Тропа паучьих гнезд

IV

— Пьетромагро!

— Пин!

Надзиратель довел Пина до его камеры. Едва он открыл дверь, как Пин вскрикнул от удивления. На террасе он не ошибся: еле плетущийся арестант действительно был Пьетромагро.

— Ты его знаешь? — спрашивает тюремщик.

— Черт возьми! Еще бы мне его не знать! Это же мой хозяин! — восклицает Пин.

— Вот и прекрасно. Теперь тут вся ваша лавочка, — бросает тюремщик и запирает дверь.

Пьетромагро в тюрьме всего несколько месяцев, но когда Пин смотрит на него, ему кажется, будто прошли годы. От Пьетромагро остались кожа да кости. Желтая кожа висит на его шее дряблыми складками и покрыта колючей щетиной. Он сидит в углу камеры на клочке соломы, по бокам у него болтаются не руки, а палки. Увидев Пина, Пьетромагро встает. Обычно отношения между Пином и его хозяином всегда ограничивались бранью и тумаками. Но теперь, встретив хозяина здесь и в таком жалком виде, Пин рад и растроган.

Пьетромагро даже разговаривает теперь совсем по-другому:

— Пин! Ты тоже здесь, Пин!

Он говорит хриплым, жалобным голосом и совсем не ругается. Видно, что он тоже рад встрече. Он берет Пина за руки, но вовсе не для того, чтобы, как обычно, вывернуть их за спину. Глаза Пьетромагро обведены желтыми кругами.

— Я болен, Пин, — говорит он. — Я очень болен. Эти ублюдки не хотят меня отправить в больницу. Здесь теперь ничего не поймешь. Тут сейчас одни политические. Не сегодня завтра меня тоже примут за политического и поставят к стенке.

— Меня они избили, — говорит Пин и показывает кровоподтеки.

— Значит, ты политический, — заключает Пьетромагро.

— Да, да, — говорит Пин, — политический.

Пьетромагро задумывается.

— Ясно, что политический. Я, как увидал тебя здесь, сразу подумал, что теперь ты пошел болтаться по тюрьмам. Стоит кому-нибудь угодить в тюрьму — и крышка, потом ему уже не выбраться: сколько бы его ни выпускали на волю, он все равно угодит обратно. Конечно, если ты политический, дело другое. Знаешь, кабы я понял это раньше, я бы тоже смолоду пошел в политические. От обычных преступлений нет никакого прока. Кто тащит помаленьку, идет на каторгу, а кто гребет миллионы, у того дворцы и виллы. За политические преступления тоже попадаешь на каторгу. От каторги все равно не отвертишься. Но у политических есть хотя бы надежда, что когда-нибудь мир станет лучше, что в нем не будет тюрем. Это мне растолковал один политический, с которым я сидел в тюрьме много лет назад. У него была черная борода, и потом он умер. Я знал уголовников, я знал спекулянтов, я знал валютчиков, я знал разных людей, но таких замечательных парней, как политические, не встречал никогда.

Пин не понимает как следует смысла всей этой речи, но ему жаль Пьетромагро, и он притих, глядя, как на шее хозяина дергается жила.

— Понимаешь, я болен и не могу мочиться. Мне бы в больницу, а я вот сижу на голой земле. У меня в жилах течет уже не кровь, а желтая моча. И я не могу больше пить вино, а мне ужасно хочется напиться, да так, чтобы неделю лыка не вязать. Знаешь, Пин, уголовный кодекс составлен неправильно. В нем написано, чего в жизни делать нельзя: воровать, убивать, скупать краденое, присваивать чужое, — но не написано, что тебе делать вместо этого, когда ты оказываешься в трудных обстоятельствах. Ты меня слушаешь, Пин?

Пин смотрит на его пожелтевшее лицо, заросшее густой щетиной, и ощущает на своем лице его тяжелое дыхание.

— Пин, я скоро помру. Ты должен дать мне одну клятву. Поклянись, что исполнишь, что я тебе скажу. Говори: клянусь, всю свою жизнь буду бороться за то, чтобы не было тюрем и чтобы переделали уголовный кодекс. Ну, говори же: клянусь.

— Клянусь, — говорит Пин.

— Ты не забудешь этого, Пин?

— Не забуду, Пьетромагро, — обещает Пин.

— А теперь помоги мне искать вшей, — говорит Пьетромагро. — Я совсем завшивел. Ты умеешь давить вшей?

— Умею, — говорит Пин.

Пьетромагро заглядывает внутрь рубахи и протягивает Пину подол.

— Смотри получше в швах, — советует он.

Выбирать вшей вместе с Пьетромагро не больно весело, но Пину жалко хозяина. Ведь жилы его наполнены желтой мочой и жить ему, вероятно, осталось самую малость.

— А мастерская? Как дела в мастерской? — спрашивает Пьетромагро.

Ни хозяин, ни подмастерье никогда не отличались трудолюбием, но сейчас они заводят разговор о работе, оставшейся недоделанной, о ценах на кожу и дратву, о том, кто же починит обувь соседям, если их обоих упрятали за решетку. Сидя на соломе в углу камеры и давя вшей, они говорят о подметках, о швах на ботинках, о сапожных гвоздиках и впервые в жизни не клянут свое ремесло.

— Послушай-ка, Пьетромагро, — говорит Пин, — а почему бы нам не устроить сапожную мастерскую в тюрьме? Стали бы чинить сапоги арестантам. А?

Пьетромагро над этим никогда не задумывался. Прежде он охотно отправлялся в тюрьму, потому что в тюрьме можно жить, ничего не делая. Но теперь предложение Пина ему вроде бы по душе. Может, если у него будет работа, болезнь от него отступится.

— Можно попробовать подать прошение. А ты согласился бы?

Да, Пин согласился бы. Такая работа была бы чем-то новым, придуманным ими самими. Она была бы чем-то вроде игры. И сидеть в тюрьме стало бы не так противно. Он сидел бы вместе с Пьетромагро, который бы его больше не бил, и пел бы песни — арестантам и надзирателям.

Как раз в эту минуту надзиратель открывает дверь, за ней — Красный Волк. Он показывает на Пина и говорит:

— Да, это тот самый парнишка, о котором я говорил.

Тогда тюремщик вызывает Пина в коридор и запирает камеру, где остается один Пьетромагро. Пин не понимает, чего они от него хотят.

— Пошли, — говорит Красный Волк. — Ты подсобишь мне вынести мусорный бак.

В коридоре неподалеку действительно стоит железный бак, доверху наполненный отбросами. Пин думает, что это жестоко — ставить зверски избитого Красного Волка на тяжелые работы, и что заставлять его, ребенка, помогать ему — тоже жестоко. Бак такой высокий, что достает Красному Волку до самой груди. И до того тяжелый, что его едва удается сдвинуть с места. Пока они к нему прилаживаются, Красный Волк шепчет Пину в самое ухо:

— Не дрейфь, это удобный случай. — А затем говорит громко: — Я искал тебя по всем камерам, мне требуется твоя помощь.

Вот здорово! Пин и мечтать не смел о такой удаче. Правда, Пин быстро приноравливается к новой обстановке, и тюрьма тоже имеет свои хорошие стороны. Пожалуй, он не прочь бы посидеть тут немного, а затем — почему бы и нет! — можно и удрать вместе с Красным Волком. Но чтобы так сразу…

— Сам справлюсь, — говорит Красный Волк надзирателям, которые помогают ему взвалить бак на спину. — Пусть только мальчик поддерживает бак сзади, чтобы он не грохнулся.

Так они и идут: Красный Волк согнулся пополам под тяжестью бака, а Пин, подняв руки, придерживает бак за дно.

— Ты знаешь дорогу вниз? — кричат им вслед тюремщики. — Смотри, не скатись с лестницы.

Как только они сворачивают на первую площадку, Красный Волк просит Пина помочь поставить бак на подоконник. Он уже устал? Нет, Красному Волку надо ему кое-что сказать.

— Слушай меня внимательно: внизу, на террасе, ты выйдешь вперед и заговоришь с часовым. Ты должен привлечь его внимание так, чтобы он не спускал с тебя глаз. Ты маленький, и надо, чтобы, разговаривая с тобой, он наклонил голову. Но не подходи к нему слишком близко, усек?

— А ты что будешь делать?

— Я надену на него шлем. Сам увидишь. Я надену на него шлем Муссолини. Ты понял, что тебе делать?

— Да, — отвечает Пин, который пока что не понял ровно ничего. — А потом?

— Потом и скажу. Постой, давай руки.

Красный Волк достает кусок влажного мыла и намыливает Пину ладони; затем он намыливает ему ноги — с внутренней стороны, и гуще всего колени.

— Для чего это? — спрашивает Пин.

— Увидишь, — отвечает Красный Волк. — Я продумал план до мельчайших подробностей.

Красный Волк принадлежит к поколению, воспитанному на приключенческих книжках с картинками. Только он все в них воспринял всерьез, а жизнь его до сих пор ничему не научила. Пин помогает ему снова взвалить бак на спину и, когда они приближаются к террасе, выходит вперед, чтобы заговорить с часовым.

Часовой стоит у балюстрады и грустно поглядывает на деревья. Пин шагает к нему, засунув руки в карманы. Он опять в своей стихии. В нем снова проснулся уличный забияка.

— Эй! — говорит он.

— Эй! — откликается часовой.

Лицо у него незнакомое. Это печальный южанин с порезами от бритья на щеках.

— Разрази меня гром! — восклицает Пин. — Кого я вижу! А я-то думаю: куда запропастилась эта старая сволочь. И вот, туды твою, где я тебя встречаю.

Печальный южанин смотрит на Пина, пытаясь приподнять опущенные веки.

— Кто ты? Кто ты такой?

— Собачья жизнь! Теперь ты станешь меня уверять, что не знаешь мою сестру!

Часовой что-то почуял.

— Никого я не знаю! Ты — арестант? Мне с арестантами разговаривать не положено.

А Красного Волка все нет и нет!

— Ко мне это не относится, — возражает Пин. — Ты, может, скажешь, что, с тех пор как служишь здесь, ни разу не заглядывал к одной брюнетке, такой курчавенькой…

Часовой растерян.

— Ну, заглядывал. Что из того?

— К той самой, что живет в переулке, в том, что за поворотом, ну, что сворачивает направо с площади прямо за церковью, он еще поднимается ступеньками, словно лестница.

Часовой моргает глазами.

— А что тут такого?

Пин думает: «Видно, он и впрямь к ней наведывался».

Красный Волк должен бы давно подойти. А что, если он один не удержит бак?

— Сейчас я тебе растолкую, — говорит Пин. — Знаешь, где рыночная площадь?

— Ммм… — произносит часовой и озирается по сторонам.

Так не пойдет. Надо придумать что-нибудь более завлекательное. Но если Красный Волк сейчас не появится, все пропало.

— Погоди, — говорит Пин.

Часовой косится в его сторону.

— У меня в кармане есть фото. Сейчас я тебе его покажу. Я покажу тебе только краешек. Головку. Потому что, если я покажу тебе ее целиком, ты потом всю ночь не заснешь.

Часовой наклоняется к Пину. Ему все-таки удается продрать глаза. Зрачки у него как у пещерного зверя. Наконец-то Красный Волк показался в дверном проеме. Он согнулся под тяжестью мусорного бака, но все-таки крадется на цыпочках. Пин засовывает обе руки в карман, вынимает их оттуда сжатыми вместе, словно он что-то спрятал между ладонями, и помахивает ими перед носом у часового.

— Ага! Тебе не терпится!

Красный Волк приближается тихо, широкими шагами. Пин медленно разжимает руки. Теперь Красный Волк стоит за спиной у часового. Часовой смотрит Пину на руки: они намылены — а почему? И где же фото? Внезапно ему на голову обрушивается лавина мусора. Потом что-то приплющивает его сверху и сдавливает с боков. Часовой задыхается, но не может освободиться. Он падает вместе с винтовкой и, чувствуя, что превратился в цилиндр, с грохотом катится по террасе.

Между тем Красный Волк и Пин уже перемахнули через балюстраду.

— Туда, — говорит Красный Волк Пину. — Хватайся и держись крепче. — Он показывает ему на водосточную трубу. Пину страшно, но Красный Волк толкает его, и ему приходится уцепиться за трубу. Намыленные руки и колени скользят. Он словно катится по лестничным перилам, но только теперь ему очень страшно: надо не смотреть вниз и поплотнее прижаться к трубе.

Красный Волк тем временем прыгает в сторону. Ему что — жизнь надоела? Нет, он хочет допрыгнуть до ближайшей араукарии и повиснуть на ее ветвях. Однако ветки под ним ломаются, и он летит вниз, сопровождаемый треском дерева и окруженный дождем мелких игольчатых листьев. Пин чувствует, что земля приближается, и не знает, за кого он больше боится — за себя или за Красного Волка, который, может быть, уже разбился насмерть. Пин, рискуя сломать ноги, опускается на землю и сразу же видит Красного Волка, лежащего под араукарией на груде обломанных веток.

— Волк! — спрашивает он. — Тебе больно?

Красный Волк поднимает голову Теперь уже не разберешь, какие ссадины на его лице остались от допросов, а какие появились после падения с дерева. Он озирается по сторонам. Слышны выстрелы.

— Ходу! — говорит Красный Волк.

Он прихрамывает, но все-таки бежит.

— Ходу! — повторяет он. — Туда!

Красный Волк знает здесь каждый уголок и ведет за собой Пина по запущенному парку, заросшему какими-то вьющимися растениями и колючей травой. С башенки по ним стреляют. Но в парке полно живых изгородей и хвойных деревьев, за которыми можно укрыться. Все-таки Пин не вполне уверен, что в него не попали. Известно, что сперва рану не чувствуешь, а потом вдруг валишься как подкошенный. Красный Волк проводит его через калитку в старой ограде и помогает перелезть через стену.

Неожиданно сумерки парка рассеиваются, и перед ними открывается сверкающий яркими красками пейзаж, словно кто-то свел переводную картинку. На мгновение они пугаются и бросаются наземь. Перед ними холм, а вокруг — бескрайнее море.

Они выбираются на заросший гвоздиками луг и ползут по нему, чтобы их не заметили женщины в огромных соломенных шляпах, занятые поливкой. За большим бетонным бассейном свалены свернутые в трубку циновки, которыми зимой накрывают гвоздики, чтобы уберечь их от холода.

— Сюда, — говорит Красный Волк.

Они распластываются за бассейном и загораживаются циновками.

— Здесь мы дождемся ночи, — говорит Красный Волк.

Пин вдруг вспоминает, как он цеплялся за водосточную трубу, как в него стреляли часовые, и его прошибает холодный пот. Когда вспоминаешь об этом, все кажется еще страшнее, чем было на самом деле. Но с Красным Волком можно ничего не бояться. Как хорошо сидеть вместе за бетонным бассейном. Кажется, что играешь в прятки. Только сейчас не разберешь, где кончается игра и начинается жизнь, и приходится играть всерьез. Но это-то Пину как раз и нравится.

— Ты ушибся, Красный Волк?

— Не слишком, — отвечает Красный Волк, он слюнявит палец и проводит им по царапинам. — Я же на ветки упал. У меня все было рассчитано. Ну как, пригодилось мыло?

— Разрази меня гром! Красный Волк, да ты просто чудо. И откуда ты все знаешь?

— Коммунисту надо знать все, — отвечает он. — Коммунист должен уметь справляться с любыми трудностями.

«Он — чудо, — думает Пин. — Вот только задается все время».

— Одно плохо, — говорит Красный Волк, — у меня нет оружия. Дорого я дал бы сейчас за «стэн».

«Стэн» — еще одно таинственное слово. «Стэн», «гап», «сим» — как бы их все запомнить? Но замечание Красного Волка радует Пина. Теперь он тоже может позадаваться.

— Мне об этом заботиться нечего, — говорит он. — Пистолет у меня есть, и я его никому не отдам.

Красный Волк подмигивает ему, стараясь не показать, что заинтересован.

— У тебя есть пистолет?

— Хм-хм, — бормочет Пин.

— Какого калибра? Какого образца?

— Настоящий пистолет. Одного немецкого матроса. Я его спер. Потому меня и засадили.

— Расскажи, как он устроен.

Пин пытается объяснить, а Красный Волк перебирает в памяти пистолеты всех систем и решает, что пистолет Пина — это «П-38». Пин в восторге: «Пе тридцать восемь!» Как здорово звучит: «Пе тридцать восемь»!

— Где ты его держишь? — спрашивает Красный Волк.

— В одном месте, — говорит Пин.

Теперь Пину надо решить, расскажет он Красному Волку о паучьих гнездах или нет. Конечно, Красный Волк необыкновенный парень: он все знает, он все умеет; но паучьи гнезда — страшная тайна, ее можно открыть лишь настоящему другу. Пожалуй, несмотря ни на что, Красный Волк Пину все-таки не очень нравится. Слишком уж он ни на кого не похож — ни на ребят, ни на взрослых: всегда говорит о серьезных вещах и совсем не интересуется его сестрой. Вот если бы его заинтересовали паучьи гнезда — дело другое. Тогда Пин простил бы ему даже равнодушие к его сестре. В сущности, Пин не понимает, чего это мужчины в ней находят: у нее лошадиные зубы и черные волосатые подмышки. Тем не менее, беседуя с ним, взрослые в конце концов обязательно приплетают к разговору его сестру. Пин пришел к выводу, что она — пуп земли, а сам он — важная персона, потому что он ее брат, брат Негры из Длинного переулка. А все ж таки Пин уверен, что паучьи гнезда гораздо интереснее и его сестры, и всего того, чем занимаются мужчины и женщины. Вот только ему никак не встретится человек, который бы это понял. Отыщи он такого человека, и он простил бы ему даже полнейшее безразличие к Негре.

Пин говорит Красному Волку:

— Я знаю одно место, где пауки делают гнезда.

Красный Волк отвечает:

— Я хочу знать, где у тебя «пе тридцать восемь».

Пин говорит:

— Как раз там.

— Объясни-ка мне, где это?

— Хочешь узнать, как устроены паучьи гнезда?

— Я хочу, чтобы ты отдал мне пистолет.

— Почему это? Он мой.

— Ты ребенок, который интересуется паучьими гнездами, на кой тебе пистолет?

— Разрази меня гром! Он мой, захочу — и заброшу его в овраг.

— Ты капиталист, — говорит Красный Волк. — Так рассуждают только капиталисты.

— Чтоб ты сдох! — кричит Пин. — Пропади ты пропадом!

— Ты что, спятил? Если нас услышат, нам крышка.

Пин отодвигается от Красного Волка, и некоторое время они сидят молча. Красный Волк ему больше не друг. Хотя он и спас его из тюрьмы, а что толку: дружбы у них все равно не получится. Но Пину страшно остаться одному, а эта история с пистолетом связала его и Красного Волка двойной веревочкой. Поэтому не надо отрезать путь к отступлению.

Пин видит, что Красный Волк нашел кусочек угля и что-то пишет на бетонной стенке бассейна. Он тоже берет кусочек угля и начинает рисовать неприличные картинки. Однажды Пин разукрасил стены домов в переулке такой похабщиной, что священник из их церкви подал в мэрию протест и заставил заново оштукатурить дома. Красный Волк пишет не отрываясь и не обращает на Пина внимания.

— Что это ты пишешь? — спрашивает Пин.

— Смерть наци и фашистам! — говорит Красный Волк. — Мы не должны терять даром времени. Пока что здесь можно заняться пропагандой. Бери уголь и тоже пиши.

— Я уже написал, — говорит Пин и показывает на неприличные рисунки.

Красный Волк приходит в ярость и все стирает.

— Ты, видно, совсем рехнулся! Ничего себе пропаганда!

— Какая пропаганда тебе еще нужна? Кто, по-твоему, припрется сюда читать твою писанину?

— Помолчи! Я все продумал: нарисую стрелку на бассейне, потом — на стене, и так до самого шоссе. Кто-нибудь заметит стрелку, пойдет по указанному пути и прочитает.

Еще одна из игр, в которые умеет играть только Красный Волк. Игры у него очень сложные, увлекательные, но совсем не веселые.

— А что же, надо писать: «Да здравствует Ленин!»?

Несколько лет назад в их переулке постоянно появлялась надпись: «Да здравствует Ленин!» Приходили фашисты, стирали ее, а назавтра надпись появлялась снова. Потом однажды арестовали плотника Франсэ, и надписи больше никто не видел. Говорят, Франсэ умер на каком-то острове.

— Пиши: «Да здравствует Италия!», — говорит Красный Волк. — Пиши: «Да здравствуют Объединенные Нации!»

Пин не любит писать. В школе его били по пальцам, и у их учительницы кривые ноги. Кроме того, «Д» — такая буква, которая у него никогда не получается. Лучше подыскать слово полегче. Немного поразмыслив, Пин начинает выводить ругательства…

Дни теперь стали длинные, и все никак не стемнеет. Красный Волк то и дело поглядывает на руку. Рука для него — часы. Каждый раз, как он смотрит на руку, она становится все темнее. Когда он увидит только черную тень — значит, наступила ночь и можно уходить. Красный Волк помирился с Пином. Пин поведет его к тропе паучьих гнезд, и они выроют пистолет. Красный Волк встает: уже достаточно стемнело.

— Пошли? — спрашивает Пин.

— Погоди, — останавливает его Красный Волк. — Я схожу на разведку, а потом вернусь за тобой. Одному не так опасно.

Пину не хочется оставаться, но идти вот так, не зная, что делается вокруг, тоже боязно.

— Скажи, Красный Волк, — спрашивает Пин, — а ты меня не бросишь?

— Не волнуйся, — говорит Красный Волк. — Даю тебе слово, что вернусь. А потом отправимся за «пе тридцать восемь».

Пин остался один и ждет. Теперь, когда рядом с ним нет Красного Волка, все тени приобретают странные очертания, все шорохи кажутся приближающимися шагами. Вот матрос, ругающийся по-немецки на самом верху переулка: он пришел сюда за ним голый, в одной майке; он говорит, что Пин украл у него и штаны. Потом приходит офицер с детским лицом: он держит на сворке овчарку и хлещет Пина ремнем от портупеи. У овчарки морда переводчика с крысиными усами. Они направляются к курятнику, и Пину становится страшно, а вдруг он спрятался от них как раз в этом курятнике. Но нет, они заходят в курятник и обнаруживают там дневального, доставившего Пина в тюрьму, дневальный почему-то сидит нахохлившись, словно курица.

Вот в убежище Пина заглядывает знакомое улыбающееся лицо: да ведь это же Мишель Француз! Но Мишель надевает фуражку, и улыбка превращается в злобную усмешку. На Мишеле фуражка с черепом — такие носят в «черной бригаде». Наконец-то появляется Красный Волк! Но его догоняет какой-то мужчина, мужчина в светлом плаще; он берет Красного Волка за локоть и, указывая на Пина, недовольно качает головой: нет! Это — Комитет! Почему он не хочет, чтобы Красный Волк подошел к Пину? Комитет показывает на рисунки, которыми разукрашен бассейн, на огромные рисунки, изображающие сестру Пина в постели с немцем. За бассейном — куча мусора. Прежде Пин ее не замечал. Теперь он пытается вырыть в куче яму, чтобы спрятаться в ней, но натыкается на человеческую голову. Кого-то заживо зарыли в мусоре. Да ведь это же часовой с печальным лицом, порезанным бритвой!

Пин вздрагивает и просыпается. Сколько он проспал? Вокруг — черная ночь. Почему Красный Волк до сих пор не вернулся? Может быть, он напоролся на патруль и его арестовали? Или, может, Красный Волк возвращался, звал его, пока он спал, и, не дозвавшись, ушел, решив, что Пина тут нет. Или же немцы в поисках их обоих прочесывают местность, и Красный Волк не может сделать ни шагу. Пин вылезает из-за бассейна. Кваканье лягушек заполнило весь небосвод, а море блестит в ночи, словно гигантский меч. Выйдя на открытое место, Пин ощущает себя до странности маленьким, и поэтому ему не страшно. Теперь Пин один, один во всем мире. Он идет по полю, засеянному гвоздиками и ноготками. Пин старается держаться склонов холмов, чтобы обойти верхом комендатуру. Затем он спустится в овраг: там он у себя дома.

Пин голоден. В эту пору уже созрели вишни. Вот дерево, растущее вдалеке от жилья. Каким чудом оно здесь выросло? Пин карабкается по веткам и начинает осторожно обирать ягоды. Прямо из-под рук у него выпархивает большая птица. Она здесь спала. В эту минуту Пин чувствует себя другом всему живому, и ему жаль, что он спугнул птицу.

Несколько утолив голод, Пин набивает карманы вишнями, слезает с дерева и продолжает путь, выплевывая косточки. Потом ему приходит в голову, что фашисты смогут по косточкам выследить его и настичь. Но нет, до такого никому не додуматься. Никому в целом свете, кроме одного человека — Красного Волка. Ну конечно же! Если Пин оставит за собой след из вишневых косточек, Красный Волк отыщет его, куда бы он ни забрел. Надо только выплевывать косточку через каждые двадцать шагов. Пин съест вишню, обогнув этот забор, вторую — у давильного пресса, третью — за мушмулой; так он дойдет до тропинки с паучьими норами. Однако вишни у Пина кончаются задолго до оврага. Пин понимает, что теперь Красному Волку его ни за что не найти.

Пин идет по дну почти пересохшего ручья, огибая большие белые камни. Камыши шуршат, как бумага. На дне луж спят угри, длинные, величиной с мужскую руку. Если вычерпать лужу, поймать их легче легкого. У истока ручья, в старом городе, плотно сбитом, словно сосновая шишка, спят насытившиеся любовью, пьяные мужчины и женщины. Сестра Пина спит одна или с кем-нибудь и позабыла о нем: ей нет дела, жив он или умер. Только его хозяин, Пьетромагро, не смыкает глаз, сидя на соломе в своей камере; смертный час Пьетромагро близок, потому что кровь в его жилах постепенно превращается в желтую мочу.

Пин дошел до родных мест: вот она, насыпь, вот тропа паучьих гнезд. Он узнает камни, проверяет, не разрыхлена ли земля. Нет, никто ничего не тронул. С несколько наигранным нетерпением он роет землю ногтями. Коснувшись кобуры, он испытывает такое же сладостное волнение, какое испытывал маленьким, нащупывая под подушкой подаренную ему игрушку. Пин извлекает пистолет и пальцем выковыривает набившуюся в пазы землю. Из ствола быстро выползает паучок: он забрался туда и устроил там себе гнездо.

Пистолет великолепен! Это единственное, что у него осталось. Пин сжимает пистолет и воображает себя Красным Волком. Он пытается представить, что сделал бы Красный Волк, будь у него в руке этот пистолет. Но тут он вспоминает, что теперь он остался совсем один и никто ему уже не поможет — ни парни из трактира, такие ненадежные и непонятные, ни предательница-сестра, ни сидящий в тюрьме Пьетромагро. Даже обращаться с пистолетом Пин не умеет. Он не знает, как его заряжают. Если его схватят с пистолетом, то наверняка расстреляют. Пин засовывает пистолет обратно в кобуру и прикрывает его камнями и дерном. Теперь ему не остается ничего другого, как отправиться куда глаза глядят. Что ему делать — он не представляет.

Он идет по насыпи. Ночью, идя по насыпи, ничего не стоит потерять равновесие, и тогда либо промочишь ноги в канаве, либо сверзишься в кусты. Пин изо всех сил старается сохранить равновесие. Он сосредоточил на этом все свои мысли и надеется, что так ему удастся сдержать подкатывающие к горлу слезы. Но плач одолевает его, слезы застилают глаза, набегают на веки и ресницы. Сперва они тихо катятся по щекам, но затем судорожные рыдания раздирают ему грудную клетку. Мальчик плача идет по насыпи, а навстречу ему вырастает громадная человеческая тень. Пин замирает. Человек тоже останавливается.

— Кто идет? — окликает его незнакомец.

Пин не знает, что ответить. Его душат слезы, и он опять разражается горьким, отчаянным плачем.

Человек подходит к нему. Он большой и толстый. Одет он в штатское, но вооружен автоматом. Через плечо у него перекинута свернутая в скатку короткая накидка.

— Чего ты плачешь? — спрашивает он.

Пин оглядывает его. Это громадный мужчина с приплюснутым лицом, похожим на маски, которыми украшают фонтаны. Усы у него висят книзу, а во рту почти не осталось зубов.

— Что ты здесь делаешь в такой поздний час? — спрашивает великан. — Ты потерялся?

Самое странное в облике этого человека — его шапка, вязаная шапочка, расшитая узорами по краям и с помпоном, не разберешь только, какого цвета.

— Ты потерялся. Но я не могу проводить тебя до дому. В городе меня только и ждут. Не могу я разводить по домам потерявшихся детей. Такое занятие не для меня!

Он говорит, словно оправдываясь, и не столько перед Пином, сколько перед самим собой.

— Вовсе я не потерялся! — заявляет Пин.

— Вот как? Тогда чего ж ты здесь шляешься? — спрашивает великан в вязаной шапочке.

— А сам ты чего тут делаешь?

— Браво! — говорит великан. — Да ты не трус, но коли ты не трус, так чего же ты плачешь? Я хожу по ночам убивать людей. Испугался?

— Нет. Ты — убийца?

— Ну и ну! Теперь даже дети не боятся тех, кто убивает людей. Нет, я не убийца, но все-таки убиваю.

— Ты и сейчас идешь кого-нибудь убивать?

— Нет. Возвращаюсь.

Пину нисколько не страшно. Потому что он знает: можно убивать и оставаться хорошим человеком. Красный Волк все время говорит про убийства, и все-таки он — хороший; живущий напротив их дома художник убил свою жену, и все-таки он — хороший; Мишель Француз теперь, верно, тоже убивает людей, но все равно он всегда останется Мишелем Французом. А потом, великан в шапочке говорит про убийства так грустно, словно казнится.

— Ты знаешь Красного Волка? — спрашивает Пин.

— Черт возьми! Еще бы! Красный Волк из отряда Блондина, а я в отряде у Ферта. Ты-то откуда его знаешь?

— Я был с ним, с Красным Волком, но я его потерял. Мы бежали из тюрьмы. Мы напялили шлем на часового. А перед этим меня отхлестали портупеей. За то, что я украл пистолет у матроса моей сестры. Моя сестра — Негра из Длинного переулка.

Великан в вязаной шапочке поглаживает усы.

— Так, так, так, — говорит он, стараясь понять, что же все-таки произошло. — А теперь куда ты собрался?

— Не знаю, — говорит Пин. — Ты куда идешь?

— В лагерь.

— Возьмешь меня с собой? — спрашивает Пин.

— Пошли. Ты ел?

— Вишни, — говорит Пин.

— Ладно. Держи хлеб. — Он достает из кармана кусок хлеба и протягивает Пину.

Они идут оливковой рощей. Пин жует хлеб. По щеке у него время от времени стекает слеза, и он проглатывает ее вместе с мякишем. Великан берет его за руку — рука у великана огромная, теплая, рыхлая, словно ситник.

— Ладно, давай разберемся, что же все-таки произошло… Вначале, как ты говоришь, была женщина…

— Моя сестра, — поясняет Пин. — Негра из Длинного переулка.

— Естественно. В начале всех скверно кончающихся историй всегда оказывается баба. Так уж повелось. Ты еще молодой, запомни, что я тебе скажу: и в войне виноваты только женщины…