Трое

Он шёл по направлению к трактиру Филимонова, а в душе его одна за другой возникали мечты о будущем. Оно улыбалось ему, и, охваченный думами о нём, он незаметно для себя прошёл мимо трактира, а когда увидал это, то уже не захотел воротиться назад. Он вышел за город: широко развернулось поле, ограждённое вдали тёмной стеной леса. Заходило солнце, на молодой зелени дёрна лежал розоватый отблеск. Илья шёл, подняв голову кверху, и смотрел в небо, в даль, где красноватые облака, неподвижно стоя над землей, пылали в солнечных лучах. Ему было приятно идти: каждый шаг вперёд, каждый глоток воздуха родил в душе его новую мечту. Он представлял себя богатым, властным, разоряющим Петруху Филимонова. Он разорил уже его, и вот Петруха стоит и плачется, а он, Илья Лунёв, говорит ему:

"Пожалеть тебя? А ты - жалел кого-нибудь? Ты сына мучил? Дядю моего в грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме никто счастлив не был, никто радости не видал. Гнилой твой дом - тюрьма для людей".

Петруха дрожит и стонет в страхе перед ним, - жалкий, подобно нищему. А Илья громит его:

"Сожгу твой дом, потому что он - беда для всех. А ты - ходи по миру, проси жалости у обиженных тобой; до смерти ходи и сдохни с голоду, как собака!.."

Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла тьму. Далеко на реке был слышен стук колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех людей, которые ему мешали жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему стало ещё приятнее... И один среди поля, отовсюду стиснутый тьмою, он тихо запел...

Но вот в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его душе тоже что-то завалено мусором...

"Кабы я не удушил купца, было бы мне теперь совсем хорошо жить..." вдруг подумалось ему. Но вслед за этим в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: "Что купец? Он - несчастие моё, а не грех..."

Раздался шум: небольшая собака шмыгнула из-под ног Ильи и с тихим визгом скрылась. Он вздрогнул: пред ним как будто ожила часть ночной тьмы и, застонав, исчезла.

"Всё равно, - думалось ему, - и без купца покоя в сердце не было бы. Сколько обид видел я и себе, и другим! Коли оцарапано сердце, то уж всегда будет болеть..."

Он медленно шагал по краю оврага, ноги его вязли в сору, под ними потрескивали щепки, шуршала бумага. Вот перед ним кусок не засорённой земли узким мысом врезался в овраг; он пошёл по этому мысу и, дойдя до острого конца его, сел там, свесив ноги с обрыва. Воздух здесь был свежее, и, посмотрев вдоль оврага, Илья, увидал вдали стальное пятно реки. На воде, неподвижной, как лёд, тихо вздрагивали огни невидимых судов, один из них двигался в воздухе, точно красная птица. А ещё один, зелёный, зловещий, горел неподвижно, без лучей... У ног Ильи широкая пасть оврага была наполнена густой тьмой, и овраг был - как река, в которой безмолвно текли волны чёрного воздуха. Грусть окутывала сердце Лунёва; он смотрел в овраг и думал: "Было мне хорошо сейчас... улыбнулось, и - нет..." Вспомнилось, как неприязненно говорил с ним сегодня Яков, - стало ещё грустнее от этого... В овраге что-то зашумело: должно быть, ком земли оторвался. Илья вытянул шею и посмотрел вниз, во тьму... Ночная сырость пахнула в лицо его... Он взглянул в небо. Там несмело разгорались звёзды, а из-за леса медленно поднимался большой красноватый шар луны, точно огромный глаз. И, как незадолго перед тем летучая мышь носилась в сумраке, - в душе Ильи быстро замелькали тёмные мысли и воспоминания: они являлись и исчезали без ответа, и всё гуще становилась тьма в душе.

Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.

Он поздно пришёл домой и, в раздумье стоя пред дверью, стеснялся позвонить. В окнах не было огня, - значит, хозяева спали. Ему было совестно беспокоить Татьяну Власьевну: она всегда сама отпирала дверь... Но всё же нужно войти в дом. Лунёв тихонько дёрнул ручку звонка. Почти тотчас дверь отворилась, и пред Ильёй встала тоненькая фигурка хозяйки, одетая в белое.

- Затворяйте скорее! - сказала она каким-то незнакомым Илье голосом. Холодно... я раздета... мужа нет...

- Простите, - пробормотал Лунёв.

- Как вы поздно! Откуда это, а?

Илья запер дверь, обернулся, чтобы ответить, - и встретил перед собой грудь женщины. Она не отступала перед ним, а как будто всё плотнее прижималась к нему. Он тоже не мог отступить: за спиной его была дверь. А она стала смеяться... тихонько так, вздрагивающим смехом. Лунёв поднял руки, осторожно положил их ладонями на её плечи, и руки у него дрожали от робости пред этой женщиной и желания обнять её. Тогда она сама вытянулась кверху, цепко охватила его шею тонкими, горячими руками и сказала звенящим голосом:

- Ты куда шляешься по ночам? Зачем? Это есть для тебя ближе... милый!.. красавец!.. силач!..

Илья, как во сне, ловил её острые поцелуи и пошатывался от судорожных движений гибкого тела. А она, вцепившись в грудь ему, как кошка, всё целовала его. Он схватил её крепкими руками, понёс к себе в комнату и шёл с нею легко, как по воздуху...

Наутро Илья проснулся со страхом в душе.

"Как я теперь Кирику-то в глаза глядеть буду?" - подумал он. Кроме страха пред околоточным, он чувствовал и стыд пред ним.

"Хоть бы зол я был на этого человека или не нравился бы он мне... А то так просто... ни за что обидел я его", - с тревогой думал он, и в душе его шевелилось что-то нехорошее к Татьяне Власьевне. Ему казалось, что Кирик непременно догадается об измене жены.

"И чего она бросилась на меня, как голодная?" - с тяжёлым недоумением спрашивал он себя и тут же почувствовал в сердце приятное щекотание самолюбия. На него обратила внимание настоящая женщина - чистая, образованная, мужняя жена.

"Значит, есть во мне что-то особое, - родилась в нём самодовольная мысль. - Стыдно - стыдно... но ведь я не каменный!.. Не гнать же было мне её..."

Он был молод: ему вспоминались ласки этой женщины, какие-то особенные, ещё незнакомые ему ласки. И он был практик: ему невольно думалось, что эта связь может дать ему множество различных удобств. А вслед за этими мыслями на него тёмной тучей надвигались другие:

"Опять я в угол затискался... Хотел я этого? Уважал ведь бабёнку... никогда дурной мысли о ней не было у меня... ан вышло вон что..."

А потом всю смуту в его душе, все противоречия покрывала собою радостная дума о том, что теперь настоящая, чистая жизнь скоро начнется для него. И снова вторгалась острая мысль:

"А всё лучше бы без этого..."

Он нарочно не вставал с постели до поры, пока Автономов не ушёл на службу, и слышал, как околоточный, вкусно причмокивая губами, говорил жене:

- Ты на обед сострой пельмешки, Таня. Побольше свининки положи и, знаешь, поджарь их чуточку. Чтобы они, мамочка, смотрели на меня из тарелки эдакими поросятками розовыми... мм-а! И, голубчик, перчику побольше!

- Ну-ну, иди! Точно я не знаю твоих вкусов... - ласково говорила ему жена.

- Голубчик, Татьянчик, позволь поцелуйчик!

Услыхав звук поцелуя, Лунёв вздрогнул. Ему было и неприятно и смешно.

- Чик! чик! чик! - проговорил Автономов, целуя жену. А она смеялась. Заперев дверь за мужем, она тотчас же вскочила в комнату Ильи и прыгнула к нему на кровать, весело крикнув:

- Целуй скорей, - мне некогда!

Илья угрюмо сказал ей:

- Да ведь вы сейчас мужа целовали...

- Что-о? "Вы"? Да он ревнивый!.. - с удовольствием воскликнула женщина и, со смехом вскочив с кровати, стала занавешивать окно, говоря: - Ревнивый - это хорошо! Ревнивые любят страстно...

- Я это не от ревности.

- Молчать! - шаловливо скомандовала она, закрывая ему рот рукой...

Потом, когда они нацеловались, Илья, с улыбкой глядя на неё, не утерпев, сказал:

- Ну и храбрая ты - настоящая сорви-голова. Под носом у мужа эдакую штуку затеять!..

Её зеленоватые глаза задорно блеснули, и она воскликнула:

- Очень даже обыкновенно, и совсем ничего нет особенного! Ты думаешь много есть женщин, которые интрижек не заводят? Только одни некрасивые да больные... А хорошенькой женщине всегда хочется роман разыграть...

Целое утро она просвещала Илью, весело рассказывая ему разные истории о том, как женщины обманывают мужей. В переднике и красной кофточке, с засученными рукавами, ловкая и лёгонькая, она птичкой порхала по кухне, приготовляя мужу пельмени, и её звонкий голос почти непрерывно лился в комнату Ильи.

- Ты думаешь - муж! - так этого достаточно для женщины? Муж может очень не нравиться, если даже любишь его. И потом - он ведь тоже никогда не стесняется изменить жене, только бы нашёлся подходящий сюжет... И женщине тоже скучно всю жизнь помнить одно - муж, муж, муж! Пошалить с другим мужчиной - забавно: узнаёшь, какие мужчины бывают и какая между ними разница. Ведь и квас разный: просто квас, баварский квас, можжевеловый, клюковный... И это даже глупо всегда пить просто квас...

Илья слушал, пил чай, и ему казалось, что чай горьковат. В речах этой женщины было что-то неприятно взвизгивающее, новое для него. Он невольно вспомнил Олимпиаду, её густой голос, спокойные жесты, её горячие слова, в которых звучала сила, трогавшая за сердце. Конечно, Олимпиада была женщина необразованная, простая. Оттого, должно быть, она и в бесстыдстве своём была проще... Слушая Татьяну, Илья принуждённо смеялся. Ему было невесело, и смеялся он потому, что не знал, о чём и как говорить с этой женщиной, но слушал её с глубоким интересом и, наконец, задумчиво сказал:

- Не ждал я, что в вашей чистой жизни такие порядки...

- Порядки, милый мой, везде одни. Порядки делают люди, а люди все одного хотят - хорошо жить: спокойно, сытно и удобно, а для этого нужно иметь деньги. Деньги достаются по наследству или по счастью. Кто имеет выигрышные билеты, тот может надеяться на счастье. Красивая женщина имеет выигрышный билет от природы - свою красоту. Красотой можно много взять - о! А кто не имеет богатых родственников, выигрышных билетов и красоты, должен трудиться. Трудиться всю жизнь - это обидно... А вот я тружусь, хотя у меня есть два билета. Но я решила заложить их для тебя на магазин... Два билета - мало! Стряпать пельмени и целовать околоточного в угрях - скучно!.. Вот я и захотела целовать тебя...

Она взглянула на Илью и шаловливо спросила:

- Тебе это не противно?.. Почему ты смотришь так сердито?

Подошла к нему, положила руки на плечи его и с любопытством заглядывала в лицо ему.

- Я не сержусь, - сказал Илья.

Она расхохоталась, вскрикивая сквозь смех:

- Да? Ах... какой ты добрый!..

- Я вот думаю, - медленно выговаривая слова, продолжал Илья, говоришь ты как будто и верно... но как-то нехорошо...

- Ого-о, какой... ёж! Что нехорошо? Ну-ка, объясни?

Но он ничего не мог объяснить. Он сам не понимал, чем недоволен в её словах. Олимпиада говорила гораздо грубее, но она никогда не задевала сердце так неприятно, как эта маленькая, чистенькая птичка. Весь день он упорно думал о странном недовольстве, рождённом в его сердце этой лестной ему связью, и не мог понять - откуда оно?..

Когда он воротился домой - в кухне его встретил Кирик и весело объявил:

- Ну-ну, и настряпала сегодня Танюша! Такие пельмени, - есть жалко и совестно, как совестно было бы живых соловьёв есть... Я, брат, даже тебе тарелку оставил. Снимай с шеи магазин, садись, ешь и - знай наших!

Илья виновато посмотрел на него и тихо засмеялся, сказав:

- Спасибо!

Потом, вздохнув, добавил:

- Хороший вы человек... ей-богу!

- Э, что там? - отмахиваясь от него рукой, воскликнул Кирик. - Тарелка пельменей - пустяк! Нет, братец, будь я полицеймейстером - гм! - вот тогда бы ты мог сказать мне спасибо... о да! Но полицеймейстером я не буду... и службу в полиции брошу... Я, кажется, поступлю доверенным к одному купцу... это получше! Доверенный? Это - шишка!

Жена его, тихо напевая, хлопотала у печки. Илья посмотрел на неё и снова почувствовал неловкость, стеснение. Но постепенно это чувство исчезало в нём под наплывом других впечатлений и новых забот. Думать ему некогда было в эти дни: приходилось много хлопотать об устройстве магазина, о закупке товара. И день ото дня, незаметно для себя, он привыкал к женщине. Как любовница она всё больше нравилась ему, хотя её ласки часто вызывали в нём стыд, даже страх пред нею. И вместе с разговорами её эти ласки потихоньку уничтожали в нём уважение к ней. Каждое утро, проводив мужа на службу, или вечером, когда он уходил в наряд, она звала Илью к себе или приходила в его комнату и рассказывала ему разные житейские истории. Все эти истории были как-то особенно просты, как будто они совершались в стране, населённой жуликами обоего пола, все эти жулики ходили голыми, а любимым их удовольствием был свальный грех.

- Неужто это правда? - угрюмо спрашивал Илья. Ему не хотелось верить её словам, но он чувствовал себя беспомощным против них, не мог их опровергнуть. А она хохотала и, целуя его, убедительно доказывала:

- Начнем сверху: губернатор живёт с женой управляющего казённой палатой, а управляющий - недавно отнял жену у одного из своих чиновников, снял ей квартиру в Собачьем переулке и ездит к ней два раза в неделю совсем открыто. Я её знаю: совсем девчонка, году нет, как замуж вышла. А мужа её в уезд послали податным инспектором. Я и его знаю, - какой он инспектор? Недоучка, дурачок, лакеишка...

Она рассказывала ему о купцах, покупающих девочек-подростков для разврата, о купчихах, которые держат любовников, о том, как барышни из светского общества, забеременев, вытравляют плод.

Илья слушал, и жизнь казалась ему чем-то вроде помойной ямы, в которой люди возятся, как черви.

- Ф-фу! - устало говорил он. - Да чистое-то, настоящее-то есть где-нибудь, скажи?

- Какое - настоящее? - удивлённо спрашивала женщина. - Я говорю о настоящем... Вот чудак! Не выдумала же я сама всё это!

- Я - не про то! Ведь где-нибудь, что-нибудь настоящее... чистое есть или нет?

Она не понимала его и смеялась. Иногда разговор её принимал иной характер. Заглядывая в лицо ему сверкающими жутким огнём зеленоватыми глазами, она спрашивала:

- Скажи мне, как ты в первый раз узнал, что такое женщина?

Этого воспоминания Илья стыдился, оно было противно ему. Он отвёртывался в сторону от клейкого взгляда своей любовницы и глухо, с упрёком говорил:

- Экие пакости спрашиваешь ты... постыдилась бы...

Но она, весело смеясь, снова приставала к нему, и порою рядом с ней Лунёв чувствовал себя обмазанным её зазорными словами, как смолой. А когда она видела на лице Ильи недовольство ею, тоску в глазах его, она смело будила в нём чувство самца и ласками своими заглаживала в нём враждебное ей...

Однажды, придя домой из магазина, где столяры устраивали полки, Илья с удивлением увидал в кухне Матицу. Она сидела у стола, положив на него свои большие руки, и разговаривала с хозяйкой, стоявшей у печки.

- Вот, - сказала Татьяна Власьевна, с улыбкой кивая головой на Матицу, - эта дама ждёт вас... давно уже!..

- Добрый вечир! - сказала дама, тяжело поднимаясь со скамьи.

- Ба! - вскричал Илья. - Жива ещё?

- Гнилу колоду и свиня не зъист... - густо ответила Матица.

Илья давно не видел её и теперь смотрел на Матицу со смесью удовольствия и жалости. Она была одета в дырявое платье из бумазеи, её голову покрывал рыжий от старости платок, а ноги были босы. Едва передвигая их по полу, упираясь руками в стены, она медленно ввалилась в комнату Ильи и грузно села на стул, говоря сиплым, деревянным голосом:

- Скоро околею... Ноги отнимаются... а отнимутся - нельзя буде корму искать... тогда мне смерть...

Лицо у неё страшно распухло, сплошь покрыто тёмными пятнами, огромные глаза затекли в опухолях и стали узенькими.

- Что на рожу мою смотришь? - сказала она Илье. - Думаешь, бита? Ни, то болезнь меня ест...

- Как живёшь? - спросил Илья.

- На папертях грошики собираю... - гудела Матица равнодушно, как труба. - За делом к тебе пришла. Узнала от Перфишки, что у чиновника живёшь ты, и пришла...

- Чаем тебя напоить? - предложил Лунёв. Ему неприятно было слушать голос Матицы и смотреть на её заживо гниющее, большое, дряблое тело.

- Пускай черти хвосты себе моют тем твоим чаем... Ты пятак дай мне... А пришла я до тебя - зачем, спроси?

Говорить ей было трудно, дышала она коротко, и от неё удушливо пахло.

- Зачем? - спросил Илья, отвернувшись от неё в сторону и вспоминая, как он обидел её однажды...

- Марильку помнишь? Заел свою память!.. Богач стал...

- Что она... как живёт? - торопливо спросил Илья. Матица медленно закачала головой и кратко сказала:

- Ещё не задавилась...

- Да ты говори прямо! - сердито крикнул Илья. - Чего меня укоряешь? Сама же за трёшницу продала её...

- Я не тебя - я себя корю... - спокойно возразила женщина и, задыхаясь, начала рассказывать о Маше.

Старик-муж ревнует и мучает Машу. Он никуда, даже в лавку, не выпускает её; Маша сидит в комнате с детьми и, не спросясь у старика, не может выйти даже на двор. Детей старик кому-то отдал и живёт один с Машей. Он издевается над нею за то, что первая жена обманывала его... и дети - оба - не от него. Маша уже дважды убегала от него, но полиция возвращала её мужу, а он её щипал за это и голодом морил.

- Да, устроила ты с Перфишкой дельце! - хмуро сказал Илья.

- Я думала - так лучше, - деревянным голосом проговорила баба. - А надо было сделать как хуже... Надо бы её тогда богатому продать... Он дал бы ей квартиру и одёжу и всё... Она потом прогнала бы его и жила... Многие живут так... от старика...

- Ну, - а пришла ты зачем? - спросил Илья.

- А живёшь ты у полицейского... Вот они всё ловят её... Скажи ему, чтоб не ловили... Пусть бежит! Может, она и убежит куда... Разве уж некуда бежать человеку?

Илья задумался. Что он может сделать для Маши?..

Матица поднялась со стула, осторожно двигая ногами.

- Прощай!.. Скоро я подохну... - бормотала она.- Спасибо тебе... чистяк! богач!..

Когда она вывалилась из двери кухни, в комнату Ильи вбежала хозяйка и, обняв его, спросила, смеясь:

- Это - твоя первая любовь, да?

Илья развел руки своей любовницы, крепко охватившие его шею, и угрюмо проговорил:

- Едва ноги таскает, а... хлопочет о том, кого любит...

- Кого она любит? - спрашивала женщина, с удивлением и любопытством разглядывая озабоченное лицо Ильи.

- Погоди, Татьяна, - сказал Илья, - погоди! Не шути...

Он кратко рассказал ей о Маше и спросил:

- Что тут делать?

- Делать тут нечего! - передёрнув плечиками, ответила Татьяна Власьевна. - По закону жена принадлежит мужу, и никто не имеет права отнимать её у него...

С важностью человека, которому хорошо известны законы и который убеждён в их незыблемости, Автономова долго говорила Илье о том, что Маше нужно подчиниться требованиям мужа.

- Пусть подождёт. Он - старый, скоро умрёт, тогда она будет свободна, всё его имущество отойдёт к ней... И ты женишься на молодой вдовушке с состоянием... да?

Она засмеялась и снова серьёзно продолжала поучать Илью:

- Но будет лучше, если ты прекратишь сношения с твоими старыми знакомыми. Теперь они уже не пара тебе... и даже могут сконфузить тебя. Все они - грязные, грубые... например, этот, который занимал денег у тебя? Худой такой?.. Злые глаза?..

- Грачёв...

- Ну да... Какие у простолюдинов смешные птичьи фамилии: Грачёв, Лунёв, Петухов, Скворцов. В нашем кругу и фамилии лучше, красивее: Автономов! Корсаков! Мой отец - Флорианов! А когда я была девушкой, за мной ухаживал кандидат на судебные должности Глориантов... Однажды, на катке, он снял с ноги у меня подвязку и пригрозил, что устроит мне скандал, если я сама не приду к нему за ней...

Илья слушал её рассказы и тоже вспоминал о своём прошлом, ощущая в душе невидимые нити, крепко связывавшие её с домом Петрухи Филимонова. И ему казалось, что этот дом всегда будет мешать ему жить спокойно...

Наконец, мечта Ильи Лунёва осуществилась.

Полный спокойной радости, он стоял с утра до вечера за прилавком своего магазина и любовался им. Вокруг на полках красовались аккуратно расставленные коробки и картоны; в окне он устроил выставку, разложив на нём блестящие пряжки, кошельки, мыла, пуговицы, развесив яркие ленты, кружева. Всё это было яркое, лёгкое. Солидный и красивый, он встречал покупателей вежливым поклоном и ловко разбрасывал пред ними по прилавку товар. В шелесте кружев и лент он слышал приятную музыку, девушки-швейки, прибегавшие купить у него на несколько копеек, казались ему красивыми и милыми. Жизнь стала приятной, лёгкой, явился какой-то простой, ясный смысл, а прошлое как бы туман задёрнул. И ни о чём не думалось, кроме торговли, товара, покупателей... Илья взял для услуг себе мальчика, одел его в серую курточку и внимательно следил за тем, чтобы мальчик умывался тщательно, как можно чище.

- Мы с тобой, Гаврик, торгуем товаром нежным, - говорил он ему, - и должны быть чистыми...

Гаврик - человек лет двенадцати от роду, полный, немножко рябой, курносый, с маленькими серыми глазами и подвижным личиком. Он только что кончил учиться в городской школе и считал себя человеком взрослым, серьёзным. Его тоже занимала служба в маленьком, чистом магазине; он с удовольствием возился с коробками и картонками и старался относиться к покупателям так же вежливо, как хозяин.

Илья смотрел на него, вспоминая себя в рыбной лавке купца Строганого. И, чувствуя к мальчику какое-то особенное расположение, он ласково шутил и разговаривал с ним, когда в лавке не было покупателей.

- Чтобы тебе не скучно было, ты, Гаврик, когда свободно, книжки читай, - советовал он своему сотруднику. - За книжкой время незаметно идёт, а читать приятно...

Лунёв ко всем людям стал относиться мягко, внимательно и улыбался улыбкой, которая как бы говорила:

"Повезло мне, знаете... Но - вы потерпите! Наверное, и вам вскорости повезёт..."

Открывая свой магазин в семь часов утра, он запирал его в девять. Покупателей было немного, и Лунёв, сидя у двери на стуле, грелся в лучах весеннего солнца и отдыхал, ни о чём не думая, ничего не желая. Гаврик сидел тут же в двери, наблюдал за прохожими, передразнивая их, подманивал к себе собак, лукал камнями в голубей и воробьёв или, возбуждённо шмыгая носом, читал книжку. Иногда хозяин заставлял его читать вслух, но чтение не интересовало его: он прислушивался к тишине и покою и своей душе. Эту тишину он слушал с наслаждением, упивался ею, она была нова для него и невыразимо приятна. Но порою сладостная полнота чем-то нарушалась. Это было странное, едва уловимое предчувствие тревоги; оно не колебало покоя души, а только касалось его легко, как тень.

Тогда Илья начинал разговаривать с мальчиком.

- Гаврик! У тебя отец чем занимается?

- Почтальон, письма носит...

- А семья большая у вас?

- Больша-ая! Нас множество. Которые - большие, а которые ещё маленькие.

- Маленьких сколько?

- Пять. Да больших - трое... Большие уже все на местах: я - у вас, Василий - в Сибири, на телеграфе служит, а Сонька - уроки даёт. Она зд`орово! Рублей по двенадцати в месяц приносит. А то есть ещё Мишка... Он - так себе... Он старше меня... учится в гимназии...

- Стало быть, больших-то не трое, а четверо...

- Ну как же? - воскликнул Гаврик и поучительно добавил: - Мишка только учится ещё... А большой - который уж работает.

- Бедно живёте?

- А конечно! - спокойно ответил Гаврик и громко втянул носом воздух. Потом он начинал рассказывать Илье о своих планах в будущем.

- Вырасту - в солдаты пойду. Тогда будет война... Вот я на войну и закачу. Я - храбрый... Сейчас это впереди всех на неприятеля брошусь и отниму знамя... Дядя мой отнял этак-то, - так ему генерал Гурко крест дал и пять целковых...

Илья улыбался, глядя на рябое лицо и широкий, постоянно вздрагивающий нос. Вечером, закрыв магазин, Илья уходил в маленькую комнатку за прилавком. Там на столе уже кипел самовар, приготовленный мальчиком, лежал хлеб, колбаса. Гаврик выпивал стакан чаю с хлебом и уходил в магазин спать, а Илья сидел за самоваром долго, иногда часа два кряду.

Два стула, стол, постель и шкаф с посудой составляли убранство нового жилища Ильи. Комната была узкая, низенькая, с квадратным окном, из которого было видно ноги людей, проходивших мимо него, крышу дома на противоположной стороне улицы и небо над крышей. На окно он повесил белую занавеску из кисеи. С улицы окно заграждала железная решётка, она очень не нравилась Илье. А над постелью он повесил картину "Ступени человеческого века". Эта картина нравилась Илье, и он давно хотел купить её, но почему-то до открытия магазина не покупал, хотя она стоила всего гривенник.

"Ступени человеческого века" были расположены по арке, а под нею был изображен рай. В нём Саваоф, окружённый сиянием и цветами, разговаривал с Адамом и Евой. Всех ступеней было семнадцать. На первой из них стоял ребёнок, поддерживаемый матерью, и было подписано красными буквами: "Первые шаги". На второй - ребёнок, приплясывая, бил в барабан, а подпись под ним гласила: "5 лет, - играет". Семи лет его "начали учить", десяти - он "ходит в школу", двадцати одного года - он стоит на ступеньке с ружьём в руках и с улыбкой на лице, - подписано: "Отбывает воинскую повинность". На следующей ступени ему двадцать пять лет: он во фраке, со складной шляпой в руке и с букетом цветов в другой, - "жених". Потом у него выросла борода, он надел длинный сюртук с розовым галстухом и, стоя рядом с толстой женщиной в жёлтом платье, крепко жмёт ей руки. Дальше человеку исполнилось тридцать пять лет: в рубахе, с засученными рукавами, он, стоя у наковальни, куёт железо. На вершине лестницы он сидит в красном кресле, читает газету, а четверо детей и жена слушают его. И сам он и его семья одеты прилично, чисто, лица у всех здоровые, довольные. В эту пору человеку пятьдесят лет. Но вот ступеньки опускаются книзу: борода у человека уже седая, он одет в длинный жёлтый кафтан, в руках у него кулёк с рыбой и кувшин с чем-то. Под этой ступенькой подписано: "Домашний труд"; на следующей - человек нянчит своего внука; ниже - его "водят", ибо ему уже восемьдесят лет, а на последней ступеньке - девяноста пяти лет от роду - он сидит в кресле, поставив ноги в гроб, и за креслом его стоит смерть с косой в руках...

Сидя за самоваром, Илья поглядывал на картину, и ему было приятно видеть жизнь человека, размеренную так аккуратно и просто. От картины веяло спокойствием, яркие краски её улыбались, словно уверяя, что ими мудро написана, для примера людям, настоящая жизнь, именно так написана, как она и должна идти. Рассматривая это изображение человеческой жизни, Лунёв думал о том, что вот достиг он, чего желал, и теперь жизнь его должна пойти так же аккуратно, как на картине. Будет она подниматься вверх, и на самом верху, когда он накопит достаточно денег, он женится на скромной, грамотной девушке...

Самовар уныло курлыкал и посвистывал. Сквозь стекло окна и кисею занавески в лицо Ильи тускло смотрело небо, и звёзды на нём были едва видны. В блеске звёзд небесных всегда есть что-то беспокойное...

Самовар свистит тише, но пронзительнее. Этот тонкий звук надоедливо лезет в уши, - он похож на писк комара и беспокоит, путает мысли. Но закрыть трубу самовара крышкой Илье не хочется: когда самовар перестаёт свистеть, в комнате становится слишком тихо... На новой квартире у Лунёва появились неизведанные до этой поры им ощущения. Раньше он жил всегда рядом с людьми - его отделяли от них тонкие деревянные переборки, - а теперь отгородился каменными стенами и не чувствовал за ними людей.

"Зачем надо умирать?" - вдруг спрашивает себя Лунёв, глядя на человека, нисходящего с вершины благополучия в могилу... И ему вспоминается Яков Филимонов, постоянно думающий о смерти, и слова Якова: "Интересно умереть..."

Илья неприязненно отталкивает от себя эти воспоминания, старается отвернуться от них куда-нибудь в сторону.

"Как-то поживает Павел с Верой?" - возникает у него новый ненужный вопрос.

По улице едет извозчик. Стёкла в окнах вздрагивают от шума колёс о камни мостовой, лампа трясётся. Потом в магазине раздаются какие-то странные звуки... Это Гаврик бормочет во сне. Густая тьма в углу комнаты тоже как будто колеблется. Илья сидит, облокотясь на стол, и, сжимая виски ладонями, разглядывает картину. Рядом с господом Саваофом стоит благообразный лев, по земле ползёт черепаха, идёт барсук, прыгает лягушка, а дерево познания добра и зла украшено огромными цветами, красными, как кровь. Старик, с ногами в гробу, похож на купца Полуэктова, - такой же лысый и худенький, и шея у него такая же тонкая... Глухой звук шагов раздаётся на улице: мимо магазина по тротуару кто-то идёт, торопясь. Самовар погас, и теперь в комнате так тихо, что кажется - и воздух в ней застыл, сгустился до плотности её стен...

Воспоминание о купце не тревожило Илью, и вообще думы не беспокоили его, - они мягко, осторожно стесняли его душу, окутывая её, как облако луну. От них краски на картине "Ступени человеческого века" немного блекли: на ней как бы являлось пятно. Всегда вслед за мыслью об убийстве Полуэктова Лунёв спокойно думал, что ведь в жизни должна быть справедливость, значит, рано или поздно человек будет наказан за грех свой. Но, подумав так, он зорко присматривался в тёмный угол комнаты, где было особенно тихо и тьма как будто хотела принять некую определённую форму... Потом Илья раздевался, ложился в постель и гасил лампу. Гасил он её не сразу, а сначала вертел вверх и вниз винтик, двигавший фитиль. Огонь в лампе то почти исчезал, то появлялся вновь, тьма прыгала вокруг кровати, бросаясь к ней отовсюду, снова отскакивая в углы комнаты. Илья следил, как неощутимые чёрные волны пытаются залить его, и долго играл так, широко раскрытыми глазами прощупывая тьму, точно ожидая поймать в ней взглядом что-то... Наконец, огонь, вздрогнув последний раз, исчезал, тьма на момент заливала собою всю комнату и как будто колебалась, ещё не успев успокоиться от борьбы со светом. Вот из неё выступало пред глазами Ильи тускло-голубоватое пятно окна. Если ночь была лунная, на стол и на пол падали чёрные полоски теней от железной решётки за окном. В комнате становилось так напряжённо тихо, что казалось, если сильно вздохнуть, всё в ней дрогнет. Лунёв плотно закутывался в одеяло, особенно тщательно окутывал шею и, оставив открытым лицо, смотрел в сумрак комнаты до поры, пока сон не одолевал. Поутру он просыпался бодрый, спокойный, и ему было почти стыдно при воспоминании о вчерашних глупостях. Пил с Гавриком чай и осматривал свой магазин, как что-то новое. Иногда к нему забегал с работы Павел, весь измазанный грязью, салом, в прожжённой блузе, с чёрным от копоти лицом. Он снова работал у водопроводчика, таскал с собою котелок с оловом, свинцовые трубы, паяльники. Он всегда торопился домой, а если Илья уговаривал его посидеть, Павел со смущённой улыбкой говорил:

- Не могу! Я, брат, так себя чувствую, как будто у меня дома жар-птица, - а клетка-то для неё слаба. Целые дни одна она там сидит... и кто её знает, о чём думает? Житьё ей серое наступило... я это очень хорошо понимаю... Если б ребёнок был...

И Грачев тяжело вздыхал... Однажды он сумрачно сказал товарищу:

- Отвёл я всю воду своему огороду, да не потопила бы, боюсь.

Другой раз на вопрос Ильи - пишет ли он стихи? - Грачёв, усмехаясь, молвил:

- Пальцем в небе... Э, ну их ко всем чертям! Куда уж нам лаптем щи хлебать!.. Я, брат, теперь всем корпусом сел на мель. Ни искры в голове, ни искорки! Всё про неё думаю... Работаю - паять начну - всё льются в голову, подобно олову, мечты о ней... Вот тебе и стихи... ха-ха!.. Положим, - тому и честь, кто во всём - весь... Н-да, тяжело ей...

- А тебе? - спросил Илья.

- И мне - оттого тяжело... К веселью она привыкла... вот что! Всё о деньгах мечтает. "Если б, говорит, денег хватить где-нибудь - сразу бы всё перевернулось... Дура, говорит, я: надо бы мне какого-нибудь купчика обворовать..." Вообще - ерунду говорит. Из жалости ко мне всё... я понимаю... Тяжело ей...

Павел вдруг обеспокоился и убежал.

Часто заходил к Илье оборванный, полуголый сапожник с неразлучной гармонией подмышкой. Он рассказывал о событиях в доме Филимонова, о Якове. Тощий, грязный и растрёпанный Перфишка жался в двери магазина и, улыбаясь всем лицом, сыпал свои прибаутки.

- Женился Петруха, жена его - как свёкла, а пасынок - морковь! Целый огород, ей-богу! Жена - толстая, коротенькая, красная, рожа у неё трёхэтажная. Три подбородка человек имеет, а рот - всё-таки один. Глазёнки - как у благородной свиньи: маленькие и вверх не видят. Сын у неё - жёлтый, длинный и в очках. Листократ! Зовут его Савва, говорит гнусаво, при матери - блажен муж, а без неё - вскую шаташася языцы... Ка-ам-пания - моё почтение! Яшутка теперь такой вид имеет, словно в щель забиться хочет, на манер испуганного таракана. Пьёт, сердяга, потихоньку да кашляет во всю мочь. Видно, папенька печёнки-то ему повредил как следует! Едят его. Парень мягкий, - не подавятся сожрут... Дядя твой письмо прислал из Киева... По-моему - напрасно он старается: горбатого в рай не пустят, я думаю!.. А у Матицы ноги совсем отвалились: в тележке ездит. Наняла слепого из половины, впрягла его и правит им, как лошадью, - смехота! Кормится всё-таки. Хорошая она баба, я скажу! То есть, ежели бы у меня не такая удивительная жена была, я бы на этой самой Матице необходимо женился! Я прямо скажу: на всей земле только и есть две бабы настоящие - с сердцем, - моя жена да Матица... Конечно, она пьянствует, но хороший человек всегда пьяница...

- А Машутка? - напомнил ему Илья.

При напоминании о дочери прибаутки и улыбки исчезали у сапожника, точно ветер осенний сухие листья с дерева срывал. Жёлтое лицо его вытягивалось, он сконфуженным, тихим голосом говорил:

- Мне про неё ничего не известно... Хренов прямо сказал мне: "И мимо не ходи, а то я её изувечу!.." Пожертвуй, Илья Яковлевич, на построение косушки или шкалика сооружение!..

- Пропадаешь ты, Перфилий, - сказал Илья с сожалением.

- Окончательно пропадаю, - спокойно согласился сапожник. - Многие обо мне, когда помру, пожалеть должны! - уверенно продолжал он. - Потому весёлый я человек, люблю людей смешить! Все они: ах да ох, грех да бог, - а я им песенки пою да посмеиваюсь. И на грош согреши - помрёшь, и на тысячи издохнешь, а черти всех одинаково мучить будут... Надо и весёлому человеку жить на земле...

Смеясь и балагуря, задорный, похожий на старого, ощипанного чижа, он исчезал, а Илья, проводив его, с улыбкой покачивал головой. Чувствуя, что ему жалко Перфишку, он понимал ненужность этой жалости и видел, что она мешает ему. Прошлое было недалеко сзади Лунёва, и всё, напоминавшее ему о прошлом, будило в нём беспокойное чувство. Он был похож на человека, который устал и, отдыхая, сладко дремлет, а осенние мухи назойливо гудят над его ухом и мешают ему отдохнуть. Разговаривая с Павлом или слушая рассказы Перфишки, Илья сочувственно улыбался, покачивал головой и ждал, когда они уйдут. Иногда ему становилось грустно и неловко слушать речи Павла; в такие моменты он торопливо и упрямо предлагал ему денег и, разводя руками, говорил:

- Чем иным помочь могу?.. Посоветовал бы: брось Веру...

- Бросить её нельзя, - тихо говорил Павел. - Бросают, что не нужно. А она мне нужна... Её у меня вырывают, - вот в чём дело... И может, я не душой люблю её, а злостью, обидой люблю. Она в моей жизни - весь мой кусок счастья. Неужто отдать её? Что же мне-то останется?.. Не уступлю, - врут! Убью, а не отдам.

Сухое лицо Грачёва покрывалось красными пятнами, и он крепко стискивал кулаки.

- Разве замечаешь, что похаживают около неё? - задумчиво спросил Илья.

- Этого не видно...

- Про кого же говоришь: вырывают?

- А есть такая сила, которая вырвать её хочет из моих рук... Эх, дьявол! Отец мой из-за бабы погиб и мне, видно, ту же долю оставил...

- Никак нельзя тебе помочь! - сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, - он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна, как и жалость, - как почти все его чувства к другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь, говорил:

- Я знаю - помочь мне нельзя...

И, глядя в лицо товарища, он с твёрдой и зловещей уверенностью продолжал:

- Вот ты забрался в уголок и - сиди смирно... Но я тебе скажу - уж кто-нибудь ночей не спит, соображает, как бы тебя отсюда вон швырнуть... Вышибут!.. А то - сам всё бросишь...

- Как же, брошу, дожидайся! - смеясь, сказал Илья. Но Грачёв стоял на своём. Он, зорко посматривая в лицо товарища, настойчиво убеждал его:

- А я тебе говорю - бросишь. Не такой у тебя характер, чтобы всю жизнь смирно в тёмной дыре сидеть. И уж наверно - или запьянствуешь ты, или разоришься... что-нибудь должно произойти с тобой...

- Да почему? - с удивлением воскликнул Лунёв.

- Так уж. Нейдёт тебе спокойно жить... Ты парень хороший, с душой... Есть такие люди: всю жизнь живут крепко, никогда не хворают и вдруг сразу хлоп!

- Что - хлоп?

- Упал, да и умер...

Илья засмеялся, потянувшись, расправил крепкие мускулы и глубоко, во всю силу груди, вздохнул.

- Чепуха всё это! - сказал он.

Но вечером, сидя за самоваром, он невольно вспомнил слова Грачёва и задумался о деловых отношениях с Автономовой. Обрадованный её предложением открыть магазин, он соглашался на всё, что ему предлагали. И теперь ему вдруг стало ясно, что хотя он вложил в дело больше её, однако он скорее приказчик на отчёте, чем компаньон. Это открытие поразило и взбесило его.

"Ага! Так ты меня затем крепко обнимаешь, чтобы в карман мне незаметно залезть?" - мысленно говорил он Татьяне Власьевне. И тут же решил, пустив в оборот все свои деньги, выкупить магазин у сожительницы, порвать связь с нею. Решить это ему было легко. Татьяна Власьевна и раньше казалась ему лишней в его жизни, и за последнее время она становилась даже тяжела ему. Он не мог привыкнуть к её ласкам и однажды прямо в глаза сказал ей:

- Экая ты, Танька, бесстыдница...

Она только расхохоталась в ответ ему.

Она по прежнему всё рассказывала ему о жизни людей её круга, и однажды Илья заметил:

- Коли всё это ты правду говоришь, Татьяна, так ваша порядочная жизнь ни к чёрту не годится!

- Почему это? Весело! - сказала Автономова, пожав плечиками.

- Велико веселье! Днём - одно крохоборство, а ночью - разврат...

- Какой ты наивный! - смеясь, воскликнула Татьяна Власьевна.

И вновь расхваливая пред ним чистую, мещански приличную, удобную жизнь, вскрывала её жестокость и грязь.

- Да разве это хорошо? - спрашивал Илья.

- Вот забавный человек! Я не говорю, что это хорошо, но если бы этого не было - было бы скучно!

Иногда она учила его:

- Тебе пора бросить эти ситцевые рубашки: порядочный человек должен носить полотняное бельё... Ты, пожалуйста, слушай, как я произношу слова, и учись. Нельзя говорить - тыща, надо - тысяча! И не говори - коли, надо говорить - если. Коли, теперя, сёдни - это всё мужицкие выражения, а ты уже не мужик.

Всё чаще она указывала ему разницу между ним, мужиком, и ею, женщиной образованной, и нередко эти указания обижали Илью. Живя с Олимпиадой, он иногда чувствовал, что эта женщина близка ему как товарищ. Татьяна Власьевна никогда не вызывала в нём товарищеского чувства; он видел, что она интереснее Олимпиады, но совершенно утратил уважение к ней. Живя на квартире у Автономовых, он иногда слышал, как Татьяна Власьевна, перед тем как лечь спать, молилась богу:

- "Отче наш, иже еси на небесех... - раздавался за переборкой её громкий, торопливый шёпот. - Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша..." Киря! встань и притвори дверь в кухню: мне дует в ноги...

- Зачем ты становишься коленями на голый пол? - лениво спрашивал Кирик.

- Оставь, не мешай мне!..

И снова Илья слышал быстрый, озабоченный шёпот:

- Упокой, господи, раба твоего Власа, Николая, схимонаха Мардария... рабу твою Евдокию, Марию, помяни, господи, о здравии Татиану, Кирика, Серафиму...

Торопливость её молитвы не нравилась Илье: он ясно понимал, что человек молится не по желанию, а по привычке.

- Ты, Татьяна, веришь в бога? - спросил он её однажды.

- Вот вопрос! - воскликнула она с удивлением. - Разумеется, верю! Почему ты спрашиваешь?

- Так... Больно ты всегда торопишься отделаться от него... - сказал Илья с улыбкой.

- Во-первых: не нужно говорить - больно, когда можно сказать - очень! А во-вторых: я так устаю за день, что бог не может не простить мне моей небрежности...

И, мечтательно подняв глаза кверху, она добавила с уверенностью:

- Он - всё простит. Он - милостив...

"Только затем он вам и нужен, чтобы было у кого прощенья просить", зло подумал Илья и вспомнил: Олимпиада молилась долго и молча. Она вставала пред образами на колени, опускала голову и так стояла неподвижно, точно окаменевшая... Лицо у неё в эти минуты было убитое, строгое.

Когда Лунёв понял, что в деле с магазином Татьяна Власьевна ловко обошла его, он почувствовал что-то похожее на отвращение к ней.

"Кабы она была мне чужой человек, - ну, пускай! - думалось ему. - Все стараются друг друга обманывать... Но ведь она - вроде жены... целует, ласкает... Кошка поганая! Эдак-то только гулящие девки делают... да и то не все..." Он стал относиться к ней сухо, подозрительно и под разными предлогами отказывался от свиданий с нею. В это время пред ним явилась ещё женщина - сестра Гаврика, иногда забегавшая в лавочку посмотреть на брата. Высокая, тонкая и стройная, она была некрасива, и, хотя Гаврик сообщил, что ей девятнадцать лет, Илье она казалась гораздо старше. Лицо у неё было длинное, жёлтое, истощённое; высокий лоб прорезывали тонкие морщины. Широкие ноздри утиного носа казались гневно раздутыми, тонкие губы маленького рта плотно сложены. Говорила она отчётливо, но как будто сквозь зубы, неохотно; походка у неё быстрая, и ходила она высоко подняв голову, точно хвастаясь некрасивым лицом. А может быть, голову ей оттягивала назад толстая и длинная коса тёмных волос... Большие чёрные глаза этой девушки смотрели строго и серьёзно, и все черты лица, сливаясь вместе, придавали её высокой фигуре что-то прямое и непреклонное. Лунёв чувствовал пред нею робость; она казалась ему гордой и внушала почтение к себе. Всякий раз, когда она являлась в лавке, он вежливо подавал ей стул, приглашая:

- Присядьте, пожалуйста!

- Благодарю! - кратко говорила она и, кивая ему головой, садилась. Лунёв украдкой рассматривал её лицо, резко отличное от всех женских лиц, которые он видел до сей поры, её коричневое платье, очень поношенное, её башмаки с заплатками и жёлтую соломенную шляпу. Она сидела, разговаривая с братом, и длинные пальцы её правой руки всегда выбивали на её колене быструю, неслышную дробь. А левой рукой она раскачивала в воздухе ремни с книгами. Илье было странно видеть гордой девушку, так плохо одетую. Просидев в лавке две-три минуты, она говорила брату:

- Ну, прощай! Не очень шали...

И, молча кивнув головой хозяину лавки, уходила походкой храброго солдата, идущего на приступ.

- Какая у тебя сестра-то строгая! - сказал однажды Лунёв Гаврику.

Гаврик наморщил нос, дико вытаращил глаза, оттопырил губы, и от этого лицо его приняло карикатурно стремительное выражение, очень удачно напоминавшее лицо его сестры. Потом он с улыбкой объяснил Илье:

- Вот она какая... Только она это притворяется...

- Зачем же ей притворяться?

- Так уж, - любит! Я тоже - какую захочу скорчить рожицу, такую и скорчу...

Девушка сильно заинтересовала Илью, и, как раньше о Татьяне Власьевне, он думал о ней:

"Вот на такой бы жениться..."

Однажды она принесла с собой толстую книгу и сказала брату:

- На, читай...

- Что такое, позвольте взглянуть? - вежливо спросил Илья.

Она взяла книгу из рук брата и подала Лунёву, говоря:

- Дон-Кихот... История одного доброго рыцаря...

- А! Про рыцарей я много читал, - с любезной улыбкой сказал Илья, взглянув ей в лицо. У нее дрогнули брови, и она торопливо, сухим голосом заговорила:

- Вы читали сказки, а это прекрасная, умная книга. В ней описан человек, который посвятил себя защите несчастных, угнетённых несправедливостью людей... человек этот всегда был готов пожертвовать своей жизнью ради счастья других, - понимаете? Книга написана в смешном духе... но этого требовали условия времени, в которое она писалась... Читать её нужно серьёзно, внимательно...

- Так мы и почитаем, - сказал Илья.

Первый раз девушка говорила с ним; он чувствовал от этого какое-то особенное удовольствие и улыбался. Но она, взглянув на его лицо, сухо проговорила:

- Не думаю, что это понравится вам...

И ушла. Илье показалось, что слово "вам" она произнесла как-то особенно ясно. Это задело его, и он сердито сказал Гаврику, разглядывавшему картинки в книге:

- Ну, теперь читать не время...

- Да ведь покупателей нет? - возразил Гаврик, не закрывая книги. Илья посмотрел на него и промолчал. В памяти его звучали слова девушки о книге. А о самой девушке он с неудовольствием в сердце думал:

"Какая... фря!"

Время шло. Илья стоял за прилавком и, покручивая усы, торговал, но ему стало казаться, что дни идут медленно. Иногда у него возникало желание запереть лавку и пойти куда-нибудь гулять, но он знал, что это отразилось бы на торговле, и не ходил. Уходить вечером тоже было неудобно: Гаврик боялся оставаться один в магазине, да и опасно было оставлять магазин на него: он мог нечаянно поджечь или пустить какого-нибудь жулика. Торговля шла недурно; Илья подумывал о том, что, пожалуй, придётся нанять помощника. Связь с Автономовой постепенно ослабевала сама собой, и Татьяна Власьевна тоже как будто не имела ничего против этого. Она весело посмеивалась и очень тщательно проверяла книгу дневного оборота. И, когда она, сидя в комнате Ильи, щёлкала косточками счётов, он чувствовал, что эта женщина с птичьим лицом противна ему. Но иногда она являлась к нему весёлая, бойкая, шутила и, задорно играя глазами, называла Илью компаньоном. Он увлекался, и возобновлялось то, что он называл про себя поганой канителью. Заходил Кирик, разваливался на стуле у прилавка и балагурил со швейками, если они приходили при нём. Он уже снял с себя полицейскую форму, носил костюм из чечунчи и хвастался своими успехами на службе у купца.

- Шестьдесят рублей жалованья и столько же наживаю, - недурно, а? Наживаю осторожно, законно... Квартиру мы переменили, - слышал? Теперь у нас миленькая квартирка. Наняли кухарку, - велика-а-лепно готовит, бестия! С осени начнём принимать знакомых, будем играть в карты... приятно, чёрт возьми! Весело проведёшь время, и можно выиграть... нас двое играют, я и жена, кто-нибудь один всегда выигрывает! А выигрыш окупает приём гостей, хо-хо, душа моя! Вот что называется дешёвая и приятная жизнь!..

Он расплывался на стуле, закуривал папиросу и, попыхивая дымом, продолжал, понизив голос:

- Ездил я, братец, в деревню недавно, - слышал? И я тебе скажу: девочки там - такие - фью! Знаешь, - дочери природы эдакие... ядрёные, знаешь, не уколупнёшь её, шельму... И всё это дёшево, чёрт меня побери! Скляницу наливки, фунт пряников, и - твоя!

Лунёв слушал и молчал. Он почему-то жалел Кирика, жалел, не отдавая себе отчёта, за что именно жаль ему этого толстого и недалёкого парня? И в то же время почти всегда ему хотелось смеяться при виде Автономова. Он не верил рассказам Кирика об его деревенских похождениях: ему казалось, что Кирик хвастает, говорит с чужих слов. А находясь в дурном настроении, он, слушая речи его, думал:

"Крохобор!"

- Да-а, братец, великолепно это - заняться амуром на лоне природы, под сенью кущ, как выражаются в книжках.

- А если Татьяна Власьевна узнает? - спросил Илья.

- Она этого не захочет узнать, братец, - лукаво подмигивая ему, ответил Кирик. - Она знает, что ей это не нужно знать! Мужчина есть петух по природе своей... Ну, а ты, братец, как - имеешь даму сердца?

- Грешен! - усмехаясь, сказал Илья.

- Швеечку? Да? Эдакую брюнеточку?..

- Нет, не швейку...

- Кухарку? Кухарка - это тоже хорошо, она тёплая, сдобная...

Илья хохотал, как сумасшедший, и этот смех убеждал Кирика в существовании кухарки.

- Почаще меняй их, почаще меняй, - тоном знатока дела советовал он Илье.

- Да почему вы думаете, что кухарка или швейка? Разве другой какой-нибудь не достоин я? - спросил Лунёв сквозь смех.

- Они тебе, братец, подходят по твоему положению в обществе больше других... Ведь не можешь ты завести роман с дамой или девушкой приличного общества, согласись?

- Да почему?

- Ах, это так понятно... Я не хочу тебя обижать, но ты, мой друг, всё-таки, знаешь... простой человек... мужичок, так сказать...

- А... а я с дамой... - задыхаясь от смеха, сказал Илья.

- Шутник! - воскликнул Кирик и тоже захохотал. Но когда Автономов уходил, Лунёв, думая над его словами, испытывал чувство обиды. Ему было ясно, что хотя Кирик добрый парень, однако он считает себя каким-то особенным человеком, не равным ему, Илье, выше его, лучше. В то же время он с женой многим пользуется от него. Перфишка сообщил ему, что Петруха посмеивается над его торговлей и называет его жуликом... А Яков говорил сапожнику, что раньше он, Илья, был лучше, душевнее, не зазнавался, как теперь. И сестра Гаврика тоже постоянно убеждала Илью в том, что она не ровня ему. Дочь почтальона, одетая едва не в лохмотья, она смотрела на него так, точно сердилась на то, что он живёт на одной земле с нею. Самолюбие Ильи с той поры, как он открыл магазин, выросло, стало ещё более чутким, чем прежде. Его интерес к этой некрасивой, но особенной девушке всё развивался; ему хотелось понять, откуда в ней, бедной, эта гордость, пред которой он всё более робел. Она никогда не хотела заговорить с ним первая, и это задевало его. Ведь её брат служит у него в мальчиках, и уже поэтому она бы должна смотреть на него, хозяина, поласковее! Он сказал ей однажды:

- Читаю вашу книгу о дон-Кихоте...

- Ну, и что же? Нравится? - спросила она, не взглянув на него.

- Очень нравится!.. Смешно... чудак был человек.

Илье показалось, что её чёрные, гордые глаза воткнулись в лицо ему с ненавистью.

- Я так и знала, что вы скажете что-нибудь в этом роде, - проговорила она медленно и внятно.

Илье почудилось что-то обидное, враждебное ему в этих словах.

- Человек я тёмный, - сказал он, пожав плечами. Она промолчала в ответ, точно не слышала его.

И вновь в душу Ильи стало вторгаться давно уже не владевшее ею настроение, - снова он злился на людей, крепко и подолгу думал о справедливости, о своём грехе и о том, что ждёт его впереди. Неужели он всегда будет жить вот так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть за самоваром и спать потом, а проснувшись, вновь идти в магазин? Он знал, что многие торговцы, а может быть, и все, живут именно так. Но у него и во внешней жизни и во внутренней было много причин считать себя человеком особенным, не похожим на других. Он вспомнил слова Якова:

"Не дай бог тебе удачи... жаден ты..."

И эти слова казались ему глубоко обидными. Нет, он не жаден, - он просто хочет жить чисто, спокойно и чтобы люди уважали его, чтобы никто не показывал ему на каждом шагу:

"Я выше тебя, Илья Лунёв, я тебя лучше..."

И снова он думал - что ждёт его впереди? Будет ему возмездие за убийство или нет? Иногда ему думалось, что, если возмездие за грех будет ему, - оно будет несправедливо. В городе живёт много человекоубийц, развратников, грабителей; все знают, что они по своей воле убийцы, развратники и мошенники, а - вот живут они, пользуются благами жизни, и наказания нет им до сей поры. А по справедливости - всякая обида, человеку нанесённая, должна быть возмещена обидчику. И в библии сказано: "Пусть бог воздаст ему самому, чтобы он знал". Эти мысли бередили старые царапины в его сердце, и сердце вспыхивало буйным чувством жажды отомстить за свою надломленную жизнь. Порой ему приходило на ум сделать ещё что-нибудь дерзкое: пойти поджечь дом Петрухи Филимонова, а когда дом загорится и прибегут люди, то крикнуть им:

"Это я поджёг! Это я задавил купца Полуэктова!"

Люди схватят его, будут судить и сошлют в Сибирь, как сослали его отца... Это возмущало его, и он суживал свою жажду мести до желания рассказать Кирику о своей связи с его женой или пойти к старику Хренову и избить его за то, что он мучает Машу...

Иногда, лёжа в темноте на своей кровати, он вслушивался в глубокую тишину, и ему казалось, что вот сейчас всё задрожит вокруг него, повалится, закружится в диком вихре, с шумом, с дребезгом. Этот вихрь завертит и его силою своей, как сорванный с дерева лист, завертит и - погубит... И Лунёв вздрагивал от предчувствия чего-то необычайного...

Как-то вечером, когда Лунёв уже собирался запирать магазин, явился Павел и, не здороваясь, спокойным голосом сказал:

- Верка убежала...

Он сел на стул, облокотился о прилавок и тихо засвистал, глядя на улицу. Лицо у него было окаменевшее, но маленькие русые усики шевелились, как у кота.

- Одна или с кем-нибудь? - спросил Илья.

- Не знаю... Третий день нет её...

Илья смотрел на него и молчал. Спокойное лицо и голос Павла не позволяли ему понять, как относится Грачёв к бегству своей подруги. Но он чувствовал в этом спокойствии какое-то бесповоротное решение...

- Что же ты думаешь делать? - тихо спросил он, видя, что Павел не собирается говорить. Тогда Грачёв перестал свистать и, не оборачиваясь к товарищу, кратко объявил:

- Зарежу...

- Ну, опять за своё! - воскликнул Илья, досадливо махнув рукой.

- Я об неё всё сердце обломал, - вполголоса заговорил Павел. - Вот ножик.

Он вынул из-за пазухи небольшой хлебный нож и повертел его пред своим лицом.

- Хвачу её по горлу...

Но Илья вырвал нож и бросил за прилавок, сердито говоря:

- Вооружился на муху...

Павел вскочил со стула и повернулся лицом к нему. Глаза у него яростно горели, лицо исказилось, он весь вздрагивал. Но тотчас же снова опустился на стул и презрительно сказал:

- Дурак ты...

- Ты умён!..

- Сила не в ноже, а в руке...

- Говори!..

- И если б руки у меня отвалились, - зубами глотку ей перерву...

- Ишь как страшно!..

- Ты со мной не говори, Илья... - вновь спокойно и негромко сказал Павел. - Верь - не верь, но меня не дразни... Меня судьба довольно дразнит...

- Да ты, чудак, подумай, - убедительно и мягко заговорил Илья.

- Всё уж передумано... Впрочем, я уйду... Что с тобой говорить? Ты сыт... мне не товарищ...

- А ты брось безумство-то! - с укором крикнул Лунёв.

- Я же - и душой и телом голоден...

- Дивлюсь, как люди рассуждают! - пожав плечами, насмешливо заговорил Илья. - Баба для человека вроде скота... вроде лошади! Везёшь меня? Ну, старайся, бить не буду. Не хошь везти? Трах её по башке!.. Да, черти, ведь и баба - человек, и у неё свой характер есть...

Павел взглянул на него и хрипло засмеялся.

- А я кто? Не человек?..

- Да ты должен быть справедливым или нет?

- А поди ты ко всем чертям с этой самой справедливостью! - бешено закричал Грачёв, вскакивая со стула. - Будь ты справедлив: сытому это не мешает... Слыхал? Ну, и прощай...

Он быстро пошёл вон из магазина и в двери зачем-то снял с головы картуз. Илья выскочил из-за прилавка вслед за ним, но Грачёв уже шёл по улице, держа картуз в руке и возбуждённо размахивая им.

- Павел! - крикнул Лунёв. - Постой...

Он не остановился, даже не оглянулся и, повернув в проулок, исчез. Илья медленно прошёл за прилавок, чувствуя, что от слов товарища его лицо так горит, как будто он в жарко растопленную печь посмотрел.

- Ка-акой злой! - раздался голос Гаврика.

Илья усмехнулся.

- Кого это он резать собрался? - спросил Гаврик, подходя к прилавку. Руки у него были заложены за спину, голова поднята вверх и шероховатое лицо покраснело.

- Жену свою, - сказал Илья, глядя на мальчика. Гаврик помолчал, потом как-то принатужился и тихо, вдумчиво сообщил хозяину:

- А у нас соседка на рождестве мужа мышьяком отравила... Портного...

- Бывает... - медленно проговорил Лунёв, думая о Павле.

- А этот - он вправду зарежет?

- Отстань, Гаврик!..

Мальчик повернулся, пошёл к двери и по дороге пробормотал:

- А женятся, черти!

Уже вечерний сумрак влился в улицу, и в окнах дома напротив лавочки Лунёва зажгли огонь.

- Запирать пора!.. - тихо сказал Гаврик.

Илья смотрел на освещённые окна. Снизу их закрывали цветы, сверху белые шторы. Сквозь листву цветов было видно золотую раму на стене. Когда окна были открыты, из них на улицу вылетали звуки гитары, пение и громкий смех. В этом доме почти каждый вечер пели, играли и смеялись. Лунёв знал, что там живёт член окружного суда Громов, человек полный, румяный, с большими чёрными усами. Жена у него была тоже полная, белокурая, голубоглазая; она ходила по улице важно, как сказочная королева, а разговаривая - всегда улыбалась. Ещё у Громова была сестра-невеста, высокая, черноволосая и смуглая девица; около неё увивалось множество молодых чиновников; все они смеялись, пели чуть не каждый вечер.

- Право, запирать пора, - настойчиво проговорил Гаврик.

- Запирай..

Мальчик затворил дверь, и в магазине стало темно. Потом загремело железо замка.

"Как в тюрьме", - подумал Илья.

Обидные слова товарища о сытости воткнулись ему в сердце занозой. Сидя за самоваром, он думал о Павле с неприязнью, и ему не верилось, что Грачёв может зарезать Веру.

"Напрасно я за неё заступился всё-таки... Пёс с ними!.. Сами не умеют жить, другим мешают..." - с ожесточением подумал он.

Гаврик громко схлёбывал чай с блюдечка и двигал под столом ногами.

- Зарезал или нет ещё? - вдруг спросил он хозяина.

Лунёв сумрачно посмотрел на него и сказал:

- А ты - пей, да спать иди...

Самовар шипел и гудел так, точно готовился спрыгнуть со стола.

Вдруг пред окном встала тёмная фигура, и робкий, дрожащий голос спросил:

- Здесь живёт Илья Яковлевич?..

- Здесь, - крикнул Гаврик и, вскочив со стула, бросился к двери на двор так быстро, что Илья, не успел ничего сказать ему.

В двери явилась тонкая фигурка женщины в платочке на голове. Одной рукой она упёрлась в косяк, а другой теребила концы платка на шее. Стояла она боком, как бы готовясь тотчас же уйти.

- Входите, - недовольно сказал Лунёв, глядя на неё и не узнавая.

Вздрогнув от его голоса, она подняла голову, и бледное, маленькое лицо её улыбнулось...

- Маша! - крикнул Илья, вскочив со стула.

Она тихонько засмеялась и шагнула к нему.

- Не узнал... не узнали даже... - проговорила она, останавливаясь среди комнаты.

- Господи боже! Да разве узнаешь! Какая ты...

С преувеличенной вежливостью Илья взял её за руку, вёл к столу, наклоняясь и заглядывая ей в лицо и не решаясь сказать, какая она стала. А она была невероятно худая и шагала так, точно ноги у неё подламывались.

- Ах ты... какая! - бормотал он, бережно усаживая её на стул и всё заглядывая в лицо ей.

- Вот как меня... - сказала она, взглянув в глаза Ильи.

Теперь, когда она села против лампы, он хорошо видел её. Она оперлась на спинку стула, свесив тонкие руки, и, склонив голову набок, учащённо дышала своей плоской грудью. Была она какая-то бесплотная, казалась составленной из одних костей. Ситец её платья обрисовывал угловатые плечи, локти, колени, лицо у неё было страшно от худобы. Синеватая кожа туго натянулась на висках, скулах и подбородке, рот был болезненно полуоткрыт, тонкие губы не скрывали зубов, и на её маленьком, удлинённом лице застыло выражение тупой боли. А глаза смотрели тускло и мёртво.

- Хворала ты? - тихо спросил Илья.

- Не-ет, - ответила она. - Я совсем здоровая... это он меня отделал...

Её протяжные, негромкие слова звучали, как стоны, оскаленные зубы придавали лицу что-то рыбье...

Гаврик, стоя около Маши, смотрел на неё, сжав губы, с боязнью в глазах.

- Иди, спи! - сказал ему Лунёв.

Мальчик ушёл в магазин, повозился там с минуту, и потом из-за косяка двери высунулась его голова.

Маша сидела неподвижно, только глаза её, тяжело вращаясь в орбитах, передвигались с предмета на предмет. Лунёв наливал ей чай, смотрел на неё и не мог ни о чём спросить подругу.

- Очень он мучает меня... - заговорила она. Губы у ней вздрогнули и глаза закрылись на секунду. А когда она открыла их, - из-под ресниц выкатились большие, тяжёлые слёзы.

- Не плачь... - сказал Илья, отвернувшись от неё. - Ты лучше... пей чай... и рассказывай мне всё... легче будет...

- Боюсь - придёт он... - покачав головой, сказала Маша.

- Ты ушла от него?..

- Да-а... Я уж четвёртый раз... Когда не могу больше терпеть... убегаю... Прошлый раз я в колодец было хотела... а он поймал... и так бил, так мучил...

Глаза у неё стали огромные от ужаса, нижняя челюсть задрожала.

- Ноги он мне всё ломает...

- Эх! - воскликнул Илья. - Да - что же ты? В полицию заяви... истязует! За это в острог сажают...

- Н-ну-у, он сам и судья, - безнадёжно сказала Маша.

- Хренов? Какой он судья, - что ты?

- Уж я знаю! Он в суде недавно сидел две недели кряду... всё судил... Приходил оттуда злой, голодный... Взял да щипцами самоварными грудь мне ущемил и вертит и крутит... гляди-ка!

Она дрожащими пальцами расстегнула платье и показала Илье маленькие дряблые груди, покрытые тёмными пятнами, точно изжёванные.

- Застегнись, - угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом:

- А плечи-то как исколотил! И всю как есть... живот исщипал весь, волосы подмышками выщипал...

- Да за что? - спросил Лунёв.

- Говорит - ты меня не любишь? И щиплет...

- Может, ты... не девушка уж была, как за него вышла?

- Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я... никто меня не трогал никогда... Да и теперь я... к тому неспособна... больно мне и противно... тошнит всегда...

- Молчи, Маша, - тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.

Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:

- Застегнись...

- Мне тебя не стыдно, - беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.

Стало тихо. Потом из магазина донеслись громкие всхлипыванья. Илья встал, подошёл к двери и притворил её, сказав угрюмо:

- Перестань, Гаврюшка...

- Это - мальчик? - спросила Маша. - Он - что?

- Плачет...

- Боится?

- Н-нет... жалеет, должно быть.

- Кого?

- Тебя...

- Ишь какой, - равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал - жалко ему Машу или не жалко?

- Что ты будешь делать? - спросил он после долгого молчания.

- Не знаю, - ответила она и вздохнула. - Что мне делать?..

- Жаловаться надо, - решительно сказал Лунёв.

- Он и ту жену тоже так... - заговорила Маша. - За косу к кровати привязывал и щипал... всё так же... Спала я, вдруг стало больно мне... проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил...

Лунёв вскочил со стула и громко, с бешенством заговорил о том, что она должна завтра же идти в полицию, показать там все свои синяки и требовать, чтоб мужа её судили. Она же, слушая его речь, беспокойно задвигалась на стуле и, пугливо озираясь, сказала:

- Ты не кричи, пожалуйста! Услышат...

Его слова только пугали её. Он понял это.

- Ну ладно, - сказал он, снова усаживаясь на стул. - Я сам возьмусь за это... Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на моей постели... а я в магазин уйду...

- Мне бы лечь... устала я...

Он молча отодвинул стол от кровати; Маша свалилась на неё, попробовала завернуться в одеяло, но не сумела и тихонько улыбнулась, говоря:

- Смешная я какая... ровно пьяная...

Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:

- Посиди со мной! Я боюсь одна... мерещится мне что-то...

Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.

В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:

Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды...

- Вот я уж и засыпаю, - бормотала Маша. - Хорошо как у тебя... поют... хорошо они поют.

- Н-да, распевают... - угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. - С одних шкуры дерут, а другие воют...

И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь...

"Р-раз и-и-и-и..." - Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно...

Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:

- Кто это?

- Я... окно закрыл...

- Господи Исусе!.. Ты уходишь?

- Нет, не бойся...

Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице - всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:

- Сейчас... ох!.. сейчас...

Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция...

"Нужно через Кирика действовать..."

- Просим, просим! - вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:

Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю...

Лунёв почти с отчаянием замотал головой... Это пение, весёлые крики, смех - мешали ему. Облокотясь на подоконник, он смотрел на освещённые окна против себя со злобой, с буйным негодованием и думал, что хорошо бы выйти на улицу и запустить в одно из окон булыжником. Или выстрелить в этих весёлых людей дробью. Дробь - долетит. Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и - улыбнулся с дикой радостью в сердце. Но слова песни невольно лезли в уши, он повторял их про себя и с удивлением понял, что эти весёлые люди распевают о том, как хоронили гулящую женщину. Это поразило его. Он стал слушать с большим вниманием и, слушая, думал:

"Зачем это они поют? Какое веселье в эдакой песне? Вот выдумали, дураки! А тут, в пяти саженях от них, живой замученный человек лежит... и никому о муках его не известно..."

- Браво! Бра-во-о! - разнеслось по улице.

Лунёв улыбался, поглядывая то на Машу, то на улицу. Ему уже казалось смешным то, что люди веселятся, распевая песню про похороны распутницы.

- Василий... Василич... - бормотала Маша.

Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели - то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели... Неужто они и тоской забавляются?

А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её... Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:

- И-лья, И-лья!..

А он, Илья, лежит тут же в сарае, туго связанный чем-то, ему трудно поворотиться, и он не может говорить...

- Илья! Встань, пожалуйста...

Он открыл глаза и узнал Павла Грачёва. Сидя на стуле, Павел толкал ногой его ноги. Яркий луч солнца смотрел в комнату, освещая кипевший на столе самовар. Лунёв прищурился, ослеплённый.

- Слушай, Илья!..

Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса:

- Что?

- Попалась!.. - тряхнув головой, сказал Павел.

- Что такое? Где она? - спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил:

- По-осадили в тюрьму...

- За что? - громким шёпотом спросил Илья.

Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.

- Говорят... у какого-то купца... украла бумажник...

Илья толкнул товарища в плечо и молча отошёл от него.

- Помощника частного... по роже ударила...

- Н-ну, конечно, - сурово усмехнувшись, сказал Илья. - Коли уж в острог, так - обеими ногами...

Поняв, что всё это её не касается, Маша улыбнулась и тихо сказала:

- Меня бы вот в острог...

Павел взглянул на неё, потом на Илью.

- Не узнаёшь? - спросил Илья. - Машу, Перфишки дочь, помнишь?

- А-а, - равнодушно протянул Павел и отвернулся от Маши, хотя она, узнав его, улыбалась ему.

- Илья! - угрюмо сказал Грачёв. - А что, если это она для меня постаралась?

Лунёв, немытый и растрёпанный, сел на кровать в ногах Маши и, поглядывая то на неё, то на Павла, чувствовал себя ошеломлённым.

- Я знал, - медленно говорил он, - что эта история добром не кончится.

- Не слушала меня, - убитым голосом сказал Павел.

- Во-от! - насмешливо воскликнул Лунёв. - В том всё и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?

- Я её любил...

- А на кой чёрт она нужна, твоя любовь?

Лунёв начал горячиться. Все эти истории - Павлова, Машина - возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища...

- Всякому хочется жить чисто, весело... ей тоже... А ты ей: я тебя люблю, стало быть, живи со мной и терпи во всём недостаток... Думаешь, так и следует?

- А как мне надо поступать? - спросил Павел кротко и тихо.

Этот вопрос несколько охладил Лунёва. Он невольно задумался.

Из магазина выглянул Гаврик.

- Отпирать магазин?

- Ну его к чёрту! - с раздражением крикнул Лунёв. - Какая тут торговля?

- Мешаю я тебе? - сказал Павел.

Он сидел на стуле согнувшись, положив локти на колени и глядя в пол. На виске у него напряжённо билась какая-то жилка, туго налившаяся кровью.

- Ты? - воскликнул Лунёв, посмотрев на него. - Ты мне не мешаешь... и Маша не мешает... Тут - что-то всем нам мешает... тебе, мне, Маше... Глупость или что - не знаю... только жить по-человечески нет никакой возможности! Я не хочу видеть никакого горя, никаких безобразий... грехов и всякой мерзости... не хочу! А сам...

Он замолчал и побледнел.

- Ты всё про себя... - заметил Павел.

- А ты - про кого? - насмешливо спросил Илья, - Всяк человек своей язвой язвлён, своим голосом и стонет... Я не про себя, а про всех... потому все меня беспокоят...

- Уйду, - сказал Грачёв и тяжело поднялся со стула.

- Эх! - крикнул Илья. - Пойми ты, а не обижайся...

- Меня, брат, как кирпичом по голове ударило... Верку жаль... Что делать?

- Ничего не поделаешь! - решительно сказал Илья. - О ней пиши пропала! Засудят её...

Грачёв опять сел на стул.

- А ежели я объявлю, что она для меня это? - спросил он.

- Ты - принц? Скажи, тогда и тебя в тюрьму сунут... Вот что... надо нам привести себя в порядок. Маша, мы уйдём в магазин, а ты встань, приберись... чаю нам налей...

Маша вздрогнула и, приподняв голову с подушки, спросила Илью:

- Домой идти мне?..

- Дом у человека там... где его хоть не мучают...

Когда они вошли в магазин, Павел сумрачно спросил:

- Зачем она у тебя? Дохлая какая...

Лунёв кратко рассказал ему, в чём дело. К его удивлению, история Маши как бы оживила Грачёва.

- Ишь, старый чёрт! - обругал он лавочника и даже улыбнулся.

Илья стоял рядом с ним и осматривал свой магазин, говоря:

- Ты недавно сказал, что меня вся эта музыка не успокоит...

Он повёл по магазину широким жестом и с неприятной усмешкой кивнул головой.

- Верно! Не успокаивает... Какой мне выигрыш в том, что я, на одном месте стоя, торгую? Свободы я лишился. Выйти нельзя. Бывало, ходишь по улицам, куда хочешь... Найдёшь хорошее, уютное местечко, посидишь, полюбуешься... А теперь торчу здесь изо дня в день и - больше ничего...

- Вот бы тебе Веру в приказчицы взять, - сказал Павел.

Илья взглянул на него и замолчал.

- Идите! - позвала их Маша.

За чаем они все трое почти не разговаривали. На улице светило солнце, по тротуару шлёпали босые ноги ребятишек, мимо окон проходили продавцы овощей.

Всё говорило о весне, о хороших, тёплых и ясных днях, а в тесной комнате пахло сыростью, порою раздавалось унылое, негромкое слово, самовар пищал, отражая солнце...

- Сидим, как на поминках, - сказал Илья.

- По Верке, - добавил Грачёв. - Сижу и думаю: "А ну, как это я её в тюрьму вогнал?"

- И даже очень это может быть, - безжалостно подтвердил Илья.

Грачёв с укором посмотрел на товарища.

- Злой ты...

- А с чего это мне быть доброму? - закричал Илья. - Кто меня по головке гладил?.. Был, может быть, один человек, который меня любил... Да и то распутная баба!

От прилива жгучего раздражения лицо у него, покраснело, глаза налились кровью; он вскочил со стула в порыве злобы, охваченный желанием кричать, ругаться, бить кулаками о стол и стены.

Но Маша, испуганная им, громко и жалобно заплакала, как дитя.

- Я уйду... пустите меня, - говорила она сквозь слёзы дрожащим голосом и болтала головой, точно желая спрятать её куда-то.

Лунёв замолчал. Он видел, что и Павел смотрел на него неприязненно.

- Ну, чего плакать? - сердито сказал он. - Ведь не на тебя я закричал... И некуда тебе идти... Я вот - уйду... Мне нужно... А Павел посидит с тобой... Гаврило! Если придёт Татьяна Власьевна... это кто ещё?

В дверь со двора постучали. Гаврик вопросительно взглянул на хозяина.

- Отпирай! - сказал Илья.

На пороге двери явилась сестра Гаврика. Несколько секунд она стояла неподвижно, прямая, высоко закинув голову и оглядывая всех прищуренными глазами. Потом на её некрасивом, сухом лице явилась гримаса отвращения, и, не ответив на поклон Ильи, она сказала брату:

- Гаврик, выйди на минутку ко мне...

Илья вспыхнул. От обиды кровь с такой силой бросилась ему в лицо, что глазам стало горячо.

- А вы, барышня, кланяйтесь, когда вам кланяются, - сдержанно и внушительно сказал он.

Она ещё выше подняла голову, брови у неё сдвинулись. Плотно сжав губы, она смерила Илью глазами и не сказала ни слова. Гаврик тоже сердито взглянул на хозяина.

- Вы не к пьяным пришли, не к жуликам, - продолжал Лунёв, вздрагивая от напряжения, - вас встречают уважительно... и, как барышня образованная, вы должны ответить тем же...

- Не фордыбачь, Сонька, - вдруг сказал Гаврик примиряющим голосом и, подойдя к ней, встал рядом, взяв её за руку.

Наступило неловкое молчание. Илья и девушка смотрели друг на друга с вызовом и чего-то ждали. Маша тихонько отошла в угол. Павел тупо мигал глазами.

- Ну, говори, Сонька, - нетерпеливо сказал Гаврик. - Ты думаешь, они тебя обидеть хотят? - спросил он. И, неожиданно улыбнувшись, добавил: - Они - чудаки!

Сестра дёрнула его за руку и спросила Лунёва сухо и резко:

- Что вам от меня угодно?

- Ничего, только...

Но тут в голове его родилась хорошая, светлая мысль. Он шагнул к девушке и, как мог вежливо, заговорил:

- Позвольте вам предложить... видите ли, нас здесь - трое... люди тёмные, невежи... вы - человек образованный.

Он торопился изложить свою мысль и не мог. Его смущал прямой, строгий взгляд её глаз;, они как будто отталкивали его от себя. Илья опустил глаза и смущённо, с досадой пробормотал:

- Я не умею сразу это сказать... если время у вас есть... пройдите, присядьте...

И отступил перед нею.

- Постой тут, Гаврик, - сказала девушка и, оставив брата у двери, прошла в комнату. Лунёв толкнул к ней табурет. Она села. Павел ушёл в магазин, Маша пугливо жалась в углу около печи, а Лунёв неподвижно стоял в двух шагах пред девушкой и всё не мог начать разговора.

- Ну-с? - сказала она.

- Вот... в чём дело, - тяжело вздохнув, заговорил Илья. - Видите девушка, - не девушка, а замужняя... за стариком... Он её - тиранит... вся избитая, исщипанная убежала она... пришла ко мне... Вы, может, что худое думаете? Ничего нет...

Путаясь в словах, он сбивчиво говорил и двоился между желанием рассказать историю Маши и выложить пред девушкой свои мысли по поводу этой истории. Ему особенно хотелось передать слушательнице именно свои мысли. Она смотрела на него, и взгляд её становился мягче.

- Я понимаю, - остановила она его речь. - Вы не знаете, как поступить? Прежде всего надо к доктору... пусть он осмотрит... У меня есть знакомый доктор, - хотите, я её свезу? Гаврик, взгляни, сколько время? Одиннадцатый? Хорошо, это часы приема... Гаврик, позови извозчика... А вы - познакомьте меня с нею...

Но Илья не тронулся с места. Он не ожидал, что эта серьёзная, строгая девушка умеет говорить таким мягким голосом. Его изумило и лицо её: всегда гордое, теперь оно стало только озабоченным, и, хотя ноздри на нём раздулись ещё шире, в нём было что-то очень хорошее, простое, раньше не виданное Ильей. Он рассматривал девушку и молча, смущённо улыбался.

А она уже отвернулась от него, подошла к Маше и тихо говорила с нею:

- Вы не плачьте, голубчик, не бойтесь... Доктор - славный человек, он вас осмотрит и выдаст бумагу такую... только и всего! Я вас привезу сюда... Ну, милая, не плачьте же...

Она положила свои руки на плечи Маши и хотела привлечь её к себе.

- Ой... больно, - тихонько застонала Маша.

- Что тут у вас?

Лунёв слушал и всё улыбался.

- Это... чёрт знает что такое! - возмущённо вскрикнула девушка, отходя от Маши. Лицо у неё побледнело, в глазах сверкал ужас, негодование.

- Как она избита... о!

- Вот как живём! - воскликнул Лунёв, снова вспыхивая.- Видели? А то ещё могу другого показать,- вон стоит! Позвольте познакомить: товарищ мой Павел Савельич Грачёв...

Павел протянул руку девушке, не глядя на неё.

- Медведева, Софья Никоновна, - сказала она, разглядывая унылое лицо Павла. - А вас зовут - Илья Яковлевич? - обратилась она к Лунёву.

- Точно так, - оживлённо подтвердил Илья, крепко стиснув её руку, и, не выпуская руки, продолжал: - Вот что... уж коли вы такая... то есть если вы взялись за одно, - не побрезгуйте и другим! Тут тоже петля.

Она внимательно и серьёзно смотрела на его красивое, взволнованное лицо, потихоньку пытаясь освободить свою руку из его пальцев. Но он рассказывал ей о Вере, о Павле, рассказывал горячо, с, увлечением. И сильно встряхивал её руку и говорил:

- Сочинял стихи, да какие ещё! Но в этом деле-- весь сгорел... И она тоже... вы думаете, если она... такая, то тут и всё? Нет, вы не думайте этого! Ни в добром, ни в худом никогда человек не весь!

- Как? - переспросила девушка.

- То есть ежели и плох человек - есть в нём своё хорошее, ежели и хорош - имеет в себе плохое... Души у нас у всех одинаково пёстрые... у всех!

- Это вы хорошо говорите! - одобрила его девушка, с важным видом качнув головой. - Но, пожалуйста, пустите мою руку - больно!

Илья стал просить у неё прощения. А она уже не слушала его, убедительно поучая Павла:

- Это стыдно, так нельзя! Нужно действовать! Нужно искать ей защитника, адвоката, понимаете? Я вам найду, слышите? И ничего ей не будет, потому что оправдают... Даю вам честное слово!

Лицо её раскраснелось, волосы на висках растрепались, и глаза горели.

Маша, стоя рядом с нею, смотрела на неё с доверчивым любопытством ребёнка. А Лунёв поглядывал на Машу и Павла победоносно, с важностью, чувствуя какую-то гордость от присутствия этой девушки в его комнате.

- Если вы в самом деле можете помочь, - дрогнувшим голосом заговорил Павел, - помогите!

- Вы приходите ко мне в семь часов, хорошо? Вот Гаврик скажет где...

- Я приду... Слов у меня для благодарности нет...

- Оставим это. Люди должны помогать друг другу.

- Помогут они! - с иронией вскричал Илья.

Девушка быстро обернулась к нему. Но Гаврик, видимо, чувствуя себя в этой сумятице единственным солидным и здравомыслящим человеком, дёрнул сестру за руку и сказал:

- Да уезжай ты!

- Маша, одевайтесь!

- Мне не во что, - робко заявила Маша.

- Ах... Ну всё равно! Идёмте... Вы придёте, Грачёв, да? До свидания, Илья Яковлевич!

Товарищи почтительно и молча пожали ей руку, и она пошла, ведя за руку Машу. Но у двери снова обернулась и, высоко вскинув голову, сказала Илье:

- Я забыла... Я не поздоровалась с вами... Это - свинство, я извиняюсь! слышите?

Лицо её вспыхнуло румянцем, глаза конфузливо опустились. Илья смотрел на неё, и в сердце у него играла музыка.

- Извиняюсь... Мне показалось, у вас тут... кутёж...

Она остановилась, как бы проглотив какое-то слово.

- А когда вы... упрекнули меня, я думала - это говорит хозяин... и ошиблась! Очень рада! Это было чувство человеческого достоинства.

Она вдруг вся засветилась хорошей, ясной улыбкой и сердечно, с наслаждением, как бы смакуя слова, выговорила:

- Я - очень рада, всё вышло так... ужасно хорошо! Ужасно хорошо!

И исчезла, улыбаясь, точно маленькая серая тучка, освещённая лучами утренней зари. Товарищи смотрели вслед ей. Рожи у обоих были торжественные, хотя немножко смешные. Потом Лунёв оглянул комнату и сказал, толкнув Пашку:

- Чисто?

Тот тихонько засмеялся.

- Н-ну... фигура! - легко вздыхая, продолжал Лунёв. - Как она... а?

- Как ветром всё смела!..

- Вот - видал? - с торжеством говорил Илья, взбивая жестом руки свои курчавые волосы. - Извинялась как, а? Вот что значит настоящий образованный человек, который всякого может уважать... но никому сам первый не поклонится! Понимаешь?

- Личность хорошая, - улыбаясь, подтвердил Грачёв.

- Звездой сверкнула!

- Н-да. И сразу всё разобрала - кому куда и как...

Лунёв возбуждённо смеялся. Он был рад, что гордая девушка оказалась такой простой, бойкой, и был доволен собою за то, что сумел достойно держаться перед нею.

Гаврик вертелся около них и скучал.

- Гаврилка! - поймав его за плечо, сказал Илья. - Сестра у тебя молодчина!

- Она добрая! - сказал мальчик снисходительно. - Торговать сегодня будем? А то - пусть будет вроде праздника... я бы в поле пошёл тогда!

- Нет сегодня торговли! Павел, идём, брат, и мы с тобой гулять!

- Я пойду в полицию, - сказал Грачёв, снова хмурясь, - может, свидание дадут...

- А я - гулять!

Бодрый и радостный, он не спеша шёл по улице, думая о девушке и сравнивая её с людьми, которые ему встречались до сей поры. В памяти его звучали слова её извинения пред ним, он представлял себе её лицо, выражавшее каждой чертою своей непреклонное стремление к чему-то...

"А как она сначала-то обрывала меня?" - с улыбкой вспомнил он и крепко задумался, почему она, не зная его, ни слова не сказав с ним по душе, начала относиться к нему так гордо, сердито?

Вокруг него кипела жизнь. Шли гимназисты и смеялись, ехали телеги с товарами, катились пролётки, ковылял нищий, громко стукая деревянной ногой по камням тротуара. Двое арестантов в сопровождении конвойного несли на рычаге ушат с чем-то, лениво шла, высунув язык, маленькая собака... Грохот, треск, крики, топот ног - всё сливалось в живой, возбуждающий гул. В воздухе носилась тёплая пыль и щекотала ноздри. В небе, чистом и глубоком, горело солнце, обливая всё на земле жарким блеском. Лунёв смотрел на всё с удовольствием, какого не испытывал давно уже, всё было какое-то особенное, интересное. Вот быстро идёт куда-то красивая девушка с бойким, румяным лицом и смотрит на Илью так ясно и хорошо, точно хочет сказать ему:

"Какой ты славный!.."

Лунёв улыбнулся ей.

Мальчик из магазина бежит с медным чайником в руках, льёт холодную воду, обрызгивая ею ноги встречных, крышка чайника весело гремит. Жарко, душно, шумно на улице, и густая зелень старых лип городского кладбища манит к себе, в тишину и прохладную тень. Окружённая белой каменной оградой пышная растительность старого кладбища могучей волной поднимается к небу, вершина волны увенчана, как пеной, зелёным кружевом листьев. Там, высоко, каждый лист чётко рисуется в синеве небес, и, тихо вздрагивая, он как будто тает...

Вступив в ограду кладбища, Лунёв медленно пошёл по широкой аллее, вдыхая глубоко душистый запах лип. Между деревьев, под тенью их ветвей, стояли памятники из мрамора и гранита, неуклюжие, тяжёлые, плесень покрывала их бока. Кое-где в таинственном полумраке тускло блестели золочёные кресты, полустёртые временем буквы надписей. Кусты жимолости, акации, боярышника и бузины росли в оградах, скрывая ветвями могилы. Кое-где в густых волнах зелени мелькал серый деревянный крест, тонкие ветки обнимали его со всех сторон. Белые стволы молодых берёз просвечивали бархатом своим сквозь сеть густой листвы; милые и скромные, они как будто нарочно прятались в тени - затем, чтоб быть виднее. За решётками оград, на зелёных холмах, пестрели цветы, в тишине жужжала оса, две белые бабочки играли в воздухе, бесшумно носились какие-то мошки... И всюду из земли мощно пробивались к свету травы и кусты, скрывая собою печальные могилы, вся зелень кладбища была исполнена напряжённого стремления расти, развиваться, поглощать свет и воздух, претворять соки жирной земли в краски, запахи, в красоту, ласкающую сердце и глаза. Жизнь везде побеждает, жизнь всё победит!..

Лунёву было приятно гулять среди тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и цветов. В нём тоже всё было тихо, спокойно, - он отдыхал душой и ни о чём не думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.

Он свернул с аллеи влево на узкую тропу и пошёл по ней, читая надписи на крестах и памятниках. Его тесно обступили ограды могил, всё богатые, вычурные ограды, кованые и литые.

"Под сим крестом покоится прах раба божия Вонифантия", - прочитал он и улыбнулся: имя показалось ему смешным. Над прахом Вонифантия был поставлен огромный камень из серого гранита. А рядом с ним в другой ограде покоился Пётр Бабушкин, двадцати восьми лет...

"Молодой", - подумал Илья.

На скромном белом мраморе в виде колонны он прочитал:

Одним цветком земля беднее стала...

Одной звездой - богаче небеса!

Лунёв задумался над этим двустишием, чувствуя в нём что-то трогательное. Но вдруг его как будто толкнуло чем-то прямо в сердце, и он, пошатнувшись, крепко закрыл глаза. Но и закрытыми глазами он ясно видел надпись, поразившую его. Блестящие золотые буквы с коричневого камня как бы врезались в его мозг:

"Здесь покоится тело второй гильдии купца Василия Гавриловича Полуэктова".

Через несколько секунд он уже испугался своего испуга и, быстро открыв глаза, подозрительно начал всматриваться в кусты вокруг себя... Никого не было видно, только где-то далеко служили панихиду. В тишине расплывался тенорок церковнослужителя, возглашавший:

- По-омоли-имси-а-а...

Густой, как бы чем-то недовольный голос отвечал:

- По-ми-луй!

И чуть слышно доносилось звяканье кадила.

Прислонясь спиной к стволу клёна, Лунёв смотрел на могилу убитого им человека. Он прижал свою фуражку затылком к дереву, и она поднялась у него со лба. Брови его нахмурились, верхняя губа вздрагивала, обнажая зубы. Руки он засунул в карманы пиджака, а ногами упёрся в землю.

Памятник Полуэктова изображал гробницу, на крыше была высечена развёрнутая книга, череп и кости голеней, положенные крестом. Рядом, в этой же ограде, помещалась другая гробница, поменьше; надпись гласила, что под нею покоится раба божия Евпраксия Полуэктова, двадцати двух лет.

"Первая жена", - подумал Лунёв. Он подумал это какой-то маленькой частицей мозга, которая оставалась свободной от напряжённой работы его памяти. Он весь был охвачен воспоминаниями о Полуэктове, - о первой встрече с ним, о том, как он душил его, а старик мочил слюной своей его руки. Но, вызывая всё это в памяти, Лунёв не чувствовал ни страха, ни раскаяния, - он смотрел на гробницу с ненавистью, с обидой в душе, с болью. И безмолвно, с жарким негодованием в сердце, с глубокой уверенностью в правде своих слов, он говорил купцу:

"Из-за тебя, проклятый, всю свою жизнь изломал я, из-за тебя!.. Старый демон ты! Как буду жить?.. Навсегда я об тебя испачкался..."

Ему хотелось громко, во всю силу кричать, он едва мог сдерживать в себе это бешеное желание. Пред ним стояло маленькое, ехидное лицо Полуэктова, сердитая лысая голова Строганого с рыжими бровями, самодовольная рожа Петрухи, глупый Кирик, седой Хренов, курносый, с маленькими глазками, - целая вереница знакомых. В ушах у него шумело, и казалось ему, что все эти люди окружают, теснят его, лезут на него непоколебимо прямо.

Он оттолкнулся от дерева, - фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу... Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..

Домой идти ему не хотелось, - на душе было тяжко, немощная скука давила его. Он шёл медленно, не глядя ни на кого, ничем не интересуясь, не думая. Прошёл одну улицу, механически свернул за угол, прошёл ещё немного, понял, что находится неподалёку от трактира Петрухи Филимонова, и вспомнил о Якове. А когда поравнялся с воротами дома Петрухи, то ему показалось, что зайти сюда нужно, хотя и нет желания заходить. Поднимаясь по лестнице чёрного крыльца, он услыхал голос Перфишки:

- Эхма, люди добры, пожалейте ваши ручки, не ломайте мои рёбры...

Лунёв встал в открытой двери; сквозь тучу пыли и табачного дыма он видел Якова за буфетом. Гладко причёсанный, в куцем сюртуке с короткими рукавами, Яков суетился, насыпая в чайники чай, отсчитывал куски сахару, наливал водку, шумно двигал ящиком конторки. Половые подбегали к нему и кричали, бросая на буфет марки:

- Полбутылки! Пару пива! Поджарку за гривенник!

"Наловчился!" - с каким-то злорадством подумал Лунёв, видя, как быстро мелькают в воздухе красные руки товарища.

- Эх! - с удовольствием воскликнул Яков, когда Лунёв подошёл к буфету, и тотчас беспокойно оглянулся на дверь сзади себя. Лоб у него был мокр от пота, щёки жёлтые, с красными пятнами на них. Он схватил руку Ильи и тряс её, кашляя сухим кашлем.

- Как живёшь? - спросил Лунёв, заставив себя улыбнуться. - Впрягли?

- Что поделаешь?

Плечи у Якова опустились, он как будто стал ниже ростом.

- Да-авно мы не видались! - говорил он, глядя в лицо Ильи добрыми и грустными глазами. - Поговорить бы... отца, кстати, нет... Вот что: ты проходи-ка сюда... а я мачеху попрошу поторговать...

Он приотворил дверь в комнату отца и почтительно крикнул:

- Мамаша!.. Пожалуйте на минутку...

Илья прошёл в ту комнату, где когда-то жил с дядей, и пристально осмотрел её: в ней только обои почернели да вместо двух кроватей стояла одна и над ней висела полка с книгами. На том месте, где спал Илья, помещался какой-то высокий неуклюжий ящик.

- Ну, вот я освободился на часок! - радостно объявил Яков, входя и запирая дверь на крючок. - Чаю хочешь? Хорошо... Ива-ан, - чаю! - Он крикнул, закашлялся и кашлял долго, упираясь рукой в стену, наклонив голову и так выгибая спину, точно хотел извергнуть из груди своей что-то.

- Здорово ты бухаешь! - сказал Лунёв.

- Чахну... Рад же я, что опять вижу тебя... Вон ты стал какой... важный... Ну, каково живёшь?

- Я - что? - не сразу ответил Лунёв. - Живу... ты, вот, интересно знать...

Лунёв не чувствовал желания рассказывать о себе, да и вообще ему не хотелось говорить. Он разглядывал Якова и, видя его таким испитым, жалел товарища. Но это была холодная жалость - какое-то бессодержательное чувство.

- Я, брат... терплю мою жизнь кое-как... - вполголоса сказал Яков.

- Высосал из тебя отец кровь-то...

Н-на что тебе рупь?

А ты даром приголубь!

- отчеканивал за стеной Перфишка, подыгрывая на гармонии.

- Что это за ящик? - спросил Илья.

- Это? Это - фисгармония. Отец купил за четвертную, для меня... "Вот, говорит, учись. А потом, хорошую куплю, говорит, поставим в трактире, и будешь ты для гостей играть... А то-де никакой от тебя пользы нет..." Это он ловко рассчитал - теперь в каждом трактире орган есть, а у нас нет. И мне приятно играть-то...

- Экий он подлец! - сказал Лунёв, усмехаясь.

- Нет, что же? Пускай его... Ведь я и в самом деле бесполезный для него человек...

Илья сурово взглянул на товарища и сказал со злобой:

- Посоветуй-ка ты ему: когда, мол, я, дорогой папаша, помирать буду, так ты меня в трактир вытащи и за посмотрение на смерть мою хоть по пятаку с рыла возьми, с желающих... Вот и принесёшь ты ему пользу...

Яков сконфуженно засмеялся и снова стал кашлять, хватая руками то грудь, то горло.

А Перфишка рассказывал про кого-то бойким говорком:

Посты строго соблюдал,

Каждый день недоедал.

В пустом брюхе кишки ныли,

Зато чистенькие были...

- И-эх-ты... Святость! - И его звучная гармония осыпала весёлые слова песенки отчаянно задорными трелями.

- Как ты с названным братом живёшь? - спросил Илья, когда Яков прокашлялся. Тот, задыхаясь, поднял своё синее с натуги лицо и ответил:

- Он с нами не живёт: начальство не велит ему... Дескать - трактир... Он... барином держится...

Яков понизил голос и с грустью продолжал:

- Книгу-то помнишь? Ту?.. Отнял он её у меня... Говорит - редкая, больших, дескать, денег стоит. Унёс... Просил я его: оставь! Не согласился...

Илья захохотал. Потом товарищи начали пить чай. Обои в комнате потрескались, и сквозь щели переборки из трактира в комнату свободно текли и звуки и запахи. Всё заглушая, в трактире раздавался чей-то звонкий, возбуждённый голос:

- Митрь Николаич! Не перетолковывай ты мои честные слова на жульнический манер!

- Читаю я теперь, брат, одну историю, - говорил Яков, - называется "Юлия, или подземелье замка Мадзини"... Очень интересно!.. А ты как по этой части?

- Наплевать мне в это подземелье! Сам невысоко живу над землёй-то... угрюмо ответил Лунёв.

Яков участливо взглянул на него и спросил:

- Али тоже что-нибудь неладно?

Лунёв думал - рассказать Якову про Машу или не надо? Но Яков сам заговорил кротким голосом:

- Ты вот всё того, Илья... ершишься, злобишься... Ну, напрасно это, по-моему. Видишь ли, никто ни в чём не виноват!

Лунёв пил чай и молчал.

- И ведь "коемуждо воздастся по делом его" - это верно! Примерно, отец мой... Надо прямо говорить - мучитель человеческий! Но явилась Фёкла Тимофеевна и - хоп его под свою пяту! Теперь ему так живётся - ой-ой-ой! Даже выпивать с горя начал... А давно ли обвенчались? И каждого человека за его... нехорошие поступки какая-нибудь Фёкла Тимофеевна впереди ждёт...

Илье стало скучно слушать, - он нетерпеливо двинул свою чашку по подносу и вдруг неожиданно для самого себя спросил товарища:

- Ты теперь чего ждёшь?

- Откуда? - широко раскрыв глаза, тихим голосом молвил Яков.

- Ну из... от... впереди - чего ждёшь? - резко повторил Илья свой вопрос.

Яков молча опустил голову и задумался.

- Ну? - вполголоса сказал Илья, ощущая в сердце жгучее беспокойство и желание уйти скорее из трактира.

- Что мне ждать? - тихонько и не глядя на него, заговорил Яков. Ждать... нечего! Помру... вот и всё.

Он вскинул голову и с тихой, довольной улыбкой на измученном лице продолжал:

- Голубые сны вижу я... Понимаешь - всё будто голубое... Не только небо, а и земля, и деревья, и цветы, и травы - всё! Тишина такая... Как будто и нет ничего, до того всё недвижимо... и всё голубое. Идёшь будто куда-то, без усталости идёшь, далеко, без конца... И невозможно понять есть ты или нет? Очень легко... Голубые сны - это перед смертью.

- Прощай! - сказал Лунёв, вставая со стула.

- Куда ты? Посиди!

- Нет, прощай!

Яков тоже встал.

- Ну... иди!..

Лунёв стиснул его горячую руку и молча уставился в лицо ему, не зная, что сказать товарищу на прощанье. А сказать что-то такое хотелось, так хотелось, что даже сердце щемило от этого желания.

- А Машутка-то? Тоже... слышь, пло-охо живёт... - грустно сказал Яков.

- Да...

- Видно, всем нам - одна судьба... Тебе тоже - тяжело, а?

Яков говорил и улыбался слабой улыбкой. И звук его голоса, и слова речей - всё в нём было какое-то бескровное, бесцветное... Лунёв разжал свою руку, - рука Якова слабо опустилась.

- Ну, Яша, прости...

- Бог простит! Заходи?

Илья вышел, не ответив.

На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между людей этот тихий парень. Он давно смотрел на товарища как на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни - теперь уже основа души - росла и крепла в нём.

Ночью ему не спалось. В комнате, несмотря на открытое окно, было душно.. Он вышел на двор и лёг на землю под вязом, у забора. Лёжа на спине, он смотрел в ясное небо и чем пристальнее смотрел, тем больше видел в нём звёзд. Млечный путь серебристой тканью разостлался по небу от края до края, - смотреть на него сквозь ветви дерева было приятно и грустно. В небе, где нет никого, сверкают звёзды, а земля... чем украшена? Илья прищуривал глаза - тогда казалось, что ветви поднимаются выше и выше. На голубом, усеянном яркими звёздами бархате небес чёрные узоры листвы были похожи на чьи-то руки, простёртые к небу в попытке достичь его высот. Илье вспоминались голубые сны товарища, и пред ним вставал образ Якова, тоже весь голубой, лёгкий, прозрачный, с яркими и добрыми, как звёзды, глазами... Вот: жил человек, и его замучили за то, что он смирно жил... А мучители живут, как хотят...

Сестра Гаврика стала ходить в лавочку Лунёва почти каждый день. Она являлась постоянно озабоченная чем-то, здороваясь с Ильёй, крепко встряхивала его руку и, перекинувшись с ним несколькими словами, исчезала, оставляя после себя что-то новое в мыслях Ильи. Однажды она спросила его:

- Вам нравится торговать?

- Не так, чтобы - очень, - пожимая плечами, ответил Лунёв. - Однако надо чем-нибудь жить...

Она внимательно посмотрела в его лицо серьёзными глазами своими, её лицо как-то ещё больше выдвинулось вперёд.

- А вы не пробовали жить каким-нибудь трудом? - спросила девушка.

Илья не понял её вопроса:

- Как вы сказали?

- Вы работали когда-нибудь?

- Всегда. Всю жизнь. Вот - торгую... - с недоумением ответил Лунёв.

Она улыбнулась, - и в улыбке её было что-то обидное.

- Вы думаете - торговля труд? Вы думаете - это всё равно? - быстро спросила она.

- А как же?

Глядя на её лицо, Лунёв чувствовал, что она говорит серьёзно, не шутит.

- О нет, - снисходительно улыбаясь, продолжала девушка. - Труд - это когда человек создаёт что-нибудь затратой своей силы... когда он делает... тесёмки, ленты, стулья, шкафы... понимаете?

Лунёв молча кивнул головой и покраснел: ему было стыдно сказать, что он не понимает.

- А торговля - какой же труд? Она ничего не даёт людям! - с убеждением сказала девушка, пытливо разглядывая лицо Ильи.

- Конечно, - медленно и осторожно заговорил он, - это вы верно... Торговать не очень трудно... кто привык... Но только и торговля даёт... не давала бы барыша, зачем и торговать?

Она замолчала, отвернулась от него, заговорила с братом и скоро ушла, простившись с Ильёй только кивком головы. Лицо у неё было такое, как раньше, - до истории с Машей, - сухое, гордое. Илья задумался: не обидел ли он её неосторожным словом? Он вспомнил всё, что сказал ей, и не нашёл ничего обидного. Потом задумался над её словами, они занимали его. Какую разницу видит она между торговлей и трудом?

Он не мог понять, отчего у неё такое сердитое, задорное лицо, когда она добрая и умеет не только жалеть людей, но даже помогать им. Павел ходил к ней в дом и с восторгом нахваливал её и все порядки в её доме.

- Придёшь это к ним... "А, здравствуйте!" Обедают - садись обедать, чай пьют - пей чай! Простота! Народищу всякого - уйма! Весело, - поют, кричат, спорят про книжки. Книжек - как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный - адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный...

- Меня вот, небойсь, не позовёт... - сумрачно сказал Лунёв. Гордячка...

- Она? - воскликнул Павел. - Я тебе говорю - простота! Ты зову не жди, а вали прямо... Придёшь и - кончено! У них всё равно как в трактире, ей-богу! Свободно... Я тебе говорю - что я против их? Но с двух раз - свой человек... Интересно! Играючи живут...

-- Ну, а Машутка как? - спросил Илья.

- Ничего, отдышалась немного... Сидит, улыбается. Лечат её чем-то... молоком поят... Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит - здорово влепят старому чёрту... Возят Машку к следователю... Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд... Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей - как дров в печи, и все так и пылают...

- А она, сама-то? - допрашивал Лунёв.

О ней Павел рассказывал, как в детстве об арестантах, научивших его грамоте. Он весь напрягался и внушительно сообщал, пересыпая речь междометиями:

- Она, брат, ого-го! Она всем командует, а чуть кто не так сказал, или что - она фрр!.. Как кошка...

- Это мне известно... - сказал Илья и усмехнулся. Он завидовал Павлу: ему очень хотелось побывать у строгой гимназистки, но самолюбие не позволяло ему действовать прямо.

Стоя за прилавком, он упорно думал:

"Людей много, и каждый норовит пользоваться чем-нибудь от другого. А ей - какая польза брать под свою защиту Машутку, Веру?.. Она - бедная. Чай, каждый кусок в доме-то на счету... Значит, очень добрая... А со мной говорит эдак... Чем я хуже Павла?"

Эти думы так крепко охватили его, что он стал относиться ко всему остальному почти равнодушно. В темноте его жизни как бы открылась некая щель, и сквозь неё он скорее чувствовал, чем видел, вдали мерцание чего-то такого, с чем он ещё не сталкивался.

- Мой друг, - суховато и внушительно говорила ему Татьяна Власьевна, тесьмы шерстяной узкой надо бы прикупить. Гипюр тоже на исходе... Мало и ниток чёрных номер пятидесятый... Пуговицы перламутровые предлагает одна фирма, - комиссионер у меня был... Я послала сюда. Приходил он?

- Нет, - кратко ответил Илья. Эта женщина стала для него противной. Он подозревал, что Татьяна Власьевна взяла к себе в любовники Корсакова, недавно произведённого в пристава. Ему она назначала свидания всё реже, хотя относилась так же ласково и шутливо, как и раньше. Но и от этих свиданий Лунёв, под разными предлогами, отказывался. Видя, что она не сердится на него за это, он ругал её про себя:

"Блудня... гадина..."

Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:

- Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой...

Но у Гаврика был свой характер. Слушая щебетанье хозяйки, он пребывал в полном равнодушии. Разговаривал он с нею грубо, без признаков почтения к её сану хозяйки. А когда она уходила, он замечал хозяину:

- Ускакала пигалица...

- Так нельзя говорить про хозяйку, - внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.

- Какая она хозяйка? - протестовал Гаврик. - Придёт, натрещит и ускачет... Хозяин - вы.

- И она... - слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.

- А она - пигалица... - не уступал Гаврик.

- Вы не учите мальчика, - говорила Автономова Илье, - и вообще... я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то... без увлечения, без любви к делу...

Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал:

"Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут..."

Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.

"Вот ещё удовольствие, - с досадой подумал Илья. - Наверно, со мной захочет жить..."

Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:

- Там - вода есть?

- Сейчас подам! - сказал Илья.

- Я сама...

Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред "Ступенями человеческой жизни". Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:

- Какая пошлость...

Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла...

Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, - рвёт, пачкает.

- Ну-ну, - строптиво сказал Гаврик, - поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..

- Что он - очень шалит? - спросила гимназистка Илью.

- Не больше, сколько умеет... - любезно ответил Лунёв.

- Я - совсем смирный, - отрекомендовался мальчик.

- Язычок у него длинноват, - сказал Илья.

- Слышишь? - спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.

- Ну и слышу, - сердито отозвался тот.

- Это ничего... - снисходительно заговорил Илья. - Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других... Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб...

Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.

- Что я вас хочу спросить, - сказал он и немножко смутился.

- Что?

Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:

- Вы, понял я, торговцев не любите?

- Да!..

- За что?

- Они живут чужим трудом... - отчётливо объяснила девушка.

Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно...

- Это - неправда-с, - громко объявил Лунёв, помолчав.

Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.

- Сколько стоит вам вон та лента? - сухо и строго спросила она.

- Эта?.. Семнадцать копеек аршин...

- Почём продаёте?

- Двадцать...

- Ну вот... Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?

- Нет! - откровенно сознался Лунёв.

Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.

- Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, - говорила она, отступив от прилавка к двери. - Но - представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это...

Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, - сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.

- Торгаш стоит между рабочим и покупателем... он ничего не делает, но увеличивает цену вещи... торговля - узаконенное воровство.

Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, - он в то же время любовался её дерзостью... А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: "За что?"

- Всё это - не так-с! - громким голосом прервал он её наконец, ибо почувствовал, что больше уже не может безответно слушать её речь. - Нет... я не согласен!

В груди его вскипало бурное раздражение, лицо покрылось красными пятнами.

- Возражайте! - спокойно сказала девушка, садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.

Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.

- И возражу! - не сдерживаясь больше, крикнул он. - Я... всей жизнью возражу!! Я... может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл...

- Тем хуже... Но это не возражение... - сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.

- Ну, что же вы? - хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: - Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!

- Нельзя? - глухо переспросил Лунёв.

- Да, нельзя! Что вы можете возражать?

Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.

- До свиданья!

И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.

- Это пустяки! Неверно-с! - крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.

Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, - лицо у него было важное, победоносное.

- Что смотришь? - сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.

- Ничего! - ответил мальчик.

- То-то!.. - угрожающим голосом произнёс Лунёв и, помолчав, добавил: Иди... гуляй!

Но и оставшись наедине, он не мог собраться с мыслями. Он не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего были обидны.

"Что я ей сделал?.. Пришла, осудила и ушла... Ну-ка, приди-ка ещё? Я тебе отвечу..."

Грозя ей, искал - за что она обидела его? Ему вспомнилось, как Павел рассказывал о её уме, простоте.

"Пашку, небойсь, не обижает..."

Приподняв голову, он увидал себя в зеркале. Чёрные усики шевелились над его губой, большие глаза смотрели устало, на скулах горел румянец. Даже и теперь его лицо, обеспокоенное, угрюмое, но всё-таки красивое грубоватой красотой, было лучше болезненно жёлтого, костлявого лица Павла Грачёва.