Тропа паучьих гнезд

X

Утро, но пока еще не рассвело. Готовясь выступить, люди Ферта молча суетятся подле сарая. Они наворачивают на себя одеяла: прежде чем встанет солнце, на камнях горной гряды будет холодно. Люди думают не о том, что произойдет с ними, а о том, что случится с их одеялами, которые они возьмут с собой: потеряют ли они их, если придется отступать, или одеяла заскорузнут от крови, пока они будут умирать, или же их подберет какой-нибудь фашист, а потом станет хвастаться ими в городе как своими трофеями. Но какое значение имеют одеяла?

Слышно, как над ними, словно в облаках, проходит вражеская колонна. По пыльной дороге крутятся большие колеса; фары погашены, идут солдаты, уже уставшие, которые спрашивают у старшины, далеко ли до цели. Люди Ферта переговариваются вполголоса, словно немецкая колонна проходит за стеной сарая.

Они гремят ложками в котелках, выскребая вареные каштаны: кто знает, когда им доведется в следующий раз поесть. На этот раз в бой отправляется даже повар. Он раздает поварешкой каштаны и, еще не продрав как следует глаза, бормочет под нос какие-то ругательства. Джилья тоже встала и бесцельно слоняется между готовящимися к бою людьми. Левша то и дело останавливается и посматривает на нее.

— Послушай, Джилья, — говорит он, — тебе не следует оставаться одной в лагере. Никогда не знаешь, как все обернется.

— А куда мне, по-твоему, деться? — спрашивает Джилья.

— Надень юбку и отправляйся в поселок, женщине ничего не сделают. Ферт, скажи ей, чтоб она уходила, что ей нельзя тут оставаться одной.

Ферт не стал есть каштаны; подняв воротник, он безмолвно руководит подготовкой к выступлению. Он не поднимает головы и отвечает не сразу.

— Нет, — говорит он. — Будет лучше, если она останется здесь.

Джилья бросает взгляд на мужа, словно говоря: «Вот видишь?» Партизаны толкают ее.

— Не путайся под ногами! — ворчат они. И она снова отправляется спать.

Пин тоже юлит у ног партизан, как охотничья собака, когда видит, что ее хозяин собирается на охоту. «Бой, — думает он, стараясь взбудоражить себя. — Сегодня бой».

— Так какую же мне взять? — обращается Пин к Джачинто.

Комиссар не обращает на него внимания.

— Ты о чем? — спрашивает он.

— Какую винтовку мне взять? — уточняет Пин.

— Тебе? — удивляется Джачинто. — Ты никуда не пойдешь.

— Нет пойду!

— Убирайся! Сейчас не время таскать с собой ребятишек. Ферт не велел. Проваливай.

В Пине клокочет ярость. Он пойдет за ними без оружия и будет измываться над ними, пока они не выстрелят ему в спину.

— Ферт, Ферт, это правда, будто ты не хочешь, чтобы я шел? Ферт не отвечает. Он жадно затягивается окурком сигареты, словно собирается его проглотить.

— Вот, — говорит Пин. — Разрази меня гром! Он сказал, что это брехня.

«Сейчас мне влепят по шее», — думает Пин. Но Ферт ничего не говорит.

— Ферт, можно мне пойти в бой? — спрашивает Пин.

Ферт молча курит.

— Ты слышал, Джачинто, — кричит Пин, — Ферт сказал, что я могу идти.

Вот теперь Ферт прикажет: «Молчать! Останешься здесь!» — скажет он.

Но Ферт не произносит ни слова. В чем дело?

Пин говорит решительно и очень громко:

— Так я пошел.

Пин медленно направляется к месту, где лежит неразобранное оружие, и насвистывает, чтобы привлечь к себе внимание. Он выбирает карабин полегче.

— Я возьму вот этот, — говорит он громко. — Чей он?

Никто ему не отвечает. Пин возвращается назад и, держа карабин за ремень, размахивает им из стороны в сторону. Он усаживается на землю прямо против Ферта и принимается проверять затвор, прицел, спусковой крючок.

Пин напевает:

— А у меня ружье! А у меня ружье!

Кто-то обрывает его:

— Заткнись! Ты что, рехнулся?

Партизаны строятся по взводам и отделениям; несущие амуницию договариваются, когда они будут сменяться.

— Итак, всем ясно, — говорит Ферт. — Отряд займет позицию между пилоном на Пеллегрино и вторым ущельем. Командовать отрядом будет Кузен. Приказы получите из батальона.

Теперь на него обращены все взгляды — сонные мутные глаза глядят сквозь свисающие на лоб вихры.

— А ты? — спрашивают они.

У Ферта немного гноятся опущенные веки.

— Я болен, — говорит он. — Я не могу идти.

Ну вот, теперь будь что будет. Люди его больше ни о чем не спрашивают. «Я конченый человек», — думает Ферт. Теперь будь что будет. Ужасно, что люди ему ничего не говорят, что они не протестуют; значит, они уже поставили на нем крест, они рады, что он отказался от последней предоставленной ему возможности — вероятно, они ждали от него этого. Но все же они не понимают, что заставляет его так поступать; даже он сам, Ферт, толком этого не понимает. Но теперь будь что будет. Пусть катится все к чертовой матери.

А Пину-то все понятно. Он смотрит внимательно, прикусив язык, и щеки у него горят. Там, зарывшись в сено, лежит женщина, под мужской рубашкой у нее горячая грудь. По ночам на сене жарко, и женщина то и дело ворочается. Однажды, когда все спали, она встала, сняла брюки и голая завернулась в одеяла. Пин это видел. Пока в долине будет бушевать сражение, в сарае произойдут потрясающие вещи, в сто раз интереснее, чем бой. Вот почему Ферт не возражает, чтобы Пин пошел со всеми. Пин кладет ружье у ног. Он внимательно следит за всем, что происходит вокруг. Партизаны готовы к выступлению. Никто не говорит Пину, чтобы он встал в строй.

В эту минуту на крыше начинает трепыхаться сокол: он бьет подрезанными крыльями так, словно его охватил приступ отчаяния.

— Бабеф! Я должен накормить Бабефа! — вспоминает Левша и бежит за мешочком с требухой, которой он кормит сокола.

Тогда все сразу набрасываются на Левшу и на его птицу: кажется, что им хочется излить на кого-то накопившуюся в них злобу.

— Чтоб ты подох вместе со своим соколом! Проклятая птица! Всякий раз, как она каркает, случается беда! Сверни ты ей шею!

Левша стоит перед ними с соколом, вцепившимся когтями ему в плечо; он сует ему в клюв кусочки мяса и с ненавистью смотрит на товарищей.

— Сокол мой, и вам нет до него никакого дела, захочу и возьму его с собой!

— Сверни ему шею! — кричит Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка. — Сейчас не время возиться с птичками! Сверни ему шею, а не то мы сделаем это сами!

Он протягивает к соколу руку, и тот так сильно клюет его в тыльную сторону ладони, что выступает кровь. Сокол нахохлился, расставил крылья и, не переставая кричать, вращает желтыми глазами.

— Ну что? Схлопотал! Вот это по-нашему, — говорит повар.

Все сгрудились вокруг Левши; бороды топорщатся от гнева, кулаки подняты.

— Заткни ему глотку! Заткни ему глотку! Он приносит несчастье! Он накличет на нас немцев!

Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка слизывает с руки кровь.

— Убейте его! — говорит он.

Герцог, на спине у которого ручной пулемет, вытаскивает из-за пояса пистолет:

— Я пр-ристр-релю его! Я пр-ристр-релю его! — мычит он.

Сокол не унимается, наоборот, он еще больше неистовствует.

— Алле, — решается Левша. — Алле. Смотрите, что я сейчас сделаю. Вы этого хотели.

Он берет обеими руками сокола за шею и, зажав его между колен, сильно дергает шею вниз. Все замерли.

— Алле. Теперь вы довольны. Теперь все вы довольны. Алле.

Сокол больше не трепыхается; подрезанные крылья раскинуты, топорщившиеся перья поникли. Левша швыряет птицу в ежевику, и Бабеф застревает в кустах, повиснув вниз головой. Он еще один раз дергается и издыхает.

— В строй! Всем в строй, и пошли! — командует Кузен. — Пулеметчики — вперед, вторые номера за ними. Потом — стрелки. Тронулись!

Пин стоит в стороне. Он не встал в строй. Ферт поворачивается и уходит в сарай. Партизаны удаляются молча по дороге, ведущей в горы. Последним идет Левша в своей матросской курточке, вся спина которой заляпана птичьим пометом.

В сарае темно и пахнет сеном. Завернувшись в одеяла, мужчина и женщина улеглись спать в двух противоположных концах сарая. Они лежат неподвижно. Пин готов поклясться, что оба они не сомкнут глаз до самого рассвета. Он тоже укладывается и лежит с открытыми глазами. Он будет смотреть и слушать, он тоже не сомкнет глаз. Они даже не почесываются и мерно дышат. И все же они не спят. Пин это знает. Мало-помалу им овладевает дремота.

Когда он просыпается, солнце уже высоко. Пин один на примятом сене. Постепенно все вспоминается. Сегодня — бой. Почему же не слыхать выстрелов? Сегодня командир Ферт устроит жене повара веселенький день! Пин встает и выходит. День такой же голубой, как другие дни, и даже страшно, что он такой голубой, день, когда громко поют птицы, и даже страшно оттого, что они поют.

Кухня помещается в полуразрушенном соседнем сарае. В кухне Джилья. Она развела огонь под котелком с каштанами. У нее бледное лицо и измученные глаза.

— Пин! Хочешь каштанов? — Она говорит это деланным материнским тоном, словно пытаясь его задобрить.

Пин ненавидит материнский тон женщин: он знает, что все это ложь, что они не любят его, так же как его не любит сестра, а только немного побаиваются. Он ненавидит их материнский тон.

Значит, «дело» сделано? А где же Ферт? Пин решает спросить обо всем Джилью.

— Ну, все в порядке? — говорит он.

— Что? — не понимает Джилья.

Пин не отвечает, он смотрит на нее исподлобья и корчит презрительную гримасу.

— Я только что встала, — говорит Джилья с невинным видом.

«Поняла, сука, — думает Пин, — все поняла».

Но все же ему кажется, что ничего серьезного пока что не произошло: женщина вся в напряжении, кажется, что она затаила дыхание.

Появляется Ферт. Он ходил умыться: на шее у него болтается цветастое вылинявшее полотенце. У него лицо пожилого человека — изрытое морщинами, с глубокими тенями у глаз.

— Все еще не стреляют, — говорит он.

— Разрази меня гром, Ферт! — восклицает Пин. — Что они, заснули там, что ли!

Ферт не отвечает и цыкает зубом.

— Подумать только, вся бригада спит на гряде, — продолжает Пин, — а немцы крадутся сюда на цыпочках. «Raus! Raus!» Мы оборачиваемся — и вот они.

Пин показывает пальцем, и Ферт оглядывается. Потом, досадуя, что оглянулся, пожимает плечами. Он усаживается у очага.

— Я болен, — говорит он.

— Хочешь каштанов? — спрашивает Джилья.

Ферт сплевывает в огонь.

— От них у меня изжога, — говорит он.

— Тогда выпей одного бульона.

— У меня от него изжога. — Потом, подумав немного, говорит: — Давай.

Он подносит ко рту грязный котелок и пьет. Затем ставит его на землю.

— Ладно, а я поем, — заявляет Пин.

Он принимается выскребать горячее каштановое месиво.

Ферт поднимает на Джилью глаза. На верхних веках у него ресницы длинные и жесткие, а нижние — совсем без ресниц.

— Ферт, — произносит женщина.

— Да?

— Почему ты не пошел?

Пин засунул лицо в котелок и поглядывает на них через край.

— Куда не пошел?

— В бой, что за вопрос?

— А куда ты хочешь чтобы я пошел, куда ты хочешь чтобы я пошел, когда я сам не знаю, куда мне деться.

— Что-нибудь не так, Ферт?

— Что-нибудь не так! Если бы я знал, что не так. В бригаде мечтают меня повесить, давно мечтают. Они играют со мной как кошка с мышью. Каждый раз одно и то же: Ферт, ну же, Ферт, об этом поговорим потом, а теперь смотри, Ферт, подумай, Ферт, берегись, сколько веревочке ни виться, конец у нее один… К черту! Я больше так не могу. Если у них есть что мне высказать, пожалуйста, пусть выскажут. Я хочу наконец делать то, что мне хочется.

Джилья сидит несколько повыше его. Она долго смотрит ему в глаза и тяжело вздыхает.

— Я хочу наконец делать то, что мне хочется, — говорит Ферт Джилье, глядя на нее своими желтыми глазами. Он кладет руку ей на колено.

Слышно, как Пин громко чавкает, засунув голову в пустой котелок.

— Ферт, — говорит Джилья, — а если они сыграют с тобой какую-нибудь скверную шутку?

Ферт придвигается к ней и усаживается у ее ног.

— Я не боюсь умереть, — говорит он. Но губы у него дрожат. Губы у него как у больного мальчишки. — Я не боюсь умереть. Но прежде я хотел бы… Прежде…

Он закидывает голову и смотрит на Джилью снизу вверх.

Пин, не вынув ложки, швыряет котелок на землю. Дзинь — звякает ложка.

Ферт оглядывается на Пина. Он смотрит на него, кусая губы.

— Что? — спрашивает Пин.

Ферта передергивает.

— Не стреляют, — говорит он.

— Не стреляют, — соглашается Пин.

Ферт встал. Он нервно расхаживает из стороны в сторону.

— Принеси-ка немного воды, Пин.

— Сейчас, — отвечает Пин и начинает зашнуровывать башмаки.

— Ты бледна, Джилья, — говорит Ферт. Он стоит за нею и коленями касается ее спины.

— Возможно, я больна, — со вздохом отвечает Джилья.

Пин принимается распевать монотонно и бесконечно:

— Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!.. Она бледна!..

Мужчина гладит женщину по щекам и закидывает ей голову.

— Больна тем же, чем и я? Скажи, ты больна тем же, чем и я?

— Она бледна… Она бледна, — распевает Пин.

Ферт поворачивается к нему с искаженным лицом.

— Ты принесешь наконец воды?

— Погоди… — говорит Пин. — Вот зашнурую другой башмак.

Он продолжает копаться со шнурками.

— Я не знаю, чем ты болен, — говорит Джилья. — Чем ты болен?

Мужчина говорит тихо:

— Я болен так, что едва стою на ногах, я этого больше не выдержу.

По-прежнему стоя позади нее, он берет ее за плечи и притягивает к себе.

— Она бледна. Она бледна.

— Живее, Пин!

— Иду. Сейчас иду. Дай мне бутылку.

Потом Пин останавливается, словно прислушиваясь. Ферт тоже останавливается и смотрит в пустоту.

— Не стреляют, — говорит он.

— А? Правда не стреляют… — говорит Пин.

Оба молчат.

— Пин!

— Иду.

Пин уходит, помахивая бутылкой и насвистывая все тот же мотив. Сегодня у него будет чем поразвлечься. Пин их не пожалеет: Ферта он не боится, он больше никем не командует; раз он отказался идти на операцию, он больше не командир. Свист Пина теперь не доносится до кухни. Пин замолкает, останавливается и на цыпочках возвращается обратно. Наверняка они уже валяются друг на друге и кусаются, как собаки! Пин опять на кухне, среди обломков старых стен. Ничего подобного: они на том же самом месте. Ферт запустил руку в волосы Джильи, а та пытается вывернуться гибким кошачьим движением. Услышав, что вошел Пин, оба тут же резко оборачиваются.

— Ну? — спрашивает мужчина.

— Я вернулся за другой бутылкой, — говорит Пин. — Эта треснула.

Ферт сжимает ладонями виски.

— Держи.

Женщина усаживается подле мешка с картошкой.

— Хорошо, — говорит она. — Почистим картошку. По крайней мере хоть чем-то займемся.

Она вытряхивает мешок на землю, собирает картофелины и достает два ножа.

— Держи нож, Ферт, картошки тут хватит.

Пин находит, что притворяется она глупо и неумело.

Ферт без устали гладит лоб.

— Все еще не стреляют, — говорит он. — Что-то произошло.

Пин уходит. Теперь он в самом деле пойдет за водой. Надо дать им время, а то ничего не получится. Подле колодца — куст, полный ежевики. Пин принимается поедать ягоды. Он любит ежевику, но сейчас она не доставляет ему никакого удовольствия. Он набил ягодами полный рот, но вкуса не чувствует. Ладно, он поел достаточно, теперь можно и вернуться. А может, еще слишком рано. Лучше сперва справить нужду. Пин садится на корточки среди кустов ежевики. Приятно тужиться и думать в это время о Ферте и о Джилье, которые гоняются друг за другом в развалившейся кухне, или о людях, голых и желтых, лязгающих зубами, которых на закате ставят на колени в вырытые ими могилы. Все это противно и непонятно, но есть в этом какая-то странная прелесть, как когда испражняешься.

Пин подтирается листьями. Все, он пошел.

В кухне картошка рассыпалась по земле. Джилья стоит в углу, за мешками и котлом, и держит в руке нож. Мужская рубашка расстегнута, из-под нее выглядывают белые горячие груди! Ферт — по другую сторону барьера, он угрожает Джилье ножом. Ну конечно же: они гоняются друг за другом, пожалуй, сейчас пойдет резня.

Ничего подобного: они смеются; оба они смеются — они просто шутят. Смеются они невесело: такие шутки кончаются плохо; но они смеются.

Пин ставит бутылку.

— Вот вам вода, — говорит он громко.

Они кладут ножи и идут пить. Ферт поднимает бутылку и протягивает Джилье. Джилья прикладывается к ней и пьет. Ферт смотрит на ее губы.

Потом он говорит:

— Все еще не стреляют. — Он оборачивается к Пину. — Все еще не стреляют, — повторяет он. — Что могло там произойти?

Пин всегда доволен, когда к нему обращаются с вопросом как к равному.

— А что бы там могло произойти, Ферт?

Ферт пьет жадно, прямо из горла и никак не может остановиться. Оторвавшись, он вытирает рот:

— На, Джилья. Пей, если хочешь. А потом Пин принесет нам еще бутылку.

— Если вам угодно, — говорит Пин ехидно, — я принесу целое ведро.

Они переглядываются и смеются. Но Пин понимает, что смеются они не тому, что он сказал. Они смеются беспричинно, чему-то такому, что является их тайной.

— Если вам угодно, — говорит Пин, — я принесу столько воды, что вы сможете устроить баню.

Они продолжают переглядываться и смеяться.

— Баню, — повторяет мужчина, и не поймешь, то ли он смеется, то ли скрежещет зубами. — Баню, Джилья, баню.

Он берет ее за плечи. Вдруг он темнеет в лице и отпускает ее.

— Вон там. Посмотри туда, — говорит он.

В кусте ежевики, в нескольких шагах от них, застрял тощий сокол.

— Прочь! Прочь эту падаль, — кричит Ферт. — Не желаю ее больше видеть.

Он подходит, берет сокола за крыло и швыряет далеко, в рододендроны. Бабеф летит планируя, как он, вероятно, никогда не летал при жизни. Джилья удерживает Ферта за руку.

— Не надо! Бедный Бабеф!

— Прочь! — Ферт побледнел от гнева. — Не желаю его больше видеть. Пин, иди и закопай его! Иди и закопай! Бери лопату, Пин, и иди!

Пин смотрит на дохлую птицу, валяющуюся среди рододендронов: а что, если она, такая вот дохлая, вдруг приподнимется и выклюет ему глаз.

— Я не пойду, — заявляет он.

Ноздри у Ферта подрагивают, он кладет руку на пистолет:

— Бери лопату и ступай, Пин!

Пин поднимает сокола за лапу. Когти у сокола кривые и жесткие, как крючки. Пин идет с лопатой на плече и несет дохлую птицу вниз головой. Он пересекает поле рододендронов и выходит на луга. Луга поднимаются в гору скошенными ступенями. На них зарыты мертвецы с глазами, заполненными землей. Тут враги. И — товарищи. Теперь среди них будет еще и сокол.

Пин кружит по лугам. Ему не хочется, копая могилу для сокола, наткнуться лопатой на человеческое лицо. И наступить на покойника ему тоже не хочется — он их боится. И все-таки хорошо было бы вырыть мертвеца из земли, голый труп с оскаленными зубами и пустыми глазницами.

Пин видит вокруг себя одни только горы, глубокие долины — даже дна не видать, — крутые, высокие склоны, чернеющие лесами, и снова горы, горные цепи: одна, за ней другая — до бесконечности. Пин один на земле. Под землей — мертвецы. Другие люди остались где-то за лесами и горными склонами; мужчины и женщины бросаются друг на друга и убивают. Тощий сокол лежит у его ног. В ветреном небе плывут облака, огромные — над самой его головой. Пин роет яму для убитой птицы. Для нее хватит и маленькой ямы: ведь сокол не человек. Пин поднимает сокола; глаза у него прикрыты голыми бледными веками, почти как у человека. Если попытаться приоткрыть их, покажется круглый желтый глаз. Пину хочется кинуть сокола в воздушный простор долины и увидать, как тот расправит крылья, взмоет вверх, сделает круг над его головой и полетит куда-нибудь вдаль. А Пин, как в волшебных сказках, пойдет за ним следом по горам и долам, пока не дойдет до сказочной страны, где все люди — добрые. Вместо этого Пин кладет сокола в яму и засыпает ее землей.

В это мгновение грохот заполняет долину: выстрелы, автоматные очереди, глухие разрывы, звук которых усиливается эхом. Это — бой! Пин от страха подается назад. Ужасающий треск разрывает воздух: стреляют близко, совсем близко, но не поймешь откуда. Скоро огонь обрушится на него. Скоро из-за горы с автоматами наперевес появятся немцы и подомнут его под себя.

— Ферт!

Пин удирает без оглядки. Он оставил лопату воткнутой в землю. Он бежит, а над ним раскалывается небо.

— Ферт! Джилья!

Теперь он бежит по лесу. Пулемет, ручные гранаты, выстрелы из миномета. Бой разразился неожиданно, словно проснулся после долгого сна, и непонятно, где он идет, может быть в двух шагах отсюда; может, вот за этим самым поворотом тропинки Пин увидит захлебывающийся огнем пулемет и застрявшие в кустах ежевики трупы убитых.

— Помогите! Ферт! Джилья!

Пин выбежал на голый откос, заросший рододендронами. На открытом месте выстрелы звучат еще страшнее.

— Ферт! Джилья!

В кухне ни души. Они удрали! Они бросили его одного!

— Ферт! Стреляют! Стреляют!

Пин, плача, бегает по откосу. В кустах одеяло — одеяло, под которым шевелится человеческое тело. Тело, нет, два тела. Из-под одеяла высовываются две пары ног — они переплелись и вздрагивают.

— Бой! Ферт! Стреляют! Бой!