ЧАСТЬ II

Осенью Закопане пустеет. Большинство пансионатов закрыты, а в тех, которые, несмотря на мертвый сезон, открыты, изредка поселится кто-нибудь в поисках тишины и настоящего отдыха. Именно поэтому Адам Полясский каждый год в это время приезжал в Закопане и останавливался в «Роксолане». Работалось ему там хорошо. Ежедневно писал по шесть или семь часов и через два месяца возвращался в Варшаву с готовой повестью.

Но на этот раз, сразу же по приезде узнав, что в «Роксолане» живет какая-то семья, был этим так неприятно удивлен, что подумывал, не поискать ли для себя другое пристанище.

— Не опасайтесь, — успокоила его хозяйка пани Збендская. — Это очень милые и культурные люди.

— Я убегаю из Варшавы от, как вы выразились, милых и культурных людей. Они мешают мне работать. Да, не повезло, но ничего не поделаешь, придется столоваться у себя в номере. Можете им сказать, что я странный или на ваше усмотрение, но никаких знакомств.

— Будьте спокойны. Это молодая семья. Они влюблены, и это их медовый месяц. Живут уже несколько педель, а я не знаю, обменялись ли со мной десятком слов.

— Большое счастье, — буркнул он и уже начал подниматься наверх, но, обернувшись, вдруг спросил: — А она красивая?

— Очень, очень красивая, редкая красавица, — убежденно ответила пани Збендская.

— Тем хуже, — скривился Полясский, правда, не имея ни малейшего доверия к вкусу старушки, однако мысль о том, что совсем рядом живет незнакомая молодая и красивая женщина, не давала ему покоя.

Когда вечером горничная пришла спросить, подавать ли ужин в номер, он прикрикнул на нее:

— Зачем? Что за выдумка? Чтобы всю ночь у меня в номере пахло кухней?

Полчаса спустя он был уже внизу. В столовой накрыли три столика. Один — для пани Збендской и ее сына у окна, второй — для молодоженов с одной стороны двери и третий — для него с другой. Едва он успел сесть, как они вошли. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что в восхищении пани Збендской не было и тени преувеличения.

Он встал и довольно неуклюже поклонился, приветствуя их. Они ответили ему и, казалось, не обратив на него никакого внимания, были заняты разговором.

«Она восхитительна, просто совершенство, — думал он, время от времени бросая взгляды в сторону их стола, — интересно, знают ли они, кто я, и читали ли мои книги…»

Несмотря на свои тридцать семь лет, он уже пользовался большой популярностью, поэтому мог надеяться на это. Если они люди интеллигентные, а впечатление такое производят, то должны были не раз видеть его портрет в книгах. Полгода назад он получил государственную премию за свою «Целину», и даже последние газетенки напечатали его фотографии.

И все-таки ему показалось, что его не узнают, более того, он пришел к горькому убеждению, что они не читали ни одной его повести и вообще фамилия Полясский ни о чем им не скажет. Эта пара напоминала ему представителей высшего света, а те игнорируют польскую литературу, как, например, Али-Баба… Когда они познакомились шесть лет назад, он понятия не имел о Реймонте!.. А в его имении Горань в библиотеке насчитывалось не менее пятнадцати тысяч томов французских, немецких и английских авторов. Из польской литературы два-три тома стихов и Сенкевич, которого, кстати, он тоже не читал.

Полясский снисходительно усмехнулся, подумав о приятеле. Зачем вообще подружился добродушный Али-Баба с ним, и с Кучиминьским, и с Хохлей, и всей их бандой? Некоторым из них импонировал его княжеский титул, другим — его деньги и эскапады[4] выпивохи, а впрочем, его любили как милого компаньона и готового всегда прийти на помощь приятелям. Но что приятного Али-Баба находил в том обезьяннике интеллектуалов, которых, по правде говоря, не мог понять? Возможно, его притягивала экзотика их дискуссий?

Полясский поднял глаза и задержал взгляд на лице пани за соседним столом.

«Вероятно, аристократка, — подумал он, — может, какая-нибудь племянница Али-Бабы. Что за дивный пример чистой крови. Филигрань. Или, скорее, Бенвенуто Челлини, но не его «Нимфа», нечто значительно более утонченное и нежное».

Он вспомнил слова пани Збендской: «…влюблены и заняты только собой».

Они разговаривали вполголоса, но оживленно. Время от времени до слуха Полясского долетали отдельные слова. Говорили, казалось, о морских путешествиях. Она называла его Гого, а он ее Кейт. Он был прекрасно одет и хорошо выглядел. Полясский подумал, что следовало бы переодеться к ужину в темный костюм. Манеры этого Гого отличались изысканностью: культурный француз, но не парижанин, а, скорее, южанин. Зато она — тип истинно нордический. Могла быть шведкой или норвежкой, во всяком случае, представительницей скандинавской страны. Фред Ирвинг помешался бы, увидев ее, и имел бы все основания.

Полясский, встретившись с ней взглядом, почему-то смутился и опустил глаза.

«Я должен познакомиться, — постановил он, — и сегодня же, сейчас же».

Он умышленно встал одновременно с ними и, проходя мимо, сказал:

— Я хотел бы представиться, если вы не возражаете. Моя фамилия Полясский.

— Весьма польщен. Я брум-брум, — невнятно проворчал молодой человек.

Его жена протянула руку и улыбнулась.

— Очень приятно познакомиться, Кейт.

— Своим приездом я нарушил ваше уединение, — начал Полясский, — но не беспокойтесь, я постараюсь не быть чрезмерно назойливым. Опасаюсь только, что шум моего рабочего станка будет вам мешать, ведь наши комнаты в одном коридоре.

— Не думала, что вы свои произведения печатаете на машинке, — сказала Кейт с явным желанием поддержать разговор.

— Да, вы знаете, чаще всего на машинке, поэтому-то у них такой сухой стиль. Я понял, что мне не удалось бы сохранить здесь инкогнито.

— О да, мы узнали вас сразу, — заметила Кейт, — хотя на фотографиях вы выглядите несколько иначе.

— Моложе! — уточнил он. — На них не видно моей седины.

— Не думаю, что седина на висках старит мужчину. Мой муж, например, мечтает о ней. А что касается стиля ваших творений, то, мне кажется, он отличается, скорее, избытком сочности.

— Боюсь только, — рассмеялся он, — что в этой сочности вы видите избыток… воды.

— О, нет. Это кровеносные сосуды. Их русла наполнены массой каких-то острых солей и концентрированных ядов.

— Благодарю вас за похвалу, если она имела место.

Немного смутившись, Кейт вежливо ответила:

— Я очень высоко ценю достоинства и уровень ваших книг.

— Я протянул бы руку за тем букетом цветов, но предчувствую, что встретился бы с терниями.

Она засмеялась.

— Вы угадали, хотя сомневаюсь, что они могли бы вас поранить.

— Любую критику я принимаю с благодарностью.

— Здесь не идет речь о критике, — возразила она, — потому что никогда бы не осмелилась на нее. Имеется в виду столь незначительная вещь, как мои личные пристрастия. Но мне бы не хотелось восстанавливать вас против меня с самого начала. Я надеюсь, что у нас еще будет возможность поговорить о вашем творчестве более глубоко.

— Предупреждаю, что период перемирия я использую для укрепления оборонных фортификаций.

— У меня нет надежды завоевать их, как и вообще нет агрессивных намерений, — сказала она с улыбкой.

Наконец заговорил ее муж:

— Я обречен на нейтралитет. Много лет меня не было в стране, а, как вам известно, в чем я нисколько не сомневаюсь, за границей сложно найти польскую литературу. Только сейчас Кейт начнет образовывать меня в этом направлении.

Они обменялись еще несколькими общепринятыми фразами и расстались.

Полясский, войдя в свой номер, несколько минут стоял в задумчивости, пока не увидел в зеркале отражение собственного лица и не отметил, что глупо улыбается, и что галстук у него завязан плохо, и что мог бы тщательнее побриться.

Усевшись на диван, он закурил. Да, следовало признаться, что он еще не встречал в своей жизни столь привлекательной и интересной женщины. Еля Хорощанская, вероятно, может считаться своего рода феноменом, но эта просто изумляет. А что за голос! Он сконцентрировался, чтобы найти подходящее определение. Голос, наполненный звучанием, нет-нет, это слишком поверхностно. Голос гармоничный или, скорее, симфонический, звучание инструментального оркестра… Вообще эта женщина сочетает в себе с удивительной гармонией крайности: девушка, почти ребенок, но одновременно излучает зрелость, кажется, что жизнь не коснулась ее, а в ее взгляде читаются опыт и ум. Да исам тип ее красоты — когда несоединимое слилось в удивительное, восхитительное, божественное.

Он позвонил и попросил принести чай. Воспользовавшись случаем, выпытал у горничной привычки соседей: в котором часу встают, выходят ли на прогулки и когда, принимают ли воздушные ванны и так далее. А еще он узнал, что они занимают двухкомнатный номер и что их фамилия звучит довольно странно: Зудра.

В постель он взял недавно изданную повесть Кучиминьского и лишь по той причине, что в ней просматривались эпохальные события в литературе. Полясский действительно любил его, даже признавал его талант и высокий интеллект, но всегда знал, что в этой похвале есть много преувеличения. Он собрался читать в надежде найти в этой повести подтверждение своего мнения.

Однако спустя четверть часа он отложил книжку, потому что был не в состоянии собраться с мыслями и устал продираться сквозь джунгли суждений автора. Он погасил свет, но уснуть не мог, что, собственно, и предвидел. За последние месяцы впервые он не пил за ужином. В Закопане он всегда переставал пить и только благодаря этому мог здесь интенсивно работать. Не без грусти подумал о Варшаве. Дьяволы уже, наверное, собираются «Под лютней». Тукалло, наверняка, с утра оттуда не выходил, а Збышек Хохля придет уже навеселе.

«Вот уж порадуются, — усмехнулся он, — я предчувствую, что всех собак на меня повесят».

Уснул он только под утро, но, отдохнувший, встал рано. Руки не дрожали, язык не был обложен, от головной боли и следа не осталось, только относительно редкий кашель, по-видимому, остатки варшавского. Позавтракал с аппетитом и ровно в девять был уже внизу. Ему не пришлось ждать долго. Пан Зудра с женой появились одетые и готовые к выходу. При дневном свете Кейт была еще прекраснее. Они поздоровались и сами предложили совместную прогулку.

В тот же вечер Полясский писал Ирвингу: «…разговор с ней — это просто постоянная электризация воображения, звучание ее голоса поддерживает все нервные окончания в состоянии вибрации. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы возвыситься. Вся она воистину произведение искусства. Не веришь? Это не удивляет тебя? Я тоже не думал, что такое совершенство может существовать. Представь: волосы — лен, припорошенный золотом, глаза — сапфиры, в которых прячется два солнца, ноздри — севрский фарфор, губы, овал лица, руки, ноги — все являет собой какое-то неправдоподобное чудо. Если бы кто-нибудь написал ее портрет, то сказали бы, что это преувеличение, если бы кто-нибудь описал, сказали бы, что обманывает. Клянусь тебе, Фред, что ты никогда не видел подобного верха совершенства. К сожалению, она любит другого. Ее муж, молодой человек, абсолютный комильфо[5]. Совершенно очевидно, что с работой ничего не получится. Трижды и напрасно я садился за машинку. Мне кажется, я схожу с ума. Ее зовут Кейт. Можешь Дьяволам рассказать о ней. Пришли мне «Фрагменты древней поэзии» Макферсона. Ей он неизвестен. Найдешь его у меня в кабинете на второй или третьей полке, книга в зеленом переплете. Если сможешь приехать, буду искренне рад. Обнимаю всех. Твой Адам».

Опасения Полясского оправдались: ни о какой работе речи не было. Он не мог усидеть в своем номере. Все дни он проводил в беседах с пани Кейт или с Гого о ней. Узнав, что они собираются поселиться в Варшаве, он был просто вне себя от радости.

Через неделю на своей машине приехал Фред Ирвинг и привез Севера Тукалло.

Втроем они как раз заканчивали обед, когда Полясский увидел друзей через окно и выбежал им навстречу.

— Пан Ирвинг, — сказала Кейт, — может быть для тебя весьма полезен. Пан Адам говорил, что он сын барона Ирвинга.

— Ну и что из этого следует?

— Его отец известный промышленник, и у него большие связи. Если бы он захотел оказать тебе помощь, то, думаю, без труда мог бы найти тебе какую-нибудь подходящую должность.

— Я не хочу сейчас думать об этом: через десять дней заканчивается наш отдых. Для хлопот и забот будет достаточно времени в Варшаве, но действительно счастливый случай нам представился познакомиться с Полясским. Мне кажется, у него широкий круг знакомых и приятелей, и мы не будем чувствовать себя в Варшаве, как на необитаемом острове. У меня сложилось впечатление, что он нас искренне полюбил.

— Да, он относится к нам с нескрываемой доброжелательностью, — подтвердила Кейт.

Гого рассмеялся.

— Не к нам, а ко мне, потому что в тебя он влюблен.

— Ты преувеличиваешь, возможно, я нравлюсь ему…

— Ах, Кейт! Ты, верно, притворяешься, что не замечаешь очевидного!

— Вовсе нет, я все понимаю, но я не сторонница поспешных выводов.

— Только не думай, что я ревную. — Гого взял ее за руку. — Напротив, меня радует, что тобой восторгаются, да и можно ли тобой не восторгаться?.. Если хочешь знать, я очень часто думаю, какое счастье, что ты стала моей женой. Я не считаю себя совершенно лишенным достоинств, но сколько бы ты нашла более достойных меня, не говоря уже о том, что я смог дать тебе такую фамилию, которой… сам стыжусь.

Лицо его помрачнело, и он опустил голову. Всякий раз, касаясь этой темы, Гого становился хмурым, хотя относительно легко возвращался в прежнее состояние. Кейт не терпела этих минут.

— Я говорила тебе, Гого, что не придаю этому никакого значения. Забудь и не забивай этими мыслями голову.

— Это вопрос ущемленного самолюбия, — вздохнул он.

— Нет, это должно стать вопросом характера. Умение согласиться с реальностью, которой мы не можем изменить, — это вопрос характера.

— Да, ты права, ты абсолютно права, но ты не можешь себе представить, как это трудно.

— Чем труднее, — заметила Кейт, — тем достойнее усилия.

Подобные разговоры между ними уже бывали и становились, пожалуй, единственным темным пятном в их совместной жизни. Кейт до замужества не позволяла себе даже надеяться, что все сложится так хорошо и так приятно. Гого окружал ее безграничной сердечностью, был деликатен и внимателен, помнил даже о мелочах, никогда не навязывал ей свои ласки, если она этого не хотела. Достаточно было одного взгляда, чтобы он почувствовал, что ей что-то не нравится. В его поведении не было ничего, что позволило бы ей думать о нем плохо.

А если Кейт до сих пор не удалось найти в нем особенных, отличительных достоинств, то она понимала, что не имеет права их требовать. И еще в одном вопросе по отношению к Гого ее ждало милое разочарование. Выходя замуж, она, конечно, все знала о физической стороне совместной жизни супругов и теоретически принимала это как само собой разумеющееся, однако опасалась, что практически не сможет справиться с отвращением ко всему тому, что в любви вульгарно и неэтично. Несмотря на то, что ей уже исполнилось девятнадцать, чувства ее еще не пробудились, и она была благодарна Гого, что он сумел деликатно и мягко научить ее ласкам, желать близости с мужчиной, а ее губы тосковать по поцелуям. Новая область жизни, перед которой она инстинктивно испытывала страх, открылась для нее полная ранее неведомых волнений и прелестей. И в этом была заслуга Гого. Но при этом, если уж пробудились в ней женская чувственность и сладострастие, она изо дня в день ожидала изведать некий апогей блаженства, о чем так убедительно рассказывали знакомые женщины и с таким восторгом описывалось в книгах. Однако здесь не было ни исступления, ни забытья, ни взрывов страсти, пламени, в котором, кроме сознания наслаждения, не существует ничего.

Нет, их ночи были наполнены теплом, сладостным и жадным удовлетворением чувств. Для Кейт этого было достаточно, и она даже начинала думать, что такие разрекламированные ураганы и самумы[6] страсти являются плодом расстроенного воображения эротоманов или уделом сексуально озабоченных женщин.

Однако она, хотя отдавала себе отчет, что не любит Гого, имела право верить, что будет с ним счастлива. В соответствии со своими убеждениями Кейт умела примириться с действительностью. Она видела перед собой только одну цель: поднять мужа до такого жизненного уровня, при котором он перестанет стыдиться своего происхождения и начнет ценить себя. За это она готова была бороться, для этого она мобилизовала все свои силы и возможности, стараясь помочь ему как можно больше. А поскольку она знала, что продвижение Гого невозможно, пока он не поверит в себя, только в себя, то стремилась сократить период получения пенсии из Прудов, той пенсии, которая была не чем иным, как пагубным унижением, парализующим в Гого его амбиции. Поэтому Кейт не пропускала ни одной возможности, чтобы подготовить почву для будущей деятельности мужа. По этой, главным образом, причине она приветствовала сближение с ними Полясского. Она ценила его как писателя, а познакомившись ближе, полюбила его и как человека, но ни на минуту, однако, не забывала, что он в Варшаве весьма популярен и имеет обширные связи, а как приятель Гого может и, наверняка, захочет ему помочь.

С другой стороны, обожание, которым окружал ее Полясский, ей импонировало. У нее тоже был недостаток: она не умела существовать в атмосфере без поклонения и восторга. Это, несомненно, называлось тщеславием, что Кейт понимала, но отказаться от этого было выше ее сил. В любом обществе ею должны были восхищаться, и если она не получала желаемое, то не пренебрегала никакими средствами, чтобы добиться цели, прибегая иногда даже к откровенному кокетству. Она стыдилась таких ситуаций, но предпочитала претерпеть стыд, чем отказаться от восторженных взглядов. Такое состояние для нее было почти необходимостью, и поэтому она не любила толпу, особенно чем-то увлеченную. Она чувствовала себя несчастной на железнодорожных вокзалах, на больших собраниях и даже в пансионе, где подруги догадались о ее слабости и, завидуя ее красоте, нарочито не замечали Кейт. Она, однако, не стремилась разжечь в восторгающихся ею людях более глубокие чувства, пожалуй, она даже не считала, что способна пробудить в мужчинах любовь, которой и не жаждала. Поэтому слова Гого не только не доставили ей удовольствия, но даже мысль о влюбленном в нее Полясском показалась ей неприятной, во всяком случае в будущем она решила избегать по отношению к нему какого бы то ни было кокетства.

С Ирвингом она познакомилась в тот же вечер Он оказался довольно милым и неожиданно совсем молодым человеком. Ему могло быть не более двадцати пяти лет, и его дружба со значительно более старшим Полясским выглядела несколько странной. Высокий, черноглазый, рыжеволосый и очень худой, он производил впечатление болезненного человека. Говорил он мало и тихо, при этом не выговаривая букву «р». Кроме того, казалось, что его усилия были направлены на то, чтобы его особа занимала как можно меньше места в пространстве и во внимании присутствующих.

Когда Полясский представил его Кейт, Ирвинг сказал:

— А я давно знаю вас по фотографии.

— По фотографии? — удивилась Кейт.

— Да. Моя двоюродная сестра училась с вами в пансионе в Познани, а у меня осталась групповая фотография пятого класса, где есть и вы.

— Как звали вашу сестру?

— Малгожата Любицкая.

— Ах, Грета! Что с ней случилось? Мне кажется, в шестой класс она уже не приехала?

— Она умерла.

— О Боже!

Полясский заметил:

— И в самом деле пани Кейт так мало изменилась, что ее можно узнать даже по прошествии стольких лет?

— О, да, — слегка покраснел Ирвинг. — Я ведь не знал той девушки с фотографии и не знаю девичьей фамилии пани. Из надписей под фотографиями мог предположить, что она 3. Потоцкая или К. Помянувна.

— Моя вторая.

Ирвинг хотел сказать что-то еще, но лишь откашлялся и неуверенным шагом прошел за спину Полясскому, который начал выяснять, почему не появился Тукалло.

— Он утверждает, что у него болят все кости, и клянется, что никогда в жизни больше не поедет на машине в такую даль, поэтому он слег в постель и успел напугать горничную желанием, чтобы она сделала ему массаж. Вот видите, что это за ужасный тип!

— Он тоже писатель?

— Нет, — рассмеялся Полясский. — Никогда, как утверждает он сам, не написал даже письма. Он, знаете, философ.

— А что делает?

— Мыслит, убеждает нас всех, что мыслит, хотя я не знаю, когда находит на это время, он же непрерывно говорит. Один из наших приятелей, Дусь Кучиминьский, клянется, что Север не перестает говорить даже во сне. Фред, пока они находились в пути, вынужден был наслушаться его тирад.

Ирвинг усмехнулся.

— Это был один восьмичасовой монолог.

— Поэтому пан Тукалло, — заметила Кейт, — должен взять себе секретаря, которая сопровождала бы его постоянно и стенографировала бы сказанное им.

— Вот это мысль! Хотя Север утверждает, что и так его мысли не пропадут, потому что он удобряет ими бесплодные почвы наших мозгов.

— Я вижу, что мания самоуничижения ему не угрожает, — заметил Гого.

— Ни малейшего опасения, при этом он отличный парень с удивительным чувством юмора, даже в его буффонаде есть какие-то элегантность или достоинство. Кто-то окрестил его когда-то английским лордом, который родился в Гаскони и стал настоящим гасконцем.

— Нет, Адам, наоборот, гасконец, который родился в Англии, — с серьезным выражением лица поправил его Ирвинг.

— Вы слышали? — с состраданием спросил Полясский.

— Но это же не одно и то же, — защищался Фред.

— Ты самый нудный человек на свете, — убедительно заявил Полясский, — и я должен выразить пани, — Полясский повернулся к Кейт, — мое глубочайшее сочувствие по причине его приезда. Это грустно, что он так медленно развивается, но я не теряю надежды, что когда-нибудь что-нибудь из него получится.

Еще раньше Кейт подметила, что Полясский избирает жертвой своего остроумия приятеля, как бы щеголяя какой-то иронической снисходительностью за счет Ирвинга. По мнению Кейт, это некрасивая черта характера у человека как ни посмотри незаурядного. Кротость или пассивность, с какой все принимал Ирвинг, действительно создавала впечатление беспомощности, хотя у Кейт вызывала сочувствие и симпатию.

И когда вечером Гого, говоря об Ирвинге, назвал его молокососом, она стала на его защиту.

— Ведь ты его почти не знаешь, а уже позволяешь себе отзываться о нем так пренебрежительно.

— Достаточно сравнить его хотя бы с Полясским, — пожал плечами Гого.

— Следует, однако, еще помнить, что они приятели.

— Вот именно. Мне кажется это странным.

— Потому что ты недостаточно знаешь пана Ирвинга. Видимо, пан Полясский, который знает его хорошо, открыл в нем качества, достойные дружеских чувств.

Гого ничего не ответил, но через несколько минут заявил:

— Я видел его машину. Шестицилиндровка, только и всего, а в довершение модель трехлетней давности. Не понимаю, что это — жадность или безразличие… С его баронством тоже не лучше: титул получил только его дед и, как заметил Полясский, за заслуги в области промышленности.

— А разве это важно? — спросила Кейт. — Я не понимаю, почему ты относишься к нему с такой неприязнью. Подобные чувства помешают тебе сблизиться с ним, а это ведь в твоих интересах.

Он усмехнулся с выражением недовольства.

— Ах, Кейт, как не идет тебе эта предусмотрительность, эта расчетливость, эти разговоры о делах, обо всех этих материальных вопросах.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что ты должна думать о цветах, о любви, о звездах или о чем-то подобном, во всяком случае, тебе вообще не следует забивать голову финансовыми проблемами. Или тебе кажется, что я не заметил твоего недовольства, когда давеча привез из Кракова роскошные розы?

— Да, признаться, хотя я была благодарна тебе, меня твой подарок не порадовал.

— Но почему?! — воскликнул он. — Разумеется, только потому, что они стоили дорого.

— Да, — подтвердила Кейт, — я не хочу, чтобы ты совершал траты, которые превышают наши возможности.

Кейт одновременно подумала, что Гого, похоже, совершенно не понимает очевидного факта, что подарки он делает за чужой счет, на деньги, которые дают ему из милости, и что поэтому ей стыдно принимать эти знаки внимания с его стороны.

Но Гого, по всей видимости, думал о чем-то ином, потому что внезапно развеселился:

— Ах ты моя бухгалтерша! — воскликнул он. — Не беспокойся по этому поводу, это должен решать исключительно я.

— А что ты оставляешь мне?

— Что? Люби меня! И это все. Люби меня и будь моей. Клянусь тебе, что для меня этого достаточно, и я буду абсолютно счастлив.

— Не думаю, — ответила она после минутного колебания. — И сожалею, что ты не задумался над другой стороной вопроса: была ли бы счастлива я, если бы моя роль ограничивалась положением гурии в раю.

— Кейт! — возмутился он не вполне искренне. — Разве я этого от тебя требую?!

— Но, однако, смысл сказанного тобой таков, — улыбнулась она, чтобы несколько смягчить резкость своего тона.

— Значит, я неудачно выразился. Я только хочу, чтобы ты не беспокоилась из-за материальных проблем. Эта забота принадлежит мне, и я министр сокровища, — он привлек Кейт к себе, — твой министр, потому что ты самое дорогое, бесценное и единственное мое сокровище.

На следующий день дождь лил как из ведра, и все встали позже обычного. Однако когда Кейт и Гого спустились около одиннадцати в салон, там уже были Ирвинг, Полясский и, наконец, Тукалло.

На первый взгляд он производил странное впечатление: импозантный и одновременно карикатурный. Тридцатилетний, высокий, широкоплечий, атлетически сложенный, определившийся в жизни, он высоко и гордо держал свою напомаженную голову. Одет он был с педантичной и, можно сказать, особой элегантностью, только яркий галстук, претенциозно завязанный, был в его костюме какой-то неожиданной эксцентрической выходкой. На лацкане пиджака красовалась эмблема ордена Почетного легиона. Прищуренные глаза смотрели с надменным безразличием, а сжатые губы выражали безграничное пренебрежение. Он выглядел как провинциальный актер-комик, которому поручили сыграть роль государственного деятеля, который должен через минуту перерезать ленточку какой-то выставки или принять делегацию строптивых граждан. Одновременно он казался грозным и смешным. Представился сразу и веско:

— Северин Мария Тукалло.

Говорил он немного в нос, а поздоровался, выпрямившись, не поклонившись и не поцеловав Кейт руки.

— Мария! — подчеркнул таким тоном, точно речь шла о чем-то весьма значительном.

— Никогда этого не забуду, — улыбнулась Кейт.

— Не сомневаюсь, — подтвердил он. — Кто хоть однажды столкнулся со мной, помнит меня всю жизнь. Некий блондин, с которым я общался единственный раз двенадцать лет назад не более четверти часа, регулярно дважды в год пишет мне письма, чтобы я выслал ему какие-то деньги, которые я как будто одолжил у него тогда. Внукам будет когда-нибудь рассказывать, что переписывался со мной до самой смерти!

— Значит, ты ему отвечаешь? — спросил Полясский.

— Нет. Я предпочитаю, чтобы эта переписка сохранила свой благородный односторонний характер, не признаю симметрии моральных эквивалентов. Представьте себе, господа, что это был бы за позор, если бы мне пришлось потрудиться по той лишь причине, что какому-то провинциальному кретину понравилось удостоить меня письма. Еще в молодые годы я выработал для себя принципы, которых буду придерживаться до тех пор, пока мне не захочется их изменить. Как раз тогда у меня на двери была вывешена табличка: «Долгов не отдаю, книг не одалживаю, на письма не отвечаю, просьба не плакать». Последнее предназначалось женщинам. К сожалению, табличка висела недолго, так как ее основой послужила крышка пианино, а хозяйка квартиры потребовала вернуть ее инструменту. Мне хотелось задушить бабу, но из-за занятости я отложил это дело до среды. Несчастная рассеянность! Когда я вспомнил о своем намерении в пятницу, баба уже была мертва: грибами отравилась.

— Значит, это благодаря грибам вы не стали убийцей, — заметил Гого, развеселившись от болтовни Тукалло и его невозмутимой серьезности.

— Совершенно верно, — согласился Тукалло, — я вообще грибам по жизни премного благодарен. Отношение грибов ко мне было всегда доброжелательным, но не скажу, что благоприятным. Люблю эти тихие создания. На одном гнилом масленке поскользнулся на охоте мой дядя. Разумеется, полный заряд дроби оказался в его голове. Собственно, это был единственный запас, который смог поместиться в его черепе за всю его долгую жизнь.

— А ты получил наследство? — рассмеялся Ирвинг.

— Небольшое, едва хватило на организацию похорон. Но я не падок на материальные блага. Мне достаточно морального удовлетворения. Обожаю похороны, да и вообще люблю, когда в семье что-то происходит: похороны, свадьбы и разбивание тарелок об головы — это те немногочисленные, к сожалению, события, которые вносят разнообразие в пошлость семейной жизни. А вы, я слышал, только поженились, — обратился он к Кейт.

— Да, но мы надеемся, что подобные развлечения возникнут не скоро.

— Понимаю, вы учитываете дороговизну тарелок. Экономический кризис и в этой области вызвал нечто типа застоя. Я не принадлежу к оптимистам, но надеюсь, что времена поправятся. Во всяком случае, супружество — полезная организация, несомненно является самым подходящим испытанным способом изгадить жизнь двум людям. Ничто так не склоняет человека к проникновению в высшие сферы абстракции, как разочарование в обыденной действительности. У меня был приятель, косоглазый, правда, так он после трех лет совместной жизни с женой поверил в существование Бога и даже склонен был полагать, что бальзам монахов помогает при тяжелом алкогольном отравлении. Это его и погубило: начал пить, в каждую рюмку водки подливая немного бальзама. Смесь и в самом деле была такой приятной, что он стал алкоголиком.

— Действительно такая приятная? — заинтересовался Полясский.

— Даже сравнить не с чем.

— А вы не женаты?

Тукалло отмахнулся.

— Я совершенно не женат.

— Но один раз чуть было не женился, — уточнил Полясский.

— Это правда, — заявил Тукалло важно. — Такое случилось со мной во времена, когда я употреблял алкоголь в чрезмерных количествах.

Полясский и Ирвинг расхохотались.

— Так вот, однажды познакомился я в баре с каким-то стариком и пил с ним, как было позже установлено, около трех часов. В определенный момент я очнулся, потому что кто-то назойливо задавал мне какие-то вопросы. Я, нужно вам сказать, не переношу никаких вопросов, особенно если они касаются моих личных дел, сказал бы, интимных. Этот кто-то домогался ответа, хочу ли я взять в жены Геноверу. Задетый за живое, чтобы выиграть время, я протираю очки…

— Ты же не носишь очки, — заметил Ирвинг.

— Не ношу, но тогда у меня были какие-то на носу. Значит, протираю я их, осматриваюсь и убеждаюсь, что спрашивает у меня ксендз в одеянии для литургии, что нахожусь я в костеле и что рядом со мной какая-то дама в белом с бородавкой под левым глазом, а окружает нас несметная свадебная свита. Сразу сориентировался, что главный герой этой драмы — я, и тут следует отметить, что мне всегда удавалось ориентироваться легко и быстро.

— Ну и что вы сделали? — спросил Гого.

— Что ж я должен был сделать? Извинившись, я объявил, что мне срочно нужно выйти на минуту, и выскочил, сбив с ног какого-то старика. Остаток дня я провел в баре напротив. Швейцар из бара рассказал мне, что свадьба ожидала моего возвращения пять часов, после чего гости сели в кареты, машины и разъехались. Невесту забрала «скорая помощь». Да, это был чудесный день в моей жизни. Воспоминание о нем портит только история с фраком.

— Ты был во фраке?

— К сожалению, не в своем. Это был ужасный фрак, сшитый, вероятно, сумасшедшим портным. Одно можно сказать со всей определенностью, что заказан он был на худую и слегка горбатую особь мужского пола, которую Создатель одарил левой рукой короче правой и пристрастил к соусам, богатый ассортимент которых украшал лацканы фрака. Не зная, что сделать с этим относительно малопригодным нарядом, не имея возможности держать его дома, я отослал вещь в благотворительное общество «Мизерикордия». До сих пор храню восторженное благодарственное письмо, заверяющее щедрого жертвователя в том, что все руководство сохранит ко мне благодарность пожизненно. Однако злоключения на этом не закончились. Спустя несколько дней появился у меня израильтянин по фамилии Тромбка.

— Горбатый и с одной короткой рукой, — подсказал Гого.

— Вовсе нет. Он был толстый и обе руки короткие, но при этом хозяин пункта проката одежды на улице Свентокшиской. Он требовал вернуть фрак. Я, разумеется, направил его в общество «Мизерикордия», но пришел он туда уже слишком поздно. Оказалось, что эта «Мизерикордия» тем временем устроила вещевую лотерею, и фрак, как один из самых ценных выигрышей, стал собственностью некой вдовы из Милянувки. Вдова, к несчастью пана Тромбки, имела жениха в лице железнодорожного мастера, который отдать фрак отказался, приняв непреклонное решение пойти под венец, с той вдовой в означенном наряде. При обмене мнениями между двумя джентльменами возникли разногласия, в итоге которых пана Тромбку отвезли в институт травматологии, а железнодорожного мастера в полицейское отделение. В результате его обручение с вдовой не состоялось, а меня одиннадцать раз вызывали в разные суды в качестве свидетеля. Обращаю ваше внимание на знаменательный факт, что фрак этот разбил две семьи и привел в движение две машины «скорой помощи» и одну тюремную. И это утвердило меня в убеждении, что существуют предметы, приносящие несчастья.

Кейт искренне смеялась, а потом сказала:

— Если эта история правдивая, то она неподражаема.

— Извините меня, — возразил Тукалло, — но я не думаю, что это имеет какое-нибудь значение. Правда как таковая, объективная правда не существует. Зато каждая вещь становится правдой, если мы в нее верим, или тогда, когда будем убеждены, что это правда. В распознавании же пользуемся чувствами и мозгами или инструментами, не дающими никакой гарантии точности. Большинство наших правд — вранье. И только благодаря этому интеллигентный человек может чувствовать себя раскачиваемым на волнах сомнений и догадок.

Какой мерзкой была бы жизнь мыслящего существа, если бы мир изобиловал непоколебимыми правдами, о которые мы обивали бы себе бока. Пейзаж, как на Луне, омертвение погасших кратеров, из которых выдуло жизнь. Безвоздушная пустыня, самый легкий ветерок которой не очистит от космической пыли. Давайте беречь ложь, потому что еще неизвестно, не она ли именно дарует цветам запах, зелень деревьям, сладость фруктам, а нам чувство прекрасного. Будем уважать ложь, которая лучше и симпатичнее правды. Перед правдой можно только стоять на коленях, а с ложью дышать. Ученые утверждают, что тайну Вселенной, когда ее откроют, они сумеют заключить в одну короткую математическую формулу. Уродливо! Каким же нужно быть одурманенным и тупым слепцом, чтобы стремиться к этому, чтобы многообразие и богатство обратить в какие-то ординарные алгебраические уравнения, отказываться от чувств ради сухой и никому не нужной правды.

Говорил он ровным тоном и через нос, театрально, когда закончил, воцарилось молчание. Только спустя какое-то время заговорил Ирвинг.

— Несколько месяцев назад, когда болел гриппом, ты доказывал противоположное, утверждая…

Тукалло прервал его движением руки.

— Вполне возможно. Я не записываю свои мысли и могу себе это позволить, не относясь к тем темным и ограниченным существам, убогая духовность которых может решиться только на единственную теорию на всю жизнь. У меня они рождаются и созревают непрестанно. Я горстями разбрасываю их налево и направо.

Кейт была несколько обескуражена. Гого неуверенно улыбался, а Полясский сказал:

— Пугаешь бедного Фреда. Ты убедил его тогда, а сейчас…

— И сейчас тоже постараюсь. Не вижу причины, почему мое сегодняшнее понимание истины может быть менее убедительным, чем прежнее?

— Хотя бы потому, что оно противоречит прежнему, — заявил Ирвинг.

— Что за беда? Если оно неотразимо, ты столь же хорошо должен принять его, как и прежнее.

— А вы сами какого придерживаетесь? — спросила Кейт.

— Разумеется, никакого.

— Выходит, для вас это всего лишь интеллектуальное развлечение?

— О, нет, что вы? Мое отношение весьма серьезно. Вы только задумайтесь: какой-то профессор посвящает всю жизнь, чтобы доказать один-единственный тезис. И все ценят его работу, даже если спустя несколько десятилетий придет другой ученый и до последних дней будет заниматься только тем, чтобы в конце концов опровергнуть теорию предшественника. Это называется серьезной и творческой работой, а я, кто перерабатывает все это в ошеломляющем темпе, должен рассматриваться как искатель интеллектуальных развлечений. Здесь вопиющая несправедливость. Или речь идет о времени? Мет. А если так, то этот аргумент свидетельствует в мою пользу. Какой же исследователь будет присматриваться три дня к какому-то куску, ощупывать его, обнюхивать, облизывать, разглядывать под микроскопом, крошить, мочить, поливать кислотой, чтобы в итоге заявить, что перед ним кусок старой туфли. Я утверждаю, что количество использованного времени не имеет значения, а если говорит в чью-то пользу, то, конечно, в мою. И это та единственная польза, которая основана на ясности моего ума.

— Уверяю тебя, Север, что ты мог бы добиться значительных дивидендов, если бы начал писать, — сказал Полясский.

— Не могу. Торговля собственной душой, к тому же помноженная на какое-то там количество экземпляров с помощью пишущей машинки, — это постыдное унижение. Не забывай, что все действительно великие мыслители и создатели новых путей человечества не исписали все вместе даже четверти листа бумаги. Будда, Сократ, Христос, Зороастра — все они поучали, поучали, а вот их ученики усердно ловили обрывки гениальных мыслей и записывали. Уже сама забота о том, чтобы мои сентенции сохранились для будущих поколений или для той антропоидальной голытьбы, которая родится от такой же современной, уже сами хлопоты об этом снижают полет мыслей. Есть и более страшное. Ужас наполняет меня, когда подумаю, что моя книжка, часть моего естества, была бы доступна любому ничтожеству, что каждый глупец мог бы купить ее и ценой в несколько злотых соприкасаться своими недоразвитыми мозгами с моими мыслями, общаться со мной как равный с равным. Ба! Как высший с низшим, потому что он считал бы себя имеющим право критиковать.

— Ну, от этого нет спасения, — вставил Гого.

— Вообще-то есть: не писать, не отдавать свою душу на корм пигмеям и скунсам, не давать под угрозой опустошения своего ума и развращения интеллекта!

— Однако, — заговорила Кейт, — вы ведь читаете других авторов, например пана Полясского, и не находите там ни развращения, ни опустошения.

— Я не читал его книг, — ответил оскорбленный Тукалло.

— Вы, наверное, шутите?!

— Я вполне серьезен, а не читал, потому что я его друг. Эта дружба меня устраивает, и мне бы не хотелось разрушить ее из-за каких-то нескольких глупых книжек.

— Они далеко не глупые.

— Должны быть, а если должны, значит, таковыми являются. Это ясно. Насколько я еще способен выдержать глупость в живом слове, настолько в печати она вызывает у меня гнев и тоску, поэтому я предпочитаю общение с ним прочтению его книжек.

Полясский натянуто рассмеялся.

— Вы только не принимайте всерьез то, что говорит Север. Уверяю вас, он знаком со всеми моими книгами.

— По обложкам! По обложкам! — поднял указательный палец Тукалло. — Однажды я чуть было не поддался соблазну. Было это после большого количества выпитого. Охватила меня злость на приятелей, и тогда я взял в руки его книжку под названием… под названием «Цветное дно», «Кораллы на дне» или что-то в этом роде!

— «Цветные ночи», — подсказала Кейт.

— Возможно.

— А еще я должен сказать вам, пани Кейт, — с улыбкой произнес Полясский, — что эта книга с посвящением именно Северу.

— Я буду тебе вечно благодарен, Адам, — слегка наклонив голову, сказал Тукалло. — Так вот, беру, значит, я это «Цветное дно» в руки и начинаю читать. Уже из нескольких первоначальных фраз я понимаю, что события происходят в Вене, которую на дух не переношу, да к тому же еще во времена Собеского. Когда в конце страницы мелькнуло имя Кары Мустафы, я охнул и, как парализованный, опустился на стул, которого, к сожалению, за мной не было.

Гого рассмеялся, а Тукалло продолжал:

— Как моральные издержки, так и физические этого эксперимента раз и навсегда отпугнули меня от заглядывания в книжки моих приятелей. Я не хочу пренебрегать ими и отнимать у себя веру в то, что они понимают, о чем я говорю. Для меня предпочтительнее самые рискованные иллюзии, чем печальная действительность. Еще опаснее те, которые не создают ничего. Скажем, какой-нибудь Али-Баба или Фред, навьюченные золотом, предаются искусству избавления от своей ноши.

— Но есть ведь и такие, — мягко добавил Полясский, — которые не пишут из-за отсутствия таланта.

— Правильно делают, — одобрил Тукалло, — они лучше тех. кто, несмотря на отсутствие творческих способностей, пишет. Но я прошу тебя, Адам, не принимай это в свой адрес.

— Не бойся. Север, я не вскрываю письма, адресованные не мне, и не столь самоуверен, полагая, что ты соблаговолил так долго говорить обо мне.

— Ты прав, самоуверенность могут позволить себе лишь те, у кого есть чем гордиться. Сейчас… сейчас, как это звучит… Ага, вспомнил: «Скромностью подшиты плащи великих королей и мудрецов, маленькие людишки укрываются ею снаружи, чтобы спрятать неприличие своего высокомерия».

Полясский взорвался от смеха.

— Видите, видите, он настаивает, что не читал моих книг, а цитирует мои «Залежи».

— Если так, то это весьма удивительно. Афоризм этот я нашел у Эммануэла Либориуса в его работе «Prudentiamaqnorum», изданной во второй половине семнадцатого века.

Полясский слегка покраснел.

— Это какое-то недоразумение.

— Сейчас все выясним, — кивнул головой Тукалло. — Эта книга в моем номере. Впрочем, я тебя не обвиняю в том, что ты используешь жемчужины мыслей такого знаменитого писателя. Уверен, что ты сделал сноску на источник, а не занимаешься плагиатом.

— Я не делал никакой сноски, потому что афоризм мой собственный, даю слово. К тому же я совсем не знаю латыни и признаюсь, что Либориуса вообще не читал.

— Но ты же не будешь утверждать, что не знаешь о существовании Эммануэла Либориуса и о его трудах.

— Знаю, разумеется, что за вопрос, но никогда не держал даже в руках этой… Этой «Prudentiamaqnorum».

— Вот видишь, а я всегда говорил, что классическое образование для писателя обязательно. Если бы ты знал латынь, то мог бы из нее горстями черпать мудрые мысли, а так ты обречен вылавливать их по крохам в разных источниках и в результате сам не знаешь, кому обязан.

Глаза Полясского вспыхнули гневом.

— Афоризм — мой собственный, — сказал он, чеканя слова, — и если позволишь, я сейчас возьму Либориуса, чтобы доказать это.

— Пожалуйста. Книга лежит на ночном столике, а место, которое тебя интересует, найдешь легко: заложено ножом для разрезания почты.

Полясский встал и вышел.

— Неприятная история, — отозвалась Кейт, — вам следовало бы промолчать.

— А я чую здесь какую-то новую шутку Севера, — сказал Ирвинг. — Я уверен, что Адам этой книжки в его номере не найдет.

Кейт вопросительно посмотрела на Тукалло. Он серьезно и утвердительно кивнул головой.

— Никогда не найдет, потому что ее там попросту нет.

— Так зачем же вы послали его наверх? — удивился Гого.

— Он проявил некоторое возбуждение. Прогулка по лестнице успокоит его. Трудно дискутировать с кем-то раздраженным.

В этот момент появился Полясский. Он с улыбкой показал Кейт книгу. Это были «Залежи».

— Эй ты, прохвост! — обратился он к Тукалло. — Я обыскал весь твой номер, но там не было ни одной книги, кроме моей! Ты попался, читаешь мои книги и точно знаешь, что я никогда не позволю приписать себе чужие мысли.

Все-таки ему было несколько неприятно, когда Север в присутствии Кейт, хотя и в шутку, выражался неуважительно по отношению к его творчеству, а когда уличил его еще и в плагиате, почувствовал себя просто скомпрометированным.

— А ты знаешь, — признался Полясский, — на несколько минут в меня действительно вселился страх, но не потому, что найду у Либориуса дословно мой афоризм, — совесть моя на этот счет чиста, — но я опасался, что там может быть та же мысль, похоже сформулированная.

— Ты зря беспокоился.

— Почему? Подобное встречается. Что-то из древней литературы западает нам в память, мы забываем об источнике и с течением времени считаем своей собственной мыслью. Но я еще раз уверяю тебя, что с латынью я не знаком и что Либориуса читать не мог, — оживленно закончил Полясский.

— Верю тебе, мой друг Адам. Верю, тем более потому, что латынь в данном случае вообще ни при чем. Прочитать Эммануэла Либориуса невозможно по той простой причине, что такого никогда не существовало.

Он оглядел триумфальным взглядом присутствующих и с гордостью добавил:

— Я его творец. Я придумал Либориуса здесь, в вашем присутствии, сейчас, вместе с его эпохальным произведением! Теперь представляете, как я был ошарашен заверениями Адама, что он уже давно наслышан об этом писателе.

Полясский смутился и буркнул:

— Вероятно, перепутал эту фамилию с какой-то подобной.

— Нет, друже! Я великодушно освобождаю тебя от плагиата, зато с болью должен констатировать твое вранье. Берегись состязаться с Северином Марией Тукалло. Его меч обоюдоострый, и когда одно острие клинка кажется зазубренным и уже безопасным, другое наносит смертельный удар. Ну, Адам, не сердись на меня, каждый может соврать. Иногда я сам, признаться, не то что лгу, но в известной степени разминусь с правдой, которую люблю больше всего, больше собственного счастья, и к которой стремлюсь в меру моих сил. Подадим друг другу руки, Адам, для совместной борьбы с враньем, для поиска ее в тайнах Вселенной, а возможно, доживем до того прекрасного дня, когда вдруг откроется нам она в простой математической формуле, заключающей в себе космический пафос открытого Божества.

Эта тирада рассмешила даже Полясского. Беседа перешла на другие темы, а вскоре всех пригласили в столовую. Из-за неблагоприятной погоды после обеда решили поиграть в бридж. Тукалло, Полясский, Гого и пани Збендская сели к столу, а Ирвинг, который не умел играть, составил компанию Кейт.

Она расспрашивала его, чем он занимается, и узнала, что он студент политехнического института, но только по настоянию отца, который хотел, чтобы сын получил диплом инженера.

Сам Фред несерьезно относится к своему образованию, редко бывая на лекциях и считая, что ему диплом ни к чему. В будущем, когда получит в наследство имение отца, делами заниматься не собирается. Производство его не интересует. Он увлечен творениями высокой культуры, собирает гравюры, которых у него уже несколько сотен, занимается автомобильным спортом. В Варшаве у него два спортивных автомобиля, на одном из которых он занял первое место на соревнованиях в Татрах.

— Я не предполагала, — удивилась Кейт. — Вы не похожи на демона скорости.

— Я не похож ни на что, и я ничто, — улыбнулся он меланхолично.

— Вы исключительно милый человек, — сказала она, — и когда я буду в Варшаве… постараюсь с вами встретиться.

Точно волна крови внезапно ударила Фреду в голову. Какая-то сумасшедшая надежда пронеслась в мозгу, но через секунду исчезла. Он чувствовал только, что покраснел, нет, пожалуй, побагровел, и обратил внимание, что она делает вид, что не замечает этого.

— Вы знаете, я очень люблю скорость, но до сих пор у меня не было знакомых со спортивной машиной. Я хочу вас попросить взять меня когда-нибудь на прогулку на машине, хорошо?

— Пожалуйста, прошу вас, это будет для меня… Я сейчас позвоню шоферу, и утром машина уже будет здесь.

— Нет-нет, спасибо. Это не срочно, да и дождь такой, что дороги, должно быть, очень скользкие.

Из соседней комнаты донесся баритон Тукалло:

— Извините, уважаемая пани, но я всегда в первом розыгрыше после партии объявляю игру малому шлему. Это мой принцип, и не вижу причины менять его только потому, что из-за глупого стечения обстоятельств у меня нет хорошей карты.

— Он всегда такой, — сказал растроганный Фред. — Тукалло ровесник Адама и значительно моложе Али-Бабы, но благодаря своему образу мышления стал в нашей компании бесспорным лидером.

— Али-Баба? Это литературный псевдоним?

— О, нет, мы так называем Юлика Залуцкого, князя Залуцкого из Горыни. Еще есть Збышек Хохля, прекрасный художник и, пожалуй, самый большой мегаломан[7] на свете, Аркадий Дрозд, композитор, поэт Стронковский и другие. Вы познакомитесь с ними в Варшаве.

— Мне будет очень приятно. Кроме того, у меня есть еще одна просьба к вам. Мне бы хотелось увидеть групповой снимок, о котором вы вспоминали. Интересно, я, должно быть, забавно выглядела подростком.

— Забавно?! Вы там такая хорошенькая!

— Ну, это явное преувеличение, — рассмеялась Кейт.

— Извините, сейчас я постараюсь вас убедить.

С этими словами он побежал наверх и тотчас же вернулся. В руках у него была плоская кожаная папка.

— У меня нет с собой групповой фотографии, но есть увеличенный снимок пани.

— Мой? — удивилась она.

— Да, только прошу вас, не сердитесь на меня, — проговорил Фред и протянул ей папку.

Она открыла ее. Внутри, под целлулоидной пленкой, лежала большая кабинетная фотография… ее фотография в школьной форме с матросским воротником, волосы были заплетены в две косы.

— Как это вам удалось увеличить? — спросила Кейт.

— О, при современной технике это довольно легко. У меня есть еще один снимок почти в натуральную величину. Он был сделан в Америке.

Кейт взглянула на него сурово, думая, что ей следует сказать ему. Она была растрогана и одновременно огорчена, зная, что должна раз и навсегда лишить его всякой надежды.

Фред стоял сконфуженный: высокий, худой, некрасивый, еще не мужчина, почти мальчишка.

— Я знал, — произнес он тихо, — я был уверен, что когда-нибудь непременно встречу вас.

Она нахмурила брови.

— Фред, — начала Кейт, — то, что вы позволили себе сделать эти фотографии, было бестактно по отношению к незнакомой девушке, но я не хочу выговаривать вам и не сержусь на вас. Наша встреча — простое стечение обстоятельств, и меня очень удивляет ваше мнение, что это нечто большее, чем случай. Уже не знаю, плохой это случай или хороший. Я буду совершенно искренней во избежание всяких недоразумений. Мне показалось, что я смогу считать вас милым приятелем. Если у вас какие-то иные намерения, желания или надежды, то говорю вам открыто, что поддерживать наше знакомство я не смогу. И не только по причине замужества и потому, что моя мораль исключает малейшие отступления от достоинства и долга, но и потому, что если бы даже я была свободна…

Он стоял бледный, покачивая головой в знак согласия после каждого ее слова, и, наконец, прервал:

— Не продолжайте. Я знаю, я знал уже очень давно, что вы такая. Это читается по лицу, во взгляде. Я ни на что не надеялся. Никогда! Слышите, никогда! Никогда я не тешил себя малейшей надеждой и смирился с этим. Я ни о чем вас не прошу. Если мне можно будет видеть вас, то приму это от судьбы за счастье, а если нет, то буду и так благодарен вам за то, что вы есть. Клянусь, что никогда не нарушу ваш покой никакими признаниями, что никогда не вернусь к этому разговору. Вы знаете, я отдаю себе отчет, что зачастую трагедия становится комедией, и случается это тогда, когда человек, который ее переживает, смешон. Вы не смеетесь, спасибо вам и за это. Я отважился признаться только потому, что не ожидал насмешек в ответ, зная, какая вы. Вы действительно такая, как в те…

Он не закончил. Голос его задрожал, скулы нервно сжались, и, поклонившись низко, он быстро вышел.

Кейт долго сидела задумавшись.

— Бедный парень, — шепнула она себе.

Из соседней комнаты гудел голос пана Тукалло:

— Твои торги напоминают мне показания обвиняемого, который украл шесть вагонов муки и объяснял, что сделал это только потому, что был голоден.

За ужином неизвестно почему все были не в настроении. Кейт первая обратилась к Ирвингу, давая тем самым понять, что в их отношениях ничего не изменилось. Лицо его просветлело, но он упорно молчал, подвергаясь частым нападкам Тукалло.

Тот один, как всегда, был в своей тарелке. Полясский включался в разговор редко. Гого не мог скрыть своего недовольства из-за проигрыша, считая себя выдающимся бриджистом, и его раздражало то, что проиграл он значительно более слабым партнерам. В конце ужина Тукалло заметил:

— Ставлю три пряника против старых шнурков для ботинок, что Фред и Адам думают об одном и том же.

Ирвинг слегка пожал плечами, а Полясский рассмеялся.

— Если так, то и ты думаешь о «Лютне».

— Удивляюсь твоей проницательности и думаю, черт возьми, что и в этой мерзкой дыре должен быть какой-нибудь бар, который дождь не успел смыть с поверхности земли. И если бы пан барон был столь любезен вывести свою машину из гаража, а уважаемая пани согласилась бы на этот проект, думаю, что мы получили бы значительное облегчение.

Ирвинг оживился, а Полясский, кашлянув, поставил стакан пива, который подносил ко рту. Гого сказал:

— Вы знаете, это вовсе неплохая мысль, совсем неплохая, не правда ли, Кейт?

— Да, наверное, — ответила она искренне. — Я ничего не имею против. Вы там хорошо повеселитесь. В ресторане будет, скорее всего, пусто.

— Как, ты хочешь остаться дома? — удивился Гого.

— Вы же не лишите нас своего общества? — спросил Полясский.

— Я останусь, — ответила она. — Я не люблю ресторанов, и я не пью.

— В таком случае я останусь с вами, — заявил Полясский.

— О, спасибо, но это ни к чему. Я чувствую усталость и сразу же лягу. Такая погода клонит ко сну.

— Возможно, ты не хочешь, чтобы я ехал? — вполголоса спросил Гого.

— Я не возражаю, Гого.

— Тогда я иду за машиной, — вскочил с места Ирвинг.

Все дружно встали и начали оживленно искать свои пальто и зонты. Вскоре подъехал Фред. Прощаясь с Кейт, они обещали быстро вернуться. По одному пробежали к открытым дверцам машины, шлепая по лужам. В свете фар залитые дождем улицы выглядели пустынно и неприветливо.

Кейт, поежившись, пошла в свою комнату. Здесь было тихо, уютно и тепло. Впервые протопили печку, рядом с которой окутывала волна нагретого воздуха. Шум дождя за закрытыми окнами создавал приятное состояние безопасности и независимости от злых сил природы или людей. Она не могла понять этих мужчин, которым хотелось куда-то в такую ночь, которые с какой-то непонятной для нее горячностью спешили в неинтересный и скверный, очевидно, ресторан. Впервые со дня замужества она осталась одна, хотя это не тяготило ее, даже напротив. Она находила в этом некоторую прелесть. Проверив, все ли готово ко сну в комнате Гого, она разделась, приняла душ, легла, погасила свет и почти мгновенно уснула.

Ее разбудил шум опрокинутого стула. Машинально протянув в темноте руку, Кейт включила свет и увидела Гого. Он стоял в центре комнаты в шляпе и непромокаемом плаще, с которого стекала вода, и держал в руках коробку конфет. Глаза его блестели, а на лице была какая-то неопределенная улыбка.

Кейт взглянула на часы. Был третий час ночи.

— Уже два часа, боже мой, что вы делали там пять часов? — спросила в недоумении она.

— Моя королева! Такая красивая, такая сонная, — растроганно лепетал он, — смотри, я принес тебе шоколад.

Он наклонился над ней, обрызгивая ее лицо, волосы и руки дождем капель, покрывая ее поцелуями. Невыносимый запах спиртного ударил Кейт в нос. Она старалась как можно дольше задерживать дыхание, потом легко, но решительно отодвинула Гого от себя.

— Королева моя, счастье мое, — бормотал он.

— Прежде всего мог бы снять плащ и шляпу. Я вся мокрая, — сказала она спокойно, как всегда, — ты слишком много пил, Гого.

— Ты права, это ликер меня добил. Брр… Не переношу ликера, но ты себе не представляешь, какие это милые люди, а Ирвинг, я тебе говорю, ты не узнала бы его. Необыкновенный! Я думал, что он нелюдим, что его… А он, я тебе говорю, самый лучший компаньон на свете! Каков остряк, бестия! Что это он сказал?.. Сейчас, я не могу вспомнить… Специально запоминал, чтобы тебе рассказать, потому что остальное… Нет, нельзя… Ха-ха-ха. Совершенно неприлично, просто свинство говорили, но это не для тебя, мое сокровище, мой свет…

— Гого, раздевайся и ложись спать, утром расскажешь.

— Хорошо, хорошо, любимая, только еще… Что это я хотел?

— Иди спать, Гого, прошу тебя, — сказала она почти жалобно.

Гого немного протрезвел от ее тона.

— Уже иду, извини, это некрасиво с моей стороны. Я разбудил мою госпожу, и я пьян. Извини.

Он, осторожно взяв ее руку, поцеловал копчики пальцев и направился в свою комнату. По дороге с грохотом упал на перевернутый стул, а потом еще несколько минут возился у себя, и, наконец, воцарилась тишина.

Кейт лежала, опершись на локоть, стараясь успокоиться. До сих пор она никогда не видела его в таком состоянии. Ей трудно было отказаться от нелепой мысли, что это вообще был не Гого, а кто-то совершенно иной. Сознание того, что стул так и не подняли, не давало ей покоя. Она все-таки встала и поставила стул на место. Возвращаясь в постель, она ступила босой ногой в лужу воды на ковре.

Утром в обычное время она позвонила, чтобы принесли завтрак. Открыла шторы. На улице ярко светило солнце. Небо выглядело необыкновенно голубым. На его фоне разорванные контуры Гевонта смотрелись величественно, но по-доброму. Под окнами кто-то рубил дрова. Вчерашнее настроение ушло. Одевшись, она остановилась у двери комнаты мужа и вполголоса позвала:

— Гого, ты еще спишь?

Ответом была тишина.

«Пусть проспится, — подумала Кейт, — будить его не имеет смысла».

Внизу она застала только Ирвинга. Он сидел у окна, склонившись над какими-то трубками и книжками. Увидев ее, он вскочил и раскланялся.

— Добрый день. Извините, но у меня грязные руки. Засорился карбюратор, и я должен прочистить его.

— Не беспокойтесь, продолжайте заниматься своим делом, — сказала Кейт, присаживаясь рядом, — а где же остальные?

— Спят еще, ваш муж тоже?

— Да.

— С ним приятно общаться.

— Судя по состоянию, в котором он вернулся, думаю, что он не был приятен до конца.

Ирвинг возразил:

— Да нет же. Все мы слегка выпили, но были в полном порядке.

— Гого говорил, что вы хорошо провели время.

— О, да, было довольно весело. Мы оказались одни в зале, но нам не было скучно. Ну, вот я и закончил. Если позволите, я вымою руки, а карбюратор поставлю позже.

— Нет, зачем откладывать. Я пойду в гараж вместе с вами.

— Вас это не затруднит? Машина стоит не в гараже, а на улице, здесь недалеко. Вчера из-за этого засора я не смог доехать до самого дома.

— А, так вот почему Гого был мокрый с головы до пят.

— Самым забавным был Север, — усмехнулся Ирвинг. — Вы можете представить его себе не медлительным?

— Это трудно, — призналась она.

— Так вот, он бежал рысью. Из-под его ног вылетали фонтаны воды, а он чертыхался на всех знакомых и незнакомых языках, не меняя, однако, обычного тона и тембра голоса.

Ирвинг возился с машиной, открыв капот, и говорил:

— Не думаю, что они рано встанут. Тукалло любит вылежаться, а Адам после вчерашнего не в форме. А на меня повлияла погода, я подумал, не захотите ли вы прокатиться.

— Вы очень любезны. Действительно, прогулка сегодня для меня может быть приятной. Я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением, если удастся подготовить машину.

— Я уже закончил. Только вымою руки и буду через три минуты.

Он вернулся с кожаным плащом на руке.

— Я прихватил это на всякий случай. Возможно, вы захотите поднять верх, и тогда это пригодится, потому что для открытого автомобиля вы слишком легко одеты.

— Спасибо, мне действительно бы этого хотелось, — улыбнулась она и подумала, что Ирвинг очень внимательный и симпатичный парень.

В кожаном плаще Фреда Кейт спряталась вся, до самых пяток.

— В бардачке перед вами вы найдете очки, — сказал он, когда машина миновала последнюю виллу Закопане. — Поскольку вам нравится скорость, я подниму стекло, если вы позволите.

А спустя минуту добавил:

— Я не превышу скорость. Шоссе скользкое, но эта машина весьма устойчива на дороге.

— Не беспокойтесь, я доверяю вам как водителю.

— Я постараюсь завоевать ваше доверие не только в этом качестве.

Она ничего не ответила, и разговор прервался, так как Фред добавил газа, а порыв ветра ударил слишком сильно.

Вопреки критике Гого, автомобиль показался Кейт великолепным. На прямых участках шоссе он вытягивал за сто двадцать километров, на виражах снижал скорость до девяноста, подъемы брал без усилия.

Временами она чувствовала напряжение, когда на крутых поворотах над пропастью машину заносило.

— Однако машина съезжает с дороги, — заметила Кейт после одного из таких моментов.

— Не волнуйтесь, — улыбнулся Ирвинг. — Я делаю это умышленно, чтобы не тормозить и сразу войти в вираж.

— А мне казалось, что мы в шаге от катастрофы.

— Боже упаси. Каждый достойный автомобилист, особенно тот, кто ездит в горах, должен владеть этим навыком, да это и не трудно. Я обучился этому в баварских Альпах.

— Вы много путешествовали?

— Нет. Несколько недель в Германии, около месяца в Швеции, куда ездил навестить своих дальних родственников, и шесть дней в Нью-Йорке.

— Только шесть?

— Да.

— Стоило ли из-за шестидневного пребывания в Америке дважды переплывать Атлантику?

— Стоило, — ответил он лаконично, не вдаваясь в подробности.

Кейт вспомнила свои увеличенные фотографии и прекратила расспросы.

Чудесная дорога к Морскому Оку заканчивалась. Они выпили горячий чай и спустились к озеру. Время приближалось к двенадцати, и нужно было возвращаться.

Обратно ехали медленнее.

Ирвинг показывал Кейт вершины, долины и склоны, произнося их названия, подробно рассказывая их историю.

— Вы могли бы быть экскурсоводом в этих горах, — заметила Кейт.

— Я знаю их с детства. Еще в школьные годы я занимался альпинизмом, а автомобильные трассы мне знакомы так, что, мне кажется, я мог бы проехать по ним с закрытыми глазами.

— Вы не похожи на спортсмена.

— Да, — согласился он. — Я выгляжу дохляком, но достаточно силен. Когда-то из-за своего внешнего вида я стал невольным убийцей.

— Вы убили человека?

— Да! На меня без опаски напали трое головорезов, предполагая, наверное, что с легкостью расправятся со мной. Защищаясь, я ударил одного из них, к сожалению, довольно сильно.

— Умер?

— На месте.

— А остальные?

— Один убежал, а второго арестовала полиция. У него была сломана ключица.

— Опасный вы человек.

Он покачал головой.

— Нет, я никого и никогда умышленно не обижал. У меня вообще нет врагов. — Немного подумав, добавил: — Это лучшее доказательство, что я ничто.

— Вы действительно верите в это?

— Я это знаю.

— Вам кто-то сказал об этом?

— Нет, за исключением отца, который таким способом старается заставить меня получить диплом, но я сам уверен в этом.

— Минуточку, Фред, вы же не допускаете, что я отношусь к той категории людей, которые с легкостью подмечают у близких достоинства и разбрасываются комплиментами?

— О, нет, вы, я думаю, судите людей очень строго.

— Меня радует ваша оценка, потому что это соответствует правде. Так вот, я хочу вам сказать, что считаю вас человеком больших достоинств.

Он покраснел и проворчал:

— Мы знакомы поверхностно…

— Мне совершенно достаточно и этого.

— У меня много недостатков, много пороков, которые изменили бы ваше мнение обо мне, будь они вам известны.

— Не думаю.

— Наоборот.

— Так расскажите мне о них.

— Вам очень хочется поскорее лишиться хорошего мнения обо мне? — усмехнулся он.

— Напротив, я надеюсь утвердиться в собственном мнении.

Долгое время он молчал, а потом сказал:

— Север утверждает, что женщины любят мужчин за их недостатки. Если даже он прав, в чем я весьма сомневаюсь, то вы наверняка не относитесь к такому типу женщин.

Поскольку она не ответила, он продолжил:

— Я, к примеру… пьяница.

— Вы?!. — удивилась она.

— Да, пьяница. Разве вы не осуждаете это?

— Я снова вынуждена повторить: вы не похожи на пьяницу.

— Это метаморфозы моего вида: я все то, на что не выгляжу, и наоборот, похож на все то, чем не являюсь.

— Так вы много пьете?

— Очень много.

— А как часто? — искала она оправдание для него.

— Ежедневно.

— Это ведь ужасно. И зачем вы это делаете?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Я слишком глуп, чтобы знать. Пью, потому что, когда я пьян, мне хорошо, мне лучше, — поправился он. — Да и масса других недостатков.

— А вы не можете бросить пить? У вас, наверное, не хватает силы воли?

— Возможно, а может, мне не хочется. Я не люблю над этим задумываться, — сказал он и увеличил скорость, чтобы прекратить неприятный разговор.

В холле гостиницы они застали Полясского и Тукалло. У обоих были кислые мины.

— Отравили нас вчера этой мерзкой сливовицей, — объяснил Тукалло. — В ней есть какие-то масла. Ее нужно употреблять перед смертью. А вы где были?

— Ездили к Морскому Оку, — ответила Кейт. — При таком солнце горы великолепны.

— Да?.. Никогда не видел Татр.

— Вы никогда не были в Закопане?

— Бывал и много раз по нескольку недель, но как-то так сложилось, что не выходил из дому засветло. Только при таком условии могу воспринимать Закопане. Ужасная дыра. Бог уничтожил Содом и Гоморру за организацию там первого в мире общества охраны животных или за какой-то иной относительно мелкий проступок. Почему тогда он не сожжет молнией эти собачьи будки, которые здесь называют виллами? Почему огненным дождем не истребит приезжих, которые стягиваются сюда со всей страны па место гона и пьянства, автохтонов[8], которые живут с этого, а в довершение внушают учтивым людям, что надо выпить сливовицу! Мерзкая дыра, болото по колено. И это еще не все, знаете ли вы, что в определенное время здесь бывает… снег? Страшно! Все облеплено снегом, эта субстанция никому не нужна и вообще это нечто странное. Иногда бессмысленно тает между пальцами, а иногда снова засыпает стада кретинов, которые цепляют себе на ноги какие-то доски, чтобы легче сломать шею. Снег, снег! Кто мне объяснит, зачем нужен снег? Абсолютная глупость. Вода, пар, огонь — это понятно, но для чего нужен снег и сливовица?

Вошла пани Збендская, неся стакан воды и порошок от головной боли для Полясского. Тукалло тотчас же атаковал ее:

— О, возможно, вы ответите мне, зачем нужен снег?

— Снег? — удивилась пожилая женщина.

— Ну, да, именно снег, а не фаршированные помидоры. Я вас спрашиваю. Так зачем снег? Уголь необходим для отопления, дерево, кроме того, для изготовления различных вещей, клубничный сок для десерта, мыло для стирки, сыр для еды, люди, чтобы снимать комнаты в «Роксолане», мизинец для ковыряния в ухе, сливовица для отравления людей, простыни для того, чтобы накрывать столы, каперсы для щуки, солнце для согревания земли, даже лед необходим для охлаждения алкоголя, но для чего нужен снег?

Женщина напряженно слушала его и наконец возмутилась:

— Что вы ко мне с такими вопросами? Во-первых, никто простынями столы не накрывает, по крайней мере, не у меня. А во-вторых, откуда я могу знать, зачем нужен снег? Странные вещи вы говорите. Вот падает и все.

Полясский чуть было не подавился, глотая лекарство, а Тукалло поднял руку над головой жестом жреца и сказал:

— Если вы не знаете, жительница Закопане, фигурирующая в книге переписи населения зимней столицы нашего государства, то кто должен знать! Горе тебе, город старого Тременса[9]!

Пани Збендская взглянула на улыбающиеся лица Кейт и Ирвинга, махнула рукой и засеменила в свое хозяйство.

— Вы только подумайте, — продолжал Тукалло, — как много говорится о рациональности матери-природы, а тут на тебе — снег. Смотрим на него по нескольку месяцев в году, и никто из нас не задумывался никогда над тем, что он абсолютно не нужен.

Кейт рассмеялась.

— Вы ошибаетесь. Снег очень нужен, и я ручаюсь, что семьдесят процентов граждан Польши тотчас же ответили бы на ваш выпад.

— Это немыслимо, я хочу уточнить, что речь идет об использовании, не о финтифлюшках типа лепки снеговиков или катания на лыжах.

— Разумеется, об использовании.

— Так я слушаю вас.

— Каждый земледелец скажет вам, что если бы не было снега, то озимые вымерзли бы, и не только озимые. Различные растения тоже не выдерживают сильных морозов без снежного укрытия.

— Извольте, — удовлетворенно крякнул Полясский.

— Хм, — нахмурил брови Тукалло. — Совершенно ясно. Всему виной сливовица. Разум сжимается в ограниченные горизонты. Только этот мальчишка выдерживает ее действие. Не разбил машину на каком-нибудь повороте?

— Нет, он вел машину профессионально, — доложила Кейт.

— А как чувствует себя ваш муж?

— Сейчас пойду узнаю.

Гого заканчивал утренний туалет. Он стоял перед зеркалом и старательно завязывал галстук. Выглядел хорошо отдохнувшим, по когда повернулся, она заметила в его глазах беспокойство.

— Кейт, — воскликнул он, — ты не сердишься на меня?

— Нет, Гого.

— Ты — ангел.

Он протянул к ней руки, а когда она подала ему свои, привлек ее к себе и нежно обнял.

— Вчера я был омерзителен, прости. И когда сегодня вспомнил, то почувствовал, что сгораю от стыда. Прости меня, Касенька, это больше никогда не повторится.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Она не отвернулась, но инстинктивно задержала дыхание, как ночью. Гого этого не заметил.

— Понимаешь, Кейт, я знаю, что не должен был напиваться, а тем более беспокоить тебя, показываясь в таком виде, но мне вспомнились мои студенческие времена за границей и дружеские пирушки, а еще Париж. Ты не прошла через это, значит не поймешь, как такие воспоминания притягивают, если учесть, что тогда у меня не было никаких материальных ограничений… Вот это были времена!.. Не будем об этом. Не сердись на меня, Кейт, и не обижайся.

— Я и не обижаюсь. Признаться, мне было неприятно, но я не хочу об этом говорить.

— Ты просто ангел, — повторил он.

— А сейчас как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, не очень хорошо, правда, но я выспался, и это мне помогло. А ты, вероятно, гуляла?

— Да, ездила с паном Ирвингом к Морскому Оку.

— О?! Он, должно быть, уже давно на ногах! У него крепкая голова. Он был, пожалуй, самый трезвый из нашего квартета, и, кажется, он платил. Я должен вернуть ему деньги.

После обеда все вместе вышли на прогулку, во время которой Тукалло делал вид, что впервые в жизни видит Татры, и рассказывал байку об орле, который украл у горянки поросенка и свинку, чтобы на неприступной вершине завести свиноферму. Когда три года спустя какой-то альпинист сумел добраться туда, то обнаружил уже шесть пар взрослых свиней и большое количество молодняка. Так сообразительный король птиц обеспечил постоянную и выгодную поставку свежего мяса для себя и своей семьи. Когда ему хотелось внести разнообразие в свое меню, он обменивал у других орлов поросят на зайцев, кур или гусей…

Во время прогулки вернулось чувство юмора и к Полясскому, а за ужином опять пошли разговоры о походе в ресторан. Однако Кейт решительно высказалась против:

— Мой муж не хочет идти, — сказала она. — Пан Фред, я думаю, будет так добр и составит нам компанию, если я попрошу его об этом, пан Адам приехал в Закопане, чтобы работать и не пить. А…

— А я из безысходности должен подчиниться диктату пани Кейт, — закончил Тукалло.

Последующие дни проходили спокойно, к тому же оставалось их не так уж много. Кейт и Гого вскоре должны были собирать вещи, большинство их уже давно хранилось в Варшаве в гостинице, где они решили поселиться до времени, пока снимут и меблируют свою квартиру.

За день до их отъезда Полясский объявил, что тоже возвращается в Варшаву.

— Все равно работа не идет, чего я буду сидеть здесь.

— Лучше признайся, — поправил его Тукалло, — что есть причина вернуться.

Полясский задумался и сказал:

— Чтобы сбылись твои золотые слова.

— Не сбудутся, можешь быть уверен, — сухо усмехнулся Ирвинг.

— Насколько я разбираюсь в женщинах, — начал Тукалло, удобно устраиваясь на диване, — насколько разбираюсь, а вы знаете, что я один из лучших специалистов в мире по этой части, то должен в данном случае признать, что Фред прав. Эта девушка не войдет в чужую дверь, и я сомневаюсь, что ты осмелишься когда-нибудь попросить ее об этом.

— У меня нет такого намерения и…

— И это свидетельство твоего здравого смысла, — подхватил Тукалло. — Я признаюсь вам, милые братья, что не подозревал присутствия на нашей планете подобных совершенных созданий природы. Материал — превосходный сорт глины, а уж отделка ни дать ни взять флоберовская. Когда Фред прочитал мне твое письмо, я беспокоился, что по приезде сюда должен буду смеяться над тобой, потому что ожидал увидеть гусыню, курицу, утку, синицу, коноплянку, сову, сойку, горлицу, ну пусть даже райскую птицу, а тут не нахожу никакого сравнения. Изумляет меня это и возмущает.

— Почему возмущает? — удивился Полясский.

— Потому что возмущают все аномалии, всякие игры природы.

— Но она не игра, а шедевр, — откликнулся Ирвинг.

— Все аномалии — это игра, в характере природы лежит заурядность. Однако случаются и вырождения. Родится вдруг человек с короткими кривыми и тонкими ногами, обезьяньими руками, горбатый, с раздутой грудной клеткой, выпученными глазами, выщербленными зубами, наделенный моралью мандрила, характером Хохли и разумом твоим, дорогой Адам, словом, чудовище как ни посмотри.

— Совершенно правильно, — согласился Ирвинг.

— До сих пор я да и вы знали лишь один подобный экземпляр-шедевр. Мне кажется, не нужно объяснять, что речь идет обо мне…

— Это очевидно, — кивнул головой Полясский.

— Но мужских шедевров истории известно много, а вот женских — не густо: Беатриче, Лаура или Марыля скомпрометировали себя. Жанна д'Арк? В атмосфере религиозных культов критицизм принимается недоброжелательно. Королева Ядвига… Здесь опять туман патриотизма, а если по-настоящему расследовать, действительно ли бывший жених не навещал Вавель, то может оказаться, что немцы получили, пусть и спустя несколько веков, реванш за Ванду, что отвергла немца, но могла быть менее строптивой по отношению к землякам. Джоконда? О ней все известно. Таким образом, мы можем утверждать, что только нам, счастливцам, удалось открыть первую женщину-феномен, феномен без прецедентов в истории человечества… Абсурд. Конечно, были, жили, существовали такие и ранее, но не оставили следа на земле по двум причинам: во-первых, у совершенства нет устремлений, потому что оно уже совершенно, следовательно, незачем пытаться сыграть какую-нибудь важную роль, во-вторых, ни один великий человек не ищет дополнения в себе в совершенной женщине. Вожди, короли, великие мыслители не тосковали по совершенным женщинам. Их жены, их любовницы чаще всего были чем-то архипосредственным. Совершенные женщины находили пристань в объятиях посредственных мужчин, скажем, таких, как этот Зудра. И ничего больше не желали!

Он задумался и добавил другим тоном:

— Кто знает, может, совершенство обречено на поиски посредственности.

— Я никогда с этим не соглашусь, — возразил Полясский. — Шкала требований человека может опираться только на собственные ценности, а поэтому, чем выше мы стоим, тем больше мы должны требовать от других.

— Или, — вставил Ирвинг, — тем мы снисходительнее.

— Ни один из вас ничего разумного сказать не в силах, — махнул рукой Тукалло, — а я, в свою очередь, рад, что сейчас в Варшаве будет дом, в котором появится возможность вдохнуть свежего воздуха…

— Не уходи от темы, — прервал его Полясский. — Все сказанное тобой было направлено на то, чтобы оправдаться перед самим собой за своих гусынь, куриц и индюшек. Так вот, ты ошибаешься: ни себя, ни меня ты не убедишь, что твое довольствование птичником вытекает из твоего мнимого совершенства. Оно рождено ленью. Да, ты ленивый, и поэтому избегаешь интеллигентных, более глубоких женщин. Это не только мое мнение. Его придерживается и Аркадий, и Ясь Стронковский, и Монек. Даже Тина Даберман слишком уж индивидуальна для тебя. Отсюда твои белошвейки, секретарши или маникюрши, а вершина твоих усилий — одна из Трех Свинок.

Тукалло надул губы.

— И что из этого вытекает?

— А то, что ты боишься, чтобы роман с действительно интересной и глубокой женщиной не выбил бы тебя из состояния холостяка-бездельника, чтобы не заставил тебя расстаться со словесной эквилибристикой, которой ты так наслаждаешься, не призвал бы тебя к испытанию сил твоего великого духа в схватке с реальностью. Короче говоря, ты отказываешься от уроков жизни, потому что боишься, что не справишься с ними, уступишь, что станешь зависимым. Вот изнанка твоего совершенства.

— Очень стройная теорийка, но не ранит меня, — спокойно ответил Тукалло. — Признаюсь, что ленив, что ценю свою независимость и избегаю осложнений. Это, однако, не значит, что я боюсь женщин. Они нужны мне, но я не нахожу в них никаких прелестей. Женщины необходимы мне исключительно для удовлетворения моих физических потребностей. Мне не нужно, как вам, подпитываться от них, оживлять свою душу их излучениями, возбуждать свое воображение в психологических конфликтах, в эмоциональных играх, в зависти и тоске, в экстазе и лжи. Ты понимаешь? Мне это не нужно!

Полясский рассмеялся.

— Ага! Я только удивляюсь, почему в своей необыкновенной самодостаточности ты не идешь дальше?

— Как это — дальше?

— Да-да, ты должен быть последовательным. Зачем ищешь наше общество? Зачем тебе нужны интеллектуалы и неординарные люди? Ты же возмутишься, если я скажу, что ты подпитываешься возле них. Так зачем сближаешься с нами, а не, к примеру, с кондукторами трамваев или членами спортивного клуба «Ахиллес»?

— Это совершенно разные вещи и их нужно различать, мой дорогой Адам, — потряс головой Тукалло. — А, ты все равно не поймешь, давай лучше прекратим эту дискуссию.

— О, нет-нет! Не выкручивайся!

— Ну, хорошо, я тебе скажу. Вы мне тоже не нужны. Мне не хотелось ставить точки над «i» из деликатности, но если ты вынуждаешь меня…

— Сделай одолжение.

— Это я вам нужен, да, я. Я жертвую собой и вскармливаю вас собственным молоком просто из жалости.

— Что ты говоришь?! Так и быть, я согласен принять это за основу для спора. Объясни мне только, почему ты выбрал нас, а не членов спортивного клуба «Ахиллес»?

— Потому что не люблю утруждать себя. Изложение тех же мыслей людям низкого умственного развития потребовало бы значительно больших усилий, хотя наш разговор показывает, что разница невелика.

— Сделай милость и ответь мне еще на один вопрос: почему решаешься на более тяжкое усилие, когда речь идет о женщинах? Я полагаю, что образование, к примеру, Люты Вороничувны стоило бы меньших затрат, чем твоих Зосек, Манек и Хелек.

Тукалло пожал плечами.

— По отношению к ним я даже попыток не делаю в этом направлении и возвращаю их обществу в абсолютно том же духовном состоянии, в каком общество одарило меня ими… Я вообще с ними не разговариваю. Разденься, драгоценная, оденься, дорогая, зайди в пятницу. Вот и все, что стоит говорить женщинам. Остальное — это потеря времени и слов.

— Ты сам этому не веришь, — заметил Ирвинг.

— Верно, когда я был моложе и менее опытный, то задавал еще один вопрос: «Что у тебя слышно, мое сокровище?». Но весьма быстро убедился, что это опасно: невозможно даже представить, сколько в ответе на такой риторический вопрос женщина может нащебетать, страшно: о близких, о знакомых, о кофемолке, о прекрасных чулках, о женихе, что она сказала, что он сказал и что она ответила. Говорю вам, страшно.

— Я согласен, если речь идет о женщинах такого уровня, — поддакнул Полясский.

— Теперь рассмотрим интеллектуалок, поговори хотя бы с уже упомянутой Вороничувной. Она уморит тебя своими глубинами души, инстинктивными отклонениями, Марселем Прустом и мистикой флагеллантов. Вот и получается одно и то же, не так ли?

Полясский запротестовал:

— Нет, разница велика. А, собственно, при чем здесь она, мы же говорим о пани Кейт.

— Пани Кейт, пани Кейт… И что пани Кейт? Я ее и о ней слишком мало знаю. Мы еще посмотрим, какой она станет, встретившись с жизнью.

В дверном проеме стоял Гого.

— Ха, я поймал вас, — воскликнул он с улыбкой, — обговариваете здесь мою жену?!

— Пытаемся, — подтвердил Тукалло.

— До сего момента безрезультатно, — добавил Полясский, — а где же пани Кейт?

— Я оставил ее на съедение чемоданам и не знаю, сможет ли она защититься от них: поджидают ее со всех сторон как драконы с открытой пастью. Брр… не переношу складывать вещи. Нет ничего лучше английского обслуживания. Там человеку не придется даже пальцем пошевелить. Все распаковано, потом все упаковано, отвезено на вокзал, оформлен багаж и сложен в купе. Обожаю Англию. Трудно мне как-то привыкнуть к Польше.

— А мне, наоборот, — сказал Полясский, — достаточно провести год за границей, как острая ностальгия добивает меня, начинают раздражать все их обычаи, кухня, режим питания, сами люди.

— Может быть, мне пойти помочь пани Кейт упаковать вещи? — спросил Ирвинг.

— Ну, что вы, стоит ли утруждать себя? — мягко заметил Гого.

— Это мое любимое занятие, — улыбнулся тот, вставая. — Из меня бы вышел хороший английский носильщик.

— Смотри только, снося вещи, не споткнись, — крикнул ему вслед Тукалло и обратился к Гого: — Я как раз говорил им, как я рад, что вы останетесь в Варшаве. Помните, я буду приходить к вам постоянно!

— Не пугай их, а то они еще откажутся от Варшавы, — предупредил Полясский.

— Наоборот, я счастлив и безмерно рад, что познакомился с вами. Моей жене тоже приятно, и мы даже говорили уже, что нам нужно будет выбрать определенный день недели, когда гости будут собираться у нас.

После обеда Ирвинг попрощался. Узнав, что отец в Кракове, ему захотелось встретиться и провести с ним вечер, а ночью отправиться в Варшаву. Несмотря на уговоры и просьбы Ирвинга, Тукалло на этот раз не согласился сопровождать его.

— Нет, дорогой, я предпочитаю веселую компанию и поэтому поеду поездом вместе со всеми.

— Жаль, конечно, но что поделаешь, — развел руками Ирвинг, — значит, вы точно выезжаете завтра утренним скорым?

— К сожалению, точно, — вздохнул Гого.

— Так я буду встречать вас на вокзале в Варшаве.

Он раскланялся, спустился к машине и уехал.

В Кракове он не застал отца в гостинице, так как тот был на какой-то конференции, которая закончилась только к одиннадцати. Отец пришел на ужин в ресторан «Гранд» с незнакомым еще толще себя паном, с которым был связан не только делами, но и, вероятно, дружбой. Они обращались друг к другу на «ты», и отец не стеснялся в его присутствии делать замечания сыну по поводу его расточительности.

— Я не понимаю, как можно так сорить деньгами. Насколько мне известно, за последнее время ты не сделал ничего полезного. Я бы еще понял, если бы ты тратил деньги на подарки женщинам, но такие суммы выбрасывать на гулянья с этими лентяями и дармоедами, это просто не укладывается у меня в голове.

Он тщательно отделил мясо ряпушки от костей и обратился к приятелю:

— Ты, Кароль, свидетель тому, что я никогда не был жадным. В нашей молодости у меня в однокомнатной квартире бывали интересные встречи, но, черт возьми, это же не была харчевня для убогих интеллигентов. Вчера секретарь сказал мне, что ты опять снял со своего счета пять тысяч.

— Мне жаль, что папа сейчас затеял этот разговор, — проворчал Фред.

— Я не жалею тебе денег, трать даже на развлечения, но с пользой для себя, а так только спиваешься и содержишь целую бессмысленную банду прихлебателей. Как ты оказался в Кракове, возвращаешься из Вены?

— Нет, я был в Закопане.

— В Закопане? — удивился отец. — А что ты там делал в это время года? Там же сейчас и дохлой собаки не найдешь.

— Я нашел знаешь кого, папа?.. Ту девушку, фотографию которой ты видел у меня.

Отец на мгновение задумался, отложил нож с вилкой и наклонился над столом.

— Та девушка? Что на увеличенных фотографиях?

— Да, только она уже взрослая. Ей двадцать лет и…

— И в жизни она не хуже, чем на снимках?

— Она прекрасна… я не могу тебе передать, как она хороша, — говорил Фред взволнованно, — олицетворение обаяния… такта, вежливости и ума.

Старый Ирвинг изменился в лице и воскликнул:

— Ну слава Богу! Наконец! Наконец, дорогой Фред, ты женишься. Подойди же, парень, я тебя обниму!

Он так радовался, что не замечал хмурого лица сына.

— Вот это счастливый случай! Закончились твои гулянья. Может сейчас из тебя выйдет человек. Ты привез ее с собой?

— Я не мог привезти ее, и она никогда не будет моей женой, — едва слышно произнес Фред.

— Почему?! — крикнул отец, и лицо его стало пунцовым.

— Потому что она не свободна, у нее есть муж.

— Черт возьми! — выругался друг отца.

— Именно в Закопане она проводила медовый месяц, — говорил Фред. — Ты можешь понять, что со мной творится?

Старый Ирвинг нахмурил брови.

— Дорогой мой, — начал он, — ты еще очень молод и неопытен. Разумеется, то, что она замужем, представляет собой некоторое препятствие, но переживать нет причины. В конце концов, в мире имеют место разводы. Я не сторонник их, но…

— Она не разведется с мужем, — прервал Фред.

— Любит его?

— Я не спрашивал, но мне так показалось.

— Что там тебе показалось! — передразнил сына отец.

— Хотя если бы даже она не любила его, то не бросила бы ради меня.

— Это тоже тебе кажется? — усмехнулся отец.

— Нет, она сказала мне.

— Подожди, а она знает, кто ты?

— Меня представили ей.

— Не об этом речь. Знает ли она, что ты мой сын, что это самая лучшая партия в стране?

— Конечно, знает.

Отец на минуту задумался, потом спросил:

— А кто ее муж?

Фред пожал плечами.

— Не могу сказать. У меня создалось мнение, что он человек среднего достатка. Сейчас он не у дел. Учился за границей, производит впечатление джентльмена. Вроде собирается открыть в Варшаве какое-то предприятие или искать подходящую должность. Я этим не интересовался специально, знаю только, что он откуда-то из Велькопольски. Фамилия у него весьма странная — Зудра, но, наверное, он из приличного общества.

— Как его фамилия? — спросил пан Кароль.

— Зудра, Матей Зудра.

— Зудра? Подождите-ка, я слышал об одном Зудре. Да-да, во всей Велькопольске ни о чем другом не говорят. Это не простая история. Сейчас, сейчас, как ее девичья фамилия?

— Помянувна.

Старый промышленник ударил себя по коленям.

— Да, они. Сейчас я совершенно уверен. Скандальная история в семье Тынецких. Вы не в курсе?

— Нет.

— Это случилось пару месяцев назад. В имении Пруды, под Познанью, умерла старая экономка и перед смертью призналась, что ее сын, который там служил в качестве писаря, и есть настоящий Тынецкий, а единственный сын Тынецких Ришард или Роберт, уже не помню, это ее сын. В молодости она была кормилицей при дворе и, воспользовавшись обстоятельствами, поменяла младенцев. Приехал прокурор, провел следствие, и все подтвердилось.

— Поразительно, — произнес старый Ирвинг.

— В самом деле, — продолжал его приятель, — бывший панич вон со двора, а бывший слуга принял в наследство огромное состояние. Он, однако, оказался великодушным, потому что назначил прежнему даже какую-то пенсию, чтобы дать возможность ему жениться на своей сестре Помянувне.

— Невероятно, — произнес пан Ирвинг, — все это кажется мне какой-то сплетней.

— За правдивость и точность этой информации ручаться не могу, но мне рассказывали об этом в Познани месяц назад. Кто же рассказал? Погодите, погодите, вспомнил… Волиновский. Он даже говорил, что его жена специально ездила в Пруды, чтобы собственными глазами увидеть, как выглядит настоящий Тынецкий. Не застала, однако, ни прежнего, ни нового. Оба они куда-то уехали, а спрашивать было неловко. Зудра! Ну, конечно, я именно и запомнил, потому что фамилия звучала как-то странно.

Старый пан Ирвинг поерзал на стуле.

— Послушай, отсюда вытекает, что если это не сплетня, не выдумка, значит, тот джентльмен, которого сын видел в Закопане, и есть сын экономки, воспитанный как Тынецкий?

— Конечно.

— В таком случае зачем Тынецкие выдали за него свою родственницу?

— Не знаю, может, это выяснилось уже после свадьбы, может быть, и вся эта история вымышлена или обросла пересудами. Кто может знать подробности?

Старый пан Ирвинг всматривался в тарелку, на которой лежал нетронутый кусок заячьей грудинки, и стучал пальцами по столу. После долгого молчания он поднял голову и посмотрел на сына.

— Во всяком случае, мой дорогой Фред, — сказал он, задумавшись, — когда встретишься с ними, не упоминай эту историю. Я проверю и, если получу подтверждение, постараюсь отыскать какой-нибудь способ для решения вопроса.

Фред неопределенно пожал плечами. Во-первых, он не верил, что рассказ приятеля отца может быть правдой, а во-вторых, его ситуации это никак не меняло.

— Я не собираюсь, — сказал Фред, — рассказывать об услышанном. Спасибо большое, папа, но я считаю, что надеяться не на что.

— Говорил же я тебе, сын, что многие из трудных дел мне удавалось завершать успешно. Я ничего тебе не обещаю, но сделаю все, что в моих силах.

— Спасибо, — произнес сдавленно Фред.

— Не смогу взяться за дело сразу, потому что сейчас должен ехать в Будапешт и Париж, но через месяц вернусь. Знаешь, а поехали-ка со мной. Путешествие пойдет тебе на пользу, а заодно и с Будапештом познакомишься, красивый и веселый город.

— Нет, папа, не хочется.

— А я советую. Не бойся, я тебя цепями к себе приковывать не стану. У меня там дела, а ты тем временем сможешь посмотреть Венгрию, а потом Францию. Нельзя постоянно сидеть в стране.

— Нет, папа, сейчас не могу. Мне нужно завтра во второй половине дня быть в Варшаве.

— Ты договорился с… ней?

— С ними, — поправил отца Фред.

— Ночуешь здесь, в гостинице?

— Нет, ночью выезжаю. Я на машине.

— Без шофера?

— Сам за рулем.

— Ну так, дорогой мой, не пей же, ради Бога, еще разобьешься.

И отец отодвинул рюмку сына.

Они простились теплее, чем обычно. Фред, уходя, еще слышал слова отца:

— Ты не представляешь, Кароль, как он любит ее.

Проходя через холл, Фред обратился к официанту:

— Прошу принести мне бутылку коньяку и счет в номер. Я сейчас уезжаю.

— Рад служить пану барону, несу сию же минуту, — отвесил низкий поклон официант.


Загрузка...