Троцкий

Глава десятая ПОД ГОРУ

Унизительный 1923 год вынудил Троцкого к политической пассивности. Он перестал открыто высказываться по вопросам, о которых спорили в Политбюро и Центральном Комитете. Но и сидеть сложа руки он не мог. И коль скоро ему запретили заниматься политикой, он занялся историей.

Незадолго до этого партия утвердила публикацию его сочинений. Теперь он воспользовался этим, чтобы написать новое предисловие к сборнику своих выступлений и статей 1917 года; он назвал его «Уроки Октября». Этот сборник, публикация которого совпала с установлением ленинского культа в партии, сыграл роковую роль в судьбе Троцкого.

Играя на полуменьшевистском прошлом Троцкого, партийная историография изображала его как более или менее последовательного меньшевика. С точки зрения быстро развивавшейся большевистской ордодоксии это было смертельное обвинение. Большевистская мифология давно уже подменила подлинную картину событий 17-го года. Люди, состоявшие в партии еще до революции, ныне составляли меньше одного процента ее общей численности. Молодое поколение даже об Октябрьском перевороте ничего толком не знало. Точнее говоря, оно знало о нем ровно столько, сколько сообщала партийная пропаганда. Участники революции могли припоминать что угодно, — их все равно была ничтожная горстка против миллионов уже обработанных этой пропагандой.

Публикация подлинных речей и статей 17-го года давала Троцкому первоклассную возможность разрушить миф, согласно которому он всегда был заклятым врагом большевистской партии. И, поскольку главной его революционной заслугой был Октябрьский переворот, было вполне естественно использовать именно это.

Большое предисловие Троцкого вышло отдельной брошюрой. Это было не просто напоминание о его героической роли в 1917 году, это была последовательная атака на всех его противников, то есть на все нынешнее руководство. Подчеркивая свою роль в Октябрьском перевороте, Троцкий тем самым сводил на нет роль других руководителей партии. «Уроки Октября» представляли собой яростный выпад против Политбюро. Троцкий противопоставлял в нем подлинное революционное руководство — свое и Ленина — пассивности остальных партийных лидеров.

«Уроки Октября» вызвали взрыв истерических самооправданий со стороны партийного руководства. Именно тогда была выработана стандартная схема всех подобных кампаний: сначала тенденциозные обвинения, потом искажение фактов и наконец прямая фальсификация истории.

Для начала «так называемая выдающаяся» роль Троцкого была представлена в «правильном свете». Затем, по мере того как в контратаку включалось все больше авторов, началась прямая фабрикация необходимых «фактов». И тут всех перещеголял Сталин. Он выступил со своей собственной версией главного события, без всякого стеснения заявив, что переворот был совершен не Военно-Революционным Комитетом во главе с Троцким, а совершенно другим «центром», которым руководил не Троцкий, а именно он, Сталин. Ни один партийный сочинитель ни в одном из бесчисленных исторических очерков никогда еще не заходил так далеко. Никто из знающих людей поначалу не принимал эту выдумку всерьез; но постепенно она проникла во все книги и учебники, стала единственной официальной версией Октябрьского переворота, существующей в России и поныне.

Итак, контратака против Троцкого приобрела форму фальсификации истории, рассчитанной защитить тех, на кого он нападал. Сделать это оказалось так просто, что схема тут же была принята на вооружение всей советской историографией и остается по сей день ее главным методом.

Прежде всего партийная пропаганда противопоставила небольшевистское или даже антибольшевистское прошлое Троцкого так называемой генеральной линии партии. Понятие «генеральная линия», которое было изобретено Сталиным и утвердилось в двадцатые годы, стало основой основ всей большевистской ортодоксии. Это орудие позволяло любой правящей группировке интерпретировать теорию в своих собственных интересах. Марксизм настолько изобилует неоднозначными положениями, что любой вывод, не освященный своего рода ритуалом, неизменно приводил бы к бесконечным спорам. Складывавшаяся в то время официальная идеология принимала, как аксиому, что в любой данной ситуации имеется только одна правильная линия действий; следовательно, все иные автоматически являются ошибочными. Отсюда вытекало, что любое отклонение от генеральной линии — преступно. Понятие «генеральная линия» приобрело почти религиозный характер, подобно первородному греху: если человек — антибольшевик по природе, он уже ничем иным стать не может; даже если кажется, что он борется за правое дело, его «злобная натура» неминуемо должна себя проявить.

С помощью этого приема можно было представить давние разногласия Троцкого с Лениным как свидетельство его врожденной злонамеренности. Точно так же их споры после переворота можно было раздуть до неузнаваемости, чтобы доказать, что, даже став большевиком, Троцкий в действительности оставался чужеродным и враждебным партии элементом. Все это было сделано, разумеется, с целью показать, что на нынешних законных наследников Ленина он нападает точно так же, как некогда нападал на самого Ленина.

Эта грандиозная «идеологическая дискуссия» расширялась и углублялась, пока не дошла в конце концов до событий 1905–1906 годов. Постепенно в ней выкристаллизовался некий главный обвинительный пункт, который с тех пор стал неизменным ярлыком для Троцкого и всех, кого прозвали троцкистами. Этим пунктом была теория перманентной революции, — та самая, что до 1924 года считалась одной из официальных партийных аксиом, именно с ее помощью партия оправдывала Октябрьский переворот. Поскольку Ленин, принявший эту теорию только в 1917 году, неоднократно нападал на нее до этого, нетрудно было припомнить пару-другую таких нападок — начиная с 1906 года! — и тем самым показать, что теория Троцкого была порочна с самого начала. Перманентная революция была предана анафеме; ее объявили лживым суррогатом «правильной доктрины» — теории «социализма в отдельно взятой стране», которую выдвинул Сталин в ходе этой уникальной идеологической дискуссии осенью 1924 года. Еще и полугода не прошло с тех пор, как он, а с ним и вся партия, говорил прямо противоположное: попытка построить социализм в России может увенчаться успехом только в качестве прелюдии к мировой революции.

Было что-то чудовищное в этой мобилизации всех сил страны для уничтожения одного из ее создателей. Вот как описывает Троцкий то, что произошло вскоре после смерти Ленина:

«Как только закончилась тайная подготовка, кампания против троцкизма вспыхнула по сигналу «Правды» одновременно со всех сторон, на всех уровнях, во всех газетах и статьях, изо всех углов и закоулков. Это был по-своему грандиозный спектакль. Журналисты и ораторы бросили все и занимались только разоблачением троцкизма. Никто не понимал, что это значит. День за днем вытаскивались на свет все новые эпизоды из прошлого и полемические цитаты из ленинских статей двадцатилетней давности; их путали, искажали и переиначивали, но главное — преподносили так, будто все это произошло только вчера. Никто ничего не мог понять. Если все было действительно так, то Ленин не мог не знать об этом. Но ведь портреты Троцкого висели повсюду рядом с портретами Ленина. Тем не менее клевета низвергалась лавиной…»

И по своей цели, и по содержанию эта кампания принципиально отличалась от тех схоластических дискуссий, которые некогда глухой стеной отгораживали марксистов от всего мира. Убедившись в успехе прямой фальсификации, полностью пренебрегающей тем, что и в каком контексте Троцкий сказал на самом деле, партийная пропаганда поначалу создала вымышленный его образ, удовлетворяющий тактическим нуждам правящей группировки, чтобы потом преувеличить его до масштабов космических, придав ему попросту черты сатаны.

Дальние последствия «Уроков Октября» были для Троцкого роковыми; ближайшие — катастрофическими. Обнародовав свои несогласия с ленинскими учениками, он буквально шокировал тех набожных партийцев, которые свято верили, что их вожди всегда и во всем заодно. И вдобавок эти свирепые нападки были только на руку Сталину — его они, в силу обычной сталинской немногословности, почти не задевали, тогда как от образов Зиновьева и Каменева, этих речистых интеллектуалов, буквально камня на камне не осталось. По сравнению с ними Сталин все больше и больше становился архибольшевиком чистой воды.

Противопоставив себя основной массе старых большевиков, Троцкий, естественно, вынужден был взять под защиту все репрессированные к тому времени небольшевистские диссидентские элементы. Тем самым он облегчил своим противникам задачу изобразить его как центр притяжения всех врагов партии — и это в то самое время, когда вожди партии призывали к «единству любой ценой», единству, за которое и сам Троцкий прежде всего ратовал.

Троцкий все еще занимал видное положение: он был наркомвоенмором и, как могло казаться, держал в своих руках всю армию. Когда он за год до этого подал в отставку со всех своих постов, Сталин, Зиновьев и Каменев не приняли ее — тогда они еще не были настолько уверены в своих силах. Зато теперь они горели желанием окончательно от него избавиться. В 1924 году он потерял последнюю линию обороны — свой наркомат. К тому времени тройка накрыла своей сетью всех политкомиссаров армии, так что ей не составляло труда повести парторганизации военных частей в атаку на Троцкого; военные ячейки послушно осудили Троцкого за «Уроки Октября» и так же послушно проголосовали за снятие его с поста наркомвоенмора; то же самое повторилось в Военно-Революционном Комитете, председателем которого Троцкий был с момента его создания.

Троцкий ничего не предпринимал; его снова мучили приступы малярии. 15 января 1925 года он известил ЦК (пленум которого был назначен на 17 января), что уезжает на Кавказ для лечения. В этом же письме он кратко ответил на основные обвинения, предъявленные ему в связи с «Уроками Октября» — это был его единственный ответ за все время «дискуссии», — и заявил о своей отставке с поста председателя Военно-Революционного Комитета.

Теперь он потерял все свои стратегические позиции, правда, он еще оставался членом Политбюро и ЦК, но и там он был в безнадежном меньшинстве.

На пленуме ЦК 17 января главным вопросом было «дело Троцкого». Зиновьев и Каменев требовали исключить его из Политбюро; и снова в роли благоразумного и умеренного выступил Сталин, который не согласился с ними. Троцкого оставили в руководстве, но условно, то есть под угрозой исключения, если он будет продолжать открытую полемику. ЦК формально прекратил «дискуссию», а сам тут же направил всем идеологическим секторам директиву продолжать «разъяснение всей партии антибольшевистского характера троцкизма, начиная с 1903 года» — когда Троцкому было двадцать четыре! — «и вплоть до «Уроков Октября». Параллельно было приказано начать еще одну пропагандистскую кампанию — по разъяснению низости троцкизма всему населению страны.

Троцкому, казалось, все было безразлично. На заседании ЦК он демонстративно читал книгу — французский роман, к тому же! Его отношение к Сталину, которого он назвал самой «блестящей посредственностью» в партии, выражало его отношение к руководству в целом. Он, так сказать, добровольно устранился из исторического процесса.

Однако в насквозь политизированном кругу партийной элиты трудно было долго оставаться в стороне от политики. Многие продолжали связывать имя Троцкого с определенными взглядами по основным вопросам, волновавшим партию. Впрочем, к началу 1925 года у него оставалась лишь крохотная горстка открытых сторонников — в Москве вроде Раковского, Пятакова, Преображенского, Радека и Крестинского, да небольшая группа в Ленинграде, встречавшаяся на квартире его первой жены Александры; в провинции не было практически никого.

Троцкий продолжал отмалчиваться. Он молчал даже тогда, когда разногласия между двумя подходами к экономическим проблемам страны стали перерастать в открытое столкновение. Его взгляды на индустриализацию были высказаны другими, прежде всего — Преображенским. Разница между ними состояла в том, что Троцкий полагал, будто успешная индустриализация возможна только при условии международной революции, а Преображенский считал, что для этого достаточно ресурсов самой России (это в конечном счете привело его к примирению с теорией «социализма в отдельно взятой стране»). Взгляды эти были противоположны воззрениям людей типа Бухарина, который призывал опереться на крестьян, особенно зажиточных, поскольку лишь они могли бы дать стране необходимые товарные излишки. Бухарин и его сторонники считали, что нужно поощрять частную инициативу в рамках социализма. Что касается Сталина, то его позиция всегда резко отличалась от позиций партийных идеологов; он избегал острых углов, да и всякой идеологии вообще. Такой прагматический подход позволял ему использовать любые аргументы, которые в данный момент были ему выгодны. Он мог себе позволить согласиться с рассуждениями Бухарина, не доходя до бухаринских крайностей; оба они были солидарны в главном — в вопросе о «социализме в отдельно взятой стране»; это делало их временными союзниками.

Принципиальные разногласия по этому главному политическому вопросу раскололи бывшую тройку.

Ленинградские большевики острее других переживали тяжелое состояние промышленности; предприятия Ленинграда бездействовали. К тому же более натасканные в политике ленинградские рабочие осознавали необходимость индустриализации и в более широком плане; поэтому им не по душе была мысль о зависимости темпа восстановления экономики от темпа оздоровления сельского хозяйства. Зиновьев, все еще возглавлявший ленинградскую партийную организацию, оказался естественным лидером этого «антикрестьянского» направления. Все члены партии и комсомола высказывали свои опасения в ленинградской печати.

Между Сталиным и его сотриумвирами никогда не было идейного единства; в сущности, их свел вместе всего лишь дикий страх перед Троцким. Теперь, когда они выбросили его из Наркомата обороны и надежно заткнули ему рот, их ничего больше не связывало.

К тому времени Сталин и его окружение стали именовать себя «Центром». Конфликт между располагавшимися влево и вправо от этого Центра «крыльями» дошел до такого накала, что уже невозможно было избежать открытого столкновения. В ЦК поступило заявление, подписанное Зиновьевым, Каменевым, Крупской и Сокольниковым с требованием провести открытую дискуссию по основным пунктам разногласий. Дискуссия должна была, по их мнению, предшествовать очередному, четырнадцатому, съезду партии, назначенному на конец 1925 года. Заявление означало открытое покушение на партийную машину. Пытаясь обратиться напрямую к партии, новая оппозиция хотела, таким образом, обойти Сталина, временно объединившегося с Бухариным.

Аппаратчики воспользовались тем же несложным приемом, с помощью которого они недавно заткнули рот Троцкому: ЦК немедленно запретил дискуссию (хотя прежде она всегда предшествовала любому съезду). Зиновьеву и Каменеву попросту не дали говорить — как раньше они сами не дали говорить…

Съезд проходил бурно. Троцкий словно в рот воды набрал. Зиновьев и Каменев яростно нападали на Сталина и его окружение. Крупская осуждала культ Ленина. Теория «социализма в отдельно взятой стране» подверглась последовательной критике. Полемика достигла такого накала, что бывшие триумвиры принялись при всех поливать друг друга грязью. Они во всех мелочах припоминали свои прежние дрязги, в том числе и те, которые касались Троцкого. Зиновьев рассказал съезду, как был немедленно разогнан Центральный Комитет комсомола, когда он подавляющим большинством проголосовал за Троцкого. Сталин парировал его разоблачения, рассказав о том, как он лично спас Троцкого от убийственных намерений Зиновьева и Каменева. Как обычно, он изобразил себя миротворцем и обвинил Зиновьева и Каменева в намерении затеять «ампутацию» и «кровопускание» в партии, начав этот процесс с изгнания Троцкого. В заключение он воскликнул: «А теперь они хотят крови Бухарина!»

Бурно протекавший съезд завершился жестоким поражением Зиновьева. Он был изгнан из ленинградской парторганизации, где его заменил ставленник Сталина Сергей Киров. Оппозиция была разгромлена и потеряла контроль над ленинградской партийной печатью. Известия об этом вызвали гневные демонстрации в Ленинграде, но эти демонстрации ни к чему не привели. Каменев был снят с поста руководителя московской парторганизации; его преемник тут же позаботился, чтобы под разными предлогами помешать Троцкому выступать перед партийными ячейками. Пропаганда, разумеется, изобразила это как его собственное решение. Троцкий как раз тогда выступал с лекциями на культурные темы перед различными группами интеллектуалов, в том числе ученых; воспользовавшись этим, рабочим «разъяснили», что Троцкий предпочитает «буржуазную аудиторию».

Сталин немедленно начал валить в одну кучу как сторонников Троцкого, так и сторонников Зиновьева. Их еврейское происхождение тоже сослужило при этом неплохую службу: официальные пропагандисты начали зловеще намекать, что «не-случайно»-де против Сталина выступают одни евреи. Глядя сквозь пальцы на грузинское происхождение самого Сталина, его камарилья стала напирать на то, что она-де чистокровно русская, настоящая, коренная, а все прочие — пришлые враги.

Троцкий и тут продолжал молчать. Прежние отношения с Зиновьевым и Каменевым оставили у него такой осадок, что он не мог и думать о союзе с ними. Он считал их правыми уклонистами, поскольку они когда-то выступали против Октябрьского переворота и принадлежали к тем самым ветеранам партии, которых он считал виновниками ее бюрократического перерождения. Понадобились месяцы, чтобы смогли наметиться первые признаки сближения, к которому их вынуждали действия Сталина. С весны 1926 года они начали, не сговариваясь, поддерживать друг друга на заседаниях ЦК; и наконец, с большими колебаниями, решили встретиться для обсуждения практических дел. Встреча была тайная и проходила довольно напряженно. Сорокатрехлетние Зиновьев и Каменев были тогда в расцвете сил. Зиновьев располнел; на его бледном круглом лице под гривой встрепанных волос выделялись серо-голубые глаза; густая борода степенного Каменева уже начинала седеть.

На этой встрече они из кожи вон лезли, чтобы расположить к себе Троцкого и развеять кошмары недавнего прошлого. Без тени смущения они поведали ему, как была придумана вся история с троцкизмом: «Если бы вы не написали «Уроки Октября», мы нашли бы какой-нибудь другой предлог. Нам надо было во что бы то ни стало связать старые разногласия с новыми».

За первым свиданием последовали другие — иногда в Кремле, иногда на квартире Троцкого или Каменева, Зиновьева, Радека. Зиновьев и Каменев припоминали свои обиды на Сталина, твердили о своем всегдашнем недоверии к нему, о его необразованности, неспособности к отвлеченным идеям, о том, как сильно сказывается на нем его дурное воспитание. Все это позволило Троцкому по-новому, вблизи, увидеть характер Сталина, постичь всю разницу между его внешне скромным, рассудительным, непритязательным поведением и подлинно коварной, злобной, жестокой сущностью. Любопытно, что Троцкому понадобились годы, чтобы поверить разоблачениям этих двух бывших триумвиров (один из которых как-никак был его шурином). Склонный витать в небесах, он не внял тогда этим предупреждениям.

Зиновьев и Каменев были настроены поразительно оптимистично. Они тоже не понимали подлинных причин чудовищного роста правительственного аппарата и приписывали падение своей популярности какому-то своенравному случаю, этакому «историческому недоразумению», которое, дескать, легко исправить. Все эти три интеллектуала воспринимали Сталина крайне субъективно, оценивали его качества со своих, надо признаться, довольно ограниченных позиций. Словно бы не замечая того очевидного факта, что он уже несколько лет, и даже при жизни Ленина, был хозяином страны, они упорно продолжали считать его этаким простаком — деревенщиной, намного уступающим им всем, а уж особенно Троцкому, как льстиво заверяли своего нового союзника бывшие триумвиры.

В начале июня 1926 года Троцкий направил в Политбюро открытое письмо, в котором намекал на опасность сталинской диктатуры, если члены Политбюро не проведут основательной чистки в своих рядах. Вооружившись одним лишь письмом, да к тому же — открытым, он предпринял лобовую атаку против сплоченной группы врагов!

Открыто провозгласив войну, оппозиционеры начали лихорадочно собирать своих разрозненных сторонников. Канцелярия Сталина немедленно ответила на это циркуляром во все партийные комитеты, предписывая разгонять любые собрания оппозиционеров как противозаконные; в случае сопротивления разрешалось использовать силу. В результате собрания пришлось проводить тайно. В случае провала это могло сыграть роковую роль.

Оппозиционерам все же удалось собрать вокруг себя несколько — четыре-восемь — тысяч человек, примерно поровну троцкистов и зиновьевцев. Объединенная оппозиция была заинтересована в том, чтобы собрать вокруг себя все диссидентствующие элементы внутри партии, независимо от их прошлых разногласий. Но сколоченный ими пестрый блок из нескольких тысяч диссидентов, далеко не всегда сходившихся друг с другом во мнениях, все равно был ничтожен по сравнению с партией, которая насчитывала теперь почти семьсот пятьдесят тысяч членов; Наконец организовавшись, объединенная оппозиция предприняла попытку выступления — одновременно в Центральном Комитете и в Центральной Контрольной Комиссии. В своем политическом заявлении она подвергла беспощадному анализу все главные проблемы страны и, открыто осудив теорию «социализма в отдельно взятой стране», в то же время оптимистически оценивала перспективы революции за рубежом. Эти мысли — давно высказываемые Троцким и другими — были впервые сформулированы сейчас в виде законченной политической программы, предъявленной правящей верхушке.

На совместном заседании ЦК и ЦКК развернулась жесточайшая полемика, которая увенчалась двухчасовой истерической антикаменевской речью председателя ОГПУ (Объединенного государственного политического управления) Феликса Дзержинского. Дзержинский, сойдя с трибуны после этой речи, упал и скончался от сердечного приступа.

Оппозиции не удалось пробить брешь в партийных рядах: ЦК решительно отверг политическую программу Троцкого — при этом отнюдь не по теоретическим, а по чисто дисциплинарным соображениям. Сталин обвинил объединенную оппозицию в нарушении ленинского запрета создавать фракции. Он заявил, что Зиновьев злоупотребил своим авторитетом председателя Коминтерна, и предложил немедленно исключить его из Политбюро. Каменева уже раньше, на четырнадцатом съезде, понизили до кандидата в члены Политбюро, и вот теперь настала очередь Зиновьева. Таким образом, Сталин, тщательно соблюдая все формальности, в один миг избавился от председателя Коминтерна. Он проявил несомненную предусмотрительность, когда в первую очередь напал на Зиновьева: Зиновьев был более слабым противником, чем Троцкий — во всяком случае сейчас, когда он потерял свою опору в Ленинграде. Кроме того, ничего не предпринимая в данный момент против Троцкого, Сталин снова продемонстрировал — да и на деле проявил — свою «умеренность».

4 октября 1926 года оппозиция предложила перемирие. Сталин немедленно согласился, но обусловил свое согласие тем, что сам сформулирует условия. В результате перемирие свелось к полной капитуляции: оппозиции пришлось снова подчиниться тому самому принципу, который делал ее тактически беспомощной — принципу обязательности решений Центрального Комитета.

Через неделю после этой капитуляции Сталин неожиданно аннулировал соглашение: он включил вопрос об оппозиции в доселе безобидную повестку дня партийной конференции. Это был, разумеется, повод к тому, чтобы заново поднять весь вопрос. Троцкий, естественно, потребовал, чтобы Сталин придерживался согласованных условий. От его требования просто отмахнулись. На заседании Политбюро, доведенный до бешенства собственным бессилием, Троцкий потерял самообладание. Он произнес яростную речь, в конце которой, повернувшись к Сталину, выкрикнул: «Первый секретарь примеряет на себя роль могильщика революции!»

Сталин побледнел, постоял секунду и выбежал из зала, грохнув дверью. Такое тяжелое обвинение морального порядка впервые прозвучало в истории большевистских споров; оно знаменовало собой открытый переход от споров, пусть даже самых ожесточенных, к прямым оскорблениям. Вот как описывает Наталья реакцию на эту вспышку Троцкого:

«Первым вернулся Пятаков. Он был бледен и взволнован. Он налил себе стакан воды, залпом проглотил его и сказал: «Знаете, я бывал по огнем, но это… это! Это было хуже всего. Зачем Троцкий это сказал? Теперь Сталин никогда ему не простит». Он был настолько потрясен, что даже не мог толком объяснить, что произошло. Когда наконец Троцкий вошел в столовую, Пятаков набросился на него: «Зачем, зачем вы это сказали?!» Троцкий отмахнулся. Он был бледен, но спокоен. Мы поняли, что разрыв непоправим».

На следующий день на заседании ЦК — многие члены которого были свидетелями вчерашней сцены в Политбюро — Троцкий был окончательно исключен из состава Политбюро, а снятие Зиновьева с поста председателя Коминтерна было формально предрешено его исключением из состава делегации советской коммунистической партии в Коминтерне.

На видных оппозиционеров посыпались назначения послами, консулами, атташе в зарубежные страны — классическая форма ссылки! Пока главари оппозиции осваивали громкие титулы — Каменев, например, был назначен послом к Муссолини! — на мелкую сошку обрушились увольнения с работы и другие административные наказания. Во всем соблюдалась строгая иерархия чинов: вожди получали посольские звания, а мелкую рыбешку попросту вышвыривали.

В разгар этой перетряски произошел очередной скандал. На середину июня был назначен отъезд из Москвы видного сторонника Зиновьева Смилги, который во время Октябрьского переворота командовал Балтийским флотом, а потом, в гражданскую войну, был комиссаром; теперь его отправляли на какой-то незначительный пост на далекую манчжурскую границу. На Ярославском вокзале Смилгу провожали тысячи друзей. Эти массовые проводы в таком месте сами по себе выглядели почти как митинг; но вдобавок ко всему туда прибыли Троцкий и Зиновьев, которые, естественно, выступили с речами и превратили проводы в демонстрацию против сталинской камарильи; впрочем, Троцкий тактично старался избегать всяких острых тем и даже сослался на напряженную международную обстановку и обязанность всех настоящих большевиков и советских людей объединиться вокруг партии.

Намеренно или нет, этот «митинг на Ярославском вокзале» превратился в первую политическую демонстрацию оппозиции. В глазах Сталина это выглядело, как попытка вынести семейный сор из партийной избы. Разбирательство «истории с митингом» затянулось на все лето.

Между тем 27 июня Троцкий обратился с письмом в ЦК, требуя снова пересмотреть сложившуюся ситуацию, и, воспользовавшись приближающимся пятнадцатым партийным съездом, восстановить «ленинский режим» в партии. В приближении съезда Троцкий видел удобный повод начать открытую дискуссию, в которой смогли бы участвовать все члены оппозиции. Письмо еще не успело дойти до адресата, а уже вся советская официальная печать на все лады обвиняла оппозиционеров в пособничестве «иностранным империалистам». Троцкий тут же направил в ЦК еще одно письмо, в котором обвинил Сталина в намерении физически расправиться с оппозицией. Некоторые из оппозиционеров настолько не верили в такую возможность и были так ошарашены тоном письма, что стали уговаривать Троцкого смягчить отдельные выражения, но тот остался непреклонен — он хотел, чтобы истина была сформулирована с величайшей точностью.

1 августа партийный суд собрался снова. Троцкому опять припомнили все его прегрешения, начиная с 23-летнего возраста. Однако судьи все еще не решались изгнать его из партии. Слова о большевистской солидарности, на практике давно уже ничего не значившие, все еще сохраняли некоторую сентиментальную власть над умами большевиков. Им хотелось соблюсти хотя бы внешнюю пристойность. После заявления Троцкого и Зиновьева о своей безоговорочной лояльности и «безусловной поддержке Советского Союза» президиум ограничился тем, что выразил им порицание.

Доверившись партсуду, Троцкий и Зиновьев подготовили первую в истории оппозиции практическую программу, которую они решили предложить предстоящему партийному съезду.

Тут-то Сталин и показал свою хозяйскую руку: хотя он не смог заставить высший партийный суд открыто исключить Троцкого и Зиновьева, но его огромной административной власти было достаточно, чтобы похоронить все надежды оппозиции — под тем предлогом, что их платформа представляет собой шаг к возобновлению враждебных фракционных действий. Желая выиграть время для своих закулисных приготовлений, он отложил открытие съезда на целый месяц. Когда Троцкий стал жаловаться и снова попросил Центральный Комитет разрешить открытую дискуссию и распространить платформу оппозиции среди членов партии, его требование было отвергнуто; более того — оппозиции не разрешили распространять свою платформу собственными силами. Но это был их последний шанс: если бы они не решились сейчас нарушить партийную дисциплину, им оставалось бы только подчиниться, как это уже бывало в прошлом. Загнанные в угол, Троцкий и Зиновьев решили сопротивляться. Они призвали своих сторонников подписывать платформу индивидуально. Это было решающее испытание: никогда раньше они не шли на такую пробу сил.

Сталин ответил в своем духе. Последовал налет на маленькую типографию, принадлежавшую оппозиционерам; наборщики были арестованы и несколько из них были обвинены в сговоре с бывшим белогвардейским офицером.

Как раз в этот день Троцкий выехал на Кавказ; поэтому наказание обрушилось на его сторонников, многие из которых были немедленно изгнаны из партии. Зиновьев, Каменев и спешно вернувшийся в Москву Троцкий бросились к председателю ОГПУ Менжинскому, чтобы объяснить, в чем дело. «Много шума из ничего! Несколько добровольцев попросту снимали копии платформы. Бывший белогвардеец вызвался помочь распространить эти копии». (Позднее обнаружилось, что этот пресловутый белогвардеец был провокатором партийной политической полиции — впрочем, она не стала докладывать об этом не только Троцкому с Зиновьевым, но и самому ЦК!)

Сталин, торопившийся ускорить разгром оппозиции, снова предложил исключить Троцкого и Зиновьева из ЦК. Заседание ЦК напоминало какой-то кошмар: со всех сторон неслась площадная брань, грязные ругательства, в Троцкого швыряли книги, чернильницы, стаканы. Сталин держался абсолютно спокойно; он холодно повторял все ставшие уже стандартными обвинения. Троцкий, невзирая на сыпавшиеся на него оскорбления (и даже предметы), тоже казался уверенным в себе. Его заключительное восклицание: «Вы можете нас выгнать — но вы не сможете помешать нам победить!» — было последним, что ему суждено было произнести в официальной партийной инстанции, и только членам ЦК суждено было услышать эту его речь под занавес.

Троцкий, Зиновьев и их сторонники были окончательно отрезаны от партии. Их платформа, под которой они деятельно собирали подписи, была запрещена как подрывной документ; ее успело подписать не более пяти-шести тысяч человек. И, поскольку террор уже начал ощущаться всерьез, имена многих — «подписантов» пришлось утаить.

На Троцкого опять навалились его обычные злосчастья: депрессия, головные боли, сонливость. Его нервное напряжение усугублялось тем потоком неслыханно яростных нападок, которые теперь изливала на него вся советская печать, добавлявшая к ним еще и телеграммы, якобы посланные со всех концов света. Наталья, которая по натуре была довольно аполитичной, переживала, конечно, вместе с ним.

Их двух сыновей Троцкого в его политической жизни участвовал только один — Седов. Для него отец был воплощением величия, и ему, в его двадцать один год, казалось естественным вступить на тот же путь, на который его отец когда-то вступил в том же возрасте, — путь революционного самопожертвования. Седов полностью разделял идеалы своего отца; он уже успел вступить в комсомол и даже пытался записаться в армию; родительскую квартиру в Кремле он покинул, чтобы поселиться в какой-то студенческой рабочей коммуне. С момента возникновения оппозиции он автоматически оказался в ее рядах. Он был свидетелем того, как комсомол, который до своего подчинения партийной машине чуть не боготворил Троцкого, теперь стал оплотом «антитроцкизма». Седов стал разъездным агитатором оппозиции и, пока это было еще возможно, выступал в партийных ячейках и колесил по провинции, собирая митинги в ее поддержку.

Младший сын Троцкого, девятнадцатилетний Сергей, держался вдалеке от политики. Он предпочитал более «простую жизнь — увлекался спортом, искусством; как-то даже на год или два сбежал из дому с какой-то цирковой труппой. К тому времени он уже жил с родителями, но по-прежнему избегал политики и занимался, как в юности сам Троцкий, науками и математикой. Однако в силу сыновней лояльности и он вскоре оказался запутанным в семейные дела.

Две дочери Троцкого от первого брака, Нина и Зинаида, попали в ту же ловушку, в которую угодил их отец; обе они были его страстными сторонницами. Его первая жена Александра, которой уже перевалило за пятьдесят, была тем центром, вокруг которого группировались немногочисленные сторонники Троцкого в Ленинграде; обе дочери, которым было за двадцать, активно действовали в Москве. Обе они с детства болели туберкулезом: у обеих было по два ребенка; у обеих мужья были уволены с работы и находились на пороге исключения из партии. Обе ветви клана Троцких попали под один и тот же пресс.

Оппозиция по-прежнему пыталась прошибить стену лбом. Ее лидеры, Троцкий и Зиновьев, призвали своих сторонников принять участие в праздновании десятой годовщины Октябрьского переворота и использовать его, чтобы продемонстрировать «массам» свои подлинные взгляды. Пусть лозунги, под которыми он пойдут, будут их лозунгами, но при этом будут выглядеть достаточно безобидными, чтобы Сталин не пришел в ярость. В итоге оппозиционеры вышли на демонстрацию под такими зашифрованными лозунгами, что только очень искушенный в политических распрях догматик мог бы уловить их двусмысленность. Они несли ничем не примечательные плакаты, вроде «Хранить большевистское единство!», «Предотвратить раскол партии!», которые мирно соседствовали с такими общими фразами, как «Долой оппортунизм!», или чуть более откровенным призывом «Выполнить ленинское завещание!»— что было несколько опасней, но нисколько не понятней, потому что, кроме узкого круга посвященных, никто и не знал, в чем состоит «ленинское завещание». Все эти призывы, в сущности, предназначены были для ветеранов партии, хотя видели их, разумеется, многотысячные толпы.

Все кончилось провалом: Сталин отдал милиции и аппаратчикам приказ подавить любую попытку самостоятельной демонстрации оппозиционеров. Он-то как раз принадлежал к тем немногим, которые прекрасно понимали, что означают все эти призывы. Поэтому малейшая попытка каких-либо действий со стороны демонстрантов немедленно наталкивалась на контрмеры политической полиции и большого числа партийных «орангутангов» — теперь их называли «активистами»: стоило им заметить человека, который нес портрет Троцкого или Зиновьева или выкрикивал какой-либо лозунг, расходившийся с официальным, его попросту выволакивали из толпы или избивали. В Москве эти попытки подавлялись еще более яростно, чем в Ленинграде; ни тут, ни там никто не оказал никакого сопротивления. Все плакаты оппозиционеров были разорваны в клочья, а им самим было приказано идти вместе со всеми, без всяких знамен и лозунгов и в полном молчании. Стоило в каком-нибудь окне появиться портрету Троцкого, как его тут же с завидной ловкостью стаскивали вниз, а с людьми, жившими в этой квартире, безжалостно расправлялись. Среди избитых оказалась и Наталья.

Троцкий и Каменев выехали на улицы Москвы; на площади Революции Троцкий попытался обратиться к колонне рабочих, направлявшихся к мавзолею Ленина; на него набросились милиционеры и партийные «орангутанги», раздались выстрелы, послышались крики: «Долой Троцкого, долой этого жида и предателя!»

Через семь дней Троцкий и Зиновьев были исключены из партии как контрреволюционеры. Другие лидеры оппозиции (Каменев, Раковский и еще кое-кто) были выброшены из ЦК. Сотни, если не больше, рядовых оппозиционеров, были изгнаны из рядов партии скопом, без разбора.

Превратившись в частное лицо, Троцкий счел благоразумным еще 7 ноября покинуть свою кремлевскую квартиру; это позволило ему избежать унизительного выселения, которое пришлось пережить другим лидерам оппозиции.

Приняв окончательное решение всех их выслать, Сталин постарался сделать это как можно более незаметно: посыпались назначения на «ответственную работу» в провинцию. 12 января 1928 года ОГПУ неожиданно уведомил Троцкого, что в течение ближайших четырех дней он будет выслан на китайскую границу.

Последние дни прошли в лихорадочной деятельности: совещания под занавес, встречи, инструкции, прощания — до самого дня отъезда. В назначенный день напряжение достигло предела. Выезжать предстояло в десять вечера — они ждали допоздна; наконец из ОГПУ. сообщили, что отъезд откладывается еще на двое суток. Были пущены слухи, что это сделано по просьбе самого Троцкого. В назначенный для отъезда вечер Раковский с друзьями, возбужденные до крайности, явились на вокзал, где уже собрались тысячные толпы. Над головами собравшихся поднимался огромный портрет Троцкого, звучали приветствия, люди окружили состав, лезли на подножки вагонов и звали Троцкого — прошел слух, что милиция тайком доставила его в вагон и не позволяет ему проститься со сторонниками. Несколько человек легли на рельсы, чтобы своими телами задержать поезд.

Тогда ОГПУ снова изменил свой план: они заявились на квартиру Троцкого до истечения обещанного двухдневного срока, семнадцатого января. Квартира не охранялась, и они застали там только Троцкого, Наталью, их сыновей, вдову Иоффе и еще одну женщину. Троцкий прибег к тактике, которую часто употреблял и раньше — насильственное сопротивление. Начались переговоры через закрытую дверь; потеряв терпение, сотрудник ОГПУ приказал ее взломать. Это был тот самый чекист, который во время гражданской войны служил личным телохранителем Троцкого; сейчас он совершенно потерял самообладание и кричал: «Товарищ Троцкий, застрелите меня, застрелите меня!» Троцкому пришлось его утешать и чуть ли не приказывать ему действовать согласно инструкции. Троцкий не был даже одет; солдатам пришлось самим снять с него домашние туфли и натянуть ему на ноги сапоги, а когда он отказался идти с ними — взять его на руки и понести вниз по лестнице под крики и вопли домашних и вдовы Иоффе, которых задержали в квартире. Им все же удалось вырваться — атлетически сложенный Сергей применил силу. Седов помчался по лестнице, колотя в каждую дверь с криком: «Они увозят товарища Троцкого!» Дом был заселен высокими партийными чинами; испуганные лица на миг появлялись в дверях и тут же исчезали.

На глазах у всех Троцкого, Наталью и обоих сыновей втолкнули в милицейскую машину, которая вместо Казанского направилась к совершенно другому — опять Ярославскому! — вокзалу. На этот раз — полностью безлюдному.

Троцкий опять отказался идти; агенты ОГПУ попросту вытащили его из машины и снова понесли на руках. Седов пытался обратиться к группе железнодорожников — людей, некогда известных своим революционным пылом: «Смотрите, товарищи! Они увозят товарища Троцкого!» Никто не проронил ни слова.

Наконец их посадили в поезд. В пятидесяти километрах от Москвы вагон прицепили к составу, следовавшему в центральную Азию. Сергею разрешили вернуться в Москву. Троцкий отправлялся в ссылку, сопровождаемый только Натальей, Седовым и небольшим нарядом ОГПУ. Арест был организован так ловко, что впервые в жизни Троцкий, несмотря на его предусмотрительность, оказался без ручки и бумаги. Ему не разрешили взять с собой даже смену белья и самые необходимые вещи, включая лекарства для Натальи, которую трясла лихорадка. Им оставалось только сидеть или лежать на грубых деревянных лавках в своем мрачном, тускло освещенном купе. Но, как вспоминает Наталья, Троцкий был «в хорошем, даже приподнятом настроении. Наконец-то все встало на свои места».

Он все еще был на советской земле, оставался заметным человеком и обращаться с ним приходилось дипломатично. Его поселили в Алма-Ата, где ему предстояло прожить почти год.

Какое-то время Троцкого не беспокоили. Ему наконец прислали все его книги и бумаги. Семье предоставили четырехкомнатную квартиру, разрешили охотиться, даже прислали из Москвы любимую собаку. На первый взгляд жизнь снова могла показаться идиллической. Наталья пишет:

«В июне и июле в маленьком соломенном шалаше в яблоневом саду кипела работа: безостановочно стрекотала пишущая машинка — вещь в этих местах неслыханная; Л.Д. диктовал критические замечания на программу Коминтерна… Наша почта была увесистой — по 10–15 писем в день и множество телеграмм». С апреля по октябрь 1928 года Троцкий отправил из Алма-Ата около 800 политических писем и 550 телеграмм; получил он за это же время 1000 писем и 700 телеграмм. Значительное время поглощала его собственная работа. В сущности, он снова превратился в профессионального литератора, снова стал человеком за письменным столом».

Зато семейные дела доставляли все больше и больше огорчений. Нина тяжело заболела, когда ее мужа арестовали и отправили в ссылку. 9 июня она умерла. Цензура задержала ее последние письма к отцу в течение десяти недель.

Старшая дочь Зинаида собиралась присоединиться к ним в Алма-Ата; ее муж тоже был сослан, а ее здоровье, и без того слабое, было подорвано уходом за Ниной. Она вынуждена была все откладывать и откладывать поездку, пока не стало поздно: Троцкий и Наталья узнали, что она слишком больна, чтобы ехать, и вдобавок ее болезнь оказалась из разряда тех, что называют «нервными». Сергей, однако, ухитрился приехать на каникулы и привез с собой жену и ребенка Седова; они пробыли в Алма-Ата несколько недель.

Осенью цензура, до сих пор довольно снисходительная, повела против Троцкого своего рода психологическую войну — к нему пропускали только огорчительные письма, от тех оппозиционеров, которые решили примириться с партией; его же письма вообще не вручались адресатам. Ходили слухи, что Сталин что-то замышляет. Но Троцкий пока еще не принимал всерьез возможность новой депортации — куда, в самом деле? За кремлевскими стенами варилась какая-то каша.

Расправившись во всеми прочими глашатаями идеи ускоренной индустриализации, Сталин получил теперь возможность объявить эту идею своей. Отбросив за ненадобностью союз с бухаринцами, с их проектами рыночной экономики, он от своего имени провозгласил все оригинальные мысли Троцкого о путях ускорения индустриализации. Этот внезапный переход к программе сокрушительных темпов был ознаменован лозунгами, выброшенными партийной пропагандой к одиннадцатой годовщине переворота: «Опасность справа!», «Ускорим индустриализацию!», «Ударим по кулаку!» Все эти лозунги, когда-то предложенные Троцким в полном административном вакууме, теперь были подкреплены весомой силой сложившегося аппарата и его главного орудия — ОГПУ.

В первый период этого массированного наступления новая программа Сталина была практически точной копией предложений Троцкого; сторонникам Троцкого буквально не к чему было придраться. К тому времени в стране оставалось еще несколько тысяч оппозиционеров, у которых Троцкий пользовался определенным авторитетом. Поскольку Сталин задумал грандиозную программу, частично основанную на известных всем высказываниях Троцкого, дальнейшее пребывание самого Троцкого в стране могло, понятно, привести к затруднениям. Когда же положение в партии стало напряженным, его присутствие стало попросту нетерпимым.

О том, чтобы его убить, тогда еще не могло быть и речи: это слишком резко противоречило бы репутации Сталина, как умеренного и благоразумного политика, да и затруднительно было бы объяснить такое убийство партийной верхушке и сохранившимся еще в партии идеалистам. Посадить его в тюрьму было не лучше — это означало те же затруднения, но без преимуществ совершившегося факта в виде покойника.

В середине декабря высокопоставленный чин ОГПУ вручил Троцкому ультиматум: раз и навсегда прекратить «свою контрреволюционную деятельность» под угрозой «полной изоляции от политической жизни» и «насильственной перемены места жительства». Троцкий ответил длинным — пять машинописных страниц — письмом, адресованным руководителям партии и Коминтерна; в течение месяца все оставалось как было; чин из ОГПУ слонялся по Алма-Ата в ожидании инструкции. Политбюро никак не могло решиться. С резкими возражениями против крайних мер выступили три его члена, особенно Бухарин, с которым во время решающего голосования случилась форменная истерика.

20 января 1929 года Сталину наконец удалось добиться большинства. Из ОГПУ Троцкому вручили уведомление о депортации «со всей территории СССР». Троцкий ответил: «Решение Политбюро, преступное по содержанию и незаконное по форме, было доведено до моего сведения 20 января 1929 года». Троцких посадили в поезд, шедший в центральную Россию; им сообщили, что местом ссылки назначен Стамбул.

В течение двенадцати дней поезд то шел вперед, то возвращался; затем его наконец сняли с главного пути и загнали на какой-то «крохотный вымерший полустанок», по словам Троцкого.

«Здесь он остановился между двумя полосками реденького леса. Шли дни… Лиса проложила вонючий след к самому составу. Раз в день паровоз с одним вагоном отправлялись на ближайшую станцию за едой и газетами. В нашем купе свирепствовал грипп. Мы перечитывали Франса и Ключевского… Мороз достигал пятидесяти трех градусов ниже нуля; кочегары работали непрерывно, чтоб не замерзнуть…»

Наконец поезд полным ходом двинулся на юг. Сергей и жена Седова вернулись в Москву; больше они никогда с депортированными не виделись.

Последний взгляд из окон вагона на Россию — поезд в темноте проходил через Одессу. В одесском порту уже стояли наготове войска; у причала Троцкого ждал пароход под знаменательным названием «Ильич».

Была непроглядная ночь и бушевала метель, когда «Ильич» покидал Одессу. Зима в том году была такая холодная, что Черное море, против всякого обыкновения, частично покрылось льдом; дорогу «Ильичу» прокладывал ледокол.