Три сердца

ЧАСТЬ IV

В день именин Кейт, двадцать пятого ноября, среди многих цветов доставили и небольшую корзину с карточкой, заполненной мелким разборчивым почерком.

— А это от кого? — спросил Гого, заглядывая жене через плечо.

Она протянула ему карточку, где он прочел:

«Пользуясь своим пребыванием в Варшаве, я осмелился послать уважаемой пани наилучшие пожелания в день именин. Желая повторить их лично и при оказии засвидетельствовать вам свое почтение, я позволю себе быть у вас в пять часов.

Роджер Тынецкий»

— Не образец для подражания, однако справился, — сказал Гого. — Интересно, как он выглядит, надеюсь, что не плюет на пол и пользуется носовым платком.

Точно в пять часов в передней раздался звонок. Когда Тынецкий вошел в кабинет, в первую минуту Гого не узнал его: перед ним был не тот, кто только вчера выучил хорошие манеры.

Трудно было в одетом в хорошо скроенный костюм мужчине распознать бывшего писаря. Даже некоторая робость или сдержанность в движениях, едва уловимая скованность в манере поведения производили приятное впечатление.

«Все можно иметь за деньги», — подумал Гого. Предлагая гостю кресло, сказал:

— Рад видеть пана. Жена сейчас выйдет. Давно вернулись в страну?

Тынецкий ответил с долей рассеянности:

— Да нет, неделю назад. Заглянул на несколько дней в Пруды, а сейчас вот приехал в Варшаву.

— Долго пробудете здесь?

— Еще не знаю. Есть дела, и от них зависит время моего отъезда. А вы как поживаете?

— О, спасибо. Жена здорова, а я некоторое время болел, но сейчас уже чувствую себя хорошо. Вы, кажется, были в Америке?

— Да, но совсем недолго. Задержался лишь в Париже и Лондоне.

Вошла Кейт. Он поднялся навстречу и, поцеловав ей руку, сказал:

— Я рад поздравить вас и видеть здоровой.

— Спасибо за память и красивые цветы, — ответила она.

Он обвел глазами комнату, заставленную корзинами и вазами.

— Вижу здесь настоящий цветник.

Гого крякнул.

— У нас здесь много друзей. Большая корзина от Юлика Залуцкого, что из Горани, та от барона Ирвинга, эта от Юзефа Чумского из Белосиц, а вот эта от известного писателя Адама Полясского, эти розы прислал известный поэт Стронковский, а которые в углу — Кучиминьский или Хохля? Кейт, я уже не помню, от кого они?

— Нет, они от Марыни, — ответила она и пояснила, что это их служанка.

По лицу Тынецкого пробежала едва уловимая улыбка.

— А вы помните поздравления с рисунками, которые каждый год в день ваших именин писали вам дети из школы в Прудах? — спросил он.

— О, да, конечно! — оживилась Кейт. — Это было так трогательно. Я сохранила их все, кажется, шесть штук.

Тынецкий слегка покраснел.

— Только пять, — поправил он.

— Возможно, но откуда вы знаете?

— Потому что частично это были мои произведения. Учительница, панна Кобальская, занималась их оформлением, а я сочинял стихи.

Он засмеялся и добавил:

— Это были никудышные стихи.

— Вовсе нет, они очень милые. Так, значит, это вы? Боже мой, а я совсем не догадывалась и думала, что их автор панна Кобальская. Помню только, что тетя Матильда поздравляла ее, услышав эти стихи, и уверяла, что у нее поэтический дар, что-то необычное, а панна Кобальская принимала комплименты как должное. И вот когда только стала известна правда! Это было нехорошо с ее стороны.

— Я должен защитить ее, — улыбнулся Тынецкий, — ведь она лишь выполняла мою просьбу. Ни за что на свете я не хотел быть узнанным.

— Вот так открытие! Выходит, вы писали стихи и для тети Матильды, и для ксендза, и для генерала?

— О, нет, дети просто переписывали их из учебника. Но у меня есть к вам просьба: не читайте никогда тех стихов.

— Почему?

— Потому что они ужасные. В их свете я выгляжу так, как женщина на фотографии двадцатилетней давности в старомодной шляпе.

— Я так не думаю и не знаю, смогу ли поклясться, что не взгляну на те поздравления. Ваше предупреждение разожгло мой интерес. Женщинам нельзя выдвигать такие запреты, потому что ни одна не выдержит.

— Верю, что и это правило имеет достойные исключения, — ответил Тынецкий с поклоном.

— Слишком большой риск, — рассмеялась Кейт и подумала, что Тынецкий очень изменился в лучшую сторону. История с поздравлениями напомнила ей детские годы, проведенные в Прудах.

От воспоминаний повеяло мягким теплом.

— Заботится ли сейчас, когда меня нет, кто-нибудь о славной Слепуне? — спросила Кейт.

— О ком, о ком? — заинтересовался Гого.

— Это кобыла, — пояснил Тынецкий. — Пани Катажина заботилась о старушке и спасла ее от смерти, когда пан Бартоломейчик хотел продать ее на живодерню. Да, Слепуня жива и даже поправилась. Валек получил насчет ее четкие распоряжения и заботится о ней больше, чем о других лошадях. И я не сомневаюсь в этом, потому что найден способ, который стережет совесть Валека: он получил маленькое повышение, но только на время, пока Слепуня здравствует. Паи Бартоломейчик ворчит, говоря, что благодаря этой прибавке Валек дотянет ее до ста лет.

— Я желаю ей этого от всего сердца, — усмехнулась Кейт. — А вы в Варшаву надолго?

— Мы как раз говорили с паном, что это зависит от моих дел, с которыми мне бы хотелось справиться за неделю — две.

— Если мои местные связи могут вам на что-нибудь пригодиться, — отозвался Гого, — с удовольствием посодействую.

— О, нет, большое спасибо, не стоит беспокоиться.

Взглянув на часы, он встал с намерением откланяться, но Гого попытался его остановить.

— Почему вы так спешите? Нам будет приятно, если вы задержитесь еще.

Тынецкий посмотрел на Кейт.

— Не знаю, не мешаю ли я вам… — начал он.

— Совсем наоборот, если вы располагаете временем…

— Конечно, оставайтесь, — настаивал Гого, — познакомитесь с интересными людьми, литераторами, художниками.

Он был заинтересован в этом и хотел произвести впечатление на Тынецкого, а еще больше желал, чтобы приятели воочию убедились, что граф-миллионер является кузеном его жены.

— Оставайтесь, — уговаривал Гого искренне.

— С удовольствием воспользуюсь приглашением, — согласился наконец Тынецкий, тем более, что мне действительно хотелось познакомиться с таким замечательным поэтом, как Стронковский. Он, кажется, совсем молодой человек?

— Вы правы, ему немногим более двадцати, — сказал Гого. — Но меня удивляет, что вы слышали о нем, будучи за границей.

— Я не только слышал о нем, я читал его стихи. В Париже есть магазин польской книги. И Полясского я тоже читал. Он очень талантлив, но я не разделяю его взглядов. Я, конечно, слишком слабо разбираюсь в литературе, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Я руководствуюсь исключительно простыми пристрастиями и поэтому предпочитаю книги Кучиминьского.

— Я тоже, — сказала Кейт.

— А я наоборот, — возразил Гого. — Кучиминьский холодный. Он смотрит на жизнь с Луны или через микроскоп. Я знаю, что он популярен, и сам его признаю, но мне больше нравится Полясский.

— Разница между ними в том, — заметила Кейт, — что Кучиминьский — аналитик.

— А в жизни они тоже такие?

— О, да!

— Очень хотелось бы познакомиться с ними. Я должен вам признаться, что меня всегда манил мир искусства. С ранних лет читая книги, я мечтал встретиться с авторами хотя бы в самом коротком разговоре. Да и сам я, как вам известно, писал стихи, точнее говоря, занимался графоманией, иначе мои творения назвать сложно.

Гого рассмеялся.

— Но сейчас, пожалуй, вы уже не пишете стихи?

— Нет, стихи не пишу.

— Боже мой, я убежден, если бы все поэты были богаты, они предпочли бы подписывать чеки, а не писать стихи.

— Весьма ошибочное мнение, — заметила Кейт.

— А ведь было много таких, кто, несмотря на большое состояние, писал, к тому же замечательно, например Байрон или Красиньский, — добавил Тынецкий.

— Меня удивляет, что им хотелось этим заниматься, — пожал плечами Гого.

— Не знаю, — задумавшись, сказал Тынецкий, — играет ли здесь роль желание или внутренняя необходимость.

— Вы точно это определили, — кивнула головой Кейт. — Талант основан именно на внутренней необходимости, на потребности творить.

— Вовсе нет, — возразил Гого. — Разного рода графоманы переводят вагоны бумаги. У них тоже потребность творить, даже в большей степени. А к примеру Тукалло, который мог бы создавать шедевры, не имеет потребности творить, а по внутреннему велению ничего не делает.

— Что касается Тукалло, то это еще вопрос дискуссионный, — не согласилась Кейт. — Он тоже творит, не умолкая ни на минуту, вот только не записывает своих умозаключений. Да и относительно графоманов меня, по крайней мере, ты не убедил. Это психическое заболевание. Есть разного рода маньяки, у которых двигателем действия является как раз их мания. Если два человека прыгают в огонь, это не значит, что у них одинаковый мотив. Один стремится спасти кого-то из горящего дома, а второй, может быть, сумасшедший, и хочет, допустим, погреться.

В передней позвонили. Первой пришла Иоланта. Вскоре после нее — Дрозд и Кучиминьский. Спустя час появились Полясский, Залуцкий и Тукалло, затем Чумский, Дабулевич, Люля Бжесская, называемая Пупсом, Стронковский, панна Вороничувна, Боянович и Дукша.

Квартира наполнилась движением и голосами. Дрозд сел за фортепиано, Стронковский имитировал Чаплина, Али-Баба готовил коктейли, Тукалло, найдя новую жертву своего красноречия в лице Роджера Тынецкого, говорил с особым воодушевлением.

— Да, я люблю землевладельцев, но не могу, однако, простить им то, что они стали торговцами вразнос и не дают мне спать. Всю весну с раннего утра меня будит их отчаянный крик во дворе: «Продается земля! Земля для цветов!». Это ужасно. Встретив однажды Юрека Одолянского, министра сельского хозяйства, я пожаловался ему: к чему приведет эта парцелляционная[15] кампания, это дробление хозяйств уже не на влуки, не на гектары, а на цветочные горшки. Еще год-два, и обыватели раскупят нашу родную землю по паре килограммов на брата.

Тынецкий смеялся, а Тукалло продолжал:

— Возражаю! Я сам родился на земле и не позволю, чтобы ее горстями выцарапывали из-под меня!

— Представьте себе Севера провинциалом! — воскликнул Хохля. — Север, займись землей!

— Не хочу. На земле можно сидеть, но в конце концов всегда ляжешь. Только стоять, уверенно стоять на земле нельзя. У меня был дядя, который некоторое время преуспевал. Обращаю ваше внимание на тот факт, что дядюшкам всегда везет некоторое время. Странно, но это именно так. А был он фантастическим хозяином. В январе к водке подавал редис, который вырастал удивительным образом, для селекционирования он придумал новую систему: на редис он сажал не кур, а гусей. Результат феноменальный и незамедлительный. Чтобы вы не сочли, что я преувеличиваю, называя его гениальным, приведу аграрникам еще один пример: ему удалось вырастить теленка, которому было пятнадцать лет.

— Но это уже корова! — воскликнул из-за фортепиано Дрозд.

— С виду, но только с виду. Внешне этот теленок удивительнейшим образом напоминал корову: рыкал, давал молоко, сыр, масло, а в праздничные дни даже сметану, но в действительности ни на минуту не переставая быть теленком. Дядюшка уверял меня, что это так. И что же с ним случилось? Не с теленком, а с дядюшкой! Пришла пора засушливых лет. Он купил пять тысяч бидонов воды. На следующий день, разумеется, полил дождь, открыв сезон дождей. На пятый или шестой год отчаявшийся до смерти дядюшка купил двадцать четыре тысячи зонтов. Воткнутые в землю, они существенно закрывали ее от дождя, но, в свою очередь, заслоняли и свет. Тогда он распорядился сделать в зонтах дырки, чтобы хоть частично открыть свет, не предусмотрев, что через те отверстия, кроме света, прольется и дождь. Пришлось срочно дырки зашивать. Следует ли добавлять, что умер он в нужде, он, который отличался аппетитом Гаргантюа[16], который не покидал ресторан, пока не попробует все, что было в меню! Садясь за стол, он говорил официанту: «Прошу подавать от и до!». Нет, я боюсь земледелия.

Залуцкий проговорил:

— Вообще-то в любой области можно совершать глупости и обанкротиться.

— Я знал, — продолжал Тукалло, — изготовителя гробов, который, чтобы заманить клиентов, помещал в гробах радио с программой из Варшавы. Антенна находилась на памятнике, с заземлением, разумеется, у него не было никаких проблем: трупы были заземлены. И скажу я вам, что покойники обожали те гробы и о других не хотели слышать. Казалось, что изготовитель доберется до миллионов. А что случилось? Пригласили на радио Пянковского с серией лекций о новых течениях в литературе. Этого было достаточно. Ни один уважающий себя труп не хотел ложиться в гроб с радио. Когда семья вталкивала его туда силой, он искривлялся, делая такие ужасные мины, что его от страха переносили в другой. Старые покойники под влиянием Пянковского начинали спазматически зевать. Эмоциональные экземпляры скрежетали зубами. Достаточно в районе Повонзек[17] приложить ухо к земле, чтобы услышать грохот высыпающихся зубов.

— О, ужас! Какие мерзости ты рассказываешь, — пропищала Пупс.

— А что в этом мерзостного? — возмутился Тукалло.

— Мертвые, а эти зубы, брр…

— Пупс боится трупов, — пояснил Хохля.

— Нет, — возразил Стронковский. — Я видел ее вчера в кино с Башковским, и она не выказывала никакого страха.

— К тому же у него нет зубов, — заметил Тукалло.

— Очень милый человек, — нахохлилась Пупс.

— Милый, но покойник, самоубийца. Умер раз и навсегда. Меня удивляет, что ты с этим жалким призраком можешь не только ходить, но и показываться в обществе, — сказал Полясский.

— Почему вы называете пана Башковского покойником? — поинтересовался Тынецкий.

— Это история громкого плагиата, — пояснил Кучиминьский. — Башковский несколько месяцев назад издал книжку, в которой целые абзацы были дословно переписаны из книги одного бразильского писателя. Милейшего поймали с поличным, таким образом, он скомпрометировал себя. Несчастный вынужден был удалиться на покой. Да, это было самое легкомысленное самоубийство.

— Однако, — поднял палец Тукалло, — это как раз была его самая лучшая книжка. В конце концов, я не вижу причин, чтобы не заниматься плагиатом. Это тоже один из литературных жанров. Если есть опасение сказать что-либо глупое от себя, предпочитаю свистнуть у кого-нибудь хорошую мысль или хороший раздел. Потребителю, в сущности, совершенно безразлично, кто автор, Башковский или Цервера. Ему важно качество товара, а не фабричная этикетка.

Полясский возражал. Он считал, что мнение Тукалло может относиться исключительно к самым необразованным потребителям литературы. Настоящий любитель интересуется не только произведением, по и индивидуальностью автора, а ее он может узнать, лишь познакомившись со всеми произведениями автора.

По этой теме разгорелась дискуссия.

Тем временем Гого с Чумским организовали игру в бридж, в который здесь играли очень редко. Остальная компания разделилась на группки. Перед ужином пришли еще гости.

Тынецкий чувствовал себя несколько стесненно в этой среде, с которой до сих пор не был знаком. За столом он сидел между Залуцким и пани Иолантой, но был поглощен спором, происходившим между Тукалло и Кучиминьским, о значимости Ибсена. Тукалло утверждал, что, читая его, засыпал, но в то же время признавал за ним историческую позицию, мертвую. Кучиминьский, наоборот, что-то актуальное, считая, что этого автора нельзя сегодня играть по старинке.

Пани Иоланта обратилась к Тынецкому:

— Вы родственник Кейт?

— Да.

— Она восхитительна. Я на днях заканчиваю ее портрет и предсказываю себе на весеннем вернисаже большую победу. Вы редко бываете в Варшаве?

— Я живу в Велькопольске, а в последнее время много путешествовал.

— Вы богаты?

Тынецкий усмехнулся.

— Я не имею права жаловаться на материальные трудности. Почему вас это интересует?

— Как художника. Я присматриваюсь к вам и не могу определить ваш тип. Вы сложный человек.

— С точки зрения художника?

— Нет, вообще. Одно идет всегда в паре с другим.

— Если у меня будет возможность познакомиться с вами ближе, я постараюсь убедить вас, что принадлежу к весьма примитивным, простым и легкоузнаваемым натурам.

— Сомневаюсь, — покачала она головой. — У меня хорошая интуиция. Я чувствую вашу многогранность. В вас несколько совершенно разных существ, которых вы прячете, как в футляре, под своей внешностью.

— Вы заинтриговали меня. И каких же существ вы рассмотрели сквозь футляр?

— Прежде всего кого-то, удерживаемого на привязи, — говорила она, прищурив глаза, — кого-то очень пылкого, настоящую бурю, ураган страсти, кого-то, кто для ее удовлетворения готов погибнуть, убить, мир взорвать.

— О ком это вы говорите? — с интересом наклонилась к ней сидевшая вблизи Кейт.

— О вашем родственнике, точнее, об одной из скрытых его черт.

— Так глубоко скрытой, — рассмеялся Тынецкий, — что мне ничего неведомо об ее существовании. Наоборот, я всегда считал себя исключительно умеренным, если речь идет о сообразительности.

— Вовсе не о сообразительности я говорю, а о страстности. Страстные натуры никогда не бывают сообразительными. Эти черты характера нельзя смешивать. Я говорила о страсти, которая является силой, толкающей человека к желаемой цели. Такой целью может быть честно достигнутая власть, женитьба на любимой женщине или победа в соревнованиях. Так вот вы, несомненно, скрываете в себе пылкую страсть, и прошу извинить меня за искренность, но вы говорите неправду, утверждая, что ничего об этом не знаете.

— Если мне следует понимать это таким образом, — серьезно сказал Тынецкий, — то я не намерен возражать.

— Вот вы и согласились!

— Я, однако, не думал, что предпринимаю какие-то видимые для людей усилия, чтобы что-то скрывать.

— За вас это делает иное существо, удивительное и странное.

— Воплощение скромности? — пошутил он.

— О, нет, наоборот, высокомерие.

— Здесь вы, пожалуй, ошибаетесь, — сказала Кейт.

— Это уж определенно, — добавил Тынецкий.

Иоланта задумалась.

— Возможно, я плохо истолковываю то, что чувствую в вас, но это наверняка высокомерие, а скромность, о которой вы говорили, является инструментом его. Вам приходится быть инкогнито, терпеть, что люди не признают в вас качеств, вам присущих. Но поверьте, что настанет день, когда к вам придут слава и признание. Да, в вас столько высокомерия, что вы безболезненно можете перенести все превратности судьбы. Оно действует на вас как наркотик, анестезирует.

— Это несправедливое заключение, — ответил Тынецкий, улыбаясь. — Все, кто знает меня давно, могут подтвердить, что если и есть у меня какая-нибудь добродетель, то это противоположность высокомерию, то есть смирение, покорность.

— Они могут так говорить именно в силу длительности знакомства, потому что их убедила ваша внешность. Но я женщина, я даже вопреки очевидному, вопреки доводам, вопреки логике и фактам верю своей интуиции. Поэтому обращаюсь к другой женской интуиции. Пусть пани Кейт скажет, что ближе вам — смирение или высокомерие?

— Я никогда не замечала у пана высокомерия, — призналась Кейт.

— Но уверяю вас, — настаивала Иоланта, — что я не ошибаюсь. Кейт не художник, к тому же она всегда смотрела на вас глазами родственницы, а с годами привыкла принимать вас таким, каким вы сами себя преподносите. Вот почему она может знать меньше, чем я, которая знакома с вами всего несколько часов. О, вы не простой экземпляр…

— Ты говоришь, что он слишком сложен?! — воскликнул Тукалло.

Тынецкий удивленно посмотрел на другой конец стола. Однако оказалось, что слова эти относились к Марселю Прусту, о котором Тукалло дискутировал с Полясским.

— Он сложный? Вообще-то я согласен с тобой, что он состоит из множества слоев. Снимаешь один и видишь новый. И так без конца. Пруста можно раздевать, точно вилок капусты. Снимаем лист за листом, добираемся наконец до сути и, когда с дрожью убираем последний лист, не находим ничего, совершенно ничего, сути нет.

— Совершенно справедливо, — подхватил Стронковский.

— Наоборот, — крикнул Хохля, — в капусте находим глубину!

Дрозд скривился.

— Невозможно обсуждать что-либо на уровне Хохли.

Тынецкий, улыбнувшись, обратился к пани Иоланте:

— Неужели я настолько сложный, чтобы спрятать в себе такую тайну, как вилок капусты? Мне кажется, что эти господа выручили пани и помогли закончить мысль.

— Я полагаю, что вы не подозреваете меня в этом. Таких намерений у меня не было. Ваша родственница, с которой мы давно общаемся, знает, что я не заинтересуюсь человеком, у которого не надеюсь найти чего-либо большего, чем посредственность.

Тынецкий слегка покраснел.

— Поэтому я должен избегать вас, чтобы уберечь от разочарования.

— И снова эта дымовая завеса скромности, — рассмеялась она, — а в душе вы смеетесь надо мной. Видимо, слышали подобное не от одной женщины.

— Уверяю вас, что ни от одной. Я так мало встречался с женщинами.

— Вы? — она искренне удивилась. — Это невозможно. Кейт, скажите, это правда?

Кейт озабоченно посмотрела на Тынецкого, потом на Иоланту и снова на Тынецкого. В его глазах она заметила выражение задумчивости и уважения. У него были красивые, умные и честные глаза. Что еще, кроме этого, она могла о нем сказать?

— Он никогда со мной не откровенничал, — ответила она. — Да и в последнее время мы виделись очень редко. Я отдана, как, впрочем, и вы, на милость интуиции.

— А что говорит вам интуиция? — спросил он серьезно.

— Пожалуй, то, что вашим словам можно верить.

— Благодарю вас, — он поклонился.

Игроки в бридж вернулись к столу, Иоланта, Кейт и Тынецкий — к общей беседе. Спустя час Тынецкий стал прощаться.

— Не забывайте о нашем доме, — следуя традиции, напомнила Кейт.

— Я провел у вас замечательный вечер и весьма вам благодарен. Меня радует, что я встретил здесь столько интересных людей.

— Большинство из них навещают нас почти ежедневно. Они приходят около пяти часов на чашку чая и остаются пообщаться. Если вам позволит время…

— Спасибо. В какой-нибудь из дней я охотно воспользуюсь вашим милым приглашением.

В дверях кабинета его остановила Иоланта.

— Мне бы хотелось закончить наш разговор, но вы уже уходите?

— Да.

— Жаль, но, может быть, вы заглянете ко мне в мастерскую, скажем, завтра? Поговорим за хорошим коньяком. Коньяк действительно хороший. Видите ли, стареющие женщины должны уже подобными способами заманивать к себе молодых мужчин, если есть охота поговорить с ними.

— Поэтому я совершенно уверен, что коньяк будет выше всяких похвал, — искренне рассмеялся Тынецкий. — Но у вас это не дымовая завеса скромности, а охота на комплименты.

— А неужто вам жаль этих дешевых украшений, которые мы так любим.

— Я никогда не раздаю их женщинам, заслуживающим настоящих драгоценностей.

— Я вижу, что вы можете быть безгранично щедрым.

— Прежде всего, бескорыстным, — подчеркнул Тынецкий.

В ответ она лишь рассмеялась:

— Можете быть спокойны, я не собираюсь вас соблазнять!

— Я был бы смельчаком, если бы надеялся на это.

— Приятно с вами разговаривать. У вас врожденная способность к общению.

Он с интересом посмотрел на нее.

— Вы серьезно так думаете?

— Снова дымовая завеса? — ответила она вопросом на вопрос.

— Вовсе нет, это искренняя благодарность.

— Значит, докажите это своим визитом к одинокой художнице. Если боитесь остаться со мной с глазу на глаз, приходите в час. В это время встретите у меня свою родственницу, которая позирует мне.

— Обязательно буду.

— Мой адрес найдете в телефонном справочнике. До свидания.

Кейт приходила позировать в половине двенадцатого и к часу, как правило, сеанс заканчивался. Когда Роджер Тынецкий постучал в дверь мастерской, Кейт как раз одевалась в соседней комнате.

— Мне кажется, я пунктуален, — сказал он, осматривая мастерскую.

— Вполне. Садитесь, садитесь, — ответила Иоланта, подавая ему руку и указывая на широкую тахту.

— Вначале мне бы хотелось познакомиться с вашими работами.

— Хорошо, займитесь этим, а я тем временем приготовлю кофе. В ожидании кофе любое занятие годится.

— Уверен, что рассматривая ваши работы, можно забыть даже, что ожидаешь смерти.

— Кофе не будет отравленным, — произнесла она убедительно. — Но вы бы постеснялись говорить такие комплименты, совсем не зная моих картин.

— Я представляю их. И даже долго и пристально изучая их, не смогу постичь всей их глубины. К сожалению, в живописи я абсолютный профан.

— Профан? Тогда взгляните на работы на той стене. Они для дилетантов. Это картины, которые за большие деньги покупают люди пожилого возраста.

Тынецкий стоял несколько минут, изучая полотна, а потом сказал:

— Мне кажется, что они хороши, но с окончательной оценкой подожду, пока не стану пожилым человеком.

— Душевная старость, думаю, вам никогда не грозит. Вы человек иного склада.

— Спасибо. А моя родственница была у вас?

— Была и есть, одевается в соседней комнате, а пока вы можете увидеть ее на мольберте. Ну, как вам это нравится?

Он ничего не ответил просто потому, что не слышал вопроса, стоя перед большим квадратным полотном. Это был портрет, нет, не портрет, а какая-то удивительно волнующая композиция. Кейт полулежала в огромном черном кресле, обвитая какой-то тканью или шарфом из тяжелой шелковой материи цвета выцветшего пурпура с золотой бахромой. Выражение лица с относительно небольшим сходством настораживало и беспокоило. Был в нем какой-то страх и в то же время радость, испуг и счастье, сопротивление и покорность. Чем дольше Тынецкий всматривался, тем больше Кейт казалась ему знакомой и похожей, и в то же время новой, неожиданной, освещенной какой-то рождающейся тайной. То же самое угадывалось во всей ее фигуре, где в кажущейся неподвижности и апатии таилась готовность к внезапному порыву, тревожность надвигающейся грозы или счастья. Три единственных и четко выступающих на переднем плане ярких пятна: лицо, окаймленное расплетенными косами, плечо и рука, выглядывающие из-под потерявшего сочность красок одеяния, и изящная нога, обнаженная до колена. Три светлых пятна приковывали взгляд. Остальное виделось как бы случайно, в тумане и нереально. Цвета смешивались в каком-то сером хаосе, постепенно набирая зелени малахита и наконец формируясь в какое-то еле уловимое видение, появляющееся рыжими полосами из зеленой пены.

Пани Иоланта зажгла газ и спросила:

— Ну, и как вам это нравится?

— Это необычно, — ответил он, не находя иного определения.

— Я назову портрет «Ожидание» или «Пробуждение».

— Необычно, — повторил он, не в силах оторвать от картины взгляд. — Ожидание… да… но чего?

— Жизни, любви, расцвета женственности.

— Очень интересно. А как вам пришла в голову мысль пригласить пани Кейт для воплощения такого образа?

— О, скорее наоборот. Когда я увидела ее, у меня возник этот образ.

— Но почему?

— Боже! Да потому что эта женщина ожидает всего этого.

После минутного молчания он спросил:

— А вы не ошибаетесь? Ведь у нее муж, и замуж она вышла по любви.

— Абсурд, — резко бросила Иоланта.

— Уверяю вас, что никаких других мотивов не было.

Пани Иоланта пожала плечами.

— Возможно, была ошибка. Зачастую минутное увлечение мы ошибочно принимаем за настоящее чувство.

— И вы так уверены в этом?

— Вы, мужчины, чудовищно слепы, но мы умеем подмечать детали. Можете ли вы представить себе, что такая женщина, женщина такого уровня, как Кейт, могла любить Гого?

— А почему нет? — произнес Тынецкий неуверенно. — Он молодой, красивый, прекрасно воспитан. Никаких серьезных недостатков нельзя заметить.

— Можно, но самое существенное: он — абсолютный ноль. Будь он прохвостом, бандитом, сутенером или будь он просто хоть кем-нибудь, тогда Кейт, правда, маловероятно, могла влюбиться в него, а так исключено. Допускаю, когда-то она убеждала себя, что любит его, но сейчас она уже отказалась от этой мысли.

— Она… она говорила вам об этом?

— Боже упаси! Вы разве не знаете ее? Но я вижу ее почти каждый день и понимаю, что происходит.

— Вы — ее подруга?

Она рассмеялась коротким отрывистым смехом.

— Нет.

Ответ прозвучал таким тоном, что он больше ни о чем не спрашивал, стоя возле кресла, обитого темно-зеленым, кажущимся черным велюром. Через спинку кресла, в котором позировала Кейт, был переброшен шарф. Он коснулся гладкой шелковой поверхности материала, проведя рукой по широкой холодной золотистой кисти.

Дверь открылась, и вошла Кейт. Она была в облегающем ее стройную фигурку коричневом английском костюме, в котором чаще всего ходила в Прудах. Увидев Тынецкого, она была несколько удивлена.

— Мне показалось, что я услышала знакомый голос, но не ожидала встретить здесь вас.

— Пани Иоланта решила сделать анатомический рисунок моей внешности с помощью карандаша, — ответил он, здороваясь.

— Угля, — поправила Иоланта.

— А при возможности, благодаря любезному разрешению мастера, я восхищался вашим портретом.

— Восхищались? Я очень искренне и откровенно говорю в присутствии пани Иоланты, что не разделяю вашего восторга.

— Как, вам не нравится?

— Нет. Он, разумеется, совершенен технически, композиционно, но модель была выбрана ошибочно.

— То есть?

— Любая другая девушка могла бы позировать, но не я.

— Только вы, — категорично заметила Иоланта.

Тынецкий спросил:

— Так этот заказ выполнялся не для вас?

— Вовсе не для меня.

— Значит, — обратился он к Иоланте, — картина будет выставлена на продажу?

— Нет, — покачала головой она. — Я оставлю ее себе.

— Жаль. Мне она очень нравится, и я готов заплатить любую цену.

Слово «любую» он произнес с особым ударением, но пани Иоланта стояла на своем.

— Нет, мне она тоже нравится, а вы взамен получите чашку кофе и глоток коньяку. Садитесь, садитесь, прошу вас. Во всяком случае, спасибо за признание.

— О, я надеюсь, что в этом плане вы не испытываете голода?

— Конечно, а ваше мнение очень ценю.

— Не знаю, оправдаю ли и в дальнейшем.

— Думаю, да. Мне нравятся люди вашего склада, — говорила Иоланта, разливая кофе. — Вам хочется верить. Я никогда не ошибалась в человеке с такой линией щеки.

— Забавный способ оценивать людей, — засмеялась Кейт.

— Надежный. Френология, физиогномика — это лучшие критерии.

Взяв блокнот, несколькими штрихами она стала набрасывать головы некоторых знакомых: Ирвинга, Тукалло, Полясского, Дрозда и, наконец, Гого, давая при этом краткие пояснения и подчеркивая характерные черты данного типа.

Рисуя портрет Гого, она говорила:

— Люди с такими висками должны отличаться посредственностью, а вот эта челюсть — яркий признак отсутствия силы воли. Подобная форма уха свидетельствует о снобизме, а ноздри говорят о чувственности еще больше, чем контур губ.

— Однако внешность часто обманчива, — запротестовала Кейт, чтобы направить разговор на кого-нибудь иного. — Вы ведь знаете Леона Журковского?

— Знаю.

— Он горбатый и с обезьяньим выражением лица, похож на кретина, злого и отупевшего, но в то же время это один из самых спокойных и самых интеллигентных людей на свете.

Пани Иоланта усмехнулась.

— Я писала его портрет. Сейчас покажу вам копию.

Она встала и принесла альбом.

— Взгляните, каким представила его я.

— Это очень интересный человек, — заметил Тынецкий.

— Не в этом дело. Я не ставила своей задачей приукрасить его внешность. Для меня как художника было важно уловить в нем то, что я чувствовала. Вы видите его доброту и интеллигентность?

— Да. Вы удивительным образом умеете распознавать людей, — сказала Кейт.

— Не удивительно, а точно. Поэтому считаю, что я хороший художник.

Через пятнадцать минут Кейт взглянула на часы.

— Я вынуждена с вами проститься. У меня есть еще незавершенные дела.

— Если можно, я провожу вас, — сказал Тынецкий, вставая.

— Мне будет очень приятно, но мне показалось, что вы собирались позировать?

— Можно отложить на другой раз, а пани Иоланта будет так добра, что найдет какой-нибудь предлог, чтобы я мог навестить ее.

— О, меня можно навещать без предлогов, — сказала Иоланта, подавая ему руку. — Но помните, что от позирования вам не отвертеться.

Тынецкий убедил ее, что не собирается отказываться, и они вышли. Оказавшись наедине с Кейт, он сразу утратил свободу общения, с которой держался в присутствии пани Иоланты. Они молча шли рядом.

— Я подвергаю вас испытанию длительной прогулкой, — заговорила первой Кейт. — Мне нужно на Театральную площадь.

— Может, вы бы хотели поехать на такси?

— О, нет, такая замечательная погода, а я люблю ходить пешком. Вы приехали в Варшаву на машине?

— Нет, поездом. Я очень редко пользуюсь автомобилем. У меня нет прав, а мысль, что шофер часами ждет, огорчает меня. Впрочем, я прекрасно обхожусь без машины и тоже люблю ходить.

— У вас, мне кажется, вообще минимальные запросы.

— Это вытекает из моих скромных желаний, а они, в свою очередь, результат привычки. Я столько лет жил скромно, скорее бедно, и не жалею об этом, потому что приобрел опыт, научился ценить настоящие дела, смотреть на себя трезво и критически… На себя и на других.

— По-вашему, деньги уменьшают эти возможности?

— Ограничивают, способствуя в особенности укреплению в человеке убеждения, что ничто не зависит от его поступков. Деньги подавляют мысли, суждения индивидуума, создают тип духовной лени, морального неряшества.

— Интересные у вас взгляды, и, кто знает, возможно, они справедливы.

Они снова замолчали. Кейт задумалась, не объясняют ли суждения Тынецкого поведение Гого. Какие же разные эти два человека! В Тынецком, который волею судьбы получил состояние и высокое положение в обществе, не было и намека на заносчивость. Он сохранил прежнюю простоту, прежние желания, и, как сейчас выяснилось, прежние взгляды, только раньше он не высказывал их, потому что не было слушателя. Кейт всегда считала его мыслящим человеком. Зачастую даже, меняя ему книги в библиотеке Прудов, у нее возникало желание обсудить с ним то или иное произведение. Ей было интересно, понимает ли этот самоучка прочитанное, а если да, то не ошибочны ли его суждения о сочинениях, которые, кстати говоря, требовали для понимания солидной подготовки и образования. И если она не вступала в такого рода дискуссии, то поступала так не только из-за дистанции, которой придерживалась по отношению к слугам и конторщикам, но еще из опасения, что может смутить Матейку.

Год назад, когда Тынецкий приезжал в Варшаву, он показался ей совершенно иным: холодным, замкнутым, резким, говорил официальным тоном, жестко.

— Вы очень изменились, — сказала она.

— Нет, вы не правы, — возразил Тынецкий — я не изменился совсем. Вы просто не обращали на меня внимания, рассматривая как более или менее пригодный инструмент в имении.

— Вы оскорбляете меня таким предположением моего отношения к вам.

— Что вы, я не хотел этого. Все наоборот: я всегда был благодарен вам за доброту, за доверие, за добросердечие, за то, что никогда не давали почувствовать мое низкое положение. Я хорошо понимаю, что вы не могли относиться ко мне, как к равному. Снисходительность требуется не только в высшем обществе, еще больше она нужна низшим слоям. Уверяю вас, что я остался прежним.

— Я имела в виду другое. Сказав, что вы изменились, я сравнивала вас сегодняшнего с тем, который приезжал в прошлом году.

Он усмехнулся.

— Ах, вот вы о чем, но это лишь видимая сторона. Да, я приобрел немного внешнего лоска, опыта в общении с людьми, избавился от застенчивости, которая была тесно связана с недостатком воспитания и с опасением быть бестактным. Года очень мало для того, кто мечтает наверстать утраченное время так активно, как я. Все это я прекрасно понимаю. Конечно, еще пройдут многие годы, пока я смогу совершенно свободно общаться с людьми. Сейчас я нахожусь в состоянии бдительности и постоянной готовности. И поверьте, это так изнурительно. После каждого высказанного мнения я с тревогой смотрю в глаза окружающих, чтобы убедиться, не сказал ли я что-нибудь неподходящее. При подаче каждого нового блюда, которого я в своей жизни еще не пробовал, я внимательно наблюдаю, как к нему приступают другие. Мне не страшно оскандалиться, а просто неприятно осознавать, что я шокирую других.

Кейт посмотрела на него с сочувствием.

— Уверяю вас, вы вовсе никого не шокируете.

— Спасибо, а если так, то это только благодаря моей внимательности. В прошлом году при встрече я был более внимательным, а поэтому и более скованным.

— Но я должна вам сказать, что вы произвели очень хорошее впечатление на всех моих знакомых, а, уж будьте уверены, они не отличаются снисходительностью и, как правило, неохотно замечают новые лица вокруг себя, поэтому способны более к несправедливой критике и иронии, чем к доброжелательному отношению к новичкам. О вас же все без исключения высказались с большой симпатией.

Тынецкий покраснел.

— Правда?.. Я глубоко тронут, тем более что для меня это было так важно.

— Пан Полясский говорил мне, чтобы я как можно чаще вытягивала вас в Варшаву… Разумеется как родственника. Ну, а пани Иоланта не скрывает своей симпатии к вам, и вы не могли этого не заметить.

— Тоже приятно, — произнес он как-то безразлично, — но это для меня не имеет значения.

— Почему? Пани Иоланта очень красива и пользуется огромным успехом.

— Я не возражаю и желаю ей еще большего.

— Она вам не нравится?

— Это не мой тип, — ответил он кратко.

— Она много говорила со мной о вас и интересовалась вашим характером. — Кейт рассмеялась. — Спрашивала, не женаты ли вы. Ох уж эти женщины! Ни талант, ни высокая духовность и живой ум не охраняют их от главного интереса всех женщин. Жизнь и еще раз жизнь, проблемы брака, дети, любовь, развод.

— А вы… вы в этом смысле считаете себя исключением, — спросил Тынецкий после минутного колебания.

Кейт задумалась.

— Если быть честной, то в определенной степени да.

— Вас вообще этот вопрос не интересует?

— Во всяком случае меньше, чем других женщин.

— Не понимаю… не понимаю… — начал он, но замолчал.

— Что вы хотите сказать?

— Нет-нет, ничего важного, по крайней мере, ничего нового, поэтому позвольте мне не говорить об этом.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась она, — я не занимаюсь террором и не стану заставлять вас.

— Я не сомневаюсь в этом.

Они вошли в большой магазин, где Кейт сделала несколько покупок.

— Возможно, вас удивит, — сказала она, когда они снова оказались на улице, — что за этими мелочами я ходила так далеко, но зато сэкономила почти два злотых.

— Так, значит, вам действительно сложно с таким… бюджетом? — поинтересовался вроде безразличным тоном Тынецкий.

— Вовсе нет, — энергично запротестовала Кейт, — его вполне достаточно.

Коснувшись щекотливой темы, им обоим стало неловко, однако Кейт сказала:

— А вы вспомните, что у меня всегда было сильно развито чувство бережливости, а еще прошу принять во внимание, что я никогда не была богатой и привыкла ограничивать свои потребности до необходимого минимума не хуже вас, так что такое положение для меня не трагедия.

— Я помню и знаю вас, — произнес он, обращаясь как бы к себе.

— Если мы уж затронули эту тему, то я должна рассказать вам, что наш прошлогодний разговор я передала моему мужу, и, насколько мне известно, он принял ваши условия.

Кейт сознательно говорила неправду, хотя знала, скорее, могла догадываться, что Гого опять наделал долгов. Но поскольку она думала, что эти долги не превышали маленьких сумм, и так как у нее не было никаких доказательств своих предположений, она считала позволительным для себя сказать полуправду.

Так как он молчал, она спросила:

— Я полагаю, что и у вас есть какие-то сообщения от ваших информаторов?..

Мне жаль, что вы так относитесь к этому вопросу. Поверьте, что мои, а скорее адвоката Гимлера информаторы вовсе не шпионы, не тайные агенты, а просто его коллеги, с которыми он поддерживает отношения. Вы… ваш муж ведет очень экстравагантный образ жизни, и ничего удивительного, что в Варшаве говорят об этом. Так и до меня доходят сведения. Вы осуждаете меня, что я просил следить за вашим мужем?

— Я не осуждаю вас совсем.

— Но осуждали, — произнес он с горечью. — Может быть, я заслужил, но даст Бог, вы когда-нибудь убедитесь, что своими действиями я не запятнал своей чести и они не повлияли на мою лояльность.

— Я верю вам, — ответила она.

— Я не знаю, как выразить вам мою благодарность.

— Мне кажется, это не явилось для вас неожиданностью. Насколько мне известно, всегда и все верили вам.

— Это другое дело. В Прудах мне было положено, а то, что даете мне вы, представляется кредитом, и кредитом, который, возможно, никогда не выплатится.

Последние слова прозвучали с такой грустью, что она удивленно посмотрела на него. Он шел с поднятой головой, вроде тот же, но черты его заострились, как бы застыли. И вдруг она вспомнила слова Иоланты: «Находясь рядом с этим человеком, чувствуешь себя так, точно стоишь перед закрытой дверью, за которой царит абсолютная тишина, хотя знаешь, что там происходят какие-то бурные, мощные трагические события, какая-то борьба гигантов. Выломала бы эту дверь, да сил не хватает».

Еще в полдень эти слова показались Кейт почти комичными в своем пафосе, который в сравнении с сохранившейся в памяти фигурой Матейки, аккуратного и прямого в своем френче и высоких сапогах, Матейки, исполняющего мелкие поручения в имении, должен был приобрести карикатурный вид.

И вот впервые Кейт спросила себя: «Что с ним происходит? Кто этот человек?»

И сразу же поняла, что не знает его совсем, что для нее эта дверь так же наглухо закрыта, что за этой дверью действительно происходит нечто потрясающее, что действуют там силы с нечеловеческим напряжением. Невольно память подсказала целую галерею знакомых лиц в поисках сравнений. Нет, ни в одном она не нашла объяснения или хотя бы указания для раскрытия тайны этого человека, но знала она только, что это не Матей из имения, не наследник Прудов, не черствый резкий пан, который диктовал ей условия содержания, когда Гого лежал у себя в комнате пьяный, не близкий родственник, который так понравился ее знакомым. Ни с кем из понимаемых ею людей сравнить его было невозможно.

Ей показалось, что она должна, что ей необходимо прикоснуться рукой к этой двери, и она сама откроется, но одновременно ее охватил страх перед тем, что ее ждет за ней, перед чем-то неопределенным, таинственным, парализующим и опасным, как пожар, как водопад, как сплетения лиан в джунглях.

Она попыталась осознать, какие его слова, какой тон вызвали в ней это дивное и такое сильное впечатление, но не смогла. Возможно, это были не слова, не звуки, возможно, просто какие-то не поддающиеся объяснению токи, какие-то проявления, нереальные и туманные, но потрясающие.

И произошло нечто удивительное: в ней слилось чувство страха перед чем-то таинственным и внезапным с чувством безопасности, безграничной безопасности в той грозной, захватывающей и непонятной атмосфере. Оно расплавилось, и каплей расплавленного металла упало в глубину сознания, чтобы выжечь там неизгладимый след.

О, великая тайна природы, о, тайна алхимии чувствительной человеческой души, что в своих невидимых горнах сплавляешь в одно целое самые крайние противоположности, страх и желание, тревогу и сладость безопасности, жажду остаться и потребность бежать. О, непокорная, неразгаданная тайна женских сердец…

Не думала об этом Кейт. Далек путь от зарождения внутренних сомнений до мыслей, сознания, контроля. Она злилась на себя, уверенная, что поддалась каким-то призракам, какой-то нелепой галлюцинации, которая и оснований-то никаких не имеет, и никакого значения, и никакого продолжения. Она была выведена из равновесия фантастическими догадками легко возбудимой пани Иоланты или же расстроенными нервами после тяжелой ночи и после очередного скандала, который устроил ей под утро Гого.

Она не могла согласиться, чтобы Гого принял от Фреда Ирвинга такой ценный подарок для нее. Она точно помнила, что несколько месяцев назад, просматривая с Фредом каталог с выставки английских художников, восторгалась именно шотландским пейзажем Ботлея. И вот Фред прислал его как бы для Гого, по всей вероятности, заплатив весьма значительную сумму, и, видимо, надеялся, что Кейт не заставит его забрать картину, потому что показался на именинах, когда Гого уже повесил ее в кабинете.

Она хорошо видела понимающие усмешки всех, кому Гого объяснял, что картину он получил в подарок от Ирвинга. Когда гости разошлись, она все сказала прямо и откровенно, что вызвало взрыв гнева. Он не хотел верить, что этот подарок для нее, и врал, потому что знал это так же, как и она. Не будучи бесчувственным, он был просто жалким. Она спросила, как бы он назвал мужа, который получает какую-то материальную выгоду из-за того, что его жена кому-то нравится? В ответ он перевернул стул и начал кричать, что она слишком самоуверенна, что ей кажется, будто из-за нее все теряют голову, что она не понимает, что такое дружба, что именно Ирвинг — его лучший друг, а картина не такая уж и дорогая, что он сам в прежние времена делал друзьям и не такие подарки, и только Кейт, жадная и меркантильная, завидует успеху даже собственного мужа, может мешать его с грязью и так далее.

Это была одна из мучительных, безнадежных ночей, которая закончилась, как обычно, взрывами жалкого раскаяния и еще более нестерпимых нежностей.

Отсюда расшатанные нервы и абсолютное непонимание собственных чувств. Еще раз она взглянула на идущего рядом Тынецкого. Он, конечно, производит приятное впечатление и, очевидно, человек интересный, но пани Иоланта определенно вообразила себе что-то о нем.

— Как вам в Варшаве? — спросила Кейт.

— Что? — встрепенулся он, точно очнувшись.

— Как вам в Варшаве? — повторила она. — После больших городов Запада вам не кажется Варшава бесцветной?

— О, нет. Все большие города, в которых я побывал, были для меня любопытной экзотикой. Я тосковал по стране.

— По Прудам?

— Может быть, — усмехнулся он. — Но по тем Прудам, к которым доступ мне уже закрыт, по Прудам, к которым я привык, по усадьбе, по флигелю, по буфетной, по служебной бричке. По людям, по тем самым людям, которые и сейчас там, но уже не могут говорить со мной так, как прежде, да и смотрят на меня иначе. Нет, нет уже моих прежних Прудов.

— Так новые Пруды не принесли вам морального удовлетворения?

— Нет, — ответил он резко и ушел в себя, как бы замкнулся.

Снова он долго молчал, и Кейт подумала, что этот человек так многозначительно умеет молчать. Создавалось впечатление, что в этом молчании его мысли работают интенсивнее, ритмичнее, укладываются, как пирамида, в единое целое, результатом которого должно быть какое-то новое открытие чего-то в себе или в том, с кем в данный момент находится. Во время его молчания чувствовался удивительный контакт. Из ее знакомых только Фред Ирвинг умел длительное время не проронить ни слова. Но в молчании Фреда чувствовались какой-то хаос, беспомощность, бесполезность. Его молчание, озвученное словами, ограничилось бы лишь несколькими выражениями, повторяемыми без конца.

— А вы, — спросил Тынецкий, — не скучаете по Прудам?

— Не знаю, — ответила она неуверенно. — У меня большие способности приспосабливаться к любым изменившимся условиям.

— О, мне это знакомо. Но все же остается место для тоски или каких-нибудь мечтаний?..

— Не должно оставаться, — сказала она с уверенностью.

— Вы лишаете людей самого прекрасного в жизни.

— Не всех людей, только тех, которые определенным образом устроили свою жизнь, заключив ее в какие-то окончательные, конкретные формы.

— Мне не кажется это правдоподобным, — сказал он, сделав паузу.

— Что именно?

— Что жизнь знает какие-то окончательные формы, ибо окончательная форма — это смерть. Жизнь не знает окончательных форм, не может знать, потому что не была бы жизнью, непрерывным обменом, полным неожиданностей, зависящих от внешних и внутренних факторов. Жизнь имеет неограниченные возможности.

В его голосе слышалось возбуждение.

— Не всякую жизнь можно назвать жизнью, — с усмешкой ответила Кейт.

Он нахмурил брови.

— Вы, пожалуй, не верите этому… — заговорил он.

Кейт перебила его.

— Вот и мой дом. Мы еще сможем не раз коснуться этой темы, если стоит о таких вещах вообще говорить. До свидания.

Он наклонился, целуя ее руку.

— До свидания.

К разговору этому, однако, они не вернулись, хотя виделись почти каждый день. Кейт пришла к выводу, что и так ее замечание было слишком прозрачным, и Тынецкий мог догадаться, что она несчастна. Поэтому при всех последующих встречах у себя дома или в мастерской пани Иоланты она не пропускала малейшей возможности, чтобы создать благоприятное впечатление о своем браке, чтобы дать понять, что с Гого она совершенно счастлива.

Трудно было утверждать, насколько Тынецкий верил этому. Он, сохраняя приличествующую положению дистанцию, оставался доброжелательным, но не стремился говорить о личных делах. Часто навещая пани Иоланту начал бывать «Под лютней». Его отношение к Гого внешне ничем не отличалось от других его приятелей. Как только представлялась возможность, они много разговаривали, но в основном о загранице, которую Гого знал значительно лучше Тынецкого, поэтому мог этим порисоваться.

— Вполне приятный человек, — говорил Гого о Тынецком. — Кто бы мог подумать?

Что думал Тынецкий о Гого, знала, может, только одна пани Иоланта, но Кейт об этом не было известно.

Тем временем его пребывание в столице продлевалось. Проходили недели. Накануне Рождества Кейт получила письмо от тетушки Матильды, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и писала, что днями у нее был сердечный приступ, поэтому она вынуждена была вызвать на постоянное местожительство в имение доктора, который не скрывал беспокойства, советуя пригласить специалиста. А еще она сетовала на одиночество.

«Мой сын, — писала она, — не считает нужным поселиться в Прудах. Свои сыновние чувства проявляет одним письмом в две недели. Я получаю его пунктуально каждый второй четверг с вечерней почтой. Можно было бы их и не читать, потому что они похожи одно на другое как две капли воды и все такие холодные. Я не знаю, встречаетесь ли вы в Варшаве, ведь он там. Ты бы осчастливила свою старую тетушку, если хотя бы на несколько дней заглянула в имение».

В тот же день за чаем у Полясского Кейт сказала Тынецкому:

— Я получила письмо от тетушки Матильды. Она интересуется, встречаемся ли мы, и жалуется на больное сердце.

— Я знаю, что там не все благополучно. Сегодня я был у специалиста, профессора Неренса, и отправил его в Пруды, уполномочив вызвать из Берлина или Вены того из его коллег, кого сочтет нужным. Я сделал все, что могу.

— Вы сказали это таким тоном, точно я упрекнула вас в чем-то.

— Да нет, что вы. Но поскольку моя мать, я предполагаю, считает мое отсутствие в Прудах недостатком заботы, я хотел, чтобы вы знали, что это не так.

— Однако тетушке важна не столько забота, сколько ваше присутствие.

— Сейчас я не могу выехать из Варшавы.

— Может быть, вы напишете тетушке?

— Я пишу регулярно. Если будет что-нибудь угрожающее, меня уведомит профессор Неренс по телеграфу, и тогда, разумеется, я тотчас же поеду.

Спустя полчаса он сам вернулся к этой теме.

— Я почувствовал в нашем разговоре осуждение за недостаток нежности по отношению к матери.

— Ни в коем случае это нельзя назвать осуждением. Слишком неудачное слово, — возразила она.

— У вас ситуация вызывает беспокойство?

— Да, я питаю самые сердечные чувства к тетушке, и вполне естественно меня огорчают ее недомогания. Мне кажется, что я не обижаю вас, говоря об этом.

— О, нет, — горячо возразил он, — наоборот, мне очень приятно, что представилась возможность говорить с вами о делах, которые нас связывают, заниматься которыми мы оба имеем право.

— Это очень мило с вашей стороны, — ответила она и добавила: — Я думаю, что тетушка Матильда очень бы обрадовалась, если бы вы навестили ее хотя бы на несколько дней.

Кто-то подошел к ним, и разговор перешел на другую тему.

На следующий день утром Гого постучал в спальню Кейт.

— Сейчас звонил Тынецкий, чтобы попрощаться, уезжает на два дня в имение. Он был так любезен, что спросил, нет ли у нас каких-нибудь поручений. Я, разумеется, сказал, что, кроме самых душевных приветов, ничего. Ты знаешь, он мне все больше нравится, совсем неплохой парень. А ты заметила, что он ведет себя так, точно хочет подружиться с нами?

— Он ведет себя нормально.

— Во всяком случае, я уже не боюсь, что он окажется свиньей и заберет пенсию. Я признаюсь, что жил в постоянном страхе. Я не говорил тебе об этом, но от такого типа можно ждать самого худшего.

— От такого типа? — произнесла она подчеркнуто.

— Ну, от такого, каким он был во время роковых для нас событий в Прудах. Таким я помню его. Очень страшно зависеть от каприза подобного человека.

— Я не думаю, чтобы он принадлежал к людям, руководствующимся капризами, — заметила она спокойно.

— Как нет? Тогда почему же он сразу категорически отказался назначить мне какое-либо содержание, а потом вдруг стал щедрым? Каприз! Но это не имеет значения. Так или иначе, старайся быть с ним вежливой. Он тянется к нам и вообще комильфо, поэтому я не вижу причины отталкивать его, рискуя испортить ему настроение.

Гого потер руки и вышел.

Слова Гого поразили Кейт. Последнее время она действительно не утруждала себя тем, чтобы скрывать симпатию, которой она одаривала Тынецкого. Ее привлекала его индивидуальность, нравилась его сдержанность и то, что ни словом, ни движением, ни рассуждениями он не вызывал скуку. Тукалло со всем своим госконским совершенством и с рафинированной интеллигентностью через пару часов начинал утомлять. Полясский спустя некоторое время становился банальным. Даже Ирвинг мог быть надоедливым. С Тынецким можно было всегда общаться, будучи уверенной, что он не станет скучным или раздражительным. Все происходило у него внутри, а наружу выходило уже в готовых, умеренных и гармоничных формах.

Кейт не скрывала, что выделяет его среди остальных, и сейчас, после слов Гого, ею овладел страх, как Тынецкий это понимает: не придет ли ему в голову, что она хочет сблизиться с ним из корыстных целей, чтобы обеспечить себе и мужу деньги, которые он давал им из милости.

«В любом случае, — подумала она, — я должна вернуться к прежним официальным отношениям».

В тот день она собиралась позировать последний раз пани Иоланте, которая хотела сделать еще какие-то исправления. При удобном случае Кейт решила выпытать ее мнение. Такая умная и наблюдательная женщина, как пани Иоланта, определенно заметила бы самые мельчайшие проявления внимания, оказываемого Кейт Тынецкому, и сумела бы оценить его к этому отношение. Кейт не сомневалась в этом по двум причинам. Во-первых, она знала, что пани Иоланта сама интересуется Тынецким, а во-вторых, пани Иоланта и ее окружает особым обожанием. В ее отношении к себе Кейт улавливала что-то неестественное, какое-то неловкое напряжение сердечности, заботы и услужливости.

— Ты влюблена в пани Кейт, — сказал ей однажды Тукалло.

— Я всегда любила Красоту, — ответила пани Иоланта и, взяв Кейт под руку, коснулась губами ее волос.

Раньше она целовала ее в губы, что Кейт не нравилось. Эти поцелуи казались Кейт странными и как бы неприличными. Однажды, когда поцелуй длился слишком долго, Кейт сказала:

— Вы знаете, я не люблю целоваться в губы.

— Вам это неприятно?

— Да.

— Вы брезгуете мной?

— Вовсе нет. Просто не люблю.

И чтобы сгладить неприятное впечатление после своих слов, сердечно расцеловала пани Иоланту в обе щеки.

С того дня встречались и прощались всегда только так. На этот раз, однако, Иоланта снова поцеловала Кейт в губы, не выпустив ее сразу из объятий, поинтересовалась:

— Вы сердитесь на меня?

— Нет, но не нужно так, — улыбнулась Кейт и быстро спросила, чтобы сменить тему:

— Вам сегодня достаточно только лица или нужно переодеваться?

— Да, нужно, моя дорогая. Я хочу скорректировать линию бедра, но не холодно ли здесь? Может быть, выпьете рюмочку подогретого красного вина? Сейчас я приготовлю.

— Нет, нет, спасибо.

Кейт стала раздеваться, а пани Иоланта, как всегда, помогала, осыпая при этом ее восторженными восклицаниями, а потом, усадив ее во вместительное кресло, драпировала на ней пурпурный шарф с кистями. На пани Иоланте не было ее традиционной одежды. Черный шелковый халат с разрезанными рукавами, открывающими полные смуглые и упругие руки, прикрывал ее фигуру. Взяв палитру, она подошла к мольберту.

— Вы знаете, что Тынецкий уехал к себе в деревню? — спросила Кейт. — Вам не мешает, что я говорю?

— Нет, говорите, дорогая. Так значит уехал?.. Это странно.

— Почему?

— Потому что мне казалось, что никакая сила не заставит его покинуть Варшаву. Вы виделись с ним?

— Да, мы говорили о его матери, которая опасно больна.

— Ах, так! Вот поэтому он и уехал.

— Думаю, что да.

Кейт получила доказательство, что именно после их разговора он и уехал. Все было, как всегда. Она убедила его, и, подумав, он принял решение прислушаться к совету. Это было мило с его стороны.

— Ваш кузен, пани Кейт, — заговорила из-за мольберта Иоланта, — первый небезопасный мужчина в вашей жизни.

— Это, наверное, шутка, — рассмеялась не вполне искренне Кейт. — Я не вижу никакой опасности.

— Чувствуете.

— Но мы знакомы давно.

— И давно знаете, что он влюблен в вас?

Кейт онемела. Что за возмутительная чепуха! Влюблен! Конечно она знала, что он всегда относился к ней с симпатией. И сейчас, и тогда, когда она была для него «ваша светлость». Но при чем здесь любовь?

— Он не объяснялся вам никогда? Правда? — продолжала Иоланта. — Это в его характере. А, может, был еще и шафером на вашей свадьбе? И это не противоречит его натуре. Но это ваше счастье или несчастье, что вы оба слепы.

Кейт пожала плечами.

— Но у вас действительно странные догадки: вы замечаете несуществующие вещи. Ни о каких подобных чувствах между нами не было и речи, просто не могло быть, кроме обыкновенной симпатии, которой…

— Которую, — подхватила Иоланта, — вы к нему питаете. А он вас любит.

— Абсурд, — с убежденностью сказала Кейт. — Такое предположение могло возникнуть только у вас, потому что вы везде ищете какие-то необыкновенные чувства, скрытые страсти, таинственные побуждения.

После минутного молчания Иоланта заметила:

— Кейт, я еще никогда не видела вас столь энергично протестующей. Не думала, что лишь само подозрение о глубоком чувстве пана Тынецкого вызовет у вас такую бурю.

— Вы ошибаетесь, я вовсе не возмущена, но ваши рассуждения затронули меня своей необоснованностью. С таким же успехом я могла бы утверждать, например, что Дрозд влюблен в вас.

Иоланта рассмеялась.

— Ну, нет. Это уже фантастика. Я не могу соперничать с молодым Стрончковским. А впрочем, моя драгоценная, закроем эту тему, если уж вас это так раздражает. Вам не холодно?

— Нет, мне очень тепло, — с удовлетворением воспользовалась Кейт возможностью поменять тему. — Я заметила, что мне комфортнее при низкой температуре.

Иоланта кивнула головой, соглашаясь с ней.

— Это правда. Вы верите в то, что созданы для холода, но вы еще узнаете зной, жару… И тогда…

Не закончив фразу, она еще рисовала несколько минут молча.

И вдруг отложила кисти.

— Должна сделать минутный перерыв, начинаю портить. Нужно немного отдохнуть.

Она закурила и придвинула к креслу Кейт низенькую табуреточку. Опершись плечом о подлокотник кресла, она провела ладонью по обнаженной ноге Кейт и задержала руку на стопе.

— Но вы же замерзли, — сказала она с ноткой упрека в голосе. — Прошу вас, поставьте ногу на мои колени… Что за стопа… Я специализируюсь по женской стопе, писала их сотни. Видела, может, более красивые, классические, но таких никогда не встречала. Бедная, прелестная, замерзшая стопка…

Неожиданно она наклонилась и поцеловала стопу. Кейт подвинулась, чтобы высвободить ногу из ее горячих ладоней.

— Что вы делаете?! — воскликнула она возмущенно, придя в замешательство.

— Целую, золотце мое. Разве это не по-человечески? Наш инстинкт говорит целовать то, чем мы восторгаемся. Фрейд объясняет это облагороженным желанием съесть. Возможно. Я видела детей, целующих фрукты и цветы, пожилого человека, который целовал свой севрский фарфор… Кейт, я совсем не нравлюсь вам?

Опершись подбородком о колено Кейт, она смотрела ей прямо в глаза.

Кейт смущенно улыбнулась.

— Я думаю, что вы должны нравиться всем.

— А вам?

— Очень.

— Но иногда я не могу избавиться от мысли, что вызываю у вас чувство отвращения, брезгливости.

— Ну что вы! — запротестовала Кейт.

— Например, минуту назад, когда я коснулась губами вашей стопы, или когда целую вас в губы…

— Это совершенно иное. Если быть откровенной, то это мне кажется неестественным и поэтому неприятно.

— Неестественно? А что же может быть более естественным, чем влечение к красоте? Дорогая моя Кейт, признайтесь честно, вам иногда не хотелось поцеловать меня?.. Поцеловать так, как мужчину?

Кейт вся вспыхнула.

— Никогда, — ответила она решительно.

— Жаль, очень жаль, Кейт, — в голосе пани Иоланты слышались грустные нотки. — Вы не созданы для них, для мужчин. Они никогда не сумеют ни оценить, ни понять, ни почувствовать вас. Я знаю их и знаю очень хорошо. У меня тоже был муж. Люди не могли понять, почему я разошлась с ним. Когда я говорила, что узнала его, они широко открывали глаза. Люди не понимают, что для нас, для женщин, узнать мужчину, узнать до глубины равносильно стать равнодушным. А вы узнали Гого. Я никогда не верила, что вы любите его. Сколько же я их знала! У меня было много любовников, и после каждого не осталось ничего. Часто стыд перед самой собой, чаще разочарование, а в лучшем случае безразличие. И вот я встретила вас, пани Кейт. Боже мой, ведь вы должны были догадаться, почему я так долго работаю над этим портретом: я познавала вас. И чем больше мне становилось известно, тем отчетливее понимала, что только в вас я могу найти то, что столько лет так лихорадочно искала. О, Кейт, не думайте, что я не вижу ваших недостатков. Слишком внимательно я изучала вас, чтобы не открыть их. Вы тщеславны, и очень. Вам нравится, чтобы перед вами преклонялись, в том числе и я. Сколько раз я делала вид, что отдаляюсь от вас, что вы мне безразличны, и вы предпринимали все, чтобы вернуть обожание к себе. Не возражайте, пожалуйста.

— По правде говоря… — начала Кейт, но Иоланта перебила ее:

— Не надо возражать. Красноречивее слов говорит ваш румянец на щеках. Да, вы тщеславны и ревнивы и не терпите, если в вашем присутствии кто-нибудь интересуется другой женщиной. Вы стараетесь это скрыть, возможно, вам удается, но только по отношению к мужчинам, а меня провести трудно. Есть у вас еще одна, более худшая черта: жестокость… холодная, бесстрастная жестокость. Если бы вы оказались на одном из престолов Средневековья, ваши подданные трепетали бы от страха перед вами. С улыбкой вы посылали бы сотни людей на смерть или подвергали моральным пыткам, жонглируя своими доброжелательностью и немилостью.

Кейт пыталась улыбнуться.

— Ну, это уже из области настоящей фантазии художника.

— Нет, нет, — возразила Иоланта, — это вы.

— И в чем же вы подметили мою мнимую жестокость?

— О, в тысячах мелочей.

— Назовите хотя бы одну. Вы видели, чтобы я кого-нибудь била или отрывала крылышки мухам?

— Я видела худшее, завуалированное видимостью доброты или великодушия, например ваше отношение к мужу.

— К Гого? — болезненно и с иронией усмехнулась Кейт.

Иоланта покачала головой.

— Вы не думайте, что я собираюсь защищать его. Мне ведь известно, что он никчемный и не всегда корректен по отношению к вам, но вы же не сомневаетесь, что он любит вас?

— Не сомневаюсь, — ответила Кейт.

— А ведь вы издеваетесь над ним посерьезнее, чем он над вами. Я прекрасно это вижу.

Кейт подвинулась и попыталась встать, но Иоланта задержала ее.

— Не обижайтесь на меня, вы знаете, почему я говорю это.

— Не знаю, — холодно ответила Кейт. — И не обижаете вы меня. Но то, о чем вы говорите, представляется для меня чем-то обидным и несправедливым.

— Кейт, дорогая моя Кейт, — снова заговорила Иоланта, — я не отрицаю, что вы, может быть, сами не осознаете, что в вашем характере присутствует жестокость. Не обязательно нужно сдирать кожу живьем или загонять занозы под ногти. Иногда достаточно молчать, и это тоже может быть жестоким. А теперь о Гого. Я последняя из тех, кто мог бы стать на его сторону или кто имел бы малейшее в этом направлении желание. Лично я никогда не обратила бы на него внимания и не могу понять, почему вы выбрали его себе в мужья. Кейт, признайтесь, вы сможете все простить ему? Я убеждена, что нет, я убеждена, что по отношению к нему вы не сумеете найти и толики снисходительности.

— Если бы это и было так, как вы говорите, — ответила Кейт, — будь то по отношению к моему мужу или к кому-то другому, жестокостью можно было бы назвать только отсутствие понимания, а я никогда…

— О да! — прервала пани Иоланта. — Вы никогда не показываете своего неодобрения, но тот кто-то чувствует его и именно в этом видит мучительное оскорбление, жестокую пытку. Кейт, золотце мое, ведь вы знаете, что я не хочу обидеть вас, но, задумавшись, вы согласитесь, что я права.

Она еще долго говорила, но убедить Кейт так и не смогла. Несмотря на горячую сердечность, оказываемую пани Иолантой, после этого визита Кейт почувствовала некоторую неприязнь к ней и весь следующий день не могла избавиться от горьких навязчивых мыслей обо всем пережитом у пани Иоланты. Гого, который никогда не мог понять ее душевного состояния, надоедал ей вопросами, не больна ли она, не злится ли на него, не дошли ли до нее какие-нибудь сплетни о нем. И когда он отправился в ресторан «Под лютней», она с облегчением вздохнула.

На следующее утро пришло письмо из имения. Тынецкий сообщал, что врачи порекомендовали направить пани Матильду в один из австрийских санаториев. Письмо заканчивалось словами: «Состояние больной серьезное, и ей бы очень хотелось увидеться с вами перед отъездом, который намечен через два дня».

Когда Гого около двух часов дня встал, она показала ему письмо. Как обычно после бурно проведенной ночи у него с похмелья трещала голова, лицо было отекшим, а глаза красными. И как всегда в таких случаях он был покладист и склонен к трогательным разговорам. Прежде всего, узнав, что случилось с пани Матильдой, он расплакался, потом пожалел себя, что он, такой любящий ее, поможет сейчас быть возле нее, после сказал, что Кейт нужно ехать и что она отвезет от него письмо, которое сел писать сразу же после обеда. Но у него ничего не получалось, и он решил, что будет лучше, если Кейт устно передаст пани Матильде, как он переживает по поводу ее болезни.

На вечерний поезд, которым она уезжала в Познань, он провожал ее вместе с Ирвингом и Стрончковским. На вокзале он купил большой букет красных роз и был искренне растроган, когда прощался с ней в купе.

— Возвращайся как можно скорее, сокровище мое, — говорил он со слезами на глазах, — а то я тут сойду с ума без тебя, закроюсь, отключу телефон и буду думать только о тебе. Касенька, я никогда тебя так не любил, как сейчас. Ты веришь, скажи, что веришь мне!

— Верю, Гого, но выходи. Поезд вот-вот отправится.

— Касенька, любовь моя, Касенька…

— До свидания.

Сквозь наполовину замерзшие окна она видела, как они размахивали шляпами, стоя на удаляющемся перроне.

Около трех часов ночи поезд остановился на маленькой заснеженной станции. Здесь ее уже ждал большой черный автомобиль из Прудов. Слуга и шофер встретили Кейт радостными улыбками. Ее несколько удивило, что сам Тынецкий не приехал. Вероятно, предположения пани Иоланты о его любви были ошибочными. Впрочем, от самого галантного мужчины трудно требовать, чтобы он посреди ночи ехал за своей далекой родственницей, хотя и нравилась бы она ему немного. Она убеждала себя, чтобы избавиться от чувства разочарования, которое было совершенно необоснованным.

Пруды спали. Свет фар на мгновение высветил фронтон дома, контуры клумб с кустами и аллеи молчаливого заснеженного парка. Каким близким было все это. И каким далеким…

Машина остановилась, и одновременно открылись двери. Кто-то все-таки ждал. В передней царил полумрак. Только в камине горел огонь. В его свете она узнала Тынецкого.

Они молча раскланялись. Он помог ей снять шубку, сапоги и только тогда спросил:

— Я надеюсь, что вас не очень утомила дорога, вы не замерзли в машине?

Она мельком взглянула на него. Он вел себя весьма корректно и не более.

— Спасибо, мороз в самом деле большой. Я согреюсь у огня.

— Может, выпьете подогретого вина?

— О, нет, ведь все уже спят, не стоит никого беспокоить.

— Вино уже подогрето, — ответил он и, когда она устроилась у камина, налил небольшой бокал.

— Как чувствует себя тетушка Матильда? — спросила Кейт.

— Очень плохо. Врачи говорят, у нее серьезное ослабление сердечной мышцы и плохое функционирование клапанов. Я не разбираюсь в этом, но застал мать сильно изменившейся. Послезавтра утром ее должны забрать в Вену. Есть подозрение на какую-то внутреннюю интоксикацию.

— А столь длительная поездка не опасна?

— Врачи не ручаются, но говорят, что есть шанс благополучно довезти ее до Вены, где необходимо провести целый ряд анализов, сделать рентгеноскопию и тому подобное. Консилиум сделал заключение, что без этого летальный исход может наступить в течение месяца, потому что состояние ее день ото дня ухудшается.

— Очень печально. А как она держится?

— Устала, временами бывают приступы нервного перенапряжения.

— Бедная тетя Матильда. Вы много времени проводите с ней?

— Нет, ей нельзя разговаривать. Несколько минут общения на протяжении суток изнуряют ее так, что нужны уколы для поддержания работы сердца. К счастью, она выполняет рекомендации врача. Сколько раз я разговаривал с ней, всякий раз она повторяла свое желание увидеться с вами. Моя мать, как я понимаю, не верит в свое выздоровление. Если позволите, я добавлю вам горячего вина. Которое в бокале уже остыло.

— Спасибо, — она подала ему свой бокал и только сейчас заметила, что Тынецкий стоит возле ее кресла, и спросила:

— Почему вы не садитесь?

Какое-то время он молчал, а потом сказал:

— Это навевает такие приятные воспоминания, когда вечерами вы сидели у камина с блокнотом на коленях и выдавали распоряжения на следующий день, а я стоял так, как сейчас, и старался все запомнить. Сохранили ли вы в памяти хотя бы один такой вечер?

Кейт взглянула на него, на старые английские кресла, на приглушенные цвета ковров, высвеченные из мрака пламенем в камине, па широкую дубовую лестницу, исчезающую высоко в теплой темноте.

— Я помню те вечера, — улыбнулась она.

— Только тогда у вас была другая прическа, — говорил он задумчиво, — и длинные косы. Позднее вы укладывали их веночком на голове. У вас еще было кольцо с голубыми камешками, которое вы потеряли, собирая малину.

— Да, я дорожила им очень.

— О, я помню, вы даже плакали. Я несколько дней искал его в малиннике, но, к сожалению, напрасно и до сих пор не могу понять, куда оно подевалось. Поверьте мне, я самым тщательным образом пересмотрел каждую пядь земли на месте потери.

— Вы были так добры, — произнесла она, смущаясь, — а я так переживала из-за того колечка, ведь мне было только семнадцать лет, и вела я себя, как ребенок.

В комнате воцарилось молчание. В камине догорал огонь.

Кейт встала.

— Уже поздно. Нужно отдохнуть. Попросите разбудить меня пораньше. Мне хочется поскорее увидеть тетю. Может, около восьми?

— Хорошо.

— А где моя комната?

— Ваша прежняя комната, если вы не возражаете, ждет нас. Позвольте проводить?

— Спасибо, — усмехнулась она, — я найду сама. Надеюсь, что не заблужусь. Спокойной ночи.

Включив свет, он смотрел, как она поднимается по лестнице. Когда ее шаги затихли, он подбросил несколько поленьев в огонь и опустился в кресло. Под утро его разбудил холод. Он посмотрел на часы. Время приближалось к восьми. За окнами брезжил туманный рассвет. Из буфетной доносились звуки утренней суеты. Придя к себе, он принял горячую ванну, надел короткий кожушок и вышел в парк. Свежий снег припорошил все вчерашние следы. Здесь и там появились новые заячьи тропинки. На востоке небо из серого переходило в бурый цвет. Издали он увидел двух работников, направляющихся в сторону хозяйственных построек, и умышленно замедлил шаги. Приезжая в Пруды, он делал все, чтобы как можно меньше встречаться со слугами, потому что не любил любопытных взглядов. Его раздражали униженные поклоны. Свое общение с подчиненными он ограничивал до минимума. В имении тоже всегда старался устроить все так, чтобы непосредственно не иметь контакта со слугами.

Он был здесь чужой. Каждый конторщик или слуга чувствовал себя в Прудах очень свободно, занимая какое-то определенное место, на какое имел право, к которому привык. Он один не переставал быть новостью и сенсацией. Укрываясь в библиотеке, он просиживал там часами, часто даже не заглядывая в лежащую перед ним книгу.

Сейчас, когда приехала пани Кейт, весь такой большой и чужой дом приобрел для него какое-то новое, скорее давнее содержание, но своим настоящим стал еще более чужим.

После часовой прогулки, вернувшись, он узнал от доктора, который всю ночь дежурил у постели матери и сейчас завтракал в столовой, что она провела ночь относительно хорошо.

— Я не хочу обнадеживать вас, но если удастся благополучно доехать до Вены, графиня может прожить еще долго.

Это повторяли ему все и повторяли с той преувеличенной осторожностью и деликатностью, которая была для него еще мучительнее, потому что он не испытывал тех чувств на сообщения доктора, какие надеялись и имели право найти в сыне смертельно больной матери посторонние люди.

Сам он осуждал в душе безразличие, черствость, но ничего с этим не мог поделать. Они с матерью делали много усилий, чтобы сблизиться и полюбить друг друга, но напрасно. Слово «мать» всегда автоматически направляло его мысли к той маленькой могилке на кладбище, и он считал, что для матери слово «сын» должно скорее напоминать Гого. Несмотря на это, он любил старую графиню и старался проявлять по отношению к ней безграничную снисходительность и такие сыновние чувства, на какие только был способен.

— Приехала моя кузина, пан доктор. Можно ли ей сейчас навестить мою мать?

— Думаю, да. У графини сейчас профессор. Может быть, лучше спросить его.

Тынецкий поднялся наверх. Дверь из будуара в спальню была открыта. Медсестра готовила какие-то лекарства. У постели больной в кресле сидел профессор. При свете ламп его лысина поблескивала при каждом движении головы. Пани Матильда находилась в постели, поддерживаемая подушками. Выглядела она хорошо.

Войдя, он поцеловал ее руку, поздоровался с профессором и сказал:

— Приехала Кейт, мама. Вы сейчас хотите увидеть ее?

— Приехала? — оживилась пани Матильда. — Ну, конечно, сейчас. Вы позволите, профессор?

— Я ничего не имею против. Только прошу вас говорить как можно меньше, но не дольше десяти минут. И никаких волнений.

Тынецкий кивнул головой и вышел. Кейт была уже готова.

— Мама хочет видеть нас сейчас, — сказал он, здороваясь. — Доктор напоминает, что ей нельзя много разговаривать, и просит вас избежать всего, что могло бы ее разволновать.

— Я понимаю, так пойдемте же.

— Ночь прошла спокойно, и мне кажется, что она выглядит получше.

— Может, даст Бог, все хорошо закончится.

Пани Матильда встретила Кейт искрящейся улыбкой и несколько раз погладила ее по щеке.

— Дорогое дитя, как я рада, — говорила графиня. — Изменилась, но немного. Видишь, какая ты нехорошая. Мне нужно быть при смерти, чтобы тебе захотелось меня навестить.

— Но, тетя, любимая моя, — целовала ее руки Кейт, — вы хорошо выглядите. Это грех говорить о смерти из-за какой-то болезни, которая через пару недель отступит, и от нее не останется и следа.

— Нет, моя дорогая девочка, не старайся успокоить меня. Я знаю свое состояние и понимаю, что конец может наступить в любую минуту, но это уже неважно. Прошу тебя, сядь. Роджер, подвинь ей стул.

— Да, мама.

— Ты изменила прическу, — с улыбкой сказала графиня.

— Да, тетя. Моему мужу нравится такая.

— Ты во всем следуешь желаниям мужа?

— Конечно, тетя, — засмеялась она. — Я — примерная жена.

— А он?.. — пани Матильда пристально всматривалась в глаза Кейт.

— Мне не в чем его упрекнуть.

— Точно?

— Конечно, тетя. Мы — образцовая семья. Пан Тынецкий, который часто бывал у нас, может подтвердить. Правда?

— Пани Кейт говорит абсолютную правду, — тихо проговорил Тынецкий.

— Вот видите, тетя.

Пани Матильда вздохнула.

— Ну, слава Богу. Несмотря на твои письма, я всегда беспокоилась о вашем благополучии и счастье. Но почему вы с Роджером разговариваете так официально?

— Как-то так сложилось, — сказала Кейт.

— Это ни на что не похоже, ведь вы родственники и вам следует обращаться друг к другу по имени. А сейчас скажи мне, вы уже освоились в Варшаве?

Кейт начала рассказывать о варшавских знакомых, о людях, с которыми сблизились, о планах на будущее Гого, которому пока не удалось найти ни одного подходящего места. Она говорила спокойно и беззаботно, часто шутливым топом. Пани Матильда живо интересовалась всем. Однако разговор прервал доктор, выразительно поглядев на часы в руке.

— Ну, хорошо, — согласилась пани Матильда, — еще только минутку. Оставьте нас с Кейт.

Когда профессор и Тынецкий вышли, пани Матильда сказала:

— Дорогая Кейт, у меня к тебе просьба. Я хочу возложить на тебя некоторую обязанность, обязанность семейную. Но вначале я должна знать, не будет ли это для тебя слишком неприятно. Скажи честно, совершенно искренне, любишь ли ты Роджера? Он тебе симпатичен?

— Очень, — не задумываясь, ответила Кейт.

— Слава Богу! Понимаешь, я чувствую угрызения совести по отношению к нему. Он хороший и достойный парень, а я не сумела, не смогла, может, не успела стать для него матерью. По вполне понятным причинам он избегал сближаться с другими родственниками, и вскоре, когда я умру, он останется совсем один.

— Во-первых, вы, тетя, будете жить еще долго, — перебила ее Кейт, по пани Матильда нетерпеливо махнула рукой.

— Не мешай, мне трудно говорить. Я умру не сегодня, может, через неделю или через месяц. Я знаю, что он ценит и любит тебя. Позаботься о нем, постарайся сделать так, чтобы он подружился с твоим мужем, с его приятелями. Роджер, я вижу, больше других производит впечатление человека самодостаточного, и ему не нужно никакой моральной поддержки, но это только видимость, потому ЧТО таких людей нет. Ты еще очень молодая, поверь мне, что нет. Постарайся быть добра к нему. Мне бы хотелось, чтобы он нашел в твоем доме тепло, семью, то, чего не смогла дать ему я. Когда в ноябре он уезжал в Варшаву, я сама подсказала ему сблизиться с вами. И Бог свидетель, что не из корыстных побуждений, не потому, что надеялась помочь Гого, я это делала, думала лишь о Роджере, переживая, что вы с ним так официальны.

— Хорошо, — Кейт поцеловала ее руку, — я постараюсь поступать так, чтобы вы были мной довольны.

— Спасибо тебе, моя дорогая девочка. Я знаю, что на тебя можно положиться и ты выполнишь мою просьбу.

Разговор с пани Матильдой и ее просьба наполнили Кейт чувством какой-то удовлетворенности, причину которой она не могла и не хотела объяснять. У нее сложилось такое впечатление, как у человека, который, наконец, вспомнил что-то существенное, о чем долгое время тщетно пытался вспомнить, и почувствовала явное облегчение. Конечно, нужно сблизиться с ним, нужно подружиться с ним. Недавние сомнения, опасения непонимания с его стороны, решение поддерживать с ним только официальные отношения — все это исчезло без следа. В конце концов, он мой родственник, и, кроме матери, у него никого близкого на свете нет. Было бы непонятно, ненужно и даже неделикатно относиться к нему, как к чужому. Он мог рассматривать недоброжелательное отношение к себе из-за своего прошлого.

После разговора с тетушкой, которой снова занялись врачи, Кейт пришлось провести несколько часов с многочисленной родней, выслушивая сплетни тети Клоси и тети Бетси, касающиеся совершеннейших пустяков, жалобы дядюшки Анзельма на боль в желудке и простодушные шутки генерала Недецкого. Потом приходили посмотреть на нее управляющий Бартоломейчик, винокур Шельда, старый мельник Кунке и другие работники. Приехал даже живший в Скорохах старичок Бернацкий, привезя двух своих подрастающих племянниц, которые тоже непременно хотели увидеть ее.

Весть о ее приезде добралась, разумеется, и до слуг в усадьбе. И куда бы Кейт не пошла, везде ее встречали теми радостными улыбками, к которым она давно привыкла.

После раннего сельского обеда Кейт предложила Тынецкому прогулку.

— Погода хорошая, и поездка на санях будет замечательной. Вы бы не захотели подышать свежим воздухом?

— С большим удовольствием. Сейчас распоряжусь, чтобы запрягали.

Спустя четверть часа кучер подал маленькие высокие сани, запряженные парой каурых лошадей, усадил Кейт и Тынецкого, укрывая им ноги меховой накидкой, и подал Тынецкому вожжи. Кони пошли резвой нетерпеливой рысью.

— Если вы не возражаете, мы поедем через Комерчицы и Скорохи, а вернемся через лес и Красы.

— Замечательно, — ответила она весело, — я люблю эту дорогу, над оврагами очень красиво, но я надеюсь, что вы не потеряете меня на каком-нибудь повороте?

— Можете быть спокойны. Я немногое умею, но лошадьми управляю надежно. С вами в повозке буду особенно внимателен.

Роджер дернул вожжи и сразу же за воротами ловко завернул на полевую дорогу.

— Год не ездила на санях, — говорила Кейт, — хотя очень нравится, но в Варшаве никогда нет снега. Как только нападает, его уберут за пару часов. Я так рада, что приехала в Пруды.

— Вам больше нравится в деревне, чем в городе?

— Не знаю, скорее нет. В городе несравненно больше впечатлений.

— И более близкий контакт с миром, — подсказал он, — с разными людьми, с культурой. Самым большим достоинством города для меня является кино и театр. Во время моего последнего пребывания в Варшаве не было и дня, чтобы я не побывал в кино или в театре.

— Значит, некоторые спектакли вы смотрели несколько раз?

— Вы правы. На «Венецианского купца», например, я ходил семь раз.

— На премьере мы оказались вместе, и насколько я помню, вы были не в восторге?

— Это правда, — признался он, — мне не понравились режиссура и подбор актеров на некоторые роли, но сама вещь! Это шедевр! Я преклоняюсь перед Шекспиром.

— Я думаю, что это повод основать свой театр в Прудах. В восемнадцатом веке Тынецкие часто приглашали странствующие труппы из Италии и Франции.

— Я собираюсь решить этот вопрос проще, — улыбнулся он. — Проще, дешевле и современнее. У меня есть желание поселиться в Варшаве.

— Вы?.. Это было бы замечательно! — воскликнула Кейт.

Он пристально посмотрел на нее и умолк.

Кейт слегка смутилась. Она корила себя за эту несдержанность, которая могла быть истолкована им по-разному: в лучшем случае это восклицание удивило бы его, а его молчание могло означать, по крайней мере, что даже при реализации своего намерения он не собирается поддерживать с ней и Гого близких отношений. Следовало сгладить это впечатление.

— Направо это поселок Жондки? — спросила Кейт.

— Нет, Жондки мы уже проехали. Это Цегельнице.

— Ах, да, как же я могла забыть. Здесь два года назад молнией убило двух братьев Колачко.

— Да, их убило в тот момент, когда они воровали яблоки в саду старой Мартыняк.

— А позже распространилась легенда, что Мартыняк — колдунья. Она по-прежнему лечит своими травами?

— Нет, ее не стало год назад.

Снова воцарилось молчание. Они выезжали на довольно крутой пригорок. Лошади шли шагом.

Неожиданно Тынецкий спросил:

— Почему вы сказали, что было бы замечательно, если бы я остался в Варшаве?

Ей уже хотелось ответить что-нибудь официальное, но она передумала.

— Потому что… мы бы виделись чаще.

— И… — спросил после паузы Тынецкий, — и я могу поверить, что для вас это было бы хоть в самой малой степени важно?

— Должны верить. Вы симпатичны мне, и мне приятно ваше общество.

Он ничего не ответил, Кейт только заметила, как сжалась его рука, державшая вожжи.

— Ведь мы же, — продолжала она уже свободнее, — родственники. Тынецких из Восточной Польши я почти не знаю, а Помянув из Волыни вообще не знаю. Вы, кажется, тоже.

— Да.

— Ну, вот, — усмехнулась она и шутливо добавила: — Тогда мы должны в более узком кругу развивать семейные узы.

— Долгое время я не мог избавиться от мысли, что вам неприятно, что я ваш кузен.

— Ну, что же вы снова! — возмутилась она искренне. — Наоборот, я ценю вас, я очень вас ценю.

— Можно ли ценить того, кто… смешон? — спросил он глухо.

— Смешон? Но вы никогда не были для меня смешным!

— Никогда?

— Даю вам слово.

— Я не был смешным и тогда, когда ваш… настоящий муж насмехался в вашем присутствии над моими стихами? Никогда не забуду, как ему было весело в тот момент.

— Но если вам так врезалось в память то происшествие, то вы должны помнить также, что мне вовсе не было весело, и я не потешалась над вашими стихами, а наоборот: мне было стыдно за бестактность Гого и его развлечение.

— Это жалость или сочувствие?

— Нет, это уважение тех чувств, тех сторон души, которые составляют ее подлинную ценность. Я не читала тех стихов, не знаю, были они плохими или хорошими. Сейчас это уже не имеет значения. Но я понимала, что они были для нас чем-то очень личным, они выражали ваше стремление к прекрасному. Где же здесь место для жалости? Можно ли жалеть то, что ценишь?..

Не проронив ни слова, он взял ее руку и поцеловал. Сам он был сконцентрированным и серьезным.

Они поднялись на гору. Оттуда открывался прекрасный вид на волнистые поля, на густо поросшие деревьями холмы, на изогнутую линию ольховых деревьев, растущих по обеим сторонам небольшой речушки. Солнце, уже покрасневшее и сонное, низко стояло над черной полосой леса, окрашивая белизну бескрайнего снежного покрова длинными фиолетовыми тенями.

Лошади без понукания шли рысью, иногда переходя в галоп. Эта дорога была более наезженной, и санки легко скользили по снегу, вырывающемуся комьями из-под копыт, издавая на крутых поворотах резкий свист. Тынецкий изо всех сил должен был удерживать вожжи, чтобы лошади, возбужденные бегом, не понесли.

Так они миновали Скорохи с их дымящимся крахмальным цехом, строения лесопилки, капличку святого Антония, за которой свернули на широкую лесную дорогу. Там Тынецкий придержал по-прежнему рвущихся вперед лошадей, и они снова пошли шагом.

— Как приятно ехать в санях, — сказала Кейт. — Но признаюсь, что не осмелилась бы управлять несущимися лошадьми на той дороге.

Он рассмеялся свободно и весело.

— Я знаю ее, как свой карман. Много раз мне приходилось ездить в Скорохи, иногда и по ночам с какими-нибудь срочными поручениями. Но вы же тоже хорошо управляете лошадьми.

— Вообще-то, да, пожалуй, здесь… Знаете что, дадите мне вожжи?

— Пожалуйста, только предупреждаю, их нужно держать сильно: это молодая, очень резвая, горячая пара.

Кейт кивнула головой.

— Как раз такими лошадьми приятнее всего управлять.

Около километра они ехали шагом, разговаривая и шутя. Потом Кейт тряхнула вожжи, и лошади перешли на рысь.

«Он совершенно иной, — думала Кейт, — когда чувствует себя свободно».

И она задумалась над тем, не было ли у пани Иоланты оснований разгадать в нем какие-то серьезные чувства. Кейт не сомневалась, что Тынецкий еще в давние времена симпатизировал ей, впрочем, как симпатизировали ей все в Прудах. Эти чувства выражались хотя бы в стихах на поздравительных открытках. Но сейчас он явно искал ее общества. Можно ли назвать это любовью? Она знала, что ее любит Гого, что влюблен в нее Стронковский, что Полясский многое отдал бы, чтобы ее добиться, что Фред Ирвинг живет своими возвышенными чувствами к ней. В глазах каждого из них она умела обнаружить и отличить эти чувства и их серьезность. Только в глазах Тынецкого она не находила никаких подтверждений. Порой они смотрели тепло и сердечно, потом снова были колючими, неспокойными и пронизывающими. Временами его взгляд был чутким или потухшим, поникшим, становился отсутствующим.

Ничего она не могла прочесть в его глазах. Это дразнило ее еще и потому, что интуиция пани Иоланты была несравненно более развита, чем ее самой. Из фактов нельзя было сделать какие-то выводы. Роджер действительно считался с ее мнением, верил ей, глубоко уважал ее, и она могла полагать, что он ценит ее красоту, но всем этим он не отличался от других мужчин.

Вчера растрогал ее своими воспоминаниями у камина и тем, что ждал ее, и неведомо ей было ранее, что тогда он так старательно искал ее кольцо. И сегодня снова, когда в санях поцеловал руку, не сказав ни слова, видимо был очень взволнован. Он сделал это так красиво, что ей хотелось задержать его руку или погладить ее своей.

А сейчас он молчал, и она чувствовала на себе его взгляд.

Солнце уже село. Широкий небосвод над дорогой менялся от розового к бледно-зеленому. По обеим сторонам сгущался мрак в высокоствольном, заросшем можжевельником лесу. Светлее становилось, когда проезжали глубокие просеки. Лошади бежали ровной размеренной рысью.

«Сейчас будет поворот, — вспомнила про себя Кейт, — потом Красы, а оттуда всего полтора километра до Прудов».

Поворот был даже совсем не крутым, и то, что случилось, могло произойти и на ровной дороге, если бы по обеим сторонам ее росли кусты.

В момент, когда сани огибали поворот, из кустов вышел какой-то человек. Кони внезапно, как шальные, рванулись в сторону, развернулись, встали и понеслись вперед. Сани, сделав в воздухе молниеносный пируэт, подпрыгнули на каком-то камне, накренились и ударились о придорожный столб. К счастью, они выдержали это испытание. Все продолжалось считанные секунды. Испуганная Кейт почувствовала, как Роджер вырывал у нее вожжи, и она лихорадочно вцепилась в сани, а лошади неслись вслепую через бурелом, овраги, кусты прямо к штабелям дров, сложенным вдоль дороги.

Кейт не видела лица Роджера. Он стоял в санях, натягивая изо всей силы вожжи, впившиеся ему в руки. Шапки на нем не было, видимо, ее сбила какая-то ветка. Из виска сочилась кровь.

Внезапно сани на всей скорости ударились о первую поленницу. Кейт зависла в воздухе, описав широкую дугу, и упала в глубокий снег. Почти в ту же минуту поднялась и смогла еще увидеть одичавших от страха лошадей, несущихся вдоль штабелей дров и разбивающих о них остатки саней, в которых уже никого не было.

— Езус Марья, — прошептала Кейт и, утопая по колено в снегу, добралась до дороги.

Ей не пришлось долго искать. Он лежал у второго штабеля дров с распростертыми руками, смертельно бледный и неподвижный. Глаза были закрыты.

«Мертвый», — пронзила ее страшная мысль, и вдруг почувствовала, что еще мгновение — и она потеряет сознание. Нечеловеческим усилием воли она взяла себя в руки. Прежде всего нужно спасать, может, еще не поздно…

Она опустилась в снег на колени и подняла, казалось, безжизненную голову Тынецкого. Из виска по-прежнему сочилась кровь. Взяв горсть снега, осторожно протерла рану и вздохнула с облегчением: там была просто глубокая царапина, вероятно, от той ветки, которая сорвала с него шапку. Но тогда в чем же дело?

Лихорадочно она старалась найти пульс. Потом прикосновениями пальцев стала исследовать голову. В этот момент услышала за спиной шаги. Обернувшись, увидела бегущего человека, который испугал лошадей. Она узнала в нем лесничего Сухака.

— Боже милосердный! — вскрикивал он срывающимся голосом. — Какое несчастье! Что с графом? Он покалечился?

— Не знаю, — ответила Кейт, — но он не подает признаков жизни.

Лесничий подбежал и наклонился над лежавшим Роджером.

— Во имя Отца и Сына…

Он приложил ухо к груди Тынецкого, потом выпрямился и сказал:

— Слава Богу, дышит. Наверняка он потерял сознание от удара при падении.

— Дышит? — и Кейт в свою очередь наклонилась над лежавшим. Дыхание было ровным, сердце билось, правда, едва слышно, но ритмично.

— Кони там понесли? — спросил лесничий, указывая на просеку.

— Да, там.

— Так я их сейчас найду, далеко не ушли. Там заканчивается просека и начинаются заросли. Прежде всего постарайтесь привести графа в чувство: бейте его по рукам, извините, по лицу и трите снегом. Мне кажется, у него ничего серьезного, а может, что и переломано, не дай Бог. Только бы довезти его до поместья, а там доктор скажет, что с ним. Я бегу за лошадьми.

И, не дожидаясь ответа, он устремился на поиски лошадей.

Кейт положила голову Роджера себе на колени и стала натирать его лоб, потом руки снегом. Он по-прежнему не приходил в сознание. Кейт снова стало страшно, ей захотелось послушать его дыхание, после чего она успокоилась: предположение лесничего казалось вполне правдоподобным. Вывалившись из саней, у него могло быть сотрясение с потерей сознания. К счастью, Кейт повезло: ее выбросило в глубокий снег.

К счастью… В сто раз больше она бы желала, чтобы ей угрожала опасность, ведь все случилось по ее вине: она предложила прогулку, она просила вожжи, она в решительный момент не сумела удержать и успокоить лошадей. Умелые и сильные руки наверняка справились бы с этим. А еще она была невнимательна.

«Никогда себе не прощу, — думала Кейт, — если с ним что-нибудь случилось».

Она поднимала голову Роджера все выше и выше. Ей казалось, что так ему будет легче дышать. Она коснулась его глаз пальцами и провела ими по лицу до самого подбородка, подумав: «Он некрасив, но у него такие мужественные черты лица. Боже мой, хоть бы он пришел в сознание…».

Коснувшись щекой его лица, она почувствовала легкое тепло дыхания. Не задумываясь над тем, что делает, из-за волнения или из благодарности за то, что он жив, она нежно поцеловала его раз и второй сильнее и дольше.

«Что со мной!» — встрепенулась она, чувствуя, как кровь приливает к лицу, и оглянулась вокруг. Однако поблизости никого не было. Уже начало темнеть. Она снова стала энергично растирать Роджера снегом, трясла его, пыталась сделать искусственное дыхание. Она очень устала и совсем не чувствовала холода. Но наконец после долгих усилий с ее стороны он открыл глаза.

Она не смогла удержаться от радостного восклицания. Он снова закрыл глаза, но спустя минуту вновь открыл их, улыбнулся, всматриваясь в ее лицо, склонившееся над ним, и прошептал:

— Кейт…

— О, пан Роджер, как я рада, как же я рада, что вы пришли в себя.

Веки его дрожали, и, видимо, к нему полностью вернулось сознание, потому что он резко поднялся и спросил:

— Кони понесли? А с вами все в порядке?

— Да, меня выбросило в снег, но вы? У вас ничего не болит?

Он сел, вытер лицо рукой от снега, которым она натирала его. К нему медленно возвращались силы. Кейт помогла ему встать, но, пошатнувшись, он едва не упал.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

Сделав несколько шагов, он наклонился, чтобы поднять перчатки Кейт, и повторил с улыбкой:

— Да, все в порядке.

— Я так испугалась. Минут двадцать я пыталась привести вас в чувство.

— Пани… Пани Кейт, это для меня счастье, что я потерял сознание, иначе, пожалуй, сошел бы с ума от страха за вас. Вы действительно чувствуете себя хорошо? Вас ничего не беспокоит?

— Сожалею, что не болит, — нахмурила она брови. — Следовало бы, ведь все произошло по моей вине. Мне нельзя было управлять этими лошадьми.

— Но это просто случай, с каждым могло произойти. Вы несправедливы к себе, а этот человек неожиданно вынырнул из кустов…

— Это был лесничий Сухак. Он прибежал сюда вскоре после случившегося и пошел искать лошадей. Наверное, они разбились в лесу.

— Я не думаю, скорее всего, поранились немного, но не будем ждать и пойдем. Отсюда около километра лесом, а дальше будет деревня, где найдем кого-нибудь, кто сможет отвезти нас в поместье.

Они направились к дороге, но сделав всего лишь несколько шагов, Роджер понял, что у него слишком мало сил, чтобы идти дальше.

— Мне стыдно, что я такая размазня, — сказал он, тяжело дыша и прислонившись спиной к сосне.

— Вам плохо, — заботливо спросила она.

— Усталость какая-то, но это пройдет. Может, все-таки мы подождем Сухака? Он найдет лошадей и приведет их сюда пли сам вернется к нам.

Им не пришлось ждать долго. Вскоре подошел лесничий, ведя обе лошади. Порванную упряжь он нес в руке. Оказалось, как он и предполагал, лошади увязли в глубоком снегу густых зарослей в километре от них. От саней остались лишь прутья, зато лошади обошлись ушибами и неглубокими ранами.

Сухак, получив задание вернуться с телегой, ушел. Они оставались на дороге довольно долго, и поскольку к Роджеру постепенно возвращались силы, они медленно двинулись навстречу ожидаемой помощи.

— Жаль, — шутил Роджер, — что у человека, который пришел в себя, не хватает разума, чтобы еще какое-то время притворяться, что он находится в бессознательном состоянии.

— Притворяться? Но зачем?

— О, пани Кейт, можете ли вы себе представить, что за удовольствие было бы видеть, как вы спасаете меня, ваше беспокойство и заботу, чувствовать, как вы пытаетесь вернуть меня к жизни.

Она весело рассмеялась.

— Если этого вам так хочется, я готова повторить в любую минуту. Вы знаете, что это были за попытки? Я трясла вас и растирала лицо снегом.

— Хотя бы, хотя бы только и так, — упорствовал он. — Как жаль, что не мог ни видеть, ни чувствовать.

Помолчав, Кейт сказала:

— К счастью, не могли.

В ее голосе прозвучала какая-то странная нотка.

— Почему?

— Почему? — улыбнулась Кейт. — Я не скажу вам, почему.

— Никогда не скажете?

— Никогда, впрочем, может быть, когда буду старушкой, а у вас будут внуки. Как вы себя чувствуете?

— Все лучше, только вот волнуюсь, все ли с вами в порядке, все-таки при нервном потрясении вы можете и не ощущать ничего.

— Это правда, — согласилась Кейт, — но я люблю потрясения, сенсационные впечатления.

— Вы? — удивился он искренне.

— Обожаю, конечно, не каждый день, но время от времени. Это действует на психику, как, скажем, холодный дождь освежает и волнует, побуждает.

— Побуждает к чему?

— К жизни. Придает какой-то смысл серым будням.

— Ваши дни мне казались красочными, разноцветными.

— Есть разные цвета, пан Роджер. Их избыток и неудачное, например, смешение дают серость, — сказала Кейт, чтобы завуалировать свои предыдущие слова, которые могли прозвучать как жалоба. — Никто не хочет верить, что я люблю сильные впечатления.

— Потому что это не подходит вам. Вы похожи на растение, которое может жить только при равномерной и мягкой температуре.

— Но таким растениям пригодится внезапный порыв ветра или ливень хотя бы для того, чтобы убрать с них пыль.

— Мне не верится, что на вас может садиться какая-то пыль. Есть люди, к которым не прилипает никакая грязь.

— Вы — оптимист, — ответила Кейт с грустью, подумав о себе.

— Вовсе нет. Это мое убеждение, основанное на наблюдениях, не на фантазии. Я сам себя считаю таким.

— Вы… может быть.

— И вы тоже, — настойчиво добавил он.

— Вы ошибаетесь. Бывает грязь, которую нельзя смыть даже… — Она хотела сказать слезами, но воздержалась и закончила: — Даже бензином.

— Вы не настроены говорить серьезно, — заметил он с оттенком разочарования.

— Нет. Вот к веселой, шутливой, пустой беседе я готова. Я очень рада, глупо, по-детски радуюсь.

— Что все обошлось без последствий?

— Что все позади, что случилось, и что без последствий, и что идем себе в темпом лесу, и что мне хорошо с вами, и что вообще!

Он ничего не ответил. В темноте она не могла рассмотреть выражение его лица, но снова почувствовала значимость, глубину его молчания, которое, казалось, посылает некие магнитные волны, не перестает передавать какие-то излучения слов и звуков, их невозможно услышать, но под влиянием которых антенна интуиции колеблется в усиленном ритме. Только найти шифр, разгадать… Она не могла, но на этот раз уже знала одно: все, что происходит в нем сейчас, все это только для нее.

Внезапно ее охватило желание удержать его, чтобы заглянуть ему в глаза и попросить: «Скажи, скажи мне все. Я хочу знать, у меня есть право, я хочу, я должна знать. Скажи, любишь ли меня, и какая она, твоя любовь? Я чувствую ее, но хочу быть уверенной! Говори!..»

Она закусила губы, потому что было бы безумием, если бы она услышала то, на что надеялась. Чем бы она ответила ему?! Что она может дать взамен?! Нет никаких надежд, никаких чувств, никаких слов. Они не принадлежали ей, у нее не было права распоряжаться ими, а если бы оно и было, захотела ли бы она предложить ему что-нибудь большее, чем доброжелательность, дружба, симпатия? Она была не уверена в этом и даже удивилась, откуда вдруг пришли такие мысли, что подтолкнуло ее к ненужным и бесцельным размышлениям. И почти одновременно возник другой вопрос, отозвавшийся упреком: «Почему я не узнала его раньше, здесь, в Прудах! Как могло случиться, что, видя его каждый день, я не замечала его совсем!».

На дороге послышался топот лошадиных копыт и окрик кучера.

— Эй, погодите! — крикнул Роджер.

Мужик остановил лошадей, развернул сани, усевшись, они направились в Пруды.

— Мы успеем еще до вечернего чая, — сказал Тынецкий. — И надеюсь, что приедем раньше, чем известие о случившемся дойдет до дворца.

— Надеюсь, что если и дойдет, о нем не доложат тетушке Матильде, — добавила Кейт.

— Конечно, нет.

— Бедная тетя. После сегодняшнего разговора я поняла, что она уверена в скорой кончине.

— Она никогда не жила иллюзиями и на этот раз заставила врачей сказать ей всю правду.

— Но врачи не находят ситуацию критической?

— Мне сказали, что я должен быть готов к самому худшему. Когда я ехал в поместье, то не предполагал, что может быть настолько плохо. — Сделав паузу, добавил: — Я благодарен вам за мой приезд сюда.

— Не приписывайте мне столько заслуг, а то я зазнаюсь.

— Моя благодарность вам значительно больше, чем вы себе можете представить.

— Я вообще не считаю, что вы должны благодарить меня за что-нибудь.

— Я скажу вам только об одном, самом важном для меня, — начал он.

Предположив, что Роджер будет говорить об открытии его настоящего происхождения, она прервала его:

— Не стоит вспоминать об этом.

— Наоборот. Это благодаря вам мне удалось не одичать, не стать хамом, развивать свой интеллект.

Она удивленно посмотрела на него.

— Ах, вот вы о чем, о тех книгах?

— Да, о книгах, которые открыли мне мир, которые разбудили во мне любознательность.

— Но и до моего появления вы брали книги в библиотеке.

— О да! Мне давали разные: для молодежи, поучительные материалы, старые романы, словом, все, что поддерживало меня на определенном уровне. Вы первая познакомили меня с поэзией. Боже, что это было за открытие для меня! Вы подбирали совершенно иные книги, о существовании которых я и не догадывался, книги, в которых каждая мысль была наполнена смыслом и заставляла задумываться. Вы давали мне читать то, что читали и любили сами, чем восторгались. Вы не боялись, что бедный Матей окончательно оглупеет, что эти книги собьют его с толку. Я понимаю, что у меня много пробелов в образовании и в знаниях, но в том, что мне известно, и в том, что я вообще хочу знать, — ваша заслуга.

— Прежде всего ваша, — возразила она. — Никакая сила не смогла бы развить способности, если бы они у вас отсутствовали.

С улыбкой он покачал головой.

— Нет, нет. Не все бывает так просто. Вы знаете старого мельника Кунке?

— Конечно.

— Так он рассказывал мне когда-то, что заставило его выбрать свою профессию, хотя его отец, дед, кажется, и прадед были потомственными колесниками. Он пошел практиковаться на мельницу только потому, что у тогдашнего мельника жил прирученный журавль, к которому чужим доступ был запрещен.

— Это интересно, — согласилась она. — А что было вашим журавлем?

Он ответил не сразу.

— Не тайна ли это? — спросила Кейт.

— Нет. Я пытаюсь найти слова для объяснения, чтобы не выглядеть в ваших глазах смешным.

— Я уже говорила, что вы не относитесь к людям, которые в какой-либо ситуации могут выглядеть смешными.

— Хорошо, посмотрим, выдержит ли ваше доброжелательное мнение такое испытание. Я мечтал говорить с вами. Да, но не о покупках, распоряжениях или счетах, а о том, о чем думали вы. Разумеется, откуда было мне знать ваши мысли. Много раз мне удавалось слышать, как вы разговаривали с пани графиней или с домашними. Я знал, что эти темы вам неинтересны. Может быть, только с ксендзом вы обсуждали интересующие вас вопросы.

— Это правда, — согласилась Кейт с улыбкой. — Вы были хорошим наблюдателем.

— Единственным указателем для меня явилась ваша литература. Почти всегда я знал, что вы читаете. Отвлекаясь по каким-нибудь делам, вы часто оставляли книгу на видном месте. Спустя несколько дней я просил ее, говоря, что много о ней слышал, и вы тогда рассказывали о ней в нескольких фразах. Проглотив книгу, я сгорал от желания высказать вам свое мнение, но у меня не хватало смелости. Таким образом, я беседовал с вами только мысленно, и никогда — словами. Я изучал каждую и представлял, как вы ее воспринимаете, какие выводы сделали, и мне казалось, что мы обмениваемся суждениями.

— Но почему вам хотелось поговорить именно со мной? — задала провокационный вопрос Кейт.

— Прежде всего потому, — после минутного колебания ответил Роджер, — что среди тех, с кем я общался в Прудах, вы были единственной, у кого я мог чему-нибудь научиться. Вы казались мне более глубокой и интеллигентной в сравнении с другими. Но в подобных диалогах была одна большая преграда: чаще всего вы читали книги на английском языке, и это приводило меня в отчаяние. В детские годы, когда для компании Гого меня допускали на его уроки, я нахватался верхов французского и немецкого языков, а об английском не имел никакого представления. Тогда я решил выучить этот язык.

— Каким образом? — заинтересовалась Кейт.

— Я купил в Познани учебник-самоучитель.

— И с его помощью можно было овладеть языком?

— О, да. Спустя пять месяцев я уже бегло читал тексты, правда, пользуясь словарем, а через год я заглядывал в него довольно редко и писал совершенно свободно.

— Это и в самом деле поразительно, — заметила Кейт.

— Вы помните, как вы удивились, когда я попросил почитать Шекспира в оригинале?

— Да, но вы объяснили мне, что хотите посмотреть гравюры.

— Я прочитал Шекспира и понял почти все. Зато в моем английском был один трагичный пробел: когда вы разговаривали с кем-нибудь по-английски, я не понимал ничего.

— Ах, вот оно что!

— В моем самоучителе не было произношения английских букв и слов. Это забавно, правда? Когда год назад я впервые приехал в Англию, обслуживающий персонал в гостинице и продавцы в магазинах принимали меня за немого или чудака, потому что вместо того, чтобы говорить, я все писал на бумаге и просил дать мне письменный ответ. Но говорить все-таки я научился за довольно короткий срок.

Он замолчал и через минуту добавил:

— Видите, какова суть моей благодарности.

Она была сильно взволнована и не ответила, потому что не могла найти что-нибудь традиционное, ничего не значащее, а показать свое волнение ей не хотелось.

В поместье уже знали о случившемся и встречали как счастливо спасшихся. Рассказ об этом происшествии занял мало времени. Интерес всех сконцентрировался вокруг предстоящего отъезда пани Матильды. Тетушки Бетси и Клося вели непримиримый спор при упаковке сундуков. Все обсуждали, кому пани Матильда доверит управление домом. В комнатах завязывались интриги, слышался шепот и ссоры. Предполагали даже, что Кейт специально приехала, и только ее заявление за ужином о том, что она возвращается в Варшаву, положило конец спорам на эту тему.

В состоянии здоровья пани Матильды ничего не изменилось, и с согласия врачей перед сном она смогла провести несколько минут с сыном и Кейт. Она была настроена более оптимистично, чем утром, и, желая им спокойной ночи, сказала:

— Если Вена поможет, то мне бы хотелось на реабилитацию поехать на Капри. Не была я там очень давно. На острове зимы почти нет, а весна удивительно красивая!

Когда Роджер и Кейт спустились вниз, там уже никого не было. Домочадцы разошлись по своим комнатам, слуги закончили уборку. В камине весело и призывно горел огонь, и стояла приготовленная бутылка старого бургундского вина, а на подносе — приборы для подогрева.

Кейт, занятая мыслями о тетушке, машинально села в кресло у камина, и только тогда осознала, что все приготовленное она приняла как нечто совершенно естественное, что задуманное Роджером не стало для нее неожиданностью, хотя он не говорил ей об этом. Он распорядился, точно был уверен, что Кейт примет это как что-то само собой разумеющееся, как свое желание.

Она усмехнулась.

— Это должно стать традицией? — спросила она.

— Дай Бог, — ответил он спокойно.

«Какой он милый», — подумала Кейт.

Роджер стал подогревать вино. В медной кастрюльке с длинной ручкой он смешал немного гвоздики с корицей и сахаром, залил вином и, раздвинув слой горячих углей, поставил на раскаленные кирпичи.

Он стоял на коленях перед камином, и отблески огня на лице сделали его еще многозначительнее, сосредоточеннее, загадочнее и мужественнее.

— Средневековый алхимик с тигелем или волшебник, заваривающий травы.

— Определенно не ядовитые, — ответил он, не поворачиваясь к ней. — Волшебники б Средневековье варили разное.

И после паузы добавил:

— Меня увлек и научил этому мой недавний «гувернер». Это, пожалуй, единственный напиток, который мне нравится.

— Вы, однако, большой эгоист, — заметила Кейт.

— Я? — удивился он.

— Конечно. Вы даже не поинтересовались, как к нему отношусь я. Что это? Я должна пить то, что нравится вам?

Повернувшись к ней, он рассмеялся тепло и искренне.

— Это было бы замечательно, — сказал он, — но, к сожалению, это не так. Я знаю, что вам понравилось вино, которое мы пили вчера. Вы с таким удовольствием выпили два бокала до дна.

— Ах, так вы считали? — выразила она негодование.

— Радовался, что вам нравится.

— Я немного замерзла вчера.

— Э, нет, вы вообще сластена.

— Я — сластена? — воскликнула она таким тоном, точно встретилась с самой большой несправедливостью.

Он рассмеялся и кивнул головой.

— Еще какая!

— Я не ожидала такого от вас. Вы столько говорили о моих мнимых духовных ценностях и вдруг — сладострастие!

— Одно не мешает другому. Ненасытность не очень привлекательная черта, зато стремление съесть лакомый кусочек наполнено шармом.

— Вы не сможете подсластить мне горькую пилюлю, — она сделала возмущенное лицо.

— Желание вкусно поесть бывает, как бы это сказать, аппетитным. Я всегда с истинным удовольствием присматривался к вам за столом. Когда подают блюда, которые вы особенно любите, вы так увлечены едой, так… ошеломлены вкусовыми ощущениями, что вам стоит гигантских усилий, чтобы принять участие в общей беседе.

— Вы ужасный клеветник и посмеиваетесь надо мной, — сказала, краснея, но уже весело Кейт.

— Но это же восхитительно!

— Что за коварство! Сейчас я поняла: вы специально на обед и на ужин распорядились подать то, что я больше всего люблю, чтобы устроить для себя зрелище, наблюдая за мной.

— Ах, так вы заметили?

— Да, и сейчас знаю, как это воспринимать. А к вашему вину я не прикоснусь.

— Точно?

— Я должна вас как-то наказать.

Он покачал головой.

— Это наказание было бы слишком тяжким… для вас. Вы чувствуете, какой дивный запах?

Кейт пошевелила ноздрями. Действительно, клубящийся над кастрюлькой пар наполнил воздух волшебным ароматом.

Они оба рассмеялись, а Кейт сказала:

— Вы и в самом деле опасно наблюдательны, и мне следует вас остерегаться.

— Нет, не нужно. Все равно ничего плохого я в вас не найду.

— Почему? Вы считаете меня женщиной без недостатков?

— Нет, но лишь потому, что и недостатки можно любить. Недостатки — такая же характерная черта данной личности, как и достоинства. Одно и другое, взятые вместе, составляют индивидуальность. Я не верю в существование на земле ангелов и чертей. Божественные и дьявольские черты перемешаны в каждом человеке, и все зависит от пропорций: один коктейль будет вкусным, а другой — отвратительным. Не знаю, сумел ли я понятно объяснить.

— Я поняла вас.

— Вот и вы без своих недостатков оказались бы кем-то совсем иным, чего мне бы вовсе не хотелось.

Кейт задумалась.

— Интересный подход.

— Возьмем, к примеру, какую-нибудь личность из истории или еще лучше из литературы, хотя бы Заглобу. Вы согласитесь, что этот образ весьма симпатичен. А сейчас проанализируем его. И что же находим? Он — пьяница, трус, враль, авантюрист, прихлебатель, плут, смутьян, словом, что-то малопривлекательное! Казалось бы, ничто не спасет его от нашего осуждения и презрения. Но в то же время автор добавил ему и, заметьте, не преувеличив, несколько, тщательно выбранных достоинств. И вот мы уже в восторге от пана Заглобы. Да мы бы не позволили ему отказаться хоть бы от одного недостатка. Не потерял ли бы он для нас свою ценность, если бы перестал пить, хвастаться, смутьянить или если бы стал таким героическим, как Жанна д'Арк?

— Я соглашусь с вами, если речь идет о литературных персонажах или даже исторических личностях, но весьма сомневаюсь, удастся ли это приспособить к живым, с кем нам приходится встречаться часто.

— В этом я совершенно уверен.

— Мне бы хотелось вас о чем-то спросить: недавно меня уверяли, что в моем характере заложена жестокость. Это высказывание, а скорее упрек не дает мне покоя. Интересно, сможете ли вы со своими наблюдательскими способностями подтвердить это мнение?

Тынецкий закусил губы и, наливая вино в бокалы, начал говорить.

— В определенном смысле, да. Я не представляю себе, как вы избиваете детей или издеваетесь над животными. Такой тип жестокости вам не свойственен. Зато я не исключаю жестокости морального плана. Мне кажется, что существуют такие ситуации, в которых вы бываете жестокой, и что эта жестокость приносит вам удовлетворение.

— Отсюда вытекает, что я эгоистка? — серьезно спросила Кейт.

— Точнее… эготистка[18], — поправил он.

Она усмехнулась натянуто.

— Я должна обо всем этом подумать, а сейчас я выпью это вино, чтобы доказать, что во мне нет жестокости.

— Если бы я мог знать, — вздохнул он, — это моя заслуга или все дело в вине.

— Заслуга?

— Да, заслуга получения вашего расположения и доброжелательности.

Она засмеялась и перевела разговор на другую тему. Было уже далеко за полночь, когда они пожелали друг другу спокойного сна.

Утром к парадному поместья подъехала карета «скорой помощи», присланная из Познани, чтобы перевезти пани Матильду на вокзал. У графини было хорошее настроение, и чувствовала она себя неплохо. Перед самым выездом она вызвала к себе экономку Юзефову и ей поручила управлять домом, к великому удовлетворению обеих тетушек.

Кроме Роджера и доктора пани Матильду до Вены должны были сопровождать медсестра и горничная.

— Еду целым двором, — смеялась старая графиня, когда ее переносили в машину.

Роджер, прощаясь с Кейт, сказал:

— Устроив маму в санатории, у меня не будет дел в Вене, и я надеюсь через несколько дней увидеть вас в Варшаве.

Спустя час после их отъезда приехала машина и за Кейт. По дороге в Варшаву она старалась упорядочить свои впечатления от пребывания в Прудах. За неполные двое суток, проведенные там, они сблизились с Роджером. Она открыла в нем множество ранее неизвестных черт, которые казались ей необыкновенно милыми и привлекательными. Ее удивляло одно: он сумел украсить свое отношение к ней нежностью и сердечностью, не допустив и тени фамильярности и не позволив никаких признаний. Он держался так, что она не опасалась быть с ним, говорить искреннее и более открыто, чем с другими. Он предоставил все для ее выбора и ничего не желал от нее.

Подозревать его в изощренной тактике она не могла не только потому, что это не в его характере, но и по той причине, что жизнь не научила его тем тайнам игры, которые узнают люди, кто проводит свои годы в праздности и в так называемом общении с приятелями. Нет, это не была стратегия, рассчитанная с точностью, направленная на достижение определенной цели.

И все-таки, общаясь с Роджером, Кейт ни на минуту не могла избавиться от мысли, что он скрывает какое-то решение, какие-то давно определенные намерения, какие-то желания, о чем никогда не говорит.

Поезд приближался к Варшаве.

— Да, вот и Варшава, — шепнула себе Кейт и только сейчас поняла, что ни разу не подумала о своем доме, о Гого, о том, что придется вернуться к своим будням, к своим безнадежным будням.

— Снова Варшава, — повторила она громче.

Гого ждал ее на вокзале и встретил шквалом такой нежности, будто не видел ее несколько месяцев. Дома тоже был приготовлен сюрприз: квартира буквально утонула в мимозе, которую она очень любила. Во всех вазах стояли огромные букеты, в спальне весь пол был покрыт желтыми пушистыми веточками, издававшими запах меда.

— Я очень благодарна тебе за такой потоп цветов, но тебе пришлось истратить на него большие деньги, — сказала она.

— Что значат деньги, если я могу сделать для тебя что-то приятное. Касенька, чего стоят деньги? — воскликнул он.

А Кейт про себя добавила: «Чужие!».

На следующий день обнаружился еще один сюрприз. Заглянув в ящик стола, где хранились украшения, она не нашла бриллиантовой броши. Вместо нее в коробке лежала квитанция из ломбарда. Она горько усмехнулась. Закрыв ящик на ключ, она спрятала его среди туалетных принадлежностей. Однако подумав, достала его и снова отперла ящик стола.

«Я должна быть выше этого, — решила Кейт, — должна, потому что стану презирать себя».

О своем открытии она не обмолвилась ни словом, но дала Гого понять, что знает о его поступке, потому что надела колечко, которое находилось в той же коробке.

Он заметил это и уже несколько раз собирался объясниться, но у него не хватало смелости. Целый день он ходил хмурый, но вечером отправился в ресторан. Вернувшись под утро совершенно пьяным, уснул в кресле, так и не сняв шубу и шляпу. Брошенный окурок прожег в ковре огромную дыру. В тот же день Марыня спросила Кейт, что делать с рюмками. Оказалось, что в отсутствие Кейт Гого устроил в квартире попойку. Гости, мужчины и женщины, провозглашали здравицы и перебили все стекло.

— Ах да! — воскликнула Кейт. — Пан вспоминал об этом. В ближайшие дни нужно купить, потому что в субботу у нас гости, не так ли?

Но в ближайшие дни случилось нечто, что надолго исключило все приемы: умерла пани Матильда Тынецкая. Роджер прислал короткую записку. В некрологах сообщалось, что похороны состоятся в понедельник в Прудах и что индивидуальные уведомления рассылаться не будут.

Гого, который по возвращении Кейт довольно безразлично расспрашивал ее о состоянии здоровья пани Матильды, сейчас неожиданно погрузился в глубокое отчаяние. Он сидел заплаканный, без конца повторяя о том, что теперь у него уже нет никого на свете, и время от времени разражался рыданиями.

— Мама, мама, — всхлипывал он, — отказалась от меня, оттолкнула, выгнала как собаку, а я тебя так любил, так любил…

Он настоял на своем присутствии на похоронах. Поскольку еще давно клялся, что его ноги не только в Прудах, но и во всей Велькопольске не будет, Кейт пыталась отговорить его, но никакие доводы не помогли. Он твердил, что предпочтет перенести все унижения, выслушать все сплетни и всплеск интереса к истории с подменой младенцев, чем позволит себе пренебречь долгом проводить в последний путь ту, которая была ему матерью.

Слушая патетические высказывания Гого, Кейт видела в них наряду с несомненным позерством так же и несомненную и искреннюю скорбь.

На похороны выехали ночным поездом с таким расчетом, чтобы прибыть на место утром и не оставаться в Прудах ночевать. Гого надел самый старый и изношенный костюм. Несмотря на довольно сильный мороз, шубе предпочел осеннее пальто, на рукаве которого демонстративно чернела траурная повязка. На станции всех прибывающих постоянно ждали машины и лошади из Прудов.

Когда они приехали в поместье, как раз готовилась похоронная процессия. В небольшом зале у гроба духовенство закончило молиться. Кроме местных и соседей, собралось около ста пятидесяти человек близких и дальних родственников со всех районов Польши и из-за границы.

Семейные склепы Тынецких находились недалеко, и погребальная церемония длилась недолго. Мороз и сильный северный ветер сократили траурные речи до минимума. После окончания обряда к ним подошел Роджер, поздоровался и попросил остаться на ночь.

— Я весьма признателен, — ответил Гого, — но вы сами понимаете, что морально я не в состоянии встречаться с людьми, да и любопытные взгляды всех моих бывших родственников нельзя причислить к области приятного, — сказал он, горько усмехнувшись.

— Вам не нужно встречаться с ними, — заверил Роджер. — Для вас приготовлены комнаты в левом крыле, где никого не будет. Я тоже не принимаю участия в приеме, меня заменит генерал, который постарается все объяснить. Впрочем, вечером почти все разъедутся.

Они решили остаться. Предположения Тынецкого подтвердились полностью. Даже те из прибывших на похороны, кто вначале собирался по случаю провести несколько дней в Прудах и наладить родственные отношения с молодым хозяином, пораженные его вызывающим отсутствием, уехали. Остались только глуховатый архиепископ Лихновский, который простыл на похоронах, и две панны Солохубовны из Новогрудка, милые старушки, которых не отпускали от себя тетушки Бетси и Клося.

Весь следующий день Гого был необычайно сдержан. Он освоился со своей новой ролью и ходил везде. Слуги по привычке называли его графом. Лицо его покрылось красными пятнами, движения были какими-то неестественными, голос искусственным.

Вечером он сказал Кейт:

— Только представить, что все это было мое! Ах, Кейт, какой же ты была тогда легкомысленной, какой наивной…

Она ничего не ответила.

— Если бы у тебя был тогда сегодняшний ум и сегодняшний опыт, — добавил он, — ты, конечно, поступила бы иначе.

— Вряд ли, — пожала она плечами.

— Ты сомневаешься, а я уверен, — говорил он, сжав зубы.

Ночью он пришел в ее комнату и спросил:

— Как ты считаешь, может, он под влиянием этой смерти захочет быть… даст мне хотя бы часть наследства? А может, повысит пенсию?

— Не вижу оснований.

— Ах, оснований, оснований! Не о формальных вещах идет речь. Это касается ну, скажем, чувств, совести… он же просил нас остаться, это ведь должно что-то значить. Его отношение ко мне тоже изменилось: он полюбил меня.

Кейт придерживалась иного мнения, но не хотела затрагивать эту тему.

На следующее утро, когда Гого перед отъездом пошел на могилу пани Матильды, Тынецкий попросил Кейт зайти в спальню тетушки, открыл шкаф, вынул несгораемую шкатулку и сказал:

— Это драгоценности покойной. Она хотела отдать их вам.

Кейт удивленно посмотрела на него.

— Она… она оставила письменное распоряжение?

— Нет, но очень хотела отдать вам это.

Кейт задумалась. Она хорошо помнила время, когда выходила замуж. Тогда пани Матильда подарила ей много украшений именно из этой шкатулки, сказав:

— Остальными не могу распоряжаться. Это семейные реликвии Тынецких или драгоценности, полученные от моего покойного мужа. Их получит будущая жена Роджера после моей смерти.

Кейт внимательно и серьезно посмотрела на Роджера.

— Спасибо, я не могу принять это.

— Но почему?

— Буду с вами откровенна. Мне известно, что тетя хранила это для вашей будущей жены, сказав мне об этом перед моей свадьбой здесь, в этой же комнате.

— Ах, тогда, но это было давно. Вы поверите, если я дам честное слово, что она оставила это для вас?

Его глаза смотрели строго.

— Поверю, — кивнула она головой.

— Даю вам честное слово. Это предназначено только для вас. Если вы не примете, я не смогу, не нарушив воли покойной, отдать эти драгоценности какой-нибудь иной женщине или оставить их у себя и буду вынужден передать на какие-нибудь благотворительные цели, но, со своей стороны, я очень прошу вас не отказываться от завещанного.

Кейт сейчас уже была уверена, что пани Матильда, вероятно, перед самой смертью изменила решение.

Однако возможность взять такой подарок казалась Кейт ужасной. Драгоценности стоили сотни тысяч злотых, а у Кейт перед глазами были квитанции из ломбарда, которыми постепенно, но регулярно заменялись ее украшения.

— Видите ли, — сказала она, — мне действительно это не нужно, к тому же я бы не знала, что с ними делать, так как не хотела бы держать их в доме, куда всегда могут залезть воры, ведь это очень ценные вещи. Оставьте их у себя.

— Нет, на это, пани Кейт, я согласиться не могу. Если драгоценности вам сейчас не нужны и вы не хотите хранить их в доме, я арендую в одном из банков сейф на ваше имя, а ключ вручу вам. По крайней мере, у меня будет предлог скоро увидеть вас. Я возвращаюсь в Варшаву и надеюсь застать вас там.

— Мы никуда не собираемся, разве только на несколько дней в Горань. А вы не останетесь в Прудах?

— Нет. Да и зачем? — нахмурился он. — Я здесь не нужен. К тому же мне… лучше будет в Варшаве.

Спустя полчаса Гого и Кейт уехали. Гого с отекшими глазами и в скверном настроении не скупился на резкие замечания по поводу жадности Тынецкого. Кейт, конечно, не обмолвилась мужу ни словом о полученной шкатулке.

Жизнь в Варшаве вернулась в прежнее русло. Вечерами Гого чаще всего просиживал «Под лютней» или в «Клариге», где собиралось много шумной молодежи, детей землевладельцев, с которыми в последнее время он завязал близкие отношения. В послеобеденное время, как и прежде, к Кейт приходили «еретики круглого стола», называемые еще Дьяволами. Чаще всего бывали Тукалло, Полясский, Ирвинг и Стронковский. Почти ежедневно наведывалась Иоланта.

Через две недели приехал Тынецкий и сразу включился в недавний ритм жизни. Так складывалось, что дважды в неделю, как бы случайно, он встречал ее в полдень, и тогда они решали все свои вопросы, а потом вместе приходили к пяти часам на чай. Во время таких чаепитий он подружился с их участниками, которые, в свою очередь, полюбили его и часто вытягивали в ресторан «Под лютней». Однажды, выходя от Кейт вместе с Полясским, Тынецкий спросил:

— Пан Адам, вы бы очень рассердились, если бы я попросил вас прочитать мое графоманство, мои писательские опыты?

— Вы пишете? — удивился Полясский.

Тынецкий рассмеялся.

— В вашем голосе я услышал нотку негодования.

— Скорее заинтересованности, — поправил Полясский. — Могу позволить себе высказать такую прямолинейную искренность и знаю, что это не обидит вас. Я с удовольствием прочитаю написанное вами, что поможет мне понять вас. Я непременно прочту. Это просто может пригодиться мне.

— Под «Это» вы подразумеваете меня.

— Именно, правда, в своих романах я никогда не описываю знакомых, с которыми общаюсь, но могу воспользоваться, скажем, их психической характеристикой, поведенческими особенностями.

— Я понимаю. Так когда у вас найдется хоть немного времени, чтобы прочесть незрелые плоды моего труда?

— На этой неделе я очень занят, думаю, на следующей, скажем, во вторник. Вы пришлете мне?

— Я никогда бы не позволил себе такого, учитель. Я принесу и… — покраснев, заикаясь от охватившего его волнения, Роджер закончил: — И вручу вам.

— Не шутите. От меня вам не удастся скрыть волнение, которое чувствует каждый из нас, когда оставляет свои первые творения для оценки тому, кого считает авторитетом. Помню, как едва не рухнул в ноги Стефану Жеромскому, когда он, возвращая мою рукопись, сказал: «Вы должны писать…». Боже, что это была за минута!

Во всяком случае после того разговора Полясский не допускал мысли, что сможет рекомендовать Тынецкому заняться писательством, однако любовался своим так быстро приобретенным авторитетом. Ему льстило, что интересовались его мнением, ну и, разумеется, хотелось лучше узнать этого человека, в котором угадывалась какая-то незаурядность.

В условленный вторник Полясский принял его чашкой кофе, рюмкой коньяку и довольно обширной лекцией о писательском ремесле. После ухода Тынецкого, которому с трудом удавалось держаться свободно, Полясский отложил пакет с его рукописью и только на следующее утро, лежа в постели, развязал его. На первой странице вверху значилась фамилия автора, ниже название: «День седьмой», а под ним — «Роман».

Он взглянул на последнюю страницу: увидел цифру 104 и прочел финальную фразу: «Она открыла конверт. Он был пуст».

Полясский пробежал глазами, чтобы узнать, кто открыл конверт и зачем, потом, перевернув несколько страниц, просмотрел пару абзацев и стал читать сначала. За завтраком, который подали ему, он не прервал чтения и только на тридцатой странице потянулся к телефонной трубке, но не смог вспомнить номер Тынецкого, отказался от желания позвонить, возвращаясь к рукописи.

Четверть часа спустя ему позвонил доктор Мушкат, чтобы рассказать о забавных обстоятельствах получения литературной премии Саломеей Козицкой. Немного поболтали о вчерашней встрече, после чего Полясский сказал:

— Послушай, Монек, я прочитаю тебе часть диалога. Оцени.

Мушкат внимательно выслушал и спросил:

— Ты что это, комедию пишешь?

— Неважно. Скажи мне, это хорошо?

— Угадывается явное влияние Пиранделло, но в краткой части обсуждения вопроса чувствуется Флерс.

— Ты — кретин, — съязвил Полясский, — скажи мне твое мнение!

— Ну, превосходно, но ты ничего не говорил, что пишешь пьесу. Как назвал?

— Название? Найдешь в нем отзвуки «Униженных и оскорбленных» Достоевского.

— Издеваешься? Признайся, я дам в литературную хронику, что пишешь для сцены.

— Не смей. Ну, привет, у меня нет времени.

На следующий день Полясский пришел к Кейт раньше обычного. Еще никого не было. Только закончился обед. Гого еще не вполне протрезвел после вчерашнего. Глаза были красными и дрожали руки. Полясский позволил уговорить себя попробовать шоколадный крем и, когда его подали, сказал:

— Я собираюсь сегодня опять устроить у вас литературный сеанс. У меня здесь с собой кое-что есть, и я хотел бы прочитать.

— Вы начали писать новый роман?

— Нет, пани Кейт. Это нечто иное.

— Тайна? — заинтересовался Гого.

— Почти.

Когда пришел Хохля, подали кофе. Прямо с порога он начал говорить о своем триптихе для ратуши в Гдыне и о том, что он получит за него орден. Министр Парковский восторгался его работой два часа.

— Мы выделяем тебе столько же, — предупредил его Полясский, — можешь говорить об этом два часа, но ни минутой больше.

Однако отпущенное время сократилось до двадцати минут, так как появились Тукалло с Иолантой, а вскоре после них пожаловали Кучиминьский, Дрозд и Стронковский.

Дрозд начал объяснять технику плагиата в музыке, разъясняя, что весь фокус заключается в замене одних звуков другими. Тукалло, отличающийся большой музыкальностью, не терпел, когда говорили о музыке, и поэтому перебил Дрозда.

— Я знал человека по фамилии Котицкий, еще более нудного, чем ты. Он приходил в одну кофейню в Кракове, где собирались довольно интересные люди. За неделю всех распугал. Знаешь, каким образом?

— Догадываюсь. Втягивал тебя в разговор.

— Чепуха, — небрежным движением поправил свой пышный галстук Тукалло, — чепуха! Меня никогда не нужно заинтересовывать разговором. Котицкий был химиком на парфюмерной фабрике и пытался нам объяснить, как пахнут духи, скомпонованные именно им. Я думаю, что это было не труднее, чем твоя мания болтать о музыке. Ставлю три пустые бутылки против виллы на Ривьере, что когда-нибудь ты расскажешь нам о своей третьей симфонии, которая начиная с сегодняшней даты будет в истории музыки называться «Последней симфонией Дрозда», так как я по ходу рассказа убью и выброшу за дверь твое тело, подающее слабые признаки жизни.

— Ошибаешься, — деловым тоном возразил Дрозд, — музыку можно определить словами.

— Советую тебе делать наоборот, и всем будет хорошо. А если все-таки настаиваешь на своем, возьми у меня несколько уроков произношения.

— Какая жалость, — вздохнул Хохля, — что Цицерон не живет в наши дни. Вместо того чтобы ходить на берег моря и орать на волны, заходил бы два раза в неделю на Мокотовскую к Тукалло и…

—…и стал бы Демосфеном, — подхватил Тукалло. — Но у тебя он не мог бы брать уроки истории. Ей-богу, Хохля, ты черпак, наполненный горохом с капустой больше, чем просто полный, потому что с верхом, а верх — это капуста, капустная голова.

— Хватит! — воскликнул Стронковский.

— А если считаешь, что я не сумею любого научить разговаривать, то можешь прислать ко мне свою Стеллу.

— Хватит, — повторил Стронковский.

— Ты идиот, — проворчал Хохля.

Кучиминьский покачал головой.

— Это невозможно. Его Стеллу никто не научит. С каким видом она всегда говорит, что на завтрак выпивает только стакан какала!

— Я прошу вас, — возмутился Хохля, — обо мне можете говорить все что хотите, но Стеллу не трогайте.

— О, да, рассмеялся Полясский, — видите, каким способом он хочет склонить нас говорить о нем.

— Что за причина? Сам о Стелле такие гадости рассказывает.

— Потому что ценит правду, — заверил Тукалло, — но это ничего. Берется за науку. Когда-то я хотел даже открыть школу красноречия. Как только молва об этом разнеслась по стране, я получил массу заявок от кандидатов. Одних только адвокатов набралось сорок две тысячи. Но поскольку я не смог найти подходящих размеров помещения, то отказался от этой идеи и ограничился частными лекциями. Тогда ко мне обратились три брата Пискорские: Ян, Ян Канты, Ян Непомутен. Все трое были адвокатами и не могли добиться никакого успеха в своей профессии из-за плохой дикции. Ян не выговаривал «оу», «еу» и «р», Ян Канты — «б», «и» и «к», Ян Непомутен — «д», «т» и «ц». Не нужно добавлять, что они были близки к самоубийству.

— И ты их вылечил?

— Нет, это было неизлечимо, но я нашел для них прекрасный способ: говорить хором.

Он закончил и обвел всех триумфальным взглядом.

— Да, мои дорогие, — продолжал он, — они научились делать это и добыли славу и состояние. Все на свете зависит от гениальности замысла. Вы, люди, лишенные прометеева огня, безразлично проходите рядом с каким-нибудь явлением, а я из любой мелочи делаю замечательные выводы. Ежедневно читаете, например, газеты, и не один должен был заметить повторяющуюся заметку, что тот или другой вместо праздничных пожеланий вносит сто — двести злотых на какие-то общественные или благотворительные цели. И что? В ваших мозгах рождается какая-нибудь мысль? Разумеется, нет. А я уже глазами души своей вижу дальнейшее развитие этой идеи. Если ценой пожертвования на благое дело можно избавиться от тягостной функции поздравлять знакомых, почему, делая пожертвования, не освободиться от нудной, а в слякотные и морозные дни и неприятной обязанности кланяться, снимая головной убор? Вместо поклонов и приветствия со знакомыми Северин Мария Тукалло для незрячих вносит сто злотых! Звучит совсем неплохо. Или еще. Вместо ответов на вопросы: «Что слышно?», «Как там дела?», «Что нового?», Икс или Игрек на дополнительное питание кормящих матерей вносит пятьсот злотых. Можно пойти дальше: внести сотню вместо того, чтобы уступать дамам место в трамвае, вторую, чтобы свободно зевать, не прикрывая рот рукой, третью вместо извинений, когда кого-нибудь толкнешь, четвертую — не сдерживать икоту и другие звуки, свидетельствующие о плохом функционировании пищеварительных органов, и так далее, и так далее. Какими же будут результаты? Короче говоря, в итоге самые бедные люди, у которых нечем платить, будут самыми воспитанными. Таким образом, культура станет уделом пролетариата. Вы должны согласиться, что ни один социолог до сих пор так просто эту проблему не решил.

Тишина взорвалась репликами. Все состязались в идеях выкупать разного рода обязанности и обычаи.

Полясский обратился к Кейт:

— Ваш кузен будет сегодня?

— Нет. Он уехал на три дня из Варшавы.

— Так, может, я бы сейчас начал читать, если вы позволите?

— Превосходно, — кивнула головой Кейт и громко объявила:

— Господа! Пан Полясский по моей просьбе хочет что-то нам почитать.

Посыпались неизбежные шуточки, кто-то скривился из принципа, но в конце концов наступила тишина. Полясский с рукописью в руке расположился в углу под лампой и сказал:

— Дорогие мои, я попрошу внимания, потому что для меня очень важно ваше мнение. Я держу в руках пьесу под названием «День седьмой».

— Чья? — поинтересовался Стронковский. — Твоя?

Однако ответа он не получил. Полясский откашлялся и начал читать. У него не было таланта чтеца, но читал он в хорошем темпе и достаточно выразительно. Уже после первых страниц в комнате воцарилась атмосфера заинтересованности и сосредоточенного внимания. Когда, дойдя до половины, он сделал перерыв, чтобы закурить, настроение у всех уже было такое, что никто не проронил ни слова, да и сам читающий был возбужден, лихорадочно переворачивая страницы, он забыл об отложенной папиросе и читал все быстрее. Иоланта встала и слушала, опершись о пианино. Лицо Кейт покрыл легкий румянец. Кучиминьский сидел согнувшись с закрытыми глазами. У Хохли было такое выражение лица, точно его пытали.

Наконец Полясский закончил. Не глядя на присутствующих, он собрал листы рукописи, положил ее в портфель и закрыл его.

— Великолепно! — отозвалась первой Иоланта.

Тукалло вытянул вперед палец жестом прокурора.

— Нет, Адам, это не ты написал. Это не твой стиль.

— Что за сила слова! Какое воображение! — воскликнул, вскакивая со стула, Стронковский. — Но это лучшая пьеса из известных мне.

— Производит потрясающее впечатление, — высказался Гого.

Дрозд встал и протянул Полясскому руку.

— Поздравляю. И эта форма. Она совершенно новая у тебя. Бесподобно!

Кучиминьский молчал, и Полясский обратился к нему:

— А ты что об этом скажешь?

— Я не согласен с Дроздом. Единственное, что никуда не годится, так это форма. Не понимаю, Адам, как ты мог не заметить, что это театральная постановка.

— Разумеется! — подтвердил Тукалло. — Воплотить это произведение можно только в театре. Все строение этой вещи исключительно сценическое. Но я настаиваю, что это не твое.

Полясский усмехнулся.

— Ты прав, не мое. Это написал начинающий, он не печатался еще нигде.

— Кто он? — послышалось несколько голосов.

— Этого я не могу сказать без его разрешения.

— Но это же талант, талант чистейшей воды! — восторгался Стронковский.

— Совершенно созревший талант и самого благородного происхождения, — добавила пани Иоланта.

— Ну, положим, не совсем созревший, — возразил Кучиминьский. — В рассказе есть места, которые требуют серьезной корректуры, да и сам выбор литературного жанра не свидетельствует о зрелости автора. Это пьеса, из которой нужно сделать пьесу, но я согласен, что ты открыл не просто звезду.

Полясский поднял голову.

— Я думаю, господа, — произнес он торжественным тоном, — что открыл большого драматурга, и без колебаний могу заявить, что такого уровня в драматургии у нас не было никого после смерти Выспяньского. Это его единственное творение, насколько я знаю, но уверен, из-под его пера могут, должны выйти еще великолепные произведения.

— Я разделяю твои надежды, — согласился Тукалло. — Прежде всего меня поразило, что автор не побоялся положить в основу простые человеческие чувства: любовь, ненависть, доброту. Вот так смелость, черт возьми! Это шекспировская вера в силу собственного пера! Только лучшие во главе с Шекспиром не колебались представлять человеческие страсти в классическом стиле, чистом, без каких бы то ни было до- и надстроек, украшений, психологических петель, искусной глубины и всей той литературной галантности, которыми посредственности так скрупулезно, так умело и профессионально штопают, латают и зашивают дыры в халате своей души. Так вот, здесь прежде всего я вижу творческий жест, смелый и решительный в своей простоте. Это самое счастливое предсказание, заявка высочайшего класса.

— Но какая правда исходит от этих образов, — проговорила Иоланта. — Какая пластика хотя бы в Марте.

Все подбрасывали свои замечания, вспоминали и недостатки произведения: некоторую шероховатость стиля, провинционализм и непропорциональность фрагментов.

Только Кейт не принимала участия в разговоре. Она односложно ответила на несколько заданных непосредственно ей вопросов и молчала, полностью находясь под впечатлением «Дня седьмого» и поглощенная своим предчувствием, почти уверенностью, что автор этого романа Роджер. Она уловила развитие его мыслей, даже несколько выражений, которые уже слышала от него. Она была в восторге, а сейчас, когда эти люди вокруг нее, обычно такие требовательные, такие критичные и даже злобные, своими хвалебными замечаниями обосновывали и поддерживали ее восторг, ее охватила какая-то невероятная радость, такая, какой она еще никогда не испытывала.

Она была слишком потрясена, чтобы задумываться над причинами этой радости, возбуждения или гордости, потому что не знала в эти минуты, что берет в ней верх над иными чувствами. И до конца вечера ее согревало это дивное настроение. Когда после ужина вся компания расходилась, она спросила Полясского:

— Вы не могли бы мне назвать автора прочитанного?

Он многозначительно улыбнулся.

— Отказать вам — для меня пытка, но я должен. Вы сами поймете и захотите меня простить, но без его согласия я не могу.

— Жаль, но вы совершенно правы. Прошу извинить меня за мою настойчивость, — сказала она, протянув руку на прощание.

— Могу лишь сказать, что вы знаете автора и вам будет приятно, что я открыл в нем незаурядный талант.

Когда за ним закрылась дверь, Кейт рассмеялась. «Ей будет приятно!.. Какой забавный этот Полясский! Ей будет приятно!..» Нервно сжимая пальцы, она бесцельно бродила по комнатам, не в состоянии собрать рассыпавшихся в каком-то беспокойном и радостном танце мыслей.

«Как хорошо, что он ушел», — подумала она о Гого. Вдруг она вспомнила о стихах на поздравительных открытках. Правда, Тынецкий просил не читать их, но сейчас она не могла лишить себя этого удовольствия. Все они лежали в сундучке на шкафу в коридоре. Беспокоить Марыню в такое время не хотелось. С трудом она выдвинула в коридор стол, поставила на него стул и сняла сундучок. Открытки, к счастью, были спрятаны не очень глубоко, поэтому она быстро их нашла.

Устроившись на кровати, Кейт погрузилась в чтение. Это действительно были наивные стихи, хотя в каждом можно было найти глубокую мысль и ее оригинальное изложение. Она прочла их несколько раз и подумала: «Но почему я так радуюсь?».

Переполнявшие ее впечатления не позволили найти ответ на этот вопрос и вызвали какую-то внутреннюю заторможенность, внесли диссонанс в ее состояние.

Уснув очень поздно, Кейт спала так крепко, что даже не слышала шумного, как всегда, возвращения мужа. Утром встала с хорошим настроением и сразу же после завтрака позвонила в гостиницу, где ей сообщили, что граф еще не приехал. Но едва успела положить трубку, как зазвонил телефон.

Она сразу узнала голос Тынецкого, который извинялся за столь ранний звонок.

— Вы вернулись? — удивленно спросила она. — Только что мне ответили, что вас еще нет.

— Все верно, я ведь звоню с вокзала, чтобы сообщить, что привез портрет нашей прабабки, который висел в вашей комнате в Прудах. Я подумал, что не имеет смысла везти его в гостиницу, и мог бы по дороге доставить прямо к вам, если, конечно, не помешаю в такой неподходящий для визитов час.

— Портрет… Вы так добры, но поверьте, я говорила о том, что он дорог мне, не для того, чтобы вы привезли его.

— Как вы можете, пани Кейт, думать так. Для меня это лишь возможность сделать для вас что-нибудь приятное, хоть и незначительное.

— Очень значительное. Приезжайте, пожалуйста. Я приготовлю завтрак.

Спустя четверть часа он был уже у них. При встрече ей не удалось скрыть своих чувств. Когда распаковали сверток и Роджер сел завтракать, она спросила:

— Вы еще ни с кем не встречались по приезде?

— Нет. Я только успел забежать к парикмахеру и позвонить вам.

— Значит, и по телефону не разговаривали ни с кем?

— Нет! — удивился он. — Но почему вы спрашиваете?

Она подвинула чашку и, наливая кофе, сказала:

— Мне помнится, вам немного молока?

— Да-да, очень мало, пожалуйста. Спасибо.

Роджер размешал сахар и заметил:

— Вы чем-то взволнованы. Должно было произойти что-то важное.

— Да-да, — согласилась она, глядя ему в глаза. — Хотя я ничего не сделала, ничего не создала, а радуюсь, как Создатель, который с удовлетворением смотрит на свое творение в седьмой день.

Рука Тынецкого с чашкой застыла в воздухе.

— А как… как у вас возникло такое сравнение?

— О, это после вчерашнего вечера, — сказала Кейт, стараясь придать голосу тон безразличия. Сейчас она была совершенно уверена, что автором романа был он. — Собралась но обыкновению компания, и Полясский читал произведение неизвестного автора. Как раз в нем и было это сравнение, а назывался роман «День седьмой».

Лицо Роджера становилось все бледнее, голос его слегка дрожал, когда он спросил:

— Зачем же пан Полясский читал? Наверное, ему хотелось развлечь присутствующих?

Движением головы она возразила ему.

— Нет, пан Роджер, он хотел похвастаться, похвастаться открытием нового большого таланта. — И повторила: — Да-да, нового большого таланта.

Роджер сидел неподвижно с закрытыми глазами, с какими-то застывшими чертами лица, и в этом состоянии он напоминал изваяние еще больше, чем тогда в лесу после несчастного случая.

— Вы не шутите? — прошептал он, наконец.

Тогда она взяла его руку и стала лихорадочно говорить, точно боялась остановиться, объясняя, что она не шутит, что роман замечательный и произвел огромное впечатление не только на нее, но и на всех. Стронковский, Кучиминьский, Полясский, Иоланта и даже Тукалло, все не жалели восторженных слов. И Кейт повторяла все высказывания, цитировала мнения, рассказывая, как единодушно пришли к выводу, что автор в будущем станет известным драматургом.

— А я, я, пан Роджер, я сразу догадалась, что это вы написали. Нет, не догадалась, я почувствовала, ощутила, скорее знала и была так счастлива!

Кейт уже не владела собой, не думала ни о себе, ни о том, что говорит и как говорит. Ее захлестнуло неизъяснимое, всепоглощающее и опьяняющее волнение, которого до сих пор она еще никогда не испытывала и которое лишило ее воли, точно какой-то наркотик. Она видела перед собой только его глаза с меняющейся гаммой таких глубоких чувств, что в них и дна невозможно было разглядеть, постичь их до конца. Однако, погружаясь в них, она не чувствовала никакого страха, знала, что не встретит там никакой опасности, что там, в неведомых ей глубинах, она встретит теплоту и силу, парализующую, как сон, и такие близкие и заботливые, необходимые, как и его присутствие.

Резкий звонок телефона отрезвил ее. Звонил Ирвинг, нашедший пустяковый предлог, чтобы обменяться с ней хоть несколькими словами. Вернувшись, она застала Роджера, стоявшим у окна.

— Как хорошо, — начал он, — что вы почувствовали всю важность этого для меня. Я никому не говорил о своих надеждах и стремлениях. Не рассказывал и вам, но лишь потому, что в равной степени как боялся потерпеть поражение, так и жаждал победить. А разве имел я право претендовать на вашу доброжелательность по отношению ко мне, беспокоить вас?

— Вы имели право, — произнесла она едва слышно.

— О, сколько раз мне так нужен был ваш совет, сколько раз мне хотелось, чтобы вы оценили то или и иное мое произведение. Как часто я умышленно в разговоре с вами затрагивал темы, которые становились основой какой-нибудь моей повести. И ваше мнение было для меня критерием. Благодаря вам я сблизился с обществом, в котором, как в зеркале, сумел рассмотреть и сравнить свои умственные способности и свои чувства, духовный уровень и мастерство произведений этих людей. Я не получил никакого ответа, никакой уверенности, однако это придало мне смелости сделать решительный шаг, чтобы спросить себя, кто я и буду ли кем-нибудь? Исполнятся ли хоть в незначительной степени вынашиваемые столько лет мечты?

Могу ли я, реальный я, дворовый приказчик, одержимый сумасшедшей манией величия, заподозривший в себе искру Божью и тайно, настойчиво и годами пытающийся разжечь ее в пламя, быть художником, творцом или должен остаться жалким и смешным графоманом, нулем, значение которого не изменит каприз судьбы, которая из Матейки сделала пана, потому что, должен вам признаться, я не чувствую себя Роджером Тынецким. Вы понимаете меня?

— Нет, — покачала головой Кейт, — во всяком случае не совсем.

— Объясню. Больше не могу быть Тынецким. Перемены застали меня в возрасте двадцати восьми лет, когда я был уже взрослым, со сложившимися взглядами, убеждениями, верой, пристрастиями, надеждами, желаниями, запросами и чувствами, словом, со своей индивидуальностью, которую не поменяет изменившееся материальное и общественное положение человека. Следовало бы отказаться от себя, от всего, кем был, и, отказавшись, стать кем-то совершенно иным. На мой взгляд, это выше человеческих сил, по крайней мере, выше моих. Это было бы равносильно духовной смерти. Порой, мечтая о каком-нибудь волшебном перевоплощении, я задумывался, а хотелось бы мне утром проснуться, например, индийским магараджей, американским миллионером, каким-нибудь известным писателем или королем? И всегда я приходил к выводу, что не хотел бы такого чуда, потому что тогда это был бы не я, а какой-то чужой человек, который мне, Матею из Прудов, неинтересен. Вопреки убежденности многих, а возможно, и вашим предположениям, большая перемена в жизни меня, по крайней мере, не сделала счастливым, хотя помогла во многом: благодаря ей передо мной открылась более прямая и легкая дорога для осуществления своих желаний и удовлетворения стремлений мелкого дворового приказчика, который ночами писал наивные стихи и из услышанных историй составлял повести в надежде, что когда-нибудь, хоть когда-нибудь они появятся в печати… А сейчас вы понимаете меня?

— Да, я хорошо вас понимаю, только не могу передать, как я рада, что вы добились своей цели в жизни.

Он взглянул на нее, и в его глазах на мгновение вспыхнул какой-то яркий огонек. Кейт ждала, что он скажет что-то важное, но он, видимо, изменил решение. Оживление исчезло с его лица. Он задумчиво смотрел перед собой, а потом, улыбнувшись, сказал:

— Это лишь один из этапов, который ведет к цели моей жизни, — пояснил он, пытаясь придать своему голосу легкий и свободный тон.

— И что же это за цель? — спросила Кейт.

Взглянув ей прямо в глаза, он серьезно ответил:

— Счастье.

Ей хотелось подойти к нему, положить руки на плечи и уверять, что он заслуживает счастья и обретет его, потому что он, как никто другой, достоин этого. Однако она совладала с собой и произнесла деловым тоном:

— Так вы начнете готовить роман для постановки на сцене?

— Когда-нибудь. Прежде закончу пьесу, над которой работаю сейчас.

— Пьесу? — удивилась она. — Значит, вы пишете для театра?

— Да-да, и давно. Идея этой пьесы родилась у меня в тот день, когда вы впервые приехали в Пруды на каникулы. Может, вы помните, что тогда во всей округе говорили про пана Ланевского из Сеньчиц, который пытался убить своего сына?

— Что-то припоминаю.

— Это происшествие послужило мне основой вначале для стихов, а потом и для пьесы. Разумеется, прежде чем осмелюсь предложить ее театру, я попрошу вас и ваших друзей прочитать и сделать замечания. Уже сейчас мне кажется, что она лучше, чем «День седьмой», хотя я могу и ошибаться.

Но его опасения были напрасны. Спустя несколько дней Кейт прочла пьесу и по желанию Роджера отдала рукопись Полясскому, сказав при этом:

— Я мало знакома с театром, чтобы выносить приговор, но я совершенно убеждена, что и на вас эта пьеса произведет потрясающее впечатление.

Через две недели в прессе появились публикации о том, что в Национальном театре готовится к постановке пьеса под названием «Глоги». Это будет дебют талантливого драматурга высокого уровня. Автор пьесы молодой, ранее неизвестный писатель Роджер Тынецкий.

Все это время, как и позднее, когда проводились пробы, Кейт в основном занималась судьбой пьесы: составом актеров, декорациями, редактированием. Все это поглощало ее так, что она значительно легче и безразличнее переносила обстановку, которую создавал в доме Гого, становясь все более невыдержанным, все чаще позволяющий себе затевать скандалы.

Тем временем Тынецкий купил себе дом на Саской Кемпе. Это был небольшой, но удобный и красивый дом, выбранный по совету Кейт из нескольких десятков, предложенных ему посредниками. Именно после этого события Гого погрузился в очередной период своего негодования. Прежде всего ему не нравилось, что дом был довольно скромный.

— Со стороны Роджера отвратительная скупость, — издевался Гого, — владея таким огромным состоянием, покупать какую-то хибару, когда мог показать класс и приобрести себе какой-нибудь особнячок в Аллеях Уяздовских, если не целый замок. Любой канцелярист может позволить себе такой дом. — И добавил с иронией: — Деньги попадают в руки людей с пристрастиями приказчика, а потребностями нищего.

Кейт ничего не ответила. Она уже давно выбрала такое поведение по отношению к Гого, отвечая молчанием на проявления его недовольства судьбой. В последнее время жалобы звучали все чаще. Не трудно было догадаться о причинах плохого настроения Гого. Ему постоянно не хватало денег. Уже целый год он не платил по счетам портному, сапожнику и магазину готовой одежды. Дошло до того, что у него закрыли кредит, а судебный исполнитель забрал мебель. Все чаще в квартире появлялись настойчивые кредиторы. Несмотря на это, Гого не изменил свой образ жизни и почти каждый день просиживал в баре. И часто проводил ночи на танцах.

В минуты подавленности он жаловался:

— Я задыхаюсь, задыхаюсь в таких условиях, потому что создан для другой жизни.

Однажды после ухода ростовщицы, которая пришла требовать просроченные проценты, он пришел в неописуемое отчаяние.

— Мне не остается ничего иного, как пустить себе пулю в лоб, и ты вздохнешь с облегчением, избавившись от меня, да и я не буду больше мучиться.

— Тысячи людей живут в условиях во много раз скромнее, — спокойно проговорила Кейт.

— Ах, тысячи, а я вот не умею и не хочу так жить. Это не для меня.

— Каждый так может сказать.

— Не каждый, а именно я. У других есть какая-то надежда, а у меня ее нет. Наоборот, я знаю, что ничего уже к лучшему в моей жизни не изменится. Никакое наследство на меня не свалится, а посему все может стать только хуже.

Кейт пожала плечами.

— Ты забываешь об одном: можно работать.

— Абсурд. Я не создан для работы.

Кейт умолкла. Она давно поняла, что все уговоры бессмысленны.

После первого визита судебного исполнителя Кейт тотчас же решила подыскать себе какую-нибудь работу. Благодаря любезности Кучиминьского, к ней обратилось одно из издательств с предложением заняться корреспонденцией из зарубежных стран, так как она владела языками. Работы было относительно немного. Три раза в неделю по несколько часов она должна была находиться в издательстве, получая за это сто пятьдесят злотых в месяц.

Когда она вернулась домой с оформленным договором и объявила, что с первого числа выходит на работу, Гого возмутился.

— На работу? Моя жена работает?!. Этого еще не хватало. Никогда на это не соглашусь!

— Не понимаю почему, ведь ты же постоянно жалуешься на недостаток денег.

— Но я не хочу иметь их ценой полного деклассирования. Я могу себе позволить, чтобы моя жена не работала.

Кейт с грустью улыбнулась.

— Можешь позволить?

— Да! — прокричал он ей в лицо. — И вообще я запрещаю даже думать о какой-то работе.

— Ты употребляешь слишком громкие слова, мой дорогой.

— Нет, они еще слишком мягкие, — издевался он. — Ты, разумеется, к моему запрету можешь не прислушиваться, но знай, что я найду способ, чтобы тебе отказали в этой должности.

— Ты опоздал, — ответила Кейт спокойно. — Час тому назад я подписала договор.

— Как это? Подписала без моего согласия? Ну, знаешь, я этого не ожидал. Тайком от меня!

— В этом не было никакой тайны. Просто я не говорила, пока все окончательно не решилось, да я и не знала, удастся ли мне получить эту должность. Не думала, что ты будешь возражать, чего, впрочем, я и сейчас не могу объяснить.

Он вскочил и начал метаться по комнате.

— Интересная история. Я уже себе представляю, что станут говорить. Конечно, муж мот, шляется по кабакам, а жену заставляет работать и зарабатывать для него деньги. Красивая ситуация! Будут еще утверждать, что я на твоем содержании. Э, нет, моя дорогая! Нет!

— Если бы ты обращал внимание на то, что скажут люди, то, я думаю, прежде всего постарался бы изменить свой образ жизни.

Гого выкрикнул:

— Не уходи от разговора! Не перебивай! Ты прекрасно знаешь, что не в этом дело. Я даже начинаю подозревать, что ты придумала эту работу мне назло, для того только, чтобы люди обо мне думали как можно хуже.

Кейт усмехнулась.

— Ты так любезен.

— При любом раскладе из этого ничего не выйдет. Договор есть или его нет, работать ты не можешь.

— И все же я подписала договор, — возразила Кейт.

— Скажешь, что сделала это, не согласовав со мной. А лучше всего я сам позвоню им.

— Я бы посоветовала подумать, прежде чем звонить.

— Не о чем думать. Еще не хватало, чтобы мы из-за нескольких злотых бросали тень на наше общественное положение.

— А мне известно, что многие женщины работают. Если тебя так волнует вопрос престижа, вспомни, что работают женщины из лучших семейств. Двоюродная сестра князя Залуцкого работает в банке, панна Ченская — кассир в магазине.

— Пусть себе работают. Они могут себе позволить это, потому что их общественное положение бесспорно и не может вызывать никаких сомнений.

Кейт пожала плечами.

— Я допускаю, что мое тоже.

Гого покраснел.

— Да, изящную ты подбросила мне шпильку. Что ж, это обоснованное разделение твоей и моей репутации. Естественно.

— Вот обидчивость тут совершенно ни при чем. Я не думала ни о каком сравнении.

— Так или иначе, — нахмурил брови Гого, — я буду весьма признателен, если в будущем ты будешь считаться с фактом моего существования и проявишь достаточно лояльности, чтобы предупреждать меня о таких твоих намерениях, которые будут касаться и меня как твоего мужа. А издателю я еще сегодня позвоню и объясню, что это был лишь твой каприз, что ты скучала или что-нибудь в этом духе.

— Мне бы хотелось выполнить договор.

— Нет, Кейт, это невозможно, абсолютно невозможно. Если они потребуют компенсацию, я оплачу, но ты не можешь идти на работу.

Больше Кейт не возвращалась к этой теме.

Однажды они были в гостях у сестры Залуцкого. Тынецкий стал собираться домой, напросился к нему и Гого, чтобы посмотреть, как там все устроено.

— Почему, собственно, вы не заберете в Варшаву машину? — поинтересовался Гого, когда они садились в такси.

— Она мне не нужна, — ответил Тынецкий. — Я люблю ходить, а водить машину не умею, да и в купленном мною доме нет гаража.

Они не были настолько близки, чтобы Гого мог позволить себе открыто высказать свое мнение о поведении Роджера, однако заметить не преминул:

— Вы, пожалуй, самый бережливый человек в Польше.

— Не считаю для себя честью.

— С вашими доходами и расходами вы отложите миллионы.

Тынецкий усмехнулся.

— Меня это не интересует.

— Верно, но в таком случае не могу понять цели этих жертв.

— Все просто. Их нет. Я пи от чего не отказываюсь, ничем не жертвую.

— Вы меня удивляете, — только и сказал Гого.

Визит и разговор с Тынецким окончательно вывели Гого из равновесия. Со всей отчетливостью он представил себе всю бессмысленность того поворота судьбы, который обрек его на нищенское существование, передал имение этому парвеню[19], не умеющему даже пользоваться тем счастьем, которое предоставляет богатство. Вместо того, чтобы сидеть за границей, вращаться в веселом и беззаботном обществе, путешествовать, знакомиться с людьми из высшего света, с международной аристократией, этот осел увяз в Варшаве, купил себе жалкий домишко и проводит там серую, бесцветную, глупую и бесплодную жизнь.

И тут его осенила мысль: в конце концов, у Тынецкого есть иные цели, в чем ему нельзя отказать. Он пишет свои повести, и все, кто разбирается в этом, предсказывают ему большой успех.

Эта мысль все-таки не успокоила Гого, скорее наоборот, она потянула за собой целый ряд последующих, еще более горьких. Этот Тынецкий, которого судьба одарила титулом и богатством, добьется еще и славы. Люди будут считаться с ним не только как с миллионером и наследником одной из известнейших фамилий в Польше, но и с его талантом. Уже сейчас вся компания в «Под лютней» говорит о нем как о будущей знаменитости. Они принимают его с большим интересом и уважением, чем Гого, с которым дружат так давно.

«Не имеет смысла заблуждаться, — думал Гого. — Может, они и любят меня немного, но не уважают. Нужно иметь смелость сказать себе откровенно, что не уважают, а домой приходят лишь для того, чтобы увидеться с Кейт. Да, они восторгаются ее интеллигентностью, вкусом, интуицией художника. Они считаются с ее мнением и с тем, что говорит Тынецкий. Как он, так и Кейт являются для них кем-то, только я — ничто…»

Его охватило чувство пренебрежения и презрения к себе. Нет, он не мог сейчас идти домой.

Войдя во второразрядный ресторан, где не надеялся встретить кого-нибудь из знакомых, и заняв место за столиком в углу, он заказал себе водки. Однако действие алкоголя не улучшало его настроение, скорее наоборот, чувство собственной никчемности еще углублялось.

«Я — нуль, — думал он, — хуже нуля, потому что я дармоед, который самым подлым способом заискивает перед врагом, чтобы тот не лишил меня своей панской милости, своего подаяния. Ну да, потому что, если бы я не оказался в его зависимости, выбросил бы его за дверь. Я же ненавижу его и только старался обманывать себя, что его присутствие мне приятно. Я мерзкая падаль».

Спустя минуту пришла другая мысль.

«А может, все это потому, что в моих венах течет кровь простолюдина, какого-нибудь конюха и какой-то паршивой кормилицы? Мерзость, позор…»

И вновь подкралось сомнение.

«А если не так, если даже не так, то Кейт, несомненно, считает меня таким, хамом, глупцом, рядовой скотиной, нахлебником, а себя, разумеется, божеством, обреченным жить под одной крышей с существом несравненно ниже, не заслуживающим даже жалости. Да, так и есть. Он не однажды читал это в ее глазах, не раз это звучало в ее дьявольски внешне безразличном голосе».

Горечь заливала разум.

«И что самое мерзкое, я бессилен, я ничего не могу сделать или изменить».

Ресторан опустел. Гого встал, оплатил счет и вышел. Он не собирался идти домой. Уже наступил вечер. Улицы заполнились гуляющей, шумной и веселой публикой. Тепло первых дней весны выманило из дома все живые существа, гнездящиеся в тесных домишках. Омерзительная толпа…

Гого свернул в боковую улочку, где столпотворение было поменьше, и просто пошел вперед. Спустя час или два он решил прервать свою бесцельную прогулку и вернулся в надежде, что «Под лютней» застанет хорошую компанию и среди них позабудет свои печальные мысли.

В ресторане действительно было весело. Север Тукалло в хорошем расположении духа гремел анекдотами, как митральеза[20], Полясский, только вернувшийся из Кракова, рассказывал злые сплетни о местном литературном обществе. Все уже прилично выпили. Настроение, однако, не передавалось. Гого тщетно пытался спрятать свое состояние обычной улыбкой.

— Что с тобой? — спросил Дрозд.

— Ничего. Чувствую себя сегодня не очень.

— Так выпей, — посоветовал через стол граф Чумский.

— Пью, — ответил Гого, опорожняя новую рюмку.

Но алкоголь не действовал на него, хотя пил он без меры. Только в «Мулен Руж», куда они перешли после полуночи, он начал хмелеть. Покачнувшись, он едва не перевернул столик, но голова оставалась трезвой, по крайней мере настолько, что ему не удавалось избавиться от гремящих в ней мыслей. И так продолжалось до утра. Он сменил еще три бара, а Ирвинг, Залуцкий, взяв с собой и Гого, поехали в корчму за город.

Когда он возвратился домой, часы показывали девять. В квартире было убрано, все окна открыты, комнаты наполнены солнечным светом. Кейт в своей спальне, сидя за секретером, что-то рисовала.

Остановившись у двери, Гого спросил:

— Пиво в доме есть?

— Есть, — она повернулась, — сказать, чтобы тебе подали?

На ней было черное шерстяное платьице с белым узким воротничком вокруг шеи. От нее веяло чистотой и холодом. Она напоминала монахиню.

— Ты что, собираешься в монастырь, — усмехнулся он с сарказмом. — Не для того ли, чтобы морально придавить мужа, который в подметки не годится. Не так ли?

— Сейчас я принесу тебе пиво, — встала Кейт.

— Подожди, не горит. Что ты тут рисуешь?

— Это проект планировки сада.

— Какого сада?

— Возле дома Тынецкого, — ответила она и хотела спрятать рисунок, но Гого вырвал его из рук.

— Ты не будешь проектировать никаких садов! — закричал он. — Я не хочу этого! Понятно?!.

— Понятно, — спокойно кивнула головой Кейт. — Ты думаешь, что я пьян, да?

— Не считаю, что ты трезвый, — заметила она спокойно.

— Так вот я трезвый! Достаточно трезвый, чтобы сказать, что я думаю о тебе и о твоем ангельском высокомерии.

Кейт обратилась к нему с готовностью к примирению:

— Конечно, Гого, ты можешь, как всегда, угостить меня порцией грубостей, но подумай, нужно ли это, ведь тебе известно, что меня это не заденет, и знаешь также, что я не могу серьезно воспринимать то, что ты говоришь в таком состоянии. Ты лишь портишь себе нервы. Так зачем?

— Зачем?.. Зачем?! — громко расхохотался Гого. — Ты — потрясающа!.. Да потому что я уже задыхаюсь!

— От чего?

— От твоего высокомерия, зазнайства, от твоей идиотской самоуверенности, которая может довести до бешенства!

Топнув ногой, он швырнул шапку на пол.

— Послушай, Гого, — произнесла она ровным тоном. — Я всегда готова прислушаться к твоим замечаниям в соответствии с обязанностями жены и постараюсь учесть их в будущем. Однако прошу тебя не заставлять меня выслушивать эти замечания, когда ты делаешь их в такой грубой форме и когда ведешь себя подобным образом.

— Я — хам?.. Что?..

— Ты настроен поссориться и хочешь закатить сцену, которая закончится, как все предыдущие. И не себя, а тебя я хочу от этого уберечь.

— Советую больше заботиться о себе.

— У меня нет причин, Гого, потому что не меня оскорбляют и унижают такие вещи.

Его лицо исказила ирония.

— Естественно! Тебя из твоего поднебесья ничто не сможет стянуть до моего приземленного уровня! Мне следует перед тобой распластаться, бить, раболепствуя, поклоны и провозглашать здравицу?!

— Успокойся, Гого, и ложись отдохни сейчас, а поговорим после.

— К черту разговоры! — закричал он, грохнув кулаком по столу. — Мне не о чем с тобой говорить! Я хочу тебе сообщить, что с меня хватит! Понимаешь, хватит?! Я не собираюсь и дальше терпеть твои капризы!

Из кухни донесся стук входной двери: служанка вернулась из города.

Кейт сказала:

— Прошу тебя, Гого, не повышай голос.

— Это уж как мне понравится! Хочу кричать и буду кричать!

— Неужели тебе нужно, чтобы Марыня и все соседи…

— Какое мне дело до всех соседей! — еще громче закричал он. — Боишься, чтобы не узнали, что вместо молитв над твоим совершенством я могу кричать на тебя?

Она покачала головой.

— Ты не на меня кричишь, ты кричишь при мне.

— На тебя кричу! Именно на тебя, ты… ты… пустая кукла! Ты комедиантка, святоша!

— Постарайся взять себя в руки, — умоляющим тоном обратилась она.

— Ах, взять себя в руки? Еще никогда так прекрасно, как сейчас, я не владел собой. Мне бы хотелось, чтобы ты поняла, что я совершенно трезв, но решил, наконец, покончить со всем этим: твое самолюбие, твои капризы, беспочвенная сверхъестественность! Это же можно со смеху умереть, глядя на тебя! Вообразила себя чем-то неземным, ангельским, каким-то чудом! Если несколько дураков заигрывают с ней, подумала, что королева, а все остальные недостойны ее взгляда и должны замирать от счастья, когда их светлость соблаговолит одарить улыбкой!

Изо всей силы он подфутболил лежавшую на полу шапку и заорал:

— Ну не наглость ли это! Самое настоящее бесстыдство! Мания величия, доходящая до кретинизма! Смотришь на меня свысока, презираешь меня, а кто ты сама?! Примитивная женщина, как миллион других: те же руки, тот же живот, такая же пустая голова, в которой, как гвоздь, торчит мания величия, те же ноги и те же части тела, которые служат для размножения всем самкам: женщинам, кобылам, сучкам… Да, сучкам! Жрешь так же, как другие, и так же ходишь в сортир. Ха… ха… ха! Не приглашение ли это на Олимп? На Парнас? А может, тебе для этой функции соорудить в центре города пьедестал? Ты же все делаешь, как на пьедестале! Ха… ха… ха… чтобы все восхищались тобой и преклонялись… Эх ты, дурочка! Думаешь, что ты такая единственная?.. Миллионы подобных гусынь! Да-да, гусыни, а ты — самая худшая, потому что напыщенная, разбухшая от своего воображаемого совершенства, которое позволяет тебе помыкать, топтать, пренебрегать. Ты… ангелочек!!!

Кейт стояла молча, не пытаясь остановить его. Еще никогда прежде он не позволял себе устраивать такой скандал, такие оскорбления, выкрикивать такие обидные слова в ее адрес. Был он, несомненно, под действием алкоголя, но не пьян. И вдруг пронеслась мысль: «А может, он сошел с ума?» Она не могла объяснить себе такого грубого взрыва. Она чувствовала себя точно загипнотизированной под градом выкрикиваемых им обвинений и ругательств. Не могла она сдвинуться с места и оторвать глаз от его лица, красного, вспотевшего, искривленного злобой.

Ненавидящий взгляд налитых кровью глаз Гого, казалось, парализовал Кейт. Ей не было страшно, она даже не удивилась, потому что это не стало для нее неожиданностью. Она видела его взлохмаченные волосы, резкие движения рук и пену в углах рта. Он был отвратителен, просто мерзок, насколько можно было себе представить, но внутренне она постаралась быть объективной и рассудительной.

Гого тем временем кричал все громче, электризуясь собственным возбуждением, выплескивая из себя всю злобу, все отчаяние, все пекло, которое полыхало в нем месяцы, чтобы довести его до белого каления и выплеснуться через край.

В бешенство его приводила безучастность Кейт, ее молчание, ее незамутненный взгляд, спокойное лицо. Его дразнило чувство, что кто-то как бы со стороны присматривается к ней и к нему, к ней, невозмутимой, гордой и красивой, и к нему, жалкому животному. Если всегда он видел в ней существо необыкновенное, то сейчас она показалась ему чем-то совсем уж недосягаемым. Если он любил ее, то в эту минуту, вопреки собственным словам, мог бы молиться на нее, если всегда восторгался ее красотой, сейчас она была самой красивой, неправдоподобно прекрасной в своем страшном спокойствии королевы, перед которой он мечется, как взбунтовавшийся пленник, как богохульник, оскорбляющий божество, которое не нуждается в почитании и поэтому еще более величественно. Да, богохульник, потому что каждым словом глумился над ней и над своей любовью, тем самым желая сломить ее, лишить достоинства, сравнять с землей, потому что только в уничтожении ее превосходства у него могла быть какая-то надежда. Сейчас он освободится от ее власти, вот он уже чувствует блаженство преимущества. Он должен увидеть ее плачущую, маленькую, слабую, умоляющую пожалеть ее, униженную, раздавленную.

Кровь заливала мозг, и он сам уже не знал, где рассуждения, где экзальтация, а что было жаждой исполнения святотатства. Он уже не слышал даже собственного крика.

— Ну, что ты стоишь как статуя воображаемой богини! — орал он. — Что за глупая мина! Отвечай, когда тебя спрашивают, иначе я тебя сейчас научу повиновению! Так ты поняла, девка?! Говори, потому что я сделаю тебя разговорчивой! Ну, говори…

Кейт даже не вздрогнула. И тогда он подскочил к ней с криком:

— Получай, получай! — и изо всей силы ударил ее по лицу.

Она качнулась, но не упала. Гого, прижавшись к стене плечами, смотрел на Кейт. Она по-прежнему неподвижно стояла на середине комнаты в черном платье с застегнутым белым воротничком, невозмутимая и чужая, а ее ясный спокойный взгляд не выражал ни гнева, ни ненависти, ни боли, ни презрения. Он не выражал ничего. В ее сапфировых глазах было какое-то убийственное отсутствие и безразличие.

И в эти минуты Гого понял, что все потеряно, что уже ничего не сможет построить из того, что разрушил. А еще он представил, что та жалкая видимость счастья и то, что предлагала она ему вместо любви, выполняя обязанности жены, страшно его угнетали, казались ему пыткой и обидой, однако имели огромное, не поддающееся измерению значение: он мог говорить ей о своих чувствах, она принимала его ласки и поцелуи, мог касаться ее светлых волос, слушать ее голос, быть рядом с ней и мог любить ее. Боже, это были сокровища, которых ничем заменить он не сможет, которым просто нет цены.

А сейчас все кончено. Возврата нет. Он понимал это, чувствовал, знал, не обольщаясь надеждой, что сможет вернуть, сумеет вымолить хотя бы крупицу.

И если сейчас он бросился перед ней на колени, если среди слез и рыданий с мольбой заклинал ее самыми нежными словами о прощении, то не делал это в надежде выпросить помилование, а лишь из-за неодолимой необходимости выдавить из себя безграничное сожаление, боль и желание покаяться.

Она не прерывала его и продолжала молча стоять, Однако, когда он попытался обнять ее колени, она отстранилась и тихо сказала:

— Лучше ударь меня, но не прикасайся ко мне.

Гого умолк и спустя минуту тяжело поднялся с колен. Постояв какое-то время у двери, он вышел, не проронив больше ни слова. Она слышала его шаги в столовой, потом в кабинете, снова в столовой и в ванной, куда он вошел, закрыв за собой дверь на ключ.

Кейт провела по лицу рукой и почувствовала боль. Взглянув в зеркало, она увидела под глазом красное пятно. Верхняя губа была разбита и опухла. Она промыла ранку одеколоном и припудрила лицо, а потом села и стала думать, как ей следует поступить. Проще всего было бы немедленно собрать вещи и уехать, уехать куда угодно: в Краков, в Торунь или во Львов, потому что переехать в гостиницу означало бы раскрыть скандал, подвергнуться расспросам и сплетням. Но для этого была необходима достаточная сумма денег, которой у Кейт не было. В ее распоряжении оставались лишь квитанции из ломбарда и драгоценности тетушки Матильды, но они хранилась в банковском сейфе, и чтобы заложить их, потребовалось бы несколько дней. Существовала еще и другая причина, из-за которой Кейт не хотела уезжать: она обещала Тынецкому обустроить его дом и сад. Ей очень хотелось выполнить свое обещание.

Думая об этом, она вдруг почувствовала какой-то неприятный запах. Возможно, она бы не обратила на это внимания, если бы не то, что запах становился все сильнее. Внезапно она поняла: из ванной комнаты распространялся газ.

«Этого еще не хватало», — подумала она с отвращением. Выйдя в прихожую, она постучала в дверь, но ответа не последовало.

— Прошу тебя, открой, — сказала она решительным тоном, но ей по-прежнему отвечала тишина.

Подвинув стул, она встала на него и, задержав дыхание, открыла окошко над дверью. Гого лежал, не сняв пальто, в пустой ванне. Прошло несколько минут после того, как он вошел и открыл кран газа. Отравиться еще было невозможно при такой утечке сквозь щели в двери. Он просто спал.

Кейт открыла дверь в столовую, а там и окна, после чего вошла в кухню.

— Марыня, я беспокоюсь. Пан уснул в ванне и, видимо, забыл перекрыть газ. Я не могу войти туда и думаю, не пригласить ли слесаря.

Марыня взглянула на нее и пожала плечами.

— Я бы на вашем месте не вызывала.

— А как открыть? Может быть, ты пролезешь через окно?

— А зачем?

— Так я же говорю, что пан может отравиться.

Служанка воскликнула:

— Невелика беда!

— Марыня!

— А это правда! У меня ж все нутро переворачивается, как посмотрю на мучения пани. Пьяница, прохвост, по ночам шатается, а потом является и скандалит. Зачем он вам? Вы найдете себе сто лучших.

Кейт нахмурила брови.

— Марыня, я не спрашиваю, что ты думаешь, а лишь о том, как можно открыть ванную.

— А зачем? Сам хотел, сам получил.

— Марыня, это грех! Как можно так говорить?

— Пусть будет и грех. Лучше согрешить, чем смотреть на все это. Я бы на месте пани и пальцем не пошевелила.

— Марыня, сейчас же иди за слесарем.

Служанка, помедлив, сказала:

— Если вы уж так хотите, то нет нужды выламывать дверь. Достаточно повернуть ручку счетчика в коридоре, и газ будет перекрыт во всей квартире. Только вот на чем я буду готовить обед?

Кейт уже не слушала ее.

«Как это не пришло мне в голову!» — думала она, перекрывая газ.

Она еще раз заглянула в ванную. Гого спал.

Спустя какое-то время остатки газа улетучились, и Кейт снова остановилась перед зеркалом. Следы побоев обозначились еще отчетливее.

Кейт задумалась и, наконец, решила не делать поспешных выводов и не принимать скоропалительных решений. Самым важным было избежать скандала любой ценой.

Пройдет время, и нужно будет поговорить с Гого о разводе. Во всяком случае, это должно произойти без шума, спокойно, не привлекая внимания.

Проснулся Гого около двенадцати. Из ванной он пошел в свою комнату и позвал служанку.

— Марыня, передай пани, что я не приду к обеду. У меня дела в городе.

Переодевшись, он ушел, потому что не хватило смелости разговаривать с Кейт, не зная о ее решении и захочет ли она вообще разговаривать с ним. Часть дня он просидел в маленькой кофейне, а около пяти позвонил домой.

К телефону подошла Кейт.

— Это я. Скажи честно, мое присутствие в доме не будет для тебя слишком неприятным?

— Очень хорошо, что позвонил, — услышал он голос Кейт. — У нас пан Полясский, пан Тукалло и скоро должен подойти князь Залуцкий. Им очень хочется сыграть в бридж.

Он все понял и молниеносно ответил:

— Конечно, сейчас же возвращаюсь, но поскольку я не смогу в их присутствии, Кейт, то хотел бы сейчас пообещать, что…

— Так мы ждем, — прервала она его и положила трубку.

Гого оплатил счет и вышел. Да, остаток иллюзий, которые вопреки здравому смыслу еще теплились у него, развеялись как дым. Совершенно четко она установила границу их отношений, которые лишь для окружающих должны оставаться прежними.

«Она никогда и ни за что не простит», — думал он.

Гого хорошо знал, что никакое раскаяние, никакие клятвы, никакая жертва не смогут вернуть уже не то что ее, но даже получить формальное прощение. Он изучил ее достаточно хорошо и знал, что в ее характере нет места жалости. Ему было ведомо и то, что Кейт сделает все и пойдет на любые уступки, чтобы ситуация не стала достоянием широкого круга людей. Поэтому сам факт, что в присутствии посторонних в квартире она спокойным и доброжелательным тоном приглашала его домой, не вызвал у него удивления.

Впрочем, и Гого со своей стороны старался вести себя так, будто между ним и женой ничего не произошло. Но ему это удавалось значительно труднее.

Как только он вошел, то ужаснулся при виде Кейт: лицо ее украшал выразительный и большой синяк, верхняя губа опухла.

«Я преступник, самое мерзкое животное», — думал он, приветствуя приятелей и изо всех сил стараясь держаться как можно естественнее.

Однако с этой задачей он справлялся не очень успешно. Спустя несколько минут Тукалло спросил:

— Что это ты такой кислый сегодня?

— Я?.. Вовсе нет. Правда, меня… зуб немного беспокоит, пломба выпала. Я как раз был у врача… у дантиста, а это никому не доставляет удовольствия.

Брови Тукалло поползли вверх.

— Адам, здесь следует задуматься, — обратился он с серьезным видом к Полясскому.

— О чем именно?

— Сопоставим факты: Гого пил всю ночь, что не вызвало восторга у его жены. Это раз. Друзья приходят к ним и видят ее с синяками. Он отсутствует, потому что ему пришлось бежать к зубному врачу спасать свои зубы. Это два. Какие же выводы? Подключи свое авторское воображение! Правда, у нас есть информация, что пани Кейт упала и ударилась, а еще, что Гого съел свою пломбу. Не видишь ли ты простого объяснения? Что? Представим сцену в том же кабинете, залитом мягким светом весеннего утра. Вот Гого, который возвращается к домашнему очагу, вздыхая по своей весталке и не зная, что она превратилась в грозную фурию. И дальше, пренебрегая правилами математики о прямой линии и законом физики о гравитации, Гого по спирали ввинчивается в комнату. В дверях его встречает прекрасное создание в недвусмысленной позе, в результате чего Гого теряет два резца, один клык и три коренных зуба. Желая защититься от дальнейших ударов, он устремляется в бой. Первый раунд отмечен правым боковым на лице жены, во втором Гого повержен на помост. Служанка, исполняющая роль как судьи, так и секунданта, выливает на него ушат воды и считает до десяти. На счет «девять» Гого поднимается. В следующих раундах он теряет остатки зубов и хорошее настроение. Последним усилием он выигрывает бой, нанося удар по другой щеке, оставляя на ней заметный след, и прямо с ринга отправляется к ближайшему зубному врачу за вставной челюстью, чтобы успеть к приему милых друзей и встретить их очаровательной улыбкой.

Смеялись все, а Полясский сказал:

— Нет, Север, несмотря на богатую фантазию, я не могу себе представить такую сцену. Пани Кейт, борьба. Это полная чепуха. И Гого… Нет, извини меня, но я дал бы голову на отсечение, что он ни на одну женщину не смог бы руки поднять, а уж на пани Кейт тем более.

Побледневший Гого слушал рассказ Тукалло и улыбался так, что это больше походило на гримасу от боли, а не на улыбку. Он дрожал при мысли, что его выдаст вид. Однако, по всей вероятности, абсурдность домыслов Тукалло для всех, не исключая самого автора, была так очевидна, что никто не принимал их всерьез.

Разговор плавно перешел на другие темы, и вскоре мужчины сели играть в бридж. Перед самым ужином появились Иоланта и Тынецкий.

— Мы по дороге заглянули на несколько минут, — сказала Иоланта. — Идем в мастерскую мазилы Подуньского, который своими декорациями собирается испакостить пьесу пана Роджера. О, Кейт, что с вами случилось?

— Ах, это мелочь, — шутливо ответила Кейт.

— Вы попали в автокатастрофу?

— В оконную, — поправила она с улыбкой. — Вешала гардину и потеряла равновесие. Если кто-то неловкий, то должен пожинать плоды.

— И так ударились об пол? — с недоверием спросила Иоланта.

— О перевернувшийся стул, с которого я и упала. Так вы идете смотреть декорации? Они уже готовы?

— Только проекты, — пояснил Тынецкий. — Но почему вы сами занимаетесь этими делами, ведь вы же могли искалечиться. Видимо, очень больно?

— Не беспокойтесь о пани Кейт! — крикнул от стола Тукалло. — Она получила реванш. Не верите, так попросите Гого, чтобы он показал свою искусственную челюсть и объяснил, что случилось с его собственными зубами.

Иоланта подошла к столу.

— Не понимаю, — сказала она.

— Ага, — рассмеялся Полясский. — Север придумал забавную историю о том, что они подрались.

— Это действительно забавно, — заметила Иоланта, не сводя глаз с Гого.

Иоланта с Тынецким еще четверть часа посидели и ушли. Оказавшись на улице, Иоланта не могла сдержать гнев:

— Ох, скотина, ну и скотина!

— О ком вы говорите? — искренне удивился Тынецкий.

— О нем, о ком же еще.

— Почему?

— Ну, знаете, я считала вас более сообразительным.

Тынецкий подумал и покачал головой.

— Извините, но я по-прежнему ничего не понимаю.

— Как это? — возмутилась она. — Неужели вы верите в эту сказочку с гардинами?

— Означает ли это, что… — заговорил он изменившимся голосом.

— Это значит, что эта скотина Гого бил ее.

Воцарилось молчание. После длинной паузы Роджер тихо сказал:

— Я не могу поверить. Это было бы чудовищно.

— Уверяю вас, я же видела его глаза, когда рассказывали о случившемся.

— Но внешне они в добром согласии.

Иоланта рассмеялась.

— Ох уж эти мужчины с их способностями замечать и чувствовать настроение!

— Они ведь разговаривали между собой и улыбались, — оправдывался Тынецкий.

— Да, но как? О, меня не так легко провести. Могу поклясться, что он избил ее.

— Это невозможно, совершенно невозможно, — голос его дрожал. — Вы только подумайте, как можно ее ударить? И за что? Почему и при каких обстоятельствах?

— Господи, — пожала плечами Иоланта. — Я не ясновидящая. Можно просто предположить, что он вернулся пьяный и хотел заняться с ней любовью, а она, допустим, защищалась. Женщина может принудить себя быть покорной даже самому омерзительному для нее мужчине, а я уверена, что Гого уже давно вызывает у Кейт омерзение. Но на этот раз, я думаю, произошло что-то совсем неприличное. И тогда он пустил в ход кулаки.

Они долго шли молча. Вдруг Тынецкий остановился.

— Я прошу вас извинить меня, но… вы бы не согласились отложить осмотр декораций на завтра или на другой день?

— Я согласна, пан Роджер. Для меня это не имеет особого значения. Следует признаться, что и я не в состоянии сейчас разглядывать творения несчастного пачкуна.

Он снял шляпу. Она подала ему руку.

— До свидания.

— Еще раз прошу извинить меня.

— Не за что, — она задержала его руку. — Но у меня есть предложение: проводите меня домой и оставайтесь на чай. Я не настаиваю и даже не смею уговаривать вас, если нет настроения. Мне показалось, что вас не утомит мое общество. За чаем и поговорим…

— Спасибо, — начал он, — но мне кажется, что я не смогу быть интересным собеседником сегодня.

— Мне всегда нравилось ваше общество. У нас с вами ведь нет неотложных дел. Пойдемте.

Они повернули в сторону дома Иоланты, почти не разговаривая. Уже в мастерской она обратилась к Роджеру:

— У меня для вас задание: разожгите огонь в камине, а я тем временем приготовлю чай.

Посуетившись в соседней комнате, она вскоре вошла и придвинула к камину низенький столик, поставив на него два прибора.

— У нас будет почти семейный ужин, — пошутила Иоланта, — скромно и с плохим настроением. А знаете что, давайте-ка мы выпьем чего-нибудь покрепче, нам обоим это не помешает.

— Охотно, пани Иоланта.

После четвертой или пятой рюмки она сказала:

— Спасайте ее.

Он вздрогнул и нахмурил брови.

— Я?.. Почему я?..

— Потому что вы любите ее.

Он сделал движение рукой, точно хотел возразить, но не произнес ни слова. Только после долгого молчания спросил:

— А вы позволили бы вмешиваться в свою жизнь каждому, кто в вас влюблен?

— Вы неверно ставите вопрос.

— Вовсе нет. Я смотрю совершенно трезво. Односторонние чувства не дают никакого основания, малейшего права для какого бы то ни было вмешательства.

— Если только они односторонние, — подчеркнула пани Иоланта.

Он взглянул на нее и отвернулся.

— Они действительно такие.

— Я не разделяю вашего мнения, потому что видела Кейт в обществе многих мужчин и уверяю вас, что ни один из них не интересен ей так, как вы.

— Этого мало.

— Да, но время работает на вас.

Роджер покраснел.

— Кроме того, вы же какие-то родственники, вот и ваше право.

— Этого недостаточно. Я не представляю себе, как бы я мог обратиться к своей кузине.

— Мне казалось, что вам не занимать смелости.

Он усмехнулся.

— Оснований мне не хватит.

— А вы просто устройте развод, ведь нужно же кому-то подумать о ее положении. Насколько мне известно, у нее нет состояния. Достаточно было бы финансовой помощи, которую от вас, как от кузена, она может принять. Невозможно же обрекать ее жить под одной крышей с человеком, который бьет ее. Вы должны посоветовать ей подать на развод.

Он покачал головой.

— Кейт сразу закроет мне рот словами: «А я вовсе не собираюсь разводиться. Как это вам пришло в голову?».

— Скажите, что не только вы, но и другие в компании догадываются о ее мучительной жизни с Гого.

— Это может только рассердить ее.

— Ну, если вы не хотите, я могу с ней поговорить. Мне кажется, что она верит в мою добропорядочность.

Он задумался.

— Все равно, пани Иоланта, я сомневаюсь, чтобы она захотела говорить не только с вами, но и вообще с кем бы то ни было на эти деликатные темы. Я полагаю, что она стократно готова терпеть самые невыносимые условия, только бы не давать повода для обсуждения и сплетен.

— Вы правы. В этом она вся.

— Вот видите.

— Но можно постараться повлиять на нее.

— Я в это не верю.

Он молча курил.

— Если речь идет об огласке, — заговорила Иоланта, — то она возникла бы в случае отказа Гого от развода.

— Разумеется.

— А разве нельзя склонить его уступить добровольно?

— Не думаю.

— Он слабый и бесхарактерный человек, — заметила Иоланта.

— Да, но вы забываете, что он любит ее.

Иоланта не сдержалась:

— Любовь такого пижона гроша ломаного не стоит.

— Для него стоит.

— Вы считаете, что решить этот вопрос мирным путем не удастся?

— Не знаю, но подумаю об этом. Во всяком случае я вижу здесь единственный выход.

— Вы преувеличиваете. Я поговорю с Кейт, и вот увидите, что мы сумеем достучаться до ее души.

— Я прошу лишь об одном… — начал он.

— О чем?

— Не упоминайте обо мне в разговоре. Мне бы не хотелось, чтобы она знала или могла догадаться, что мы обсуждали эту проблему с вами.

— Я могу это обещать вам.

— Спасибо.

Он встал и попрощался. После его ухода Иоланта сразу же позвонила Кейт и договорилась о встрече следующим утром.

— У меня к вам много вопросов. Я приду пунктуально к одиннадцати, — предупредила Иоланта.

Когда на следующее утро сна пришла, то застала Кейт в постели и сразу поняла почему: синяки на лице стали так заметны, что Кейт не хотела показываться никому. Окна в спальне до половины были зашторены.

— У меня болит голова, — объяснила Кейт.

— Это тоже результат вчерашних событий? — спросила пани Иоланта.

— О чем вы говорите?

— А о том случае с гардиной. Бедняжка, вам так не повезло. — Она присела на краешек кровати и добавила: — Мне интересно, как будут разворачиваться события дальше. Следует предположить, что все будет иметь развитие.

Через день у вас может сломаться рука, потом последует перелом ребер, а позже дойдет очередь, чтобы раскроить череп. Не знаю уж, что еще…

Кейт зажмурилась под впечатлением услышанного, но быстро справилась с собой и усмехнулась.

— Вы полагаете, что я постоянно буду падать со стула?

— Нет, Кейт, допускаю, что ваша инертность приведет к тому, что сами стулья начнут падать на вас. Такие явления идут по нарастающей. Я знаю, что огорчаю вас, вмешиваясь в ваши личные дела, которые вам хотелось бы спрятать от чужих глаз. Но я, независимо от того, кем вы меня считаете, чувствую духовную близость с вами. Я все вижу и не могу молчать. Мне кажется, что вы совершаете большую ошибку, позволяя Гого дойти до такого. Это животное осмелилось ударить вас! Ударить! И долго еще вы будете терпеть это? Неужели вы позволите обнаглеть ему до такой степени, что он будет ложиться к вам в постель и кулаками добиваться ваших ласк. У меня большой опыт, и прошу вас поверить мне, Кейт, что такие ситуации идут по нарастающей. Как сутенер проститутку, он бьет вас уже сейчас. Где гарантия того, что когда у него не будет денег, он не станет отправлять вас зарабатывать их?!

— Хватит, довольно, перестаньте, пожалуйста, — прошептала Кейт.

Но Иоланту трясло от негодования, и она, разгоряченная собственными словами, говорила с еще большим возбуждением.

— Если кулаками он получает ваше тело, наверное, не колеблясь, захочет получить его для других. Он отъявленный негодяй, даже хуже сутенера, потому что у сутенера есть какой-то характер, воля, мужские черты, а что такое Гого… Я не могу понять, как вы, так хорошо разбирающаяся в людях, могли выйти за него замуж, ведь вы встретите сто, тысячу других, каждый из которых будет несравненно лучше и достойнее.

Кейт постепенно приходила в себя, а потом спокойно ответила:

— Я не знаю, почему вы предположили, что мой муж ударил меня?

— Это не предположение, это уверенность, — перебила Иоланта.

— Думаю, что не совсем уверенность. Мне кажется, что она возникла в результате предвзятого отношения пани к моему мужу.

— Предвзятого отношения?!

— Извините, но я не люблю красивых слов, а что ваше мнение называю предвзятым, то это не без основания, потому что только так можно объяснить приписывание тех отрицательных черт человеку, о которых вы говорили. Уверяю вас, как и у любого другого, у моего мужа есть много достоинств. Вы же сами когда-то признали, что он великолепно воспитан, что умеет быть тактичным, что его нельзя упрекнуть в отсутствии интеллигентности.

— Ниже среднего уровня, — возразила Иоланта.

— А кроме того, у Гого очень доброе сердце. Нет-нет, вы не смейтесь. Я уверяю вас, у него золотое сердце, он I чуткий, нежный и никогда, ни на мгновение не переставал любить меня. Вот видите, как парадоксально, неправдоподобно сказанное вами, что он мог меня ударить или вообще воспользоваться силой, чтобы получить то, в чем я никогда даже не собиралась ему отказывать.

Она говорила так спокойно и так убедительно, что пани Иоланта пришла в замешательство.

«Неужто я не сумела узнать ее до конца, — думала она. — Неужели Кейт действительно была слепа и глупейшим на свете образом влюбилась в этого идиота, влюбилась до такой степени, что готова покорно сносить его побои?»

Но у Иоланты не было ни малейших сомнений, потому что она видела Гого насквозь, а вчера окончательно разоблачила его.

Не торопясь, она закурила и сказала.

— В самом деле я согласна, дорогая Кейт, что ситуация выглядит парадоксально. К тому же, следует признаться, что я не могу в ней сориентироваться, потому что вы принадлежите к числу искренних людей, и, мне кажется, что и на этот раз вы говорите искренне, если речь идет о формальной стороне. Но тем старательнее за этой условностью вы скрываете суть, а по сути вы несчастны, глубоко несчастны, и виновник этого несчастья — Гого. Нет-нет, ВЫ не можете его любить! Это абсурд, вы же ненавидите его. Я готова поклясться в этом, как и в том, что следы на вашем лице его рук дело. Он вас бил, вас, которой можно ноги целовать, которую нужно окружить теплом и обожанием защитить от всего грубого, жесткого, шумного… Ох, Кейт, Кейт, Кейт…

Ее голос надломился, и она только всматривалась в Кейт, судорожно сжимая ее руку.

— Чего вы хотите от меня? — прошептала Кейт.

— Я хочу вас спасти!

— Меня не нужно спасать…

— Нужно, но почему вы этого не хотите?

Кейт печально улыбнулась.

— Если бы даже было так… какой же для меня выход?

— Ах, Кейт! Что может быть проще? Разведитесь с ним.

— Вы забываете, что он никогда не согласится.

Иоланта просто разозлилась.

— Да пусть не соглашается! Любой суд разведет вас без согласия мужа, который бьет свою жену.

Кейт покачала головой.

— Я бы скорее предпочла умереть, чем публично сказать, что мой муж… что меня ударил… если бы даже это было правдой.

— Ну, хорошо, — нетерпеливо перебила Иоланта. — Если вам кажется чем-то унизительным, что какой-то хам, какой-то извозчик или даже конь извозчика может ударить вас…

— Здесь речь идет о моем муже, — подчеркнула Кейт.

— Ладно, хорошо, — повторила Иоланта. — Развод можно отложить. Время само рассудит. Но вы не можете подвергать себя опасности в дальнейшем, ожидая нападения этого животного. Вы просто уйдите отсюда и уезжайте. У вас есть на это и право, и возможности: ваши родственники, знакомые, друзья. Даже выезд из Варшавы необязателен. Я была бы, например, счастлива, если бы вы переехали ко мне.

Кейт слушала ее с полуприкрытыми глазами.

— Так как? — настаивала Иоланта. — Кейт, дорогая, не отказывайтесь.

— Пани Иоланта, — начала Кейт, — я искренне благодарна вам за доброжелательность. Поверьте, я тронута вашей заботой. Но вы говорите об этом так, точно все уже решено.

— Но должно быть решено, — сказала Иоланта.

— Однако это не так. Признаться, меня посещают разные мысли после некоторых ситуаций, которые, мне кажется, случаются во многих семьях. Однако я не пришла к определенному решению. И все-таки задумаюсь над вашим советом и вашим предложением, но сразу же должна вас предупредить, что мне кажется невозможным воспользоваться ни тем, ни другим, во всяком случае я уверена, что наш разговор не будет разглашен.

— Вы можете на меня положиться, — заверила Иоланта. — Я очень вас прошу подумать.

И без просьбы Иоланты Кейт уже не могла думать ни о чем другом. Она не призналась, что сделала для себя единственный вывод, приняв решение: она должна расстаться с Гого, но в какой форме и когда это должно случиться, она еще не дала себе ответа. Идея переехать к Иоланте казалась ей менее целесообразной и ненужной. Зная характер Гого, она понимала, что он будет предпринимать постоянные попытки, чтобы встретиться или поговорить. Находил бы ее, простаивал у дверей, не давал покоя звонками, письмами и цветами или устроил бы самоубийство, как вчера в ванной.

Кейт была достаточно выдержанной, но в последнее время нервное состояние достигло критической точки, и она понимала, что дольше не сможет справиться с такой ситуацией. Нужно было принимать какое-то радикальное и окончательное решение. Таким мог бы стать отъезд в неизвестном Гого направлении. Но с другой стороны, немедленный отъезд она даже не рассматривала. Невозможно было покинуть Варшаву перед премьерой пьесы Тынецкого, а еще ей хотелось выполнить свое обещание и довести до конца обустройство его дома. Обе причины были достаточно важны, чтобы серьезно повлиять на ее решение.

Задумывалась она и над тем, чего можно ожидать от Гого, если останется на две-три недели с ним под одной крышей. Пока он вел себя сдержанно. Не старался видеть ее и не навязывал своего общества, поэтому Кейт ни на минуту не вспоминала об опасениях Иоланты по поводу нового нападения со стороны Гого. Зато следовало считаться с вероятностью, что когда-нибудь ночью, вернувшись домой пьяным, он захочет войти в ее спальню. Она, правда, закрывала дверь на ключ, но одна лишь мысль о том, что он мог бы осмелиться и позволить себе уже не ломиться в нее, а просто постучать, наполняла ее отвращением и казалась самым страшным оскорблением.

Поэтому она решила поговорить с Гого и предложить ему определенные условия. На следующее утро она вошла в кабинет, где он что-то писал за столом. Услышав ее шаги, он молча встал. Вид у него был как у побитой собаки.

— Нам нужно обсудить наше будущее, — сказала она без вступления. — Тех несколько дней, которые у нас были, чтобы подумать, я полагаю, достаточно, чтобы мы могли говорить спокойно и трезво.

— Да, Кейт, — прошептал он.

— Ты сам хорошо понимаешь, что ничто нас уже связывать не может. Мне бы хотелось избежать скандала. Как ты заметил, наши знакомые догадываются, а некоторые совершенно уверены, что то, что произошло между нами… Хотя не это самое главное. Самым главным я считаю сохранить видимость приличия и не вызвать пересудов нашим разводом.

— Разводом?.. Значит, решила… расстаться со мной?

Он удивленно посмотрел на нее.

— А что иное я могла решить?

Гого покачал головой.

— Не знаю. Для меня ясно лишь одно: я этого не переживу.

Кейт нахмурила брови.

— Извини, но это твое личное дело. Что касается меня, то мне уже совершенно безразлично.

— Я это знаю, — ответил он хмуро. — Но тебе следует понять, что на развод я никогда не соглашусь.

— Ну и чего ты добьешься этим?

— Все весьма относительно.

— Ты ведь не допускаешь, что отвращение к тебе, которое переполняет меня, когда-нибудь пройдет?

Гого молчал.

— Так что же даст тебе твое упрямство?

— По крайней мере то, что я смогу видеть тебя, у меня будет сознание твоей близости. Насколько мне известно, и тебе этот развод из личных побуждений не нужен: ты же не собираешься искать другого мужа. Так что тебе мешает оставаться под одной крышей? Или твое отвращение ко мне так велико, что сам факт проживания со мной кажется тебе кошмаром? Я же не требую и не жду от тебя ничего. Если хочешь вообще не отвечать мне, не разговаривать со мной, обещаю тебе, что с моей стороны не будет даже попытки какого-либо сближения.

— Пока трезвый, — подчеркнула Кейт.

— Я всегда буду трезвым. Я дал себе слово в рот не брать даже капли алкоголя.

— Не верю твоим клятвам.

— Твое право, но убедишься, что на этот раз выполню, свято выполню обещание, о котором рассказал тебе минуту назад.

Кейт задумалась.

— Так зачем нам расставаться? — продолжал Гого. — Это имело бы для нас обоих нежелательные последствия. Прежде всего скандал, который не нужен мне, как и тебе, во-вторых, разного рода материальные и при общении со знакомыми трудности, да и просто мы не можем это себе позволить. Я считал бы своим долгом при разводе отдать тебе половину пенсии, а половины не хватало бы ни тебе, ни мне. Впрочем, не будем считать такой уклад жизни окончательным. Если спустя какое-то время ты убедишься, что тебе это не подходит, то поищем другой выход. Я долго думал над нашей ситуацией и пока не нашел более приемлемого решения. А еще я не понимаю, почему бы тебе не принять мое предложение.

— Ну, хорошо, — отозвалась Кейт. — Я принимаю его при двух условиях.

— Слушаю тебя.

— Первое условие: наша договоренность будет временной. Второе: если не выполнишь своих обещаний, я сразу же уеду.

— Согласен.

Кейт, не сказав больше ни слова, вышла.

В сущности она была удовлетворена таким исходом и тем, что сам Гого выступил с проектом, который устраивал ее больше всего.

Ближайшие дни не принесли ничего нового. Гого выполнял свои обещания, не пытался завязать с ней разговор. Они почти не виделись, единственно за столом, а еще когда приходили гости. К удивлению всех, не исключая Кейт, Гого почти перестал пить, не бывал в ресторане, а вечера и ночи просиживал дома. Когда его спрашивали, чем следует мотивировать такую смену привычек и привязанностей, он объяснял:

— Врач запретил пить. Нашел у меня в сердце какие-то тревожные симптомы.

— Да, в твоем сердце можно было найти что-нибудь, — злобно заметила Иоланта.

Он тоскливо посмотрел на нее.

— Что ты можешь знать о моем сердце…

— Не собираюсь его лечить.

— Ты и лечение? Ой, Иоланта, ни за что на свете я не смог бы представить тебя в качестве доктора или санитарки. Ты создана для добивания раненых.

Он не знал, что Иоланта разговаривала о нем с Кейт, что уговаривала ее развестись, однако чувствовал, что в ее лице он имеет злейшего врага.

Одновременно начал замечать и со стороны других недоброжелательное и прохладное отношение к себе. Под влиянием обрушившегося несчастья он стал болезненно впечатлительным, поэтому каждое критическое замечание или потеря к нему интереса становились для него ощутимым ударом.

Будучи хорошо воспитанным, несмотря ни на что, он умел держаться в компании, но с каждым разом ему все тяжелее удавалось делать это, по мере того, как он понимал свое полное одиночество.

«У меня нет никого, никого, — думал он. — Кто же может общаться с выродком какой-то холопки… Если бы я вдруг умер, никто бы не опечалился и вообще никому бы не было дела. Я ни в чьей жизни не занимаю даже малейшего места. Никто бы и не заметил, что меня нет».

И в такие дни он погружался в глубокую апатию. Лежал часами неподвижно или просто плакал. Случались и иные моменты, моменты упорства и установления целей. Тогда он лихорадочно ходил по комнате, кусая губы и давая себе клятву.

— Я верну ее снова. И не важно, случится это через месяцы или через годы. Я должен получить ее и сделаю для этого все. Я уже доказал и ей, и себе, что у меня сильная воля, ведь я же бросил пить. Сейчас нужно жить экономно, оплатить все долги, выкупить из ломбарда ее украшения, работать, зарабатывать, много зарабатывать, отказаться от пенсии, о которой она столько раз напоминала мне. Ни словами и обещаниями, а спокойным и неустанным языком фактов буду добиваться ее заново и должен вернуть.

Следуя принятым решениям, он начал искать работу. К сожалению та, которую мог получить в Варшаве, была до смешного низкооплачиваемой и не давала перспективы роста. Отец барона Ирвинга предложил ему на выбор три места, но все они были в дальних провинциях. А пока он посчитал свои долги. Их набралось около сорока тысяч. Поскольку он решил не тратить на себя абсолютно ничего, то понял, что даже без должности за три года можно выплатить все. При таких героических взрывах энергии достаточно, однако, было встретить в коридоре Кейт, увидеть ее холодный беспощадный взгляд, пройти мимо, не услышав даже мимолетного, ничего не значащего «день добрый», чтобы опускались руки, все усилия казались бесцельными, утопией, несбыточными мечтаниями.

И снова им овладевало отчаяние.

Однажды Марыня, подавая Кейт завтрак, сказала:

— Что это наш пан так исправился? Водка ему что ли опротивела? Постоянно сидит в доме, как Бог велел, а вот два дня с утра до ночи все пишет и пишет.

Кейт ничего не ответила: ей было все равно, чем занимается Гого. Спустя неделю она совершенно случайно узнала от Кучиминьского о занятии Гого. Появившись у Кейт раньше всех, он сказал:

— Вы знаете, я вынужден обратиться к вам за помощью. Неприятная и неловкая ситуация, связанная с Гого.

— С Гого?

— Да, и я хотел бы получить ваш совет.

— Что случилось?

— Гого решил попытать свои силы на литературном поприще. Он, правда, взял с меня слово сохранить это в тайне, но я должен рассказать вам. Мне жаль его. Я просто не могу решиться честно и откровенно высказать свое мнение о значимости его творения.

Кейт усмехнулась.

— Неудача?

— Не то слово. Это что-то чудовищное, жуткое. Я люблю Гого и считаю его культурным, хорошо воспитанным парнем, но то, что он написал! Боже мой, волосы подымаются на голове: графомания самого худшего сорта. И как мне ему сказать об этом?

— Просто. Так, как мне сейчас.

Он покачал головой.

— Не смогу, учитывая ситуацию. Он пришел ко мне возбужденный и сказал, что открыл, наконец, свое призвание. Представляете, ни меньше, ни больше, как призвание, объясняя мне, что, пережив какое-то духовное потрясение, опустошающее его естество в некоторых областях, в других открыл глубину его индивидуальности и далее в том же духе! Услышав такие слова из его уст, я растерялся и сразу понял, что будет плохо. И действительно, он вытащил стопку страниц и заявил, что это три первые части повести, которую он начал писать. Руки у него, несчастного, дрожали, и он уже собрался читать, я едва сумел его отговорить. В конце концов, он оставил мне рукопись. Лишь взглянув на титул повести и прочитав название: «Сломанная жизнь», меня охватил какой-то внутренний трепет. Дальше оказалось еще страшнее. Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста. Я знаю, что вы достаточно снисходительны, чтобы осуждать меня, но я, читая, просто умирал от смеха.

— Этого следовало ожидать, — пожала плечами Кейт. — Я только удивляюсь, что ему пришло в голову заняться литературой.

— Я предполагаю, — сказал Кучиминьский, — что его подтолкнул успех Тынецкого.

— Очень может быть, — согласилась Кейт.

— Наверняка. Так скажите, как я должен поступить? Если бы не его энтузиазм, если бы не его убежденность, что у него талант, — я должен был только определить: талант это или гениальность, — если бы не его вера в себя, я бы пришел к нему и честно сказал: «Оставь в покое это занятие. Ничего хуже в жизни я не читал».

Кейт согласилась с его выводами.

— И сейчас вы должны ему так и сказать.

— Дорогая пани Кейт! А может, вы бы сняли этот крест с моих плеч? На вас он не обидится, я же стану врагом, а еще хуже сочтет, что я хочу в зародыше убить его талант из опасения конкуренции в его лице.

Кейт все-таки не согласилась, отделавшись шуткой:

— Ах, как нехорошо с вашей стороны. Вы боитесь подвергнуть испытанию ваши приятельские отношения, а хотите, чтобы я рисковала своим семейным счастьем.

Новость о литературных притязаниях Гого развеселила Кейт и породила иронические мысли, но не заняла ее внимание надолго. Она была полностью поглощена подготовкой к премьере и не пропускала ни одной репетиции в театре. Кейт делилась своими мнениями по отдельным сценам пьесы. Под влиянием ее замечаний Роджер в последние минуты переделал диалоги и изменил финал второго акта.

Директор Засецкий, режиссер спектакля, сказал однажды:

— Вам следует взять часть авторского гонорара.

— Самым большим для меня гонораром будет успех пьесы.

А его предсказывали все: актеры, театральные критики, которые иногда бывали на репетициях, даже технический персонал.

Однажды актер, впервые представленный Кейт и не знавший ее ранее, но ежедневно видевший ее в сопровождении Тынецкого, сказал:

— Это настоящее счастье для автора иметь такую жену, как пани…

«Вы ошибаетесь», — хотела поправить Кейт, но он продолжал:

— О, я не говорю о вашей красоте, которая осчастливила бы любого мужчину, а только о вашем знании театра. На протяжении нескольких дней я наблюдал, что каждое ваше замечание повышает качество пьесы.

— Благодарю вас, — улыбнулась Кейт, — но я не жена пана Тынецкого.

— Извините, пожалуйста, — смутился актер, — прошу простить меня, но мне казалось…

Галантно поклонившись, он добавил:

— Насколько моя наблюдательность и интуиция не изменяют мне, то я ошибся лишь во времени, опередив события.

Кейт покраснела и, чувствуя это, громко рассмеялась, чтобы скрыть это нелепое смущение.

— Это ошибка. Я — кузина пана Тынецкого.

К ним подошли актеры. И, воспользовавшись этим, Кейт убежала.

Это незначительное происшествие всколыхнуло, однако, ее воображение. Актер говорил о своей наблюдательности, а значит, он заметил в отношении Роджера к ней и наоборот нечто, что позволило ему подумать о них, как о семье. Как это прозвучало… Опередил события…

И вдруг ее охватила какая-то непонятная удовлетворенность жизнью, стечением обстоятельств и собой. И даже те оскорбления, которые она услышала от Гого, показались ей сейчас благоприятным событием.

«Опередил события… А почему бы и нет, почему я не могла стать женой Роджера?.. Морально я свободна и могу распоряжаться собой, да и юридически освобожусь скоро».

Кейт стояла в темном уголке освещенного зала. У рампы две актрисы и режиссер спорили о чем-то с Роджером. Его профиль и высокий силуэт казались ей такими понятными и близкими, такими незаменимыми и единственными…

«Это чувство, — спрашивала она себя, — это и есть любовь?.. А если так, то когда она родилась?»

Минута за минутой она как бы переворачивала странички прошлого. Вот Полясский читает его повесть. Нет, тогда она чувствовала какую-то солидарность с Роджером, уже была счастлива, радуясь его успеху. Значит, еще раньше. Может быть, тогда в санях, когда понесли кони? Нет, тоже нет! Она волновалась за его жизнь и поцеловала. Воспоминания вернули во времена ее приезда в Пруды, и Роджер, который ждал ее у камина…

«А еще на станции я почувствовала сожаление, что он не приехал за мной…»

Да, невозможно найти начало этой цепи фактов. Когда впервые он появился в ее квартире такой холодный и официальный, не родилось ли в ней уже тогда нечто неуловимое, а может, когда он прислал цветы, пришел и говорил о давних стихах. А потом Иоланта восторгалась им, и на следующий день они бродили по Театральной площади. На обратном пути домой она уже понимала, что ей интересно с ним.

Ее размышления прервались окончанием репетиции. Как обычно, они вышли вместе, собираясь зайти в несколько магазинов и поехать к Роджеру домой, где уже заканчивали клеить обои.

— Итак, — сказал он, — послезавтра генеральная репетиция, а во вторник премьера.

— Вы счастливее меня, — вздохнула Кейт. — Вы будете за кулисами, а я в зрительном зале покроюсь гусиной кожей или упаду в обморок.

— Я не теряю надежды, а вы все-таки боитесь?

— О нет! Волнение это — не отсутствие уверенности в качестве произведения, это что-то совершенно непонятное, физиологическое, не зависящее от естественных возможностей.

— Вот поэтому я посоветую вам кое-что: сделайте так, как я, и не ходите на премьеру вообще.

— Вы серьезно не собираетесь? — возмутилась она.

— Почему это вас удивляет?

— Не удивляет, а возмущает.

— Мы же все равно увидим генеральную репетицию, а премьера всего лишь реакция зрительного зала. А еще я признаюсь вам, что мне неинтересно наблюдать за этим явлением, выслушивать аплодисменты или считать количество оваций.

— И поэтому вы не хотите идти?

— Не совсем так. Мне не хочется говорить о творчестве и о впечатлениях знакомых, кроме того, не хочется, чтобы меня выталкивали на сцену, если публика потребует автора, ведь я же не актер, выражением которого является его внешность, а я автор, который обращается к людям посредством своих произведений… Разве вы не понимаете меня?

— Вполне, — улыбнулась Кейт, — но публика будет огорчена и… я тоже. Я так радовалась, представляя те минуты…

— В таком случае, — воскликнул он весело, — решено. Я, конечно, буду в театре.

— Нет-нет, — запротестовала Кейт, а сердце забилось сильнее, — я не такая уж эгоистка, чтобы ради своего удовольствия требовать от вас жертв.

— Ах, пани Кейт, неужели вы не знаете, что то, что может быть для вас приятным, для меня не может быть жертвой, а только радостью.

— Я знаю, что вы слишком добры ко мне, но позвольте мне маленький реванш. Я хочу доказать вам, что некоторые жертвы для меня — радость. Вы убедили меня, и, значит, мы вместе не идем на премьеру.

Тынецкий, улыбнувшись, сказал:

— Что за странное создание человек. Добивается того, к чему стремился, и вместо того, чтобы поблагодарить богов, тотчас же думает, чего бы это еще пожелать.

— Какие же у вас дальнейшие желания? — спросила задорно Кейт.

— О, они такие смелые, что боюсь даже произносить их вслух.

— Иногда смелость оплачивается, — заметила она.

— Тогда рискну. Пани Кейт, я мечтал провести вечер премьеры с вами.

Он произнес это легким, почти шутливым тоном, а после паузы добавил:

— С вами наедине… это не слишком смело?

— Нет, не слишком, — усмехнулась она, — я с удовольствием проведу вечер с вами.

— Да, но вы, наверное, не принимаете во внимание того, что я говорил о человеческой природе.

— Это значит, что у вас уже появились новые желания? — спросила она, развеселившись.

— Вот именно, — вздохнул Роджер, — как видите, я ненасытен.

— Действительно, — согласилась Кейт. — Когда же, наконец, исполнятся ваши желания?

— О, об исполнении всех сейчас не смею и мечтать.

— И каким же будет окончательный комплект?

— Программа минимум касается лишь оговоренного вечера.

— Итак?

— Значит так: вам не нравится ресторан и мне тоже. Так где же мы проведем вечер?

— Вы придете ко мне.

— Там мы не будем одни.

— Наоборот. Я думаю, что все пойдут на премьеру и мой муж в том числе.

Он снова вздохнул.

— Я думал о чем-то другом. Вы не рассердитесь?

— Я совершенно убеждена, что вы никогда не предложите того, за что я могла бы рассердиться.

— Весьма благодарен вам за доверие, но тем более я должен постараться не потерять его.

Кейт посмотрела ему в глаза.

— Мне кажется, что вам это не удастся даже в том случае, если вы захотите.

— И все-таки что бы вы сказали, если бы я, например, предложил провести этот вечер у меня дома?

Кейт задумалась.

— Вот видите, — обеспокоился он ее молчанием, — я переборщил, но я должен объяснить вам свои мотивы. Прежде всего, если речь идет об общественном мнении, то никто о нашем вечере не узнает. Если я приду к вам, то сочтут, что я захотел воспользоваться отсутствием мужа, не так ли? К тому же мы — родственники, и вы не сомневаетесь в характере моих намерений, правда? И, наконец, еще один аргумент: вечер премьеры моей первой повести это такой большой праздник и мне бы хотелось поделиться им с вами.

— Я согласна, — кивнула головой Кейт, — и уверяю вас, что и для меня он не будет будним днем.

— Я очень, очень вам благодарен, — произнес он взволнованно.

Кейт рассмеялась, чтобы не выказать своего волнения.

— А сейчас вы должны мне признаться, что это была уловка.

Изобразив на лице изумление, он спросил:

— Какая?

— Это же неправда, что у вас рождались новые желания. Готовенький план был с самого начала.

— Признаюсь с раскаянием и бью себя в грудь.

— Готова поспорить, что вы уже давно все это спланировали.

— Ничего не скроется от вашей проницательности.

— И поэтому вы так спешили, чтобы ко вторнику все в доме было готово.

— Согласен, — рассмеялся Роджер. — Я разоблачен.

Он действительно еще несколько недель назад придумал все это. Был и еще один, самый важный пункт, но о нем Кейт не догадывалась.

Во вторник после обеда, как всегда, на чай пришли Тукалло, Полясский, а позднее Стронковский и Иоланта. Главной темой разговора была, конечно, премьера пьесы Тынецкого, на которую шли все.

Когда около восьми собирались выходить, Гого, видя, что Кейт остается, поинтересовался:

— Ты не идешь в театр?

— Нет.

— Думаю, что Тынецкому будет неприятно, — заметил он несмело.

— Почему вы не хотите быть на премьере? — встревожилась Иоланта.

— Я присутствовала на генеральной репетиции, — уклончиво ответила Кейт.

— Но Тынецкому, конечно, будет неприятно.

— Разве присутствие или отсутствие одного человека можно заметить среди тысячи других? — сказала Кейт, слегка пожав плечами.

— В этом кроется какая-то тайна, — заключила Иоланта. — Все-таки, пани Кейт, почему вы не идете?

— Так вы же сами сказали, что это тайна.

Иоланта все-таки не успокаивалась и, прощаясь с Кейт, шепотом спросила:

— Вы поссорились?

— С кем?

— Да с Тынецким.

Кейт рассмеялась.

— Я не умею ссориться.

— Вы так загадочны. Но прошу вас, приходите в театр хотя бы после второго акта. Тынецкому и в самом деле будет неприятно.

— Уверяю вас, что вы ошибаетесь.

— Я вас не понимаю, — встревоженно сказала Иоланта.

Гого в душе тоже не оправдывал решение Кейт. Ее отсутствие в театре на премьере кузена вызовет, разумеется, его интерес и, в свою очередь, любопытство всех знакомых. В этом Гого не сомневался, и он не ошибся, потому что его встречали одним вопросом:

— А где пани Кейт?

— Она почувствовала себя плохо и осталась дома, — отвечал он.

Однако после второго акта, когда зрительный зал взорвался продолжительными овациями, требованиями на сцену автора и когда оказалось, что его в театре нет, Гого мгновенно посетила вроде нелепая мысль: «Вот поэтому не пришла Кейт. Она знала, что его не будет, и осталась дома, а он там с ней…».

Кровь ударила ему в голову. Почти бессознательно Гого стал проталкиваться между рядами к выходу, задевая зрителей и наступая им на ноги. В проходе его поймал за локоть молодой Чумский, рассказывая что-то о таланте, о Фредро, об аристократии, которая… И так далее.

Гого, ничего не соображая, соглашался, улыбаясь, а в голове гудело.

«Ах, каким же я был глупцом, каким глупцом!»

Наконец он избавился от Чумского. В гардеробе долго шарил по карманам в поисках номерка. Выбежав на улицу, он вскочил в первое попавшееся такси, и спустя несколько минут машина остановилась возле дома. Он посмотрел на окна. Только в спальне Кейт горел свет.

«Какой же я глупец, наивный глупец», — повторял он про себя, поднимаясь по лестнице.

На первом этаже он все-таки остановился и задумался. Ну, застанет их вместе, застанет, возможно, в ситуации, не оставляющей никаких сомнений. И что тогда?

Он, конечно, несмотря на прерванные отношения с Кейт, юридически оставался ее мужем. Какую пользу из этого права можно извлечь? Первой мыслью было убить их обоих, отомстить за то, что так постыдно его обманули. Но что-то заставило его задуматься о будущем. Что потом?

Скандал, тюрьма, нищета…

Закусив губы, он вытер вспотевший лоб и еще раз подумал. Нет, он не может так поступить, но должен получить козырь, который подтвердит вину Кейт, а с его помощью обуздает ее, уничтожит ее высокомерие.

Открыв дверь, он быстро прошел из прихожей в кабинет и вошел в спальню Кейт. В халате перед зеркалом сидела Марыня и выщипывала брови.

— О Езус! — вскочила она, увидев Гого.

— Где пани? — спросил он резко.

— Вы меня так напугали, — ответила она прерывающимся голосом. — Нет пани.

— Как это нет?!

— Вышла.

— Одна?

— Ну, одна. Так вы же все вместе ушли в театр.

— Она не говорила, куда идет?

— Нет, не говорила. Может, в кино или куда-нибудь еще.

— И никто не приходил после моего ухода?

— А никто.

— Что ты, Марыня, черт возьми, заладила! — заорал он. — И не звонил никто?

— А откуда я могу знать? В кухне телефонного звонка не слышно.

— Марыня не в кухне сидит, а прихорашивается здесь перед зеркалом, — со злобой прокричал он и выскочил из комнаты.

После минутного колебания он надел шляпу. Зная, что Кейт иногда бывала в кондитерской по улице Польной, он решил отправиться туда.