Тридцать восемь сантиметров

Обед из Европы рейсом на 17.40

Все десять часов полета я думал о том, что меня ожидает. На самом деле было легко строить планы на будущее, имея пятьсот фунтов в кармане рубашки и симпатичную соседку, которую несколько портил годовалый сын. Ее звали Конкордия, и она была замужем за одним из то ли мормонов, то ли из адвентистов. В общем, одним из тех недалеких пыльных кретинов, что читали библию справа налево. Впереди у Кони было явно больше чем в голове. Весь полет она трещала без умолку.

– А она мне говорит, это не твой размер, Кони! Представляете?

Я смотрел на ее округлости и представлял.

Мерный гул двигателей перекрывал ее смех, и все эти забавные истории слышались сквозь вату.

– Страшно интересно,– произнес я. Под нами плескалась Атлантика. А впереди еще не видимая за серой дымкой лежала Америка.

Лайнер потряхивало. Страшно было приложиться поперек полосы, имея пятьсот фунтов и красивую соседку, вот что я думал тогда. И всегда боялся посадок. Впрочем, как и взлетов. Для меня это было невыносимо. Еще смущал тот факт, что посадок всегда меньше чем взлетов, и это была огромная проблема, как ни крути.

Малолетний мерзавец, сидевший у нее на коленях, двинул меня по предплечью ложкой перемазанной какой-то пакостью. На откидном столике перед ним стояла тарелка с недельным запасом.

-Ай-ай, Джоши, нельзя так делать,– попрекнула его мать. Откидывая челку, упавшую на лоб, она в который раз улыбнулась мне. Мне она нравилась. Серые глаза и милое личико в веснушках.

-Какой прелестный малыш, – сказал я и подумал:

«Еще раз тронешь меня, и я сверну тебе шею, маленькая обезьяна».

-Он очень похож на Ричарда, – этой информацией я был полностью удовлетворен, крошечному мормончику или адвентисту уже не повезло.

«Где-то там, в темных провалах ада затаилась маленькая табличка: «Только для детей и хромых собачек», и эта дверь ожидает тебя, маленький поганец».

Не подозревая о своей участи, тот пустил пузырь из носа. Храбрая малолетняя обезьянка. Ты знаешь, что такое преисподняя, малыш? Едва ли. И дай бог тебе не узнать.

Преисподняя это больница. Капельницы и белые халаты. Абсолютное каменное равнодушие ко всему.

После смерти Али я возненавидел медицину. Спокойной до омерзения ненавистью. Это они, доктора изобрели цинизм, как способ не сойти с ума. Самый первый поросший жесткой щетиной кроманьонец, вылечивший собрата от глистов, заложил первый камень в фундамент этого чувства. Меня всегда корежило от запахов больниц: фекалий, прогорклой пищи, дезинфекции, боли и страданий. Как в нем можно находиться постоянно? Как?

– Вы Михайловой кто? – поинтересовался тогда тощий врач в роговых очках. За стеклами плавали бессмысленные глаза.

– Друг. Я ее друг.

– Она не выживет. Отказала печень, в ближайшее время …– я уже не слушал его бормотание, я парил в смраде медицины.

Бросил на: «она не выживет». Она не выживет!

Вот так, безвыходно. То, что я никак не мог принять в свои двадцать лет. Мне хотелось убежать, забиться куда-нибудь, свернуться калачиком. Как броненосцы. Они могу жить внутри себя. Это было бы хорошо, всегда обитать внутри себя, не правда ли? Весьма уютный способ существования.

– Что мне делать, доктор? – он пожал плечами. Что мне было делать?

Ответа на этот вопрос я не знаю до сих пор.

За полчаса до посадки Кони прорвало окончательно, если раньше это были маленькие ручейки, простительные по причине двух округлостей четвертого размера. То когда под крылом показалась еле видимая в дымке полоса прибоя, меня затопило. Я слушал крайне невнимательно, улавливая лишь десятую часть совершенно ненужной мне информации. О том, что Ричард отважный ботаник. О том, что семья не одобряет его работу. Он разводит микробов и скармливает их обезьянам, это же грех, как вы считаете?

Я считал минуты до посадки.

Когда самолет завалился набок, и над креслами зажглись предупреждающие надписи, я почувствовал, что в кармане моей рубашки намокли пятьсот фунтов профессора Стирлинга. Девять пятидесятифунтовых, две двадцатки и десятка. Всегда испытывал ужас перед посадками.

-У вас все в порядке? – сегодня мне все улыбались, стюардесса проверила замок багажной полки. Как будто это имело какое-то значение в паре километров над землей. Проверь мои замки, дарлинг, ведь я тоже могу вывалиться… из себя. У тебя стройные ноги и аккуратный зад и жаль, что мы не где-нибудь в баре, а здесь, в дрожащем и качающемся куске алюминия. Она смотрела на меня, хлопая густыми ресницами.

-Все хорошо, – пробормотал я и пожалел, что выпил весь виски. До пассажирского лайнера пилот явно водил истребитель. Желудок пару раз прыгнул ко мне в горло в надежде обосноваться там навсегда. Единственным светлым моментом было то, что Кони, наконец, замолчала и, закрыв глаза, принялась шевелить полными губами. Отвернувшись, я пытался смотреть в иллюминатор.

Самолет трясло, под нами вынырнув из плотной дымки, понеслись поля, дома, дороги с машинами. Зелень, зелень – густая, жирная без конца и края. Мне показалось, что я рассмотрел грифов, сидящих на ограде летного поля, в ожидании обеда из Европы, рейсом на семнадцать сорок. Они разочаровано смотрели нам вслед, в их янтарных глазах умирала хилая надежда. Касание вышло жестким, под брюхом хлопнуло. Кто-то взвизгнул. Подлокотники скользили под моими пальцами, а Конкордия обратила глаза в потолок и зашептала громче. Да, милая, сейчас именно тот момент. Момент, когда позвоночник с тихим шорохом стекает в штаны. И никакой надежды, быть может.

Старик, сидевший через два ряда от нас, завопил, и быстро пожух в благословенном реве переложенного пилотом реверса. Я молился на этот грохот.

«Аллилуйя!» –думал я, он был той ангельской музыкой, которую я готов был слушать бесконечно. Благословенны твои лопатки турбина, а вонь керосина дважды благословенна, как духи от Ив Сен-Лорана. Что-то в этом есть. Что-то невероятное есть в этом страхе, который заставляет нас молиться на самые немыслимые вещи.

Под нами билась серая в оспинах полоса, вдоль нее несся бетонный забор с колючкой поверху. Как и все заборы в мире он был украшен коротким и емким словом.

Добро пожаловать!

И единственным отличием от других заборов было то, что оно было заботливо переведено на испанский. Так сейчас заботятся обо всех, мне кажется: в йогурт добавляют больше бактерий, в пачку с лапшой обязательно суют пластиковую вилочку. Двадцать процентов бесплатно при заказе от ста фунтов. Каждому дозвонившемуся милый сувенир на память. Какую-нибудь чесалку для спины. О тебе помнят, и это главное во всеобщем маразме.

Лайнер медленно катился по бетону. Проснувшийся пилот неразборчиво забормотал по громкой связи. Было странно осознавать, что он не катапультировался, а пробыл весь полет за штурвалом. Я удивился, когда он закончил речь, так и не крикнув «Банзай» и не затянув гимн Аматерасу. Камикадзе всегда казались мне странными.

Когда двигатели, наконец, смолкли, салон самолета ожил. Отъявленные смельчаки возились с кладью и о чем-то лопотали. Вероятно, делясь впечатлениями о том, как их чуть не стошнило, а дядя Сэм’л все-таки умудрился наделать в штаны. Он такой затейник этот дядя Сэм’л и не смог дотерпеть до таможни.

Кони истерически хихикала и говорила, говорила, говорила. Она совершенно не боится летать, а вот на мое лицо стоило бы глянуть. Жаль, что ее косметичка в багаже. Там есть зеркальце.

Через восемь месяцев она возвращается в Англию. И опять полетит самолетом, это очень интересно. Конечно, было бы интересно, если бы при посадке у того самолета тоже лопнула шина. Эдакий веселый аттракцион, сначала летишь десять тысяч километров, а потом садишься, и от тебя идет запашок.

Я глянул на нее и подумал о ее Ричарде и последнем проекте Долсона. О том, где было нечто о половых сношениях на расстоянии. Если все получится, бравый капитан сделает себе состояние, купит пивоварню, и будет мочиться в пиво тем бедолагам, кому не так повезло. Мир для него перевернется, станет гуманнее в разы, а Халед, наконец, выплатит за разбитое джакузи. Вот только количество рейсов сократится. Жены перестанут летать к мужьям из чувства ложного сострадания. Пилоты лишатся работы. В тот момент их беды мне казались не существенными.

-… на машине. Мы можем вас подвести, – ее маленький Джоши сосредоточенно обсасывал пластикового медведя.

-Нет, спасибо, меня будут встречать.

Факс с инструкциями лежал в моем кармане. Терминал два, старший инспектор таможенной службы Эдвард Мобалеку.

«Старший инспектор таможенной службы»,– повторил я мысленно и открыл багажную полку. В ней лежала моя единственная сумка с парой трусов, носками и документами.

Стирлинг так ничего и не рассказал о том, чем я буду заниматься. Он говорил что-то неопределенное и крутил пальцами. Отвратительная, раздражающая привычка. Такая бывает только у неврастеников.

– Неплохая служба, мальчик мой! Все дело в оформлении бумаг. Почитаешь пару инструкций и никаких проблем. Я видел результаты твоих тестов, у тебя хорошая подготовка. И ты довольно сообразителен, – в его голосе плавало нескрываемое сомнение. Я так и не заявил в полицию, и этот хитрый педераст вернулся к манере разговаривать свысока. Мне захотелось уйти и сдать его сержанту О’Хара, но я сдержался. Несмотря на весь свой снобизм, он мне сильно помог. Да и вряд ли его арест сделал бы мир чище.

-Здесь две анкеты и заявление, – профессор почесал кончик носа. – Вот пятьсот фунтов. Заполненные анкеты оставите у моего секретаря. Ваш рейс через четыре дня, мальчик мой.

Он помолчал и прибавил дежурную фразу:

-Храни вас Бог.

Надеюсь, что он, наконец, обратит на вас внимание, мистер Стирлинг. Мой собеседник проводил меня тяжелым взглядом. Наше презрение было взаимным, только профессор меня боялся, а я испытывал брезгливость. В дверях я вновь подумал, поступаю ли правильно, скрыв его от закона?