме вздохнула с облегчением. — Тогда, кто мой отец?

Мать колебалась, но все же решилась рассказать.

— Он был просто парнем, когда я была девушкой, не на много старше тебя нынешней. Королева выбрала его для меня за цвет волос, — проговорила она медленно.

— И какого цвета они были?

— Точно такой же как у меня, и у тебя. У нее ушло несколько месяцев на его поиски. Она привезла его на личных санях. Тогда я ничего не знала о мире вне леса, но теперь я знаю, что он был русским. Его звали Аркадий. — Она смотрела куда‑то вдаль, предаваясь воспоминаниям.

Эсме спросила:

— Он был милым?

— Милым? — Мэб тихо хохтнула. — Поначалу нет. Он ненавидел меня, как он ненавидел их. Он не понимал что я такое; да и я тоже. Он был первым человеком в моей жизни. В первый раз, когда я прикоснулась к нему и почувствовала, что его плоть теплая, как моя, а не холодная, как у них, я не могу этого объяснить, моя дорогая, но это был первый раз, когда я поняла, что я настоящая. Он не был милым сначала, но с чего бы ему быть таковым? Его выкрали! Но со временем между нами возникла нежность.

Эсме во все глаза уставилась на мать. Она потеряла дар речи на какое‑то время. Ей столько хотелось расспросить, но она не знала с чего начать.

— Мама, что ты имеешь в виду, кем ты была? О чем ты?

Но Мэб покачала головой и уставилась в окно.

— Хватит о них, дорогая. Прошу.

— Но что насчет моего отца? Аркадия. Что с ним случилось?

Продолжая глядеть в окно, Мэб прошептала:

— Я не знаю. Не знаю, что они с ним сделали потом.

Слово «потом» повисло меж ними тяжелым бременем, и Эсме пожалела, что спросила. Одно только это слово сумело вызвать в воображении целую вселенную не облеченных в слова возможностей.

— Может быть, он сбежал, — сказала она. — Ты же сбежала.

— Да, но я не смогла бы сделать это в одиночку. Мне помогли.

— Кто?

— Один из них. Это был Накстуру — так у них волки называются. Значит, ночной. Это высшая каста Друджу.

— Почему он помог тебе?

— Нам, дорогая. Он помог нам, и я не знаю почему. А теперь ешь свой суп. Нам предстоит долгий путь. Тебе понадобятся все силы.

Эсме нахмурилась.

— А ты? Ты ничего не съела.

Мэб медленно водила ложкой в супе по кругу, но теперь, после слов дочери она поднесла ложку ко рту и сделала маленький глоток.

— Вот, — сказала она.

И медленно, молча, они продолжили есть суп, даже не чувствуя его вкуса.

— Мама, — произнесла Эсме, когда красивый официант унес их тарелки. — А ты не думаешь, что волки могли последовать за нами через туннель?

— Мы должны были выиграть немного времени, — ответила Мэб. — Они охотятся только по ночам. Они черпают энергию из луны и сильнее всего они, когда луна нарастающая.

— Но сейчас она не нарастает, — сказала Эсме. — Она почти в апогее.

Она всю жизни рисовала фазы луны и теперь поняла для чего.

— Для нас это хорошо. Значит, они будут не столь сильны.

Эсме откуда‑то знала, что не имеет значения насколько будут сильны волки, и этого будет довольно. Она видела почти наяву, как они выпрыгивают из темноты, впиваясь в них желтыми клыками. И еще она откуда‑то знала, что они не остановятся, пока не отыщут их, и гадала, почему ей больше не страшно от этого.

— Чего они хотят? — спросила она тихо.

Мэб только улыбнулась ей и потянулась к ее руке. Но даже если она знала, чего они хотят, а по страху в ее глазах Эсме видела, что мать знала, она не собиралась говорить.

Поезд мчался дальше, вынырнув из подводного туннеля на французские равнины. Вскоре они прибыли в Париж и пересели на поезд до Марселя, где Мэб рассчитывала сесть на корабль, плывущего в Африку или на Канарские острова, а возможно и на лодку, которая никогда не пристанет к другому берегу, а будет просто плыть и плыть, а потому волки их никогда не достанут. Но когда они добрались до порта в Марселе, то узнали, что следующий пассажирский корабль отправится в путь только на рассвете. Место назначения: Тунис.

Подступала ночь.

Мэб знала, что там в Лондоне в темных укромных уголках вот‑вот должны проснуться охотники. Спали они, наверное, в своих человеческих ипостасях, как они обычно делали в Тэджбеле. Ерезав и Исвант наверняка среди тех охотников, фавориты Королевы. Они походили на животных, и неважно какая ипостась у них была: волка, человека или вороны. Они создавали злобных воронов и выбирали человеческие глаза только для того, чтобы смотреть на них. Да и Королева собственной персоной будет, не волком, но женщиной. Она может оседлать одного из своих волков, впившись длинными пальцами в загривок животного. Мэб содрогнулась, представив Королеву верхом на одном из своих массивных черных зверей. Она знала, что охотники не смогут добраться до Марселя в одночасье, у них есть еще время, но вид восходящей луны вызвал в ее душе панику.

— Пойдем, — сказала мать, схватив Эсме за руку.

Они нашли отель и сняли номер под самой крышей, на чердаке. В номере имелось круглое окошко с видом на гавань и одна большая кровать. Мэб и Эсме кое‑как устроились на ней. Было очень тесно. Они сожгли любовный роман, который кто‑то оставил в номере и рассыпали пепел вокруг кровати, оставив немного в пригоршне кулаков и на коленях, прикрытых ночной сорочкой, готовые в любой момент сбросить его.

— Пепел сжигает их, — сказала Мэб Эсме.

— Почему? — спросила Эсме, глядя на свои испачканные пальцы. Она обнаружила, что ей неприятно чувствовать пепел на коже.

— Не знаю. Они ненавидят огонь. Пока я не ушла от них, не знала, что такое огонь.

Они умолкли. И долгое время молчали, прислушиваясь.

В итоге Эсме уснула и ей грезилась луна в обрамлении круглой каменной рамы окна, и ложе из меха, и раскрывающиеся серебренные веки, обнажившие настоящие глаза, липкие, налитые кровью. Ей снилось, как к ее губам прижимались теплые губы, и на вкус они были как речная вода, и увидела снежинки, застрявшие в длинных темных волосах. Она проснулась и вслушалась в темноту, но не услышала никакого воя волков, только шум города.

Мэб не спала всю ночь, а ее глаза были стеклянными от усталости.

— Пора уходить, — сказала она.

Занимался рассвет. Рванное кружево тьмы все еще висело над городом, словно ночь, подобно мрачной невесте силком тащила себя к горизонту, замыкая призрачный свадебный картеж. Они поспешили по коротким кварталам к набережной и слились с горсткой пассажиров, ожидавших посадки на корабль. Минуты тянулись, а рассвет все набирал силу, отвоевывая неба себе все больше и больше, пока Мэб и Эсме не начали верить, что им удастся сбежать.

Первое завывание, исходило откуда‑то издалека, жуткий звук, который мог быть чем угодно: сиреной или убитой горем женщиной. Но Мэб с Эсме знали, что это нечто совершенно иное. Они чувствовали это своими позвоночниками и душами. Они закружились, вслушиваясь, вглядываясь, в поисках источника. Следующий вой раздался ближе, а последующий еще ближе.

— Мама, они приближаются! — крикнула Эсме, и Мэб услышала в ее голосе волнение. Их лица раскраснелись.

— Эсме! — резко окликнула Мэб дочь и схватила ее за руку. Пассажиры, неуклюже перебирая ногами, взбирались по узкому трапу на корабль. Женщина, расталкивая людей, волокла дочь за собой. Наконец ей удалось сунуть в руку матроса билет и оказаться на борту, следом по широкому проходу палубы, вслед им посыпались ленивые проклятья. Она направилась к двери, которая вела внутрь, но Эсме вырвалась и бросилась к перилам. Девушка вцепилась в них и обшарила взглядом омытую рассветом набережную.

На мгновение взгляд Мэб застыл на дочери, такой легкой и стройной, с отрезанными волосами и лебединой шеей. Ее кожа почти сияла благодаря неизменному очарованию юности. Она протянула руку и сдвинула повязку с глаза. Голубой глаз блестел как стеклышко. Она вскрикнула и ткнула пальцем вдаль.

— Мама! Там!

Мэб судорожно проследила взглядом за указательным пальцем, и в тот же миг, когда раздались из доков первые обрывочные крики, она увидела их. Черные, стремительные, огромные. По лицу Мэб потекли слезы. Она оторвала руки Эсме от перил и потащила дочь через дверной проем. Она сделала шаг, пытаясь спуститься вниз по коридору. Эсме отступила, оглянулась и в ужасе застыла.

Но Мэб потащила ее за собой. Они спускались все ниже и ниже. Корабль представлял собой лабиринт. Вой, который казалось затих, когда они оказались в брюхе корабля, заполненного пассажирами, теперь отдавался нереальным эхом. Волки попали внутрь. Неистовая Мэб нашла пустую комнатушку, затащила в нее Эсме, и закрыла за ними тяжелую дверь.

Но щелчка не послышалось. У двери не было замка. Мэб в отчаянии тяжело вздохнула и прижалась спиной к двери. Но не успела она это сделать, как что‑то тяжелое ударило в дверь, удар пришелся и на голову. Дверь дернулась и чуть приоткрылась. В проеме появилась черная морда и в комнатушку хлынуло тяжелое волчье дыхание. Мэб крича и пинаясь, попыталась закрыть дверь. Волки рычали и бросались в ответ.

Эсме стояла не шелохнувшись, будто в трансе.

Но вдруг у нее за спиной, в тусклой крошечной каюте, которая мгновение назад была пуста, появилась фигура.

— Куда это ты собралась? — поинтересовался вкрадчивый голос.

— Ты! — воскликнула Мэб, когда фигура вышла из тени.

Он был красивым, диким и высоким. С его темных блестящих волос на мускулистые плечи стекала вода, и он смотрел на Мэб бледными страшными глазами Друджей. Он выглядел точно так же, как и четырнадцать лет назад. И так он будет выглядеть вечно. Он потянулся к Эсме и нежно прикоснулся к ее затылку.

— Не прикасайся к ней! — крикнула Мэб. Удар в дверь толкнул ее вперед, и женщине пришлось опять броситься спиной на дверь, и наблюдать за тем, как охотник развернул Эсме к себе лицом.

Эсме едва осознавала где находится. Выпав из фуги волчьего пения, она не удивилась бы окажись в снегу рядом с быстрой темной рекой. Она даже почти ожидала этого. Поток воспоминаний перенес ее именно в это место, и, глядя в глаза охотника Друджа перед ней, она наполовину поверила, что и правда перенеслась с континента в горы, в воспоминания прошлой жизни. Она знала это выражение лица. Она пробовала на вкус эти губы. Она услышала возглас собственного томления.

— Михай, — раздался незнакомый голос, и услышав, что голос принадлежит ей, глаза девушки широко распахнулись. Как и его. Они поражено уставились друг на друга.

Когда дверь очередной раз ударила ей в спину и волчьи пасти еще настойчивее полезли в щель, Мэб издала звук похожий одновременно на вздох и вопль. Ее ноги скользили по полу. Видя ее отчаяние и белое лицо, Михай прошептал слово на своем суровом языке. Мерцающий иллюминатор отрылся и он сказал:

— Пойдем, — прижимая Эсме одной рукой к себе и протягивая другую — Мэб. Она колебалась всего секунду, но дверь толкнула ее вперед. Волки ворвались в каюту. Зубы полоснули по локтю Мэб. И Михай прижал Эсме крепче, и вылетел через окно, утащив за собой и Мэб, которая успела вцепиться в протянутую руку.

Прим. переводчика: *табернакул — в католических храмах — интерьерное сооружение, место или шкафчик в стене алтаря для хранения предметов поклонения; в готической архитектуре — башнеобразная открытая постройка или ниша с навесом для статуи святого.

Глава пятая

Шёпот

Магия Друджей должна быть произнесена вслух. Чаще всего она творится шепотом. Их магия заключается в дыхании, в форме дыхания, в том, как сомкнуты или разомкнуты губы, движении языка между зубами, когда рождаются слова — все это определяет форму магии. Важная особенность состоит в том, что род Друджи только в человеческом обличие физиологически приспособлены к тому, чтобы говорить на каком‑то языке. На любом языке. Таким образом Друдж может сменить обличие, но однажды сменив обличие, он должен довериться кому‑то, кто прошепчет правильное заклинание, или рискнет остаться на вечность вороной, совой, оленем, лисой, сорокой, гадюкой или, как в случае, Накстуру, волком.

Оставшись один и в изгнании, Михай больше не менял цитру. В городах были и другие Друджи, но они были безродны и своенравны и не доверяли друг другу, так что некому было прошептать нужные слова. Для этого нужны были сородичи, племя, а Михай давно порвал со своим племенем. Так что он жил в человеческой ипостаси и творил магию для других вещей.

«Окно, — прошептал он в воздух, — откройся», и они тотчас же оказались в гостиной Мэб и Эсме в Лондоне, так что они с корабля из гавани на юге Франции, попали на ковер под не прозвучавшие фанфары, как будто торжественно переступили порог. Волк бросился за ними, и Михаю пришлось вцепиться в его огромные челюсти обеими руками, и отшвырнуть назад, прежде чем мерцающее окно захлопнулось. Его руки кровоточили, но он будто не замечал этого.

Он повернулся к люстре, сорвал две длинные красные косы, по одной в каждой окровавленной руке, и бросил их на ковер. Он посмотрел на Мэб, его глаза сузились.

— Мэб, ты должна была пойти к Язаду, если боялась. Разве я не говорил, что он всегда поможет? — настойчиво спросил он. — Разве я не говорил, что я помогу?

Мэб не ответила. Она хватала губами воздух. Женщина была на грани истерики.

Михай повернулся к Эсме и встал перед ней на колени.

— Ты знаешь, кто я такой? — спросил он тихо.

Она смотрела на него во все глаза, на его клыки, губы, которые она знала из неведомо откуда взявшегося клубка спутанных воспоминаний. Но это была не ее память! Она никогда не целовала это существо! Она вообще еще ни разу ни с кем не целовалась!

— Нет, — солгала она, отпрянув от него. — Я вас не знаю!

Он пристально посмотрел на ее голубой глаз и Эсме поняла: он знал, что она солгала. Он вновь повернулся к Мэб и спросил, почти ласково:

— Ты ранена?

Она покачала головой и попыталась приблизиться к Эсме.

— Я думала нам ничего не грозит, — прошептала она.

Михай протянул руки и взял ладони Мэб в свои, продолжая находиться между матерью и дочерью. Он поцеловал костяшки ее пальцев, и она напряглась, будто испугалась, что он может внезапно напасть на нее и изуродовать.

— Вам ничего не грозит, — ответил он.

— Но волки…

— Ты думаешь не об этом.

— Откуда тебе знать о чем я думаю?

— Я знаю, Мэб. Я был там, когда это случилось с тобой, помнишь? Это… не то.

Мэб моргнула.

— Тогда что?

— Ничего страшного. Скоро все будет хорошо, — ответил Михай.

— Но как они нашли нас, и почему с ними не было Королевы? Что случилось с глазом Эсме? И как она узнала твое имя? — посыпались вопросы из Мэб.

— Все будет хорошо. Скоро.

— Ты талдычишь «скоро‑скоро». А почему не сейчас?

— Прости, Мэб, — сказал он, подразумевая этим и то, что сожаление неведомо другим Друджам. — Я верну ее тебе, обещаю.

— Вернешь… — пораженная Мэб уставилась на него. — Нет! — вскрикнула она и бросилась к Эсме.

Но Михай поймал оба ее запястья в одну руку и удерживал их с такой легкостью, будто это были тростинки.

— Это не то, что ты думаешь, — повторил он. Затем он прошептал «окно откройся в полу». Безмолвная и ошеломленная, Эсме провалилась в сотворенный люк. Время будто застыло на мгновение. Мэб заглянула в невозможное жерло и увидела удаляющуюся макушку Эсме и шпили и мосты, скалистые стены, плывущие туманы. Она начала кричать.

— Отправляйся к Язаду, Мэб, — сказал Михай и нырнул вслед за Мэб. — Он все объяснит. — Воздух сомкнулся вслед за его ногами, а Мэб продолжала кричать, попав в кошмар, от которого не было пробуждения. Она умолкла только когда истерзала свой голос до хрипоты, а после резко осела на пол, тяжело дыша, уставившись в оцепенении на ковер. Рядом лежала красная коса. Другую забрал Михай.

Глава шестая

Питомцы королевы

Друджи живут вечно и вечно жили. Нет никаких вновь рожденных Друджей, молодых, беременностей и младенцев. Если их раса и начиналась с рождения детей, то история о том затерялась в древних книгах, поглощенных огнем или плесенью. Что касается их воспоминаний, то они оказались непригодными для бессмертия. Они канули в озеро тумана, став ничем. У них нет легенд, даже о том времени, когда леса были юны. Ничто никогда не было новым, особенно они сами. Для древнего народа, притупленного вечностью, дети — это откровение. Вот почему они держат их в качестве домашних животных.

Мэб родилась в цитадели Тэджбел у матери‑девочки, которой и Мэб впоследствии стала. Она ее так и не узнала. Питомцев‑людей Королевы освобождали, как только они рожали своего так сказать приемника, или так дали понять Мэб. Оставалось только гадать, правда ли те матери‑девочки отпускались на свободу с карманами полные драгоценных камней или нет. Возможно они переступали через выжженную границу меж лесом и лугом на встречу новой жизни. А может их просто скармливали чудовищам. С Друджами ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Они могут петь вам, а уже в следующее мгновение запихнуть вас в клетку.

— Воробушек, мой котенок, мой пушистый совенок, — пела королева Друджей малышке Мэб. И хотя сама Мэб этого не помнила, позже служанки могли бы рассказать ей, что первые несколько лет ее жизни, Королева едва позволяла себе присесть и носила ее везде, как сокровище, укачивая и танцуя вместе с ней, нашептывая всегда разные сочиненные ею песни в крошечные ушки.

Тогда она не была Мэб. Ее звали Ижа, и она росла, думая, что это ее имя. Только позже, после того, как Михай помог ей сбежать, она поняла, что оно означало. Михай привел ее к старику в Лондоне, Язаду, чтобы она дождалась рождения Эсме и научилась как это быть человеком, и Язад отказался называть ее Ижа. Он спокойно и ласково объяснил ей, что это не имя, а звание. Оно означало «молочное жертвоприношение», и так Королева называла всех своих питомцев, из раза в раз. Язад назвал ее просто «дорогая девочка» и ждал, когда она назовет себя, и как только она научилась читать, она это сделала. Она нашла строчку в стихотворении в чудесной библиотеке Язада. Стихотворение гласило: «Я фея Мэб, мне дано сохранить чудеса человеческого мира», и с этого мгновения она стала Мэб.

Но сначала она была Ижей, и принадлежала Королеве.

После того, как Мэб покинула Тэджбел, она никогда не встречала ни одной смертной женщины, красота которой могла хотя бы отдаленно сравниться с красотой Королевы Друджей. Она была богиней в своем совершенстве: золотое сияние кожи, искусно вылепленные скулы, ее лицо — безупречный овал кабошона, а изящное телосложение — контраст свирепости во взгляде. Ее черные волосы были мягкими, как мех, на котором она спала, а плоть холодной, как речные камни. Даже когда она держала Мэб на руках, тепло дитя не передавалось льду ее кожи.

Казалось у нее не было имени. Другие Друджи звали ее Сраеста, «самая красивая», и Ратаештар — «воительница» и Мазишта — «величайшая». Мэб приучили звать ее Батришва.

Мать.

Позже ей было трудно себе в этом сознаться, но Мэб обожала ее: это высокое красивое существо, которое непринужденно удерживала девочку на изгибе длинной руки. Она даже любила ее глаза и считала, что те похожи на синие драгоценные камни в обрамлении большого молочного зеркала в ее Обители Шпионов. Собственные глаза Мэб, отражавшиеся в том же зеркале, лишь демонстрировали свою неправильность, потому что ни у кого, кроме нее, не было карих глаз, даже у самых низших по рангу служанок Друджей. Карие глаза, как ей тогда казалось, могли принадлежать только животным, такие же ничего не стоящие, как костяные пуговицы или когти совы на кожаном шнурке.

Мэб очень рано осознала, что она не Друдж. Глаза ее не были голубыми, а кожа холодной. Она не могла изменять форму тела, или летать, или вдруг становиться невидимой. Она не знала, кто она такая, но предполагала, что скорее всего является каким‑то животным, как одна из кошек, которые были повсюду в Тэджбеле, или лесным существом — возможно редким и особенным, потому как вокруг не было никого, похожего на нее, и Королева, казалось, дорожила ею больше прочих. По крайней мере, какое‑то время.

Она пела:

— Волосы как огонь, а кожа как снег и глаза карие, как у лесной лани, — и она целовала Мэб в носик и вдыхала аромат ее волос. Королева научила девочку танцевать, вышивать, играть на каманчае и смешивать травы для чая, который не даст ей заболеть, никогда. Она одевала ее в странную и красивую одежду и сплетала из цветов причудливые венцы для ее волос. Однажды летом она показала ей, как ловить бабочек на краю утеса. Вместе они вплетали цветы в длинные веревки и тихо ждали, пока бабочки усядутся на бутоны, а затем медленно‑премедленно сматывали веревки. Королева протягивала руку и подцепляла пальцем бабочек, и одну за другой пересаживала их на волосы Мэб, где они сидели, шевеля крыльями, образуя живой венец. Иной раз она сделала упряжь из оленьей шкуры, приказала служанкам принять облик сов и поднять Мэб в небо, маленькую девочку, которую несли по воздуху бесшумные крылья.

Именно оттуда, и только сверху, Мэб могла взирать на огромный мир. Тэджбел был затерянным в горах местом, подобно золотоносной жиле. Тэджбел представлял собой цитадель шпилей, каждая из которых была вырезана из огромных, сужающихся бивней скалы, поднимающихся из пропасти столь глубокой, что любые отголоски звуков терялись в ней, утонув в ее безмолвии. Эти бивни соединялись десятками мостов и еще большие количество мостов изящно гнули свои спины в сторону стен каньона, откуда к лесу вели каменные ступени. Там, пятно окраины лесов, и пролегала граница известного Мэб мира.

Когда же служанки подняли ее в небо, она увидела и убедилась в бескрайности лесов и многообразии горных круч, и необъятность этого была больше всего того, что она могла вообразить. Тогда это был мир: горы и лес, навсегда. Она никогда не представляла себе иного пейзажа. Она не понимала, что есть что‑то вне. Даже позже, когда жизнь превратилась в единое страдание, она не мечтала о побеге, потому что знала — ей некуда идти. Потребуется нечто больше страданий, прежде чем она наконец попытается совершить побег.

Но это случилось позже. Большую часть времени, будучи ребенком, Мэб была счастлива.

Она спала в королевских покоях вместе с их хозяйкой, у королевского подножья на собственной кровати, отороченной мехом. Летом ее потчевали нектаром с маленького блюда, которое ставили ей на колени, а она слизывала яства язычком, зимой засахаренными сосульками, которые можно было облизывать всласть. Королева гладила ей волосы, когда солнце согревало их и на морозе пеленала ее в меха и шерсть.

Если Королеве порой становилось скучно, и взгляд ее рептильих глаз терял ко всему интерес, она прогоняла Мэб, но это была вина Мэб, что она была скучной маленькой животинкой. И в клетке, само собой, она была сама виновата.

Это была железная клетка, и она висела на королевском мосту прямо перед ее окнами, и иногда Королева сажала в нее Мэб и оставляла ее там. Железные детали клетки звенели и визжали от трения, если узница шевелилась, потому Мэб научилась держаться крайне неподвижно. Со временем она возненавидела ветер за то, что он раскачивал клетку, несмотря на ее неподвижность, потому что визг железа привлекал хищников, и она видела, как их фосфоресцирующие глаза смотрели на нее из‑под мостов, холодно рассматривая ее, раскачивающуюся в клетке.

Она никогда не забудет те глаза или запах, что ветер приносил из‑под мостов, как и не забудет очертания длинных белесых конечностей тех чудищ, тянущихся вверх, в поисках любой живности, которой они могли бы заполнить свои зияющие пасти — кошек, оленей… ее. Королева запретила им прикасаться к ней, но они были чудовищами, и они ослушивались ее прежде.

Королеве нравилось смотреть, как они наблюдали за Мэб. Это доставляло ей удовольствие, опасность будоражила.

Мэб не знала, что это были за звери или сколько их было — по одному под каждым мостом или горстка, переползающая во тьме от одного моста к другому, а возможно их число постоянно множилось, благодаря тем, что поднимались из пропасти внизу из желания утолить голод. А голодны они были всегда.

Вот для чего нужны были кошки.

— Смотрите‑ка, у Ижи котенок, — заметила как‑то служанка, будучи в шпиле королевы. Служанку звали Снайя и она часто присматривала за Мэб, водила ее то туда, то сюда, за кожаный ремешок, привязанный к запястью Мэб. Служанка дернула ремешок, а Мэб попыталась вырваться. Она схватила котенка в охапку и инстинктивно сжала его крепче, желая защитить. Ей должно быть, было года три, но она уже знала судьбу кошек в Тэджбел.

— Нет, — прошептала девочка.

Котенок был полосатым, длинношерстным и мягким. Он мурлыкал, но перестал, заслышав голос Снайи. Его крошечные когти вонзились в руки Мэб, когда он внезапно попытался вырваться. Но она держала его, и морщилась от боли, пока он царапал ее. Нужно было отпустить его.

— Иди сюда, Ижа, славная животинка, — проворковала Снайя. Голос ее был сладок как мед, что так разнилось с ее действиями. Она сильно дернула за кожаный шнурок, и он обжег болью кожу запястья Мэб. Девочка упала, скатилась по каменным ступенькам, прямо в руки к служанке.

Снайя подхватила ее вместе с котенком и понесла к подножью моста.

— Давай, Ижа, брось его, — приказала она.

— Нет! — ответила Мэб, прижимая котенка крепче к себе. Он шипел и царапался у ее груди.

— Живо, — процедила Снайя сквозь сжатые зубы.

Но Мэб не бросила котенка, поэтому Снайя схватила девочку за шиворот и медленно перевела руку так, что девочка оказалась над пропастью. Она услышала бульканье влажного дыхания, доносящееся из тени. Скрежетание огромных зубов.

И Снайя сбросила ее.

Или она зависла в воздухе на мгновение, или ей так показалось. Как бы там ни было, Мэб показалось, что мгновение она висела в воздухе, а в следующее она уже бы приземлилась на мост и чудовище схватило бы ее. И запаниковав, она ослабила хватку и выпустила котенка, и он упал — но не Мэб. Снайя схватила ее за волосы и одежду и потащила обратно в безопасное место.

Котенок приземлился на лапы, пошатываясь сделал шаг вперед, а потом еще один. Сбитый с толку, он поднял большие золотые глаза на Мэб, а затем будто молнией в темноте мелькнула длинная белая рука и исчезла вместе с котенком.

Жалкое мяу, хруст, вонь. Чудовище ело, и пока оно было занято этим, Снайя, пританцовывая протащила Мэб по мосту.

Кошки были платой за переход по мостам.

— Как и тебе, красавица, чудовищам нужно что‑то кушать, — сказала Снайя, и даже будучи еще малышкой, Мэб уловила в голосе служанки презрение и поняла его значение. Друджи ничего не ели. Иногда они потягивали вино из резных кубков, но еда была для животных.

Той ночью Мэб впервые жизни проснулась от крика, на который пришла Королева и взяла девочку на руки, чтобы убаюкать. Мэб плакала и ее Батришва воспользовалась случаем, чтобы слизать слезы с ее щек. Ее язык был таким же холодным, как и тело, но убаюкивание успокаивало, и она напевала Мэб на ухо, чтобы утешить девочку.

— Ижа, милая, — пела она, — расскажи, что с тобой приключилось.

Мэб рассказала. Она показала Королеве царапины, оставленные котенком и рубец на запястье от кожаного ремешка. Снайя была наказана. Королева заставила ее перекинуться в ипостась кошки и оставила ее в этой личине. Королева не стала произносить заветные слова, и Снайе пришлось быть в теле кошки неделями, стараясь не попасться в руки чудовищ. Иногда Королева брала ее на руки и стояла так у края моста, поглаживая черный мех служанки, как будто собиралась бросить ее вниз.

После Мэб больше никто не мучил, кроме самой Королевы.

Сначала это было всего лишь пренебрежение, и как во всем остальном, Мэб была сама в этом виновата. Она выросла. Она переросла железную клетку и не пожалела об этом, но она стала и слишком большой для того, чтобы Батришва баюкала ее на руках и день ото дня она все меньше, похоже, стала приносить пользы Королеве. Маленькая меховая кровать Мэб была вынесена из королевских покоев и оставлена на пустой лестнице в задней части шпиля. Никто не кормил ее, так как Друджи не едят, а потому подобные мелочи, вроде голодного ребенка, легко забывались. Мэб приходилось копаться в десятине, которую дважды в год приносили с черных лугов. Ей было пять лет, когда она узнала, что такое запасы и их распределение. В ту первую зиму, когда ей пришлось кормить себя самой, у нее закончилась еда и она отощала, перебиваясь мхом. Она даже ела кору.

Весной, после сбора Друджами очередной десятины, она пополнила свои запасы, и после этого была осторожной. Но она сохранила себе жизнь. Времена года шли своей чередой. Она проводила дни за вышивкой и за игрой на каманчай. Теперь она сама причесывалась, шила себе одежду и старалась делать подарки для своей Батришвы. Однажды зимой, когда Королева и Накстуру уехали на ежегодную охоту, она провела месяцы, вышивая халат с замысловатыми птицами и бабочками раскрашенных сотней цветов, но Королева даже ни разу его не надела.

Тогда ей казалось, что она познала страдания, но став старше, осознала насколько наивной была, и она с тоской вспоминала те годы, которые казались такими безмятежными по сравнению с тем, что случилось дальше.

Как‑то ночью, когда ей было десять лет, ее жизнь будто разрезали ножом на время до и после, и то незначительное голодание, пренебрежение и одиночество, принадлежали жизни «до», когда она была еще счастлива.