Трофеи Пойнтона

Глава 7

Сразу после свадьбы сестры Фледа поехала в Рикс к миссис Герет — соответствующее обещание было истребовано у нее без промедления; ее внутренний взор гораздо больше был сосредоточен на переменах и нововведениях в Риксе, которые, должно быть, ее ожидали, нежели на успехе всех ее экономических ухищрений, предпринятых ради счастья Мэгги. В промежутке между этими двумя пунктами ее воображению тоже было чем заняться и куда наведаться; так, когда оно, в ответ на упомянутый призыв миссис Герет, перенеслось из Уэст-Кенсингтона в Рикс, то на добрый час зависло над «террасой» с крашеными горшками, а потом отдалось на волю воздушного потока, увлекшего его прямиком в Пойнтон и дальше в Уотербат. До слуха ее не дошло покамест ни единого звука о какой-либо решительной схватке, а миссис Герет практически ничего не сообщала, объясняя это тем, что она (и это легко было понять) слишком занята, слишком обозлена и слишком утомлена для светского празднословия. Она писала только, что основательно взялась за новый дом и что Фледа немало изумится, когда увидит, как он преображается. Все еще вверх дном, и тем не менее, поскольку она переступила порог Пойнтона в последний раз, ампутация — ее словцо — свершилась. Она лишилась ноги — и ковыляет теперь как может, довольствуясь очаровательным протезом-деревяшкой; так предстоит ковылять ей всю жизнь… Вот к чему приедет ее молодой друг и чем восхитится — ее прекрасной поступи и шуму, который новая владелица учиняет в доме! Полному молчанию Пойнтона и Уотербата была под стать нерушимость тайны самой Фледы, и, повинуясь ее суровому закону, Фледа по сто раз на дню повторяла себе, что рада, рада взять на себя заботы, исключающие всякую мысль об этой мучительной тайне. Она, не жалея себя, старалась ради Мэгги и ее священника и, в противовес отцовскому эгоизму, являла добросердечие поистине неуемное. Молодые только недоумевали, отчего они ждали так долго, когда на деле все оказалось так просто. Она предусмотрела всё, даже в том, как их «тихую» свадьбу немного оживить шампанским и как посредством одной-единственной бутылки продержать папашу в бодром настроении. Коротко говоря, Фледа знала и мыслью этой себя тешила, что в течение нескольких недель кряду являла собой образец во всех отношениях.

Она вполне приготовилась удивиться новому облику Рикса: миссис Герет была неподражаемой кудесницей, правда, оговоримся, когда ей в руки попадал хороший материал; но от того впечатления, которое ожидало ее уже на пороге, у нее захватило дух и ноги подкосились. Когда она прибыла, спускались сумерки, и в простом квадратном холле, одной из немногих достопримечательностей дома, блеск венецианской люстры лишь исподволь указывал на роскошь висевших по обеим стенам восхитительных гобеленов. Мгновенная догадка, что Рикс был весь обставлен за счет Пойнтона, поразила ее как удар: она вдруг словно увидела себя соучастницей преступного сговора. В следующее мгновение, попав в объятия миссис Герет, она мысленно отвернулась от этой картины; и все же успела заметить, словно при яркой вспышке света, огромные бреши в том, другом доме. Два гобелена, не самые большие, но зато самые безупречные по тону, составляли, можно сказать, главную гордость Пойнтона. Когда к ней снова вернулась способность ясно различать все вокруг, она уже сидела на диване в гостиной, вперив глаза в предмет, вскоре обозначивший себя как большой итальянский шкаф из красной гостиной в Пойнтоне. Даже не смотря по сторонам, она не сомневалась, что комната обставлена и другими подобными вещами, вернее, до отказа заставлена трофеями, в борьбе добытыми ее старшим другом. И тут ее обтянутые перчатками пальцы, покоившиеся на сиденье дивана, задрожали от прикосновения к старинной бархатной парче, бесподобную фактуру которой она могла узнать — узнала бы из тысячи! — не опуская на ткань глаз. Глаза были прикованы к шкафу с каким-то необъяснимым ужасом, и она терзалась вопросом, нужно ли ей дать понять, что она узнает парчу, узнает всё, или просто изобразить невозмутимость. Но только как изобразить, когда об этом звенят даже подвески на люстрах, когда рядом стоит миссис Герет, вперившись взглядом в нее, как она сама в итальянский шкаф, — стоит, подавшись вперед и ссутулив спину, словно атлант под тяжестью земного шара. Она ужаснулась, представив себе воочию, что миссис Герет сделала, что взвалила себе на плечи. Сейчас эта леди напряженно ждала и следила за ней, собираясь с духом и призывая на свое лицо то же выражение доверительности и непокорности, какое было у нее в тот день, когда Фледа застигла ее врасплох в пойнтонском коридоре. Ничего не сказать было бы чистейшим фарсом; и в то же время восторженно восклицать, проявлять солидарность значило бы проникнуться мерзким ощущением соучастия в воровстве. Это гадкое слово все звучало в ее ушах, пока сама Фледа хранила безмолвие в надежде избавиться от режущего слух звука, и Фледа испуганно переводила глаза с места на место, вправо-влево, как загнанный в угол зверек. Что же до общей картины, то яснее всего ей вновь и вновь виделись оставшиеся где-то далеко пустые ниши, срамная нагота проплешин на высоких оголившихся стенах. Наконец она выдавила из себя что-то бессвязно-вежливое, сама не ведая что, — ни к одному дому, ни к другому это отношения не имело. И тут опять почувствовала у себя на плече руку миссис Герет.

— Я приготовила для вас прелестную комнату — очень славную, правда! Вам понравится. — Произнесено это было с необычайной ласковостью и с улыбкой, означавшей: «О, я знаю, что вы думаете; но какое мне дело, если вы как прежде верны мне, как прежде на моей стороне!»

Все в конце концов свелось к вопросу, кто на чьей стороне, подумалось Фледе, потому что весь дом был приведен в боевой порядок. Сейчас, когда в мягком свете лампы то одна, то другая деталь проступала вдруг во всем великолепии, Фледа не могла удержаться, чтобы не провозгласить мысленно все это торжеством вкуса. Страсть к прекрасному вновь ожила в ней; и что, как не блистательная дерзость, более всего разжигало сейчас ее страсть? Своенравность миссис Герет стала — по силе воздействия — кульминацией всех ее впечатлений.

— Просто невероятно, что вы сотворили с домом! — Глаза вновь прибывшей встретились с глазами хозяйки, которые тотчас озарились радостью. Миссис Герет и сама была довольна тем, что сотворила. Нотки невольного восхищения придали отзыву Фледы совсем не тот смысл, какой она имела в виду: выходило, что она сама, по собственной глупости, с первой минуты провозгласила, на чьей она стороне. Именно так и восприняла ее слова миссис Герет: она кинулась на шею к этой чудесной девушке и еще раз нежно стиснула ее в своих объятиях; так что Фледа поспешила добавить, нарочно сменив тон на суховато-деловой: — Подумать только, вы забрали с собой абсолютно всё!

— Не всё, нет — я же понимала, что в этой лачуге много не разместишь. Я взяла только необходимое.

Фледа поднялась с места, обошла по кругу комнату.

— Необходимым оказалось все самое лучшее — что называется morceaux de musee,[3] отборные жемчужины!

— Сор мне определенно не нужен, если вы об этом.

Миссис Герет, сидевшая на диване, посмотрела туда, куда направлен был взгляд ее молодой приятельницы, лицо ее все еще светилось довольством, она медленно потирала свои крупные, красивые руки. Где бы она ни находилась, она сама была главным экспонатом. Фледа впервые услыхала, что в Пойнтоне, оказывается, имелся «сор», но в тот момент она не придала значения этой очевидной неискренности, она лишь, стоя на месте, оглядывала комнату и называла, один за другим, как если бы держала в руке опись, предметы, которые в Пойнтоне были распределены по всему просторному дому и которые здесь, если искать недостатки, слишком напоминали менуэт, исполняемый на старом коврике у камина. Она знала их все, каждый в отдельности, знала о каждой мелкой трещинке и каждой милой черточке — знала их по именам, приобретенным благодаря какой-то особенности их истории, оригинальной примете; и она во второй раз почувствовала, что, продемонстрировав свою осведомленность, невольно дала миссис Герет повод считать сказанное безусловной похвалой. Миссис Герет всегда была неравнодушна к похвале, а самый верный путь к ее сердцу находил тот, кто умел воздать должное ее моральным устоям. Глаза ее вспыхнули по-особому, когда Фледа, вконец сраженная увиденным, вдруг воскликнула:

— Как, даже мальтийский крест!

Этим именем, строго говоря, не вполне верным, в Пойнтоне всегда называли миниатюрное, но великолепно исполненное распятие из слоновой кости, шедевр изысканности и выразительности, созданный в период высочайшего расцвета испанского искусства, — о его существовании и о зыбкой возможности заполучить его миссис Герет услыхала на Мальте много лет тому назад благодаря случайным и романтическим обстоятельствам: она ухватилась за ниточку и не отпускала ее, пока не сумела, пройдя сквозь множество таинственных лабиринтов, наконец откопать это сокровище.

— Даже мальтийский крест? — встав, возмущенно повторила за ней миссис Герет. — Дитя мое, вы же не думаете, что этим я могла бы пожертвовать! Да кем бы вы меня тогда считали?

— Одна-единственная вещица, не важно, какой ценности, — сказала Фледа, — в любом случае не повлияла бы на ваш величественный образ. Я считаю вас всего-навсего кудесницей, каких не видывал свет. Вы провернули всё молниеносно — и без шума! — Голос ее слегка дрожал, ибо неприкрашенный смысл ее слов сводился к тому, что предприятие, которое так ловко провернула ее приятельница, — из разряда тех, что творятся под покровом тьмы. Фледа чувствовала, что ей просто нечего больше сказать, пока она не выскажется напрямик о характере опасности, которой, как она прекрасно понимала, подвергала себя миссис Герет. — Да как же вам удалось все это незаметно вывезти?

Миссис Герет призналась в рискованности своего поступка с цинизмом, удивившим юную леди:

— Точный расчет и выбор момента. Я и вправду действовала бесшумно и вправду молниеносно. Умелый маневр и потом — стремительный прорыв.

Фледа сделала глубокий вдох: в бедной своей приятельнице она разглядела далеко не только светскую невозмутимость, но и неприкрытое ликование, эмоцию сравнительно простую и понятную. Справедливости ради нужно сказать, что ликование ее было вызвано не столько тем, что она совершила, сколько тем как — провернув операцию под стать тем, память о которых хранится в анналах выдающихся преступлений.

— Удалось, потому что я все предусмотрела и ничего не оставила на волю случая: каждый этап был тщательно спланирован, оставалось только претворить замысел в жизнь, и я уложилась в считанные часы. Во многом это был вопрос денег: о, с расходами я не считалась! — без многочисленных помощников мне было бы не справиться. Целая армия рабочих, упаковщиков, грузчиков и иже с ними, включая тех, кто мог предоставить вместительные фургоны. Пришлось договариваться на Тотнем-Корт-роуд, пообещать хорошую цену. Я еще не расплатилась — счет будет чудовищный, — но главное, дело сделано! Экспедиция должна была пройти как по маслу — это решало всё! «Даю вам два дня, — сказала я. — Ни секунды больше». Мы ударили по рукам, и за два дня они управились. Во вторник утром приехали, в четверг их уже не было. Да, не скрою, в среду некоторые работали всю ночь напролет. Я все продумала до мелочей; я с ними носилась, улещивала как могла, только что в постель не укладывала. О, я была в ударе — они были мною очарованы. Я не ела и не спала, но спокойна была при этом вот как сейчас с вами. Не знаю, что там у меня внутри приключилось… любопытно было бы выяснить. Да будет вам известно, дорогая, я уникум: вот этими руками я поднимала тонны и тонны! Я устала, очень, очень устала — но нигде ни щербинки, ни царапины, цело все до последней чайной чашки! — Великолепная в своей трудовой усталости и своем торжестве, миссис Герет снова бессильно упала на диван, глаза ее смотрели сразу повсюду — чего только в них не отражалось! — руки ее беспрестанно потирали одна другую — чего только они не выдавали! — Честное слово, — рассмеялась она, — а вещи-то и впрямь смотрятся здесь лучше!

Слушая ее, Фледа все больше сжималась от ужаса.

— И что же, в Пойнтоне никто даже голоса не подал? Не забил тревогу?

— Да кому там было бить тревогу? Оуэн почти демонстративно предоставил меня самой себе. Я выбрала время, когда, по моим расчетам, нечаянных гостей можно было не опасаться.

У Фледы на языке крутился вопрос, задать который она не решалась: вряд ли стоило спрашивать миссис Герет, не боялась ли она подвоха со стороны слуг? К тому же Фледе были известны некоторые секреты ее взбалмошного домоуправления, где все держалось на перепадах от встрясок до смирения, от провокаций до причуд — и в этой тактике миссис Герет достигла такого искусства, что горничные наперебой просились ехать с ней в Рикс. Миссис Герет, проницательно угадав все, о чем подумалось ее гостье, сама, упреждая вопрос, с подкупающей откровенностью на него ответила:

— Вы хотите сказать, что я была под надзором — что у него имелись соглядатаи, обязанные немедленно доносить ему, едва заметят, что я что-то «затеваю»? Совершенно верно. Я знаю, кого вы подозреваете, всех троих: я и сама их подозревала. Ну да ничего, с ними я разобралась по-своему — стали как шелковые.

Фледа никого персонально не подозревала; она никогда не верила басням о соглядатаях, но тон миссис Герет ее заинтриговал.

— Что же вы с ними сделали?

— Взяла их в оборот — доверила ответственное дело. Заставила работать на себя.

— Мебель грузить?

— Помогать, и помогать так, чтобы мне угодить. Единственный верный способ, и этого они ожидали меньше всего. Я сама отправилась к ним, посмотрела каждому в глаза и предоставила решать: кому они хотят угодить — мне или моему сыну. И каждый расстарался для меня. Глупцы!

Миссис Герет чем дальше, тем больше обретала черты женщины безнравственной, однако Фледа не могла не признаться себе в том, что, окажись она на месте этих «глупцов», она сама повела бы себя так же глупо и расстаралась бы для миссис Герет.

— И когда же все это свершилось?

— Всего только на прошлой неделе — а кажется, прошло сто лет! Здесь, как и там, мы работали не покладая рук, но я еще не закончила — да вы сами увидите, если пройдете по дому. Впрочем, худшее позади.

— Вы правда так думаете? — удивилась Фледа. — То есть я хочу сказать, неужели он, оказавшись перед лицом свершившегося, так сказать, факта, смирился?

— Кто — Оуэн? С тем, что я сделала? Понятия не имею, — сказала миссис Герет.

— А Мона?

— Хотите сказать, она-то и станет душой нашей ссоры?

— Ну, «душой» чего бы то ни было Мона едва ли способна стать, — ответила Фледа. — Однако… Неужели они не издали ни звука? До вас не дошло даже отголоска?

— Ни шепотка, ни шажка — за все восемь дней. Может, просто не знают. Может, готовятся к атаке.

— Не разумно ли предположить, что они нагрянули в Пойнтон, едва вы оттуда съехали?

— Они могут не знать, что я съехала.

Фледа в который раз изумилась; ей казалось почти невероятным, чтобы никакого знака не было послано из Пойнтона в Лондон. И если продолжительный период затишья был затишьем перед бурей, собиравшейся хотя бы в груди Моны, гроза разразится совсем нешуточная. Такое грандиозное безмолвие со стороны заинтересованных лиц казалось в высшей мере странным; но когда она попыталась добиться от миссис Герет хоть какого-то объяснения, та с присущей ей бесстрашной ироничностью отвечала только одно:

— Они от моей смелости так обомлели, что лишились дара речи!

Иллюзий, впрочем, она не питала и была, как прежде, готова к бою. Да разве ограбление Пойнтона не стало первым сражением предстоящей военной кампании?

Все это будоражило воображение, но Фледа пала духом, когда осталась наедине с собой в спальне, где обнаружились кое-какие особенно восхищавшие ее вещицы из прежней комнаты в Пойнтоне. Вместе с ними были здесь и предметы из других комнат, и общая их неброская красота складывалась в непрерывную гармонию, законченную картину девичьего будуара. Повсюду прелестнейшая эпоха Людовика XVI, разрозненные, но изумительно подобранные предметы — сплошь старая, благородно-сдержанная, фигурная, чуть поблекшая Франция. Фледа вновь подивилась таланту своей приятельницы — сущий гений композиции! Она могла бы смело сказать себе, что ни одной девушке в Англии не посчастливилось этой ночью засыпать под охраной столь взыскательно отобранной стражи; но даже в этой привилегии она не находила радости, не обретала сна в томительные ночные часы, медленный бег которых делал ее спальню — в отблесках углей в камине и в предрассветном зимнем мареве — какой-то серой, унылой, не согретой любовью. Ей не могли быть дороги такие вещи, когда они достались ей таким путем; в них было что-то неправедное, отчего красота их обращалась в уродство. В своих ночных дозорных она явственно видела обесчещенный Пойнтон; прежде он был дорог ей в своей нерушимой цельности, и отдельные части его, окружавшие ее ныне, казалось, изнывали от муки, словно отсеченные конечности. Перед сном они с миссис Герет сделали полный обход, и она окончательно поняла, за чей счет обставлен весь этот дом. Снизу доверху — за счет бедняги Оуэна: здесь не было ни одного стула, на котором бы он не сиживал. Старую тетушку изгнали напрочь — ничего, что могло бы поведать о ней. Фледа старалась заставить себя думать о каких-нибудь вещах в Пойнтоне, которые остались там в неприкосновенности, но память отказывалась предъявлять их ей, и, пытаясь мысленно восстановить прежнюю обстановку, она снова и снова не видела ничего, кроме зияний и шрамов — кроме пустоты, сгущавшейся то и дело во что-то еще более страшное. Этот образ причинял ей главное беспокойство: то было лицо Оуэна Герета, его печальные, странные глаза, глядящие на нее неотрывно, как никогда раньше не глядели. Они взирали на нее из темноты с таким выражением, снести которое было невозможно, — оно говорило, что ему больно и что почему-то повинна в этом Фледа. Оуэн обратился к ней за помощью — хорошую же помощь она ему оказала! Он доверился ей, попросив действовать в его интересах, положившись на нее в трудном, но чрезвычайно деликатном деле. Разве не такого именно рода услугу она мечтала ему оказать? Что ж, она нашла способ оказать ему услугу, вероломно предав его в руки врага! Стыд, жалость, отвращение попеременно наваливались на нее; и последнее из перечисленных чувств скоро поглотило остальные. Миссис Герет сделала ее рабой сладкой пытки высокого вкуса, но ей стало ясно, по крайней мере на час, что она могла бы возненавидеть миссис Герет.

Кое-что еще, однако, проступило к утру с неотвратимой определенностью: для нее теперь не было ничего ужаснее на свете, чем повстречаться когда-нибудь с Оуэном. Она тотчас дала себе слово принять все мыслимые меры к тому, чтобы в своей дальнейшей жизни исключить малейшую вероятность даже случайной встречи. А после, одеваясь, она дала себе еще одно слово. Ее положение стало в какие-то считанные часы нестерпимо ложным; а раз так, уже через несколько — чем их будет меньше, тем лучше — ближайших часов она положит этому конец. Положить этому конец означало известить миссис Герет о том, что, к ее великому сожалению, она, Фледа, не может долее оставаться с ней, не может хранить ей абсолютную верность — об этом красноречиво вопиет все вокруг. Одевалась она с какой-то резкостью, символически отражавшей порыв, который стал причиной ее скоропалительного решения. Чем дальше друг от друга они будут с миссис Герет, тем меньше вероятности для нее столкнуться с Оуэном: Оуэн теперь поневоле приблизится к матери в силу самой необходимости сломить ее сопротивление. Фледа с непоследовательностью отчаяния желала одного — не быть причастной к ее краху; она и без того в последнее время была слишком ко всему причастна! Она прекрасно сознавала, как важно ей, дабы не выдать истинный характер своих мотивов, не усугублять предательское выражение душевного смятения на своем лице следами слез; и тем не менее случилось так, что, когда она, сойдя вниз к завтраку, словно невзначай стала спиной к окну, чтобы придать своим глазам хоть немного загадочности, из груди ее по глупому недосмотру вырвался безутешный всхлип — прежде даже, чем она успела собраться с силами ответить на неизбежный вопрос, не чудо ли как хороша ее комната. Этот досадный казус показался ей столь ужасающим по своим последствиям, что она тотчас метнулась в единственное, как ей почудилось, убежище — импровизированное притворство, на ходу изобретая некий благородный порыв, который бы помог приписать ее волнение спонтанному отклику на щедрость приятельницы, — демонстрация растроганности с последующей суетой вокруг стола и новыми объятиями удалась не вполне, во всяком случае, Фледе показалось, что она только наполовину сумела усыпить бдительность миссис Герет. Как бы то ни было, та насторожилась, и теперь потребуется время, чтобы рассеять ее подозрительность: это непрошеное соображение возникло у Фледы как раз тогда, когда после завтрака она уже достаточно оправилась и могла бы наконец облегчить душу откровенным разговором. И потому в то утро она так и не высказалась: сама нелепо под любым предлогом уходила от темы — она вдруг до смерти испугалась, как бы миссис Герет с ее обострившимся восприятием не поинтересовалась, какого рожна (она нередко выражала удивление с помощью этого оборота) ее приятельница вдруг стала печься о законных правах Оуэна. Конечно же, для нее, Фледы, пара пустяков отстоять его права с абстрактной точки зрения, но этим ведь дело не ограничится, а мысль о неизбежной дискуссии на эту тему внушала ей тревогу — сумеет ли она сохранить свою тайну. Покуда Пойнтон не нанесет так или иначе ответный удар и тем даст ей нужный ориентир, ей лучше держать свою тревогу при себе; и она называла себя безмозглой ослицей за то, что забыла, пусть ненадолго, что ее единственное спасение — в молчании.

Сразу после обеда миссис Герет повела ее в сад взглянуть на ход революции — или, если угодно, уточнила владелица Рикса, великой кутерьмы, — которая там была провозглашена; но едва наши леди заняли удобную для обзора позицию, как одна из них, молодая, поймала себя на том, что взор ее прикован к перспективе, открывающейся совсем в другом направлении. Отвлекли ее внимание, как ни удивительно, ленты на чепце, развевавшиеся за головой у опрятной молоденькой горничной, которая, выскочив из дому с раскрасневшимся, ошеломленным лицом, торопливо семенила прямо по траве, — ленты, в трепыхании которых будто слышалось имя, и это имя Фледа расслышала бы во всякую минуту своей тогдашней жизни. «Пойнтон… Пойнтон!» — говорили муслиновые ленточки; так что горничная тотчас стала своего рода актрисой в драме, а Фледа, малодушно полагая себя не более чем зрителем, глядела на отделенную огнями рампы сцену и на исполнительницу главной роли. Но то, как сей персонаж смотрел на нее в свой черед, доказывало, что Фледа полноправный участник спектакля. У обеих в головах роились всевозможные объяснения, но ни у одной не мелькнуло предположения, пока о том не было им объявлено, что в Рикс пожаловал во плоти тот, кто по милости миссис Герет стал ее жертвой. Когда девушка-гонец известила их о том, что в гостиной дожидается мистер Герет, растерянное «ах!», слетевшее с уст Фледы, было таким же спонтанным, как и возглас, вырвавшийся у владелицы Рикса, — хотя далеко не столь уместным, как она сама же заметила.

— Я полагала, что кто-нибудь да явится, — сказала позднее миссис Герет, — но я скорее ожидала поверенного из адвокатской конторы.

Фледа промолчала. Она-то ожидала скорее пару констеблей. Ее немало удивил вопрос миссис Герет, адресованный горничной:

— Кого он спросил?

— Кого же, как не вас, мой дражайший друг! — поспешно выпалила Фледа, инстинктивно прибегнув к обращению, воплощающему напор и силу внушения. Она словно хотела выставить перед собой миссис Герет как щит, который заслонил бы ее от грозящей опасности.

— Он спросил мисс Ветч, мэм, — ответила девушка с таким видом, что ошарашенной Фледе почудилось, будто в ушах у нее звучит приглушенный хор кухонных пересудов.

— И правильно, — сурово изрекла миссис Герет. А Фледе коротко велела: — Ступайте к нему, прошу вас.

— Но с чем, что мне делать?

— То же, что всегда, — разузнать, чего он хочет. — И миссис Герет отпустила прислугу: — Доложите, что мисс Ветч сейчас будет.

Фледа понимала, что воображение матери поглощено в эту минуту только одним — нежеланием видеться с сыном. Она порвала с ним полностью, и его приезд в Рикс не считала поводом к сближению. Теперь потребовались бы иные действия, нежели просто явиться незваным гостем к ней на порог.

— Он прав, что назвал ваше имя, — понимает, что вы по-прежнему наш посредник в переговорах; в этом отношении все случившееся ничего не изменило. Все, что ему угодно передать через вас, я готова, как и прежде, выслушать. Что же до меня, то если я не могла видеться с ним месяц назад, как мне видеться с ним теперь? Ежели он прибыл сказать: «Милая матушка, то, что здесь, в жалкой лачуге, куда я вас сослал, у вас есть кое-что для утешения, мне только отрадно», я его выслушаю; но ни при каких иных условиях. Благоволите это уяснить. Окажите же мне услугу, которую не раз оказывали. Ступайте!

Миссис Герет повернулась к Фледе спиной и, бесподобно имитируя превосходство над всем и вся, принялась преображать убожество в красоту непосредственно у своих ног. Фледа замешкалась, выгадывая несколько лишних минут и втайне чувствуя, что судьба все еще не выпускает ее из своих рук. Судьба свела ее лицом к лицу с Оуэном Геретом и определенно не намерена пока отводить ее в сторону. И ей вдруг вновь пришли на ум два соображения: первое — то, что, хотя она и осуждала свою приятельницу за суровую непреклонность, она ведь так и не узнала, какая сцена разыгралась тогда в большом, испуганно притихшем доме между матерью и сыном — тому уж несколько недель назад, в тот день, когда миссис Герет заперлась у себя, в одиночестве переживая страшный удар; и второе — то, что в Риксе, как и в Пойнтоне, Фледе прежде всего следовало испытывать благодарность за предоставленную возможность быть полезной, о чем нелишне помнить, поскольку такая возможность предоставлена ей отнюдь не повсеместно. Но окончательно исполнилась она решимости, пока миссис Герет все дальше углублялась в садовые заросли, все-таки оттого, что, даже находясь на расстоянии от дома и тем более от гостиной, смотревшей на другую сторону, она словно наяву видела молодого человека, оставшегося наедине с многочисленными источниками своей боли. Она представляла его простодушный взгляд, устремленный на отнятые у него гобелены, слышала его тяжелые шаги по отнятым у него коврам и его прерывистое дыхание. И она пошла к нему без промедления.