Тринадцатый знак

В моей бывшей профессии было весьма рискованно и позорно оказаться верхоглядом в оценке людей и явлений. Но даже с риском прослыть таковым мне хотелось бы предсказать победу на президентских выборах одного из общественных деятелей, который наделен критическим видением и обладает конструктивной программой выхода России из кризиса, испытывает стыд за реформы, провозглашающие защиту прав человека, но не гарантирующие регулярную плату труда и произведенной продукции, когда в любой момент могут отнять или обесценить кровные сбережения, когда коррупция, преступность и наживание баснословных состояний отнюдь не праведным путем стали уже притчей во языцех. Мне приходилось читать труды этого политика, слушать его, и я почувствовал в нем человека, которому можно верить. Почему? Вижу, как последовательно он отстаивает, во всяком случае до сегодняшнего дня, интересы людей, создающих своими руками и интеллектом материальные ценности. Так и хочется крикнуть ему: "Да что вы робеете?! Снимите пиджак, засучите рукава и начинайте смело свой президентский марафон! Только пусть не собьют вас с пути истинного разного рода соблазны политических игрищ. Говорите просто, понятным для всех языком. У меня есть предчувствие - небесный знак вам еще светит и будет светить, пока вы не обманываете самого себя и других".

Можно было бы назвать этого человека и по имени, но мне не хочется делать ему рекламу, о которой он не просил. Когда-то мне удавалось предсказывать победителей президентских выборов в Америке, еще до проведения первичных выборов в штатах. Как знать, сей опыт может оказаться и у нас полезным. Посмотрим.

Крутые метаморфозы. Но есть еще и метаморфозы с какой-то магической, даже роковой печатью. "Кто такой Ельцин? - задаются вопросом некоторые мои друзья, весьма далекие от политики. - Он больше похож на российского бюрократа, у которого в избытке некомпетентности и самоуверенности. Вот чего явно не хватает ему - это последовательности". И действительно, засомневаешься, если, придя к власти под знаменем "Долой привилегии!", он вскоре упрятал его по-дальше и обеспечил себя столькими спецблагами, сколько не снилось даже ярым бонзам партаппарата: особняк в Крылатском, где благоустроены и две дочери с семьями, дачи в Завидово, Архангельском и Сосновке, декорированные в еще более презентабельном стиле, дабы избавиться от духа предшественников. Не говоря уже о рати телохранителей из президентской службы безопасности, по численности и спеси оставившей далеко позади личную охрану Сталина... А ведь совсем недавно в своей "Исповеди на заданную тему" автор укорял генсека за нежелание отказаться от ненужных, но привычных и приятных привилегий.

Правительство, Совет Федерации и Госдума тоже решили не скромничать и лишь на реконструкцию своих служебных помещений израсходовали сотни миллионов долларов. Широко разрекламированные планы по новому обустройству России высшие чиновники начали претворять в жизнь с обустройства самих себя.

Бывший зампред КГБ СССР Ф. Бобков и ему подобные не из рядовых "коммуняк", отвечавшие в застойно-перестроечные времена за непорочность идеологии, пригрелись под крылом тех, кто, пользуясь доверчивостью "акционеров из народа" к новому Полю Чудес в духе купеческого лабаза, играет с избирателями в рынок, антикоммунизм и демократию. Большой куш от этой игры оседает на их счетах в иностранных банках, однако это многих генералов уже не смущает - у них теперь собственная богадельня, евангелие и святая троица, хотя и наведываются они иногда в церковь, занимаясь филантропией во спасение души.

В рождественский праздник состоялась официальная церемония закладки Храма Христа Спасителя в Москве. Высший клир православной церкви освящал сие бого-угодное дело, а в это время в Чечне продолжалась братоубийственная война под раскатистое эхо орудий. И витал над Грозным зловещий призрак веры в превосходство своей веры, в свою национальную исключительность индульгенцию от всех грехов и пороков. И не хватило мудрости у ответственных за эту трагедию прислушаться к совету древних: "У всего на свете есть две рукоятки, страшись же взяться не за ту, за которую надо".

Правозащитник Сергей Ковалев сидел тогда в бункере осажденного города, призывая к соблюдению прав человека и примирению. Но где он, с позволения сказать, был, когда чеченские власти потворствовали нарушению прав русскоязычного населения республики? "Бабушка русской демократии" Елена Боннер, благо-словившая в свое время нынешних правителей России, уже, кажется, разочаровалась в них и подумывала было переселиться к внукам в Штаты. В Вашингтоне же начали прикидывать альтернативные варианты, на кого из российских лидеров лучше ставить, подобно тому, как это делали в Кремле накануне вынужденной отставки Никсона.

Коли зашла речь об исторических аналогиях, нечто похожее американцам пришлось испытать на себе еще в прошлом веке, когда угроза сепаратизма Юга заставила опасаться развала Союза Штатов, не имеющего на-дежной основы, кроме разве желания большинства людей быть гражданами такого Союза. Некоторые призывали не отчаиваться, не смотреть на государство как гарантию благоденствия, считая, что даже если все действительно рухнет, наделенные здравым смыслом и чистой совестью люди объединятся в новый, более совершенный союз, ведомый правдой, перед которой одинаково эфемерны и государство, и отдельный человек. В ту пору здравый смысл у американцев восторжествовал, Союз Штатов удалось отстоять, хотя не обошлось без свинца и пушек. К слову сказать, никто в Америке не укорял республиканскую армию за участие в восстановлении единства страны. С чистой же совестью не все выглядело гладко позднее, когда, уверившись в своей правоте, Белый дом начал направлять карательные экспедиции в другие государства, пуская в ход все более мощное оружие и все дальше от своих берегов.

Представляю себе, как накануне нового, 1995 года лихорадило американское посольство в Москве: из Вашингтона сыпались информационные задания с требованием дать вразумительный ответ о наиболее вероятной перспективе развития политической ситуации в России под влиянием чеченского кризиса. Привлекая доверительные источники, официальные и "полуофициальные" связи, не забывая и об открытой печати, сотрудники госдепа, резидентуры ЦРУ и военной разведки спешили доложить свои "экспозе", старались не оплошать, ибо уж лучше перебдеть, чем недобдеть. На берегах Потомака их фрагментарные, зачастую противоречивые кусочки информации, порой на грани па-ранойи, аналитики склеивали, обобщали, проверяли, придавая им более-менее солидный вид, и направляли в аппарат президента, у которого, в свою очередь, те вызывали самую разную реакцию - от некоторого доверия до иронической усмешки.

Сам я этих сообщений посольства не читал, но, по-скольку имею некоторый опыт в подготовке аналогичных документов, дерзну предположить, что американские дипломаты и разведчики не настолько наивны, чтобы слишком доверять своим источникам, и не столь опрометчивы, чтобы настаивать на неизбежности какого-то одного из рассматриваемых ими прогнозов. Поднаторев в составлении информационных донесений, они прорабатывали всю гамму "рабочих гипотез": отсрочка президентских выборов, объявление чрезвычайного положения в стране, военный переворот, импичмент, досрочные выборы, выборы в намеченный срок и многое другое из области самого невероятного. Какое уж там оказание выгодного влияния на ход событий - не проворонить бы то, что происходит или может произойти.

Чувствую, как со своими достаточно вольными аналогиями я рискую попасть под перекрестный огонь нынешних политиков у власти и в оппозиции. Но столь ли это важно, когда хочешь, чтобы нечто толковое и достойное уважения получилось все-таки и у нас. Главное - не терять юмора, без которого, кстати, и в разведке не выжить, и, конечно, надежды на объединение людей, способных укрепить государство, сделать его демократическим путем избрания вызывающих доверие лидеров. Уверен, это время придет, но не раньше, чем все мы очнемся от гипноза, заставляющего по любому поводу признавать лишь одну, официальную точку зрения, освободимся от иллюзии, будто правители всегда надежно гарантированы от самонадеянности и нравственной деградации.

Версия восьмая

СТАРЫЕ И НОВЫЕ ПАРАДИГМЫ

Народ не может добиться власти, не познав как следует человека и не достигнув известной зрелости в умении управлять жизнью. У народов, которые сами руководят собой, игра социальных сил ни для кого не составляет секрета, там люди, действуя публично и гласно, воспитывают друг в друге знание себе подобных.

Генрих Манн

Летним вечером в пятницу на наши города обрушивается Великий Исход. Связывающие их с внешним миром артерии наполняются нескончаемым потоком автомашин, пригородные электрички набиваются до отказа, и никакая сила этому повальному бегству одержимых помешать не может, даже случись государственный переворот, не говоря уже о его попытке. Они торопятся ступить на свой собственный кусочек земли, где знакома, любима и ухожена каждая пядь, где матушка-природа одаривает их своей благостью и заставляет хоть на время забыть об изнуряющей городской суете.

Там, неподалеку от леса и тихой речки, едва передохнув, оденутся они кто во что, засучат рукава, возь-мут топоры, лопаты, пилы, мотыги и примутся мастерить, ухаживать за своими "думающими папоротниками" и не разогнутся до поры, пока в темноте уже не видно ни зги. Ближе к воскресному вечеру, отстояв свою "трудовую вахту" до помутнения в глазах и болей в пояснице, надышавшись дурманящим воздухом и собственным потом, бросив еще один восторженный взгляд на сотворение, усталые и довольные двинутся они в обратный путь к своим каменным жилищам, чтобы на следующее утро, оказавшись у себя в конторе, на предприятии или в компании с неизвестно кем ограниченной ответственностью, начать поторапливать наступление, благодарение Богу, новой пятницы.

К многомиллионной армии таких челночных скитальцев принадлежу и я - у меня тоже свое убежище с садом и небольшим двухэтажным домиком. Здесь мне дорого каждое деревце и кустик, цветок, посаженные собственными руками, заботливо огороженные забором, дабы не искушать назойливых и дать моей собаке набегаться вволю. Но утром в понедельник мне не надо представать пред очами начальства, а лишь сесть за письменный стол, и, вместо того, чтобы брать в руки рубанок, стамеску или лопату, вооружиться авторучкой "Монблан", подарком одного моего заокеанского друга, и начать излагать на бумаге, тщательно отделывая, очередную версию.

***

Если признавать разумным устройство мироздания, то, как бы банально ни звучало, приходится задуматься о смысле человеческой жизни. Но вот в понимании этого смысла разброс мнений самый невероятный. Сомерсет Моэм, подводя итоги своего бытия, пришел к выводу, что доброта - единственная нравственная ценность, которая существует в нашем мире, и в доброте мы вправе видеть, если не смысл жизни, то хотя бы частичное ее оправдание, утверждение нашей независимости от равнодушия неизбежного зла. Красота жизни, по мнению писателя, заключается в том, чтобы каждый поступал сообразно своей природе и своему делу.

А что нам предлагают политики?

На многое сейчас, спустя двадцать лет после отставки Никсона, смотришь другими глазами, и глубокий смысл его трагедии видишь в незастрахованности любого государства от ползучих корней "уотергейта": там, где власть упивается своей бесконтрольностью и рассчитывает на безнаказанность, легко и незаметно можно привыкнуть к двойной жизни говорить одно, делать другое, удовлетворяться полуправдой или подделкой под правду, расправляться с политическими оппонентами, расплачиваясь за услуги не из собственного кармана.

В "уотергейте" отразилась бессмертная комедия политического действа, способного возникнуть повсюду, где бюрократизм пропитал государственные структуры, неиз-бежно порождая у чиновников всех рангов искушение злоупотребить властью, обретая надежную защищенность от назойливого внимания снизу благодаря использованию к своей выгоде свода писаных и неписаных законов, легальных и нелегальных средств. Независимо от его места на пирамиде власти чиновник-бюрократ ориентируется не на цель деятельности, а на формальное выполнение пред-писаний-процедур, сохранение любым путем своего должностного положения и связанных с ним привилегий. Существование общественного организма пока немыслимо без государства - другого реального пути распределения товаров и услуг, инструмента экономической, со- циальной и внешней политики еще не найдено. Но достоинства организации, такие, как компетентность и эффективность, бюрократическая машина перемалывает, превращая в их антиподы и порождая нескончаемые потоки переписки, отвлекающие от дел отчеты, бесполезные и сковывающих инициативу инструкции и, как следствие всего этого - обман и самообман.

За фасадом государственных решений, принимаемых по обе стороны Атлантического, Тихого и двух других океанов, чаще всего проглядывают узковедомственные интересы и личные амбиции стоящих у власти. Для обеспечения жесткого контроля государственное управление сосредотачивается в верхних эшелонах, а руководители на местах мастерски перекладывают ответственность с себя на тех, кто под ними. К условиям расцвета "психотехники" приспособлено и сознание высших государственных чиновников, вынужденных для выживания во властных структурах "соответствовать" оказавшемуся на вершине пирамиды своими взглядами, привычками и даже характером.

В системе государственной бюрократии власть принадлежит тем, у кого больше информации, производство и распределение которой становится главной заботой правителей, а их положение зависит от возможностей ее исказить, что-то утаить или приспособиться к ней. Извечной триадой власти служат сила, деньги и информация. Сила не обязательно должна использоваться, иногда достаточно и угрозы ее применения. В отличие от силы и денег, понятие "информация" гораздо более емкое и включает в себя не только науку, технологии, образование, но и стратегические установки государства, потенциал его внешней разведки, знание культуры других народов, резерв новых идей, своих собственных духовных и культурных ценностей. Иными словами - все, что питает мозг нации и может способствовать появлению у людей желания сотрудничать с властью добровольно. Три опоры "триады" связаны между собой в единое целое: за деньги можно купить силу и информацию, силой добыть нужные сведения и деньги, с помощью знаний наращивается экономическая и военная мощь. Если власть покоится на одной или двух из этих опор, она недолговечна. Наиболее же эффективно правят, когда опираются на информацию.

Бессмысленно требовать от политики большего, чем она есть, ибо в основе ее всегда интересы власти, а не истины. Политические решения принимаются в отрыве от объективного анализа, скорее, с оглядкой на конфликт интересов различных группировок в борьбе за власть. И подлинное значение любого политического заявления не в его содержании, а в подоплеке появления и подготовки. Такое заявление всегда исходит из конъюнктурного расчета на данный момент и преследует определенные политические цели.

Современник Сократа, китайский философ Сун-Цзэ, среди многих прочих заслуг известен и своей теорией политических игр, согласно которой содержание политики диктуется не законами или договорами, а отношениями между людьми. Для лучшего понимания природы политических конфликтов, по его мнению, больше всего дает профессия военного, верхом таланта которого считается победа без боя, нанесение поражения стратегии противника, искусство видеть существо любого военного конфликта в обмане: когда силен, имитируй слабость, активность прикрывай пассивностью, уходи из-под удара вражеских сил, объектом нападения считай прежде всего план-замысел другой стороны.

У властителей, в чьих душах находит живой отклик эта теория, есть хорошая возможность составить всем вместе "партию рулевых", которые наивысшее удовле-творение получают от дискредитации и разгрома своих политических противников. Для этих целей в их распоряжении накопленный веками арсенал изощренных средств, и они пускают их в ход без особых раздумий, тем более без всякого сочувствия к своим жертвам. Обычно властители эти - личности ничем не выдающиеся, мягко говоря, посредственности, единственный талант которых в умении устрашать тех, кого они пытаются подмять под себя. Годными на все времена они считают заповеди Никколо Макиавелли: не бояться прослыть безжалостным, если надо удержать подданных в единстве и верности; всегда надежнее внушить к себе страх, нежели любовь; перед вызывающей страх силой уважительно отступают, только мудро и решительно использованная сила обережет государство и его главу от гибели. На политическом языке советы этого флорентийца называют "реалистическим мышлением".

Человеческая природа - очень эластичная вещь. Признавая главным мотивом поступков людей корысть и властолюбие, отцы американской демократии, например, сознавали необходимость ограничения власти, потому что любое лицо на государственной должности - тоже живой человек, и условия, в которых он оказывается, могут действовать на него сильнее врожденных стремлений к свободе. И как тут не посчитать эти опасения оправданными, если в силу привычки мы приучаемся любить и свои цепи? Да и на чем обычно держатся диктаторские режимы? В первую голову - на насилии и устрашении, но также и на нежелании большинства брать на себя ответственность, на чувстве покорности и стремлении отомстить за унижения, на тяге к новизне и единению с другими перед лицом мнимой или реальной опасности.

Далеко не праздный вопрос - может ли быть установлен в Америке диктаторский режим в нарушение предписанного конституцией баланса ветвей власти? А почему бы нет?.. Разве немыслима такая ситуация, когда стремление к "закону и порядку" перерастет в общую готовность отказаться, пусть на время, от демократического правления? Именно благодаря слиянию этих стремлений были установлены в свое время диктаторские режимы в странах Европы. Без твердой и широкой народной поддержки в Соединенных Штатах привилегированный класс не в состоянии установить диктатуру, и, если такое случится, то, скорее всего, катализатором может послужить острая нехватка в стране энергетических ресурсов, которая больно заденет ин- тересы большинства населения.

История опровергла идею о врожденной гармонии между социализмом и демократией. Не менее утопичной можно считать и идею о такой же гармонии между капитализмом и демократией. Единственное безошибочное заключение, к которому приводит человеческий опыт, это мысль о том, что демократические цели требуют демократических методов их достижения, в противном случае результаты не оправдывают надежд.

Наблюдая происходящие на Западе процессы, я видел, как под влиянием времени многие политики тоже не топчутся на месте, а наиболее дальновидные из них, способные чувствовать свежее дуновение ветра, сейчас вынуждены осваивать совершенно новый язык, для понимания которого необходимо составлять новые словари, учить заново политический лексикон, постигать новую логику соотношения ранее несоотносимых вещей и явлений, обнаруживать смысл там, где его никогда прежде не было.

Вызвано все это тем, что человек партии (демохристианин, либерал, коммунист, социал-демократ) мало чем может помочь человеку веры (католику, православному, мусульманину, буддисту). Одни привержены партийным, другие религиозным доктринам. Но, помимо лояльности государству, стране, партии, церкви, есть у людей еще и частная жизнь. Так вот, сейчас эта частная жизнь со своим "бытовым сознанием" начинает настойчиво требовать все большего места в общественной жизни, заставляет вносить поправки в официальную историю, трактуемую каждый раз по-новому теми, кто в данный момент стоит у власти. И происходит эта ревизия, повсюду независимо от политической природы государственного устройства.

В частной жизни наиболее отчетливо выражается дух нации, в этой жизни есть все, нужное человеку, а политика для нее - как правило, далекая от подлинных нужд людей надстройка. Отсюда безуспешность вековых попыток свести историю к одной главной идее, печальная участь постулата о превосходстве государства над личностью. При тоталитарных режимах герметически закрытые культуры быстро выдыхались, олицетворявшие их государства обрекали себя на гибель. Идеологи и вожди этих режимов не понимали, что государство далеко не единственный для людей способ выжить рядом друг с другом, а истинное его предназначение - обеспечивать мир и согласие граждан. Вот тогда безопасность государства стоит защищать, но опять-таки не ради него самого, не в ущерб безопасности других наций и свободе каждого человека.

Именно в этом, думается, и заключен смысл нового языка в политике на исходе ХХ века. Тем не менее продолжает шириться пропасть между благими намерениями улучшить общество и средствами достижения данной цели: политическая инженерия выработки и реализации объявленных обещаний, даже в государствах с солидным демократическим наследием все еще остается неразвитой. В то время, как заметно увеличилась наша способность не зависеть от явлений природы, мы по-прежнему бессильны направить развитие общества ко всеобщему благу, гарантировать успешные экономические и политические реформы. Не виной ли тому и наша склонность считать наукой политику, которая в действительности могла бы называться искусством или, на худой конец, ремеслом?

Для власть предержащих нет ничего более желанного, чем политическая стабильность. Но стабильность, в том числе и политическая, всегда иллюзорна. К тому же, правительства и партии не в состоянии рассчитать направления развития общества, тем более контролировать этот процесс, потому что естественным, нормальным и предсказуемым может быть лишь скачкообразное развитие и нестабильность. Как все в природе, общество способно саморегулироваться естественным образом и без больших потерь, если не мешать и не противоречить интересам большинства его членов. Властители, однако, этого не хотят признавать, отказываются расписываться в своем бессилии и авторы разнообразных идеологических доктрин - самоотверженные борцы с неопределенностью.

Эпоха идеологического монолита как будто уходит в Лету, уступая место здравому смыслу и пониманию того, что обычно все благие намерения воплощаются в формах, далеких от задуманных, независимо от стремлений лидеров. Менее четко выраженными становятся и формы государственного правления, и главная инстанция в государстве, способная и желающая взять на себя ответственность за результаты политических, экономических и социальных процессов. Диапазон видения происходящего самими государственными деятелями настолько сужается, что они опасаются принимать долгосрочные решения, даже самые, казалось бы, обоснованные. Ореол "всевидящих" блекнет, слабеет их способность вести людей за собой. И, что еще примечательно: в запутанной и непредсказуемо меняющейся крутоверти возрастающего риска у людей возникает еще более жгучая потребность самим обезопасить себя от неприятных сюрпризов, уже не уповая на политиков.

Времена непогрешимых государственных лидеров, похоже, проходят, как проходит в жизни все. Сегодня и в нашей стране уже мало кто ждет, что верность принципам справедливости властитель подтвердит своим личным примером, поступками, и, зная подлинные настроения людей, видя в них личности, уважая их достоинство, создаст в стране условия для действительно нормальной общественной жизни. Пусть этот властитель будет хоть семи пядей во лбу, но его оценивают в конечном счете не по умению прорабатывать бесчисленное множество причинно-следственных связей, а по внутренней убежденности, общей культуре, компетентности, честности, скромности, совестливости и духовной привлекательности, по его способности ставить себя на место других и принимать суровые меры против нарушителей закона.

Наблюдая сегодня за развитием сюжета "политического детектива" в собственной стране, невольно подмечаешь фиглярство действующих лиц, играющих, при этом скверно, неубедительно. И не потому ли, что власть государственная, существующая в известном до сих пор виде, по природе своей театральна? Наверное, прав был Дени Дидро, сравнивая труд актеров с заботами властителей. А до него настойчиво рекомендовал государям выглядеть естественными и притворствовать все тот же Макиавелли: согласно его учению, властелин может изменять друзьям и не сдерживать своих обещаний, но должен производить убедительное впечатление о верности им, не уметь быть добродетельным, а пользоваться или не пользоваться этим умением в зависимости от обстоятельств.

Подмечаешь и то, как вознесенного на вершину пирамиды власти государственного мужа часто посещает депрессия, плохое расположение духа окрашивает все вокруг в мрачные тона, ему мерещатся заговоры, и самое удивительное - параноическое состояние не угнетает, а приносит удовлетворение. В довершение отсутствие ожидаемого общественного признания накладывается у него на тяжелые нагрузки и приводит к потере самоконтроля, в результате чего он все чаще взрывается во гневе по поводу любого несогласия с ним.

Призрак Новой Демократической Цивилизации

Машина государственной власти по сути не менялась со времен шумеров, аппарат ее примитивен, несмотря на все ухищрения бюрократов осложнить его. Остается неизменным и принцип власти - самосохранение любыми средствами, двуличие - лишь одно из них. Во имя свободы власть имущие клянутся в моральной чистоте и нарушают законы, общественное мнение подменяют вольной, по обстоятельствам, интерпретацией Конституции, политическую целесообразность строят по принципу "кто не с нами, тот против нас", навешивая ярлык "экстремист" на всех неугодных власти. Так удобнее и легче, нежели реагировать на реальную действительность, отвечать на жизненные потребности людей и общества. Бог власти - трехголовый Цербер с космами ядовитых змей - зорко следит за тем, чтобы в его вотчине все было по издревле заведенным правилам. Неужели все это уже навечно?

Сколь ни грустно сознавать, но чтобы сделать государство гуманнее и справедливее, без политики не обойтись: аполитичность всегда на руку тем, кто творит под ее прикрытием свои гнусные дела. Хотим мы того или нет, политика останется в обозримом будущем неотъемлемой частью человеческого бытия, где все так же будут существовать одновременно вещи, не измеряемые категориями "расходы - немедленные результаты", а профессиональные политики вынуждены будут отвечать не только на вопрос "Как делать?", но и "Что делать?". Последний могут ставить перед собой наиболее дальновидные из них, понимающие, что важна и социальная направленность государственных дел, что нельзя игнорировать сегодня уважение прав личности по отношению к работе и частной жизни, где у человека должно возникать чувство защищенности от страха и обид.

Нынешние конфликты и кризисы заставляют политиков задумываться о новых подходах к приоритету личности, которые совмещали бы общие и частные интересы, текущие потребности страны и долгосрочные проекты, ибо государство по существу держится не на мудрости правителей, а на потребностях простых смертных, исправно уплачивающих налоги. Своеволие же и надменность государственных лидеров неизбежно приводят к упадку общества: ибо им нет дела до личной жизни человека, и, хотя они ее игнорируют, именно она оказывается сильнее их и рушит все планы властителей. В том государстве, где роль личности сведена к роли "винтика", власть упивается своей бесконтрольностью, расцветает деспотизм, коррупция, произвол, вместо признания исторического превосходства общечеловеческих ценностей действует правило: "затраты - немедленные результаты". Но, как ни парадоксально, политика достижения ближайших результатов по такому принципу игнорирует истинные нужды большинства людей и сводит к нулю собственную эффективность.

А вот другая двойная спираль современной политики: демократия отражает стремление широких масс людей к свободной жизни, однако само проявление этого стремления совсем не обязательно предоставляет наилучшие условия для становления демократической культуры, даже наоборот - может укреплять социальную базу авторитарной власти. Отчего это происходит? В большинстве своем мы настроены безразлично к политике, это и делает плодороднейшей почву для авторитарного режима. Только наше прямое и активное участие в политическом процессе создает необходимую культуру демократического правления, требует адекватного сочетания интересов общественных и частных, сиюминутного и стратегического видения, нейтрализации эксцессов неограниченного рынка, приводит к наибольшей гармонии производительных и интеллектуальных сил. Сама жизнь ставит дилемму взаимоотношений между цивилизацией и безоглядным использованием собственности, не важно частной или государственной. Не собственность должна владеть человеком, а человек этой собственностью и притом разумно, не посягая на общее достояние - природную и неприродную среду своего обитания.

Альтернативой обладания собственностью выставляется аскетизм, но такая альтернатива становится бессмысленной, если аскет постоянно поглощен заботой изгнания из себя терзающих желаний обладания и по-требления. Столь же ложной представляется и альтернатива неограниченного неравенства или абсолютного равенства в доходах. За приверженность тому и другому кроется простая человеческая зависть...

В воображении людей, с которыми мне приходилось сталкиваться на Западе, все более рельефно вырисовываются контуры Новой Демократической Цивилизации. Новая общественная система, не похожая ни на современный частнособственнический, ни на государственный капитализм, должна предоставлять людям более широкие возможности участия в делах общества, делать жизнь интересной и полной смысла. В условиях новой демократии станут возможными выборы, когда на карту ставятся не тщеславие и амбиции кандидатов, а насущные проблемы экономики и политики, сами же избиратели получают о происходящем полную, неискаженную информацию, которая уже не товар в потребительском смысле, а немаловажный элемент демократического устройства общества. При такой демократии не будет углубляться пропасть между богатыми и бедными, а право человека на достойную жизнь зависеть только от того, выполняет ли он честно свой гражданский долг.

Пока жив бюрократический дух и с людьми обращаются как с вещами, Новая Демократическая Цивилизация так и останется голубой мечтой. Бюрократ чувствует себя в безопасности, лишь если свободен от ответственности и может переложить ее на других или "объективные обстоятельства". Чуждый потребностям простых людей, с которыми ему приходится иметь дело, он лишь "выполняет свой долг" и вину испытывает только тогда, когда его уличают в нарушении регламентаций, да и то не всегда. В нацистской Германии бюрократ получал еще и садистское удовлетворение от ощущения власти, но садизм был вторичен, более глубоко лежало обожествление диктуемых сверху предписаний, сводящих личность человека к нулю, к номеру в списке. Конечно, не все бюрократы садисты, но редко кому выполнение служебных обязанностей не заменяет совесть.

Зарождающаяся в умах людей Новая Демократическая Цивилизация, которая отвечала бы требованиям физического, интеллектуального и духовного развития человека, несет понимание свободы без своеволия и вседозволенности. Государство при таком порядке вещей может добиться максимальной творческой активности граждан и, наоборот, - пассивности и безразличия, если будут подавлены принципы свободы. Как ни парадоксально, одной из форм подавления личной свободы является установка на неограниченную частную собственность, стремление же к ее обладанию, как правило, выливается в явные и скрытые побуждения к насилию, превосходству над другими, захвату чужой собственности и, естественно, обострению социальной напряженности. Но утолив жажду обладания, человек не может избавиться от внутреннего опустошения, одиночества и депрессии, ибо производство никогда не поспевает удовлетворять все более разнообразные желания людей. Даже при полном изобилии обделенные здоровьем, красотой, талантами и способностями, будут все так же не давать спокойно жить тем, кому досталось значительно больше.

У рыночной экономики есть неоспоримые преимущества, но она же влечет за собой и немалые издержки. Одна из них - порождение человеческих характеров, сущность которых является всепоглощающая страсть к обладанию. По неумолимым законам такой системы, даже если пытаться ограничивать наиболее прожорливых "разумными" рамками, страсть к потреблению все более гипертрофируется, заставляя терять бескорыстную привязанность друзей и знакомых, относиться к ним лишь с точки зрения полезности и извлечения выгоды из общения с ними. В условиях рыночного абсолютизма проблемы культуры, экологии, образования, духовного развития оказываются вторичными для большинства граждан.

На поприще журналистском и дипломатическом мне было хорошо видно, как стремление государства к обладанию все большей собственностью, повышению меновой стоимости приводит к соперничеству между странами. Невольно складывалось впечатление, что пока нации будут состоять из людей, ориентированных большей частью на получение прибыли любым путем, войны неизбежны: государству не уйти от соблазна иметь то, что есть у другого, оно будет угрожать, создавать "оборонительные" союзы, даже и без уверенности в победе, и конфликт может быть развязан в любой момент. Мирным, гармоничным межгосударственным отношениям, казалось мне, должна соответствовать и какая-то новая, гармоничная, кардинально усовершенствованная модель общественного развития. Но вот как тут снова не клюнуть на очередную "бесспорную" доктрину о единственно правильной модели! А существует ли иммунитет против такой доктрины у государственных деятелей России или у тех, кто готовится их сменить?

Из экспресс-досье

Однажды во времена стабильно процветающего застоя меня вызвали в "Большой дом" на Старую площадь, где понадобился офицер разведки с опытом работы в США. На месте пояснили, что в кабинет, куда я был направлен, подчас входили и секретари ЦК союзных республик, а выходили уже в другом качестве. Неплохо для начала!

Когда я открыл дверь, из-за стола поднялся человек с известным мне по газетным фотографиям лицом и предложил сесть напротив.

- Я вас прошу не терять времени на комплименты в адрес нашего социального строя, а изложить мне реальную картину того, как видят американцы наши возможности успешно конкурировать с ними. Пожалуйста, приступайте.

Не знаю, как я на это решился, но в отведенную мне четверть часа с моих уст сорвались такие нелицеприятные отзывы о нашей партийно-государственной бюрократии, что в былые времена за подобные высказывания сразу сослали бы, куда Макар телят не гонял. Но человек внимательно выслушал, задал несколько уточняющих вопросов и в конце разговора сказал:

- Если бы все, кого нам приходится слушать, говорили как оно есть на самом деле, положение в нашей стране было бы другим. Спасибо, желаю удачи.

Пару лет спустя я узнал, что мой собеседник чем-то не угодил впадавшему во все более глубокий маразм Брежневу, был назначен сначала министром, а потом отправлен на пенсию. Наверное, разные люди находились тогда у руля государства как, видимо, и сегодня.

Но где та неуловимая грань, переступив которую, человек превращается из столпа государства в его жертву?

Общество, в котором огромная собственность сосредоточена в руках меньшинства, совершенным считать невозможно - слишком заметен в нем кровавый след насилия, отчуждения и цинизма. Вместе с тем я убедился воочию, что именно частная собственность укрепляет в человеке личное достоинство, уверенность в себе, делает его инициативным, самостоятельно мыслящим, изобретательным в своей деятельности. Форма соб-ственности сама по себе еще не панацея от бед, ибо эксплуатируют людей, лишают их элементарных прав с таким же успехом и с помощью государственной собственности. И так ли уж неотделима рыночная экономика от капитализма, чья нестабильная социальная основа не могла предотвратить ни войн, ни других конфликтов, раздиравших общество? Может быть, выход в демократическом контроле над всеми формами собственности, в предотвращении их использования по-варварски, иррационально, несправедливо?

Работая за границей, мне нетрудно было подметить, что в умах наиболее дальновидных людей все отчетливее зреет идея дальнейшего развития демократического обновления, призрак которого к концу ХХ века может и в самом деле забродить по всему миру. Такое обновление не будет походить на классические революции с их заговорами, насилием, диктатурой, отторжением одних и привлечением других. В его природе - многоукладность экономики и разумное, не в ущерб интересам большинства сочетание всех видов собственности, разрешение споров цивилизованными методами, признание правомерным несовпадение оценок и взглядов, потребность использования на общее благо накопленного человечеством положительного интеллектуального и духовного по- тенциала. И, наконец, в основе этого обновления подразумевается существование некоего непременного гуманного начала в каждом из нас, неистребимого, как родительская забота о потомстве.

Авгуры1 древних и новых империй

Очень хочется верить, что в будущем люди станут добрее и дальновиднее. Каждый из нас убаюкивает себя этими сладкими мечтами, а в мире, к сожалению, мало что меняется к лучшему. Государственная власть по-прежнему использует людей в качестве средства для достижения собственных целей, да и сами отношения между нами в нынешнем обществе, увы, основаны на взаимном использовании друг друга. А что, если именно в этом таится начало насилия и разрушения? И невольно задумаешься над тем, что, пока одни манипулируют другими, живет, сохраняется страх, недоверие, злоба, и становится уже привычным насилие над себе подобными во имя мира, демократии, Всевышнего или просто для удовлетворения низменных страстей. Неужели так будет и впредь?

Мы жалуемся на "неврастенический век" - он, мол, заставляет нас все делать в спешке, не дает времени даже подумать серьезно о чем-либо. Нарастает напряжение, мы все чаще срываемся и не можем работать с полной отдачей сил, мозг противится нагрузке, душа готова взорваться на любой упрек или обиду. Но, благодарение Небу, а точнее нашему геному, в каждом из нас заложена и способность к преодолению трудностей, внутреннему саморегулированию, защите от разрушительных сил человека. И не теряется при этом надежда изменить по-ложение, даже видя порой его кажущуюся безнадежность, не распускаться, а стараться подчинить обстоятельства своей воле.

Социобиологи склонны сегодня считать, что не тяга к труду, а инакомыслие и подражание явились движущими факторами создания человеческого общества, благодаря которым возникает культура. Не можем мы лишь преодолеть своей внутренней раздвоенности, когда, с од- ной стороны, господствуют закон, с другой - действительность вне закона. И если при таком положении превалирует дух неповиновения, то становится бесконечной серия революций. Политическая трагикомедия разыгрывается по одному сценарию, а периодичность истори-ческих циклов с революциями, диктатурами и программами национального возрождения складывается под воздействием одной постоянной силы стремления к власти во что бы то ни стало...

Пока мы гадаем относительно роли государства и общества в нашей жизни, экономика словно насмехается над устоявшимися представлениями, технологический прогресс сметает все признанные и непризнанные догматы. Мы перестаем удивляться новому, требуем все большего, так и не освоив полностью уже накопленный опыт, продолжаем двигаться по пути возрастающих материальных потребностей за счет убывающих духовных.

Удовлетворяя свои естественные социальные нужды, мы хотим демократии, свободы, справедливости, личного и общественного благополучия. Но для достижения этих целей формы государственного устройства могут и не играть существенной роли - единственно правильных рецептов тут еще никто не придумал. Например, монархическое правление в некоторых странах Европы сочетается с весьма развитой демократией. Там же к власти приходят правительства социалистов, а в бывших государствах "народной демократии" коммунистов проваливают на выборах. Во многих странах лучшим правительством считается наименее заметное. Протекционисты ратуют за более свободную внешнюю торговлю. Националисты все активнее приветствуют иностранные вклады. Даже само понятие "нация" пересматривается. В моду входит всякая мода.

Все идет, похоже, к такому новому обществу, в развитии которого должны совмещаться благополучие личное и общее. Но остается и господство закона сильного, пожирание мелких рыбешек более крупными при пассивном наблюдении за этим действом со стороны самых слабых. Откровенно насильственные приемы борьбы за власть вытесняются, однако непримиримость иных деятелей никуда не исчезает, им лишь труднее бороться за умы людей. Люди же предпочитают иметь государство с более уравновешенными структурами, которое признавало бы право на инакомыслие и равные возможности для всех.

Однажды принятые в политике и экономике понятия не остаются незыблемыми, и здесь нет ничего самодостаточного, независимого и всеохватывающего. Вместе с "берлинскими стенами" рушится целая историческая эпоха и начинается другая, не менее трудная - становление Новой Демократической Цивилизации. Планета превращается в "мировую деревню", где ни одна страна не в состоянии взять на себя роль жандарма для наведения "порядка", и даже самая мощная в мире держава оказывается крупнейшим должником.

В глубинах души человеческой скрывается множество неистребимых потребностей на уровне почти инстинктов. Одна из них - тяга к абсолюту.

До Маркса, Фрейда и Дарвина наука признавалась средством проникновения в промысел Божий, его намерения и предначертания. С наступлением эры этих ученых наука стала независимой, водруженной на свой собственный пьедестал, как убедительная альтернатива каноническому учению церкви с его претензиями на истину в последней инстанции. Первая мировая война нанесла первый серьезный удар по этому абсолюту, стало очевидным, что развитие науки и техники опережает духовное вызревание человека, пока еще не способного противостоять инстинкту саморазрушения.

Бурное развитие науки в тридцатые годы разрушило не только представление о традиционных концепциях пространства, времени, причинных связей, но и о самой человеческой личности. Понятия "неопределенность", "непредсказуемость", "случайность", "непредвиденность мутаций" и др. превратились в научные категории, в действиях людей обнаружились противоречия, бесцеремонно разрушившие стройность классической причинно-следственной логики. В основе своей личность оказалась постоянно меняющейся под влиянием наследственности и окружающей среды, со своим потенциалом добра и зла в каждом из индивидов, своим внутренним "маятником", раскачивающимся между ними.

Все еще больше осложнилось, когда нация с богатейшим культурным наследием, давшая миру Гете, Бетховена, Гегеля, Баха, Гейне, погрузилась в черную оргию демонического разрушения. Можно, конечно, найти этому социально-экономические и политические объяснения, усматривать в появлении нацизма последствия несправедливого Версальского договора, экономической депрессии, безработицы. Эти факторы и в самом деле играли очень важную роль, но решающим видится все же иное: нацизм подогрел религиозный импульс немецкого народа, найдя в людях эмоциональный отклик, объединив их умы и сердца.

После Римской империи третий рейх стал первым государством Запада, основанным прежде всего на единстве веры, где сложилось своего рода общее космовидение, а его лидер воспринимался не только политиком, но и "колдуном", взывавшим к чувствам, нервам и подсознанию в человеке. Не случайно методы оказания психологического воздействия в гитлеровской Германии по форме мало чем отличались от церковных: хоры, эзотерическая риторика, игра звуками, цветом, светом... Партийные съезды в Нюрнберге проходили как театрализованные представления на манер религиозных фестивалей в Древней Греции. Речи фюрера содержали банальности, но в них, точно бой барабанов, ритмично бился пульс и гипнотизировал толпу, ревевшую в экстазе: "Нам не нужны священники. Мы можем связываться с Богом через Адольфа Гитлера!"

Нацизм, несомненно, дал миллионам немцев, итальянцев, испанцев новое представление о смысле жизни, освободил их от докучавшей неопределенности. Одно-временно и другие народы также обрели собственный смысл существования в подавлении силой фашистского монстра, воплотившего в себе варварство массового психоза. Вторая мировая война стала самой осмысленной из всех войн, правда, для этого осознания понадобились крематории лагерей смерти. Она же укрепила недоверие к любым пророкам и абсолютам, за исключением одного - веры в технический прогресс, ибо нацизм был раздавлен именно превосходящей техникой и материальной силой.

Любая религия жизнеспособна, если опирается на доверие к ней верующих. Отцы церкви прекрасно знают об инстинктивной потребности людей в абсолюте. Между доверием и властью тоже сложилась неразрывная связь, и, дабы завоевать доверие, политики сегодня начинают апеллировать уже не к насилию, а к здравому смыслу, обещая удовлетворить потребности людей, включая и потребность в сомнении и критическом отношении к происходящему.

Два тысячелетия после рождения Христа не сделали мир безопаснее, нас самих - гуманнее, наши дейст- вия - более ответственными и зрелыми. Возложенные на нас Иисусом надежды не оправдались, чувство вины мы продолжаем перекладывать на других с иной верой. Крушение идолов и догматов, которыми изобилует сегодняшняя жизнь, словно напоминает: на свет еще не родился человек, который всегда был бы прав, и каким бы авторитетом ни пользовались государственные деятели, любое их откровение нуждается в глубоком анализе, ибо провозглашаемые идеи - тоже результат синтеза предубеждений, страстей, симпатий, предрассудков с крупицами истины и попытками выбраться из плена иллюзий. Видимо, самое разумное, что может дать людям государство, это обеспечить экономическую и социальную защиту, все остальное должно свершаться преимущественно их собственными усилиями.

Любой социально-экономический эксперимент ставит перед собой задачу перемен к лучшему, весь вопрос - как экспериментировать, чтобы издержки не превалировали над достижениями, и, наконец, кто будет нести ответственность за провалы: авторы экспериментов еще при своей жизни должны расплачиваться за содеянное, ибо безнаказанность вряд ли служит гарантией прорыва общества в новое, более совершенное качество. Одно-временно процесс демократизации даже в странах с уже накопленным позитивным опытом не должен останавливаться, так как это влечет за собой потерю не только чувствительности на постоянно обновляющийся мир, но и готовности людей отказаться от изжитых, обанкротившихся представлений.

Где еще эгоизм человеческий воплощается столь сильно, как не в политике. Отбросив декларируемые высокие стремления политических лидеров, присмотримся повнимательнее к ним самим - и сразу обнаружится, что их беспокоит лишь одно: как захватить или удержать власть. Многие упорно стремятся к известности, жаждут прославить свое имя с тем, чтобы оно осталось в истории отечества, а если удастся, то и в мировой, игнорируя в делах морально-этические принципы, особенно ради того, чтобы добиться политической выгоды для себя и своих сторонников. Даже независимо от личного желания того или иного государственного деятеля, стремление к установлению более справедливого общественного устройства отходит у него на второй план, уступая жажде обладать властью и теми благами, которые она предоставляет.

С помощью науки психологии исследуются нынче важнейшие проблемы бытия. Тогда почему бы не только с помощью безжалостной "бритвы Оккама" не "потормошить" политику "палкой о двух концах", как называл психологию Достоевский? Ведь и в политике главное - во что верит человек и можно ли верить до конца самому человеку, если даже в его собственной душе нет предчувствия исхода схватки между добром и злом. Страдание, любовь, корысть, месть соседствуют в политике. Есть в ней и то, что отражает раздвоенность природы человеческой, обнаруживает изначальное свое-волие личности, ее немотивированные поступки, стихию души, диктат рассудка и подмеченное еще Достоевским обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастье.

В увлекательном труде историка Эльберта Гиббона "Падение и распад Римской империи" можно отыскать наглядные примеры разложения общества, когда потеряны главные нравственные ориентиры - вера, мораль, а жизненным стимулом становятся страсть к наживе и телесные наслаждения, когда все идет на продажу, отношения между людьми ограничены холодным расчетом, сведением личных или политических счетов. Авгуры Римской империи, наверное, продолжали свои заклинания со столь же отчаянным упорством, сколь и бесстыдной убежденностью в безнадежности увещеваний, презирая людей за потерю веры в язычество. Но надо отдать им должное - у священников того времени не существовало раз и навсегда установленных доктрин и, в отличие от нынешних идеологов, они искусно подгоняли свои теории под текущие политические интересы.

Историю, как и политику, называют наукой, хотя в них обеих слишком достаточно проявляются человеческое своеволие и самонадеянность. Похоже, единственное, что делает неразрывной связь времен, это уроки истории и политики, какие бы искажения и небылицы ни вносили в них летописцы. И у нас, и за границей не прекращаются споры по поводу того, что представляют собой подобные уроки, однако вырисовываются и какие-то "общие знаменатели". Из них наиболее убедительными признаются, по крайней мере, три.

Подлинная демократия невозможна, если не познана глубоко природа человека и не достигнута зрелость в умении управлять хотя бы своей жизнью и самим собой. Испокон веков власть захватывали не только силой, вероломством, жестокостью, но, когда это требовалось, то и скромностью, смирением. И всегда оказывалось, что на смену старым призракам приходили новые, вызывая поначалу энтузиазм, а потом озлобление и неверие.

Стоит ли поэтому удивляться, что и мы, барахтаясь в бурном потоке истории на одной шестой части земной суши, в отчаянии подпадали под влияние "революционных лидеров", оказывавшихся на поверку заштатными диктаторами или беспомощными марионетками, которые время от времени, подобно авгурам Древнего Рима, расправляли свои морщины, накладывали румяна на притворно улыбающееся лицо, а цвета знамен, которыми они прикрывались, служили им лишь бутафорией.

Не хочу и не могу утверждать ничего безоговорочно. Это лишь моя версия, и патента на ее безгрешность, как впрочем и на все другие, выдать некому - просто такого бюро не существует.

III

По тайной казенной и иной надобности

Версия девятая

ЧЬЯ ЖЕ РУКА ГРЕЕТ БОЛЬШЕ?

Зная, что тайные мысли свойственны всем людям, мы, по-моему, должны быть очень терпимы и к себе, и к другим. Относиться к ним с юмором, да и самих себя не принимать слишком серьезно.

Уильям Сомерсет Моэм

Вероятно, совсем не обязательно быть знатоком природы человеческой, чтобы обнаружить ее неразрывную связь с тайнами земли и неба. Человек и тайна всегда шли рука об руку, скованные невидимой цепью. Словно призрак, сопровождает нас тайна рождения и смерти, да и сами мы остаемся загадкой с нашей крылатой Психеей и действом, называемым жизнью.

Новейшие открытия в молекулярной биологии обогатили науку важными данными о механизме строения всего живого, но не раскрыли тайны возникновения жизни. Продолжаются и рассуждения на тему, что жизнь, мол, возникает, если создаются необходимые условия. Однако каковы именно эти условия, никто назвать точно не может. Пастер, например, считал, что живая материя появилась под влиянием некоего космического фактора поляризованного солнечного и лунного света, вращения Земли, ее магнитного поля, электрозарядов в атмосфере и прочего, о чем мы пока даже не догадываемся. Результаты научных изысканий по-прежнему при желании без труда совмещаются с библейскими сказаниями о сотворении мира и внесении Создателем порядка и целесообразности во все сущее. Проблему возникновения жизни на Земле еще ожидает новый синтез идей и данных практически во всех областях науки - от молекулярной биологии до космологии. Хотим мы того или нет, остается в силе и версия о земном "зоопарке", устроенном инопланетянами с известной только им целью. Одна из Тайн!..

Трудно, например, представить себе и убедительно истолковать, почему древние легенды обитателей Аляски, Мексики, Перу, Египта, Индии, Японии и Китая, несмотря на разделявшие их расстояния, настойчиво говорят о существовании цивилизаций, исчезнувших в результате неведомых катаклизмов. Говорится в легендах и о тех, кому удалось выжить, передавая новым поколениям знания, полученные от "родоначальников" или "богов".

Столь же неуловимо загадочным может показаться и другое совпадение. Согласно иудаистской эзотерической традиции, по всему свету якобы тайно действует дюжина мудрецов, чье предназначение - ублажать Создателя и не дать миру развалиться на части. Ту же роль у буддистов выполняют тайные "Учители", души которых переселяются из одной эпохи в другую вместе с недоступными для простых смертных знаниями, а сами они нашли пристанище где-то в горном царстве Гималаев.

До сих пор внимание привлекают и легенды о католическом монашеском Ордене Рыцарей Храма - хранителе тайн, складывающихся под влиянием звездных и космических циклов течений магнитного поля Земли, на которые якобы способны настраиваться властители, полководцы и просто великие люди. Корни этого ордена ведут в Иерусалим, где его члены установили теснейшие связи с мусульманскими сектами, переняв от них эзотерические знания Востока и многие действительно полезные сведения из геологии, географии, химии. Есть даже гипотеза, что Христофор Колумб позаимствовал нужные ему географические данные у Рыцарей в Португалии, потому и алели на парусах каравелл первооткрывателя красные восьмиконечные кресты - символы тамплиеров.

Если орден этот породил фанатизм, то сгубила его алчность: Папа Римский не стерпел бесконтрольного накопления монахами несметных богатств и заточил многих из них в застенки инквизиции. В полной изоляции друг от друга они даже не подозревали, в чем их обвиняют, под пытками давали показания на себя и своих собратьев, признавались в ереси, поклонении "языческому богу Мухаммеду", гомосексуализме и заговоре против короля. Как же могло сообщество людей, связанных клятвой отречения и подчинения, проповедовать иную веру, заимствованную на Востоке? Допустив правомерность подобного обвинения, загадку эту можно объяснить способностью человека отделять противоречащие порой друг другу внешнее поведение и принципы своей веры. Богом для тамплиеров стал сам их орден, которому и воздавался культ.

Всегда и повсюду, независимо от уровня культуры и цивилизации, существовали и тайные общества. В Древнем Китае, как ни парадоксально, они впервые возникли автономно от государства с его собственной системой взаимного доносительства. Во времена ханьской династии наиболее распространены были тайные брат-ства по оказанию финансовой помощи и защите от бандитов: одно из них состояло преимущественно из крестьян и стало столь многочисленным, что в ходе поднятого однажды восстания погибло более полумиллиона его членов. В прошлом веке одним из самых влиятельных считалось тайное общество "Триада", напоминавшее по своей структуре то ли мафию, то ли масонскую ложу. Оно имело свой устав, ритуалы, шифры для переписки и символику - треугольник, означавший единство "Неба, Земли и Человека". В такого рода секретной деятельности, будучи прирожденными конспираторами, китайцы преуспели, как никакая другая нация.

Общины служителей церкви тоже напоминают тайные общества, в недрах которых скрываются наиболее засекреченные. В ордене иезуитов, скажем, есть члены, обладающие правом не только носить светскую одежду, но даже вступать в другие братства, к примеру - в масонские ложи, где существует в свою очередь собственная иерархия власти с верхушкой, о которой знают только "посвященные". Иезуитское "Общество Иисуса" во многом уникально. Среди его членов веками была привычной система взаимных доносов, не исключавшая доноса и на самого себя. Доносительство приветствовалось, считалось, что оно свершается из любви к ближнему, для его душевной пользы и "к вящей славе Божьей". Члену ордена, согласно уставу, разрешено было прибегать к двусмысленным выражениям, и одно время - даже убивать лжесвидетеля или обвинителя, если не представляется другого способа избежать нависшей беды. Сам же устав был составлен так искусно, что в нем содержались статьи и в пользу, и в опровержение одного и того же положения - дабы легче можно было уйти от ответственности перед светской властью. Масонские братства, впрочем, мало уступают иезуитам в изощренности уставов.

Чуть опущенная голова, взгляд исподлобья и никогда - на уровне глаз собеседника - классическая поза, рекомендованная еще основателем иезуитского ордена Игнатием Лойолой. В душе каждого, учил он, таится соблазн убаюкать свою совесть, спрятаться под благовидным предлогом от терзающих сомнений. Пользуясь этим, иезуиту надо уметь властвовать над чужой волей, приучать человека довольствоваться не правдой, а правдоподобием, примирять истину с ложью. И ничего не страшиться, ибо деятельность свою слуга Божий строит неосязаемо, неуловимо.

Но как можно совершать греховное деяние и не грешить при этом? Для разрешения этой моральной дилеммы орденом разработано учение о правдоподобных мнениях и "великий метод направлять намерения". Оба замешены на казуистике, ловком истолковании понятий, и, если с их помощью трудно выйти из сложного положения, в ход идет "метод подыскивания благоприятных обстоятельств". Скажем, можно снять монашеское одеяние, когда нужно предотвратить какой-то скандал. Уже не считается грехопадением, если развратничать редко - раза три в год "по внезапному увлечению женщиной, с которой живешь в одном месте". Даже "злачные" места разрешается посещать, если ставится цель спасти душу падшей женщины и вернуть ее в объятия Искупителя, хотя для этого требуется прегрешение.

Подобно масонским ложам, "Общество Иисуса" по-строено по принципу концентрических кругов - посвященных, исполнителей и сочувствующих. Именно от масонов и иезуитов главари третьего рейха многое переняли, создавая нацистскую партию и СС. Будучи вхожим в масонскую ложу Туле, Гитлер восхищался ее эзотерической доктриной и символами, понимание которых возрастает по мере вхождения во все более узкий круг посвященных. Одним из ритуалов ложи стало приветствие "Зиг хайль!", ее официальным знаком пересеченная двумя копьями свастика, фигурировал и орел - символ, напоминавший, что арийцам предстоит пройти через смерть, дабы снова жить. Первые ценнейшие уроки по оказанию гипнотического воздействия на людей Гитлер получил от масонов, но, придя к власти, больше опирался уже на "братство крови" и быстро избавился от них, чтобы никто не докопался до источников его "озарений". Веря в переселение душ, Гиммлер учредил в вой-сках СС специальное бюро оккультных наук, собирал литературу об орденах иезуитов и храмовников, планировал создать нечто подобное из эсэсовцев и поручить им охрану "Священного Грааля" - чаши тайной вечери из драгоценного камня чудодейственного свойства, которая должна была служить вместилищем "чистой арийской крови".

При всем разнообразии своем, тайные общества обычно экспериментировали с мистикой и наукой, оккультизмом и магией. Под прикрытием эзотерических исканий многими одновременно ставилась цель установления синаркистского правления - над душами людей, считавшегося выше нации и государства. В какой-то момент тайные общества превращались и в организации военного типа, насаждая уже всеми доступными средствами свои политические, научные, философские и эзотерические доктрины...

Грозный, но шаткий обет молчания

Не нужно, наверное, иметь аналитические способности гения дедукции Огюста Дюпена или отшельника с Бейкер-стрит Шерлока Холмса, чтобы увидеть в ряду тайных сообществ место, по праву принадлежащее мафии. Действительно ли она всемогуща? Не плод ли журналистской фантазии ее всесилие? Определить это не так-то просто, но абсолютно бесспорна ее дьявольская живучесть. На чем же она зиждется? Связи между собой тех, кто входит в эту строго законспирированную "сеть", носят преимущественно личный, а не организационно-бюрократический характер, и, главное, чем она отличается от себе подобных - особый склад мышления ее членов.

Классический мафиози не видит в себе преступника, хотя решается на самые тягчайшие нарушения закона. Его характер и особенности личности не вписы-ваются в портрет обычного уголовника. Он обычно щедр, любезен, приятен в общении, хороший семьянин, уважаемый в своем окружении человек. Но в одно мгновение его мозг может переключиться и, по указанию босса, он хладнокровно убьет совершенно не знакомого ему члена или не члена мафии, а потом вернется в лоно обожаемой семьи, поставит пластинку Карузо и со слезами на глазах будет слушать "Рекондита Армония". Он считает, что уголовный кодекс им нарушается в силу необходимости и глубоко убежден в своем моральном превосходстве над властями; убежден, что своими зачастую насильственными действиями удовлетворяет не личные потребности, а берет под защиту целое брат-ство. Стремясь избегать открытого конфликта с государством в лице его правоохранительных органов, всячески пытается "узаконить" существование своего сообщества параллельно официальной власти.

Сам, оказавшись жертвой преступления, никогда не обратится за помощью в эти органы: поступить так - значит признать бессилие своего же братства, ниспо-сланного на землю Всевышним, а потому всемогущего. Снесет внешне спокойно даже оскорбление, не даст распуститься нервам. Когда же его обидят, мысленно тут же обязуется отомстить и, если потребуется, будет ждать полжизни, чтобы расплатиться с обидчиком. Формула этого негласного договора: "Если я умру, пусть Создатель простит меня, как я прощу того, кто нанес мне оскорбление. Если же я выживу, то знаю, как утрясти свои дела". Для него дать добровольные показания полиции равносильно потере уважения к самому себе.

Времена принесения полуночной клятвы на крови отошли в прошлое, однако законы свои мафия чтит по-прежнему. Авторитет главы "семьи" от отсутствия некоторых ритуалов не страдает, ибо покоится не на благих намерениях, а на действительных его заслугах в укреплении благополучия и процветания верных ей членов. Зачем клятвоприношение, если безотказно действует опирающаяся на страх круговая порука - своего рода приговор на пожизненное молчание.

Жены также воспитываются в духе братства, целиком подчиняются интересам мужей, посвящают себя исключительно материнству и домашним заботам. Правда, дружба между женами членов Синдиката не поощряется - разве только допускаются встречи на свадьбах, в церквах и на похоронах. Скромные, тихие, покладистые и прекрасные кулинарки, к услугам которых дома весь набор комфорта и благ. Когда мужья собираются в барах, казино, ночных клубах, ресторанах, на гонках, женам там делать нечего. У каждого мафиози может быть дюжина любовниц, но он никогда не должен разводиться с женой. Два нарушения автоматически ведут к смертному приговору для мафиози разглашение тайны братства и насилие по отношению к жене или дочери другого мафиози.

Неписаный кодекс поведения надо знать, и всегда помнить, что каждый год следует исправно платить подоходный налог, держать под рукой хорошего адвоката, не посягать на правительственного чиновника и не доверять никому, кто не состоит членом мафии. Заполнив же анкету налогового управления, отказываться предоставлять уточняющую информацию, но, если настаивают, прибегать к пятой поправке Конституции - о праве воздерживаться от дачи уличающих тебя показаний. Можно жить роскошно, но для отвода глаз желательно записать некоторую собственность на подставных лиц: шикарную автомашину - на престарелую тетю, процветающий ресторан - на жену, богато обставленную квартиру - на близкого друга. Не важно при этом, что подлинный доход составляет шестизначную цифру и, как правило, наличными.

О мафии других стран судить не могу, но об американской говорю со знанием дела - она действительно располагает своими надежными источниками информации в полиции. Для этого некоторым мафиози приходится искусно играть роль "двойников". По договоренности с боссом, они в своих донесениях могут уведомить детективов об отдельных, уже совершенных акциях и их исполнителях, однако никогда не раскроют такого, что нанесло бы Синдикату непоправимый урон. В полиции, естественно, тоже не простаки служат и обычно оценивают осведомителя из соображения, стоят ли получаемые от него сведения действительно того, чтобы закрывать глаза на его преступную деятельность. И на счету полиции есть крупные победы, среди которых, пожалуй, самая внушительная - публичные показания под присягой в конгрессе члена Синдиката Джозефа Валачи.

Что же заставило Валачи предать свое братство? Обида, кровная и незаживающая обида за то, что босс Вито Дженовезе послал ему "поцелуй смерти", незаслуженно заподозрив верного "солдата" в сотрудничестве с полицией. Этим и воспользовалось Федеральное бюро расследований, осуществив поистине невероятную операцию. Одной обиды, тут, конечно, было маловато, чтобы "бомба" на сей раз взорвалась внутри самого Синдиката, поэтому надо рассказывать все по порядку.

Отбывая тюремное наказание за довольно тривиальное преступление, Валачи узнает о готовившемся на него покушении. Бессонные ночи, издерганные нервы. В маниакальном исступлении он убивает своего соседа-заключенного, заподозрив в нем "ласточку смерти" от Дженовезе. Тут уже ему грозит электрический стул, и заключенный дает знать, что, если его переведут в более безопасное место, он может пойти на "сотрудничество с законом". Однако и после переезда мафиози все еще далек от того, чтобы сдержать свое обещание. В этот момент перед ним предстает специальный агент ФБР Джеймс Флинн.

В опытном сыщике Флинне мастерское владение приемами волевого воздействия на человека сочеталось со многими редкими, врожденными дарованиями. Человек незаурядного интеллекта он всем своим видом и манерами излучал мощные потоки энергии, настраивавшие людей на доверие к нему. Обладатель крепкого телосложения, отменного здоровья, мягкого и спокойного голоса, Флинн на первых порах не только не давил на заключенного, но даже предлагал тому свои услуги и помощь. Сперва подарил эспандер и познакомил с программой упражнений якобы своей, личной. В бе-седах уделял время тому, о чем мафиози говорил с удо-вольствием - скачках, тотализаторе, итальянской кухне. Иногда сотрудник ФБР приносил в камеру деликатесы, почтительно выслушивая лекции о тонкостях этой изысканной кухни и признаваясь, что по своему божественному вкусу приготовленные Валачи блюда напоми-нают материнское молоко. Снимая напряжение собеседника, агент подогревал у Валачи чувство превосходства и желание делиться своими знаниями.

Первые сведения о Синдикате стали поступать после бросаемых Флинном, будто бы невзначай, заведомо неверных характеристик того или иного мафиози, которые заключенный тут же опровергал, сообщая более точные данные, дабы показать свою осведомленность. Все еще далекий от мысли о предательстве, Валачи просто хотел из чувства мести Дженовезе сообщить что-нибудь полиции. Однако агент был всегда начеку, все больше подливая масло в разгоравшийся огонь злобы и ненависти. Вспышкой наигранного гнева провоцировал мафиози на еще большую откровенность, спорил с ним, намекая, что тот выдумывает, хвастается и даже лжет. В те минуты, когда чувствовал, что Валачи не в настроении, вообще не затрагивал тему о Синдикате. Примерно через полгода властям стало ясно: "солдат" мафии готов рассказать значительно больше, притом публично, на всю страну.

И он это сделал, начав свое выступление по телевидению так: "Коза ностра" похожа на государство в государстве. Она огромна. Что может выйти хорошего, если я даже и расскажу вам о ней? Вас никто не будет слушать, никто не поверит..."

Обет молчания был нарушен, и, хотя Валачи ждала печальная участь изменника, "черная рука" его не достала. Полиция же так много узнала об образе жизни членов мафии, что можно было в любой момент предвкушать признания новых валачи.

Для американцев Синдикат предстал наконец в подлинном свете. Оказалось, мафия - отнюдь не забава взрослых, это, как смерть, сущее братство дьявола, алчное, циничное, безжалостное и... сентиментальное. Тот случай, когда к сентиментальности примешивается жестокость и получается нечто сатанинское.

Если Вито Дженовезе внушал своим подданным только страх, другой босс мафии Лаки Лучиано пользовался уважением, почтением и даже любовью. В нем наиболее ярко воплотилась главная черта классического, если можно так выразиться, мафиози - железный самоконтроль. Как бы его ни провоцировали, он не выражал ни-каких эмоций ни голосом, ни жестом, рассчитывал прежде всего на свои способности к примирению, а на револьвер лишь в совершенно безвыходной ситуации. Блестящая память, организаторский талант, тонкое чутье к системе подчинения в Синдикате обеспечили ему место среди тех, кто "вырабатывает линию". Не запретный, а отнятый плод для него был слаще. Мастерски и элегантно он вышибал из людей все, что те могли дать, и они ему сразу надоедали, когда выбивать из них было уже нечего.

Прослыл он и законодателем мод в своем клане. Чуть консервативный, но безупречно пошитый костюм, престижной фирмы сорочки, туфли и галстуки. Широкополые черные шляпы - удел дилетантов. "Все, кто работает со мной, должны выглядеть солидно", - требовал дон Сальваторе. Свою штаб-квартиру он разместил в номере люкс отеля "Уолдорф-Астория", совещания клевретов проводил там же в банкетном зале. И правил бы долго невидимой империей игорного бизнеса, наркотиков, проституции, рэкета, если бы не две, допущенные им роковые ошибки. Несмотря на проницательность, осторожность и конспиративность, Счастливчик не рассчитал до конца возможности собственные и своего окружения.

Еще в детстве он служил на подхвате у владельцев борделей нью-йоркского Ист-Сайда. Досконально изучив нюансы этого подпольного бизнеса, проблемы бухгалтерии и кадрового обеспечения, вскоре прибрал к рукам все наиболее доходные институты древнейшей профессии в городе и окрестностях, заставив платить дань с многомиллионных сборов. В случае неподчинения или задержек с выплатой тут же обрушивал на виновных беспощадные репрессии. Под страхом террора "мадамы" с их девочками терпели, но стремления к бунту в себе не подавляли.

"Бляди есть бляди, - заметил как-то мафиози в бе-седе по телефону, который прослушивался агентами ФБР. - Этих безмозглых тварей надо держать в устрашении. И всегда можно поставить на место". Но не догадывался хозяин борделей о нависшей опасности, на этот раз исходившей уже не от полиции, и в этом был его первый просчет. Второй же вытекал из первого. В свой непременный антураж сопровождения, помимо телохранителей, он нередко включал пару-тройку смазливых девиц из собственного треста развлечений и удовольствий. Среди присутствовавших на переговорах с клиентами оказались однажды не совсем глупенькие и даже с очень хорошей памятью. Месть подкралась незаметно: когда неприкасаемого посадили на скамью подсудимых по обвинению в вымогательстве, его девочки дали под присягой убедительные показания и упекли Счастливчика на тридцать лет за решетку. Хороши "безмозглые"!

Но даже в тюрьме Лучиано не отчаивался и продолжал вести дела своего подпольного треста. Организаторские способности американца, помноженные на предприимчивость сицилийца, не только не заглохли в стенах тюрьмы, а заблистали с еще большей силой. И за решеткой ему удавалось устраивать свидания с нужными людьми, передавая на волю указания, которые неукоснительно исполнялись.

Двух джентльменов с тяжелым взглядом и бруклинским акцентом, Дженовезе и Лучиано, сроднило нечто большее, чем принадлежность к Синдикату: оба не отсидели свой срок до конца и во время войны предложили "из патриотических соображений" свои услуги разведке и контрразведке. Вслед за "крестными отцами" по проторенной дорожке негласного сотрудничества побрела сошка помельче. Рыцари плаща и кинжала сошлись с рыцарями лупары не при случайных обстоятельствах: они искали этой встречи, и каждая из сторон надеялась извлечь из нее много полезного для себя. Вот только контролировать друг друга полностью никому из них не удавалось, случались и неприятные издержки. Но кто в этом признбется...

Из экспресс-досье

На заре моей оперативной работы в Нью-Йорке произошел такой курьезный эпизод. По собственной инициативе и не при загадочных обстоятельствах вышел на од- ного служивого из военной разведки, который оказался "на мели" и подрабатывал своей тяжелой рукой некогда флотского чемпиона по боксу, дрессируя доберманов состоятельных хозяев. Познакомился, начал присматриваться к нему, и пришел неизбежно момент, когда нужно открывать карты - зачем я собственно его обхаживал. Намек он понял сразу и правильно.

- Так это ж шпионаж, - заметил мой знакомый и принялся сверлить меня колючим взглядом, заставляя прикидывать, куда будет отброшено мое тело в случае удачно проведенного апперкота. Пауза, правда, длилась недолго, и он продолжил: - Предки мои приплыли в Америку еще на "Мэйфлауэре", и мне это не подходит по вполне понятным причинам. А вот если нужно кого-нибудь незаметно убрать или подставить молодую леди конгрессмену, то для таких рисковых дел есть у меня пара надежных друзей из мафии.

Далее последовали детальное калькулирование им на ресторанной салфетке возможных расходов и захватывающие сюжеты из детективных романов...

О результатах беседы я доложил тогдашнему главному резиденту Борису Александровичу Соломатину. "Для полного куражу нам только мафии не достает, - подытожил генерал. - Давай-ка, уходи "в сторону моря" и побыстрее, а то неровен час сам по маковке схлопотать можешь".

Решение не связываться с мафией было принято однозначно и, помнится, в гораздо более смачных выражениях.

Произвол во имя добра?

Бывают тайны невинные, а бывают и такие, чье сокрытие равно преступлению. Разве можно считать морально оправданным неразглашение тайны, которая ведет к гибели человека? Столь же оправданным представляется и оказание помощи правоохранительным органам, если только моральные сомнения не превалируют над решением сделать это добровольно. Иными словами, когда человек не преследует какие-то сугубо материальные или эгоистические цели и уверен, что в данном случае "клин выбивается клином", опасные для людей тайны подлежат раскрытию лишь конспиративным путем. Такова этика морали всех специальных служб, другое дело - что отнюдь не всегда она совпадает с характером их подлинной деятельности...

По натуре своей американцы - люди в большинстве своем открытые, дружелюбные, но вот в столице их государства на каждый кубический метр пространства секретов и тайн приходится больше, чем в любом другом городе мира. Никогда еще там не действовало столько сотрудников и агентов спецслужб, сколько в последнее время, причем все они, как правило, отечественного "производства", а соответствующие правительственные ведомства не разбухали до таких гигантских размеров, как сегодня. Конгрессмены считают, что в правительственной системе разведки и контрразведки работает около ста пятидесяти тысяч кадровых сотрудников, исключая осведомителей и прочих "законтрактованных" непрофессионалов. Разведка внутренняя и внешняя превратилась в гигантское предприятие, где занято сотрудников больше, чем в государственном департаменте и полудюжине министерств вместе взятых.

Вкупе с правительственным аппаратом конфиденциальную информацию добывает и другой - под вывеской частных детективных бюро и консультативных фирм по вопросам безопасности. На каждое подслушивающее устройство в ведении правительства приходится триста в частных руках.

Над головой частного детектива крупного калибра словно светится ореол, как у актера с мировым именем... Когда он входит в ресторан "для посвященных", там сразу воцаряется тишина. К нему не подходит, а подплывает мэтр с готовностью услужить, даже если свободных мест нет. Вскоре официант ставит на стол бутылку редкого вина - тонкий намек хозяина заведения, что тот свидетельствует свое почтение, но не хочет привлекать внимания к знаменитости, предпочитающей анонимность. Как же иначе, ведь его клиент асс частного сыска, возглавляет фирму в этом деле, детектив с золотыми запонками, в прошлом кадровый сотрудник разведки и тайной полиции, которая и сейчас прибегает частенько к его услугам, точнее - его пухлого досье с весьма пикантными сведениями об интимной жизни местных политиков. Кто на кого больше работает, он на полицию или полиция на него, сам бес не разберет. К тому же, его называют экспертом по безопасным способам убрать человека с помощью фар-мацевтических препаратов, не оставляющих никаких следов. Рассказывают, что в детстве он был застенчивым, болезненным мальчиком и, чтобы воспитать в себе волю, однажды поджарил на костре и съел крысу.

Подобные ему, но уже калибром помельче и менее известные в вашингтонском свете, натренированы убивать одним ударом карате, владеют целым арсеналом ультрасовременной шпионской техники, не чужды мистики и активного интереса к парапсихологии. В их профессиональной деятельности невообразимо переплетаются сила и ум, умение обманывать и интриговать, черный юмор и искусство проделывать разного рода трюки по незаметному проникновению в личную жизнь граждан. Они внедряют своих людей или сами проникают в офисы компаний и даже на промышленные предприятия с целью проверки лояльности сотрудников, служебной исполнительности, финансовых дел и многого другого.

В крупной частной корпорации, как правило, имеется своя информационная служба, не чурающаяся, в случае необходимости, подкупа и шантажа иностранных правительственных чиновников. В некоторых странах бюджет представительства такой корпорации на эти цели может превышать соответствующий бюджет находящейся там резидентуры ЦРУ. Время от времени кадровые разведчики оказывают услуги подобным фирмам, организуя "утечки" информации, а те в ответ обещают им теплые местечки у себя с гораздо более высокой зар-платой. И все довольны: по-латыни это звучит, как "квид про кво", по-нашему - "ты мне, я тебе".

Работа частных детективов - тяжелый хлеб. Редко они находят свободное время позаниматься со своими детьми или отдохнуть от души - их кормят ноги и полученная информация. Все они даже похожи друг на друга внимательным, но обычно невыразительным взглядом, загадочной улыбкой и трудно поддающимся опи-санию "синдромом тайного агента". Такой синдром поражает, как бацилла, всех, занятых негласной добычей информации, возбуждает его носителя, который видит в реальной или мнимой опасности непременное условие своего существования и превращает ее в культ. Количество раскрытых им тайн прямо пропорционально его представлению о собственном статусе, поэтому он умеет убеждать себя, что все его дела важны и секретны, хотя, по большому счету, могут вовсе не быть такими.

Деятельность частных детективных бюро направлена и на борьбу с преступностью, но она носит циничный оттенок, ибо мотивы тут исключительно финансовые, лояльность же сотрудника закрепляется лишь контрактными обязательствами по неразглашению результатов работы. У детектива свой "кодекс чести", дабы увереннее действовать, балансируя между добром и злом в мире, полном риска и опасностей. Не важно, что в конечном итоге вся тщательная конспирация выплывает на- ружу, окружен он тем не менее ореолом мистики, как "крестный отец", всегда ходит по лезвию. В представлении многих американцев частный детектив занимает место "ковбоя XX века", даже если ему приходится идти на "произвол во имя добра"...

Конечно, у сотрудника правительственной службы, за-нимающейся сбором секретной информации в интересах государства, гарантированная страховка надежнее, чем у частного детектива, но жизнь его от этого не становится намного красивее. Правда, он убедил себя, что принадлежит элитарному сообществу, посвящен в святая святых правительственной политики и призван выполнять миссию "защиты Западной цивилизации". Однако если бы он сам себя время от времени не успокаивал идеей о принадлежности к "посвященным" мира сего, то превратился бы в нечто, напоминающее портье бродвейского театра, чья обязанность - вовремя крутануть вращающуюся дверь перед решившей заглянуть сюда "звездой".

Если власть и информация неразрывны, то и политика не может существовать без разведки. Политические и военные доктрины разрабатываются и осуществляются на основе достоверных сведений или впечатлений, что такие сведения якобы имеются. Для власть предержащих сокрытие ими такой именно секретной информации необходимо, дабы держать в неведении не только ино-странные правительства, но и своих собственных высших чиновников. Такова природа государственной тайны, которой обладает даже самое демократическое государство - пока полностью не исчезла угроза его существования, оно не может обойтись без разведки, внутренней или внешней. К тому же, когда стоящий у кормила власти государственный деятель восседает за столом в своем кабинете, куда стекаются ежедневно потоки секретных документов, в его голову невольно приходят мысли, как разумнее использовать ставшие ему доступными тайны, в каком виде и кому их адресовать или обменять на нечто стоящее и нужное ему. Вот тогда-то и возникает по-требность иметь под боком и заставить работать на себя свой надежный разведывательный аппарат.

Всестороннее видение факта и только факта - первая обязательная точка отсчета в деятельности эффективной разведки. Как только ее аналитики, вместо беспристрастного определения значения факта и характерных его признаков на фоне уже известных и проверенных данных, начинают подгонять полученные сведения под уже принятую и одобренную сверху схему, разведка теряет свою важнейшую функцию предупреждения. Добытую секретную информацию она должна объективно оценить, найти в ней что-то новое, необычное, а затем предугадать возможное развитие событий. Окончательные выводы, конечно, остаются за руководством страны, но это не мешает разведке делать их и "для себя". Ведь, в принципе ее забота - обеспечить правительство не только фактами, подтверждающими правильность проводимой политики, но и свидетельствами, если они существуют, о ее возможной ошибочности и неэффективности. Для выполнения этой задачи сотрудникам разведки необходимо чувствовать себя свободными в своих оценках от "веяний сверху", дабы иметь возможность предоставлять государственным деятелям и не устраивающую их информацию.

Служба разведки беспомощна и слепа, если не чувствует множества нюансов реальной обстановки у себя в стране и за рубежом, особенностей бытия других народов со своей неповторимой культурой, историей, образом мышления и побуждениями к действию. Потому-то и ценен опыт работы "в поле" - за границей, - развивающий у разведчика умение использовать свое "шестое чувство".

Раскрывая сложную природу добытчиков разведывательной информации, Джон Ле Карре признавал, что они постоянно создают в своем воображении персонажей как бы вне себя самих, перевоплощаются в них и делают так, будто не они, а именно эти персонажи занимаются делом, наказуемым уголовным кодексом. Как и актеры, разведчики живут жизнью созданных ими образов и им также нужно вовремя "выйти из роли", дабы не оказаться в западне, расставленной их же собственным раздвоенным сознанием. Для этого надо держать себя в руках, иначе в азарте игры нервов можно легко и незаметно переступить грань и "сойти с рельсов". Их судьба и карьера напоминают игру в полутемном казино, где они кидают свои кости, но им нельзя там засиживаться долго и, когда не везет, лучше тут же уйти.

Да, действительно, своими действиями разведчик как бы подталкивается к параноическому мышлению, когда постоянно замечает, видит "странное" отношение к себе окружающих, подозрительные взгляды, обидные намеки; все отчетливее проявляется комплекс преследования, эпизодически посещает и мания величия. К счастью, если в нужный момент снимать напряжение, эти состояния не выходят обычно за пределы допустимого и не превращаются в шизофренический бред.

В результате "сбоев чувств" у разведчика может по-явиться и опасная склонность дать однажды, кроме объективной оценки, и другую, когда причинно-следственные связи трактуются им произвольно и любой факт подгоняется под его идефикс. Одна из таких навязчивых идей, кстати, это теория заговора и скрытых пружин развития событий в лице массонов, храмовников, иезуитов и пр. У безмерно увлекшегося тайными обществами есть реальный шанс стать параноиком: ведь эта "тайна" может оказаться нелепой, если усматривать ее везде и во всем. По такой логике - если заговор, то он должен быть тайным, а все остальное служит лишь подтверждением теории.

Лично и строго конфиденциально

Большинство людей проявляют повышенный интерес ко всякого рода загадкам и тайнам, дабы попытаться из-бежать обыденности и предсказуемости событий, превра-щающих все вокруг в заурядное, скучное. Психология секретного агента, как и члена любого тайного общества, нередко проявляется в том, что ему становится не важно, верны добываемые им сведения или нет, главное - верить, что его служба обладает хорошо оберегаемыми секретами государственной значимости. И какое наступает горькое разочарование, когда за этими тайнами, по существу, ничего не оказывается, кроме слухов, измышлений и достаточно вольной интерпретации фактов!..

Именно с такой верой в непогрешимость своего дела возглавлял Федеральное бюро расследований Эдгар Гувер. Особое, ни с чем не сравнимое наслаждение он испытывал, когда к нему на стол ложились агентурные сведения об интимной жизни государственных и политических деятелей. Эти материалы оседали в личном досье директора, где хранились и данные о частной жизни Франклина Рузвельта, его жены Элеоноры, Джона Кеннеди, Ричарда Никсона... В зависимости от обстоятельств иногда он знакомил с этой деликатной информацией президента, иногда придерживал у себя.

Шеф тайной политической и криминальной полиции был поистине гением в мире вашингтонской правительственной бюрократии, тонко чувствовал ее пружины, винтики и шестеренки. Непревзойденный мастер саморекламы, он создал сам о себе легенду как о некоем недремлющем оке, борце с "красной опасностью", неутомимом страже законности, бесстрашно вступающем в схватку с мафией и отвергающем домогательства власти использовать его бюро в политических или личных целях. Это, разумеется, не мешало ему откликаться на просьбы хозяев Белого дома получить пикантную информацию, впрочем, если это отвечало и его собственным интересам. Чаще же всего директор просто навещал какого-нибудь сенатора и сообщал ему, что его дочь принимает сильнодействующие наркотики, а затем соглашался не давать ход этим сведениям, чем и заслуживал вечную благодарность законодателя. Столько же тонко Гувер поступал и с кем-то из членов палаты представителей конгресса: обнаружив у того гомосексуальные наклонности, снисходительно заверял его в частной беседе, что в этом сообщении нет даже доли правды и он никому не собирается полученные материалы докладывать.

При всех президентах без исключения директор ходил в конфидантах, выполняя их щекотливые поручения по прослушиванию телефонов нужных лиц и многому другому. Эпизодически приносил в Овальный кабинет папки с грифом "Лично и строго конфиденциально" и сведениями о личной жизни членов кабинета и конгресса - их слабостях, внебрачных связях и тому подобное. Гувер знал, как нужно льстить президентам - подкинуть им нечто, не слишком известное, и не важно, что все эти порочащие человека данные могут быть основаны на слухах или домыслах: обвинения никогда не проверялись, но раз занесенные в досье сопровождали человека всю жизнь. Именно такая информация поддерживала Гувера на пьедестале "всевидящего": кто знает больше, тот и выигрывает, а он был обладателем тайн частной жизни сильных мира сего. Какое же это наслаждение улыбаться при встрече с влиятельным государственным деятелем, который и не подозревает, что весь интим его уже не интим, во всяком случае, для шефа тайной полиции. И пусть только попробует отправить его в отставку! Когда Ричард Никсон решил все же избавиться от Папаши и предложил ему пост консультанта по борьбе с преступностью, Гувер в ответ произнес сорокапятиминутную речь и ни разу не коснулся в ней сделанного ему предложения. Президент спасовал.

Гувер часто задумывался, почему молодые американцы выбирают карьеру в ФБР, и всегда склонялся к мысли, что в трех случаях из четырех они находят у него в бюро нужную нации, захватывающую, интересную работу, а также самую высокую зарплату, по сравнению с полицией и службой охраны президента. Вопреки бытующему мифу, среди сотрудников ФБР не так уж много адвокатов и юристов, гораздо больше учителей, офицеров - ветеранов войны во Вьетнаме.

Что касается осведомителей, как учил директор, они используются "для установления истины". Среди информаторов у него на службе состояли и ведомые патриотическими мотивами, но основную массу составляли аполитичные искатели острых ощущений, бывшие ябедники в школе, стремящиеся приобрести власть над другими. Естественно, тут оказывались и те, кем владел страх перед наказанием за совершенные преступления или проступки. Для Папаши досье на людей служило банком "крови", питающей систему сыска, главного источника его власти и влияния. В большинстве случаев он ценил не столько информацию, полученную от агентуры, сколько сам факт, что она действует.

Взять хотя бы процесс по "атомному шпионажу русских". В сентябре 1949 года Гарри Трумэн дал указание директору ФБР "...убедить всех, что они украли наши атомные секреты. Бросьте в дело ваших лучших людей, на расходы не скупитесь. О результатах докладывайте в любое время. Приступайте, Эдгар. Даю вам зеленый свет". Правда, и без этой президентской санкции Гувер уже не один год через своих самых надежных агентов искал "атомных шпионов" среди участников проекта "Манхэттен". Опрошены были сотни людей, перерыты архивы и личные дела, однако "улова" в расставленных повсюду "сетях" не находили. Человек с бульдожьим лицом упорно продолжал поиск. Чутье подсказывало ему - надо найти личность шизофренического склада, чье поведение можно легко контролировать. Вскоре именно через таких, поддающихся внушению "свидетелей", ФБР вышло на Юлиуса Розенберга и его супругу Этель; "заговорщиков" арестовали, но доказательств заговора не набиралось, пришлось их "стряпать" уже в ходе судебного разбирательства.

Все возможное и невозможное пустили в ход, чтобы заставить Розенбергов признаться в "краже века". Шеф ЦРУ Аллен Даллес предложил даже пообещать супругам облегчить меру наказания, если они "обратятся к евреям всего мира с призывом выйти из коммунистического движения". Обработку обвиняемых хотели поручить и "высокоинтеллигентным раввинам с леворадикальным прошлым и знанием психологии". Замысел не сработал, но Папаша ликовал: Розенберги оказались на электрическом стуле, хотя показания свидетелей явно не вписывались в логическую схему и не соответствовали хоть сколько-нибудь здравому смыслу...

Об Эдгаре Гувере и его ведомстве ходили легенды, будто они не подвержены коррупции. То был, естественно, тоже миф, ибо всегда удавалось тихо спускать на тормозах расследование правонарушений своих собственных сотрудников. Самым страшным грехом для агента бюро считалось дискредитировать имя фирмы и прежде всего ее директора. "Я хочу убедиться, что мы сделаем все, чтобы не дать этому щенку оснований для лая" - начертал он синими чернилами на титульном листе одного из донесений о критическом высказывании в адрес ФБР.

Слово Гувера почиталось законом, росчерком пера он увольнял любого сотрудника без объяснений. Хотя формально директор и подчинялся министру юстиции, контролировать деятельность его бюро не в состоянии были ни президент, ни кабинет министров. Неприятное ощущение Гувер испытал лишь однажды, когда его вызывал новый министр юстиции Роберт Кеннеди и даже не приподнялся в кресле, увидев приглашенного. По ходу бе-седы брат президента, положив ноги на стол, бросал стрелки в доску на стене, часто попадая не в нее, а в стену, обламывая штукатурку. Но то был единственный министр юстиции, который позволял себе вызывать директора по прямому телефону.

Свой аппарат шеф тайной полиции держал постоянно в "неразмагниченном состоянии". Агенты должны были послеживать друг за другом, и каждому их них навязывалось такое количество процедур проведения расследований и регламентаций служебной деятельности, что никто их полностью не придерживался. Даже стенографистки поощрялись к доносительству и, по желанию, могли это сделать анонимно: как известно, сотрудник ФБР не пишет отчеты и доклады, он их начитывает стенографистке, опросив же ее, можно составить впечатление о нем и его компетентности. Под стать бюрократическому цинизму процветал и подхалимаж - малейший каприз директора удовлетворялся тут же.

В отношении внешнего вида своих подчиненных Папаша был крайне щепетилен: добротный, консервативный костюм, белая рубашка, темные носки, галстук и шляпа; тучность агентов могли послужить поводом для наказания. Когда сотрудник входил к нему в кабинет, нужно было твердой походкой подойти к столу, держаться на почтительном расстоянии, смотреть в глаза шефу, приветствовать четко, хорошо поставленным голосом произнеся одну из двух позволительных для такого случая ритуальных фраз. И упаси Бог, смотреть вниз - директор может заподозрить, что посетитель обнаружил лежавшую под его креслом подставку. Под креслом, на котором восседал герой, спасший Америку от волны гангстеризма 30-х годов, шпионажа 40-х, "красной опасности" 50-х и бунтов ультралевых радикалов 60-х!

Не ускользал от его проницательного взгляда и стиль поведения сотрудников. "При аресте, - давал указание Гувер, - мои люди должны подойти к человеку и твердо, но вежливо заявить: "Это ФБР. Вы арестованы". И никаких воплей, тем более рукоприкладства. Главное - сохранить достоинство".

Поверив в свое всемогущество после свары между ведомствами за ведение агентурной разведки внутри страны, Гувер самовольно порвал все контакты с ЦРУ, ограничив их обменом официальными письмами. Папаша старел, со старостью приходила еще большая мудрость, он вел себя осторожнее, дабы ненароком не пасть жертвой очередной президентской интриги. Когда же его приперли к стенке, попросил предоставить ему в письменном виде за подписью главы государства возлагаемые на ФБР полномочия и тем не менее про-должал огрызаться, отказываясь направлять в Белый дом нужную его хозяину политическую разведывательную информацию.

Изворотливость директора могла соперничать разве что с его скупостью. Почти двадцать лет подряд обычно со своим самым приближенным заместителем он ужинал в вашингтонском ресторане "Мэйфлауэр". Счетов ему не выписывали, но чаевые Гувер оставлял на столе. Раз в год приезжал в Майами и останавливался в отеле рядом с крупнейшим в стране ипподромом. Большой любитель скачек и тотализатора, сурово наказывал подчиненных за подобные же слабости.

Гувер никогда не был женат и даже не помышлял об этом, коротая вечера в своем красном кирпичном особняке неподалеку от вашингтонского парка Рок-Крик. Со стен вестибюля дома на гостей смотрела огромная фотография директора рядом с президентом, находившимся в тот момент у власти. Первый пролет лестницы на второй этаж украшал его портрет, написанный маслом, но уже без президента, а наверху стоял бронзовый бюст Гувера. На всех стенах нижней гостиной красовалось несчетное число фотографий, запечатлевших директора бок о бок с разными знаменитостями.

Здесь же, в постели на втором этаже, он однажды ночью и скончался. Уже утром, узнав о смерти Гувера, его заместитель Тольсон упаковал объемистый чемодан и куда-то спешно выехал. Едва успел он это сделать, как по высочайшему распоряжению Никсона офис покойного опечатали, замки на дверях заменили. Спустя несколько часов после смерти шефа тайной полиции на его пост был назначен Патрик Грэй, который тут же бросился на поиски личного досье главного соглядатая страны, но путь ему преградил помощник директора ФБР Джон Мор. Розыски материалов, которые могли бы скомпрометировать администрацию Никсона так ни к чему и не привели: указание об опечатании офиса Гувера его помощник исполнил формально, закрыв его кабинет, однако во владения бывшего директора входили еще девять помещений, где личная секретарша уже провела "чистку" хранившихся там документов.

И все же, куда исчезло личное досье Эдгара Гувера? Мне известно, что материалы перебросили в особняк Блу-Ридж на Потомаке, где любили проводить свободное время руководители ЦРУ и ФБР. Позднее особняк сгорел при невыясненных обстоятельствах. Сгорело ли досье? Может быть, и сгорело, но его копия в более компактном виде должна была остаться. На редкость, забавна эта иллюстрация к психологии человеческой!..

За многие годы работы в Америке мне, естественно, пришлось повидать не один десяток секретных сотрудников контрразведытывательного подразделения ведомства Папаши и его преемников. Наше бессловесное общение происходило в среднем через два дня на третий: и на автомашине, и в пешем порядке на улицах каждая из сторон по-своему соблюдала неписаные "правила игры", стараясь вести себя корректно и не доводить дело до "ответных мер". Так что расстались мы без серьезных претензий друг к другу, во всяком случае, я к ним.

Признаюсь, правда, однажды в Нью-Йорке вынужден был поставить агентов ФБР в деликатную для них ситуацию. Опаздывая на официальную встречу, я сделал поворот в запрещенном месте и крадущейся за мной машине наружного наблюдения ничего не оставалось, как проделать то же самое. Появившийся из темноты полицейский заставил нас прибортнуться к тротуару. Его разговор со мной был короткий, и, взяв у меня водительские права, он сразу направился к моему "хвосту". В зеркале заднего вида отражалась немая сцена - агенты ФБР что-то упорно объясняли стражу порядка, но чем все это закончилось, оставалось неясным. Когда полицейский вернулся от своей патрульной машины и вручал мне в окошко штрафную квитанцию, я вскользь заметил, что другие, наверное, отвертелись. "Ничего подобного, - процедил он сквозь зубы, показывая вторую квитанцию. - Им тоже выписал на сорок долларов. Терпеть не могу этих феди".

Интересно, случись такое в России, как бы это выглядело? Пока я гадал на эту тему, пасший меня "плимут" вообще исчез из виду и больше не показывался: от обиды, видимо, расстроились и бросили меня в "свободное плавание". Таков уж местный колорит со своим человеческим фактором.

Впрочем, я благодарен нью-йоркским сыщикам не только за то, что они мне позволяли и позволили-таки работать десять лет в их стране. Однажды тактично через швейцара дома, где я жил, они передали, чтобы мои жена и дочь не ходили одни гулять в Центральный парк из соображений безопасности. И я им очень за это признателен.

Не скрою, гложет меня иногда любопытство хоть раз заглянуть в собранное на меня агентами ФБР досье. На одном дипломатическом приеме я даже набрался наглости и поинтересовался у резидента ЦРУ, работавшего под "крышей" своего посольства, приходилось ли ему перелистывать это многотомное "собрание сочинений". "Ну как же, читал, - признался он неожиданно для меня. - И страшную при этом испытывал скуку".

Что он имел в виду, бес его знает. При всем желании, откровенность в этой профессии всегда относительна и неуловима.

Версия десятая

Просто человеческий фактор

Может ли низкий человек служить государю? Пока он не получил чина, он боится, что может не добиться его, когда же он получит его, боится его потерять. Боясь же его потерять, он готов на все.

Конфуций

Хвастун из Бостона

Аллен Даллес любил устраивать приемы у себя дома на вашингтонской Висконсин-авеню. Обычно он приглашал нужных ему и разведке людей, но с непременными условиями - гости должны быть знатоками изысканных блюд, отборных сортов вина, импортного сыра и русской икры. Сам для себя завел неписаное правило пробовать угощения лишь после ухода последнего из приглашенных, хотя в приготовлении экзотических лакомств русской по происхождению поварихе полностью доверял.

Среди гостей хозяин дома выделялся своим почти двухметровым ростом, потертым твидовым пиджаком на слегка сгорбленной фигуре и зажатой зубами трубкой. Передвигаясь от одной группы к другой, приветствовал каждого обезоруживающей улыбкой, завязывая беседу, горбился еще больше, словно плохо слышал. Выпрямленный стан означал, что беседа закончена, и он переходил к другим.

Улучив момент, Даллес грациозно подкатывался к какой-нибудь незнакомой светской даме и легким касанием к ее локотку приглашал к флирту, - не дома, конечно, а в более удобном для этого месте. Приемы ему вообще не мыслились без красивых женщин, разговоры с ними снимали напряжение, позволяли расслабиться, и, не будучи пуританином, он не упускал случая поговорить о женщинах или с женщинами. Вниманию же к себе слабого пола в немалой степени был обязан не столько своему обаянию, сколько гипнотическому воздействию, которое оказывает человек, обладающий огромной, но невидимой властью: в правительстве его прозвали "деревенским нотариусом, знающим секреты всей округи". Наиболее зваными гостями, правда, он считал не женщин, а адвокатов, которые являлись кладезем интересной для него информации о людях богатых и умных, в том числе о тех, кто живет не в ладах с законом. От таких гостей и зависел успех его домашних приемов.

Наблюдая на подобных приемах за мужем, хозяйка старалась угадать, почему мягкая улыбка на бесстрастном лице появлялась иногда без всякой видимой причины, а сам он чаще обычного припадал к бокалу вина. "Скорее всего, - мелькала у нее мысль, - им все еще не выбран объект для флирта среди смазливых секретарш с Капитолийского холма". К супружеской неверности мужа она уже привыкла и откровенно рассказывала о его внебрачных эскападах своему личному психиатру, который в ответ убеждал, что все это происходит от сложности натуры супруга и необходимости снятия стресса. Она же оставалась при своем мнении и каждый раз мстила ему покупкой дорогостоящей безделушки...

Аллен Даллес родился в семье пресвитерианского пастора. В восемь лет написал сочинение на историческую тему - восторгался бурами, громил англичан. Дед опубликовал изыскание малолетнего отпрыска со всеми граммати-ческими и орфографическими ошибками. Приглядевшись к нему поближе, однокашники по Принстонскому университету окрестили его "молодым хвастуном из Бостона".

В отличие от своего брата Джона, возглавлявшего государственный департамент, Аллен мог вызвать расположение к себе, производя впечатление почтенного, открытого и добродушного человека. Седые усы, очки в металлической оправе и... тапочки, теплые домашние тапочки, в которых он частенько ходил на работе. Даже секретаршей в его приемной сидела пожилая леди домашнего типа, разве что не вязавшая носки за столом.

Круг связей директора ЦРУ за пределами разведывательного сообщества был широчайшим. Ему нравились светские беседы и он мог часами рассказывать захватывающие истории: одна из его любимых относилась к периоду работы в Женеве в годы Первой мировой войны, когда он чуть было ни встретился с Лениным. Истинное же удовольствие ему приносили рассуждения об искусстве разведки, к тайным операциям которой он испытывал сильнейшую страсть. За внешним добродушием, однако, скрывалось умение хладнокровно обсуждать в деталях план покушения на неугодного Америке государственного деятеля. При нем разрабатывался, к примеру, заговор с целью покушения на Чжоу Эньлая исполнение возлагалось на агента, который должен был подсыпать яд в чашку с рисом на официальном приеме, а потом свалить все на русскую разведку. Акцию приостановили в самый последний момент.

"Я подчиняюсь ему. Он - мой босс", - часто замечал Даллес, давая понять, что у него нет секретов от президента, а есть негласное джентльменское соглашение, по которому глава разведки исполняет указания хозяина Белого дома, не отягощая его знанием деталей разведывательных операций. Об этом он неустанно напоминал подчиненным. Посвящая почти все рабочее время конкретным делам разведки, охотно участвуя в разборе ее технических новшеств, своей профессии отдавался без остатка, безжалостно карая тех, кто нарушал тканые и нетканые ее правила или небрежно им следовал.

Имя Аллена Даллеса обросло легендами. В годы Второй мировой войны под его руководством создавалась разведывательная агентурная сеть, действовавшая в Германии, Югославии, Чехословакии, Италии и Франции. С мая 1943 года начали поступать первые донесения об экспериментальных работах нацистов в лабораториях Пенемюнде, где разрабатывались телеуправляемые ракеты. Наедине же с самим собой он часто вспоминал и о тех своих делах во время войны, о которых было известно лишь немногим его коллегам. Ближе к ее завершению он и руководитель Управления стратегических служб генерал Донован завербовали начальника отдела "Иностранные армии Востока" генерального штаба сухопутных сил Германии Рейнхарда Гелена. Одним из первых Даллес допрашивал немца в штабе американских войск, а потом доставил в Вашингтон, где между ними и было достигнуто соглашение втайне от союзников. Именно он, Даллес, принимал от нациста клятву служить Америке верой и правдой, а в придачу ценнейшее досье на сотни агентов, законсервированных по всей Европе.

Лишь спустя годы Даллеса стала посещать мысль о парадоксе Гелена. Да, тот много сделал для американцев, но до конца ли был искренен? И почему отказывался помогать в привлечении к общему делу Скорценни с его людьми, разбросанными по всему свету? А чего стоили, в конечном счете, все эти агенты Гелена, которые должны были действовать за "железным занавесом"? Они были либо ликвидированы местными органами контрразведки, либо исчезли бесследно. Об этом директору ЦРУ лучше было помалкивать, что он и делал.

Даллес отличался широкой осведомленностью в делах разведки и одновременно острым чутьем, благодаря которому никогда не блуждал в дебрях, где, словно лианы, переплелись интересы бизнеса и политики. Однако все чаще чувство радости от первоначального успеха уступало горечи поражения. "На войне разведслужбы действуют безжалостно, - говорил он в кругу коллег. Иное дело - мирное время, когда нельзя не учитывать принятие противником ответных мер. Даже между враждующими разведками соблюдается некий декорум. Конечно, бывают и исключения, когда можно гарантировать успех на сто один процент".

Для него разведка была живой организацией активных людей, занимающихся сбором специальных знаний. Правильный подбор сотрудников для такой организации - существеннейший элемент работы. Людей ничем не заменишь, кадры в разведке создаются в результате кропотливого изучения и приобретения опыта, их невозможно купить на рынке рабочей силы. Асами же своего дела, полагал Даллес, становятся те, кто сочетает в себе качества высокого профессионала и яркой, волевой личности.

Именно таким он считал советского разведчика, полковника Рудольфа Абеля, арестованного сотрудниками ФБР в Нью-Йорке не по его оплошности, а на основании полученных от предателя данных. Когда Абель отбывал наказание в тюрьме Атланты, директор ЦРУ задумал склонить его к сотрудничеству и дал возможность ему отправить несколько писем жене и дочери, представив это, как жест доброй воли. Естественно, все письма подвергались цензуре и изучались. Спустя полгода переписка была прекращена - "пряник" не сработал.

В представлении Даллеса, этот русский полковник был олицетворением идеального разведчика: натура творческая сочеталась в нем с недюжинными способностями к точным наукам; одаренный художник, он даже в тесной камере продолжал рисовать, решал математические задачи, читал Эйнштейна, составлял и разгадывал кроссворды; будучи хорошим столяром, мастерил книжные полки. Защищавшему Абеля адвокату Даллес признался: "Я хотел бы иметь сегодня в Москве таких трех-четырех человек, как этот полковник. Он нам ничего не выдал, и лишь по некоторым признакам мы можем представить себе масштабы его деятельности. Вот почему я не восторгаюсь Матой Хари - вряд ли полученная ею информация стоила даже листка бумаги, на котором была написана".

Во времена президентства Кеннеди слава Даллеса достигла своего апогея. Даже он признавал, что по количеству умных голов на квадратный фут разведывательное ведомство опережало все другие правительственные учреждения, и этот "банк талантов" необходимо лишь правильно использовать. Одновременно это не мешало президенту после провала вторжения на Кубу заявить, что "крайне трудно работать с легендарной личностью"... И отправить директора ЦРУ в отставку.

В последние годы жизни Аллен Даллес уже напоминал "рыцаря печального образа", коротавшего время в тиши своего дома на Висконсин-авеню. Дымил данхилловской трубкой, писал мемуары, редактировал сборник "Выдающиеся и подлинные истории в разведке", перечитывал романы Яна Флеминга, пока острое воспаление легких, подхваченное после азиатского гриппа, не отняло у него последние силы на койке госпиталя Джорджтаунского университета.