Трое

"Неужто Пашка ей больше меня нравится? - подумал он. И тотчас же возразил сам себе: - А что ей до моей рожи? Не жених..."

Он пошёл в комнату, выпил стакан воды, оглянулся. Яркое пятно картины бросилось в глаза ему, он уставился на размеренные "Ступени человеческого века", Думая:

"Обман это... Разве так живут?"

И вдруг добавил безнадёжно:

"Да и так если - тоже скука!.."

Медленно подойдя к стене, он сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её на прилавке, он снова начал рассматривать превращения человека и смотрел теперь с насмешкой, пока от картины зарябило в глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь, на улицу...

На улице было шумно. По той стороне, тротуаром, кто-то шёл с палкой. Палка стукала по камням не в раз с ногой идущего, казалось, что у него три ноги. Ворковали голуби. Где-то громыхало железо, - должно быть, трубочист ходил по крыше. Мимо магазина проехал извозчик. Он дремал, и голова у него качалась. И всё качалось вокруг Ильи. Он взял счёты, посмотрел на них и положил - двадцать копеек. Посмотрел ещё и - семнадцать скинул. Осталось три копейки. Он щёлкнул по косточкам ногтем; косточки завертелись на проволоке с тихим шумом и, разъединившись, остановились.

Илья вздохнул, отодвинул счёты прочь, навалился грудью на прилавок и замер, слушая, как бьётся его сердце.

На другой день сестра Гаврика опять пришла. Она была такая же, как всегда: в том же стареньком платье, с тем же лицом.

"Ишь ты", - неприязненно подумал Лунёв, наблюдая её из комнаты.

На поклон девушки он неохотно склонил пред ней голову. А она вдруг улыбнулась доброй улыбкой и ласково спросила его:

- Вы что какой бледный? Нездоровы, да?

- Здоров, - кратко ответил Илья, стараясь не выдавать пред нею чувства, возбуждённого её вниманием. А чувство было хорошее, радостное: улыбка и слова девушки коснулись его сердца так мягко и тепло, но он решил показать ей, что обижен, тайно надеясь, что девушка скажет ему ещё ласковое слово, ещё улыбнется. Решил - и ждал, надутый, не глядя на неё.

- Вы, кажется, обиделись на меня? - раздался её твёрдый голос. Он так резко отличался от тех звуков, которыми она сказала свои первые слова, что Илья тревожно взглянул на неё, а она уж вновь была такая, как всегда, что-то заносчивое, задорное было в её тёмных глазах.

- Я к обидам привык, - сказал Лунёв и усмехнулся в лицо ей вызывающей улыбкой, чувствуя холод разочарования в груди.

"А, ты играешь! - думалось ему. - Погладишь да прибьёшь? Ну нет..."

- Я не хотела обижать вас...

- Вам меня обидеть трудно! - дерзко и громко заговорил он. - Я ведь вам цену знаю-с: птица вы невысокого полёта!

Она выпрямилась при этих словах, удивлённая, широко открыв глаза. Но Илья уже не видел ничего: буйное желание отплатить ей охватило его, как огнём, и, намеренно не торопясь, он обкладывал её тяжёлыми и грубыми словами:

- Барство ваше, гордость эта - вам недорого обходятся, в гимназиях всяк может этого набраться... А без гимназий - швея вы, горничная... По бедности вашей ничем другим быть не можете, - верно-с?

- Что вы говорите? - тихо воскликнула она.

Илья смотрел ей в лицо и с удовольствием видел, как раздуваются её ноздри, краснеют щёки.

- Говорю, что думаю! А думаю я так, что дешёвому вашему барству - грош цена!

- Во мне нет барства! - звенящим голосом крикнула девушка. Братишка подбежал к ней, схватил её за руку и, злыми глазами глядя на хозяина, тоже закричал:

- Уйдём, Сонька!

Лунёв окинул их взглядом и уже с ненавистью, хладнокровно сказал:

- Да-с, - уйдите-ка! Ни я вам, ни вы мне... не нужны.

Они оба как-то странно мелькнули в его глазах и исчезли. Он засмеялся вслед им. Потом, оставшись один в магазине, несколько минут стоял неподвижно, упиваясь острой сладостью удавшейся мести. Возмущённое, недоумевающее, немного испуганное лицо девушки хорошо запечатлелось в его памяти.

"Мальчишка-то... какой..." - вертелась у него в голове бессвязная мысль: поступок Гаврика немножко мешал ему, нарушая его настроение.

"Вот тебе и спесь!.. - внутренне усмехаясь, думал он. - Танечка бы пришла теперь... я бы и ей... заодно..."

Он ощущал в себе желание растолкать всех людей прочь от себя, растолкать их грубо, обидно, без пощады...

Но Танечка не пришла, весь день он пробыл один, и день этот был странно длинен. Ложась спать, Илья чувствовал себя одиноким и обиженным этим одиночеством ещё более, чем словами девушки. Закрыв глаза, он вслушивался в тишину ночи и ждал звуков, а когда звук раздавался, Илья вздрагивал и, пугливо приподняв голову с подушки, смотрел широко открытыми глазами во тьму. Вплоть до утра он не мог уснуть, чего-то ожидая, чувствуя себя точно запертым в погребе, задыхаясь от жары и неуклюжих, бессвязных мыслей. Он встал с тяжёлой головой, хотел поставить самовар, но не поставил, а, умывшись, выпил ковш воды и открыл магазин.

Около полудня явился Павел, сердитый, с нахмуренными бровями. Не здороваясь с товарищем, он прямо спросил его:

- Ты что это зазнаёшься?

Илья понял, о чём он говорит, и, безнадёжно тряхнув головой, промолчал, думая:

"И этот против меня..."

- За что ты Софью Никоновну обидел? - строго допрашивал Павел, стоя перед ним. В надутом лице Грачёва и в укоряющих его глазах Илья видел осуждение себе, но отнёсся к нему равнодушно.

Медленно, усталым голосом он сказал:

- Ты бы прежде поздоровался, что ли... да и шапку сними - здесь икона...

Но Павел схватил фуражку за козырёк, надвинул её на голову плотнее, задорно скривил губы и заговорил торопливо, горячо, вздрагивающим голосом:

- Форси! Разбогател! Наелся! Вспомнил бы, как говорил - "нет человека для нас!" А вот он нашёлся - гонишь его... Эх ты, купец!

Тупое чувство какой-то лени мешало Лунёву отвечать на слова товарища. Безразличным взглядом он рассматривал возбуждённое, насмешливое лицо Павла и чувствовал, что укоры не задевают его души. Жёлтые волоски в усах и на подбородке Грачёва были как плесень на его худом лице, и Лунёв смотрел на них, равнодушно соображая:

"Разве я её очень обидел? Мог хуже..."

- Она всё понимает, всё может объяснить... а ты с ней... эх! - говорил Павел, по обыкновению густо пересыпая свою речь междометиями.

- Перестань, - сказал Лунёв. - Что ты меня учишь? Как хочу, так и делаю... Как хочу, так и живу... Надоели вы мне все... Ходите, говорите...

И, тяжело прислоняясь к полкам с товаром, Лунёв задумчиво, как бы спрашивая сам себя, выговорил:

- А что вы можете сказать?

- Она всё может! - с глубоким убеждением воскликнул Павел и даже руку поднял кверху, точно готовясь принять присягу. - Они знают всё!

- Ну, и ступай к ним! - равнодушно посоветовал ему Илья. И слова и возбуждение Павла были неприятны ему, но возражать товарищу он не имел желания. Скука, тяжёлая и липкая, мешала ему говорить и думать, связывала его.

- И уйду! - угрожая, говорил Павел. - Уйду, потому что понимаю: мне только около них и можно жить... около них можно всё для себя найти, да!

- Не ори! - сказал ему Лунёв негромко и бессильно.

Пришла девочка и спросила дюжину пуговиц рубашечных. Илья, не торопясь, дал ей просимое, взял из её руки двугривенный, потёр его между пальцами и возвратил покупательнице, сказав:

- Сдачи нет, - после принесёшь...

Сдача была в конторке, но ключ лежал в комнате, и Лунёву не хотелось пойти за ним. Когда девочка ушла, Павел не возобновлял разговора. Стоя у прилавка, он хлопал себя по колену снятым с головы картузом и смотрел на товарища, как бы ожидая от него чего-то. Но Лунёв, отвернувшись в сторону, тихо свистел сквозь зубы.

- Ну, что же ты? - вызывающе спросил Павел.

- Ничего, - не сразу ответил Лунёв.

- Так-таки - ничего?

- Отстань Христа ради! - воскликнул Лунёв нетерпеливо.

Грачёв кинул картуз на голову себе и ушёл. Илья проводил его глазами и снова засвистал.

Большая рыжая собака заглянула в дверь, помахала хвостом и исчезла. Потом явилась в двери старуха-нищая, с большим носом. Она кланялась и говорила вполголоса:

- Подайте, батюшка, милостыньку!..

Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо - это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи - злой, шипящий звук режет воздух...

Каждая минута рождает что-нибудь новое, неожиданное, и жизнь поражает слух разнообразием своих криков, неутомимостью движения, силой неустанного творчества. Но в душе Лунёва тихо и мертво: в ней всё как будто остановилось, - нет ни дум, ни желаний, только тяжёлая усталость. В таком состоянии он провёл весь день и потом ночь, полную кошмаров... и много таких дней и ночей. Приходили люди, покупали, что надо было им, и уходили, а он их провожал холодной мыслью:

"Я им не нужен, и они мне не нужны... Буду жить один..."

Вместо Гаврика ему ставила самовар и носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то в глубине души возмущение:

"Неужто ничего хорошего так и не увижу я?"

Он уже привык к разнородным впечатлениям, и хотя они волновали, злили его, но с ними всё же лучше было жить. Их приносили люди. А теперь люди исчезли куда-то, - остались одни покупатели. Потом ощущение одиночества и тоска о хорошей жизни снова утопали в равнодушии ко всему, и снова дни тянулись медленно, в какой-то давящей духоте.

Однажды поутру Илья только что проснулся и сидел на постели, думая, что вот опять день пришёл - нужно его прожить...

В дверь со двора постучали дробным, частым стуком.

Илья встал, думая, что это кухарка за самоваром пришла, отпер дверь и очутился лицом к лицу с горбуном.

- Эге-ге! - качая головой и улыбаясь, заговорил Терентий. - Девятый час, а у тебя, торговец, лавка не отперта!

Илья стоял пред ним, мешая ему войти в дверь, и тоже улыбался. Лицо у Терентия загорело, но как-то обновилось; глаза смотрели радостно и бойко. У ног его лежали мешки, узлы, и он сам среди них казался узлом.

- Пускай, что ли, в жильё-то!

Илья молча начал втаскивать узлы, а Терентий отыскал глазами образ, осенил себя крестом и, поклонясь, сказал:

- Слава тебе, господи, - вот я и дома! Ну, здравствуй, Илья!

Обнимая дядю, Лунёв почувствовал, что тело горбуна стало крепким, сильным.

- Умыться бы мне, - говорил Терентий, оглядывая комнату. Хождение с котомкой за плечами как будто оттянуло его горб книзу.

- Как поживаешь? - спрашивал он племянника, бросая пригоршнями воду на своё лицо.

Илье было приятно видеть дядю таким обновлённым. Он хлопотал около стола, приготовляя чай, но отзывался на вопросы горбуна сдержанно, осторожно.

- Ты - как?

- Я? Хорошо! - Терентий закрыл глаза и с довольной улыбкой покачал головой. -Так-то ли хорошо я сходил, - лучше не надо! Живой водицы испил, словом сказать...

Он уселся за стол, намотал свою бородку на палец и, склонив голову набок, стал рассказывать:

- Был я у Афанасья Сидящего и у переяславльских чудотворцев, и у Митрофания Воронежского, и у Тихона Задонского... ездил на Валаам остров... множество земли исходил. Многиим угодникам молился, а сейчас был: у Петра Фавроньи в Муроме...

Должно быть, он испытывал большое удовольствие, перечисляя имена угодников и города, - лицо у него было сладкое, глаза смотрели гордо. Слова своей речи он произносил на тот певучий лад, которым умелые рассказчики сказывают сказки или жития святых.

- В пещерах святой лавры тишь стоит непоколебимая, тьма в них страховитая, а во тьме детскими глазыньками лампадочки блещут, и святым миром пахнет...

Вдруг хлынул дождь, за окном раздался вой, визг, железо крыш гудело, вода, стекая с них, всхлипывала, и в воздухе как бы дрожала сеть толстых нитей стали.

- Та-ак, - медленно протянул Илья. - Ну, что же - облегчился?

Терентий замолчал на минуту, потом, наклоняясь к Илье, пониженным голосом сказал ему:

- Примером скажу: как сапог ногу, жал мне сердце грех этот, невольный мой... Невольный, - потому, не послушал бы я в ту пору Петра, он бы меня швырь вон! Вышвырнул бы... Верно?

- Верно! - согласился Илья.

- Ну вот!.. А как я пошёл... эдакая лёгкость на душе явилась... Иду и говорю: "Господи, видишь? Иду ко угодникам твоим..."

- Значит - рассчитался? - спросил Лунёв с улыбкой.

- Как он примет мою молитву - не ведаю! - сказал горбун, подняв глаза кверху.

- Да совесть-то как? Спокойна?

Терентий подумал, как бы прислушиваясь к чему-то, и сказал:

- Молчит...

Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней, стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в окнах его потускнели, и цветов за ними не было видно. На улице было пусто и тихо, - только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.

"Осень начинается", - мелькнуло в голове Лунёва.

- Чем иным оправдаться можно, как не молитвой? - говорил Терентий, развязывая свой мешок.

- Просто очень, - хмуро заметил Илья, не оборачиваясь к дяде. Согрешил, помолился - чист! Валяй опять - греши...

- За-ачем? Живи строго...

- Чего ради?

- А - совесть чистая?

- А что в ней толку?

- Н-ну-у... - неодобрительно протянул Терентий. - Как ты это говоришь...

- Так и говорю, - настойчиво и твёрдо продолжал Илья, стоя спиной к дяде.

- Грех!

- Ну и грех...

- Наказан будешь!

- Нет...

Теперь он отвернулся от окна и смотрел в лицо Терентия. Горбун, чмокая губами, долго искал слова, чтобы возразить, и, найдя его, внушительно выговорил:

- Будешь!.. Вот я - согрешил и был наказан...

- Чем это? - угрюмо спросил Илья.

- Страхом! Жил и всё боялся - вдруг узнают?

- А я вот согрешил, а не боюсь, - объявил Илья, усмехаясь.

- Дуришь ты, - сказал Терентий строгим голосом.

- Не боюсь! Жить мне трудно однако...

- А-а! - воскликнул Терентий с торжеством. - Вот и наказание!

- За что? - крикнул Илья почти с бешенством. Челюсть у него тряслась. Терентий смотрел на него испуганно, помахивая в воздухе какой-то верёвочкой.

- Не кричи, не кричи! - говорил он вполголоса.

Но Илья кричал. Давно уже он не говорил с людьми и теперь выбрасывал из души всё, что накопилось в ней за эти дни одиночества.

- Не только грабь, - убивай! - ничего не будет! Некому наказывать... Наказывают неумеющих, а кто умеет - тот всё может делать, всё!

Вдруг за дверью что-то грохнуло, покатилось, затрещало и остановилось где-то близко, у самой двери. Они оба, вздрогнув, замолчали.

- Что это? - тихо и пугливо сказал горбун.

Илья подошёл к двери, отворил её и выглянул на двор. В комнату влетел тихий свист, хрип, шёпот, вихрь звуков.

- Ящики развалились, - сказал Лунёв, затворяя дверь и снова проходя к окну.

Терентий присел на пол разбирать свои мешки, говоря:

- Нет, ты подумай! Ты такие слова кричишь, ой-ой, брат! Безбожием бога не прогневаешь, но себя погубишь... Слова - мудрые, - я дорогой слыхал их от одного человека... Сколько мудрости слышал я!

Он снова начал рассказывать о своём путешествии, искоса поглядывая на Илью. А Илья слушал его речь, как шум дождя, и думал о том, как он будет жить с дядей...

Зажили недурно. Терентий сделал себе из ящиков кровать между печью и дверью, в углу, где по ночам тьма сгущалась плотнее, чем в других местах комнаты. Присмотревшись к жизни Лунёва, он взял на себя обязанности Гаврика - ставил самовары, убирал магазин и комнату, ходил в трактир за обедом и всегда мурлыкал себе под нос акафисты. Вечерами он рассказывал племяннику о том, как Аллилуиева жена спасла Христа от врагов, бросив в горящую печь своего ребёнка, а Христа взяв на руки вместо него. Рассказывал о том, как монах триста лет слушал пение птички; о Кирике и Улите и о многом другом. Лунёв, слушая его, думал свои думы... По вечерам он уходил гулять, и всегда его манило за город. Там, в поле, ночью было тихо, темно и пустынно, как в его душе.

Чрез неделю после его возвращения Терентий сходил к Петрухе Филимонову и вернулся от него обескураженный, обиженный. Но когда Илья спросил - что с ним? - он ответил торопливо:

- Ничего, ничего! Был, значит, видел всё, стало быть... поговорили...

- Что Яков? - спросил Илья.

- Он, Яков-то, того... помирать хочет... Жёлтый... кашляет...

Терентий замолчал, глядя в угол, грустный и жалкий.

Жизнь шла ровно, однообразно: дни походили один на другой, как медные пятаки чеканки одного года. Угрюмая злоба хоронилась в глубине души Лунёва, как большая змея, и пожирала все впечатления этих дней. Никто из старых знакомых не приходил к нему: Павел и Маша, видимо, нашли себе другую дорогу в жизни; Матицу сшибла лошадь, и баба умерла в больнице; Перфишка исчез, точно провалился сквозь землю. Лунёв всё собирался пойти к Якову и не мог собраться, чувствуя, что ему не о чем говорить с умирающим товарищем. Утром он читал газету, а днём сидел в магазине, глядя, как осенний ветер гоняет по улице жёлтые листья, сорванные с деревьев. Иногда и в магазин залетал такой лист...

- Преподобие отче Тихоне, моли бога о на-ас... - хрустевшим, как сухие листья, голосом напевал Терентий, возясь в комнате.

Однажды в воскресенье, развернув газету, Илья увидал на первой её странице стихотворение: "Прежде и теперь. Посвящается С.П.М - ой", подписанное "П.Грачёв".

В недуге тяжком и в бреду

Я годы молодости прожил.

Вопрос - куда, слепой, иду?

Ума и сердца не тревожил.

Мрак мою душу оковал

И ослепил мне ум и очи...

Но я всегда - и дни и ночи

О чём-то светлом тосковал!..

Вдруг - светом внутренним полна,

Ты предо мною гордо встала

И, дрогнув, мрака пелена

С души и глаз моих упала!

Да будет проклят этот мрак!

Свободный от его недуга,

Я чувствую - нашёл я друга!

И ясно вижу - кто мой враг!..

Лунёв прочитал и с сердцем отодвинул газету от себя.

"Сочиняй! Выдумывай! Друг... враг!.. Кто - дурак, тому всякий враг... да!" - он криво усмехнулся. И как-то вдруг, точно другим сердцем, подумал:

"А что, ежели я туда махну? Приду и скажу... вот пришёл! Извините..."

"За что?" - тотчас же спросил он себя. И закончил всё это решительным и угрюмым словом:

"Прогонит..."

Потом он, с обидой и завистью в сердце, снова прочитал стихи и снова задумался о девушке...

"Гордая... Посмотрит эдак... ну и - уйдёшь с чем пришёл..."

В этой же газете, в справочном отделе, он прочитал, что на двадцать третье сентября в окружном суде назначено к слушанию дело по обвинению Веры Капитановой в краже. Злорадное чувство вспыхнуло в нём, и, мысленно обращаясь к Павлу, он сказал:

"Стихи сочиняешь? А она - в тюрьме всё сидит?.."

- Боже! Милостив буди ми грешному, - вздохнув, прошептал Терентий, грустно качая головой. Потом он взглянул на племянника, шуршавшего газетой, и окрикнул его: - Илья...

- Ну?

- Петруха-то...

Горбун жалобно улыбнулся и замолчал.

- Что? - спросил Лунёв.

- О-ограбил он меня, - тихо, виноватым голосом сообщил Терентий и уныло хихикнул. Илья равнодушно поглядел на лицо дяди и спросил:

- Сколько украли вы?

Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.

- Тысяч десять, что ли? - вновь спросил Лунёв. Горбун вскинул голову и с удивлением протянул:

- Деся-ать? Что ты, господь с тобой! Всего-навсего три тыщи шестьсот с мелочью, а ты - десять! Хватил!..

- У дедушки больше десяти было, - сказал Илья, усмехаясь.

- Врё-ё?

- Ну, вот ещё... он сам говорил...

- Да он считать-то умел ли?

- Не хуже вас с Петром...

Терентий задумался, и вновь голова его низко опустилась.

- Сколько Петруха недодал? - спросил Илья.

- Около семисот... - со вздохом сказал Терентий. - Так - больше десяти? Где же такая уйма деньжищ спрятана была? Мы, кажись бы, всё забрали... А может, Петруха-то ещё и тогда надул меня... а?

- Молчал бы ты! - сурово сказал Лунёв.

- Да, уж теперь не стоит говорить! - согласился Терентий и тяжело вздохнул.

А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него - десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы... Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, - вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.

- Задумался я, - хмуро сказал он, вставая из-за стола.

- Бывает, - недоверчиво согласился тот.

Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились... Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос:

"Долго это будет тянуться?"

В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.

Вскоре после того, как приехал Терентий, явилась Татьяна Власьевна, уезжавшая куда-то из города. При виде горбатого мужичка, в коричневой рубахе из бумазеи, она брезгливо поджала губы и спросила Илью:

- Это ваш дядя?

- Да, - коротко ответил Лунёв.

- С вами будет жить?

- Обязательно...

Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее в ответах компаньона, перестала обращать внимание на горбуна; а Терентий, стоя у двери, на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными глазами следил за тоненькой, одетой в серое фигуркой женщины. Лунёв тоже смотрел, как она воробушком прыгает по магазину, и молча ждал, что она ещё спросит, готовый закидать её тяжёлыми, обидными словами. Но она, искоса поглядывая на его злое лицо, не спрашивала ни о чём. Стоя за конторкой, она перелистывала книгу дневной выручки и говорила о том, как приятно жить в деревне, как это дёшево стоит и хорошо действует на здоровье.

- Там была маленькая речушка, - тихая такая! И весёлая компания... один телеграфист превосходно играл на скрипке... Я выучилась грести... Но мужицкие дети! Это наказание! Вроде комаров - ноют, клянчат... Дай, дай! Это их отцы учат и матери...

- Никто не учит, - сухо заговорил Илья. - Отцы и матери работают. А дети - без призора живут... Неправду вы говорите...

Татьяна Власьевна удивлённо взглянула на него, открыла рот, желая что-то сказать, но в это время Терентий почтительно улыбнулся и заявил:

- Господа в деревне теперь - диковина... Допрежде в каждой деревне барин весь век свой был, а теперь наездом бывают...

Автономова перевела глаза на него, потом снова на Илью и, не сказав ни слова, уставилась в книгу. Терентий сконфузился и стал одёргивать рубашку. С минуту в магазине все молчали, - был слышен только шелест листов книги да шорох - это Терентий тёрся горбом о косяк двери...

- А ты, - вдруг раздался сухой и спокойный голос Ильи, - прежде чем с господами в разговор вступать, спроси: "Позвольте, мол, поговорить, сделайте милость..." На колени встань...

Книга вырвалась из-под руки Татьяны Власьевны и поехала по конторке, но женщина поймала её, громко хлопнула по ней рукой и засмеялась. Терентий, наклонив голову, вышел на улицу... Тогда Татьяна Власьевна исподлобья с улыбкой взглянула на угрюмое лицо Лунёва и вполголоса спросила:

- Сердишься? За что?

Лицо у неё было плутоватое, ласковое, глаза блестели задорно... Лунёв, протянув руку, взял её за плечо... В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её, давить на своей груди и слушать треск её тонких костей.

Оскалив зубы, он притягивал её к себе, а она, схватив его руку, старалась оторвать её от своего плеча и шептала:

- Ой... пусти! Больно!.. Ты с ума сошёл? Здесь нельзя обниматься... И... послушай! Дядю неудобно иметь: он горбатый... его будут бояться... пусти же! Его надо куда-нибудь пристроить, - слышишь?

Но он уже обнял её и медленно наклонял голову над её лицом с расширенными глазами.

- Что ты? Здесь нельзя... оставь!

Она вдруг опустилась и выскользнула из его рук, гибкая, как рыба. Лунёв сквозь горячий туман в глазах видел её у двери на улицу. Оправляя кофточку дрожащими руками, она говорила:

- Ах, какой ты грубый! Разве не можешь подождать?

У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел на неё так, точно в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.

- Это хорошо, что ты страстный, но, голубчик, надо же быть сдержанным...

- Уйди! - сказал Илья.

- Ухожу... Сегодня я не могу принять тебя... но послезавтра - двадцать третьего - день моего рожденья... придёшь?

Говоря, она ощупывала пальцами брошь и не смотрела на Илью.

- Уйди! - повторил он, вздрагивая от желания поймать её и мучить.

Она ушла. Тотчас же явился Терентий и почтительно спросил:

- Это вот и есть - компаньонка?

Лунёв кивнул головой, облегчённо вздыхая.

- Какая... ишь ты! Маленькая, а...

- Поганая! - сказал Илья густым голосом.

- Мм... - недоверчиво промычал Терентий. Илья почувствовал на своём лице пытливый, догадывающийся взгляд дяди и с сердцем спросил:

- Ну, что смотришь?

- Я? Господи, помилуй! Ничего...

- Я знаю, что говорю... Сказал - поганая, и - кончено! Хуже скажу - и то правда будет...

- Вон оно что-о... - протянул горбун соболезнующим голосом.

- Что? - сурово крикнул Илья.

- Стало быть...

- Что - стало быть?

Терентий стоял пред ним, переступая с ноги на ногу, испуганный и оскорблённый криками: лицо у него было жалкое, глаза часто мигали.

- Стало быть - ты лучше знаешь... - сказал он, помолчав.

На улице было невесело. Несколько дней кряду шёл дождь. Серые чистенькие камни мостовой скучно смотрели в серое небо, они были похожи на лица людей. Во впадинах между ними лежала грязь, оттеняя собою их холодную чистоту... Жёлтый лист на деревьях вздрагивал предсмертной дрожью. Где-то частыми ударами палки выбивали пыль из ковров или меховой одежды - дробные звуки сыпались в воздух. В конце улицы, из-за крыш домов на небо поднимались густые, сизые и белые облака. Тяжело, огромными клубами они лезли одно на другое, всё выше и выше, постоянно меняя формы, то похожие на дым пожара, то - как горы или как мутные волны реки. Казалось, что все они только за тем поднимаются в серую высоту, чтобы сильнее упасть оттуда на дома, деревья и на землю. Лунёв смотрел на их живую стену пред собой, вздрагивая от скуки и холода.

"Надо бросить... магазин и всё... Пусть дядя торгует с Танькой... а я - уйду..."

Ему представилось огромное, мокрое поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога с берёзами по бокам. Он идёт с котомкой за плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в поле, на дороге, нет ни души... даже галок на деревьях нет, и над головой безмолвно двигаются синеватые тучи...

"Удавлюсь", - равнодушно подумал он.

Проснувшись утром через день, он увидал на отрывном календаре чёрную цифру двадцать три и... вспомнил, что сегодня судят Веру. Он обрадовался возможности уйти из магазина и почувствовал горячее любопытство к судьбе девушки. Наскоро выпив чаю, почти бегом он пошёл в суд. В здание не пускали, - кучка народа жалась у крыльца, ожидая, когда отворят двери. Лунёв тоже встал у дверей, прислонясь спиной к стене. Широкая площадь развёртывалась пред судом, среди неё стояла большая церковь. Лик солнца, бледный и усталый, то появлялся, то исчезал за облаками. Почти каждую минуту вдали на площадь ложилась тень, ползла по камням, лезла на деревья, и такая она была тяжёлая, что ветви деревьев качались под нею; потом она окутывала церковь от подножия до креста, переваливалась через неё и без шума двигалась дальше на здание суда, на людей у двери его...

Люди были какие-то серые, с голодными лицами; они смотрели друг на друга усталыми глазами и говорили медленно. Один из них - длинноволосый, в лёгком пальто, застёгнутом до подбородка, в измятой шляпе - озябшими, красными пальцами крутил острую рыжую бороду и нетерпеливо постукивал о землю ногами в худых башмаках. Другой, в заплатанной поддёвке и картузе, нахлобученном на глаза, стоял, опустив голову на грудь, сунувши одну руку за пазуху, а другую в карман. Он казался дремлющим. Чёрненький человечек в пиджаке и высоких сапогах, похожий на жука, беспокоился: поднимал острую бледную мордочку кверху, смотрел в небо, свистал, морщил брови, ловил языком усы и разговаривал больше всех.

- Отпирают? - восклицал он и, склонив голову набок, прислушивался. Нет... гм!.. А времени много уж... Вы, моншер, в библиотеку не заходили?

- Нет, рано... - в два удара, но в один тон ответил длинноволосый.

- Чёрт возьми... холодно, знаете!

Длинноволосый сочувственно крякнул и сказал задумчиво:

- Где бы мы грелись, если бы не было суда и библиотеки?

Чёрненький молча передёрнул плечами. Илья рассматривал этих людей и вслушивался в их разговор. Он видел, что это - "шалыганы", "стрелки", люди, которые живут тёмными делами, обманывают мужиков, составляя им прошения и разные бумаги, или ходят по домам с письмами, в которых просят о помощи.

Пара голубей опустилась на мостовую, неподалёку от крыльца. Толстый голубь с отвисшим зобом, переваливаясь с ноги на ногу, начал ходить вокруг голубки, громко воркуя.

- Фь-ю! - резко свистнул чёрненький человечек. Человек в поддёвке вздрогнул и поднял голову. Лицо у него было опухшее, синее, со стеклянными глазами.

- Терпеть не могу голубей! - воскликнул чёрненький, глядя вслед улетавшим птицам. - Жирные... вроде богатых лавочников... воркуют... пр-ротивно! Судитесь? - неожиданно спросил он Илью.

- Нет...

Чёрненький человек осмотрел Лунёва с ног до головы и в нос себе проговорил:

- Странно...

- Чего же странного? - спросил Илья, усмехнувшись.

- У вас лицо обвиняемого, - скороговоркой сказал человек. - А, отпирают...

Он первый нырнул в открытую дверь суда. Задетый его словом, Илья пошёл за ним и в дверях толкнул плечом длинноволосого.

- Тише, невежа, - спокойно сказал длинноволосый и, в свою очередь тоже толкнув Илью, опередил его.

Но этот толчок не обидел Илью, а только удивил его.

"Чудно! - подумал он. - Толкается, как будто барин и везде может первым идти, а сам вон какой..."

В зале суда было сумрачно и тихо. Длинный стол, крытый зелёным сукном, кресла с высокими спинками, золото рам, огромный, в рост человека, портрет царя, малиновые стулья для присяжных, большая деревянная скамья за решёткой, - всё было тяжёлое и внушало уважение. Окна глубоко уходили в серые стены; занавески толстыми складками висели над окнами, а стёкла в них были мутные. Тяжёлые двери отворялись бесшумно, и без шума, быстро расхаживали люди в мундирах. Лунёв осматривался, жуткое чувство щемило ему сердце, а когда чиновник объявил - "суд идёт", Илья вздрогнул и вскочил на ноги раньше всех, хотя и не знал, что нужно было встать. Один из четырёх людей, вошедших в зал, был Громов, - человек, что жил в доме против магазина Ильи. Он уселся в среднее кресло, провёл обеими руками по волосам, взъерошил их и поправил воротник, густо шитый золотом. Его лицо несколько успокоило Илью: оно было такое же румяное и благодушное, как всегда, только концы усов Громов закрутил кверху. Справа от него сидел славный старичок с маленькой седой бородкой, курносый, в очках, а слева - человек лысый, с раздвоенной рыжей бородой и жёлтым неподвижным лицом. У конторки стоял молодой судья, круглоголовый, гладко остриженный, с чёрными глазами навыкате. Все они некоторое время молчали, перебирая бумаги на столе, а Лунёв смотрел на них с уважением и ждал, что вот сейчас кто-нибудь из них встанет и скажет нечто громко, важно...

Но вдруг, повернув голову влево, Илья увидел знакомое ему толстое, блестящее, точно лаком покрытое лицо Петрухи Филимонова. Петруха сидел в первом ряду малиновых стульев, опираясь затылком о спинку стула, и спокойно поглядывал на публику. Раза два его глаза скользнули по лицу Ильи, и оба раза Лунёв ощущал в себе желание встать на ноги, сказать что-то Петрухе, или Громову, или всем людям в суде.

"Вор!.. Сына забил!.." - вспыхивало у него в голове, а в горле у себя он чувствовал что-то похожее на изжогу...

- Вы обвиняетесь в том, - ласковым голосом говорил Громов, но Илья не видел, кому Громов говорит: он смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с тем, что Филимонов - судья...

- Скажите, подсудимый, - ленивым голосом спрашивал прокурор, потирая себе лоб, - вы говорили... лавочнику Анисимову: "Погоди! я тебе отплачу!"

Где-то вертелась форточка и взвизгивала:

- Й-у... й-у... й-у...

Среди присяжных Илья увидал ещё два знакомых лица. Выше Петрухи и сзади него сидел штукатур - подрядчик Силачев, - мужик большой, с длинными руками и маленьким,- сердитым лицом, приятель Филимонова, всегда игравший с ним в шашки. Про Силачева говорили, что однажды на работе, поссорившись с мастером, он столкнул его с лесов, - мастер похворал и помер. А в первом ряду, через человека от Петрухи, сидел Додонов, владелец большого галантерейного магазина. Илья покупал у него товар и знал, что это человек жестокий, скупой, дважды плативший по гривеннику за рубль...

- Свидетель! Когда вы увидали, что изба Анисимова горит...

- Й-у... ию-ю-ю, - ныла форточка, и в груди Лунёва тоже ныло.

- Дурак! - раздался рядом с ним тихий шёпот. Он взглянул - с ним рядом сидел чёрненький человечек, презрительно скривив губы.

- Кто? - шепнул Илья, тупо взглянув на него.

- Арестант... Имел прекрасный случай опрокинуть свидетеля, пропустил! Я бы... эх!

Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике:

"Попался, - значит, виноват..."

- Скучно! - шепнул ему сосед. - Неинтересное дело... Подсудимый глуп, прокурор - мямля, свидетели - болваны, как всегда... Будь я прокурором - я бы в десять минут его скушал...

- Виноват? - шёпотом спросил Лунёв, вздрагивая от какого-то озноба.

- Едва ли... Но осудить - можно... Не умеет защищаться. Мужики вообще не умеют защищаться... Дрянь народ! Кость и мясо, - а ума, ловкости - ни капли!

- Это - верно...

- У вас есть двугривенный? - вдруг спросил человечек.

- Есть...

- Дайте мне...

Илья вынул кошелёк и дал монету раньше, чем успел сообразить - следует ли дать? А когда уже дал, то с невольным уважением подумал, искоса поглядывая на соседа:

"Ловок..."

- Господа присяжные! - мягко и внушительно говорил прокурор. Взгляните на лицо этого человека, - оно красноречивее показаний свидетелей, безусловно установивших виновность подсудимого... оно не может не убедить вас в том, что пред вами стоит типичный преступник, враг законопорядка, враг общества..

"Враг общества" сидел, но, должно быть, ему неловко стало сидеть, когда про него говорили, что он стоит, - он медленно поднялся на ноги, низко опустив голову. Его руки бессильно повисли вдоль туловища, и вся серая длинная фигура изогнулась, как бы приготовляясь нырнуть в пасть правосудия...

Когда Громов объявил перерыв заседания, Илья вышел в коридор вместе с чёрненьким человечком. Человечек достал из кармана пиджака смятую папироску и, расправляя её пальцами, заговорил:

- Божится, дурак, не поджигал, говорит. Тут - не божись, а прямо снимай штаны да ложись... Дело строгое! Обидели лавочника...

- Виноват мужик-то, по-вашему? - задумчиво спросил Илья.

- Должно быть, виноват, потому что глуп. Умные люди виноватыми не бывают... - спокойной скороговоркой отрезал человечек, форсисто покуривая свою папироску.

- Тут, в присяжных, - тихо и с напряжением заговорил Илья, - сидят люди...

- Лавочники больше, - спокойно поправил его чёрненький. Илья взглянул на него и повторил:

- Некоторых я знаю...

- Ага!..

- Народ - аховый... ежели прямо говорить...

- Воры, - подсказал ему собеседник.

Говорил он громко. Бросив папироску, он, складывая губы трубой, густо свистал, смотрел на всех нагло, и всё в нём - каждая косточка - так ходуном и ходила от голодного беспокойства.

- Это бывает. Вообще, так называемое правосудие есть в большинстве случаев лёгонькая комедия, комедийка, - говорил он, передёргивая плечами. Сытые люди упражняются в исправлении порочных наклонностей голодных людей. В суде бываю часто, но не видал, чтобы голодные сытого судили... если же сытые сытого судят, - это они его за жадность. Дескать - не всё сразу хватай, нам оставляй.

- Говорится: сытый голодного не разумеет, - сказал Илья.

- Пустяки! - возразил ему собеседник. - Великолепно разумеет, - оттого и строг...

- Ну, если сытый да честный - ничего ещё! - вполголоса говорил Илья, а когда сытый да подлый, - как может он судить человека?

- Подлецы - самые строгие судьи, - спокойно заявил чёрненький человечек. - Ну-с, будем слушать дело о краже.

- Знакомая моя... - тихо сказал Лунёв.

- А! - воскликнул человечек, мельком взглянув на него. - Па-асмотрим вашу знакомую...

В голове Ильи всё путалось. Он хотел бы о многом спросить этого бойкого человечка, сыпавшего слова, как горох из лукошка, но в человечке было что-то неприятное и пугавшее Лунёва. В то же время неподвижная мысль о Петрухе-судье давила собою всё в нём. Она как бы железным кольцом обвилась вокруг его сердца, и всему остальному в сердце стало тесно...

Когда он подошёл к двери зала, в толпе пред нею он увидал крутой затылок и маленькие уши Павла Грачёва. Он обрадовался, дёрнул Павла за рукав пальто и широко улыбнулся в лицо ему, Павел тоже улыбнулся неохотно, с явным усилием.

Они несколько секунд стояли друг пред другом молча и, должно быть, оба почувствовали в эти секунды что-то, заставившее их заговорить обоих сразу.

- Смотреть пришёл? - спросил Павел, криво усмехаясь.

- А эта - здесь? - спросил Илья смущённо.

- Кто?

- Твоя Софья...

- Она не моя, - сухо ответил Павел, перебивая его речь.

Они вошли в зал.

- Садись рядом? - предложил Лунёв.

Павел замялся и ответил:

- Видишь ли... я - в компании...

- Ну... ладно...

- До свиданья!

Грачёв быстро отошёл в сторону. Илья смотрел вслед ему с таким чувством, как будто Павел крепко потёр ему рукой своей ссадину на теле. Горячая боль охватила его. И было неприятно видеть на товарище крепкое, новое пальто, видеть, что лицо Павла за эти месяцы стало здоровее, чище. На той скамье, где сидел Павел, сидела и сестра Гаврика. Вот он сказал что-то, она быстро повернула голову к Лунёву. Увидав её стремительное, подавшееся вперёд лицо, он отвернулся в сторону, и душа его ещё более плотно и густо окуталась обидой, злобой...

Привели Веру: она стояла за решёткой в сером халате до пят, в белом платочке. Золотая прядь волос лежала на её левом виске, щека была бледная, губы плотно сжаты, и левый глаз её, широко раскрытый, неподвижно и серьёзно смотрел на Громова.

- Да... да... нет, - тускло звучал её голос в ушах Ильи.

Громов смотрел на неё ласково, говорил с ней негромко, мягко, точно кот мурлыкал.

- А признаете вы, Капитанова, виновной себя в том, что в ночь... подползал к Вере его гибкий и сочный голос.

Лунёв взглянул на Павла, тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и смотрела так, точно она сама судила всех, - и Веру, и судей, и публику. Голова её то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго...

- Признаю, - сказала Вера. Голос её задребезжал, и звук его был похож на удар по тонкой чашке, в которой есть трещина.

Двое присяжных - Додонов и его сосед, рыжий, бритый человек, наклонив друг к другу головы, беззвучно шевелили губами, а глаза их, рассматривая девушку, улыбались. Петруха Филимонов подался всем телом вперёд, лицо у него ещё более покраснело, усы шевелились. Ещё некоторые из присяжных смотрели на Веру, и все - с особенным вниманием, - оно было понятно Лунёву и противно ему.

"Судят, а сами щупают её глазищами-то", - думал он, крепко сжимая зубы. И ему хотелось крикнуть Петрухе: "Ты, жулик! О чём думаешь?"

К горлу его подкатывалось что-то удушливое, тяжёлый шар, затруднявший дыхание...

- Скажите мне... э, Капитанова, - лениво двигая языком и выкатив глаза, как баран, страдающий от жары, говорил прокурор, - да-авно вы занимаетесь проституцией?

Вера провела рукой по лицу, точно этот вопрос приклеился к её покрасневшим щекам.

- Давно.

Она ответила твёрдо. В публике раздался шёпот, как будто змеи поползли. Грачёв наклонился ещё ниже, точно хотел спрятаться, и всё мял картуз.

- Как именно давно?

Вера молчала, глядя в лицо Громова широко раскрытыми глазами серьёзно, строго...

- Год? Два? Пять? - настойчиво допрашивал прокурор.

Она всё молчала. Серая, как из камня вырубленная, девушка стояла неподвижно, только концы платка на груди её вздрагивали.

- Вы имеете право не отвечать, если не хотите, - сказал Громов, поглаживая усы.

Тут вскочил адвокат, худенький человек с острой бородкой и продолговатыми глазами. Нос у него был тонкий и длинный, а затылок широкий, отчего лицо его похоже было на топор.

- Скажите, Капитанова, что заставляло вас заниматься этим ремеслом? спросил он звонко и резко.

- Ничто не заставляло, - ответила Вера, глядя на судей.

- Мм... это не совсем так!.. Видите ли... мне известно... вы рассказывали мне...

- Ничего вам не известно, - сказала Вера. Она повернула к нему голову и, строго взглянув на него, продолжала сердито, с неудовольствием в голосе: - Ничего я вам не рассказывала...

Быстро окинув публику одним взглядом, она обернулась к судьям и спросила, кивая головой на защитника:

- Можно не разговаривать с ним?

Снова в зале поползли змеи, теперь уже громче и явственнее.

Илья дрожал от напряжения и смотрел на Грачёва.

Он ждал от него чего-то, уверенно ждал. Но Павел, выглядывая из-за плеча человека, сидевшего впереди его, молчал, не шевелился. Громов, улыбаясь, говорил что-то скользкими, масляными словами... Потом, негромко и твёрдо стала говорить Вера...

- Просто - разбогатеть захотела... и взяла, вот и всё... А больше ничего не было... И всегда была такая...

Присяжные стали перешёптываться друг с другом: лица у них нахмурились, и на лицах судей тоже явилось что-то недовольное. В зале стало тихо; с улицы донёсся мерный и тупой шум шагов по камням, - шли солдаты.

- В виду сознания подсудимой полагал бы... - говорил прокурор.

Илья чувствовал, что не может больше сидеть тут. Он встал, шагнул...

- Тиш-ше! - громко заметил пристав.

Тогда он снова сел и, как Павел, тоже низко наклонил голову. Он не мог видеть красное лицо Петрухи, теперь важно надутое, точно обиженное чем-то, а в неизменно ласковом Громове за благодушием судьи он чувствовал, что этот весёлый человек привык судить людей, как столяр привыкает деревяшки строгать. И в душе Ильи родилась теперь жуткая, тревожная мысль:

"Сознайся я - и меня так же вот будут... Петруха будет судить... Меня - в каторгу, а сам останется..."

Он остановился на этих думах и сидел, ни на кого не глядя, ничего не слушая.

- Н...не хочу я, чтобы говорили об этом! - раздался дрожащий, обиженный крик Веры, и она завыла, хватая руками грудь свою, сорвав с головы платок.

Мутный шум наполнил залу. Все в ней засуетилось от криков девушки, а она, как обожжённая, металась за решёткой и рыдала, надрывая душу.

Илья вскочил и бросился вперёд, но публика шла навстречу ему, и как-то незаметно для себя он очутился в коридоре.

- Обнажили душу, - услыхал он голос чёрненького человека.

Павел Грачёв, бледный и растрёпанный, стоял у стены, челюсть у него тряслась. Илья подошёл к нему и угрюмо, злыми глазами заглянул в лицо товарища.

- Что? Каково? - спросил он.

Павел взглянул на него, открыл рот и не сказал ни слова.

- Погубил человека? - продолжал Лунёв. Тогда Павел вздрогнул, будто его кнутом ударили, поднял руку, положил её на плечо Лунёва и возбуждённо заговорил:

- Разве я? Мы ещё подадим жалобу...

Илья стряхнул с плеча его руку и хотел сказать ему: "Ты! Не закричал, небойсь, что для тебя она украла?" - но вместо этого он сказал:

- А судит Филимонов Петрушка... Правильно это, а? - и усмехнулся.

Павел выпрямился, лицо его вспыхнуло, и он торопливо начал говорить что-то, но Лунёв, не слушая, отошёл прочь. Так, с усмешкой на лице, он вышел на улицу, и медленно, вплоть до вечера, как бродячая собака, он шлялся из улицы в улицу до поры, пока не почувствовал, что его тошнит от голода.

В окнах домов зажигались огни, на улицу падали широкие, жёлтые полосы света, а в них лежали тени цветов, стоявших на окнах. Лунёв остановился и, глядя на узоры этих теней, вспомнил о цветах в квартире Громова, о его жене, похожей на королеву сказки, о печальных песнях, которые не мешают смеяться... Кошка осторожными шагами, отряхивая лапки, перешла улицу.

"Пойду в трактир", - решил Илья и вышел на средину мостовой.

- Берегись! - крикнули ему. Чёрная морда лошади мелькнула у его лица и обдала его тёплым дыханием... Он прыгнул в сторону, прислушался к ругани извозчика и пошёл прочь от трактира.

"Легковой извозчик до смерти не задавит, - спокойно подумал он. - Надо поесть... Вера теперь совсем пропадёт... Тоже гордая... Про Пашку не захотела сказать... видит, что некому сказать-то... Она лучше всех... Олимпиада бы... Нет, Олимпиада тоже хорошая... а вот Танька..."

Ему вспомнилось, что именно сегодня Татьяна празднует день рождения. Сначала мысль о том, чтобы пойти к ней, показалась ему отвратительной, но почти тотчас же одно острое, жгучее чувство коснулось его сердца...

Крикнув извозчика, он поехал и через несколько минут, прищуривая глаза от света, стоял в двери столовой Автономовых, тупо улыбался и смотрел на людей, тесно сидевших вокруг стола в большой комнате.

- А-а! Явился еси!.. - воскликнул Кирик. - Конфект принёс? Подарок новорожденной, а? Что ж ты, братец мой?

- Откуда вы? - спросила хозяйка.

Кирик схватил его за рукав и повёл вокруг стола, знакомя с гостями. Лунёв пожимал чьи-то тёплые руки, а лица гостей слились в его глазах в одно длинное, улыбающееся лицо с большими зубами. Запах жареного щекотал ноздри, трескучий разговор женщин звучал в ушах, глазам было жарко, какой-то пёстрый туман застилал их. Когда он сел, то почувствовал, что у него от усталости ломит ноги и голод сосёт его внутренности. Он молча взял кусок хлеба и стал есть. Кто-то из гостей громко фыркнул, в то же время Татьяна Власьевна заметила ему:

- Вы не хотите меня поздравить? Хорош! Пришёл, не сказал ни слова, уселся и ест...

Под столом она сильно толкнула ногой его ногу и наклонила лицо над чайником, доливая его.

Тогда он положил кусок хлеба на стол, крепко потёр себе руки и громко сказал:

- А я целый день в суде просидел...

Его голос покрыл шум разговора. [Гости замолчали] Лунёв сконфузился, чувствуя их взгляды на лице своём, и тоже исподлобья оглядел их. На него смотрели недоверчиво, видимо, каждый сомневался в том, что этот широкоплечий, курчавый парень может сказать что-нибудь интересное. Неловкое молчание наступило в комнате.

Обрывки каких-то мыслей кружились в голове Ильи, - бессвязные, серые, они вдруг точно провалились куда-то, исчезая во тьме его души.

- В суде иногда очень любопытно, - кислым голосом заметила Фелицата Грызлова и, взяв коробку с мармеладом, стала ковырять в ней щипчиками.

На щеках Татьяны Власьевны вспыхнули красные пятна, а Кирик громко высморкался и сказал:

- Что ж ты, братец, замахнулся, а не бьёшь? Ну, был в суде...

"Конфужу я их", - сообразил Илья, и губы его медленно раздвинулись в улыбку. Гости снова заговорили сразу в несколько голосов.

- Я однажды слушал в суде дело об убийстве, - рассказывал молодой телеграфист, бледный, черноглазый, с маленькими усиками.

- Я ужасно люблю читать и слушать про убийства! - воскликнула Травкина.

А её муж посмотрел на всех и сказал:

- Гласный суд - благодетельное учреждение...

- Судился мой товарищ Евгениев... Он, видите ли, стоя на дежурстве у денежного ящика, шутил с мальчиком да вдруг и застрелил его...

- Ах, ужас какой! - вскричала Татьяна Власьевна.

- Наповал! - с каким-то удовольствием добавил телеграфист.

- А я однажды был свидетелем по одному делу, - заговорил Травкин своим шумящим, сухим голосом, - а по другому делу судился человек, который совершил двадцать три кражи! Недурно?

Кирик громко захохотал. Публика разделилась на две группы: одни слушали рассказ телеграфиста об убийстве мальчика, другие - скучное сообщение Травкина о человеке, совершившем двадцать три кражи. Илья наблюдал за хозяйкой, чувствуя, что в нём тихо разгорается какой-то огонёк, - он ещё ничего не освещает, но уже настойчиво жжёт сердце. С той минуты, когда Лунёв понял, что Автономовы опасаются, как бы он не сконфузил их пред гостями, его мысли становились стройнее.

Татьяна Власьевна хлопотала в другой комнате около стола, уставленного бутылками. Алая шёлковая кофточка ярким пятном рисовалась на белых обоях стены, маленькая женщина носилась по комнате подобно бабочке, на лице у неё сияла гордость домовитой хозяйки, у которой всё идёт прекрасно. Раза два Илья видел, что она ловкими, едва заметными знаками зовёт его к себе, но он не шёл к ней и чувствовал удовольствие от сознания, что это беспокоит её.

- Что, брат, сидишь, как сыч? - вдруг обратился к нему Кирик. - Говори что-нибудь... не стесняйся... здесь люди образованные, они, в случае чего, не взыщут с тебя.

- Судили сегодня, - сразу начал Илья громким голосом, - девушку одну, знакомую мне... она из гулящих, но хорошая девушка...

Он снова обратил на себя общее внимание, снова все гости уставились на него. Зубы Фелицаты Егоровны обнажились широкой и насмешливой улыбкой, телеграфист, закрыв рот рукою, начал покручивать усики, почти все старались казаться серьёзными, внимательно слушающими. Шум ножей и вилок, вдруг рассыпанных Татьяной Власьевной, отозвался в сердце Ильи громкой, боевой музыкой... Он спокойно обвёл лица гостей широко раскрытыми глазами и продолжал:

- Вы что улыбаетесь? Среди них есть очень хорошие...

- Есть-то есть, - перебил его Кирик, - только ты не того... не очень откровенно...

- Вы люди образованные, - сказал Илья, - обмолвлюсь - не взыщите!

В нём вдруг точно вспыхнул целый сноп ярких искр. Он улыбался острой улыбочкой, и сердце его замирало в живой игре слов, внезапно рождённых его умом.

- Украла эта девушка деньги у одного купца...

- Час от часу не легче, - воскликнул Кирик, комически сморщивши лицо, и уныло покачал головой.

- Сами понимаете, когда и как могла она украсть... а может, ещё и не украла, а подарок взяла...

- Танечка! - вскричал Кирик. - Иди сюда! Тут Илья такие анекдоты разводит...

Но Татьяна Власьевна уже стояла рядом с Ильей. Натянуто улыбаясь, она проговорила, пожимая плечиками:

- Что ж такое? Очень обыкновенно всё... ты знаешь таких историй сотни... барышень здесь нет... Но - это после... а пока - пожалуйте закусить, господа!

- Прошу! - закричал Кирик. - И я с вами закушу, хе-хе! Не фигурен каламбурчик, а весёленький...

- Аппетит возбуждает... - сказал Травкин и погладил себе горло.

Все отвернулись от Ильи. Он понял, что гости не желают его слушать, потому что хозяева этого не хотят, и это ещё более возбудило его. Вставши со стула и обращаясь ко всем, он продолжал:

- И вот судят эту девицу люди, которые, может, сами не раз пользовались ею... некоторые из них известны мне... Жуликами назвать их мало...

- Позвольте! - строго сказал Травкин, поднимая палец кверху. - Так нельзя-с! Это - присяжные заседатели... и я сам...

- Вот - присяжные! - воскликнул Илья. - Но могут ли они справедливы быть, ежели...

- Па-азвольте-с! Суд присяжных есть, так сказать, великая реформа, введённая на всеобщую пользу императором Александром вторым-с! Как можете вы подвергать поношению учреждение государственное-с?

Он хрипел в лицо Илье, и его жирные бритые щёки вздрагивали, а глаза вращались справа налево и обратно. Все окружили их тесной толпой и стояли в дверях, охваченные приятным предчувствием скандала. Хозяйка, побледнев, тревожно дёргала гостей за рукава, восклицая:

- Господа, оставим это! Право же - неинтересно! Кирик, да попроси же...

Кирик растерянно хлопал глазами и просил:

- Пожалуйста!.. ну их к богу, реформы, проформы и всю эту философию...

- Это не философия, а по-ли-ти-ка-с! - хрипел Травкин. - Люди, рассуждающие подобным образом, именуются по-ли-ти-че-ски не-благо-надёжными-с!

Горячий вихрь охватил Илью. Любо ему было стоять против толстенького человечка с мокрыми губами на бритом лице и видеть, как он сердится. Сознание, что Автономовы сконфужены пред гостями, глубоко радовало его. Он становился всё спокойнее, стремление идти вразрез с этими людьми, говорить им дерзкие слова, злить их до бешенства, - это стремление расправлялось в нём, как стальная пружина, и поднимало его на какую-то приятно страшную высоту. Всё спокойнее и твёрже звучал его голос.

- Называйте меня, как желательно вам, - вы человек образованный, но я от своего не отступлюсь!.. Разумеет ли сытый голодного?.. Пусть голодный вор, но и сытый - вор...

- Кирик Никодимович? - захрипел Травкин. - Что такое? Это-с...

Но Татьяна Власьевна просунула свою руку под его и, увлекая за собой возмущённого человека, стала громко говорить ему:

- Любимые ваши тартинки - селёдка, яйца вкрутую и зелёный лук, растёртый со сливочным маслом...

- М-да! Это - я знаю-с! - обиженно воскликнул Травкин, громко чмокнув губами. Его жена уничтожающе посмотрела на Илью и, подхватив мужа под другую руку, сказала ему:

- Не волнуйся, Антон, из-за пустяков...

А Татьяна Власьевна продолжала успокаивать дорогого гостя:

- Стерлядки маринованные с помидорами...

- Нехорошо, молодой вы человек! - вдруг обернувши голову к Илье и упираясь ногами в пол, заговорил Травкин укоризненно и великодушно. - Надо уметь ценить... надо понимать, да-с!

- А я не понимаю! - воскликнул Илья. - Оттого и говорю... Почему Петрушка Филимонов - хозяин жизни?..

Гости проходили мимо Лунёва, стараясь не коснуться его. А Кирик подошёл вплоть к нему и сказал грубо, обиженно:

- Чёрт тебя дери, болван ты - и больше ничего.

Илья вздрогнул, у него потемнело в глазах, как от удара по голове, и, крепко сжимая кулаки, он шагнул к Автономову. Но Кирик быстро отвернулся от него, не заметив его движения, и прошёл к закуске. Илья тяжело вздохнул...

Стоя в двери, он видел спины людей, тесно стоявших у стола, слышал, как они чавкают. Алая кофточка хозяйки окрашивала всё вокруг Ильи в цвет, застилавший глаза туманом.

- Мм! - мычал Травкин. - Это удивительно вкусно... удивительно!..

- Хотите перцу? - спросила хозяйка нежным голосом.

"Я тебе задам перцу!" - с холодной злобой решил Лунёв и, высоко вскинув голову, в два шага стоял у стола. Схватив чей-то стакан вина, он протянул его Татьяне Власьевне и внятно, точно желая ударить словами, сказал ей:

- Выпьем, Танька!..

Это подействовало на всех так, как будто что-то оглушительно треснуло или огонь в комнате погас и всех сразу охватила густая тьма, - и люди замерли в этой тьме, кто как стоял. Открытые рты, с кусками пищи в них, были как гнойные раны на испуганных, недоумевающих лицах этих людей.

- Выпьем, ну! Кирик Никодимович, скажи моей любовнице, чтобы пила она со мной! Что там?.. Зачем всё втихомолку пакостничать? Будем открыто! Вот я решил - открыто чтобы...

- Негодяй! - резким, визгливым голосом крикнула женщина.

Илья видел, как она взмахнула рукой, и отбил кулаком в сторону тарелку, брошенную ею. Треск разбитой тарелки как будто ещё более оглушил гостей. Медленно, беззвучно они отодвигались в стороны, оставляя Илью лицом к лицу с Автономовыми. Кирик держал в руке какую-то рыбку за хвост и мигал глазами, бледный, жалкий и тупой. Татьяна Власьевна дрожала, грозя Илье кулаками; лицо её сделалось такого же цвета, как кофточка, и язык не выговаривал слов:

- Ты-ы... врёш-шь... врёш-шь... - шипела она, вытягивая шею к Илье.

- А хочешь - я скажу, какова ты нагая? - спокойно говорил Илья. - Сама же ты все родинки твои мне показала... Муж узнает, вру я или нет...

Раздался чей-то подавленный смех. Автономова взмахнула руками, схватила себя за шею и без звука упала на стул.

- Полицию! - крикнул телеграфист.

Кирик обернулся к нему и вдруг, наклонив голову, пошёл, как бык, на Лунёва.

Илья вытянул руку, толкнул его в лоб и сурово сказал:

- Куда? Ты сырой... я ударю тебя - свалишься... Ты - слушай!.. И вы все, тоже - слушайте... Вам правды негде услыхать.

Но, отшатнувшись от Ильи, Кирик снова нагнул голову и пошёл на него. Гости молча смотрели. Никто не двинулся с места, только Травкин, ступая на носки сапог, тихо отошёл в угол, сел там на лежанку и, сложив руки ладонями, сунул их между колен.

- Смотри, ударю! - угрюмо предупреждал Илья Кирика. - Мне обижать тебя не за что! Ты - глупый... безвредный... Я не видал худого от тебя... отойди!

Он снова оттолкнул его уже сильнее и сам отошёл к стене. Там, прислонясь спиной, он продолжал, поглядывая на всех.

- Твоя жена сама на шею мне бросилась. Она умная... Подлее её женщины на свете нет! Но и вы тоже- все подлецы. Я в суде был... научился судить...

Он так много хотел сказать, что не мог привести в порядок мыслей своих и кидал ими, как обломками камней.

- Я ведь не Таньку обличаю... Это так вышло... само собой... у меня всю жизнь всё само собой выходило!.. Я даже человека удушил нечаянно... Не хотел, а удушил. Танька! На те самые деньги, которые я у человека убитого взял, мы с тобой и торгуем...

- Он сумасшедший! - радостно крикнул Кирик и, прыгая по комнате от одного к другому, он кричал тревожно и радостно:

- Видите? Сошёл с ума!.. Ах, Илья!.. ах ты! А-ах, братец!

Илья захохотал. Ему стало ещё легче и спокойнее, когда он сказал про убийство. Он стоял, не чувствуя под собою пола, как на воздухе, и ему казалось, что он тихо поднимается всё выше. Плотный, крепкий, он выгнул грудь вперёд и высоко вскинул голову. Курчавые волосы осыпали его большой бледный лоб и виски, глаза смотрели насмешливо и зло...

Татьяна встала, пошатываясь, подошла к Фелицате Егоровне и вздрагивающим голосом говорила ей:

- Я видела давно... он давно уже... дикие глаза... страшный...

- Если сошёл с ума, нужно позвать полицию, - внушительно сказала Фелицата, присматриваясь к лицу Лунёва.

- Сошёл, сошёл! - кричал Кирик.

- Перебьёт всех ещё... - прошептал Грызлов, беспокойно оглядываясь. Они боялись выйти из комнаты.

Лунёв стоял рядом с дверью, и нужно было идти мимо него. Он всё смеялся. Ему приятно было видеть, что эти люди боятся его; он замечал, что гостям не жалко Автономовых, что они с удовольствием стали бы всю ночь слушать его издевательства, если б не боялись его.

- Я не сумасшедший, - заговорил он, сурово сдвигая брови, - только вы погодите, постойте! Я вас не пущу никуда... а броситесь на меня - бить буду... насмерть... Я сильный...

Протянув свою длинную руку с большим, крепким кулаком на конце, он потряс им в воздухе и опустил руку.

- Скажите мне - что вы за люди? Зачем живёте? Крохоборы вы... сволочь какая-то...

- Ты! - крикнул Кирик. - Молчать!..

- Сам молчи! А я поговорю... Я вот смотрю на вас, - жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга... никого не любите... чего вам надо? Я - порядочной жизни искал, чистой... нигде её нет! Только сам испортился... Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете... Я вот - злой, сильный, да и то среди вас - как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе... Вы - везде... и судите, и рядите, и законы ставите... Гады однако вы...

В это время телеграфист отскочил от стены, как мяч, и бросился вон из комнаты, проскользнув мимо Лунёва.

- Эх! упустил одного! - сказал Илья, усмехаясь.

- За полицией! - крикнул телеграфист.

- Ну, зови! Всё равно... - сказал Илья.

Мимо него прошла Татьяна Власьевна, шатаясь, как сонная, не взглянув на него.

- Ушиб! - продолжал Лунёв, кивая на неё головой. - Она стоит того... гадина...

- Молчать! - крикнул Автономов из угла. Там он стоял на коленях и рылся в ящике комода.

- Не кричи, дурачок! - ответил ему Илья, усаживаясь на стул и скрестив руки на груди. - Что кричишь? Ведь я жил с ней, знаю её... И человека я убил... Купца Полуэктова... Помнишь, я с тобой не один раз про Полуэктова заговаривал? Это потому, что я его удушил... А ей-богу, на его деньги магазин-то открыт...

Илья оглядел комнату. У стен её молча стояли испуганные, жалкие люди. Он почувствовал в груди презрение к ним, обиделся на себя за то, что сказал им об убийстве, и крикнул:

- Вы думаете - каюсь я перед вами? Дожидайтесь. Смеюсь я над вами, вот что.

Из угла выскочил Кирик, красный, растрёпанный. Он размахивал револьвером и, дико вращая глазами, кричал:

- Теперь - не уйдёшь! Ага-а! Ты - убил?

Женщины ахнули. Травкин, сидя на лежанке, заболтал ногами и захрипел:

- Господа-а! Я больше не могу! Отпустите... Это ваше семейное дело...

Но Автономов не слышал его голоса. Он прыгал пред Ильей, совал в него револьвером и орал:

- Каторга! Мы тебе покажем!..

- Да ведь и пистолетишко-то, чай, не заряжен? - спросил его Илья, равнодушно, усталыми глазами глядя на него. - Что ты бесишься? Я не ухожу... Некуда мне идти... Каторгой грозишь? Ну... каторга, так каторга...

- Антон, Антон! - раздавался громкий шёпот жены Травкина, - иди...

- Я не могу, матушка...

Она взяла его под руку. Рядом друг с другом они прошли мимо Ильи, наклонив головы. В соседней комнате рыдала Татьяна Власьевна, взвизгивая и захлёбываясь.

В груди Лунёва как-то вдруг выросла пустота - тёмная, холодная, а в ней, как тусклый месяц на осеннем небе, встал холодный вопрос: "А дальше что?"

- Вот и вся моя жизнь оборвалась! - сказал он задумчиво и негромко.

Автономов стоял пред ним и торжествуя вскрикивал:

- Не разжалобишь!

- Да я и не пытаюсь... чёрт вас всех возьми! Я сам скорее собаку пожалею, чем вас... Вот если бы мог я... уничтожить вас... всех! Ты бы, Кирик, прочь отошёл, а то глядеть на тебя противно...

Гости тихонько выползли из комнаты, пугливо взглядывая на Илью. Он видел, как мимо него проплывают серые пятна, не возбуждая в нём ни мысли, ни чувства. Пустота в душе его росла и проглатывала всё. Он помолчал с минуту, вслушиваясь в крики Автономова, и вдруг с усмешкой предложил ему:

- Давай, Кирик, поборемся?

- Пулю в башку! - заревел Кирик.

- Да нет у тебя пули! - насмешливо возразил Лунёв и уверенно добавил: - А как бы я тебя шлёпнул!

Потом, оглянув публику, он просто, ровным голосом сказал:

- Кабы знал я, какой силой раздавить вас можно! Не знаю!..

И после этих слов он уже не говорил ничего, сидя неподвижно.

Наконец пришли двое полицейских с околоточным.

А сзади них явилась Татьяна Власьевна и, протянув к Илье руку, сказала задыхающимся голосом:

- Он сознался нам... что убил менялу Полуэктова... тогда, помните?

- Можете подтвердить? - быстро спросил околоточный.

- Что ж? Можно и подтвердить... - ответил Лунёв спокойно и устало.

Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному:

- Савельев! Дай ему по шее и отпусти, - он сумасшедший.

Околоточный взглянул на Кирика, подумал и ответил:

- Н-нельзя... эдакое заявление!

- Эх... - вздохнул Автономов.

- Добрый ты, Кирик Никодимыч! - презрительно усмехаясь, сказал Илья. Собаки вот есть такие - её бьют, а она ласкается... А может, ты не жалеешь меня, а боишься, что я на суде про жену твою говорить буду? Не бойся... этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не то что говорить...

Автономов быстро вышел в соседнюю комнату и там шумно уселся на стул.

- Ну-с, вот, - заговорил околоточный, обращаясь к Илье, - бумажку эту можете подписать?

- Могу...

Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову, то увидал, что околоточный смотрит на него с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, - один заинтересованный и чем-то довольный, другой равнодушный, спокойный.

- Совесть замучила? - спросил околоточный вполголоса.

- Совести нет, - твёрдо ответил Илья.

Помолчали. Потом из соседней комнаты раздался голос Кирика:

- Он с ума сошёл...

- Пойдёмте! - предложил околоточный, передёрнув плечами. - Рук связывать вам не буду... только вы не того... не убегайте!

- Куда бежать? - кратко спросил Илья.

- Побожитесь, что не убежите... ей-богу!

Лунёв взглянул на сморщенное, сожалеющее лицо околоточного и угрюмо сказал:

- В бога не верю...

Околоточный махнул рукой.

- Идите, ребята!..

Когда ночная тьма и сырость охватили Лунёва, он глубоко вздохнул, остановился и посмотрел в небо, почти чёрное, низко опустившееся к земле, похожее на закопчённый потолок тесной и душной комнаты.

- Иди! - сказал ему полицейский.

Он пошёл... Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа... Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль:

"А дальше что будет? Петрухин суд?"

И тотчас же пред ним встала картина суда, - ласковый Громов, красная рожа Петрухи Филимонова...

Пальцы его ноги болели от удара о камень. Он пошёл медленнее. В ушах его звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях:

"Прекрасно разумеют, оттого и строги..."

Потом он вспомнил благодушный звук голоса Громова:

"А признаёте вы себя виновным..."

А прокурор тягуче говорил:

"Скажите нам, обвиняемый..."

Красная рожа Петрухи хмурилась, и толстые губы на ней двигались...

Невыразимая словами и острая, как нож, тоска впилась в сердце Ильи.

Он прыгнул вперёд и побежал изо всей силы, отталкиваясь ногами от камней. Воздух свистел в его ушах, он задыхался, махал руками, бросая своё тело всё дальше вперёд, во тьму. Сзади него тяжело топали полицейские, тонкий, тревожный свист резал воздух, и густой голос ревел:

- Держи-и!

Всё вокруг Ильи - дома, мостовая, небо - вздрагивало, прыгало, лезло на него чёрной, тяжёлой массой. Он рвался вперёд и не чувствовал усталости, окрылённый стремлением не видеть Петруху. Что-то серое, ровное выросло пред ним из тьмы и повеяло на него отчаянием. Он вспомнил, что эта улица почти под прямым углом повёртывает направо, на главную улицу города... Там люди, там схватят...

- Эх вы, ловите! - крикнул он во всю грудь и, наклонив голову вперёд, бросился ещё быстрее... Холодная, серая каменная стена встала пред ним. Удар, похожий на всплеск речной волны, раздался во тьме ночи, он прозвучал тупо, коротко и замер...

Потом ещё две тёмные фигуры скатились к стене. Они бросились на третью, упавшую у подножия стены, и скоро обе выпрямились... С горы ещё бежали люди, раздавались удары их ног, крики, пронзительный свист...

- Разбился? - задыхаясь, спросил один полицейский.

Другой зажёг спичку, присел на землю. У ног его лежала рука, пальцы её, крепко стиснутые в кулак, тихо расправлялись.

- Совсем, кажись... башка лопнула...

- Гляди - мозг...

Чёрные фигуры каких-то людей выскакивали из тьмы...

- Ах, леший... - тихо выговорил полицейский, стоявший на ногах. Его товарищ поднялся с земли и, крестясь, устало, задыхающимся голосом сказал:

- Упокой, господи... всё-таки.

1900-1901 г.