Три веселых зайца

МАЛЬЧИК РАССВЕТ И ДЕВОЧКА НОЧЬ

Далеко-предалеко на востоке, почти у самого моря, притаился в лесной чаще небольшой домик. Много-много лет назад в этом домике жил мальчик. Звали его Рассвет. Каждое утро он подбегал к своей маме Утренней Зорьке и говорил ей:

– Мама, я пойду погуляю.

И Зорька отпускала его. Мальчик спешил в тайгу, насвистывая веселую песенку. И там, где проходил он, становилось светло, раскрывались цветы и начинали петь птицы. Он играл весь день, а к вечеру возвращался домой и ложился спать.

Так было всегда. Но однажды Рассвет повстречал в роще маленькую черноволосую девочку. Она сидела у ручья, бросала в воду алые лепестки шиповника и смотрела, как они, кружась, уплывают вниз по ручью.

Эту девочку звали Ночь. Рассвет смотрел на нее издали и улыбался: она нравилась ему, задумчивая, немного печальная. И чем ласковее улыбался Рассвет, тем светлее становилось вокруг и тем звонче пели на деревьях птицы.

Зарозовели в небе облака и, розовые, отразились в ручье. Застучали дятлы, запели зарянки. Но девочка ничего не замечала. Она по-прежнему пускала по ручью бархатистые лепестки шиповника и о чем-то думала.

– Девочка, – тихо позвал ее Рассвет.

Она подняла на него опушенные длинными ресницами черные глаза. Вскрикнула. Вскочила на ноги.

– Девочка, – еще раз позвал ее Рассвет и протянул к ней руки. – Смотри, как здесь хорошо. А скоро взойдет солнце и станет еще лучше. Давай поиграем вместе. Я сплету тебе венок и подарю самую красивую розу... Но куда же ты? Ты боишься меня? Не надо, не бойся. Я тебя не обижу.

Но девочка Ночь, прижав тоненькие ручонки к груди, осторожно пятилась в глубь рощи, где еще были сумеречные тени. Глаза ее блестели. Ей нравился этот неожиданно появившийся перед ней мальчик, но от него исходил такой большой свет, что она боялась его.

А мальчик протягивал к ней руки, просил: – Не уходи, девочка. Давай побудем вместе. Я нарву тебе ландышей. Много-много. И колокольчиков. Я покажу тебе все цветы нашего леса. Здесь столько разных цветов... Не уходи, я всегда один и один. Поиграй со мной.

Но девочка Ночь качали головой и уходила все дальше и дальше. И все дальше и дальше шел за ней мальчик Рассвет и, протягивая к ней руки, просил не уходить от него.

Долго вечером того дня Зорька ждала сына домой. Долго сидела она у раскрытого окошка и смотрела в залитый лунным светом лес, но мальчик так и не вернулся. Не вернулся он ни на второй, ни на третий день. Не вернулся совсем. До сих пор он все идет за девочкой Ночью и все просит ее:

– Девочка, – и протягивает к ней руки, – зачем ты уходишь от меня? Я всегда один и один. Побудь со мной. Я спою тебе песню о солнце.

Но девочка качает головой и пятится все дальше и дальше. И мальчик идет за ней. И там, где проходят они, становится светло, раскрываются цветы и поют птицы.

АЙСБЕРГ

По Ледовитому океану плыл голубоватый Айсберг. Он был большой и холодный и думал, что так и надо – быть большим и холодным. Он родился у берегов Гренландии. Провожая его в далекий путь, сказал ему отец Ледник:

– Бойся Земли. Она теплая, а тепло – смерть. Айсберг запомнил слова отца и старался держаться поближе к полюсу.

Он вырос среди льдов и знал в своей жизни только два цвета – цвет воды и цвет льда. И слышал только один звук – плеск воды и грохот наползающих друг на друга льдин. Даже во сне ему снились только льдины.

Однажды, продвигаясь по течению, он выплыл к Земле. Она встретила его алыми маками, говором птиц. Она была необыкновенно красива. Он глядел на нее издали и шептал:

– Земля... Земля...

И это слово больше не пугало его. Теперь он знал, что Земля – это цветы, земля – это песни. И ему не хотелось уплывать туда, где плавают, отсвечивая голубым, такие же холодные, как он, льдины. Но сказали ему братья-айсберги:

– Ты начал таять. Тебе нельзя оставаться здесь, – и, подталкивая широкими лбами, они оттеснили его далеко в океан поближе к полюсу.

У полюса он остыл и стал опять таким же, как и все айсберги, – ледяным, холодным. Но по ночам ему снились теперь алые маки, по ночам ему снилось пение птиц – снилась Земля. И как только всколыхнулся под весенним солнцем океан, Айсберг пошел к Земле.

Братья встали у него на пути:

– Образумься, остановись! Земля – это тепло, а тепло – смерть.

– Нет, – сказал он. – Тепло это цветы, тепло – это песни. Не невольте меня. Я иду к Земле.

И он двинулся прямо на них. И они расступились, напуганные его решимостью. Они поняли: его уже не остановить.

Большой, громоздкий, придвинулся он к Земле и сказал:

– Я пришел к тебе навсегда. Мне надоело быть в вечном холоде, надоело быть Айсбергом. Я хочу быть водой. Я хочу поить твои цветы, покачивать на волнах твоих чаек, плескаться у твоего берега.

Она встретила его полыхающими цветами, а птицы спели ему свои лучшие песни. От счастья растаял он и голубой волной трется теперь о теплую щеку Земли.

ВАХТА

Это только теперь земля наша старенькой стала, морщинками оврагов покрылась, взбугрилась вершинами гор, а когда-то она была молодой и все на ней только-только рождалось. Родилось однажды и первое Озеро. Лежало оно в своих берегах и думало. И думы его были светлыми и чистыми, как отраженное в нем небо.

Думало Озеро: вот придут к нему травы, поселятся на его берегах птицы я будет возле него и красиво и весело. И когда пришли и встали у его берега три цветка, три друга – Трилистник, Белокрыльник и Сабельник, – сказало:

– Вам здесь хорошо будет: я буду досыта поить вас водой.

– Смотрите, какое приветливое Озеро, – сказал товарищам Трилистник. И предложил: – Давайте создадим для него что-нибудь такое, чем оно могло бы гордиться.

Сабельник подумал и сказал:

– Давайте украсим его берега такими цветами, каких еще никогда на земле не было.

И он тут же поднял над собой темно-красные цветы из пяти лепестков. Не цветы – звезды огненные. Колыхнулось Озеро, плеснуло в берег волной:

– Вот это да!

И Трилистник с Белокрыльником подтвердили:

– Что да, то да!

А Белокрыльник даже добавил при этом:

– Лучше, чем у Сабельника, мне цветов не создать, поэтому я придумаю какие-нибудь необыкновенные ягоды.

Он думал всю весну, а к середине лета поднял над собой гроздь красных ягод. Таких ягод больше ни у кого в округе не было, и они были далеко видны.

Колыхнулось Озеро, плеснуло в берег волной:

– Вот это да!

И Сабельник с Трилистником подтвердили:

– Что да, то да!

А Трилистник даже добавил при этом:

– Никогда мне не создать ни лучших, чем у Сабельника, цветов, ни лучших, чем у Белокрыльника, ягод. Поэтому я придумаю для озера что-нибудь другое.

Он думал все лето, а когда пришло время рассеивать семена, воскликнул:

– Я рассею семена по Озеру. Они прорастут, и Озеро станет зеленым.

Так он и сделал: засеял Озеро своими семенами. На следующую осень он опять засеял его, и так засевал его год за годом и засеял от берега до берега. И Озеро стало зеленым. Колыхнулось оно, плеснуло в берег волной:

– Вот это да!

И Сабельник с Белокрыльником подтвердили:

– Что да, то да!

А Белокрыльник добавил при этом:

– Ты здорово придумал, Трилистник: сделать зеленым Озеро. Но надо его сделать еще зеленее. Мы поможем тебе с Сабельником.

И они тоже стали засевать Озеро своими семенами. Они прошли по нему от берега до берега, и следом за ними приползли мхи и укрыли Озеро толстой зеленой кошмой. И не стало на земле Озера: превратилось оно в болото, и начали тонуть в нем звери. Увидел это Трилистник и понял: вместо радости беду принес он Озеру. Сказал товарищам:

– Ошиблись мы немного. Не надо нам было на воду спускаться. Надо было у берега расти. Идемте к берегу.

Но Сабельник с Белокрыльником только посмеялись над ним:

– Чудак ты чудак! Ты же замечательно придумал:

сделать зеленым Озеро. Теперь оно, как лужайка, – сказали они и остались, где были.

И тогда Трилистник один пошел к берегу. Встал возле него и поднял над собой широкую кисть бело-розовых цветов. Закачал ею из стороны в сторону, предупреждая:

– Будьте осторожны: дальше – болото, погиблое место.

И звери перестали сворачивать к Озеру. Не понравилось это Сабельнику с Белокрыльником, и они перебрались жить на соседнее озеро, его превратили в болото. Но следом за ними пришел и встал у берега Трилистник. Поднял над собой, как фонарь, бело-розовую кисть цветов, и все опять услышали его голос:

– Будьте осторожны...

Ему верили и обходили болото стороной.

С той поры, когда случилось это, прошла не одна тысяча лет. Много озер превратили в болото Сабельник с Белокрыльником. И к берегу каждого из них приплел и встал Трилистник. В ненастье и вёдро, днем и ночью стоит он, как часовой, и предупреждает:

– Дальше – болото, погиблое место, будьте осторожны.

И за эту верную службу ему дали еще одно имя – Вахта. И теперь все на земле знают: туда, где стоит Вахта-Трилистник, идти нельзя – там болото.

ГЛАЗА УЖА

Была Лягушка лягушонком, и учили ее старые лягушки:

– Бойся Ужа, бойся поглядеть в глаза ему.

И она боялась. А когда выросла, стала лягушат пугать:

– Бойтесь Ужа, бойтесь поглядеть в глаза ему. А почему нужно бояться, не говорила, потому что сама не знала. А узнать хотелось. Даже голова кружилась, так хотелось узнать.

Уж жил у речки. Лягушка не раз видела, как черной лентой, извиваясь, полз он по траве и как покачивались потревоженные им цветы. Она пугалась и прыгала в воду.

Иногда, когда было особенно жарко, Уж купался в речке. Лягушка глядела издали, как плавает он среди белых кувшинок. Потом он обычно лежал в тени старой ивы, свернувшись в кольца, и о чем-то думал.

Много раз, когда спал Уж, Лягушка подползала к нему. Затаившись, глядела на его увитую золотой коронкой голову, на щелки закрытых глаз. Силилась понять: почему его надо бояться. Не понимала. Боялась.

Бывало, стоило Ужу только чуть приподнять голову, как она сейчас же кидалась в речку, уплывала на противоположный берег, пряталась под черную корягу. Сидела под ней, слушала, как тревожно колотится сердце.

Но однажды решилась: хоть раз, да посмотреть Ужу в глаза, чтобы знать, почему его надо бояться.

– Я только посмотрю и тут нее брошусь в речку, уплыву от него, и он меня не догонит, – сказала сама себе Лягушка и пошла отыскивать Ужа.

Уж только плотно поел и спал на своем обычном месте, свернувшись в кольца. Лягушка с оглядкой подкралась к нему и стала ждать, когда он проснется. Она все предусмотрела: поднимет он голову, глянет она ему в глаза и кинется к речке. Глянет и кинется.

Она видела, как спокойно дышат его кольца. Видела, как качнулась и приподнялась голова его, увитая золотой коронкой. Видела, как открылись и округлились его дремотные глаза.

Она посмотрела в них и обо всем забыла.

Это были не глаза, а две огромные бездны. От их близости кружилась голова и замирало сердце. Лягушка знала, что ей нужно бежать, но не могла тронуться с места. Она все глядела и глядела Ужу в запретные глаза и слышала шепот:

– Иди ко мне. Не бойся. Обо мне говорят лишнее.

Лягушка знала: о нем говорят правду. Но глаза его! Они притягивали, от них невозможно было оторваться. А шепот, он так и обволакивал ее всю, околдовывал:

– Ну иди же ко мне. Не бойся.

И она пошла. По щекам ее текли слезы. Было страшно до смертной тоски. Она понимала: это все. Больше не купаться ей в речке, не сидеть под любимой корягой. И все-таки ползла к нему.

Больше на речке ее никто не видел, и никто так и не узнал, куда она делась. А лягушки по-прежнему учили лягушат и говорили друг другу:

– Бойтесь Ужа. Бойтесь посмотреть в глаза ему. И не знали, почему его нужно бояться.

ЦВЕТОК НАШЕГО ЛУГА

Приезжали к нам гости заморские и увезли к себе за море цветок с нашего луга. Уж больно понравился он им – цветет красно.

– Посадим, – говорят, – у себя на лугу. Пусть и у нас такие цветы будут.

Привезли, сказывают, посадили. Рос наш цветок напористо, яро. И цвел крупно, размашисто.

– Пусть, – говорит, – все видят за морем, как цветут цветы на моей Родине.

Все лето цвел, а семян не дал.

– Это, – говорит, – чтобы не считали дети мои чужбину своей Родиной.

КРАЙ, ГДЕ ВСЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ

Лето Голубь провел у Лысой горы в дупле осокоря над речкой, а на зиму к Черному морю улетел, среди Крымских гор поселился. С Крымским голубем познакомился. Летает с ним, Крымский край нахваливает:

– Хорошо у тебя: и море под боком, и горы не за горами. У нас тоже гора есть, Лысой мы зовем ее. Но разве ее можно с твоими горами сравнить!

– Низкая?

– Да и низкая и вообще не такая... И речка у нас есть. Чагрой мы зовем ее. Но разве ее можно с твоей речкой сравнить! Твоя вон как резво по камням скачет!

– А у вас что – тихая?

– Да и тихая и вообще не такая... И озеро у нас есть, но разве сравнишь его с твоим озером! Оно вон у тебя в горах, под самыми облаками лежит.

– А ваше что – в долине?

– В долине, да и вообще оно совсем не такое, как у тебя. И небо у тебя высоты неохватной, не то что в нашем краю.

И сказал тогда Крымский голубь:

– Если тебе нравится край мой, оставайся здесь навсегда. Будем жить рядом,

– Что ж, останусь, – сказал ему наш Голубь и всю зиму летал над Крымскими горами и все нахваливал их. А как стало время к весне близиться, стало у нашего Голубя сердце занывать. Томиться он начал, задумываться.

Спросил его как-то Крымский голубь:

– О чем это ты все думаешь?

– О горе, – говорит, – о Лысой, Поглядеть бы теперь, какая она. Вершина-то ее отопрела, поди, обесснежила.

– Попей воды ключевой, остынь. Ты же сам говорил, что твою гору с нашими не сравнить.

– Я и сейчас говорю: разве ее можно с вашими сравнить. Такой горы нет больше нигде. Ты бы посмотрел, какие овраги прорезают ее! Они уже, наверное, водой набрались, заревут, гляди, скоро.

На другой день смотрит Крымский голубь: опять о чем-то думает товарищ его. Спросил:

– Что сидишь сиротиночкой? О чем теперь думаешь?

– Об озере нашем, – ответил наш Голубь. – Теперь уж в нем, гляди, лягушки оттаяли, голоса свои пробуют.

– Брось тоской маяться, – сказал Крымский голубь, – Ты же сам говорил, что твое озеро не сравнить с нашим.

– Я и сейчас говорю: разве можно его сравнить с вашим озером? Да такого озера, как у нас, нигде не найти больше. Ты бы посмотрел, какие над ним ивы плакучие свешиваются, а вода какая в нем! С перезвонами. Эх...

Через день смотрит Крымский голубь, а товарищ его опять сидит на камушке и о чем-то думает.

– Ну, о чем ты теперь убиваешься? – спросил он его. – О чем теперь думаешь?

И услышал в ответ:

– О речке моей. Теперь, гляди, по ней льдины плывут. Вышла теперь, гляди, из берегов она и разлилась по огородам. А по вечерам у ее воды ребята костры жгут, песни поют.

И сказал Крымский голубь.

– Нытик ты хороший. Не о всякой же разлуке грустить надо. Ты же сам говорил, что вашу речку с нашей не сравнить.

– А я и сейчас говорю: куда вашей речке до нашей. Наша вся черемухой заросла. Расцветет – белая, белая. А какие осокори стоят по ее берегам – до самого неба. На одном из них я родился и вырос. Разве можно нашу речку с вашей сравнить.

И добавил, расправляя крылья:

– Нет, здесь у тебя хоть и жарко солнце горит, а не греет, сердцу зябко. Полечу. К себе полечу. Пока доберусь, пора уж будет гнездо строить.

ОТЧЕГО ГРУСТЯТ ИВЫ

На пойменном лугу горбилась и покряхтывала старая Ива. Каждую весну она цвела и давала много семян. А однажды на ней родилось всего три семечка.

В высоком лазоревом небе пел жаворонок. Он пел о большой реке Волге и волжских плесах. Он пел о Жигулевских горах, из-за которых встает по утрам солнце.

Семечки слушали его и вздыхали:

– Нам бы хоть раз увидеть то, о чем поет он.

Старая Ива, поскрипывая темными узловатыми ветвями, гнулась над лугом, говорила:

– Скоро вы станете крылатыми и сможете лететь туда, куда захотите. Но только помните: нам, Ивам, дано летать только раз в жизни.

– Мы будем помнить это, – сказала семечки.

И когда пришло время лететь им, воскликнули:

– Неси нас, Ветер, к реке, о которой пел жаворонок. Неси нас, Ветер, к горам, из-за которых встает по утрам Солнце. К Волге неси нас, Ветер.

И затрепетали крылышками.

Ветер подхватил их и понес. Они летели весь день и прилетели к озеру у Гореловской рощи. Приустали. Сели отдохнуть.

С коряги в озеро прыгали лягушата – купались. По озеру крупными желтыми чашами лежали кувшинки. Семечки засмотрелись на них и не заметили, как уснули.

Ветер, надувая, щеки, кружил над ними. Шевелил их запыленные в полете крылышки. Звал:

– Что же вы? Летите! Я дую.

Но семечки шептали ему в теплой дреме:

– Повремени, не тревожь нас, Ветер. Мы еще полетим, обязательно полетим. Вот только подремлем у озера, совсем немного, чуть-чуть.

Но у красивых летних озер крепко спится. И поэтому проснулись семечки только на следующую весну. Смотрят, а они уж маленькими ивами стали, к земле приросли. И вспомнилась тут им их старенькая мать. Ее слова вспомнились:

– Нам, Ивам, дано летать только раз в жизни.. И загрустили Ивы, что поддались когда-то слабости: прикорнули у тихого берега тихого озера, хотя до большой реки, может, оставалось лететь совсем немного.

Стоят Ивы у степного озерка и роняют в траву крупные слезинки, грустят. А высоко в лазоревом небе плещется над ними жаворонок. Он поет о большой реке с золотистыми плесами. Он поет о горах, из-за которых встает по утрам Солнце.

Слушают его ивы и грустят, что уснули когда-то, поддались слабости, приросли к земле и что теперь им никогда не увидеть тот край, о котором поет жаворонок, – ведь ивам дано летать только раз в жизни.

ПЛЫЛ ПО ОКЕАНУ КОРАБЛЬ

Плыл по океану корабль. На корабельном мостике стоял молодой капитан и смотрел в подзорную трубу. Рядом с кораблем плыла Рыба Сциена, но он не обращал на нее внимания и вдруг услышал: где-то внизу журчит вода. И у него под белой фуражкой зашевелились волосы – в трюме течь.

Капитан крикнул боцману:

– Свистать всех наверх!

И когда его матросы выстроились на палубе, сказал им:

– Где-то в трюме течь. Я слышу журчанье воды. Если мы не примем меры, корабль наш потонет. Приказываю: пробоину найти и задраить.

Матросы бросились исполнять приказание. Они обшарили весь корабль, но никакой пробоины не нашли. В трюме было сухо. Они доложили об этом своему капитану.

– Странно, – сказал он, – я сам слышал, как журчала вода.

Он опять поднялся к себе на мостик, опять смотрел в подзорную трубу и не обращал внимания на Рыбу Сциену, что плыла рядом с кораблем. Вдруг он услышал лай собаки.

«Этого еще не хватало, чтобы у меня по кораблю разгуливали собаки», – подумал он и крикнул боцману:

– Свистать всех наверх!

И когда его матросы выстроились на палубе, сказал им:

– Кто из вас провел на корабль собаку? Признавайтесь!

Но матросам не в чем было признаваться. Хоть и плыли они первый раз по океану, знали: на корабль собак брать нельзя. Однако капитан слышал: собака лаяла, – и приказал:

– Обыскать весь корабль. Собаку найти и выкинуть за борт.

Матросы бросились выполнять приказание. Они обшарили весь корабль, но ни одной собаки на корабле не нашли. Они доложили об этом своему капитану.

– Странно, – сказал он, – я сам слышал, как где-то внизу лаяла собака.

Он опять поднялся к себе на мостик, опять смотрел в подзорную трубу и не обращал внимания на Рыбу Сциену, что плыла рядом с кораблем. Вдруг он услышал: где-то внизу в трюме похрюкивает свинья.

Капитан насторожился:

– Свинья? У меня на корабле свинья? И крикнул боцману:

– Свистать всех наверх!

И когда его матросы построились на палубе, он сказал им:

– На нашем корабле хрюкает свинья. Признавайтесь: кто провел на корабль свинью?

Но матросам не в чем было признаваться. Хоть и плыли они по океану первый раз, знали: на корабль свиней брать не разрешается. Однако капитан слышал: свинья хрюкала – и приказал:

– Обыскать весь корабль. Свинью найти и отдать повару на камбуз. Пусть наделает из нее котлет.

Матросы бросились выполнять приказание. Они обшарили весь корабль, но ни одной свиньи на корабле не нашли. Они доложили об этом своему капитану.

– Странно, – сказал он. – Я сам слышал: где-то внизу хрюкала свинья.

Он опять поднялся к себе на мостик, опять смотрел в подзорную трубу и не обращал внимания на Рыбу Сциену, что плыла рядом с кораблем. А она посмотрела на него снизу и закаркала вороной.

Капитан насторожился. Ворона? Откуда она взялась в этой части океана? Значит, где-то поблизости должна быть земля. Он развернул карту. Никакой земли поблизости не должно быть.

«А что если это еще никому не ведомый остров?» – подумал он и крикнул боцману:

– Свистать всех наверх!

И когда его матросы построились на палубе, он сказал им:

– Всем смотреть в оба. Я слышал крик вороны. Но никакой земли, если верить карте, поблизости не должно быть. Возможно, мы сейчас выплывем к еще не известному никому острову и сделаем географическое открытие.

Матросы бросились выполнять приказание своего капитана. Они вооружились биноклями, подзорными трубами и внимательно оглядывали океан, стараясь не проглядеть среди его волн еще не открытого никем острова. И никто не обращал внимания на Рыбу Сциену, которая плыла рядом с кораблем и каркала вороной.

ЧЕСТНЫЙ СПОР

Заспорили в речке жук Плавунец и жук Водолюб – кто из них дольше под водой без воздуха пробудет.

– Я, – щелкает Плавунец крыльями. – Я шире тебя. В моей груди больше воздуха поместится.

– Нет я, – горячился Водолюб. – Моя грудь хоть и поуже твоей, хоть и меньше в ней воздуха вмещается, зато я умею экономнее расходовать его.

Но разве, крича, доберешься до истины? Пошумели жуки, решили опуститься под воду и сидеть. И кто первым высунет голову наружу, тот и проиграл.

– А я судьей в вашем споре буду, – сказал Прудовик, показываясь из раковины.

Набрали жуки по полной груди воздуха, опустились на дно речки, сидят, друг на дружку смотрят, белые пузырики кверху пускают. Молчат.

Вот жук Плавунец и говорит:

– Эй, Прудовик, а если я кончик брюшка наружу высуну, будет ли это считаться, что я проиграл?

Подумал Прудовик, полизал шершавым языком водоросли, сказал:

– Голову высовывать нельзя, а кончик брюшка можно: брюшком не дышат.

Всплыл Плавунец кверху, высунул кончик брюшка из воды. А на кончике брюшка у него трубочка. Набрал с ее помощью Плавунец воздуха в себя и повеселел, опять на дно опустился.

Тут и жук Водолюб голос подал:

– Эй, Прудовик, а если я кончики усов наружу высуну, будет ли это считаться, что я проиграл?

Подумал Прудовик, полизал шершавым языком водоросли, сказал:

– Голову высовывать нельзя, а кончики усов можно: усами не дышат.

Всплыл Водолюб кверху, высунул кончики усов из воды, а на кончиках усов у него дыхальца. Набрал Водолюб воздуха в себя и опустился на дно, сел возле Плавунца.

Сидят жуки, смотрят друг на друга, и то один из них кверху всплывет, то другой. Голов наружу не высовывают. Это Прудовик точно видит. Плавунец кончик брюшка иногда высунет, Водолюб – кончики усов, а голову – никто.

И говорит Прудовик всем на речке:

– Честно жуки спорят. Сколько уж времени прошло, а еще ни один из них голову за воздухом не высовывал. Терпеливые. Я бы столько времени не усидел без воздуха под водой, давно бы уже всплыл, если бы не умел дышать кожей прямо в воде.

ТЮЛЬПАНЧИК, КОПЫТЕНЬ И ЯРУТКА

Была весна. Просыпались цветы. Проснулся однажды и Тюльпанчик. Жил он на опушке рощи. Выклюнулся. из земли, смотрит: еще кое-где снега белеют.

Сказал:

– Как рано проснулся я. Раньше всех.

Но смотрит, а у соседа Копытеня листья успели уже вырасти с ладонь, и Ярутка стоит у края поля и помаргивает беленькими цветочками.

«Э, – думает Тюльпанчик, – Копытень-то с Яруткой раньше меня, оказывается, проснулись. Я только из земли выклюнулся, а у него уж вон листья какие, а Ярутка успела даже расцвести».

И решил твердо:

– На следующую весну обязательно обгоню их.

Все лето только об этом и думал. И осенью раньше всех спать лег.

– Пораньше, – говорит, – лягу – пораньше встану.

И верно, не успел еще весь снег с полянки сойти, а уж он из земли вылез.

– Ну,–говорит, – теперь-то уж я самый первый.

Но смотрит: у Копытеня уже успели листья вырасти с ладонь, и Ярутка стоит у края поля и помаргивает беленькими цветочками.

«Эх, – думает Тюльпанчик, – опять я проспал. Опять они раньше меня встали».

И решил окончательно:

– Долго спать не буду, подремлю немного и хватит, и обгоню их.

И сделал, как задумал: поспал чуть-чуть с осени и проснулся. Только ушли метели из лесу, расти начал. Прямо сквозь снег пробился. Поднялся во весь рост и говорит:

– Теперь-то уж я наверняка первый.

Но смотрит, а у соседа Копытеня листья успели уже вырасти с ладонь. И Ярутка стоит у края поля и помаргивает беленькими цветочками.

И запечалился Тюльпанчик: опять, выходит, промедлил он. Он только еще поднялся, а они уж вон и зазеленеть успели, а Ярутка даже расцвести.

Стоял Тюльпанчик в снегу и печалился, а Копытень смотрел на него лукаво и улыбался. И Ярутка улыбалась. Глупый Тюльпанчик, он не знает, что Копытень зимует с зелеными листьями. С осени отрастит их и ложится спать. И Ярутка тоже: зацветет с осени и потом спит всю зиму. Весной оттает и продолжает цвести.

Но Тюльпанчик не знает этого. Он думает, что они просто раньше него проснулись, и решает:

– Зиму спать не буду, но на следующую весну зазеленею раньше их.

ЛЕНИВЕЦ

Как только Ленивец родился, то тут лее сразу и решил быть умным и ничем лишним не обременять себя. Начал было расти хвост у него, но Ленивец пришлепнул его покрепче, сказал:

– В жизни и без хвоста обойтись можно. И хвост у него не вырос.

На каждой лапе у него могло бы быть по пять пальцев, и это было бы красиво. Но Ленивец сказал самому себе:

– Для нормальной жизни и двух вполне достаточно: одним поманишь, другим погрозишь.

И отрастил себе на каждой лапе всего по два пальца с кривыми, как серпы, когтями.

У него мог бы быть нормальный нос, но Ленивец еще в детстве прихлопнул его ладонью и сказал:

– Я не любопытный, зачем мне длинный нос. Для жизни мне и одних ноздрей хватит. Есть чем дышать и ладно.

Над ним стали смеяться, дразнить его тупорылым, но Ленивец не обращал на это внимания.

У него мог бы быть большой рот и это было бы лучше: большим ртом больше и пищи захватишь. Но Ленивец сказал самому себе:

– И маленьким ртом наесться можно.

И навсегда остался с крошечным детским ртом. Чтобы не обременять себя лишней заботой, дом он себе строить не стал.

– И без него, – говорит, – в жизни обойтись можно.

И обходится. Вцепится в сук когтями, повиснет и спит. Часто голодает. И вовсе не потому, что в лесу поесть нечего. А просто ленится с одного дерева на другое перейти.

Пьет он и то не досыта, потому что не хочет с дерева спускаться, к озеру идти. Вот и ползает по веткам, слизывает росу с листьев. А сколько ее нужно слизать, чтобы досыта напиться! Живот-то от груди до хвоста вытянулся.

И неопрятный всегда. За собой не следит. Спросят у него:

– Что губы у тебя мокрые? Ответит:

– Слюной замочились.

– Ну так вытри их.

Скажет:

– Лень мне. Да и зачем вытирать? Сами высохнут.

И так всегда: что ни скажут – сделай, отвечает, не думая:

– Лень мне.

Потому и зовут его все Ленивцем. И ленивее его в лесах Южной Америки никого нет.

ЗАБОТА РЕМЕЗА

Прошлым летом он был птенцом. Мать у него была синичкой, и поэтому звали его синичонком. И не было у него никаких забот. Но это было прошлым летом. За осень и зиму он повзрослел, и теперь все зовут его Ремезом. И хлопот у него теперь столько, что он даже не знает, куда их девать.

Весной он женился, стал птицей семейной. И целую неделю они думали с женой, какое им гнездо сделать. Решили такое придумать, какого еще ни у кого не было и нет.

– Давай выроем гнездо в земле, – сказал Ремез.

А жена поправила на голове бурую шапочку, сказала:

– Ну и придумал. А скажи, где живет Щурка?

– В норе, – сказал Ремез.

– А Сизоворонка?

– Тоже в норе.

– Вот видишь. И еще Каменка живет в норе, и Зимородок. Нет, давай лучше выроем прямо на земле ямку, и это будет нашим гнездом.

И теперь уже Ремез посмеялся над женой.

– Ну и придумала! – и дернул черноватыми со светлыми полосками крыльями. – Какое гнездо у Чибиса?

– Вроде ямки на земле.

– а у Зуйка?

– Тоже.

– Вот видишь, ничего нового в твоем гнезде нет. У всех куликов гнезда вроде ямок на земле. Нет, давай лучше свяжем из хвороста плот и пустим по реке. И это будет нашим с тобой гнездом.

– Что ты, – сказала жена Ремезу. – Это не ново. У Поганки где гнездо?

– На воде.

– А у Лебедя?

– Тоже.

– Вот видишь, не ново это. Да и вообще, зачем нам с тобой в воду лезть. Плавать мы не умеем, еще утонем. Идем лучше в лес и устроим свое гнездо из прутьев на дереве.

У Ремеза дрогнула в улыбке бровь.

– На дереве?

– На дереве, – сказала, жена.

– Из прутьев?

– Из прутьев, – сказала жена.

– И ты думаешь, кого-то удивишь этом? А где, по-твоему, вьет гнездо Сорока? А Кобчик? Да та же Ворона, наконец? Нет, поновее надо придумать что-то. Вот если в дупле устроиться...

– Придумал, – укоризненно покачала жена головой. – А Дятел, по-твоему, где живет?

– В дупле, – сказал Ремез.

– А Филин?

– В дупле, – сказал Ремез.

– А Вертишейка? А Сова? Да мало ли птиц свое гнездо в дупле строит. Эх, ты – в дупле...

– Ну тогда, может, из глины слепить? – осторожно предложил Ремез.

Но жена покачала головой:

– А про ласточку забыл?

– Забыл, – честно признался Ремез и почесал коготком затылок. – Какое ж нам гнездо сделать, чтобы ни у кого такого не было?

И задумался. Задумалась и жена его. Два дня сидели думали. На третий и говорит жена Ремезу:

– А что если нам сделать такое же, в каком я выросла, – вроде рукавички?

– Это можно, – согласился Ремез. – Я тоже в таком вырос. Очень удобное гнездо. И главное – ни у кого больше такого нет.

И они сплели на ветке ивы рукавичку из травы, выстелили ее пухом. Сидели в ней, радовались: и уютно, и тепло, и не достать никому.

Но это ведь только от одной заботы избавился Ремез. А сколько их еще у него! Нужно сообразить, какого цвета и какой величины яички снести, чем птенцов кормить. Нет, это пока сидишь ты в отцовском гнезде, тебе не нужно ни о чем думать и нет у тебя никаких забот, а когда свое гнездо вьешь, сколько их сразу появляется – батюшки мои!

ЧЕРЕПАШЬЯ МУДРОСТЬ

По Среднеазиатской пустыне ползла среднеазиатская Черепаха. Ей очень хотелось есть, а поесть было нечего: весна была позади, трава успела выгореть, кустарники облететь. Кругом – запустенье, тишь. Время от времени Черепаха привставала на цыпочки, вытягивала шею: не видно ли впереди чего. Только началось лето, и уже ни травинки в пустыне.

– Что делать? Как быть?

Надо бы присесть, подумать. Но велика ли у Черепахи голова? С детский кулачок. Много ли в ней мыслей! Черепаха уже не один раз присаживалась, думала, но так ничего придумать и не смогла. И все-таки присела еще раз. Сидела, глядела прямо перед собой и перекатывала в крохотной головке одну и ту же думу:

– Что делать? Как быть?

И решила наконец:

– А прилягу-ка я, подремлю. Утро вечера мудренее.

Она отыскала старую брошенную Тушканчиком нору, оправила, углубила ее, устроила себе спаленку и легла спать.

Черепаха спала не день и не два – осень и зиму. Проснулась весной. Пустыня была расцвечена травами. Еды вокруг было много, голод не пугал больше. Значит, верно она решила – лечь спать: поспала, и беда миновала.

– Надо быть очень мудрой, чтобы вот так легко выходить из трудных положений, – похвалила себя Черепаха.

И теперь всякий раз, когда выгорает пустыня и надвигается голод, Черепаха отыскивает чью-нибудь старую нору и ложится спать и спит до тех пор, пока беда не проходит.

КАК ЛУНЬ ПТЕНЦОВ ИСКАЛ

Гнездо Чомги болотный Лунь приметил, когда Чомга только еще строила его. Построили они его с мужем прямо на воде и потом по очереди грели семь зеленоватых с желтым яичек. Лунь кружил в небе, высматривал добычу. Еды требовалось много: себя накорми, жене принеси. Такой уж у них обычай: она в гнезде сидит, он еду добывает.

Кружил Лунь под облаками, поглядывал на гнездо Чомги, радовался:

– Сейчас как-нибудь перебьюсь: где мышь изловлю, где лягушатники поем, а вот выведутся у Чомги птенцы – и поем же я птенчатинки.

Все продумал, все рассчитал Лунь: семь яичек в гнезде у Чомги, семь птенцов вылупится. Четырех он съест, трех жене снесет. Если бы птенцов восемь было, он бы и жене четырех снес, а раз их только семь, то лишний должен ему принадлежать – за ожидание.

А Лунь и верно долго ждал: полмесяца Чомга несла яички да четыре недели высиживала. Потерпи столько-то! И все-таки вытерпел Лунь, дождался.

Дождалась и Чомга своей радости: услышала – выклевывается птенец из яичка и зажмурилась от счастья. Слушала, как, попискивая, вылезают из яиц птенцы, и считала:

– Первый... Второй...

Она насчитала шесть голосов: ведь у каждого птенца свой голос! Шесть! Значит, одно яичко оказалось пустым, значит, одно яичко она грела зря. Жаль.

– Но ведь шесть ребят – это тоже хорошо, шесть ребят – это тоже семья, – сказала Чомга и, как только подсохли птенцы, свела их на воду.

Лунь кружил в небе. Увидел птенцов Чомги и не поверил своим глазам. Шесть! Почему не семь? Ведь в гнезде лежало семь яиц. Он не один раз считал – семь. Значит, из одного яйца не вылупился птенец, значит, одно яйцо оказалось пустым. Жаль.

– Но ведь шесть птенцов – это тоже хорошо, шесть птенцов – это тоже мясо, – воскликнул Лунь и стал падать на детей Чомги, прикидывая на лету, которого из них унести первым.

Чомга тревожно вскрикнула, распушила на спине перья. Птенцы метнулись к ней, и через минуту Чомга погрузилась в воду.

Ничего не понимая, Лунь взмыл в небо. Только что на воде были птенцы, куда они могли деться? Чомга ушла под воду, но птенцы еще не умеют нырять. Куда исчезли они?

Чомга вынырнула далеко от гнезда. Из распушенных на спине перьев торчали желтые клювики. Вскоре Лунь увидел возле Чомги ее птенцов и взмахнул крыльями:

– Да вот же они! Как я мог не заметить их! – и он начал быстро снижаться.

И Чомге опять пришлось нырять. И снова Лунь остался ни с чем. Он караулил птенцов и на второй и на третий день. И Чомга не выдержала, сказала:

– Этот разбойник не даст нам теперь покоя, так и будет выслеживать да сторожить.

И она улетела на озеро. Когда летела сна, из ее взъерошенных на спине перьев торчали желтые клювики.

Лунь был доволен:

– Чомга улетела, и птенцы теперь мои.

Он кружил над речкой, искал и не находил их. Куда они могли деться? Нырять они пока не умеют и летать тоже. Так куда же они могли спрятаться?

– Умру, но найду их, – решил Лунь и по целым дням теперь летает над речкой, ищет и никак не может найти детей Чомги.

РАЗНЫЕ ДОРОЖКИ

Всю осень собирала рыжеватая Мышка пшеничные колоски на поле и носила к себе в норку, к зиме готовилась. Большой сусек колосками набила, до весны вполне хватит. На всякий случай принесла Мышка еще несколько колосков: вдруг в гости кто придет, покормить придется. На гостей тоже запасать надо.

Все рассчитала Мышка и зиму встретила без тревоги. Но однажды забеспокоилась: убывают колоски из закрома. Подумала:

– Собирала долго, а ем быстро. Экономнее жить надо.

Но как ни экономила Мышка, до весны ей запасов не хватило, и она еле-еле выжила. Если бы Хомяк не помог, умерла бы, наверное, с голоду. Чуть весны дождалась. Весной полегче стало: то травку зеленую пожует, то жука к норке притащит. Ест да приговаривает:

– Теперь проживу. Зато впредь умнее буду: покрепче закрома колосками набивать стану.

Сидит она один раз, разговаривает сама с собой и видит – проклюнулись из земли пшеничные всходы и зеленой цепочкой уходят от норы в поле.

«Откуда они здесь взялись?» – подумала Мышка и догадалась: так это же она носила с поля колоски и теряла из них зернышки. И вот теперь взошли они и растут.

Поглядела Мышка, как бегут к полю от ее норки зеленые ростки пшеницы, сказала с гордостью:

– Дорожка труда моего.

А потом смотрит – еще одна тропка зеленая от ее норки уходит. Куда это она идти может? Побежала Мышка поглядеть и прибежала к соседке серенькой Мышке.

– А, – говорит, – так это ты, проныра, меня голодать заставила, ты из моего закрома колоски потаскивала?

– С чего это ты взяла? – наглехонько огрызнулась серенькая Мышка.

– Тропка зеленая к тебе ведет. Носила ты колоски из моей норы, теряла зернышки, и вот теперь проросли они и показали всем, что ты – воровка.

Сказала так рыжеватая Мышка и ушла к себе, обиженная, а серенькая у своей норки осталась. Глядела она на цепочку пшеничных всходов и думала: «Дорожка моего позора».

Ночью при луне она старательно срезала под самый корешок ростки пшеницы, но вскоре они снова объявились и опять упрямо показывали, из чьего закрома потаскивала зимой колоски серенькая Мышка.

УШИ СТРАУСА

С каждым в жизни может случиться беда, случилась она и с африканским Страусом: оглох он. Бывало, облако в небе проплывает – слышит Страус, а тут видит: в пяти метрах крадется лев к антилопе – и не слышит.

– А ведь он так может и ко мне подкрасться, – ахнул Страус и стал думать, как помочь самому себе.

И придумал: пристал к зебрам, с ними пастись начал. К зебрам никому не подкрасться. Они беду далеко чуют. Чуть что – хвост по ветру и бежать.

Зебры бегут – и Страус с ними. Зебры остановятся – и он тоже. Ходит, африканскую травку пощипывает, пока зебры снова хвост по ветру не пустят.

И спросил у него как-то вожак стада:

– Ты что с нами пасешься? Почему один не живешь, как раньше?

Каждый может оглохнуть к старости, но не каждый может признаться в этом. Страус не смог. Тряхнул маленькой головкой, сказал:

– Проверить решил себя, так ли я резво бегаю, как в молодости. Сумею ли убежать в случае опасности.

– Ну и как?

– Ничего, сами видите: есть еще во мне силенка. От вас не отстаю.

Сказал это Страус и склонился опять над травой. Ходит, пощипывает ее, думает: «Убежать-то я еще могу от беды, да не услышать мне ее теперь – оглох я».

Но Страус никому не говорит об этом, делает вид, что все слышит. Ходит по Африке с зебрами и думает о них с гордостью: «Вы мои уши…»

ПОБЕДА РЫБЫ-МОЛОТ

Собрались как-то в Индийском океане рыбы со всех концов земли и стали хвастать друг перед дружкой, кто из них чем знаменит.

– У меня верхняя челюсть, как меч. Я могу ею лодку насквозь пробить, – сказала Меч-рыба и повернулась из стороны в сторону, показала себя всем.

– А у меня зубы крепкие, – ощерилась Акула, и те, кто были поблизости, даже попятились от нее.

– Нашли чем хвастаться – зубами да челюстью, – сказала Рыба-молот. – Все это для зла у вас.

И замолчали все. Смотрят Друг на дружку и молчат. Наконец Угорь слово подал:

– Я могу выползти на берег и подышать самым обыкновенным воздухом.

– Это и я могу, – сказал Рогозуб. – У меня в груди одно легкое. Так что я могу жить и в воде и на суше.

А Рыба-молот сказала:

– Нашли чем хвастаться: что они умеют без воды дышать. Это умеют многие.

И опять замолчали все. Смотрят друг на дружку и молчат, ждут, кто теперь осмелится слово молвить. Прыгун осмелился. Приплыл он от берегов Индонезии и поэтому считал себя очень смелым.

– Я могу голову из стороны в сторону поворачивать. А еще я могу чесаться. Смотрите.

И он почесал себя грудными плавничками. Они у него на лапки похожи.

– П-подумаешь, – капризно выпустил из себя струю воды Звездочет. – У меня вот глаза на затылке.

– И надо, чем хвастаются! – воскликнула Рыба-молот. – Один хвастает, что он чесаться умеет, а другой – что у него глаза не на месте.

И снова замолчали все. Смотрят друг на дружку и молчат. Только Еж-рыба шевелится, покряхтывает. Не вытерпела Камбала, спросила:

– Ты что кряхтишь?

А Еж-рыба обиделась, пупырышками покрылась. Засипела:

– Я и не кряхчу вовсе, я хрюкаю. Пусть все видят, что я умею хрюкать.

– А я умею клохтать, – выскользнул вперед Оголец и заклохтал по-куриному.

– А я могу кошкой мяукать, – сказал Американский Чешуйчатник и замяукал по-кошачьи.

– А так ты можешь? – придвинулся к нему Азовский Бычок и заквакал по-лягушачьи, а потом вдруг как зарычит.

– Ну надо, чем хвастают! Хрюканьем, кваканьем, рыканьем, – сказала Рыба-молот.

И рассердилась тут Рыба-пила.

– Что ты всех одергиваешь и бракуешь? Ты сама-то хоть что-нибудь можешь?

– Могу. Раздвиньтесь-ка пошире, чтобы всем видно было. Вот так, а теперь глядите, – сказала Рыба-молот и – закрыла глаза. И тут же снова открыла их.

– У-у, – загудели изумленные кильки. – А ну еще покажи.

И Рыба-молот опять закрыла глаза.

Никто из рыб этого делать не умел. Все оцепенели, а Рыба-молот стояла перед ними с закрытыми глазами. И это была победа.

ОСИНА БОБРА СЕРЕГИ

Задумали бобры перегородить речку плотиной и пошли в рощу осинки валить. Бобер Сорог» со всеми вместе пошел. Выбрал самую толстую осину и стал подрезать ее.

Поглядел на него товарищ, посоветовал:

– Потоньше выбери. С этой тебе не справиться.

– Много ты смыслишь, – отмахнулся от него бобер Серега и знай себе сидит возле осины, подгрызает ее.

Решил он принести самую большую, чтобы лежала она в плотине самая заметная и чтобы все говорили о ней:

– Это осина бобра Сереги.

Отнесли бобры к речке по одной осинке, еще пришли, а Серега все подрезает свою.

Отнесли бобры еще по осинке и еще пришли, а Серега все потеет возле своей, все еще никак повалить не может. Думает о товарищах:

«Пусть носят. Осинки у них тоненькие, смешаются в плотине и не отличишь потом, где чья. А моя осина видная, ее ни с чьей не спутаешь. Она вон какая».

Долго резал бобер Серега свою осину. Подрезал, наконец, повалил. Очистил от сучьев, потащил к речке... да не тут-то было: дернул, а осина ни с места. Топчется возле нее бобер Серега, пыхтит. И за тонкий конец потянет, и за толстый. Лапы ободрал, грудь оцарапал – не тащится осина да и только.

А товарищи его все носят и носят к речке осинки. Нанесли, сколько надо было, и построили плотину. Ходит по ней бобер Серега, говорит:

– Ну вот, все осинки одинаковые. Отгадай, где чья. А вот если бы я свою принес, она бы сразу всем в глаза бросалась, потому что вон огромная какая.

Но осина его и сейчас у всех на виду. Где повалил ее бобер Серега, там она и лежит. И когда случается бобрам проходить мимо нее, говорят они с улыбкой:

– Осина бобра Сереги.

У всех она на виду. Но бобра Серегу это почему-то не радует.

ОСОБОЕ МЕСТО

Не в нашей роще это было да и не в наши годы. Сорока рассказывала. Жили в лесу звери. Одной семьей жили, за одним столом ели. И было у каждого за этим столом свое место: у Зайца – свое, у Лисы – свое, у Волка – свое. Медведь тоже ел за общим столом и было у него здесь свое особое место. Усядется, бывало, Медведь на него и сидит глядит на всех, а все на него смотрят.

Скажет Медведь:

– Щи сегодня бледные какие-то.

И хоть румяные щи, наваристые, кивают все, как лошади в жаркую пору, головами, соглашаются:

– Точно, бледные какие-то щи сегодня.

Скажет Медведь:

– Солнце как-то не так светит сегодня.

И хоть солнце светит сегодня так же, как и вчера, как светило и в прежние дни, кивают все опять, как лошади, головами:

– Точно, не так как-то светит сегодня солнце.

Что ни скажет медведь – все соглашаются. Куда ни пошлет кого, бегут не прекословят. Сидит, бывало, Заяц, косит на Медведя глаз свой, думает: «Оттого, наверное, все слушают Медведя, что на первом месте за столом сидит. Сидел бы я на его месте, передо мной бы трепетали все, меня бы слушались. Эх, не повезло мне в жизни, не то место за столом досталось...»

И вот как-то собрались все к столу, а Медведя нет. Пустым его место осталось, никто его занять не посмел. И на второй день также не пришел Медведь. И на третий тоже. И решил тогда Заяц – займу-ка я его место. И тишком вскарабкался в медвежье кресло. Зашумели на него все, зашикали:

– Куда это ты залез? Это Медведя место.

И потащили было Зайца за уши, да Волк вступился:

– Пусть сидит, а то его и не видно с его-то места.

И все согласились:

– И правда, пусть сидит.

Уселся Заяц поудобнее, склонился над своей миской, повертел носом.

– Чугуном сегодня щи пахнут, угорели. И на вкус не больно хороши – голехонькая соль.

Понюхал Волк, пробурчал:

– Не придумывай, щи как щи. И солоны в меру. Лучку только маловато.

И хоть было во щах достаточно луку, закивали все, отозвались на разные голоса:

– Точно, маловато сегодня лучку во щах, побольше бы положить надо.

– Кваску бы сейчас испить, – сказал Волк и поглядел на Енота.

– Я сейчас, – соскочил Енот со своего места и побежал с кружкой на погребицу.

– Верно, кваску испить не мешает, – согласился Заяц и многозначительно поглядел на Лису, но она даже и не пошевелилась.

Перевел Заяц глаза на окошко, сказал:

– В солнце-то сегодня нет вчерашней ясности.

Посмотрел Волк, сказал сердито:

– И что ты слова неверные по ветру пускаешь? Солнце как солнце. А вот звезды сегодня ночью как-то врозь светили.

И хоть звезды минувшей ночью светили так же, как всегда, закивали все:

– Точно, врозь как-то сегодня звезды светили. Сидел Заяц во главе стола, косил на Волка глаз свой и думал: «Странно, на медвежьем месте сижу я, а слушают почему-то все Волка, а Лиса вон даже утиральником крошки ему с живота смахивает, хоть он и не просил ее об этом. Почему?»

БОЛЬШОЙ СОСЕД

На большом Маньяшином кургане жила маленькая Мышка. Все у нее было: и хитрая норка с хитрыми отнорками, и зерно в сусеках – живи да радуйся, а вот радости-то у Мышки как раз и не было. Жили рядом с нею такие же, как она, маленькие мышки, тоненькие ящерицы, крошечные жучки да букашки.

– Ну что это за соседи, – вздыхала Мышка. – Одна мелкота.

И мечтала Мышка о большом-большом соседе. Он даже во сне ей снился. Огромный, ворочался в кургане, чуть помещался в нем. И когда однажды рядом с ее норкой вырыл себе нору Суслик, обрадовалась. Прибежала к нему в гости. Обрадовался и Суслик ей. Привел в столовую, насыпал перед Мышкой горку пшеницы, угощает:

– Кушай, соседушка. Пшеничка – первый сорт. По зернышку отбирал, для гостей готовил. Люблю гостей обильно кормить.

Сидит Мышка похрупывает – хруп-хруп, – угощается. Только много ли ей надо? Три зернышка съела и сыта.

Дня через три Суслик к ней в гости пожаловал, Мышка его у норки встретила. Раскланялась перед ним:

– Проходи, сосед, будь гостем.

Прошел Суслик. Засуетилась вокруг него Мышка, так вся и светится счастьем. Как же, такой большой сосед возле нее поселился да еще и в гости пришел. Стол чистой скатертью накрыла. Зернышек конопляных из кладовки принесла. Много, чуть донести осилила.

– Угощайся, сосед, кушай на здоровье.

Мышке за неделю столько зернышек не съесть, а Суслик – чаф-чаф! – съел и сидит, глаза растаращил, на Мышку смотрит, ждет, что дальше будет.

Сбегала Мышка в кладовку, еще зернышек принесла. И опять: ей недели полторы бы есть, а Суслик – чаф-чаф – сжевал и сидит, будто и не ел ничего. Уши навострил, ждет, что же теперь будет.

Смутилась Мышка. Всегда такой щебетуньей была, а тут чуть выговорила:

– Что же ты у пустого стола сидеть будешь, нудиться? Пойдем прямо к закрому.

Привела Суслика в кладовку, угощает:

– Ешь, соседушка, пожалуйста, не стесняйся. А чего Суслику стесняться? Он не воровать пришел. Как сел, так ползакрома и съел.

«Ого! – думает Мышка. – Мне нужно ползимы, есть, чтобы столько съесть».

А Суслик наелся, встряхнулся и говорит:

– Я к тебе на днях еще забегу. И вообще теперь частенько заходить буду. Мне у тебя нравится.

– Заходи, я всегда рада тебя видеть, – сказала Мышка, а ночью, когда спали все, собралась потихоньку и перебралась жить в другое место.

– Большого, – говорит, – соседа иметь хорошо, но только если он к тебе в гости не ходит.

РАЗДОБЫЛ ЗАЯЦ МАГНИТОФОН

Раздобыл Заяц магнитофон и пришел к Медведю:

– Порычи, Михайло Иваныч.

– Зачем это?

– Да ты уж порычи, тяжело тебе, что ль?

Порычал Медведь. Скривил Заяц раздвоенную губку, обидным смешком прыснул в ладошку, сказал:

– Ну что это за рык? Ты построже, поначальственнее рыкни. Ты же любишь рычать.

– Когда в дело, – сказал медведь, – а так зачем? Да и что я тебе, гикалыцик, что ли? Что зудишь?

А Заяц просил:

– Да ты уж порычи, пожалуйста. Ну за будущую мою провинность порычи. Авансом, вперед.

И рявкнул медведь в сердцах:

– Брррр!

Так и заходили у Зайца уши на голове. Поймал он медвежий рык на магнитофонную ленту, сказал:

– Вот это настоящий рык, до дрожи. Спасибо тебе, Михайло Иваныч, не погордился, от души рыкнул.

А теперь скажи: «Ты зачем сюда идешь? Проходи мимо».

– А ты, оказывается, с чудинкой. И что за блажь у тебя в голове сидит? Зачем тебе это, чурка ты с глазами? Надокучил ты мне. Беги отсюда. Мне делом пора заняться. Вон мухи окошки оконопатили, протереть надо.

Медведь отказывался, Заяц просил:

– Да ты уж скажи, Михайло Иваныч, сделай милость. Я тебе еще одно спасибо скажу.

Сказал медведь. Скривил Заяц раздвоенную губку, прыснул в ладошку, покачал головой:

– Ну и сказал! Никакого страха. А ты так скажи, чтобы от одного твоего голоса в кусты бежать захотелось да подальше.

И рявкнул медведь зычно, даже грудь расправил:,

– Ты зачем сюда идешь? Проходи мимо.

Аж желуди с соседнего дуба посыпались. Поймал! Заяц его голос на магнитофонную ленту, сказал:

– Вот теперь хорошо. Сейчас ты так рявкнул, что уж лучше никому и не рявкнуть. Ну а теперь скажи: «Это мой Заяц. Никогда не смей его трогать»

– А ты, милый, шутник. Уж тебя не матицей ли зашибло? Зачем тебе это, назола? Я уж и так укричался до пота.

– Да ты уж скажи, Михайло Иваныч, сделай милость. Может, в этих словах твоих счастье всей моей жизни.

Сказал медведь. Скривил Заяц раздвоенную губку, покачал головой:

– Ну и сказал, мне и то не страшно. А ты так рыкни, чтобы с неделю твой голос в ушах гудел.

И тогда рявкнул медведь изо всей мочи и ногой как бревном, топнул:

– Это мой Заяц. Никогда не смей его трогать.

Поймал Заяц его голос на магнитофонную ленту, возликовал:

– Вот теперь хорошо. Такой рык у тебя, Михайло Иваныч, сейчас получился – ууу! Один раз услышишь и дня три за семью запорами у себя дома трястись будешь.

Закрыл Заяц магнитофон свой и ушел домой. Только обедать сел, глядь – а Волк идет по тропинке к его дому. Думает: «Пообедаю сейчас Зайцем». А Заяц – раз! – и включил магнитофон. Только стал Волк к заячьему домику подходить, а медведь как рявкнет из-за двери:

– Ррррр! – аж отклики по лесу раскатились.

Волк так и зачертил задом по траве от страха. А медведь как рявкнет еще раз из заячьего домика:

– Ты зачем сюда идешь? Проходи мимо.

– Хорошо, хорошо, Иваныч, – попятился Волк, а медведь еще раз как рявкнет:

– Это мой Заяц. Никогда не смей его трогать.

– Хорошо, хорошо, Иваныч, – пролепетал Волк и упятился в чащу, а потом как дал стрекача, только его Заяц и видел.

И стал с того дня Заяц жить без всякой боязни. Как увидит, кто идет к его домику, включает магнитофон – и сейчас нее на дороге пусто делается. Медведя, и того напугал Заяц. Увидел, идет он, и включил магнитофон.

– Ррррр! – рявкнула на весь лес медвежьим голосом магнитофонная лента.

Остановился медведь. «Кто это, – думает, – у Зайца в гостях сидит?»

А из заячьего домика и спрашивает его кто-то рокочущим медвежьим басом:

– Ты зачем сюда идешь?

– Зайца навестить. Давно не видел.

– Проходи мимо.

И еще громовитее:

– Это мой Заяц. Никогда не смей его трогать.

И даже вроде кто-то ногой топнул.

Струхнул медведь, повернулся и пошел прочь: голос у медведя, что сидит у Зайца в домике, больно могучий. Дюжий, видать, медведище. Удивительно только: как он, басовитый такой, помещается в крошечном заячьем домике, где Барсуку и то не выпрямиться во весь рост? На лавке если лежит?

ЗАЯЧИЙ ПЛЕТЕНЬ

Построил себе Заяц дом и решил плетнем огородить его, да повыше решил плетень выплести, чтобы никто не видел, что у него во дворе делается,

И представилось Зайцу: выплел он плетень высокий-высокий. Идет вдоль него Медведь, шею вытягивает, на цыпочки привстает, хочется ему поглядеть, что там у Зайца во дворе делается, да не может: не по росту заячий плетень ему, высок слишком. Остановился Медведь, спрашивает:

– Отгораживаешься, значит, да? Хоронишься? А глазами сам так и жигает.

Ох, как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:

– Нет, репьем обсеешься – не рожь взойдет. Негоже Медведя сердить, силы в нем много.

И тряхнул ушами:

– Ладно, выплету я вокруг своего домика плетень чуть-чуть пониже, чтобы Медведь видел, что у меня во дворе делается, а Волк и остальные все – никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень чуть ниже. Идет вдоль него Медведь и все видит, что у Зайца во дворе делается, а Волк бежит вдоль плетня, тянет шею. И ему хочется посмотреть, что там у Зайца во дворе делается, да не может – слишком высок для него плетень заячий.

Остановился тогда Волк и говорит:

– Медведю, значит, можно глядеть во двор к тебе, а мне нельзя? Ну, х-хорошо.

А зубами сам так и поскрипывает. Ох, как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:

– Негоже и Волка сердить.

И тряхнул ушами:

– Ладно, выплету я свой плетень еще чуть нижнее, чтобы Медведь с Волком видели, что у меня во дворе делается, а Лиса и остальные – никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще чуть ниже. Идут вдоль него Медведь с Волком и все видят, что у Зайца во дворе делается, а Лиса бежит вдоль плетня, силится заглянуть во двор к Зайцу, да не может – слишком высок для нее плетень заячий.

Остановилась тогда Лиса и говорит:

– Медведю с Волком, значит, можно глядеть во двор к тебе, а мне нельзя? Та-ак...

Ох, как представил себе это Заяц, так тут же сразу и решил:

– Ох, негоже и Лису сердить: с огнем подружишься – в пламени жить будешь. Лукавства в ней много. Куском поманит, а хворостиной угостит.

И тряхнул ушами.

– Ладно, выплету я свой плетень еще ниже, чтобы Медведь, Волк и Лиса видели, что у меня во дворе делается, а остальные все – никто.

И представилось Зайцу: выплел он себе плетень еще чуть ниже. Идут вдоль него Медведь, Волк и Лиса и все видят, что у него во дворе делается, а Мышка бежит вдоль плетня. На цыпочки привстает, подпрыгивает. Хочется ей заглянуть во двор к Зайцу, да не может – слишком высок заячий плетень для нее.

Присела тогда Мышка у плетня и говорит:

– А! Если я маленькая, слабенькая, то от меня отгораживается даже Заяц.

Представил это Заяц, и стыдно ему стало перед маленькой Мышкой, только от нее одной вроде и отгородился он.

И тряхнул тогда Заяц ушами:

– Нет, если уж гриву коня упустил – за хвост не удержишься.

И сказал решительно:

– Не буду я никакого плетня ставить. Пусть все глядят, что у меня во дворе делается, я бессекретный, мне себя за высокий забор хоронить нечего.

Так он и сделал: никакого плетня не поставил, но кольев вокруг дома все-таки набил, чтобы все видели, что у него, у Зайца, здесь должен быть плетень.