Троцкий

Глава двенадцатая АГОНИЯ

Как только нацисты пришли к власти, Седов был вынужден скрыться и затем бежать во Францию.

К середине июля 1933 г. Троцкого наконец впустили во Францию, правда, виза, которую он получил, была с ограничениями: ему разрешалось жить на юге Франции при условии, что он будет сохранять инкогнито, находиться под наблюдением полиции и никогда не будет приезжать в Париж.

Он отплыл в Марсель на пароходе вместе с Натальей, Яном ван Хейнуртом, еще двумя секретарями и своим американским последователем Максом Шахтманом. Репортерам было сказано, что Троцкие нуждаются в медицинском наблюдении. Тем не менее мировая печать высказала свои обычные предположения по поводу истинных причин его отъезда.

Стараясь избежать журналистов, они добрались до Касси, расположенного недалеко от Марселя; здесь французский офицер службы безопасности вручил Троцкому документ об отмене полицейского приказа 1916 г. Троцкий развеселился: «Давно я не получал никакого официального документа с таким удовольствием».

Он все время жил в напряжении, вызванном множеством посетителей — вход к нему был свободный. За первые два месяца с небольшим он принял на вилле около пятидесяти визитеров: своих сторонников, а также известных деятелей европейского левого движения. Среди них были будущие знаменитости, такие, как Поль Анри Спаак и Андре Мальро.

Большую часть времени Троцкий был занят подготовкой конференции, которая должна была состояться в конце августа в Париже. Там он намеревался основать новый Интернационал. Хотя сам он не мог присутствовать на этой конференции, тем не менее, готовясь к ней, разрабатывая резолюции и тезисы, он был активнее, чем когда-либо.

В создании нового Интернационала были заинтересованы различные небольшие группы, однако они мало что делали, чтобы эту идею осуществить. Троцкому не удавалось убедить тех, кто должен был присутствовать в августе на парижской конференции, что им следует провозгласить создание Четвертого Интернационала. Даже те, кто был с ним принципиально согласен, предпочитали пока ограничиться созданием подготовительной комиссии. Троцкий старался сохранять хорошую мину при плохой игре, заявляя, что конференция, какой бы слабой она ни оказалась вначале, может сыграть такую же роль, как знаменитая Циммервальдская конференция, на которой большевики порвали со Вторым Интернационалом.

Среди близких он, однако, не скрывал, что удручен более, чем когда-либо. Наталья уехала в Париж, чтобы посетить врачей; его письма к ней, очень личные, чрезвычайно мрачны; тяжелое настроение становилось еще хуже из-за общего состояния здоровья, которое все больше и больше давало себя знать: он чувствовал, что слабеет. В одном из писем Наталье он рассказывает, что проснулся среди ночи и звал ее «как покинутый ребенок… Разве Гете не говорит, что старость настигает неожиданно и застает нас детьми?»

Наталья старалась его утешить: «Ты так грустен… Ты никогда не был таким… Я буквально вижу, какой ты бледный, усталый, печальный — это страшно угнетает меня».

Вскоре дела пошли на поправку, и к концу октября 1933 г. он уже снова впрягся в работу.

Они жили возле Барбизона, в часе езды от Парижа. Дом Троцкого был расположен в укромном месте, в уединенном маленьком парке и охранялся сторожами и собаками. Посыльные сновали в Париж и обратно к его последователям; зимой он несколько раз в сопровождении охраны тайком навестил столицу.

Он работал в это время главным образом над «Жизнью Ленина»; занимался ранними годами его жизни, обстановкой в его семье, изучал 1870–1880 годы, т. е. период жизни России, как раз предшествующий его рождению. Все это составило ту единственную часть книги, которую он закончил.

Его образование изобиловало пробелами, и сейчас ему пришлось одолеть огромный философский материал. Ленин во всем исходил непосредственно из Маркса, а Маркс все-таки был философом.

Организационные перспективы были устойчиво мрачными. Число его сторонников — не говоря уже о последователях! — оставалось жалким: во Франции (а Франция была единственно возможным центром) общее число его сторонников, объединенных в различные группки, насчитывало не больше сотни. Тираж официального органа «Верите» составлял менее 3000.

Что же касается революционного духа его сторонников, то с этим дело обстояло еще более удручающе; спустя два года (в 1936 году) Троцкий писал одному из своих приверженцев: «Я бывал в их домах и почувствовал запах их мелкобуржуазной жизни — мое чутье меня не обмануло».

Вскоре у Троцкого испортились отношения с самыми выдающимися его последователями: Альфред Розмер, человек преданный ему, тем не менее не виделся с ним в течение тех двух лет, которые Троцкий провел во Франции, Молинье Троцкий считал «политически безответственным», другого своего сторонника, Пьера Навиля — «надменным» и «лишенным революционного духа».

Надежды Троцкого организовать своих последователей в новый Интернационал постепенно рушились: учитывая неустойчивость французской политической жизни, его маленькому замкнутому кружку более чем когда-либо необходимо было укорениться в каком-либо массовом движении.

Поскольку коммунистическая партия была настроена против Троцкого, единственными возможными союзниками казались французские социалисты. Троцкий рекомендовал своим кружкам присоединиться к ним; но, разумеется, не для обращения в «реформистскую» веру, а для того, чтобы нести «в массы» революционную программу.

Так как французская социалистическая партия была организована как свободная конфедерация, такое присоединение было вполне осуществимо. Живая интеллектуальная атмосфера внутри социалистической партии была совершенно свободна от конформизма, характерного для партий, входящих в Коминтерн; поэтому вполне можно было предположить, что сторонники Троцкого смогут даже найти у социалистов какую-то поддержку своей идее Четвертого Интернационала.

Его рекомендация 30-х годов присоединиться к социалистам обсуждалась среди маленьких групп, еще остававшихся верными идее Четвертого Интернационала даже 30 лет спустя (на их жаргоне это присоединение называлось энтризмом).

Конечно, это было отступление, хотя и непризнанное, к более старой тактике агитации изнутри, которой Троцкий так не хотел поддаваться. Первоначальный план создания нового Интернационала, который мог бы привлечь авангард пролетариата, был молчаливо оставлен: остаткам кружков, которые группировались, в сущности, только вокруг имени Троцкого и его работ, теперь рекомендовалось вернуться в массовые организации и использовать их как отправной пункт для дальнейшей работы.

Это оказалось ничуть не более успешным, чем попытка основать новый Интернационал.

Не прошло и полугода с тех пор, как Троцкий поселился в лесу Фонтенбло, как его инкогнито случайно было раскрыто. Один из посыльных, немецкий беженец, нарушил дорожные правила и был задержан местной полицией; от него полиция узнала о Троцком.

Фашисты и консерваторы, с одной стороны, и коммунисты, с другой, подняли страшный шум по поводу пребывания Троцкого во Франции — для тех и других он был архипреступник; разумеется, по прямо противоположным причинам. Вдобавок нацисты распространили слух, что он прибыл во Францию для организации восстания.

Возмущение было так велико, что правительство вынуждено было выдворить Троцкого немедленно; правда, некоторое время распоряжение о высылке оставалось только на бумаге, поскольку возникла проблема: какая страна примет Троцкого?

Ему пришлось удирать самым унизительным образом. В середине апреля, через несколько дней после того, как его инкогнито было раскрыто, ему было приказано немедленно выехать из Барбизона. Боясь, и не без основания, нападения фашистов или коммунистов, он сбрил свою знаменитую эспаньолку, замаскировался как только мог и украдкой уехал в Париж; там сын устроил его на каком-то студенческом чердаке. Это решало проблему лишь на короткое время; через несколько дней он вместе с братом Молинье и своим главным секретарем ван Хейнуртом уехал на юг.

Следующие четырнадцать месяцев Троцкий скитался, как цыган; лишь иногда он задерживался в какой-нибудь отдаленной альпийской деревне. Он не мог останавливаться в одном месте более, чем на несколько дней. Однако скрываться и в самом деле было невозможно — местная пресса рассматривала его появление, как большую сенсацию.

Разумеется, Троцкий теперь работал меньше. О продолжении работы над «Жизнью Ленина» не могло быть и речи: вместо этого он писал памфлет о французской политике. К французской политике он, как и многие поколения русских интеллигентов, всегда питал определенную слабость.

Этот памфлет («Где ты, Франция?») был, к сожалению, построен по точному подобию его анализа политической ситуации в Германии; поскольку обстановка во Франции была совершенно иной, этот памфлет, несмотря на характерный для Троцкого блеск, с точки зрения анализа ситуации был неудачен. Взгляд Троцкого на Народный фронт, который с 1935 г. до гитлеровско-сталинского пакта в 1939 г. определял политику левых, был глубоко пессимистическим. «Реформистские иллюзии» Народного фронта, разоружив авангард рабочего класса, вымостят дорогу фашизму — таков был основной отправной пункт Троцкого, и он оказался несостоятельным: Франция ни тогда, ни потом не приняла фашизм.

До конца 1932 г. Троцкий еще поддерживал случайные контакты со своими сторонниками в Советском Союзе. Из тюрем, лагерей и других мест заключения на странных обрывках бумаги он получал послания, тайно переправленные ему самыми хитроумными способами, — тут были и выражения разногласий, и личные записки; эта корреспонденция, сохранившаяся в архиве Троцкого, свидетельствует о мучительных страданиях и — одновременно — об оптимизме. Но еще прежде, чем Троцкий оказался на Западе, эта связь полностью прервалась.

Таким образом, к 1933 г., когда он приехал во Францию, никаких связей с Советским Союзом уже не существовало; в феврале 1934 г., когда Троцкий еще жил недалеко от Фонтенбло, это его абсолютное одиночество получило символическое воплощение в капитуляции в СССР Христо Раковского, одного из самых стойких его сторонников, с которым он был ближе, чем с кем-либо из своих помощников.

Раковский долго и стойко противостоял все возрастающему давлению сталинской машины; почти в каждом номере «Бюллетеня» Троцкий уделял ему место.

В «Дневнике» Троцкий отметил это событие:

«Раковский действительно был моей последней связью со старым поколением революционеров… Сейчас не осталось никого. Теперь еще очень долго я не смогу ни обменяться идеями, ни обсудить спорные вопросы с кем-то еще. Я вынужден вести диалог с газетами или через газеты с событиями и мнениями.

Но я думаю, что та работа, которой я занят сегодня, несмотря на ее фрагментарность и неполноту, это самая важная работа, которую я делал в жизни — более важная, чем 1917 г., более важная, чем период гражданской войны или любая другая.

Я не могу считать, что моя работа была когда-либо совершенно незаменимой, даже в период с 1917 по 1921 год. Но нынешнее мое дело не может сделать никто, я «незаменим» — в полном смысле этого слова. В этом заявлении нет ни малейшего высокомерия. Крах двух Интернационалов породил проблему, которую не в состоянии разрешить ни один из лидеров этих Интернационалов. Превратности моей личной судьбы поставили меня лицом к лицу с этой проблемой и дали мне необходимый опыт, чтобы разобраться в ней. Сейчас нет никого, кроме меня, кто бы мог исполнить эту миссию — вооружить новое поколение революционным методом независимо от участия в этой работе лидеров Второго и Третьего Интернационалов. Но я совершенно согласен с Лениным (а точнее с Тургеневым), что нет более тяжелого порока, чем быть старше пятидесяти пяти. Чтобы обеспечить преемственность, мне нужно, по крайней мере, еще пять лет непрерывной работы».

Хотя Троцкий еще прожил более пяти лет, необходимых, как он говорил, чтобы обеспечить преемственность, эта его работа не была завершена. Его жизни предстояло радикально измениться.

В 1933—34 годах казалось, что в Кремле по отношению к оппозиционерам установилось примирительное настроение. Партия пыталась замести следы массового убийства крестьян во время коллективизации.

Но это примирение оказалось иллюзорным: у Сталина были совсем другие планы.

1 декабря 1934 было объявлено, что убит глава ленинградской партийной организации и член Политбюро Сергей Киров. Убийство Кирова ознаменовало начало нового периода в советской истории: оно открыло также заключительный период жизни Троцкого.

В течение нескольких недель после убийства в советской прессе было опубликовано множество противоречащих друг другу сообщений о произошедшем.

По одной версии, убийца — бывший коммунист, некий Николаев, — был нанят белогвардейцами-террористами через иностранного консула, действовавшего в качестве посредника и получившего деньги от Троцкого. Было объявлено, что 104 белогвардейца расстреляны. Затем сообщили, что Николаев действовал по заданию Зиновьева и Каменева — в этой версии о казни белогвардейцев совсем не упоминалось. После этого пресса сообщила, что Николаев и еще 14 человек — все молодые коммунисты — расстреляны; Зиновьев и Каменев были снова — в третий раз — исключены из партии и посажены в тюрьму. Сообщалось, что они находятся там в ожидании суда. И наконец появилась версия, в центре которой был Троцкий, причем сообщалось, что именно этот факт был законспирирован самым тщательным образом: Троцкий был приписан к «блоку» Зиновьева и Каменева и объявлен главным заговорщиком.

Последнее публичное заявление касалось нескольких высоких руководителей ленинградского отделения НКВД. Их обвинили «в небрежном исполнении служебного долга» и приговорили к тюремному заключению сроком от двух до трех лет.

Троцкий был ошеломлен. Он сразу понял, что шум вокруг убийства Кирова означает гораздо больше, чем само убийство. Он полагал, что убийство используется как предлог для какого-то далеко идущего сталинского плана. Но ему никогда не приходило в голову, что Сталин сам задумал и осуществил это убийство; сведения об этом еще много лет не просачивались наружу, даже и после убийства самого Троцкого.

Когда Каменев и Зиновьев получили очень мягкие приговоры — пять и десять лет тюрьмы соответственно, Троцкий думал, что теперь НКВД попытается получить от них фальшивые показания против него; ведь Каменева и Зиновьева заставили принять на себя «идейную» ответственность за убийство на том «основании», что, дескать, длительная критика Сталина с их стороны могла свести Николаева с ума и толкнуть его на убийство!

Убийство Кирова немедленно отразилось на семье Троцкого. Два его зятя, сосланные еще в 1928 г., были арестованы снова и приговорены к более длительным срокам. Александра, его первая жена (к этому времени ей было за шестьдесят) была выслана из Ленинграда и сослана в отдаленную область. Она воспитывала трех внуков, которых теперь отдали тетке.

События отразились и на младшем сыне Троцкого. Никакой прямой связи у него с Сергеем не было: начиная с 1929 г. Сергей писал только матери, причем его письма не касались политики; через неделю после убийства Кирова Сергей написал о своей «мрачной» ситуации, затем он замолчал. Вдова старого друга пыталась навести справки — ей было приказано немедленно покинуть страну.

Судьба Сергея оставалась для Троцкого источником непрекращающейся муки и несомненно заставляла его испытывать чувство вины: ведь это его политическая жизнь приносила горе ни в чем не повинным близким.

«Каждое воспоминание о Сереже отзывается острой болью. Но Наталья не вспоминает его, глубокая печаль всегда с ней. «Он верил нам… — сказала она мне однажды (ее голос все еще эхом отзывается в моем сердце)… Он думал, что если мы его оставили там, то это так и должно быть». А вышло, что мы просто принесли его в жертву. Вот и все».

Никогда раньше жизнь Троцкого не складывалась так неудачно. Хотя он еще испытывал прилив сил, но после убийства Кирова и всего, что за ним последовало, его жизнь пошла под откос, и он уже никогда не смог снова подняться.

Дневниковые записи этих дней раскрывают необычайную глубину его чувств к Наталье. Возможно, это было время, когда все его интересы сосредоточились на личной жизни.

«Сегодня во время прогулки мы поднялись на вершину холма. Наталья устала и неожиданно села на сухие листья, она была очень бледна… Даже сейчас она еще прекрасно и без устали ходит… Походка у нее совершенно молодая, как и вся ее фигура. Но… сердце ее все же время от времени дает себя знать… Она внезапно присела — явно не могла идти дальше — и жалко улыбнулась. Какой прилив сострадания я почувствовал к ней!»

Хотя судьба Натальи была полностью связана с Троцким, она сама никогда не была политической фигурой. Все же для спасения своего младшего сына она развернула своего рода агитационную кампанию. Она написала открытое письмо в защиту Сергея. Она писала, что не только НКВД, но и сам Сталин, «чей сын часто бывал в гостях у ее сына», знает, как далек был Сергей от политики. Ее письмо лишено политической окраски, это чисто человеческий документ.

Она просила вмешаться в дело ее сына видных общественных деятелей, таких, как Ромен Роллан, Андре Жид и Шоу; она требовала образования международной комиссии для проверки всего того, что произошло после убийства Кирова…

Взывая к сочувствию, Наталья вынуждена была обратиться к политике. Такова уж была участь Троцких, что политика — абстрактная, недосягаемая и бесполезная, неотступно вмешивалась в самые интимные их страдания.

«В связи с несчастьями, обрушившимися на нас, я напомнил Наташе некоторые моменты из жизни протопопа Аввакума. В Сибири они рядом брели, спотыкаясь, — непокорный священник и его верная жена. Их ноги тонули в снегу; бедная, измученная протопопица все время падала в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я подошел к ней, и она, бедняга, стала упрекать меня, говоря: «Сколько, протопоп, еще продлится эта мука?» И я сказал ей; «До самой смерти нашей». И она ответила со вздохом: «Да будет так, продолжим наш путь».

Сразу после убийства Кирова орган компартии «Юманите» поместил статью Жака Дюкло о «руках Троцкого, обагренных кровью Кирова». Это стало лейтмотивом исступленной коммунистической кампании.

Народный фронт сформировался окончательно: весной 1935 года Сталин выступил в поддержку национально-оборонительной политики нового французского правительства; конечно, французские коммунисты тотчас же поспешили поддержать неожиданно вошедший в моду патриотизм. Разумеется, больше не существовало никаких препятствий, которые могли бы остановить французское правительство в его желании ублажить вновь обретенных союзников — приказ о депортации, врученный Троцкому год назад, был приведен в исполнение. Поскольку его никуда не хотели впускать, ему угрожала депортация в место еще более удаленное, чем Принкипо.

На миг Троцкому, казалось, улыбнулось счастье. Трудовая партия Норвегии, член Коминтерна до 1923 г., никогда не входившая во Второй Интернационал, занимала нейтральную позицию; некоторые члены этой партии воспользовались возможностью высказать Троцкому свое уважение.

В июне стало известно, что один из левых норвежских лидеров намекнул, что Троцкий может найти в Норвегии убежище.

В Париже, в квартире добросердечного врача, куда впустили его самых разных друзей и тем самым экспромтом превратили ее в место политической конференции, произошло его поспешное прощание с французскими сторонниками. Не было сомнений в том, что его поспешный отъезд в Норвегию — и сама Норвегия — были только крутым спадом в его общем падении вниз.

Ограничения в Норвегии были того же рода, что и во Франции; его заставили жить вдали от Осло.

Для лейбористского правительства он стал постоянным источником затруднений. С того момента, как он въехал в страну, его пребывание в ней все время было предметом обсуждения; консерваторы, разумеется, были против, но и рядовые граждане не желали, чтобы он жил в Норвегии. Само собой разумеется, его попросили держаться вне политики; он согласился, считая это требование условным.

Индивидуально члены трудовой партии всячески старались выразить свои дружеские чувства к человеку, которого они, как социалисты и бывшие члены Коминтерна, уважали. Сообщения в партийной прессе были полны доброжелательства; препятствия к пребыванию Троцкого в Норвегии рассматривались, как незначительные детали.

Редактора, социалиста Конрада Кнудсена, послали помочь найти Троцкому жилье; когда оказалось, что это невозможно, он поселил его и Наталью в собственном доме.

Три партийных лидера и среди них Трюгве Ли (позднее Генеральный Секретарь Организации Объединенных Наций) приехали навестить Троцкого. Беседуя в дружеской обстановке, Ли опять подчеркнул, что Троцкий должен избегать участия в политике.

Троцкий вел обширную и быстро расширявшуюся переписку с самыми разными группками своих сторонников. В самый разгар этой работы он вдруг начал большую статью «Обманутая революция» — последнюю из тех, что ему удалось закончить.

Здоровье досаждало ему. В сентябре, несмотря на то, что в доме большой семьи Кнудсенов жить было очень удобно, ему пришлось лечь в больницу: нервное возбуждение осложнилось необычным приступом общей слабости. Анализы ничего не показали, он вышел из больницы без всяких предписаний на будущее, по сути, без диагноза, и в таком состоянии провел в постели большую часть декабря 1935 г.

На здоровье Троцкого несомненно влияли сложности взаимоотношений с его последователями: большая часть их была во Франции, и отношения с ними были главным источником волнений. Он разрывался между настоящей работой, к которой еще был способен, и изматывающими личными отношениями.

К тому же он был постоянно стеснен в деньгах. Все же, к удивлению врачей, он поправился и в следующие полгода закончил «Обманутую революцию».

Из СССР от некоторых его сторонников и последователей, только что вышедших из заключения, просачивалась кое-какая информация. Один из них сообщил, что утвердительный ответ на вопрос — «Согласны ли вы, что Троцкий стоит во главе авангарда мировой контрреволюции?» — предлагается в СССР как «формула политической капитуляции».

Летом 1936 г. произошло еще одно зловещее событие: норвежский министр иностранных дел Кот был приглашен в Москву, и там ему устроили пышный прием. Уже зная новую «формулу капитуляции», Троцкий счел эти фанфары подозрительными: он сказал Кнудсену, что в Кремле «торговались» по поводу его головы.

Это не были напрасные страхи; в сущности, все это было очень недалеко от правды.

«Формула капитуляции» была незначительной деталью: массовый террор, разразившийся после убийства Кирова, приобрел невиданный размах. Он далеко вышел за круг бывшей оппозиции.

Громадные лагеря стали обычным явлением; обращение с заключенными отличалось систематической жестокостью.

Перед Троцким начинала разворачиваться новая картина советской жизни; несмотря на весь свой пессимизм, он не в состоянии был поспеть за размахом сталинского террора с начала тридцатых годов. Террор, который он знал лично, был относительно скромным. Сейчас он столкнулся с чем-то новым, что постепенно стало вырисовываться только теперь, за годы его ссылки, и это было явление совершенно другого порядка.

Рассказы бежавших из Советского Союза оппозиционеров были чрезвычайно мрачны: преследуемые, измученные и униженные, они не могли даже прийти к единому мнению о том, что происходит. Они были полностью дезориентированы.

В конце 1935 г. десятки тысяч рядовых членов партии, заклейменных в основном как троцкисты и зиновьевцы, были исключены из партии и комсомола. Сейчас это кажется злой насмешкой, но в тот момент Троцкий рассматривал этот факт как оптимистический: если все эти люди — по всей стране их примерно 40000 или даже больше и плюс те, кто исключен из комсомола, — выброшены как троцкисты, ну что ж, это означает, что до сих пор еще существует очень много троцкистов! Если в 1927 году, накануне окончательного разгрома Троцкого, внутри партии Платформу объединенной оппозиции подписало четыре-шесть тысяч человек, то теперь, к 1934-35 году, цифры были поразительно обнадеживающими — троцкистов стало в десять раз больше!

Троцкий все еще пытался быть оптимистом. Он был убежден, например, что во Франции созревает сильное революционное движение. Все выглядело «прекрасно»: экономика разваливалась, «имущие классы и их партии» были в панике, начинал просыпаться рабочий класс. В сущности, как он написал в заголовке статьи для «Нейшн», издающейся в Нью-Йорке, «Французская революция началась». Таким образом, несмотря на то, что фашистская Германия вовсю вооружалась и при этом заставляла молчать весь мир, несмотря на новости из Советского Союза о судьбе его сторонников, реальных или мнимых, Троцкий все еще храбрился.

4 августа 1936 г. Троцкий и Кнудсен поехали удить рыбу на необитаемый островок в Южном фьорде.

Утром их разбудил кто-то из Кнудсенов и рассказал, что люди Квислинга ворвались в дом; когда дочь и сын Кнудсена позвали соседей и оказали сопротивление, налетчики бежали, захватив с собой несколько машинописных листков. Позднее они признались, что хотели вломиться силой в дом именно в отсутствие Троцкого. Налетчики искали доказательств нелегальной деятельности Троцкого; это должно было помочь Квислингу на выборах; они утверждали, что им удалось найти то, что было нужно.

Происшествие выглядело странным; с точки зрения Троцкого, все это было похоже на шутку. Какие доказательства они могли добыть? На следующей неделе их посетил полицейский чин. Троцкий выступал как потерпевшая сторона в судебном разбирательстве по поводу налета. Полицейский чиновник уехал в тот же день и заявил прессе, что никаких данных против Троцкого у него нет.

На следующее утро Москва объявила, что Зиновьев, Каменев и еще четырнадцать человек должны предстать перед судом по обвинению в государственной измене, конспиративной деятельности и попытках покушения на жизнь Сталина. Кульминацией длинного обвинительного акта было заявление, что Троцкий является архитектором всего террористического замысла.

Это был первый московский показательный процесс, в течение ближайших полутора лет за ним последовало еще два; все они были частью общего плана.

Теперь уже нет надобности «опровергать» их: секретный доклад Хрущева на Двадцатом съезде партии в 1956 г. и официальная реабилитация, в основном полная, всех заключенных, подтверждает вывод, к которому неизбежно приходишь при внимательном чтении судебных отчетов — показательные процессы были просто сфабрикованы.

Они вызвали вал репрессий — Большую Чистку, которая уничтожила около девяти миллионов «троцкистских агентов».

Хотя показательные процессы были обнародованы, Большая Чистка проводилась втайне; о ней стало известно намного позже по воспоминаниям тех, кому удалось бежать или выжить в лагерях. Большая Чистка никогда не была официально признана.

Показательные процессы на самом деле не были процессами — в каком бы значении ни употреблять это слово. Может быть, правильнее всего назвать их Шарадами — театральными представлениями, предназначенными для достижения некоторых пропагандистских целей: форма процессов как раз должна была это скрыть — и это было существенной составляющей всего пропагандистского замысла. Сами слова «защитник», «прокурор», «признание», «судья», «зал суда» и т. д. были элементами фабрикации.

Большие Шарады были не только шедевром политического творчества, они были и шедевром мифосозидания: при помощи их был создан эффективный инструмент для удушения всякой крамолы внутри теологической структуры, инструмент, который позволял камуфлировать систематические кровопролития по всему Советскому Союзу.

Шестнадцать заключенных во главе с Зиновьевым и Каменевым, а также Троцкий и Седов, были обвинены в фантастических преступлениях, направленных на реставрацию капитализма.

Никаких вещественных доказательств не было представлено: первая Большая Шарада полностью основывалась на признаниях обвиняемых. Все они не только признали себя виновными, но в своих выступлениях шли гораздо дальше самых невероятных заявлений прокурора Вышинского; они обливали себя грязью так, что это граничило с помешательством.

Пять дней представления были переполнены сценами неслыханных самооговоров. Если даже допустить, что эти старые большевики совершили все то, в чем их обвиняют, то почему они вдруг признались и почему вели себя так бесхребетно?

Это оставалось загадкой еще долгие годы.

Все обвиняемые были приговорены к смертной казни, и приговор был немедленно приведен в исполнение. Что касается Троцкого и Седова, то приговор гласил, что в случае их появления в Советском Союзе, их ожидает арест и немедленный суд.

Положение Троцкого изменилось мгновенно. На второй день московского представления он начал делать заявления журналистам и газетным агентствам; он настаивал на экстрадиции в Советский Союз; он послал телеграмму в Лигу Наций с заявлением, что готов предстать перед комиссией по политическому терроризму, предложенной самим Советским Союзом, он посылал обращения к массовым митингам в Нью-Йорке…

Ему необходимо было какое-то время, чтобы успеть защититься до того момента, пока Москва не затопит все средства информации потоком своей пропаганды.

Именно во времени ему и было отказано; по сути, его заставили замолчать немедленно.

Официальное отношение к Троцкому резко изменилось. Советское правительство потребовало его высылки из Норвегии. Норвежский кабинет, испуганный возможными осложнениями в советско-норвежских отношениях и, возможно, боясь проигрыша на выборах, уступил.

Самым законным шагом для Советского Союза было бы требование об экстрадиции. Требование о немедленной выдаче Троцкого было наиболее естественным. Однако это бы означало, что судебные органы страны, выдающей преступника, должны быть согласны с обстоятельствами дела, т. е. в этом случае Троцкий мог бы защищаться в открытом суде, не подвластном сталинскому контролю. Для Сталина риск был слишком велик.

Ни одна страна не хотела впускать Троцкого; и если норвежцы не могли его выслать, они, по крайней мере, могли не дать ему защищаться публично.

Но каким образом заставить замолчать человека, которого они сами пригласили, которым многие из них восхищались и о чьей невиновности они заявляли публично? И в их собственной стране! Это выглядело бы трусостью. Важные правительственные чиновники были обязаны найти какой-нибудь приличный предлог.

В Осло в это время под судом находилась группа фашистов Квислинга, те, что ворвались к Троцкому в дом и украли какие-то материалы, в которых Троцкий обличал народное правительство Франции.

В любом случае эти материалы касались деятельности Троцкого, связанной с Четвертым Интернационалом, а власти и раньше были хорошо информированы об этой деятельности.

Да и как могли норвежские социалисты объединиться с нацистами, чтобы преследовать того, кто был в конце концов социалистом, их товарищем по партии?

Все же, хотя с человеческой точки зрения социалисты чувствовали себя неловко, у них, как у официальных лиц, не было выхода.

28 августа Троцкий должен был вторично давать показания на суде над норвежскими нацистами. Его стали допрашивать более сурово, чем их; как только Троцкий сказал «да» в ответ на один из вопросов, заданных ему по поводу его связей со своими последователями за границей (вопросы не имели никакого отношения к делу о взломе, направленному против нацистов), — судья заявил, что Троцкий должен признать за собой нарушение обязательств, обуславливающих решение на его въезд в Норвегию.

Троцкий в сопровождении полицейского был доставлен в министерство юстиции. В присутствии высоких чиновников министр вручил ему некий документ, который Троцкому надлежало подписать в нескольких местах. Это было правительственное заключение, которое гласило, что Троцкий вместе со своими сторонниками занимался конспиративной деятельностью и печатно нападал на иностранные правительства. Он должен был дать обязательство, что не будет заниматься ничем таким, что могло бы «вовлечь» его самого, Наталью или его секретарей в «политические события в Норвегии или за рубежом»; он обязывался впредь избегать в своих теоретических работах всяких «нападок на какое бы то ни было иностранное правительство». Более того, Троцкий должен был согласиться жить только там, где ему будет указано правительством, не возражать против перлюстрации его писем и прослушивания его телефонных разговоров.

Подписание этого позорного документа, равносильное прямому отказу от всякой политической деятельности, не могло даже подлежать обсуждению.

Тут проявились театральные таланты Троцкого. Он подтянулся, глаза его «сверкнули презрением».

Он попытался заставить Трюгве Ли признать, что он, Троцкий, никогда не вмешивался в местные дела, никогда не руководил никакой террористической деятельностью из Норвегии, никогда, в сущности, не нанес ни малейшего ущерба Норвегии. Странное обвинение правительства в том, что он нарушил «обещание воздерживаться от любой политической деятельности», смехотворно; он, как и любой социалист или коммунист, никогда не мог давать таких обещаний. С этой точки зрения, как могла его статья о Франции в «Нейшн» быть более преступной, чем то интервью, которое он дал самому Ли для официального правительственного органа? И как они могут судить о его деятельности на основании тех материалов, которые были украдены в его доме налетчиками, помогающими фашистам?

Троцкий заговорил громче, его голос был слышен во всем здании:

«Впервые вы спасовали перед нацизмом в своей собственной стране. Вы поплатитесь за это. Вы думаете, что находитесь в безопасности и вольны поступать с политическим эмигрантом, как вам заблагорассудится. Но близок день — запомните это! — близок день, когда нацисты выбросят вас из вашей собственной страны, вас всех вместе с вашим старомодным премьер-министром!»

Это предупреждение — в подтверждение древнейшей традиции — не было забыто: когда четыре года спустя нацисты выслали из страны это самое правительство, король Хаакон напомнил Ли о «проклятиях» Троцкого — они беседовали, дожидаясь корабля, который должен был увезти их в Англию.

Теперь Троцкий и Наталья находились под строгим домашним арестом. Они находились под охраной двадцать четыре часа в сутки; в доме было двадцать полицейских в сапогах; они курили трубки и играли в карты.

Запрещены были всякие посещения. Чтобы получить газету, ему требовалось специальное разрешение властей; все его письма перлюстрировались.

Единственное, что было доступно Троцкому и Наталье — это слушать радио. Московское радио развернуло широкую пропагандистскую кампанию по поводу Первой Шарады: обвинения, высказанные в зале суда, повторялись и комментировались всеми средствами массовой информации, доступной правительству большой державы.

Чтобы уничтожить Троцкого, поднялся настоящий пропагандистский шквал, причем в первую очередь использовался факт его молчания. Поскольку много недель подряд со стороны Троцкого не было никакого ответа, естественно возникал вопрос: может быть, за всем этим на самом деле что-то есть? Сам факт интернирования норвежскими властями также производил на многих определенное впечатление: в конце концов, не может же нейтральное правительство, к тому же социалистическое, поступать таким образом, если не..?

Он метался, как зверь в клетке. Он был бессилен, ему стало ясно, что он не может защищаться в международном масштабе; тогда он попытался сделать что-нибудь на месте. Троцкий возбудил дело против нескольких норвежских издателей, которые на страницах своих газет печатали «обвинения» Вышинского — правительство приостановило это дело.

Просто приостановить дело было бы незаконно: чтобы остановить Троцкого, Ли должен был выдумать специальный декрет, запрещающий иностранцам, интернированным по декрету от 31 августа, «выступать в качестве истца в норвежском суде без согласования с министерством юстиции». Троцкий был единственным иностранцем, к которому были применены оба декрета.

Тогда Троцкий предпринял попытку доказать свою правоту в иностранных судах — он возбудил в нескольких странах дело о диффамации против коммунистических издателей. На этот раз норвежское правительство, даже не пытаясь соблюсти видимость законности, приостановило его попытки без всяких оснований.

Теперь Троцкий был связан по рукам и ногам, его заставили замолчать. Ему разрешалось поддерживать связь только со своим сыном Седовым, причем содержание его писем было строго ограничено. Теперь Седов был единственным борцом за дело своего отца против всего вала злобной пропаганды Москвы.

Конечно, Седов был также причастен к делу, как и Троцкий: его имя, как соучастника преступлений, неизменно упоминалось вместе с именем отца. Он был главной опорой «террористического заговора»; привлечение его к делу расширяло возможности советского прокурора — Вышинский мог «устанавливать связи» между различными элементами всего сфабрикованного дела, становившегося все более разветвленным.

Положение Седова было даже более мучительным, чем положение Троцкого. Как человек молодой, он благоговел перед многими из тех, кто сейчас появлялся в зале суда в Москве. Каменев был его дядей (Троцкий почти никогда не упоминал об этом). Дети большевистских вождей росли вместе, и Седов всех их хорошо знал, в том числе и детей Сталина. Теперь все кумиры его горячей юности были обесчещены и уничтожены.

Через несколько недель после окончания Первой Шарады он опубликовал статью «Красная книга о московских процессах». Впервые обвинения, выдвинутые в Москве, были опровергнуты на основании фактических данных. Седов, используя чисто юридический подход, очень убедительно опровергал единственные вещественные доказательства, которые были представлены; в обвинении утверждалось, что отель «Бристоль» в Копенгагене был местом встречи сына с отцом, встречи, якобы необходимой для продолжения их конспиративной деятельности; Седов показал, что он вообще никогда не был в Копенгагене вместе с отцом. Это была одна из нескольких явных ошибок, допущенных режиссерами Первой Шарады; эта ошибка показала, насколько опасны для обвинения любые факты, во всяком случае те, которые недоступны Наркомату внутренних дел (НКВД). Защита сына ободрила Троцких — в их положении, которое, по сути, мало чем отличалось от одиночного заключения, это был первый сигнал помощи. Троцкий писал: «Наш дорогой храбрый Лева (Седов)! Мы с женой сказали друг другу: «У нас есть защитник».

Седов жил теперь в постоянном напряжении; физически он был даже более уязвим, чем отец — Троцкий находился, по крайней мере, в относительной безопасности. Седов был легко достижим для агентов НКВД; ему казалось, что кто-то следит за каждым его шагом, и впоследствии стало ясно, что это ощущение было оправдано. Из своих французских друзей троцкистов он был наиболее уверен в Марке Зборовском, молодом человеке, известном под именем Этьен.

Зборовский был очень полезен; он изучал медицину и философию и помогал издавать «Бюллетень»; он, кроме того, был членом небольшого Русского комитета, поддерживавшего связь с оппозицией в Советском Союзе. Седов и Троцкий полностью доверяли Зборовскому; ему даже поручали получать почту Седова; он хранил у себя в доме самые секретные бумаги Троцкого.

Намного позже выяснилось, что Зборовский был сталинским агентом; его задачей была слежка за французскими троцкистами. Именно присутствие Зборовского в окружении Троцкого, в сущности, объясняет тот факт, что НКВД никогда не пытался похитить его архивы, которые сам Троцкий считал чрезвычайно важной характеристикой своего политического облика.

Для точности нужно сказать, что одна небольшая попытка все же была совершена: в начале ноября 1936 г., испытывая финансовые затруднения, Троцкий продал часть своих архивов Нидерландскому институту социальной истории. Несколько папок были надлежащим образом переправлено в парижское отделение института, которым тогда руководил Борис Николаевский, известный меньшевистский архивариус; но основная масса архивных материалов по-прежнему хранилась на квартире у Зборовского. Папки должны были быть вот-вот положены в банк, когда на помещение института был совершен налет, и несколько папок было похищено. Налет был совершен гораздо более профессионально, чем это мог бы сделать обыкновенный вор; но, с другой стороны, ничего ценного не было взято — только пустяки, вроде газетных вырезок.

Налет был явно делом рук НКВД, однако на следствии Седов полностью отвел подозрение от тех троих людей, которые только и могли знать о пересылке архива — Николаевского, беженки-меньшевички мадам Лолы Эстрин и Зборовского — особенно последнего!

Эта маленькая тайна раскрылась много лет спустя, когда выяснилась истинная роль Зборовского: он в течение многих лет был таким близким другом Седова и Троцкого, что НКВД никогда не приходилось беспокоиться по поводу архивов Троцкого: у агентов НКВД всегда было достаточно фотокопий. Небольшой налет несомненно был устроен для того, чтобы Зборовский выглядел еще надежнее в глазах Троцкого — попытки НКВД похитить архив срываются только потому, что Зборовский всегда на страже, как верный пес!!!

Троцкий вынужден был оставаться в Норвегии в мучительном одиночестве еще несколько месяцев. Друзья в Соединенных Штатах делали все возможное, чтобы он мог выехать в Мексику; эго тоже было опасно, но выхода не было. Троцкий все еще не имел доступа в мировую прессу, которая беспрерывно поносила его всеми доступными Сталину средствами.

Во время домашнего ареста его два или три раза посетил Ли. В одно из посещений, 11 или 13 декабря, Ли заметил на столе книгу пьес Ибсена (Троцкий был большим почитателем Ибсена); Ли впоследствии вспоминал, что Троцкий ядовито сравнивал ситуацию, в которой оказались он и Ли, с положением некоторых персонажей в ибсеновской пьесе «Враг народа».

Похоже, у Троцкого хватило дерзости сравнить Ли с бургомистром Штокманом, пожертвовавшим ради статус-кво даже своим братом: «Ваше правительство обладает всеми пороками буржуазных правительств, и ни одним из его достоинств».

Ли был огорчен: он заметил, что было глупой ошибкой позволить Троцкому приехать в Норвегию. В ответ Троцкий сказал: «Теперь вы желаете исправить эту глупую ошибку, совершив преступление?» — и затем добавил реплику из «Врага народа»: «Мы еще посмотрим, станут ли низость и трусость настолько сильными, чтобы заткнуть рот свободному и честному человеку?»

Это избавило Троцкого от продолжения беседы: Ли поднялся. Он обернулся и протянул руку. Троцкий руки не подал. Это уже не имело значения — Троцкий должен был вот-вот покинуть Норвегию.

Через неделю Ли приехал еще раз и сообщил, что Троцкий может выехать в Мексику; ему с Натальей предстояло отплыть на следующий день на нефтяном танкере, который Ли нанял.

Они не могли даже привести в порядок свои дела, связаться с друзьями или сообщить что-либо мексиканскому правительству. Ему не было разрешено даже выбрать маршрут по своему усмотрению или позаботиться об обеспечении своей безопасности. Его просто перебрасывали из одного укрытия в другое — на незнакомом корабле в открытом море с ним и Натальей могло случиться всякое!

Троцкий попросил по пути сделать заход во Францию. В этом ему было тоже отказано. Ли объяснил, что он должен отправить Троцкого из Норвегии прежде, чем все дело может быть снова поднято в парламенте. И на этот раз Троцкий сказал пророческие слова — он заявил, что правительство Ли обречено: «Через три или пять лет… все вы будете эмигрантами!» Он снова отказался пожать Ли руку.

Троцкий был уверен, что ни за что не перенесет морского путешествия, его последнее письмо Седову «из Европы» от 18 декабря 1936 г. имело, как он говорил, «силу завещания».

Последнее, что он сделал — написал еще одну статью в свою защиту «Стыд!»; у него не было ни малейшей уверенности, что статья увидит свет. Статья касалась одного из наиболее отвратительных побочных явлений всей этой экстраординарной эпохи — того странного обстоятельства, что большинство либералов из среднего класса усердно защищало Большие Шарады. «Так бросает в море бутылку терпящий кораблекрушение моряк». Статья была написана бесцветными чернилами.

Танкер отошел от берегов Норвегии 19 декабря 1936 года. Его единственными пассажирами были семья Троцкого и ее охрана. Их отъезд сохранялся в абсолютной тайне.

Кораблю было велено избегать обычных океанских маршрутов; они лавировали в течение трех долгих недель. К тому времени тайна давно уже вышла наружу; мировая печать пыталась заполучить у Троцкого интервью по радио; ему, однако, не разрешали отвечать.

В канун Нового года он записал в дневнике: «Это был год Каина». Но даже эта оценка была слишком оптимистичной.

Троцкие все еще оставались узниками; за едой их охраняла полиция. На корабле царила странная нервозность: несмотря на спокойное плавание и отсутствие других судов, капитан и команда то и дело поговаривали о советских агентах НКВД.

В последний раз Троцкий покидал Европу два десятилетия назад, в конце первой мировой войны.

В то время самую большую опасность представляли немецкие субмарины.