Трофеи Пойнтона

Глава 12

— Я должна из простого приличия дать ему знать, что говорила об этом с вами, — в тот же вечер сказала она своей радушной хозяйке. — Какой ответ мне ему написать?

— Напишите, что вам нужно снова увидеться с ним.

Лицо Фледы выразило крайнее недоумение.

— Увидеться снова? По какому же поводу?

— По любому, какой вам угодно.

Такое легкомыслие поразило бы Фледу, если бы она уже, за этот час, не почувствовала огромной перемены, происшедшей в общении с ее добрым другом — происшедшей, на взгляд доброго друга, из-за ее причастности к судьбоносному вопросу. В результате посещения Оуэна эта причастность стала ключом к кризису. Кризис этот, видит Бог, был навязан ей, но теперь он, казалось, простер огромные, обнимающие руки — руки, которые сжимают, пока от боли не вырвется крик. Словно все в Риксе слилось в один котел, бурлящий эмоциями и энергией, откуда это месиво черпают, пробуют и обсуждают; все, кроме той сокровенной капли знания, которую она утаила. Ей следовало бы радоваться такому положению вещей, потому что оно означало участие, означало более тесное единение с источником столь многого прекрасного и обновляющего в ее жизни; но чуткие инстинкты, которыми ее наградила природа, голоса не подавали. Она должна была — и не только на этот раз — признать, что в отношении ряда вещей чутье миссис Герет проявлялось не очень удачно. И вряд ли проявится удачно сейчас, когда, опираясь на сведения, которые она получила, надо выбрать наилучший образ действий. Одним из простейших ударов, Фледа видела, будет танец, который миссис Герет радостно спляшет на открытой ею тайне — громкое, законное, бестактное ликование путешественника, высадившегося на побережье. Как и всякий удачливый первооткрыватель, она завладеет счастливо найденным островом. Миссис Герет была, как никто, человеком практичным: единственное, что она принимала во внимание в легко уязвимом секрете своей молодой приятельницы, так это та польза, какую она могла из него извлечь — польза, оказавшаяся настолько в ее вкусе, что она не желала и думать о возможном сопротивлении самого материала. Сейчас Фледа вкладывала в ответ миссис Герет на ее вопрос куда большее значение, чем это пришло бы ей в голову несколькими часами ранее, однако тут же у нее возникло дурное предчувствие; столь прозрачный намек необходимо уточнить.

— Вы имеете в виду, чтобы я предложила ему приехать сюда снова? — спросила она после паузы.

— Нет-нет, вовсе нет. Напишите, что вы возвращаетесь в город и встретитесь с ним.

Он получил уточнение, прозрачный намек, и Фледа это еще сильнее почувствовала, когда перед тем, как они отправились спать, ее приятельница, возвращаясь все к той же теме, сказала:

— Я полностью отдаю его в ваши руки… Знаете, делайте с ним все, что сочтете нужным. Поступайте так, как подскажет вам ваша умная головка… Я не задаю никаких вопросов. Все, о чем я прошу: добейтесь успеха.

— Прелестно, — отвечала Фледа. — Только это ничего не говорит — будьте добры, посудите сами — о том, какое письмо мне ему написать. Это не ответ на то требование, что я должна была вам передать.

— Ответ предельно ясен: все вернется на свое место в ту же минуту, как он объявит, что женится на вас.

— И вы всерьез полагаете, что я способна сообщить ему такую новость?

— Что еще мне полагать, всерьез или не всерьез, если вы грозите порвать со мной, скажи я это сама?

— О, если только вы это скажете! — пробормотала Фледа как нельзя более грозно, но в душе обрадовалась, что хотя бы по этой части миссис Герет признала себя предупрежденной, а свои действия тщетными. И потому добавила: — Как я могу жить здесь с вами, когда в корне не одобряю то, что вы сделали? Когда считаю, а это именно так, что забрали у него чуть ли не все, обобрали несправедливо и бессовестно… ведь я ожидала, что возьмете какую-то часть, и никак не ожидала, что вы возьмете все… как же мне оставаться здесь, не терзаясь чувством, что поддерживаю вас в жестокости и разделяю с вами бесчестно одержанную победу? — Фледа шла ва-банк: пусть от обнажения и анализа своего состояния ее била дрожь, но это давало свои преимущества, и пусть миссис Герет были открыты все уголки ее души, она, по крайней мере, вернет себе свободу. — Поймите, через день-другой я возненавижу каждую вещицу, что окружает вас, буду слепа ко всей этой красоте и раритетам, которыми раньше так восхищалась. И не вините меня: да, я резка, но бессмысленно сейчас не высказать правды. Если я сейчас покину вас, тогда всему конец.

Миссис Герет, однако, и бровью не повела: Фледа не могла не признать, что ее превосходство стало несомненным.

— Это же прекрасно! Как вы печетесь о нем! Музыка для моих ушей. Только любовь, безоглядная любовь вырвала из вас такие слова; да я и сама вела бы себя точно так же, милая моя. Почему вы раньше мне не сказали? Я целиком была бы за вас; я и подсвечника не взяла бы оттуда с собой. Не хотите остаться со мной? Не надо, раз вам здесь мучительно; не надо, раз в тягость смотреть на старый хлам. Поезжайте в Лондон — вернитесь на время к вашему батюшке. Вам придется недолго пробыть у него: за две-три недели мы справимся. Батюшка вам обрадуется, если вы только дадите ему понять, о чем речь… о том, что вы вот-вот освободите его от забот о вас навсегда. Я сама дам ему это понять, раз вы робеете. Возьму и поеду с вами, чтобы пощадить ваши нервы. Мы поселимся в гостинице и, пожалуй, немного повеселимся. Ведь со времени нашего знакомства мы позволили себе ничтожно мало развлечений. Правда, сейчас это не входит в наши планы. Для Оуэна мне надо оставаться букой… мое присутствие вам будет помехой. Ваш шанс в том… ваш шанс — чтобы оставаться одной: используйте его, ради Бога, для благой цели. Если вам нужны деньги, у меня есть немного, и я могу вас снабдить. Но никаких вопросов я не задаю — даже крохотного…

Вопросов она не задавала, но принимала за само собой разумеющееся весьма удивительные вещи. К концу последующих двух дней Фледа ощутила это еще сильнее. На второй день она села за письмо Оуэну: ее чувства до некоторой степени прояснились, кое-что она могла кратко изложить. Если она столько отдала миссис Герет и все еще взамен ничего не получила, то, с другой стороны, быстро отреагировала — что заняло всю ночь — на неудачу своей первой попытки. Желание служить ему было в ней слишком сильно, сознание, что он рассчитывает на нее, слишком сладостным, и это давало ей новые силы проявлять терпение и мягкость. Нет, не может быть, чтобы она впустую так много отдала! В глубине ее души вновь горела решимость что-то себе вернуть. И она написала Оуэну, что у нее произошла с его матерью жаркая сцена, но что он должен набраться терпения и дать ей время. Положение трудное, что они и предполагали, но она делает для него все, что в ее силах. Ее слова произвели впечатление, и она сделает все возможное, чтобы его усилить. Тем временем он должен сохранять полнейшее спокойствие и не предпринимать никаких других шагов; он должен полагаться только на нее и молиться за нее и верить в ее беззаветную преданность. О позиции Моны она не обмолвилась ни словом, как и о том, что в своих отношениях с этой юной леди он не был хозяином положения, но в постскриптуме добавила касательно его матери: «Конечно, она интересуется, почему вы не справляете свадьбу». Отправив письмо, она пожалела, что вместо слова «преданность» не употребила какой-нибудь из более обтекаемых синонимов. Ответ Оуэна пришел немедленно — коротенькая записка, на все недочеты которой она закрыла глаза, назвав про себя трогательно простой, и которую, дабы показать миссис Герет, что она может задавать столько вопросов, сколько ей угодно, тут же дала ей прочитать. Оуэн не владел искусством письма, даже хорошим почерком не мог похвастаться, и его записка, краткое изъявление дружеского доверия, содержала несколько избитых бесцветных слов, удостоверяющих понимание и согласие. Суть ее заключалась в том, что он, разумеется, не будет, поскольку таков совет мисс Ветч, торопить maman и не станет пока что засылать к ней кого-то еще, тем не менее он надеется, она поймет, что должна смириться. «Конечно, — добавлял он, — нельзя же, посудите сами, заставлять меня ждать бесконечно. Пожалуйста, передайте maman мой поклон и объясните ей это. Если возможно покончить все миром, вы, уверен, тот человек, в чьих это силах».

Его отклика Фледа ожидала с глубоким волнением; ей необычайно живо представлялось, что он, как она про себя называла это, дал волю своему перу, и, когда записка пришла, она почти боялась ее открыть. Тут и впрямь таилась опасность, потому что, если он возымел желание писать ей любовные письма, вся надежда помочь ему рухнет; ей придется вернуть их, придется напрочь отказаться от дальнейшего общения с ним, и это будет конец их делу. У Фледы было богатое воображение, которое легко обнимало все высоты и глубины и крайности, мгновенно вбирая любую, особенно трагическую или безнадежную необходимость. Сначала она, пожалуй, почувствовала разочарование, когда, просмотрев означенное послание, не нашла в нем и слова, отступающего от текста, но уже в следующий момент возвысилась до такой точки зрения, с которой оно по своей простоте представилось произведением чуть ли не вдохновенным. Оно было простым даже для Оуэна, и это повергло ее в недоумение: что подсказало ему желание быть еще проще, чем всегда? Но тут же поняла, что люди правильные от природы всегда поступают правильно. Он не был умен — его манера писать это подсказывала; но умнейший из людей во всей Англии вряд ли проявил бы столько чутья, в данных обстоятельствах как нельзя более уместного, — чутья, снабдившего ее именно тем, что вполне можно будет показать миссис Герет. Он действовал не иначе как по наитию: не мог же он знать, какую линию поведения она, его мать, изберет! Более того, оно и объяснялось еще — и это было самым трогательным — его желанием, чтобы Фледа сама заметила, как превосходно он себя ведет. Именно его простодушие и привлекло ее внимание к его достоинствам, и все это было результатом ее замечательных, отчаянных наставлений. Он оставался верным Моне; он выполнял свой долг; он делал все, чтобы быть абсолютно уверенным в своей безупречности.

Если Фледа торжествующе вручала миссис Герет сие послание как залог сердечной невинности ее сына, то сладостный подъем чувств нашей молодой леди длился всего мгновение, пока ее приятельница не углядела там слабого места.

— Почему же, почему же, — вскричала миссис Герет, — тут нет ни звука о дне, о том самом дне, о ДНЕ?

Она трижды повторила это слово, с каждым разом все громче и все резче; она заявила, что ничто так не бросалось в глаза, как его отсутствие — отсутствие, говорившее больше всяких слов. Разве это не доказывало, коротко говоря, что она добилась цели, ради которой трудилась, — что осадила Мону, которая уже дала или быстро дает задний ход?

Подобное заявление звучало вызовом, и Фледа была вынуждена так или иначе его принять:

— Возможно, вы заставили Мону дать задний ход, — сказала она с улыбкой, — но я вряд ли могу считать это достаточным свидетельством тому, что вы заставили дать задний ход ее жениха.

— Отчего же? При столь продуманном умолчании с его стороны о возникших между ними болезненных трениях — трениях, которые я, с Божьей помощью, учинила? Своим молчанием он ясно дает понять: его женитьба практически расстроилась.

— Он сообщает мне о том единственном деле, которое меня касается. И дает мне ясно понять, что ни на йоту не отступается от своих требований.

— Вот как? Тогда пусть изберет тот единственный путь, на котором он их удовлетворит.

Фледе не было надобности наново выяснять, какой бы это мог быть путь, и великолепная уверенность миссис Герет, с которой та умела выдавать желаемое за действительное, не заставила ее отказаться от поддержки Оуэна. Все эти дни, растянувшиеся на две странные и тягостные недели, уже преподнесли много больше подтверждений этому качеству миссис Герет, нежели все остальное время, которое обе приятельницы провели вместе. Сначала наша молодая леди была далека от того, чтобы оценивать в полном объеме черту, которую сам Оуэн, хотя дело шло о его матери, вероятно, определил бы словом «беспардонность». Она жила, словно купаясь в море бесстрашия, с таким чувством, будто из широко распахнутых окон льется на нее беспощадно яркий свет; а особой частью испытания было то, что она не могла против него протестовать, не упрекая себя в неблагодарности, не обвиняя в непорядочности. От неприкрытой решимости миссис Герет швырнуть ее в объятия Оуэна веяло чем-то унижающим ее достоинство, но это в конце концов было лишь следствием высокой оценки других ее качеств. Такова была новая версия старой истории о том, что каждая медаль имеет свою оборотную сторону. Эта удивительная женщина была той же самой женщиной, которая этим летом в Пойнтоне так недоумевала, не в силах взять в толк, почему бы милой девушке не посодействовать разгрому этих Бригстоков — в качестве благодарности за лестный шум вокруг Фледы Ветч. Только теперь ее страсть разыгралась сильнее, а совестливости стало меньше; борьба затягивала, и ее воинственность соединилась с привычкой использовать то оружие, какое было под рукой. Она не имела никакого представления о жизни других людей, разве только о том, с чем случайно столкнулась. Миссис Герет не проявляла никакого любопытства к тонкостям человеческой природы, ни к кому вокруг — ее интересовал только один вопрос: умен человек или глуп? Быть умным означало разбираться в «марках». Фледа разбиралась в них исключительно по наитию, и теплое признание этого ее качества было данью, которую приятельница отдавала ее характеру. Теперь на бедную девушку часами нападала мрачная тоска; глаза бы ее не видели этой красоты: общение с прекрасным явно не было непогрешимым источником спокойствия и мира. Ей было бы спокойнее в каком-нибудь простеньком домишке, обязанном своим cachet[4] Тотнем-Корт-роуд. В Уэст-Кенсингтоне хватало милых уродств, и теперь они словно манили ее и звали вернуться. Она не без приятности вспоминала Уотербат, и сила причин, заставивших ее оставаться в Риксе, стремительно убывала. Одной из них было ее обязательство перед Оуэном — данное себе слово воздействовать на его мать; другой — то обстоятельство, что из двух зол — выслушивать понукания миссис Герет и делать вид, что домогаешься кого-то еще, — первое оставалось пока менее неприемлемым.

Однако по мере того как шли дни, ей становилось все яснее, что единственный шанс на успех — взять на себя эту низменную роль. Более того, когда состояние нервов привело ее наконец к такому решению, оно просто уже оказалось навязанным ей оскорблением, нанесенным ее вкусу — тому, что, по крайней мере, еще оставалось от сего высокого принципа после нескольких месяцев соучастия в великих планах и призывах. Попытаться избежать дальнейших разговоров? Легко сказать! Оуэн ждет от нее борьбы, а какая же борьба, если она будет надувать губы и молчать? Она оказалась в невероятно странном положении: предъявила ультиматум, и этот ультиматум тут же разорвали у нее на виду. В подобных случаях посланник всегда отбывает восвояси и, уж конечно, не сидит, пяля глаза и бездельничая, у вражеского стана. Каждое утро миссис Герет демонстративно у всех на виду просматривала «Морнинг пост», единственную получаемую ею газету; и каждое утро, не найдя там искомого, трактовала этот пробел как новое свидетельство того, что «все кончено». Для чего, собственно, существовала эта «Пост», как не для того, чтобы сообщать родителям, что их чада вступают в мерзкий, никчемный брак? А коль скоро в источнике бед совершенно сухо, вывод можно сделать только один: на этот раз мы чудом беду избежали. Она чуть ли не обвиняла Фледу в пассивности: не может — или не хочет? — ничего из людей извлечь! — и тут же, не переведя дыхания, изливала на нее потоки лести, которые угнетали ее сильнее, чем брань. Сама миссис Герет, разумеется, тут сторона и умывает руки, но Фледа знает уйму людей, которые знают Мону и, без сомнения, пользуются ее доверием — непостижимые люди, восхищающиеся Моной и вечно гостящие в Уотербате. Какая польза в том, что у нее, Фледы, блестящий ум, что она лучше всех, естественно и легко пишет письма, если при всем своем блестящем уме она — под предлогом переписки — не способна извлечь никаких подробностей из этих болванов? Фледа не только была произведена в блестящие умы, но собственными ушами слышала, как ее превозносили в эти дни, находя в ней новые и дивные достоинства; в странных разговорах, ведшихся в Риксе, она вдруг стала фигурировать как исключительная, чуть ли не опасная красавица. Советы насчет ее прически и наряда, которыми ее приятельница, едва проникнув в ее тайну, принялась усиленно заниматься, стали, прямо или косвенно, непрерывно повторяться. У нее появилось такое чувство, что ее не только рекламируют и преподносят, но наставляют и просвещают по части умений, в которых она мало что смыслит, — уловок, непостижимых для бедной девушки, которой, при ее благородной бедности и без материнского попечения, приходилось смотреть на вещи трезво и самой заполнять пробелы.

Уловки эти, когда миссис Герет была в приподнятом настроении, преподносились с задорным циничным юмором, с которым Фледа не вполне была в ладу, и они оставляли нашу юную леди в недоумении: что, собственно, от нее хотят?

— Я хочу, чтобы вы прорвались!

Вот таким расхожим и широким по смыслу выражением миссис Герет обозначила предписываемый ею курс. Она вновь и вновь опровергала, как она называла, Фледину «картину» (хотя несколько легких мазков отнюдь не заслуживали такого названия) равнодушия, к которому прежняя привязанность обязывала владельца Пойнтона.

— Вы хотите сказать, что, Мона там или не Мона, он, видя вас день за днем, не испытывал тех чувств, которые вспыхивают в каждом мужчине?

Таково было дознание, которому Фледу то и дело и без всякого повода подвергали. Она уже почти привыкла к его неизменному рефрену:

— Вы хотите сказать, что, когда на днях ему, этому остолопу, вас чуть ли не на тарелочке преподнесли и он, вот здесь, на этом самом месте, остался с вами совершенно один…

Тут у бедной девушки уже не могло быть никаких сомнений, что она хотела сказать, но у нее не было уверенности, что миссис Герет не разразится попреками и поучениями снова, только в другом месте и в другое время. Наконец Фледа написала отцу, что ему придется, на время, приютить ее у себя; а когда, к вящему удовольствию своей приятельницы, она отправилась в Лондон, та поехала с ней на станцию, чтобы проводить и пожелать доброго пути. Как раз когда они выходили из дома, принесли «Морнинг пост», и миссис Герет захватила свежий номер с собой для уезжающей Фледы, которая в жизни не потратила на газету и пенни. Однако, стоя на платформе у окна вагона, где, купив билет и пройдя контроль, расположилась юная путешественница, миссис Герет раскрыла «Пост» и, мгновенно просмотрев весь выпуск, как всегда, воскликнула:

— Ничего… ничего… ничего. И вы еще будете мне говорить!

Каждый день, отмеченный очередным «ничего», вбивал гвоздь в гроб этого брака. Мгновение спустя поезд тронулся, но, быстро шагая рядом, миссис Герет схватила руку Фледы, которая зачем-то высунулась, и посмотрела на нее чарующими глазами:

— Дайте же волю своим чувствам, милая моя… только дайте волю своим чувствам!