Трое

МИТЬКА

Он пыхтел и никак не мог уложить свои свертки: то вытаскивал их, то снова прятал, зачем-то заглядывал в котомку.

— Чего, Мить, возишься? — не вытерпела Даша.

— Чего? Ничего! Подштанники куда-то делись.

— Что?

— Что слышала. Подштанники.

Насторожилась и Фрося.

— Получше поищи.

— Сто раз уже все перерыл. Я их небось, где мы обедали, оставил. Я как еду доставал, то их вытаскивал. А ложил ли обратно — не помню.

— Разиня! — вырвалось у Фроси. — Беги теперь ищи.

Но Митька оставался спокойным.

— Ничего страшного. Домой будем вертаться — найдем.

Фрося накинулась на Митьку, уязвленная таким его спокойствием:

— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Тебя мать для этого и послала, чтоб подштанники отнести, а ты — «будем вертаться». Отец в прожженных ходит, а ему и жалости нет. Да ты, сволочонок, хоть уважаешь отца?

Митька надул губы: его обидели Фросины слова.

— Не обзывайтесь, а то я тоже умею.

— А ну попробуй! — наступала Фрося. — Не я твоя мать, я бы с тебя давно семь шкур спустила… Мигом беги за подштанниками!

Митька медленно уложил в котомку провиант, медленно продел руки под лямки.

— Никуда я не побегу.

Они вышли за плетень.

Фрося принялась отчитывать Митьку:

— Это ж надо, ради отца родного ему лень лишних сто шагов пройтись! Ты, можа, и специально те подштанники забельшил, кто тебя знает. Всю дорогу ведь выкаблучиваешься.

«Если пойду, то не возвращусь», — решил Митька.

И тут обернулась шедшая впереди Даша. Ах, эта Дашка-выскочка, маменькина дочка! Вызвалась:

— Я сбегаю, так и быть.

Митька не успел про себя ее обозвать как следует, а она уже сбросила с плеч котомку, поставила ее у Фросиных ног и припустилась под бугор, в лощину, где они обедали. Митька ошалело моргал.

— Вернись! Я сам.

— Ладно уж…

Он махнул рукой: беги, если ноги казенные. А ему неохота. У него еще не прошла на отца обида после той неожиданной встречи в хате Таиски Чукановой. Промолчал он тогда, не поделился своей обидой с матерью. Рассудил: узнает мать — переживать начнет, да еще больше разговоров по деревне пойдет. Вот-де Родион Алутин отчебучил: его за инструментом с фронта отпустили, а он прямым ходом к любовнице. Ксения — дура бесхарактерная. Да и Митька непутевый. Как только, скажут, терпит такого? Взял бы дрын да по отцу! Здоровый ведь уже малый!

И, чтобы таких разговоров не произошло, Митька решил молчать. Отец перед уходом из дома и впрямь зажигалку ему давал, но он отказался ее взять. Курить Митька не курил, а так — зачем она? Да и не хотелось от отца ничего. Пусть не думает, что Митьку запросто подкупить можно.

Не грызла Митьку совесть, что не побежал за подштанниками. Пусть Дашка бегает! Ей вечно больше всех надо — и по дому, и в школе. Прошлой весной, в начале марта, Митька попал вместе с ней в одну группу молодежи, которая ездила расчищать аэродром для наших самолетов. Так и там чуть станешь отдыхать или баловаться, толкаться с кем, она тут как тут: «Вы что, работать сюда пришли или баклуши бить?» И так скажет, чтобы старший над подростками услышал, — как можно громче.

Вот и сейчас — побежала. Героиня, смотрите! Он бы, Митька, и сам сходил, забрал бы эти опостылевшие ему подштанники. Но и не вернулся бы, скорее всего. Только б рукой издали помахал. А Дашка опередила. Ну, беги, а он отдохнет тем временем.

Митька глянул в ту сторону, куда убежала Даша.

Она уже достигла кустов, на минуту скрылась в них. И вскоре снова появилась, держа в руке что-то белое. Понятно, что.

«А ты, тетка Фрося, почему зубы сжала, волком на меня смотришь? Может, объяснить тебе, отчего я к отцу не хочу? Может, рассказать тебе про Таиску? Тогда иначе запоешь. А то заладила: „Я бы с тебя семь шкур спустила!“ На моем месте тебе слово „отец“ было бы тошно произносить…»