Три слепых мышонка

Глава 3

Кристофер Хауэлл, высокий блондин с открытой обаятельной улыбкой и неизменным ровным загаром, в свои сорок лет, казалось, не мог конкурировать на корте с мужчинами из клуба «Бассейн и ракетка», зато пользовался неизменной симпатией у женской части клуба. Мужчин он разделывал под орех на корте — в этом ему среди членов клуба не было равных, однако с замужними тридцатилетними дамами он держался сверхкорректно, понимая, что заигрываний ему не простят. Мужчин он поражал своей знаменитой подачей и неотразимым крученым ударом слева, а женщины благоговели перед его учтивостью и удалью.

Кит — так он представлялся — появился в Калузе около года назад из родного Бостона. Он до сих пор не изжил легкий бостонский акцент, придававший ему привлекательный аристократический шарм. Мэтью благоволил ему, хотя и не ощущал особой раскованности в его присутствии.

В это субботнее утро он и вовсе плелся, как побитый пес.

Члены клуба, по строгим правилам, обязаны были появляться только в белом теннисном костюме. Мэтью проспал и не успел побриться, поэтому чувствовал себя паршиво. Шикарно загорелый Кит в своем белом костюме выглядел превосходно. Он был тщательно выбрит, хотя, будучи блондином, ему не было нужны бриться так часто, как Мэтью. Он олицетворял собою викинга перед сокрушительной схваткой с врагами. Он выглядел несравнимо лучше Мэтью, несмотря на три года разницы в возрасте.

Фрэнк, партнер Мэтью, выработал свою теорию человеческой эволюции. Жизнь мужчины он делил на двадцатилетние циклы. В двадцать лет — юноша, в сорок — пожилой мужчина, в шестьдесят — старик, в восемьдесят — покойник. У женщин свой расклад: их жизнь вмещается в пятнадцатилетние периоды. В пятнадцать лет она молодая, в тридцать — взрослая, в сорок пять — зрелая, в шестьдесят — пожилая, в семьдесят пять — старая, а в девяносто — бодренькая, бегает и везде сует свой нос.

Возможно, Фрэнк и прав.

Мэтью всегда мечтал осчастливить человечество неизменным возрастом: для мужчины это могло быть 38 лет, для женщины — 29. Сам он находился на возрастном пике.

Сегодня Кит взялся обучить его играть с левшой. Сам Кит, будучи от природы правшой, одинаково владел обеими руками. Многие помнили силу его левой подачи. Мэтью не мог дождаться начала игры. Одеваясь в спешке утром, он оторвал внутреннюю пуговицу у шорт и теперь не сомневался, что они, удерживаясь на одной пуговице, непременно спадут при первой же попытке отразить удар Кита. На теннисном корте Кит не знал пощады, шел на игру, словно в бой — смерть пленным. Эффект обучения был потрясающим. С прошлого октября, когда Мэтью стал брать у Кита уроки, он заиграл неизмеримо лучше.

— Когда соперник левша, необходимо постоянно держать в голове массу уловок, — явно рисуясь, пояснял Кит. — Если вы не против, то сегодня мы остановимся на двух главных.

— О’кей, — согласился Мэтью и подумал, что непомерное количество уловок — это перебор. Можно было их все свести к двум.

— Во-первых, нельзя забывать, что противник левша, — начал Кит. — Мне кажется, вы немного прибавили в весе.

— Да, — с огорчением произнес Мэтью, ощутив мгновенный холод под ложечкой.

— К сожалению, заметно, — добавил Кит.

Мэтью совсем пал духом.

— При обычной игре, — приступил к обучению Кит, — вы заранее рассчитываете, куда послать подачу, и ждете вполне определенного ответного удара. В данном же случае вам следует смириться с тем, что перед вами левша, коим он и останется до конца матча.

«Вся эта теория не применима к самому Кристоферу Хауэллу, — мелькнуло в голове Мэтью. — Уж он-то во время поединка может распорядиться руками на свой лад».

— Левша, левша, левша, — повторял с улыбкой Кит. — Стоит вам на миг забыть это обстоятельство, как вы окажетесь на лопатках. С первых минут игры вы должны вдолбить себе: «Он левша, он левша, он левша» и стараться послать мяч так, чтобы ему пришлось отбивать его справа. Это нельзя упускать из виду.

Мэтью с нетерпением ждал, каким будет второй пункт.

— Дальше, — сказал Кит. — Если левша бьет прямо, то мяч описывает над сеткой дугу, как в бейсболе. Если это не учесть, то обязательна постоянная задержка с ответным ударом. Всего-то надо помнить два правила: посылать левше мяч под правую руку и учитывать дугу над сеткой при прямом ударе. Ну что, приступим?

В игре он был беспощаден.

Он подавал мощные мячи Мэтью под левую руку, после которых мяч с силой ударялся о площадку, оставляя за собой легкое облачко серой пыли и отскакивая вверх на недосягаемую для ракетки Мэтью высоту. Только к концу первого сета Мэтью приспособился и отбил несколько подач. Ответные удары оказывались сокрушительными, но почему-то исключительно под левую руку. Мэтью как заведенный повторял магическое заклинание: «Он левша, левша, левша», но чем больше он на этом сосредоточивался и изнурял свой мозг командами, тем большее смятение его охватывало, и он настолько терялся, что забывал обо всем на свете. Он не успевал отреагировать, как мяч, описывая над сеткой низкий полукруг, отскакивал от земли и высоко пролетал над головой, оставляя его в полном недоумении.

Наконец Мэтью догадался, куда надо бить, и вложил в удар всю свою силу. Мяч, казалось, полетел со скоростью не меньше трех тысяч миль в час. Высокий, загорелый, светловолосый Кит в своем идеальном белом костюме спокойно готовился отразить этот достойный Уимблдона удар. Мяч на миг коснулся ракетки и продолжил движение со скоростью поезда, стоять на пути которого у Мэтью желания не возникло, и чтобы уберечь свою голову, он дернулся в сторону в надежде напрямую отразить удар, но мяч успел застигнуть его с ракеткой, прижатой слишком близко к груди. В свободном полете мяч летел в сторону Милуоки, штат Висконсин, где и приземлился точно в миллиметре от аута, подняв победную тучу пыли.

Выдержав час игры, Мэтью почувствовал, что выдохся. Его рубашка насквозь пропиталась потом, волосы облепили череп, лицо покраснело, на теннисных туфлях осел слой пыли. Ему показалось, что он потерял добрую половину из тех десяти фунтов, что набрал в Италии. Подойдя к сетке пожать Киту руку, он боковым зрением увидел у огороженного сеткой корта женщину. Она очень походила на Джессику Лидз. Обернувшись, он понял, что это и есть Джессика, и ощутил себя совсем грязным, потным и небритым. Когда рыжеволосая, длинноногая, в короткой плиссированной юбке и белоснежной тенниске с крохотной эмблемой над левой грудью дама, улыбаясь, подошла к корту, Мэтью охватило страстное желание, чтобы на корт приземлился космический корабль и унес его на Марс.

Он недоумевал, как она могла решиться приехать на корт, когда ее мужа только что арестовали и предъявили ему обвинение в убийстве. Неужели это прилично — играть в теннис, когда муж томится в тюрьме! Он прикинул, что, окажись здесь кто-нибудь из «Геральд трибюн Калузы», уже назавтра в номере появился бы соответствующий материал. Ее появление на корте может изменить ход дела. Она обязана была оговорить подобные вещи с ним, адвокатом. Все эти мысли уместились в те несколько секунд, пока она шла ко входу на корт.

— Здравствуйте, мистер Хоуп, — сказала она, улыбнувшись. — Похоже, Кит здорово погонял вас сегодня.

— Да, — ответил Мэтью.

— Он держался молодцом, — похвалил его Кит.

Надо же, Бог грома и молний снизошел до него, смертного!

— Извините, что опоздала, — мило произнесла Джессика.

— Ничего, — отозвался Кит.

— Рад был повидать вас, миссис Лидз, — обратился Мэтью к Джессике и добавил: — Спасибо, Кит, до следующей недели.

— Буду рад встрече с вами, мистер Хоуп.

Адвокат зачехлил ракетку и, обмотав полотенцем шею, направился к мужской раздевалке. За спиной равномерно запрыгал мяч — Джессика и Кит разминались перед игрой: звонкий удар мяча о ракетку и глухой — о синтетическое покрытие корта. Он еще раз обдумал ситуацию ее неразумного появления на корте, но она была здесь, и с этим ничего не поделаешь.

Он направился в душ.

— Похоже, ты опять напоролся на дело, которое сулит легкую победу, так ведь? — спросил Фрэнк.

Они сидели в офисе фирмы «Саммервилл и Хоуп» в угловом кабинете Фрэнка, что подчеркивало его положение старшего партнера, хотя он был всего двумя годами старше Мэтью. Фрэнк не терпел, когда приходилось работать по субботам. К тому же его насторожил рассказ Уоррена Чамберса. Оказалось, что в ночь убийства некий Чарли Стаббс — владелец лодочной станции «Риверью» на Уиллоуби-Крик — видел, как Стивен Лидз около половины одиннадцатого подъехал на своем красном «масерати».

— Он мог и ошибиться, — произнес Мэтью.

— Неужели кто-то мог бы спутать красную машину Лидза с какой-нибудь другой маркой красного цвета, — воскликнул Фрэнк. Он поднялся из-за стола и подошел к Мэтью, направив на него указательный палец. — И это в ясную лунную ночь! Так что этот твой парень был в половине одиннадцатого на причале, а не спал дома, как утверждает.

— Мой партнер служит в адвокатах у дьявола, — пояснил Мэтью Уоррену.

— Глупость какая-то, — рассердился Фрэнк. — Мой тебе совет: откажись от этого безнадежного дела. Ты что, не видишь, этот парень виновен, как дважды два.

Фрэнк Саммервилл, уроженец Нью-Йорка, часто путал выражения типа «ясно, как дважды два». Он мечтал вернуться домой, в самый стоящий город на свете. Никакие там Лондон, Париж, Рим, Токио и в сравнение не шли с Нью-Йорком. Калуза? Смешно даже упоминать! Тоже мне, культурный город — круглый год дрянная погода, восемь — десять процентов жителей — фермеры, да и те на 99,9 процента — переселенцы со Среднего Запада! Он не любил этот город. Ненавидел его за то, что он творит с людьми — истощает их души и путает мозги.

— Как у него со зрением? — спросил Мэтью.

— Он ходит без очков, если ты об этом, — ответил Уоррен. — Он даже различил то, что было написано на номерном знаке.

— И что же?

— «Джесси 1».

— Хуже некуда, — сказал Фрэнк, покачав головой. — Так зовут его жену. Плохо дело.

Некоторые подмечали схожесть компаньонов. Действительно, оба были кареглазые и темноволосые, но и только…

Мэтью было тридцать восемь лет, Фрэнк только что отметил сорокалетие. При своих шести футах Мэтью весил 187 фунтов, если учесть итальянский «багаж». Его партнер был чуть выше пяти футов и весил 160 фунтов. Лицо Мэтью имел длинное и узкое, по определению Фрэнка, «лисье», свою же физиономию он называл «поросячьей», потому что была она овальной и плоской. К тому же Мэтью угораздило родиться в Чикаго. Фрэнк никак не желал признавать за ним статус второго города Америки. Такого определения быть не могло. Для него существовал всего один город — Нью-Йорк, — а потом шли все остальные города мира.

— С какой стати он отправился на пристань? — задался вопросом Мэтью.

— Чего же тут непонятного? Он задумал убийство, — предложил свою версию Фрэнк.

— Он вышел в море в то самое время, когда разыгралась трагедия. Как он мог оказаться в «Малой Азии»?

— Элементарно. Он мог причалить по пути и убить азиатов, — усиленно жестикулируя, сказал Фрэнк.

— С какой целью? — вмешался Уоррен.

— Они — насильники жены, этого, по-твоему, мало?

— Что его могло заставить? — настаивал Уоррен. — Зачем чесать правое ухо левой ногой?

— Он ведь мог сразу поехать в «Малую Азию», — подхватил его мысль Мэтью. — К чему все эти выкрутасы с лодкой?

— Он спланировал убийство троих, — парировал Фрэнк, — и ты хочешь, чтобы он оставлял следы, доступные разгадке мальчишке бой-скауту?

— Но вовсе не наследить у него не получилось, — не согласился с ним Мэтью. — А красная машина с именем его жены на номерном знаке? Это тебе не след? Еще какой заметный след, Фрэнк.

— Он пытался заручиться алиби, — не унимался Фрэнк. — Ты ведь сам только что, защищая его, подметил, что он не мог отправиться в «Малую Азию», раз он блаженствовал в лодке.

В комнате повисло молчание.

— Не стоит браться за это дело, — сказал Фрэнк и осекся. — Да помню я, помню, что в прошлый раз я ошибся…

— Да что ты?! Оказывается, у тебя и с памятью порядок, — с преувеличенным удивлением Мэтью округлил глаза.

— Конечно, порядок, умник несчастный, — вздохнул Фрэнк, — но на этот раз тебе придется попотеть…

— Ошибаешься, на сей раз все куда благополучнее прошлого раза, — усмехнулся Мэтью. — Разве не так, Уоррен?

— Неужели? — откликнулся Уоррен. — В тот раз отпечатки пальцев клиента нашли на орудии убийства, а здесь всего лишь бумажник на месте преступления.

— Самое время забавляться! — буркнул Фрэнк. — Ха-ха, прекрасно! Но если кто-то собирается возводить это в кредо…

— «Кредо», обрати внимание, Уоррен.

— Да, защищая якобы невиновных…

— Я в них верю, Фрэнк.

— Ну еще бы, — поддел Фрэнк с сарказмом. — Любому дураку ясно, что он невиновен. Всего-то бумажник валяется на полу…

— Он лежал аккуратно.

— Лежал аккуратно рядом с парнями, с глотками, перерезанными от уха до уха…

— Не драматизируй, Фрэнк.

— …по всей комнате глаза валяются…

— Ну, Фрэнк, — сказал Мэтью, — это уж слишком.

— Какой чувствительный! А ведь твой клиент, взбесившись, отрезает у мальчиков гениталии и засовывает им в рот.

— Надеюсь, он хоть рты не перепутал, — сказал Уоррен, и они с Мэтью покатились со смеху.

— Ничего себе шуточки, просто умереть со смеху, — рассердился Фрэнк. — Вот увидите, как прокурор отреагирует на эти гениталии.

— А это уже замечание с сексуальным оттенком. Наше дело ведет очень симпатичная молодая леди.

— Еще лучше. Ну представьте, как эта красивая женщина зачитывает обвинение, в котором фигурируют трое слепцов, сосущие собственные члены!

— Непередаваемо, — согласился Мэтью и расхохотался.

— Ха-ха, давай, паяц, смейся, заливайся, — патетически произнес Фрэнк, — только потом ищи другую жилетку для рыданий.

— Фрэнк, — позвал Мэтью.

— Ну, что тебе?

— Для чего ему понадобилась лодка?

— Что ты имеешь в виду?

— Он же заручился алиби — был с женой всю ночь. Зачем ему лодка?

— Врет он, твой парень, и все тут, — убежденный в своей правоте, закивал головой Фрэнк. — Он и есть убийца, а ты дураком будешь, если возьмешься его защищать.

Загар еще не сошел с его лица — ведь он находился в заточении только со вторника. Через неделю-другую он осунется и побледнеет. И взгляд изменится. В глазах застынет обреченность и безнадежность, его, как и всякого, впервые попавшего за решетку, охватит паника. Пока что Лидз выглядел вполне обычно. Затравленный облик появится позже. Вместе с бледностью.

Бывалый зэк даже гордится этой бледностью и, повторно попадая за решетку, уже никогда не выглядит затравленным. С убийцами дело обстояло по-другому. За решеткой они в основном оказывались впервые. Характерную бледность и этот взгляд они либо теряли навсегда, если суд их оправдывал, либо сохраняли надолго. В штате Флорида осужденный за убийство сохранял их только до казни.

— Расскажите мне со всеми подробностями, где вы были и что делали в прошлый понедельник, — попросил Мэтью. — С того часа, как вы покинули контору вашего агента и отправились домой.

— Зачем?

— Мне это необходимо знать, — сказал Мэтью.

Лидз тяжело вздохнул, как будто не считал важным, но явно обременительным для себя, рассказ о том, как он провел день, который помечен убийством.

— Когда я вышел от Берни, Берни Скотт — мой агент, было где-то около трех часов. Шел проливной дождь… Дождь заливал тротуары и улицы, бурлил в сточных канавах, размывал дороги.

Лидзу было всегда не по себе, когда он был вынужден занимать у жены машину, до того марка выглядела фривольно, что за рулем ее мог смотреться лишь какой-нибудь плейбой, только не фермер, подобный ему. Это был «спайдер». Джесси удалось уломать дилера и купить машину за сорок четыре тысячи пятьсот долларов. На три с половиной тысячи дешевле ее отпускной цены. За шесть секунд машина разгонялась до шестидесяти миль в час. Дизайн «спайдера» соответствовал цене: черный кожаный складной верх, деревянные панели на дверцах, приборном щитке. Сиденья обиты кожей и замшей, пол покрыт ковровой дорожкой. Слишком шикарно.

Ощущение дискомфорта усиливалось из-за проливного дождя, но его собственная машина почти неделю простаивала в мастерской, а у них на двоих с Джесси было только две машины, вот им и приходилось пока довольствоваться поочередной ездой.

Он за рулем своего «кадиллака-севилле» уже десять лет, ему обошлось в две тысячи долларов сменить трансмиссию, но он любит свою старушку, такую красивую, легкую в вождении. Он бы и десять «масерати» отдал за один «кадиллак».

Он затормозил около видеомагазина на Саут-Тамайами-Трейл, что между Ллойдом и Льюисом, теперь он вспомнил название — «Видеовремя». Владелец магазина одноглазый Роджер Карсон. Лидз пулей выскочил из машины, но, добежав до двери магазина, успел промокнуть насквозь. В три с четвертью магазин почти опустел. Женщина с грудным ребенком в рюкзачке за спиной отобрала целую стопку кассет. За прилавком скучал хозяин, изредка мрачно поглядывая на потоки дождя за окном. Лидз еще подумал, как дождь может влиять на видеобизнес.

Он изложил Карсону свою просьбу — он приехал специально за «Касабланкой», Джесси хотела бы посмотреть фильм вечером, и Карсон подвел его к отделу «Классика» или что-то подобное. Он быстро нашел нужную кассету и спросил Лидза, видел ли тот раньше этот фильм. Лидз признался, что действительно смотрел его несколько раз по телевизору. Карсон захотел узнать самую удачную, по мнению Лидза, реплику в этом фильме, и Лидз, не задумываясь, ответил: «Округлим все свои сомнения!» — и оба они захохотали. Завеса дождя прикрывала окно. Женщина с ребенком даже не оглянулась.

Дождь утих к половине четвертого, когда он поехал на юг по Трейл к Тимукуэн-роуд, а потом свернул на восток, к ферме. Небо, сплошь обложенное тучами, начало светлеть, кое-где проглядывало голубое небо. Приземистая красная машина под ровный гул мотора бесшумно скользила по мокрому темному шоссе. Лидз думал, что он когда-нибудь мог бы привыкнуть к этой марке, измени он своему верному «кадиллаку». Ему захотелось выйти в море на лодке. Вот бы подъехать на машине к пристани, вытереть насухо сиденья лодки и прокатиться до мыса Калузы и обратно. Полчаса в каждую сторону. Ну, это при условии, если погода прояснится.

К четырем часам небо окончательно прояснилось. Для Калузы было типичным, что затяжной дождь в один момент сменяется жарой, посвежевшие поля сверкают словно драгоценные изумруды. Он пригласил Джесси покататься на лодке, но она отказалась.

— Ей не слишком нравится море, — признался он Мэтью. — Она даже не пробовала управлять лодкой…

Он снова в машине на пути в Калузу и минут через двадцать подъехал к причалу. Зимой в снегопад и потоке машин он тратил на дорогу до лодочной станции минут тридцать — сорок. Иногда он мечтал о маленьком доме прямо на берегу глубокого канала, чтобы в доке стояла лодка, и при желании он мог бы всегда выходить в море.

В наследство от отца ему досталась ферма, ставшая смыслом его жизни. Она приносила ощутимый доход, и ему пока что не приходилось жалеть о наследстве. Покидать ферму Лидз не собирался. Его сестре досталась в наследство грузовая стоянка в Тампе, а брату — недвижимость в центре Джэксонвилла.

Прежде чем вырулить на Хенли-стрит, к тому спуску, который ведет к пристани, пришлось катить по Трейл на юг, миновав Твин-Три-Эстейтс, свернуть направо. Лодочная станция Чарли Стаббса «Риверью» расположилась в крохотном мелководном заливе, который выходит в Уиллоуби-Крик. При отливе порой не выйти в море, и приходится звонить Чарли, чтобы узнать, нет ли проблем. После сегодняшнего дождя все, конечно, будет в порядке, тем более у его лодки мощная осадка — три фута четыре дюйма, а скорость она развивает до тридцати миль в час, хотя Лидз никогда так сильно не разгонялся.

К своей тридцатидевятифутовой лодке «медитерраниен» Лидз относился почти с такой же любовью, как и к старому «кадиллаку». Лодка для него — предмет роскоши. Еще бы, он выложил за нее почти сто сорок пять тысяч долларов. «Кадиллак», строго говоря, — это удобная старая калоша, а его красавица лодка — усыпанный бриллиантами хрустальный башмачок.

Адвокат мысленно перенесся в один из таких дней. Ему случалось видеть на море подобную красоту, а Лидз так живописно рассказывает: в легкой мягкой дымке бирюзовое небо, вода тихая, матово-зеленая, девственную тишину время от времени нарушает крик птицы, эхо гонит его над водой вдаль. И вновь наступает тишина. Слышно только, как работает мотор.

Мангровые деревья, стеною вставшие по кромке залива, отражаются в воде. Между ними кое-где проглядывают низкорослые пальмы и островки дубов, окаймленных мхом. Лодка плавно скользит по воде. У берега важно перебирает тонкими ногами большая голубая цапля. В самых неожиданных местах из воды торчат деревянные таблички: «Не идти в кильватере», «Малая скорость». Лодка величественно скользит по водной глади.

«Лидз, довольный, стоял у руля. На нем джинсы и футболка, сандалии и нейлоновая желтая кепка с двумя переплетенными буквами П и Б в кружочке — такие раздавали два-три года назад во время рекламной кампании нового пива „Золотая девочка“ фирмы Брэчтмэннов. Лидз всякий раз водружал ее на голову во время морских прогулок. В прохладные дни он сверху одевал ветровку, купленную в универмаге „Сиерз“.

Жаркий и душный августовский день. Вокруг такая красота, что у него сжалось сердце, даже не хотелось думать о возвращении в док.

Лодка медленно проплыла под большим мостом у мыса Калузы, сделала огромную дугу и повернула назад. Море пустынно. Во всем мире были только он и Бог, такой невероятно щедрый к нему в последнее время. Его охватило сладостное ощущение покоя и одиночества.

С прогулки на лодочную станцию он возвратился минут двадцать седьмого, сел в „масерати“ и поехал на ферму. Без пятнадцати семь подъехал к дому. Пит на тракторе только что вернулся с поля и приветствовал его взмахом руки. Лидз ответил ему. Пит Рейган не имел никакого отношения к бывшему президенту, столь ненавистному Лидзу. Он командовал тридцатью шестью постоянными работниками. Он уже шесть лет после смерти старика Осмонда Лидза верховодит на ферме.

В тот вечер Джессика попросила жену Пита Элли, их экономку, приготовить на ужин тушеного омара, кукурузу и салат. Кукуруза и салат тоже растут на их полях, хотя, конечно, доход они приносят не такой, как помидоры. Ужин был накрыт во внутреннем дворике возле бассейна. Воздух был напоен влагой и удушливым зноем, а прохлада воды приносила облегчение. Ледяное пиво в высоких бокалах примиряло с погодой. Джесси была согласна с мужем, что омаров предпочтительнее есть на свежем воздухе, за длинным деревянным столом.

Конец дня не предвещал ничего дурного для Стивена Лидза.

Бог одарил его своей благосклонностью».

— В котором часу вы вернулись на лодочную станцию? — спросил Мэтью.

— Вернулся? Что вы имеете в виду?

— То, что вы вернулись в тот же вечер на пристань.

— Но этого не было.

— Значит, вы на машине вашей жены не подъезжали к «Риверью»?..

— Нет, конечно.

— А ваш звонок Чарли Стаббсу?

— Чарли? Что вы! С какой стати я стал бы ему звонить?

— Вы предупредили, что попозже вернетесь и совершите небольшую прогулку…

— Прогулку?

— Именно так. Во всяком случае, Чарли утверждает, что вы…

— Он ошибается.

— Так вы ему не звонили?

— Я ему не звонил.

— Разве вы не говорили, чтобы он не беспокоился, если услышит, что вы берете лодку?

— Я же вам сказал, что никому не звонил.

— А он говорит о вашем звонке в девять часов.

— В это время я был в постели.

— Он говорит, что вы появились на пристани около половины одиннадцатого…

— Одно из двух: он или ошибается, или лжет. Мы с Джесси выпили после ужина и уже в постели смотрели видео. Я, видимо, заснул на половине, разбудил меня…

«Раздался громкий стук в дверь и настойчивая трель звонка. Лидз пытался прорваться сквозь оковы сна и протирал глаза. Джесси набросила халат. Солнечный лучик проник в окно спальни. Под непрерывный стук и звонки Джесси выбежала из комнаты. Снизу доносились голоса. Элли закричала: „Миссис, это полиция!“

На пороге спальни возникли два исполина — черный и белый.

Это ваш бумажник? Это ваш бумажник? Это ваш бумажник?

Это его бумажник.

Посмотрите-ка, это его бумажник.

Бог отвернул от Лидза свой лик».

Инспектора полиции звали Фрэнк Баннион. Он работал в прокуратуре уже третий год. В его послужном списке было полицейское управление Калузы, а до этого служба простым полицейским, потом сержантом в Детройте. Он прожужжал уши всем офицерам в прокуратуре своим рассказом о расследовании, которое он вел в Детройте для Элмора Леонарда.

А всего-то и дел было, что Леонард, вникая в атмосферу своего очередного романа, заглядывал в их полицейский участок. В один из приходов он задал Банниону несколько вопросов, и теперь Баннион задирал нос, как будто он написал эту чертову книгу в соавторстве со своим закадычным приятелем-голландцем.

Банниону было чем гордиться. Всякому, кто соглашался его слушать, он рассказывал, что мужская половина их семейства — отец, брат, двоюродные братья со стороны отца — к сорока годам лишались волос и зубов. Баннион в свои сорок два года не потерял ни одного зуба и обладал приличной шевелюрой. Он объяснял это тем, что однажды укусил грабителя за задницу. Грабитель пытался улизнуть через окно, но Баннион вовремя укусил его. У него сохранились фотографии отпечатков зубов на заднице грабителя как вещественное доказательство. Адвокат защиты пытался сыграть на том, что Баннион превысил свои полномочия.

Баннион докладывал Патрисии Демминг, что ему удалось узнать на лодочной станции «Риверью». Патрисия решила проверить слова Лидза во время ареста, что бумажник мог потеряться в лодке во время прогулки. Патрисия хотела убедиться, что он действительно был в тот день на причале. Вариант первый: он не брал лодку и, соответственно, не мог забыть в ней бумажник. Вариант второй: он не появлялся в день убийства на лодочной станции, и тогда ложь в одном случае предполагает ложь и в других. Она попробует убедить в этом суд.

Она внимательно слушала отчет инспектора полиции о том, что Лидз дважды в означенный день заглядывал на станцию.

— Это слова Стаббса, — повторял Баннион. — Чарли Стаббс — владелец лодочной станции, шестидесяти двух лет, седой мужик, похожий на Иона в чреве кита.

— Он утверждает, что Лидз брал лодку дважды?

— Да, — сказал Баннион. — Днем, около половины пятого, во время первого прилива, и поздно вечером, около половины одиннадцатого, когда вода опять поднялась, и ему не составило труда вывести лодку в море.

— Стаббс сам видел его оба раза?

— Да, — ответил Баннион. — Днем он перебросился с ним парой фраз.

— Как вы считаете, можно доверять его словам?

— А словам моей матушки можно было доверять?

— Несомненно, — подтвердила Патрисия. — Ну, а что касается Стаббса?

— Он абсолютно надежный свидетель: трезвый, умный, очень хороший свидетель, так я считаю.

— О чем говорили Лидз и Стаббс?

— Собственно говоря, когда именно?

— Мне показалось, вы сказали…

— Нет, вернее сказать, они говорили трижды.

Патрисия удивленно взглянула на него.

— Днем он приехал на пристань, припарковал машину и сообщил Стаббсу, что берет лодку. Их разговор крутился вокруг погоды. Лидз вышел на лодке в море, Стаббс проследил за тем, как она взяла курс на север, к мысу Калузы. По возвращении, часов около шести, он снова встречается со Стаббсом. Лидз говорит ему, как прекрасно было там, в открытом море, наедине с Богом, и все такое.

— А третий раз?

— В тот же вечер в девять часов. Лидз позвонил Стаббсу — тот еще не ушел домой. Он сказал, что в такую замечательную ночь он, возможно, соберется покататься на лодке при луне, и ему не хотелось бы…

— Он так и сказал?

— Да. В ночь убийства было полнолуние.

— О’кей.

— Так вот, он сказал Стаббсу, что не хочет его беспокоить, пусть, мол, Стаббс не волнуется, если услышит на причале шум…

— А Лидз выразился именно так: «беспокоить»?

— Ну да, — удивленно протянул Баннион. — Это так важно?

— Мне необходимо знать точно, кто что сказал, — подчеркнула Патрисия.

— Это слова Лидза — «беспокоить». Во всяком случае, так запомнил Стаббс.

— О’кей.

— По словам Стаббса, Лидз подъехал где-то около половины одиннадцатого. Стаббс в это время был дома — он живет прямо за доком — и видел, как подъезжает машина…

— Какой марки?

— Красная «масерати». Стаббс сказал, что эта машина принадлежит жене Лидза. На номерных знаках ее имя.

— Что именно написано на номерных знаках?

— Ее имя — Джесси. И номер 1.

— Буквами? Или цифрами?

— Я не уточнил.

— Уточните и проверьте эти номера в Отделе регистрации транспортных средств.

— Хорошо. Выйдя из машины, Лидз направляется к лодке…

— Как называется его лодка?

— «Блаженство».

— Дурацкая фантазия, — фыркнула Патрисия.

— Да уж.

— Она стояла на стапеле?

— Когда я там был, стапель пустовал.

— Как же мог Стаббс разглядеть название?

— В тот момент Стаббс как раз был на кухне, доставал бутылку пива. Окна кухни выходят на пристань, но, по всей видимости, разглядеть название он не мог.

— Я хочу знать…

— Понял. Вы хотите знать, садился ли обвиняемый в лодку под названием «Блаженство» или кто-то другой мог в это время воспользоваться лодкой, скажем, «Леди удача» или «Безмятежность».

— Именно.

— Я посещу Стаббса еще раз и все хорошенько разузнаю.

— Обратите внимание на то, что если Стаббс не разговаривал с Лидзом…

— Понятно. Необходимо выяснить, из чего Стаббс сделал вывод, что это был Лидз, а не кто-нибудь другой.

— А какова его версия?

— Он утверждает, что это был Лидз.

— Но почему он столь категоричен?

— Он узнал его кепку и ветровку.

— Что за кепка? Какая ветровка?

— Лидз непременно выходит в море только в этой желтой кепке. Такие кепки раздавала у нас одна пивная компания несколько лет назад.

— А ветровка?

— Желтая такая, с карманами впереди и отворотами. В ночь убийства ее видели на Лидзе.

— Сегодня же возьмите ордер на обыск…

— Придется отложить до понедельника…

— Это надо сделать сегодня. Отыщите судью…

— Судьи нервничают, когда их беспокоят в выходные, мисс Демминг.

— Я тоже нервничаю, когда вещественные доказательства уничтожаются по субботам.

— Понимаю. Возможно, там, откуда вы приехали…

— В суде должен кто-то дежурить…

— Я попытаюсь, но…

— Пытаться не надо, Баннион. Это необходимо сделать.

— Да, мэм.

— Надо успеть, пока жена их не сожгла.

— Патрисия Лоуэлл Демминг, — начал Эндрю. — Тридцати шести лет.

— Выглядит куда моложе, — заметил Мэтью.

— Родилась в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Ее дед, Лоуэлл Тернер Демминг, был судьей. Вы о нем слышали?

— Нет. Это в его честь ее назвали?

— Наверное, — ответил Эндрю. — Хотя ее могли так назвать любящие мама с папой — у этих англосаксов «лоуэлл» означает «возлюбленная».

— Может быть.

— Уже в семь лет определилась с профессией — решила стать юристом после фильма «Убить…» с Грегори Пеком.

— А это откуда ты выкопал?

— В первые дни своей работы в прокуратуре Калузы она дала интервью газете «Геральд трибюн Калузы».

— И когда это было?

Эндрю сдвинул очки на лоб и полистал свои записи. В очках он был похож на ученого, может, даже на председателя суда. А без них — на дотошного репортера. Темные кудрявые волосы, карие глаза, орлиный нос, довольно мужественный рот с тонкой верхней губой и припухлой нижней. Синтия Хьюлен как-то сказала Мэтью, что Эндрю напоминает ей Мика Джаггера. Мэтью еще удивился тогда: ну просто никакого сходства! Не отрываясь от машинки, Синтия добавила, что имеет разительное сексуальное сходство.

— Зачислена в штат прокуратуры незадолго до Рождества, — сказал Эндрю.

— У тебя есть ее послужной список?

— Я прочитаю все в хронологическом порядке, — сказал Эндрю. — Так понятнее…

— Хорошо.

— Она закончила школу в шестнадцать лет…

— Молодец.

— Да. Два года училась в Йельском университете. Весной ее исключили за курение наркотиков в аудитории…

— Вот эта да!

— Совершенно верно. Оттуда она перевелась не куда-нибудь, а в Браун, который закончила с Фи Бета. Там тоже вышло недоразумение…

— Наркотики?

— Нет-нет. Драка. С парнем, футболистом, который назвал ее Пэт.

— А это ты откуда знаешь?

— Из Брауна мне прислали статью из университетской газеты. После этого случая она стала местной знаменитостью. Дело было так. Этот олух, так она его характеризует…

— Хорошее слово — олух.

— Весьма. Так вот, этот олух подошел к ней и поздоровался: «Привет, Пэт, меня зовут…» Не успел он докончить, как она врезала ему промеж глаз. Позже она пояснила репортеру газеты, что «Пэт» — это собачья кличка, в их краях так еще называют пьянчужку, того, что с дружком «Миком» лакает спиртное. Она — Патрисия и не позволит коверкать свое имя. Кстати, Патрисия по-латыни означает «благородная».

— Она сама про латынь вспомнила?

— Нет, это я добавил. Но остальное — да, ее подлинные слова, я цитирую по «Браун дейли геральд». Она добавила, что прозвища ее особенно раздражали.

— Какая чувствительная.

— Очень. Затем она посещала юридический факультет в Нью-Йоркском университете.

— Наверняка была отличницей, — заметил Мэтью, закатывая глаза.

— А вот и нет, хотя и в десятке лучших. Спустя три года сдала на степень в Калифорнии, и тут же ее пригласили работать в фирму «Долман, Радджеро, Питерс и Дерн». Слышали о такой?

— Нет.

— Работала она у них два года, заслужила прозвище «Злыдня с Запада» — видно, в суде себя показала. Затем она переезжает в Нью-Йорк, фирма «Карте, Рифкин…».

— …Либер и Лоэб. Крутые ребята.

— Верно. Здесь она подтвердила свою репутацию.

— Какую именно?

— Безжалостный защитник, никаких сантиментов. Только уголовное право. Она успешно защищала махинаторов из нефтяных компаний, мафиозных боссов, колумбийских наркобаронов, специалистов по уклонению от налогов…

— А дела об убийствах?

— Вела трижды. К примеру, одна женщина обвинялась в том, что задушила своего шестимесячного сына во сне.

— Она нашла смягчающие обстоятельства?

— Нет. Она просто настаивала на оправдании — и добилась его.

Мэтью взглянул на него.

— Серьезная дама, — кивнул Эндрю.

— А какова она во время судебных заседаний?

— Яркая внешность, привлекательна, агрессивна, беспощадна, злопамятна. При малейшем упущении со стороны оппонента — атакует.

— Когда она ушла из фирмы?

— После «Карте, Рифкин…» она перешла в прокуратуру Нью-Йорка, где проработала последние три года до Флориды. Видимо, не достигла желаемого.

— А что у нее на уме?

— Флорида — первая ступенька для прыжка в Вашингтон.

— Шагает по стопам своего босса.

— Да, сэр.

— Он-то и подбросил ей дело в надежде на более крупный улов. А что, в газетах пока ничего не прошло?

— Нет, сэр. А что там должно появиться?

— Сам не знаю. Ты нашел мне переводчика?

— Да, сэр.

— Хорошо. Проверь, сколько времени идет «Касабланка».

— «Касабланка»? Хорошо, сэр.

— И узнай по минутам, когда в день убийства были прилив и отлив.

— Записал, сэр, прилив и отлив.

— Как зовут переводчика?

Май Чим Ли была вывезена из горящего Сайгона на вертолете в апреле 1975 года. Ей тогда только что исполнилось пятнадцать лет. Она помнила, как отец тащил ее в посольство сквозь хаос и погром улиц. Она крепко держалась потной ладонью за руку отца. На летном поле отец поднял ее и передал в руки негру в форме американского сержанта. Вертолет уже был готов подняться в воздух, люди цеплялись за шасси.

Больше она отца не видела. Он работал переводчиком при правительстве США. Вьетконговцы, заняв Сайгон, казнили его. Она ничего не знала о матери. Может быть, ее тоже убили. Три года спустя, в день восемнадцатилетия, пришло письмо от их соседки, тетушки Тэн. Она писала, что ее мать уехала в неизвестном направлении. Май Чим предполагала самое худшее.

Ей запомнилась мать всегда улыбающейся. Наверное, она была счастливой женщиной. Отец Май был очень строгим. Он мог швырнуть чайник об пол, если чай не был готов ко времени. Но именно отец посадил ее в вертолет. Сама Май Чим иногда подрабатывала переводами, хотя основной специальностью ее была бухгалтерия.

Мэтью узнал об этом из ее рассказа по дороге в «Малую Азию». В субботу вечером он взял напрокат автомобиль.

Она рассказала, что вообще-то ее зовут Ле Май Чим. Фамилия Ле — одна из самых распространенных фамилий во Вьетнаме — уходит корнями в пятнадцатый век, имя «Май» переводилось как «завтра», а ее личное имя «Чим» — «птица». Два ее старших брата, Хью и Нхак, служили в Армии Южного Вьетнама, и оба погибли в боях в 1968 году.

В офисе, где работала Май Чим Ли, ее называли Мэри, но ей больше нравилось ее собственное имя. Первые пять лет она просуществовала в Америке за счет всяких благотворительных фондов, в возрасте двадцати лет уехала из Калифорнии, пересекла всю страну на автобусе и поселилась во Флориде — сначала в Джэксонвилле, потом в Тампе и, наконец, в Калузе.

Ей был тридцать один год. Она довольно бегло говорила по-английски, но в ее речи иногда проскальзывал отголосок монотонной напевности, и она, случалось, порой неправильно употребляла идиомы и путалась в диалектах. Этот город был для нее чужим, и она в нем не прижилась. По сути дела, она была одинока в целом мире. По облику она походила на американку и сейчас была одета в льняной костюм пшеничного цвета, оттеняющий ее блестящие смоляные волосы и темные глаза. Но походкой она выделялась — ступала так же осторожно и изящно, как по камням родной деревни. В ее глазах застыла затаенная печаль.

Она снимала квартиру в районе Сабал-Кей.

Май Чим пояснила, что в округе в основном живут недавние иммигранты. Они работают в ресторанах официантами, моют посуду, работают водителями транспорта. Кое-кто пристраивается на неквалифицированную работу на фабрике легкой промышленности за минимальную или даже почти символическую плату. Люди живут неимоверно скученно: в домике на одну семью умещается человек десять-двенадцать. Эти домики стояли заброшенными с двадцатых годов. Их построили в Калузе для негров из штатов Джорджия и Миссисипи. Домишки тусклых цветов, зеленые и красные, стояли на сваях по всему пустырю. Сваи спасали от частых в Калузе наводнений, хотя, казалось, дома располагались вдали от залива. Первой заботой иммигрантов было купить пусть ветхий, как и сами их дома, пусть в складчину, но автомобиль, чтобы можно было добираться до работы. Общественный транспорт сюда ходил, но крайне редко и нерегулярно. Май Чим удивляло, что автомобили приобретались непременно блекло-голубого цвета. Всегда только блеклые. И обязательно голубые. Необъяснимый феномен. В ее устах это слово обретало восточную окраску. Она улыбнулась, когда произносила его. Улыбка оживила ее лицо, в карих глазах вспыхнули искорки. Мэтью представил, что точно так же улыбалась и ее мать в спокойные и счастливые времена.

Тран Сум Линх, один из тех, кто заявил, что видел Стивена Лидза в ночь убийства, жил в одной из таких лачуг вместе с женой, шестилетним сыном, двумя двоюродными братьями и двоюродной сестрой жены. Его родственники недавно приехали из Техаса, из города Хьюстона. Ему было тридцать семь лет. В свое время он служил лейтенантом Армии Северного Вьетнама и вскоре после падения Сайгона бежал на лодке в Манилу. Он узнал, что домой возврата нет — его там немедленно арестуют и расстреляют. Он старался укорениться на этой земле, работал за четыре доллара двадцать пять центов в час в продовольственном отделе универмага «Саут Диски Молл», где подносил и раскладывал фрукты и овощи. Он вовсе не хотел вмешиваться в дело об убийстве трех его соплеменников, но все же посчитал своим долгом рассказать правду. Он знал всего лишь несколько английских слов, поэтому говорил по-вьетнамски, а Май Чим переводила.

Они сидели около дома Трана, он — на первой ступеньке лестницы, ведущей к входной двери, Май Чим и Мэтью пристроились на складных стульях, которые им вынесли из дома. Тран был одет в серые шорты, диснеевскую тенниску с нарисованными на ней минаретами и сандалии. Мэтью изнывал от жары в костюме и галстуке.

— Было одиннадцать часов или самое начало двенадцатого, — начала Май Чим. — Жара не спала даже к ночи…

Она переводила моментально и, видимо, довольно точно, судя по сухим фразам.

— На моей родине во время летних муссонов, сезонов дождей, стоит такая же погода…

…Дожди льют не переставая с июня по ноябрь — это когда со стороны Южно-Китайского моря дуют тайфуны. Но и зимой бывают свои муссоны, поэтому «сухих» периодов почти не бывает. Вьетнам расположен ниже Тропика Рака, оттого там такой жаркий и влажный климат. Среднемесячная температура около восьмидесяти градусов по Фаренгейту и бесконечная хлябь, кроме апреля и мая.

— Вы, наверное, знаете, что Вьетнам — в тропическом поясе? У нас столько же всякой нечисти — комаров, клещей и пиявок, — как и на Малайском полуострове. А наши крокодилы, питоны, кобры, тигры, леопарды и дикие собаки?!

…В дельте Меконга, где вырос Тран и где он позже сражался, земля была очень плодородной и хорошо обработанной. Их род был исконно крестьянским. Они возделывали рис. На узких улочках крошечной деревушки Хи по берегу речки Сонг-Вам-Ко приютились бамбуковые хижины, крытые соломой и обнесенные бамбуковой изгородью. Во время летних наводнений единственным спасением были высокие берега реки и дамбы. Семья выжидала момента в перерывах между дождями, чтобы посидеть в маленьком огороде около дома. Частенько Трану случалось в душные жаркие ночи смотреть на затопленные рисовые поля, на горы за Сайгоном и мечтать о мудрости, что обретет он с годами, и о богатстве за пределами воображения.

Точно в такую же ночь он сидел возле своего домика в Калузе вместе со своими родственниками уже два часа. Его жена — она была старше его на два года, что вполне соответствовало его гороскопу, — уже уложила спать сына и легла сама, так как к восьми утра ей надо было быть на фабрике. Тран с мужчинами курил во дворе. Его родственница, жена старшего из двоюродных братьев, женщина очень домашняя, дремала у порога. Вскоре они с мужем ушли в дом.

Тран тихо переговаривался с братом.

Сигаретный дым поднимался кверху.

На улице US-41, за два квартала от их дома, не умолкало дорожное движение, гудели машины: грузовики ехали на юг по Аллее Аллигаторов, частные машины направлялись в Венис или дальше на юг, в Неаполь или Форт-Мейерс.

Очень тихая, спокойная ночь.

Завтра ему предстоял тяжелый однообразный труд за нищенскую плату, но пока — нежная, тихая ночь.

Поднялся и, позевывая, ушел последний собеседник Трана. Тихо хлопнула дверь. Тран один сидит на ступеньках наедине с этой теплой, душной, тихой ночью, погруженный в свои мысли. Полнолуние. Он вспоминает лунные ночи дома, рисовые поля, убегающие за горизонт, оранжевую луну, плывущую высоко в небе.

Он курит и мечтает.

Как будто в стороне кто-то промелькнул.

Ему почудилось, что некто в блестящем на мгновение появился и исчез. Так иногда кажется, что от луны откалывается кусочек и падает на землю.

Дом, который занимал Тран с семьей, располагался юго-восточнее того жилища, где обитали трое парней, с которых недавно сняли обвинение в изнасиловании фермерской жены. В его родном Вьетнаме до прихода коммунистов убийства и тяжкие телесные повреждения считались наиболее серьезными преступлениями, они карались пятью годами заключения или гильотиной — казнью, заимствованной у французских оккупантов. Насилие над женщиной относилось к подобным преступлениям, и нет оснований полагать, что его вторая родина квалифицирует изнасилование иначе.

Ему было трудно предположить, что коммунисты делают с насильниками, и, конечно же, он не знал, что сексуальное оскорбление — так его называют добропорядочные прихожане Флориды — карается сроком от пятнадцати лет или электрическим стулом, в зависимости от возраста жертвы и причиненного ущерба. Но Тран считал, что негоже обвинять чохом расовые или этнические сообщества в преступных деяниях, совершаемых их отдельными членами. Поэтому он обрадовался, узнав, что его соплеменников оправдали. Он не был с ними близко знаком, но считал их порядочными и трудолюбивыми людьми, хотя, конечно — он подчеркнул это через переводчицу, — это его субъективное мнение.

Опять какое-то яркое пятно мелькнуло в ночи.

Тран был заинтригован.

Без всякого сомнения, в непосредственной близости от него находился какой-то мужчина, высокий, широкоплечий американец. Сам Тран, субтильный и низкорослый, как почти все вьетнамцы, был чуть выше полутора метров и весил от силы пятьдесят пять килограммов. Мужчина, бегущий к дому, где жили трое приятелей, был не ниже ста восьмидесяти сантиметров.

У Мэтью екнуло сердце…

Он довольно крупный, килограммов девяносто…

На нем желтая куртка и желтая кепка…

Сердце у Мэтью замирает.

— …американец, — переводит Май Чим, — зашел в дом, где на следующее утро обнаружили убитыми трех молодых людей, вы слышали об этом?

Мэтью слышал.