Глава вторая НА ВОЛЕ

Годы юности Льва совпали с тем периодом, когда пытливая, образованная молодежь увлекалась идеями революции. В 1896 году в стране произошли крупные забастовки; политические платформы множились и всё более отходили друг от друга. Возникло несколько различных точек зрения на революцию. Некоторые из будущих сподвижников молодого Льва, сами в ту пору еще молодые люди — Ленин, Мартов, — находились в тюрьме; вскоре им предстояло быть высланными в Сибирь.

Отец хотел, чтобы сын стал инженером; споры о будущей карьере превратились в нескончаемые перебранки; старый Бронштейн, одинаково ярый враг и отвлеченной математики, и великой революции, руководствовался здравым смыслом и, подобно большинству обеспеченных евреев, был глубоко консервативен.


Как правило, евреи в России тех лет — а они составляли там самую большую еврейскую общину в истории, — были очень далеки от политики. Почти половина из них занималась мелочной торговлей; около 30 % были заняты в ремесле и промышленности; доля осевших на земле была ничтожной.

Но именно этот высокий процент ремесленников и рабочих с их характерной открытостью новым идеям означал, что евреям было суждено впитать эти идеи гораздо раньше, чем какой бы то ни было другой группе в России, — за исключением разве что самой русской интеллигенции с ее многочисленными корнями в аристократии предшествующего поколения. В результате оказалось, что именно еврейские ремесленники и рабочие дали начальный толчок к созданию массовой организации, первой не только в их среде, но и вообще среди русских рабочих и крестьян. По правде говоря, эта большая еврейская революционная организация, получившая название Бунд (Союз еврейских рабочих Польши и Литвы), была любопытным и едва ли не уникальным исключением из всех русских революционных организаций, ибо только среди ее руководителей действительно были хоть какие-то рабочие!

С другой стороны, еврейские интеллигенты и рабочие были, конечно, не типичны для России: большинство русских евреев того времени ощущали более или менее сильную привязанность к традиционному иудаизму.

Разумеется, эта традиция подверглась значительной эрозии за предшествующие десятилетия. Наполеоновские походы распространили идеи французской революции по всей Европе. Впервые за многие столетия в стенах еврейского гетто появились зияющие бреши: евреи Западной Европы стали уходить из гетто, а в Восточной Европе иудаизм, вынужденный — в обстановке еврейской замкнутости — питаться своими собственными соками, начал подвергаться заметному и разрушительному влиянию секулярных тенденций, проникавших с Запада, особенно из среды эмансипированного европейского еврейства.

Среди факторов, разрушавших прежнее еврейское единство, два главных — не считая тех или иных вариантов, связанных с революцией, — были порождены движением Просвещения, направленным на сохранение иудаизма посредством его модернизации, и сионизмом, ставившим своей целью возрождение еврейского государства в Палестине.

Семейству Бронштейнов все эти новые идеи были бесконечно чужды. Старик Бронштейн был обыкновенным землевладельцем, врожденный консерватизм которого лишь усиливался при мысли о том труде, который он вложил, чтобы выбиться в люди.

Лев приезжал в имение каждое лето, а иногда — еще и на Рождество или на Пасху. По мере того как он взрослел, становилось всё более очевидным, что в деревенской жизни он — белая ворона. Семь лет, проведенных со Спенстерами в Одессе, подошли к концу. Ему было шестнадцать с половиной лет.

Отец решил, что было бы благоразумно забрать сына из Одессы совсем и отправить его завершать образование в Николаев, где у Бронштейнов был свой оптовый агент по продаже зерна за границу и где Лев был бы все-таки поближе к дому.

И вот в конце лета 1896 года Лев приехал в Николаев. Он поселился в этом маленьком городке, и вскоре все воспоминания об одесских знакомствах выветрились из его памяти.

В жизни Льва это был критический год. Он снял комнату в доме, где оказалось много социалистически настроенной молодежи. Он был среди них самым молодым. Он с ходу попал в атмосферу жарких политических споров, исходной точкой которых неизменно был социализм в его народнической модификации.

Поначалу Лев был настроен враждебно ко всем этим новым теориям. Первые несколько месяцев он яростно отстаивал «свои собственные идеи», выискивая слабые места в народнических аргументах своих оппонентов.

Для него, прирожденного полемиста, было несомненно самым естественным выступать против любой достаточно обоснованной теории, которая не была его собственным изобретением. «Поначалу я решительно противился обсуждению всяких «социалистических утопий». Он играл роль этакого «разочарованного скептика, который через всё это уже прошел» и теперь выслушивает политические споры со скучающей миной «иронического превосходства».

Знакомая ситуация! Точно так же сопротивлялся святой Павел накануне своего обращения. Наверно, еще более подходящей параллелью может служить первоначальное отвращение молодого Маркса к социалистическим теориям своего времени.

Осенью того же года Лев в последний раз побывал в Яновке. Теперь уже он решительно расходился со своим отцом по всем общим вопросах. Временами между ними наступало краткое примирение, но всякий раз, когда — неизбежно — всплывал вопрос, что Лев собирается делать дальше, разражался очередной скандал. Происходили бурные сцены; все в доме ходили угнетенные, старшая сестра Лиза плакала, семья распадалась на глазах. Из Яновки Лев вернулся в Николаев, где вскоре с головой ушел в нескончаемые споры. На этот раз он быстро подчинился новой среде. Он продолжал посещать школу, где, невзирая на полное равнодушие к учебе, легко и непринужденно утвердил себя первым учеником. Все свободные часы он проводил, однако, в бесконечных беседах с товарищами и прогулках по улицам портового города.

Поздней осенью или в самом начале зимы один из соучеников, чех по национальности, ввел его в своеобразный дискуссионный клуб своего старшего брата.

Франц Швиговский в прошлом был рабочим; теперь он работал для себя в своем саду. Впервые Лев увидел «рабочего, который интересовался газетами, читал по-немецки и мог на равных участвовать в спорах между народниками и марксистами».

В саду Швиговского обсуждалось всё на свете, но преимущественно, конечно, вопросы политические, спектр которых в тогдашней России был неисчерпаем. Швиговский снабжал молодежь запрещенными книжками и заграничными газетами; страстный народник и антимарксист, он был неистощимым кладезем рассказов о Народной воле.

Неудивительно поэтому, что молодежь валом валила в его небольшую хижину в саду, где велись жаркие споры о будущем России: обречена ли она пройти через капитализм или может пойти собственным путем?

В этот семнадцатый год своей жизни Лев последовательно увлекался множеством идей. Он бросился было, очертя голову, в «Логику» Милля, но вынырнул из нее полузадохнувшись, так и не осилив даже половины. Затем он ухватился за Бентама и несколько месяцев был «несокрушимым бентамистом»: утилитаризм казался ему последним словом человеческой мысли.

Он искал «общей теории», какой-то «системы идей». Разумеется, в «системах», которые объясняют «всё», есть много привлекательного. Для подростка, вступающего в мир, вся сложность которого только сейчас начинает ему полностью открываться и, более того, явно приходит в противоречие со стройной конструкцией, вынесенной из школы, потребность в подобной системе может быть поистине мучительной.

Те же, в ком отказ от своей среды сочетается с врожденным предрасположением к абстрактным идеям, в которые они вносят собственные эмоции, особенно легко попадаются на крючок всевозможных «теорий» и особенно жадно стремятся включить свое новообретенное «Я» в рамки законченной интеллектуальной доктрины, которая обеспечит этому «Я» надежную поддержку.

Будучи рационалистом, молодой Лев страстно нуждался в такой доктрине. И в то же время он был враждебен марксизму — именно из-за его чрезмерного доктринерства!

Весь этот год его отношения с семьей только ухудшались. Во время одной из своих деловых поездок в Николаев старик Бронштейн обнаружил, что его сын проводит время, предназначенное для занятий, в разговорах с друзьями. Разыгралась бурная сцена; отец предъявил сыну ультиматум. В результате Лев покинул пансион, за который платил отец, и переселился к Швиговскому, который тем временем перешел в другой сад, побольше, где и дом был большой. Здесь Лев и еще пять других ребят создали коммуну.

Для мальчиков из среднего сословия коммунальная жизнь была волнующим новшеством. У них не было подходящей одежды, не было простыней, они питались похлебками, которые готовили из садовых растений, изредка подбавляя в них дешевое масло. Лев время от времени давал частные уроки; другие члены коммуны зарабатывали кто как мог. Они много читали; вечерние споры в доме были еще более шумными, чем прежде. «Мы носили синие блузы, круглые соломенные шляпы и черные палки. В городе думали, что мы принадлежим к какой-то таинственной секретной организации. Мы жадно и беспорядочно читали, с надеждой смотрели в будущее и были по-своему счастливы».

Тем не менее кое-какие дела постепенно они все-таки делали. Например, когда народнический журнал «Новое слово» был захвачен марксистами и стал первым легальным марксистским изданием в России, Лев не только направил в библиотеку жалобу, но и послал издателям «Русских новостей» гневное протестующее письмо, в котором информировал их, что «вся интеллигенция и рабочие массы возмущены произошедшей переменой». Он даже пытался убедить одного из своих друзей подписаться под этим протестом, на что тот с естественным удивлением возразил: «Какая интеллигенция, какие рабочие массы? У нас в лучшем случае будет три-четыре подписи и среди них — ни одной рабочей!» Лев ответил совершенно невозмутимо: «Ну и что? А мы напишем, что тысячи!»

По инициативе Швиговского молодые коммунары основали общество по распространению «полезных книг среди народа». Средства общества складывались из скудных пожертвований завсегдатаев дискуссий; вся его деятельность, несмотря на полную легальность распространяемой литературы, должна была сохраняться в секрете от полиции. Впрочем, николаевская полиция проявила себя весьма ленивой и столь же малоопытной, как и юные конспираторы.

Насущным вопросом было: среди кого распространять литературу? Для молодых народников из коммуны «народ», естественно, означал крестьянство, большинство русского населения. Но где найти крестьян, которые захотели бы читать брошюры? Или хотя бы вообще умели читать?

Наконец они нашли одного такого. Швиговский, поглощенный делами коммуны, вынужден был нанять себе в помощь садовника и подсобного рабочего. Члены коммуны с жадностью набросились на этих «истинных» представителей народа. И действительно, поскольку они работали в саду, их можно было рассматривать и как крестьян, и как рабочих одновременно, — чем не народ?! Особенно пригодным оказался старший из новых работников: он задавал бесконечные вопросы о методах организации, пропаганды, заговоров, конкретных действий, короче — о революции.

Подростки лезли из кожи вон, чтобы ответить на все вопросы «пролетарствующего крестьянина». Они читали все, что могло бы помочь воспитанию этого будущего революционера. «Революционер», как оказалось впоследствии, одновременно сотрудничал с полицией. Досье, заведенное на молодых бунтовщиков, быстро распухло. Кроме того, «революционер» и сам вел агитацию: вскоре его ученик тоже стал работать на полицию.

Григорий Зив, студент-медик, который повстречался со Львом на рождественских каникулах 1896 года и близко с ним сошелся, вспоминал, что уже в ту пору «дарования и таланты» выделяли его из окружающей среды.

Именно тогда, в нескончаемых спорах в саду, впервые обнаружилось красноречие Льва, его необычайный сарказм и темперамент спорщика. Говоря о его исключительном ораторском даровании и, в особенности, логичности, Зив отмечает, что жизнь в провинциальном городе никак не способствовала приобретению им достаточных знаний, в частности — по социальным вопросам. Тем не менее Лев ухитрялся побеждать в спорах людей, которые знали гораздо больше него. Никогда не затрудняя себя кропотливой работой по изучению фактов, он «всегда был самым страстным спорщиком среди завсегдатаев «салона» и участвовал буквально во всех дискуссиях», так и не прочитав ни одной книги — ни о народничестве, которое он с жаром отстаивал, ни о марксизме, который он с яростью ниспровергал. Блестящая память помогала ему схватывать буквально на лету аргументы своих единомышленников и противников, быстро усваивать то, что он считал необходимым, и затем ошеломлять слушателей искрометными импровизациями: «пробелы в знаниях были надежно прикрыты его несокрушимой логикой».

Лев не удосужился ничего прочитать и по логике, кроме известного эссе Шопенгауэра об искусстве спора. В этом эссе Шопенгауэр излагает правила, ведущие к победе в споре независимо от правоты или ошибочности защищаемой позиции. В своей обычной язвительной и циничной манере он сперва излагает приемы, к которым прибегают спорящие, чтобы выиграть спор, а затем, в конце каждого параграфа, дает свое опровержение их доводов.

Лев нашел книгу восхитительной; эта работа Шопенгауэра, говорит Зив, произвела на него куда большее впечатление, чем множество научных книг.

Макс Истмен, который много встречался с Троцким позднее, подтверждает наблюдения Зива: «Как многие интеллектуально одаренные люди, способные быстро соображать, (он) обладал поразительным умением блефовать. Он мгновенно улавливал ход мысли противника, вплоть до ее окончательных выводов, и победить его с помощью одних только знаний было чрезвычайно трудно».

Хотя в маленьком салоне в саду было полным-полно «диссидентов», среди них не было ни одного марксиста, — не считая Александры Соколовской. Она была здесь самой старшей, «лет на десять старше Льва», и ее уже предупредили о возможном сопернике и его опасных талантах — находчивости, красноречии и, особенно, способности к язвительным и разящим контратакам.

Самому Льву марксизм с его претензией на научность и логичность казался в то время чудовищно скучным; его неудержимо привлекало народничество с его романтическим ореолом вокруг героев-заговорщиков с их бомбами и динамитом.

За отсутствием другой компании Александра ринулась в водоворот юношеских дискуссий в саду. Почти в одиночку — если не считать Зива, который помогал ей во время каникул, — она отстаивала марксизм от нападок этой своры юнцов-народников. С течением времени стало очевидным, что самоуверенность Льва сильно пошатнулась в ходе этих споров. Его хладнокровие было скорее всего только кажущимся, тем более что он, по-видимому, не смог устоять против женских чар Александры Соколовской.

Вскоре Лев предпринял свою первую серьезную «акцию». В своих воспоминаниях Троцкий так рассказывает об этом:

«Мы шли по улице вместе с младшим членом коммуны Гришей Соколовским, юношей моего возраста.

— Пора и нам начинать, в конце концов, — сказал я.

— Пора, — согласился Соколовский. — Но как?

— Вот именно — как? Мы должны идти к рабочим. Не ждать, не спрашивать, а идти к рабочим и начинать.

— Я уверен, что это можно сделать, — сказал Соколовский. — У меня тут на бульваре есть знакомый сторож, он увлекается Библией. Я поищу его.

И пошел искать».

Сектант, которого он искал, куда-то переехал, но Соколовского направили к другому сектанту, а тот, в свою очередь, свел его со своими единомышленниками. В конце концов Соколовский за один день познакомился с целой группой рабочих, — и все благодаря человеку, которого так никогда и не встретил! Он вернулся ко Льву «с сияющими глазами: это настоящие люди!»

Прибежав в сад, они поделились с другими своей потрясающей новостью: установлен контакт с рабочими!

На следующий день пять или шесть рабочих встретились с юношами в трактире. Электрик Мухин, позднее сыгравший заметную роль в новой жизни молодого Бронштейна, излагал свои взгляды, пользуясь тем, что за оглушительным шумом музыкального автомата посторонние ничего не могли услышать.

Религиозное сектантство издавна было признанной формой протеста в России (как правило — весьма умеренного). Эта оппозиция существующему порядку вещей приводила к выходу за рамки окостеневшей официальной религии, была «возвратом к первохристианству» с его простотой и высокой нравственностью. Этот русский вариант протестантизма давал молодым «смутьянам» достаточную опору для развертывания широкой пропагандистской кампании. Что с того, что сектанты набожны, — зато они настоящие рабочие!

Одно из затруднений состояло в том, что диссидентство этих людей не имело ничего общего с «социальными условиями»; оно было скорее протестом против условий человеческого существования вообще; они стремились к просвещению, к подлинному знанию, к подлинной справедливости. Они увлекали еврейских школьников грандиозностью своей мечты — а почему бы, действительно, не реформировать человеческое общество вообще?!

Семья Соколовских, состоявшая из четырех молодых людей, возглавляемых «ветераном марксизма» Александрой, составляла самую большую боевую единицу; юный Бронштейн был движущей силой всей затеи. Благодаря его активности дело шло полным ходом, и когда Зив приехал в Николаев, Лев — под величайшим секретом — обратился к нему с предложением вступить в «рабочий союз», который он, Лев, намеревается создать. Он даже придумал для него название: Южно-русский рабочий союз.

Молодые руководители — младший Соколовский, Александра, несколько коммунаров, Зив — настолько сблизились на этом общем деле, что стали называть друг друга на «ты»; желая наглядно удостоверить свою дружбу, они пошли на прямое нарушение элементарных правил конспирации и сфотографировались на общую фотокарточку (позднее это привело их всех в тюрьму по общему делу).

В этой тесной маленькой группе, поглощенной работой, в которую молодой Бронштейн окунулся со всей своей кипучей энергией, уже не оставалось и следа бывшего народничества.

Зив убежден, что и тогда и даже позднее Лев не разрабатывал никаких «планов революции»; он был слишком поглощен своей собственной ролью в ней. Зив считал, что именно этот нарциссов комплекс избавлял Льва от серьезных размышлений о разительном противоречии между его теоретическими взглядами и характером практической деятельности, позволял ему оставаться народником в теории и действовать — организуя рабочих — по-марксистски на практике.

Дела новой организации, по мнению ее юных руководителей, шли столь успешно, что все они, а в особенности Бронштейн, стали вскорости мечтать о расширении своей активности. Лев установил контакты с подпольем в Одессе и некоторых других южнорусских городах; во многих местах возникли небольшие социал-демократические группы. Каждую неделю он отправлялся ночным пароходом в Одессу, где проводил целый день, а затем — опять ночным рейсом — возвращался обратно. Он познакомился с подпольщиком — ветераном нелегальных типографий — и время от времени раздобывал запрещенную литературу, которая печаталась на Западе и тайком доставлялась в Россию.

Учитывая его врожденный дилетантизм, позднее отмеченный им самим в воспоминаниях, это было незаурядным достижением. Ему ведь было тогда всего семнадцать с половиной лет.

Южнорусский рабочий союз, этот гибрид из христианствующих сектантов и новообращенных марксиствующих юнцов, не ставил перед собой задачу свержения существующего строя. Его целью было повышение нравственного и культурного уровня жизни рабочего класса. На тайных сборищах в лесу юные руководители выступали перед слушателями с небольшими лекциями, декламировали стихи, пели песни, зачастую собственного творчества. Читали вслух и «Коммунистический манифест» по безнадежно стершейся мимеографической копии: это была «самая опасная» нелегальщина.

Эти встречи удивительно напоминают собрания, описанные Энгельсом за поколение до того, когда он с Моисеем Гессом распространяли «коммунизм», играя на арфах и декламируя Шелли.

Типографские навыки, приобретенные Львом в доме двоюродного брата, тоже пошли в дело. Он изготовил гектограф; он сам придал каждой литере печатного текста такую форму, чтобы полуграмотным читателям было легче читать; изготовление одной страницы занимало у него два часа. Он делал до двухсот розовато-лиловых оттисков, намного превосходивших по качеству другие нелегальные издания, плохо отпечатанные и зачастую совершенно «слепые».

Хотя организация, созданная молодым Бронштейном, была любительской, в своих рамках она имела значительные достижения. Его маленькие, изящно изданные листовки производили неплохое впечатление; их стиль отличался лаконичным красноречием. Они казались написанными со знанием дела, так что у общественности — равно как и у полиции, — возникало ощущение серьезности всей затеи.

Организация росла и численно: она уже насчитывала свыше двухсот членов. Некоторые листовки Бронштейна, изобличавшие тяготы фабричного труда, даже заставили местную полицию предпринять определенные меры против злоупотреблений на фабриках. Лев был в восторге.

Успех собственного начинания побудил его затеять выпуск настоящей газеты, тоже на гектографе, — предприятие, требовавшее еще более отчаянных усилий, чем те, которые он приложил к выпуску листовок. Он не только сам писал большую часть текста, но еще и очень изобретательно комбинировал материал, который раздобывал в библиотеках. В результате его газета «Наш путь» приобрела не по масштабу серьезный характер.

В свои семнадцать с половиной лет он создал организационные, идеологические и пропагандистские рамки для деятельности большой группы сектантов, которые, в свою очередь, заражали молодых идеалистов своим простодушным энтузиазмом. Пробуждение масс «воодушевляло интеллигенцию», как говаривал Троцкий в зрелости.

За всякий успех приходится платить. Полиция, настроенная поначалу довольно скептически, постепенно заинтересовалась всерьез. В маленькую организацию стали засылать провокаторов — весьма эффективный способ борьбы с любой нелегальной организацией. Для организации Льва оказалось достаточно одного провокатора. Плотник, который прославился в кружке фразой о «великом пророке Марксе», был очень быстро завербован полицией и стал регулярно доставлять ей нужные сведения. Менее чем через год, как раз к тому времени, когда вышел в свет третий номер «Нашего пути», полиция уже была готова к ликвидации группы.

В январе 1898 года Лев направлялся с пакетом нелегальных материалов к Швиговскому; их арестовали вместе. В общей сложности было арестовано около двухсот человек. Суда не было; все было решено полицейским начальством.

Пребывание в тюрьме раз и навсегда разрешило всякие сомнения относительно будущей карьеры Льва: не математика и не инженерное дело, а — революция.

В тюремном заключении он не видел ничего унизительного. Напротив, ощущение близости к истории, уже посетившее его во времена увлечения народничеством, теперь усилилось: он прошел главный обряд посвящения. Разве можно было стать участником движения, не побывав в тюрьме?! Он получил пропуск в бессмертие.

Родители имели на этот счет иное мнение и упорно держались его вплоть до того момента, когда — несколькими годами позже — их сын стал знаменитым революционером и они утратили всякую надежду увидеть его уважаемым членом общества. А для него они стали с того времени просто источником средств к существованию. Лев, с его странной отчужденностью или равнодушием ко всем, кто не был непосредственно связан с ним общим Делом, вообще не думал о них. Долгие годы, преследуемый нуждой, он попросту позволял им снабжать себя тем, что ему было необходимо — деньгами, одеждой, бельем, — ни на йоту не меняя своего к ним отношения.

В николаевской тюрьме Лев провел несколько недель. Затем его перевели в Херсон. Здесь его поместили в одиночку. Он провел в ней три ужасных месяца. Не давали ни мыла, ни воды для мытья, ни смены белья; блохи кусали нещадно; кусок хлеба и жалкая похлебка составляли весь дневной рацион. Еще более угнетало его отсутствие книг и письменных принадлежностей. Наконец его перевели из примитивной херсонской тюрьмы в великолепную тюрьму в Одессе, построенную «по последнему слову техники».

Хотя в Одессе его тоже держали в одиночке, здесь у него появилось большое общество. Заключенные постоянно перестукивались с помощью традиционного шифра. В здешней тюрьме царские власти соблюдали права политических: ко Льву относились вполне гуманно и позволили пользоваться тюремной библиотекой.

Здесь, в одесской одиночке, Лев пережил минуту озарения — он окончательно уверовал в марксизм. По тюремному «телеграфу» он сообщил об этом одному из братьев Александры, тот передал Зиву, тот — Швиговскому. Швиговский рассердился; Александра, услышав новость, пришла в восторг.

В этой революционной среде приход к марксизму был равносилен религиозному обращению. Быть марксистом означало вести определенный образ жизни: читать, изучать и обсуждать определенные книги и не читать, не изучать, не обсуждать другие; дружить с одними людьми и не дружить с другими и, сверх всего, придерживаться определенного мировоззрения, занимать определенную позицию. Быть марксистом в среде, где каждый придерживался той или иной политической ориентации, было равносильно принадлежности к определенной секте, определенному кругу лиц, за пределами которого находилась всякая «мелкобуржуазная филистерская шушера».

Обращение имело свои неизбежные последствия: Лев изменился настолько радикально, что стал таким же фанатичным марксистом, каким был прежде фанатичным народником.

Ольга и Спенстеры передали ему несколько основополагающих книг; он прочел знаменитую работу Плеханова «О развитии монистического взгляда на историю», несколько эссе по историческому материализму пера итальянского марксиста Лабриола и дарвиновские «Происхождение видов» и «Автобиографию». Дарвин произвел на него такое же неизгладимое впечатление, как когда-то на Маркса.


В образцовой одесской тюрьме Лев впервые занялся оригинальным сочинительством. В его теоретическом невежестве Лабриола показался ему блестящим мыслителем; он решил заняться вопросом о масонах, чтобы на этом углубить свои представления об историческом материализме.

Он начал с истории масонов и заполнил добрую тысячу листков тем микроскопическим почерком, который в подполье использовали для записи важных сообщений. Закончив очередной раздел, он снова переписывал его — на этот раз на листочках тонкой бумаги — и передавал другим заключенным, оставляя в спичечном коробке в уборной, куда заключенных выводили по одному в порядке строгой очередности. (Оригиналы этих записей, увезенные им позднее в ссылку, к его сожалению, там и пропали.)

Здесь небезынтересно будет опять привести мнение Зива о влиянии марксизма на формирование взглядов молодого Троцкого. Зив довольно скептически отзывался о глубине его познаний. Будучи убежден в научности марксизма, Зив полагал, что бесстрастный марксистский анализ социально-экономических сил, движущих общество в том или ином направлении, был совершенно чужд характеру Троцкого, поглощенного не столько размышлениями о социальной эволюции, сколько мыслями о своей роли в данной исторической ситуации. Теперь, познакомившись с рукописью, Зив был поражен отточенностью марксистской фразеологии молодого Бронштейна: когда он успел так начитаться? Откуда у него это все? На самом деле — ниоткуда: он просто впитал это из воздуха, и сразу, без перехода, пришел к марксистской зрелости.

Зив дает любопытное описание восемнадцатилетнего Бронштейна.

Он говорит, что главной целью его жизни было попросту всегда и во всем быть первым; все прочие стороны его характера были не более чем орудиями для достижения этой цели. Но поскольку он полностью принял идею революции, то не видел противоречия между Делом и своим «Я»: все, что могло послужить Делу, служило одновременно утверждению его «Я».

Вот почему его родители были так же чужды ему, как миллионы прочих буржуа и нереволюционеров. Для пользы Дела их можно было эксплуатировать как угодно. Позже, когда он уже приобрел известную материальную независимость, его дочери от первого брака все равно продолжали жить с его родителями. Это освобождало Троцкого от семейных тягот, — и он мог полностью посвятить себя Делу.

Зив считал, что Бронштейн страдает гипертрофированным самомнением, болезненным тщеславием, которое отражает его беспредельный эгоцентризм. Он отметил также крайнюю экстравагантность его речи и поведения и склонность к определенной педантичности («логике», как он ее определял), выражавшейся в его изящном аккуратном почерке.

Со Львом иногда случались обмороки. Позднее это стало широко известно; иногда он терял сознание во время публичных выступлений. Знакомые объясняли это сердечным заболеванием, хотя на внешний взгляд Бронштейн выглядел исключительно здоровым молодым человеком и силы его казались неисчерпаемыми.

Его вторая жена рассказывала, что «накануне ответственных выступлений его нервное напряжение зачастую давало себя знать в виде физических недомоганий».

Лев Дейч, известный революционер и один из основателей группы «Освобождение труда», который позже покровительствовал молодому Бронштейну, рассказывал Зиву, с которым много лет спустя познакомился в Нью-Йорке, что обмороки Бронштейна имеют эпилептический характер. Зив, будучи врачом, выражает свое согласие с этим диагнозом.

Однако сам Троцкий отрицает это объяснение. «Я унаследовал от матери предрасположение к обморокам в случае сильной боли или недомогания».

Лев оставался в одесской тюрьме до ноября 1899 года. Затем ему сообщили приговор — четыре года ссылки в Восточной Сибири. Такой же срок получили братья Соколовские и Александра; Зив получил три года.

Узники были отправлены в пересыльную тюрьму в Москву, откуда им предстояло направиться к месту ссылки, как только их наберется достаточно, чтобы снарядить специальный конвой.

Однообразие одиночного заключения сменилось суматошной подготовкой к предстоящему отъезду. По царским законам жены и невесты пользовались особыми льготами при посещениях; было поэтому вполне естественно, что перед отъездом многие женились — всерьез или фиктивно.

Бронштейн сделал предложение Александре. Церемония была проведена раввином там же, в Московской тюрьме.

В мае 1900 года, после двух лет заключения, Лев и Александра направились по этапу в Сибирь — через Иркутск, затем на арестантских баржах вниз по реке Лене до селения Усть-Кут, насчитывавшего меньше сотни дворов.

Условия жизни были довольно суровыми. И все же ссылка чем-то напоминала каникулы. Делать было совершенно нечего — оставалось читать, разговаривать да встречаться с другими ссыльными — в основном тоже революционерами. Вскоре Александра родила первого ребенка, затем второго.

Ссыльные постоянно встречались друг с другом; переписка ничем не ограничивалась; при желании можно было легко добиться перевода из одного места в другое; вообще их жизнь была сносной, даже приемлемой. Кому нравилось, мог охотиться, уходить в походы, бродить по окрестностям.

Общество ссыльных разделялось на четко обособленные группы. Элиту составляли старые народники, которых сплотила их долгая ссылка. Более молодые марксисты держались своим кружком. Вынужденная житейская близость порой порождала сложные, напряженные личные отношения. Многие кончали жизнь самоубийством на романтической почве. Некоторые из ссыльных растворялись в массе местного населения, особенно в городах; многие становились алкоголиками. Бронштейн быстро понял, что «только напряженный интеллектуальный труд может спасти человека».

Еще на пути в Усть-Кут, в Иркутске, он познакомился с издателем тамошней газеты «Восточный вестник», который предложил ему первый в жизни настоящий контракт. Как это часто бывало, газета, начавшаяся как орган народников, постепенно попала под влияние марксистов; Бронштейн стал одним из ее самых плодовитых авторов. Обосновавшись в Усть-Куте, он немедленно начал высылать свои корреспонденции, которые вскоре принесли ему широкую известность.


Одной из его забот был выбор псевдонима; в конце концов он выбрал довольно экстравагантное словосочетание: «Антид Ото». Сам Троцкий объяснял свой выбор тем, что это было первое выражение, на которое он наткнулся, листая в поисках псевдонима итальянский словарь. Он «хотел впрыснуть марксово «противоядие» («антидот») в легальную прессу».

Зив иронически комментирует этот выбор: конечно же, Бронштейн не мог, как Ленин или Мартов, выбрать простой, невзрачный псевдоним и уж тем более ему не пришло бы в голову пользоваться своим настоящим именем, — хотя в его тогдашней среде это было бы тоже уникальным поступком. Но собственное имя привлекало бы внимание к его еврейскому происхождению, которое, по мнению Зива, всегда тяготило его.

Троцкий был одним из немногих революционеров, писательское дарование которых было настолько велико, что позволяло им писать и не на политические темы. Он всегда мог заработать на жизнь статьями и обзорами такого рода, которые при всех их марксистских исходных пунктах были достаточно общими, чтобы заинтересовать любого читателя.


Вскоре Бронштейны переехали в другую, более крупную колонию — Верхоленск. Здесь среди ссыльных ширилось ощущение приближающейся бури; приходили вести, что социал-демократические организации возникают уже и в Сибири — в частности на Транссибирской железнодорожной магистрали. В дополнение к своим прежним общим статьям Бронштейн начал писать прокламации и листовки.

Летом 1902 года начали прибывать книжные посылки. В переплетах книг были спрятаны самые свежие образчики заграничных революционных публикаций, напечатанные на сверхтонкой бумаге. Ссыльные узнали, что за границей началось издание марксистской газеты «Искра». Ее целью, как писал позже Троцкий, было «создание централизованной организации профессиональных революционеров, связанных железной дисциплиной действия».

Пошла волна побегов. Люди были так возбуждены перспективой непосредственного действия, что приходилось тянуть жребий, чтобы определить, кому раньше бежать из ссылки. Симпатизирующие «политикам» крестьяне помогли им выбираться из Сибири на лодках, в санях и на телегах. Шансов попасться было довольно мало: полиция была редко рассеяна по бескрайним просторам Сибири. Главной опасностью в пути были реки и мороз.

Идиллический перерыв подходил к концу. Сочинять все новые статьи и прокламации казалось уже бессмысленным; пришло время бежать.

Хотя у них было теперь уже двое маленьких детей — младшей было всего четыре месяца — и ясно было, что Александре придется тяжело одной, она сказала, как утверждает Троцкий: «Ты должен». Он вспоминает, что это она «пресекла все его сомнения».

Наступила его очередь: спрятавшись под соломой в крестьянской телеге, он выехал из поселка вместе с еще одним ссыльным. Александра выполнила свою часть плана: в течение нескольких дней она укладывала в постель чучело; полицейский надзиратель с сочувствием выслушивал ее рассказ…

Свою разлуку с Александрой он описывает с характерной для него лаконичностью:

«В течение первых дней моего побега она успешно скрывала мое отсутствие от полиции. Из-за границы мне трудно было переписываться с ней. Затем я был сослан вторично. Позднее мы встречались лишь эпизодически. Жизнь разделила нас, но мы сохранили нерушимыми нашу интеллектуальную близость и нашу дружбу».


Бронштейн вынырнул из ссылки совершенно иным человеком: он выглядел теперь весьма почетным членом общества. Од сел в попутный поезд, подмышкой у него была «Иллиада» в русском переводе, а в кармане — чистенький паспорт на имя Троцкого, которое, как он утверждал, было выбрано им случайно, но отныне приклеилось к нему на всю жизнь. Он никогда не упоминал, что эта фамилия принадлежала внушавшему ему трепет надзирателю одесской тюрьмы. Зив считает, что, если это совпадение и было случайным, побег все равно послужил Бронштейну поводом еще немного замаскировать свое еврейское происхождение выбором нейтрального псевдонима.

Прибыв в Самару, Троцкий связался с местным подпольщиком, инженером и другом Ленина, который был тогда главным агентом «Искры» в России и был известен под псевдонимом Клер (Кржижановский).

Беглеца сразу же запрягли в работу. Клер дал ему кличку Перо — дань уважения к его журналистским успехам в Сибири — и отправил в поездку по трем городам, чтобы установить контакт с тамошними революционерами; некоторые из них уже были сторонниками «искровской группы», других предстояло завербовать. Результаты поездки были более чем средними: «Связи на юге были очень слабыми, харьковский адрес оказался неверным, в Полтаве я столкнулся с местным патриотизмом».

Между тем Ленин, которому Клер горячо рекомендовал Перо, убеждал Троцкого выехать за границу. По словам Клера, Перо был «настоящий молодой орел» — и стопроцентный искровец. Ленин уговаривал Перо эмигрировать на Запад и писать для «Искры».

Клер раздобыл деньги, документы и адреса, необходимые для перехода австрийской границы. Все обошлось удивительно легко. Единственная трудность состояла в том, что, добравшись до Вены, Троцкий оказался без копейки денег, — он растратил все, что ему дал Клер.

Хотя Троцкому было всего двадцать два года, он уже считал себя представителем русских революционеров. Он полагал само собой разумеющимся, что марксистские лидеры массовых партий континента так же жаждут встречи с ним, как он жаждал встречи с ними. Поэтому он счел вполне нормальным разбудить Виктора Адлера, самого блестящего журналиста австрийской социал-демократической партии, в совершенно неподходящий утренний воскресный час. Адлер — которого Троцкий позднее обвинял в мелкобуржуазной пассивности, — принял его очень тепло и помог добраться до следующего пункта назначения — Цюриха, где Троцкий разбудил очередного товарища в три часа пополуночи, — ему не хватило денег расплатиться с извозчиком, а ждать до утра он не хотел.

К тому времени, как он добрался до Лондона, за ним уже прочно установилась репутация ранней пташки. Ленина он тоже разбудил. Во всяком случае Крупская, услышав громкий троекратный стук в двери, спустилась вниз, опасаясь, что ранний гость разбудит весь дом.

«Перо!» — воскликнула она и побежала расплачиваться с извозчиком.

Загрузка...