Трое

I

И до чего же скучно стало в деревне. Ни тебе поиграть с ребятами, ни в лес, ни на речку. Схоронились по хатам, позакрывались, сидят, молчат!

Ску-учно!

Это вот с той поры, как красные, большевики то-есть, ушли.

А чего это «красные», Колька толком не знал. Вот Серега, брат старший, ушел с «красными». А отец и слышать о нем не хочет. Мать — она конечно плачет, да потихоньку от отца — прибьет!

— Чтоб духу его не было у нас — загремит отец на всю хату — к большевикам проклятым ушел… убью коли вернется, так ты, жинка, и знай.

И так страшен был батька, что Колька не сомневался, — Сереги живым в хату не войти.

А теперь Серега, парень он хоть и молодой да деловой, разумный. Все на деревне знают. Коли пошел с красными, значит знает куда.

Ничего не понимал Колька, только как прошли красные и деревня вся как-то притихла, словно вымерла, заскучал мальчуган, затосковал, сам не свой сделался.

Деревня притихла, а кругом разгоралось пламя. Уходили и приходили красные, по ночам поднималась жестокая пальба. Через деревню провозили раненых, проезжали скоро-скоро конные, иногда гремели по дороге тачанки с пулеметами, а то и пушка тяжело грохотала на ухабах.

Все это возбуждало мальчика, тянуло, манило туда, где так крепко стреляют, где так весело лупят на быстрых конях, где кипит настоящая живая жизнь.

А здесь ску-учно!

Вот уже несколько ночей, как в хату Колькина отца собираются какие-то люди. Тут и свои мужики, и чужие в больших мохнатых шапках, надвинутых на самые носы.

Приходили они поодиночке, начинали разговор с хозяйских дел. Потом хата наполнилась, и разговор становился загадочным и интересным, но тогда отец угонял Кольку

В другое время Колька не прочь был пошататься с приятелем ночь-другую. Шел к Ваньке, Опанасову сыну, отправлялись на речку, на мельницу. Рыбу удили, уху варили. Сказки страшные рассказывали. Да мало ли у ребят дела на воле. Только дорваться до воли!

Думал было и сейчас так сделать, да не вышло. Толкнулся было Колька к приятелю своему лучшему — Ваньке, — да… отворилась дверь и старый Опанас сурово заявил:

— Уходи! уходи подальше! нечего у нас по ночам делать. И добавил, захлопывая перед Колькой дверь:

— Еще пропадешь тут ни за что с твоим батькой, да с его другами-приятелями.

Ух! и обидно же стало Кольке. Рванулся к двери, заколотил в нее руками и ногами да все, что слышал про Опанаса от отца, выкрикнул звонко и злобно:

— Большевик проклятый! Красный дьявол! чтоб тебе сдохнуть!

Ничего не ответила хата и злоба и обида Колькина выдохлись с этим криком…

С той поры еще больше затосковал Колька.

Хата Никифора Глущенко, Колькина отца, стоит у самой околицы. Глаза лупит на шлях, зад воротит к деревне.

Недаром шутили крестьяне, что, мол, как хата, так и сам Глущенко, от деревни морду воротит — с деревенской беднотой знаться не хочет. Оно и правда. Богат был мужик и как все богатеи — кулак прижимистый, богомольный крепко и к начальству маслом лезет.

Хорошо стоит хата, не видать и не слыхать, как собираются дорогие гости, верные слуги атамана Ивана Лыхо.

А атаман Лыхо — верный слуга атамана Тютюника, и войск у этого Тютюника две тысячи. А атаман Тютюник верный слуга атаману Петлюре. Атаман же Петлюра голова над всей Украиной и войск у него сорок сороков! И идет он освобождать украинский народ от проклятых большевиков.

Так говорила по углам деревня, да не так оно было на самом деле.

Голова всей Украины — Петлюра поднимал восстание против Советской власти. Деньги на это получал из-за границы от французских бар, которые спали и думали, как бы это им проклятую Советскую Россию уничтожить.

Собирал вокруг себя Петлюра младших атаманов, давал им французские деньги, те скликали к себе дезертиров, жуликов, бандитов, всех кому пограбить, да покуражиться хотелось.

Младшие атаманы денег своим помощникам уже не платили, живите, мол, как знаете. И собирали младшие атаманы Лыхо да Кныши небольшие банды, обещая им богатую наживу, грабежи, погромы и разгул.

И шли из темных деревень темные люди на эту приманку.

И гуляли бандиты по всей Украине, грабили, резали, насильничали во славу батьки Петлюры! За освобождение родной Украины!

Вот такая-то и была правда и такие-то люди собирались по ночам в хату Колькина отца.

К этой ночи шли большие приготовления. Пеклись пироги, доставали из погреба самый лучший старый самогон-сахарный. Убирали хату, как перед большим праздником.

Колька вертелся тут же, твердо решив не уходить из хаты в эту ночь.

Ночью, когда хата набилась до отказу, отворилась дверь и вошел неведомый человек. Одет богато, росту большого, глаза, что угли горячие, голос — ровно из бочки. И оружием обвешен кругом.

Как вошел — все поклонились низко, а Колькин отец взял гостя под руки и повел в красный угол.

Колька, спрятавшись за широкими спинами гостей, аж рот раскрыл от удивления! И не так на самого атамана (а то был атаман Лыхо), как на диковинное оружие его. И в самое сердце поразила его — винтовка. Не винтовка, ну не больше пистолета старого, словом обрез бандитский.

И до того полюбился Кольке обрез, что, позабыв про отца, вышел он из-за спин, подошел к страшному атаману и, положив руку на обрез, молящим голосом произнес:

— Дай!

Страшный атаман, захохотав во всю глотку, вынул обрез и дал Кольке.

Колька крепко ухватил руками обрез и повернулся было, чтобы дать ходу. Грозный голос Лыха остановил его.

— Ты куда это, паскуда? С моим винтом да текать? На што ты его просил?

— Воевать пойду — ответил дрогнувшим голосом Колька — стрелять буду.

Хохот гостей потряс всю хату.

— Воевать? стрелять? — все громче закатывался атаман. — Да тебе сколько годов?

— 13 — ответил за Кольку отец и хотел было вытолкнуть сына за дверь, но атаман остановил его.

— Погоди ты!

И обращаясь к Кольке:

— Так воевать говоришь? Добре. А я как раз себе боевых ребят подбираю. Пойдешь ко мне? Вместе воевать будем.

— А обрез не возьмешь? — проговорил уже совсем осмелевший Крлька.

— Не возьму! Твой будет!

— Пойду.

Весь красный от восхищения и смущения, пулей вылетел Колька из хаты, чтобы посмотреть на свободе обрез. Свой обрез!

II

Далеко, далеко — в самой чаще леса — расположилась банда батьки Лыха.

Через болота протоптаны тропы — нет другого пути! И не добраться некому до становища.

Ничего не боятся бандиты. Песни поют, гармоникой забавляются. По вечерам костры разжигают, рекой самогон льется, звенят удалые песни, идет дележка награбленного.

А когда надоест хорониться в темной чаще, выведет их батька Лыхо на широкую дорогу и пойдут гулять во всю удалые сынки.

Тут не соскучишься.

Колька вот уже вторую неделю, как живет в атамановой землянке. Крепко любит его атаман, никому в обиду не дает. Оно, правда, трудно Кольку обидеть — враз пальнет из обреза своего.

— Храбрый вояка будет — говорит атаман. — Вот помру я, — так будет у вас атаманом сынок мой богоданный. Не хуже меня, даром что ростом не вышел.

И Колька, с любовью глядя на огромную фигуру Лыха, тихонько вздыхает.

— Где уж ему! Хоть бы чем-нибудь на батьку походить. Да где там! Ни в жисть!

Атаман Лыхо представляется мальчику самым храбрым из всех, кого он видал, самым сильным, и самым справедливым. На дурное не пойдет батька. Никогда. Лучше помрет. И Колька дает себе слово, как вырастет — стать таким же.

А уж как полюбился атаману мальчик и сказать нельзя. То ли сына своего вспомнил (умер он трех лет от роду), то ли за любовь Колькину к нему, к атаману, то ли за смелость да удальство.

Куда едет — берет с собой. Стрелять учит, верхом ездить учит. Смотрит за ним, как нянька. Даже штаны зашивал Колькины, только ночью, чтоб никто не видал.

Долго ли стоять удалым сынкам на одном месте? Руки зачесались, зубы разгорелись, больше силы терпеть.

А атаману того и надо. Время выдержал — готовы молодцы. Можно и двинуть.

И под веселые песни, свист, ругань, стрельбу выезжает на работу банда батьки Лыха.

III

— И когда ж этому конец будет? Едешь, едешь, как за ветром и поймать никак нельзя. И что это, товарищ политрук, объясни ты мне, за бандита такая? Никак в толк не возьму. Сами крестьяне, из крестьян вышедши, а против советской власти идут, которая тоже за крестьян горой стоит. Никак не пойму.

— Понять немудрено — отвечает политрук красноармейцу. Ну, братва, придвигайся ближе, сейчас расскажу, что за банда такая. Петро, поглядывай за картошкой!

У костра собралась группа красноармейцев. По их усталым, измученным, давно не мытым лицам видно, что не легко достается им эта бесконечная погоня за бандой.

И правду сказать, с кем только не бился славный полк N-ской кавалерийской дивизии 1-й Конной Армии.

С Мамонтовым, с генералом Деникиным, поляков бил, Врангеля — барона загнал в трубу, и вот теперь с бандами.

И самое тяжкое — бандиты. Куда с ними воевать. Они в бой не выйдут. Все по лесам прячутся, да из-за угла норовят.

Отдохнуть бы после похода на поляков, да на Врангеля, дак вот нет. Проклятый бандит покою не дает. И не то, чтобы он Красную Армию тревожил, нет, он мирному населению покоя не дает. Разбойничает, грабит. Села сжигает, которые за советскую власть, погромы устраивает, железные дороги портит, страну разоряет.

— Д-да, — протянул немолодой уже красноармеец, казак донской, рубака лихой — да, аж сердце болит на такое глядя. Ты за им, он от тебя, ты за им, он от тебя. И нет того, чтобы в честном бою схватиться.

— Да куды им, они и шашкой-то не владеют. У нас один казачина их пятнадцать в дыру вгонит.

— Ну, братва, ложки вынимай: картошка поспела.

— Да не больно-то разъедайся, а то скоро и «по коням».

— В карманы картошку напихаем, коли не успеем.

— Да бандитов заместо пуль забросаем. Густой хохот покрыл слова говорившего.

— Теперь-то смешки, как у костра сидим, да картошку шамаем, а как по пять суток не останавливаясь шпарим, так всех родных помянешь.

— Ну ты, не ворчи, сам знаешь, что надо.

— Да надо-то, надо, да только обидно больно, что за таким барахлом силы тратишь, гоняясь.

— Барахло-то оно барахло, да сколько в ем пакости. Ты вон смотри, что они на своем пути оставляют. Деревни разорены, крестьянство нищает, последнюю лошадь отбирают. А кто из крестьян нас когда хорошо принимал, тех и вовсе бьют. Вредная нация, что и говорить.

— И кто это ими верховодит, хотел бы я знать? Кабы поймать, ну уж и задал бы я жару.

— М-молодой еще. Не знаешь? Батька Махно. Он всему голова.

— Вот бы встретиться!

— Ну и встретимся, дурья ты голова? Ну и что?

— Убью я его.

— Ну, убьешь, а на его месте другие станут. Тут, брат, дело посерьезнее. Думаешь, они на себя работают? Грабежами, да погромами живут? Нет, братишка, не так. Они на это дело деньги получают.

— На грабежи-то?

— Да вот в том-то и дело, что не на грабежи. На то, чтобы крестьянство мутить, против советской власти восстанавливать. Вот на что. А грабежи что? Грабежи приманка

— Вот оно что, а я думал… да кто ж им деньги-то дает?

— Кто? Да буржуи дают, вот кто. Враги наши.

— Наши буржуи, русские?

— И русские и французские, и мериканские — всякие.

— Все едино одна сволочь, — вставил до сих пор молчавший командир эскадрона.

И прибавил, поднимаясь с сырой земли.

— Вот теперь и нам полегче станет. Крестьянство понимать стало, что за бандит такой, и нам помогает.

— Ну, не все помогают. Есть которые и прячут оружие для них, и шпионами у них, и самих бандитов укрывают — возразил политрук.

— Так то кулаки только. Одна рука…

— По к-о-оням, — прорезая тишину украинской ночи, грянуло…

— По к-о-оням, — перекатилось по всей стоянке.

И вмиг все засуетилось, забегало, засверкало шашками, забренчало винтовками.

Затарахтели тачанки с пулеметами.

Проскрипели повозки с тяжелым орудием.

Легкие кони рванулись… полетели шагов пятнадцать, и сдерживаемые сильными и умелыми руками выровнялись в стройные колоны, по четыре в ряд.

Полк двинулся за бандитами.

IV

Местечко Радимов, как и большинство украинских местечек, маленькое, тихое, до железной дороги 25 верст. Население все больше евреи, мелкие торговцы да беднота.

Вот уже несколько месяцев как и жить не живут и дышать не дышат несчастные жители. Кругом, все суживая кольцо, идет резня, погром. И ждет с часу на час ужасных гостей Радимов.

Каждый раз, как доходят слухи до Радимова о том, что близко банда, мигом запираются лавки, заколачиваются двери, лезут евреи в погреба да на чердаки. Да куда там! Разве поможет? И знают они, что от бандитов не помогут никакие запоры и от того так безнадежно качают головами старики. Они уже не раз переживали погромы.

— Куды едем, батька? — спрашивал ежеминутно Колька.

— Воевать едем.

— Воевать? — Колька аж подпрыгнул на седле от радости. — А с кем?

— С кем, с кем! Известно с кем. С врагами.

— А пушки у нас есть?

— И без пушек хороши будем — смеется атаман. — Обрезы да ножики не хуже работают.

Хоть и досадно Кольке, что нет пушек, ну да уж все равно! И так интересно.

Темной ночью подошли к сонному местечку бандиты. Тихо подошли. И вдруг… словно вихрь какой поднялся и разметал по всему Радимову черные страшные тени.

Тени бросились к домам, лавкам и разом все заголосило, завыло в один страшный голос.

Крики прорывались сквозь стрельбу и треск разбиваемых дверей. Они росли, ширились, и, наконец, над местечком повис один мучительный, страшный вопль.

Из разбитых окон и дверей выбрасывали вороха вещей, а иногда и людей. Людей принимали на нож, на штык, на что попало.

Врываясь в дом, бросались к сундукам, шкапам, запихивали за пазухи, в широченные штаны, а у кого были — и в мешки награбленное. Потом переходили в другой дом. То, что грабили раньше, бросали, брали новое, оттуда шли в третий, чтобы бросить награбленное во втором и так без конца.

Сначала просто убивали, кто ножом, кто прикладом. Потом этого стало мало. Опьяневшие от крови бандиты отрезали носы, уши, выкалывали глаза.

Когда все было кончено, то есть когда в местечке не осталось ни одного неискалеченного и неограбленного еврея — славный атаман и его ближайшие помощники бросились к ведрам самогона.

— Слава атаману! Слава Украине! Хорошо поработали.

— Уж и лыхо пришлось проклятым жидюгам от нашего Лыха.

— Слава атаману! Слава Лыхо!

И с хохотом вспоминали «сынки» свои подвиги.

Нахохотавшись и напившись вдоволь, Лыхо вспомнил про Кольку.

— Ну, сынок, что-ж ты як та чорна хмара? Эх, ты, вояка. А еще хвалился, что воевать пойдешь.

— Не война это! Какая это война? Где враги? Какие это враги? Не нужно мне такой войны. Не хочу!!!

Атаман выкатил глаза и чуть не задохся от хохота.

— Ох уморил, сынок! Ну, и уморил. Какая ж тебе еще война? Жиды — он крепко стукнул кулачищем по столу — жиды — они враги наши. Они Христа продали, а теперь Украину нашу ридну большевикам проклятым продают… продают сукины сыны… про… и атаман заплакал пьяными слезами… продают неньку нашу…

Первый раз увидал Колька, как плачет страшный атаман.

Вскарабкавшись на печь, Колька наглухо закрылся тулупом. Что-то тяжелое, непонятное навалилось на него и душило. Мысли путались в усталой голове. Перед глазами стояли картины дикого разгула, проплывали пятна крови, страшный стон, казалось, еще висел над местечком.

Но смывали и заглушали все слезы атамана Лыхо!

Трое красноармейцев разведчиков вот уже седьмой день едут по пятам бандитов. Эскадрон идет позади. Останавливается в разгромленных местечках, помогает несчастному населению. Задерживается эскадрон.

А банда все идет и идет вперед, оставляя за собой кровавые следы.

Разведчики не упускают банды из виду.

— Было б не трое нас, а пятнадцать, захватили бы эту погань.

— Голыми руками! — хвалится самый молодой и горячий.

— Ну, голыми не голыми, а пятнадцать наших на их полсотни в самый раз было бы.

— Ну, а пока не пори горячку, братишка, а то как бы нас голыми руками не захватили. Неравно с пьяных глаз назад повернут.

Суд разделали в полном виде. Посреди, на награбленных цветных перинах, крытых коврами, восседал сам судья — батька Лыхо. По бокам, с обнаженными шашками, стояли двое. Груди у них были голые. У одного через плечо повязан женский шарф с разводами, у другого накинута женская шелковая кофта, а на голове цилиндр. Остальные, разодеты кто во что, стояли полукругом.

Колька сидел у ног атамана и с нетерпением ждал, что будет дальше.

— Ввести! — махнул рукой Лыхо.

Трое совершенно голых, изрядно избитых хлопца встали перед ним.

Трое красноармейцев разведчиков попали в руки бандитов.

Вдруг средний поднял голову и…

Колька рванулся с места:

— Серега, Серега, братишка родной.

Сергей остолбенел.

— Братишка, Колька! да как ты попал к этим бандитам?

— Пришел, Сергей? Пришел? Я давно тебя ждал. Скучал. Думал встречу где, так сюда переманю. Теперь вместе будем, Серега! Теперь не уйдешь больше.

Кто-то в толпе захохотал:

— Небось! теперь не уйдет!

Лыхо нахмурился. Дело принимало неприятный оборот. С одной стороны брат Кольки, а с другой он же и красноармеец…

— Серега? Где ж твоя одежда? Пойдем со мной, достану. Одежи у нас много.

И Колька тянул за собой брата.

Лыхо решился.

— Брось, Колька, не твое тут дело! Уходи, говорю, будет тебе брат твой. Не упустим, не уйдет. И одежу дадим… мочальную.

Захохотали бандиты. Ну и батька! Как вжарит!..

— Уйди, браток — тихо, но твердо сказал Сергей и наклонившись, поцеловал Кольку.

— Смотри же, батька — кричал упиравшийся Колька — Серегу, брата моего, не обидь, смотри же!

Затихает хохот. Маленький, весь заросший косматыми рыжими волосами, подходит к беспомощным пленным писарь бандитского штаба, черным углем рисует на груди и на лбу каждого звезду.

Рвутся красноармейцы, знают, что ждет их мука страшная, но навалились на них восьмеро дюжих бандитов, крепко держат.

Не уйти!

Встает атаман Лыхо, вынимает острый свой нож, пробует на пальце. Подходит к первому бойцу и… медленно погружает нож в тело.

Две кровавые звезды на груди и на лбу. Десять лучей роняют алые капли.

Молчит боец — стиснул зубы.

И вот уже ко второму, среднему подходит атаман Лыхо, нож к груди его приставляет и…

Хорошо стреляет обрез. Ясные у Кольки глаза, твердая рука!

Охнуть не успел атаман Лыхо — второй и любимый Колькин батька.