Тропы хоженые и нехоженые. Растет мята под окном

1

Дождь. Настоящий ливень. Никто не против теплых весенних дождей, но и не очень-то приятно, когда они размывают дороги и становится так грязно, что ни пройти, ни проехать.

Высоцкому пришлось остановить машину. Впереди, в ветровом стекле, — стремительные грозовые тучи, по сторонам тоже все потемнело. Будто сквозь густой туман видны у дороги две березки. Они уже зеленые, свежие и яркие, а под ливнем кажутся темными. Высоцкий помнит эти березки с позапрошлой осени. Когда приезжал сюда, они были желтые и вокруг все желтело от опавшей листвы, а больше от щетинистой ржаной стерни. Тут не пахали — участок отводился под стройку.

…Косой дождь перекатами наплывал спереди, но заднее стекло было не залито, и Высоцкий увидел в зеркальце, что по дороге кто-то идет. Узнать человека в плаще было трудно. Высоцкий приоткрыл переднюю дверцу. Дождь с ветром ворвались в щель, снаружи донесся шквальный шум, но ухо уловило, как тяжелые капли барабанили по плащу.

— Скорее сюда!

Плащ зашуршал возле дверцы, из-под него показалась мокрая рука, маленькая, розовая и такая чистая, что казалось, светится насквозь.

— Вот спасибо вам! — послышался спокойный женский голос. — Это же надо — такой дождь!

Усевшись рядом, женщина сняла с головы капюшон, и на шею упали пышные каштановые локоны. Высоцкий увидел выразительные и очень красивые глаза, — наверно, никто не мог удержаться, чтоб не заглянуть в них.

— А что у вас?.. На мое счастье, машина испортилась? — спросила неожиданная пассажирка. Спросила и засмеялась, доброжелательно посмотрев на соседа.

— Нет, не испортилась, — ответил Высоцкий. — Остановился, чтобы переждать дождь.

— А у меня получилось, что ни сюда, ни туда: ни на работу возвращаться, ни домой бежать.

— Где вы живете?

— Там… на островке.

Высоцкий усмехнулся: он хорошо знал, что это за островок и почему люди прозвали так большую деревню Голубовку, с клубом, с добротным помещением сельского Совета и средней школой. Какая-то нелепость была в том, что к одной этой деревне все еще не подвели электричества, и она выглядела темным островком среди сияющих огнями новостроек и соседних деревень.

— Так я вас и отвезу в Голубовку, мне как раз по дороге.

— Куда ни езжай, так она по дороге, — сказала девушка, — только туда не доедете.

— Почему?

— Грязь по колено. Если и доедете, то на улице машина сядет.

Против этого нечего было возразить — Высоцкий знал, какое тут в некоторых местах месиво ранней весной и осенью. Неподалеку отсюда, где возводятся первые кварталы нового города, испокон веку была низина, люди прозвали ее Колесищем.

Чтоб как-то сгладить неловкое молчание, он начал протирать ладонью запотевшее боковое стекло и вглядываться в мутноватый простор за березками. Там было уже не так голо и пусто, как в позапрошлую осень. Даже сквозь густой дождь просвечивали корпуса жилых домов. Заметил тем временем, что дождь немного перестает, и сказал, не глядя на пассажирку:

— Переждем, пусть вода сбежит немного.

А про себя подумал: «Как к ней обращаться? Молодая она совсем, девчушка еще или просто так молодо выглядит?»

— Спасибо, — услышал он веселый голос. — Перестанет лить, так я и сама добегу, разве только до поворота подбросите.

Высоцкий посмотрел на соседку более внимательно. Она ответила ему коротким взглядом, доброй улыбкой. Когда девушка улыбнулась, щеки ее еще больше посвежели и заблестели ровные, с небольшой щербинкой вверху, зубы.

«Нет, — подумал Высоцкий, — это не моложавость, это настоящая молодость, естественная и открытая».

— Мне кажется, что я вас где-то видел, — сказал он, немного смущаясь. Ждал, что девушка засмеется, но она снова посмотрела на него и доверительно сообщила:

— Я уже давно здесь, с первых дней строительства.

— А где работаете, если не секрет?

— В библиотеке стройкома. Здорово звучит! Правда?

— Звучит, — согласился Высоцкий. — А где эта ваша библиотека? Что-то я не знаю.

— Во временной прорабской, — охотно ответила девушка. — Заходите посмотрите. Хотя и в будке живем, но книг много. И газеты есть, журналы.

— Спасибо, — ответил Высоцкий. — Зайду.

У поворота девушка торопливо вылезла из машины и быстро пошла в Голубовку, ловко обходя лужи на дороге. Высоцкий поехал дальше: видимо, намеревался подобраться как можно ближе к здешней строительной площадке. Ехать было нелегко после такого ливня. Выбирая места посуше, он время от времени пытался вспомнить, где приходилось ему видеть эту девушку.

…Почти два года назад, под осень, закладывали тут новый город. На запущенном колхозном участке соорудили временную трибуну, по сторонам поставили высокие жерди с флагами и, после торжественных речей, начали вкапывать цементный столб с гранитной вывеской. Вкапывали преимущественно девушки. Одна из них была вот эта самая.

В тот день Высоцкий приезжал сюда из Минска в качестве представителя треста, которому поручалось строить все, то что должно стоять на этой земле: город, промышленные объекты комбинатов — одного, второго, третьего. А все подземные работы взяла на себя такая организация, название которой в то время не каждый тут мог и выговорить: «Шахтспецстрой».

Эта девушка копанула раза два возле столба, а потом стояла с лопатой в руках и всматривалась в позолоченную надпись. Было кому тут копать и без нее.

— Почему они так назвали новый город? — спросила она у соседа, какого-то длинноносого парня. Спросила смело, без оглядки, так что и Высоцкий услышал.

— Кто это — они? — недовольно буркнул парень.

— Кто б ни были, а недотепы! — уже тише сказала девушка. — Разве так должен называться наш молодой город?

Высоцкий не принимал участия в так называемом крещении города, но и ему стало неловко от таких непосредственных и, по-видимому, правдивых слов. Он подошел ближе к столбу и еще раз прочитал надпись: «Здесь заложен город Новостаробин». «Действительно неудачное название, — подумал он. — «Новостаробин».

Думалось в то время, что ему и поручат строить новый город. А потом, как часто бывает, планы переменились, и пришлось чуть ли не целых два года руководить строительным управлением в соседнем районе. И вот только недавно перевели сюда.

«Так это она», — уже увереннее подумал Высоцкий.

Дел было много: и в тот день и в последующие он не имел почти ни одной свободной минуты. Однако случайная пассажирка вспоминалась, и он решил все же как-нибудь найти время и заехать в библиотеку.

Дощатый барак (действительно, так наспех сколачивали только временные прорабские) был поставлен на небольшом пригорке, а вокруг него чернело голое и низкое поле, однако же не забытое водителями тягачей и самосвалов. Эти парни теперь ездили тут всюду. В поисках более сухого места забирались на целину, на засеянные участки, а временами даже под самые окна деревенских хат и городских домов. Около прорабского строения они местами так глубоко размесили грязь, что, казалось, она уже никогда не высохнет.

Пробраться к библиотеке было трудно, особенно если ты не в резиновых сапогах. Высоцкий был в туфлях, в летнем костюме: как-никак весна на дворе, хоть и часто идут холодные дожди да прикрывают солнце тягучие туманы. Кое-как, минуя выбоины и топкие места, он медленно приближался к бараку и с грустью думал о том культдеятеле, который выбрал это место и эту постройку под массовую библиотеку. «Кто сюда пойдет, кто найдет заброшенную прорабскую?»

В мокром темноватом коридорчике Высоцкий увидел на двери листок бумаги, края которого были желтыми от клея. Подойдя ближе, прочитал, что библиотека начинает работу с девяти часов утра, а когда кончает — не было написано. Сообщалось только, что перерыв на обед с часа до четырех.

«Кто об этом знает? — снова подумалось Высоцкому. — Кто прочитает надпись, сделанную от руки?»

Однако когда он открыл дверь, то едва не отшатнулся от неожиданности: небольшой зальчик с двумя окнами был почти заполнен людьми. Несколько человек стояло (сесть тут было негде) вокруг двух столиков с подшивками газет и журналов, а целая очередь, как иной раз в магазине, выстроилась вдоль перегородки, отделявшей стеллажи от читального зальчика. За перегородкой то показывалась, то исчезала меж стеллажей девушка. Она не заметила Высоцкого, а он не очень-то хотел, чтоб его сразу заметили, — протиснулся между людей и стал крайним возле перегородки.

Библиотекарша то показывала людям книжки из тех, что лежали у нее под рукой, то проворно бежала искать другие. Лицо ее было весело, как будто беззаботно, но Высоцкий замечал, что когда она разговаривала с тем или другим читателем, то в глазах появлялась растерянность и тревога. Что тут ее тревожит? Но попробуй побыть на ее месте! Читатели здесь разные: и старые, и малые, грамотные и малограмотные, а то уж и слишком образованные. Каждому надо угодить, каждому найти то, что ему больше по вкусу. Некоторые просили такую книжку, какой в библиотеке не было, — тогда девушка старалась подобрать что-то взамен. Некоторые ничего определенного не просили, но неохотно брали и то, что им предлагали. Они перебирали и разглядывали книги, как товар в магазине.

Терпения и такта у девушки хватало — Высоцкий даже удивлялся такой выдержке. Как ни донимал ее кто-нибудь своими запросами, все равно она смотрела на него с симпатией и уважением. Некоторых это могло ввести и в обман, особенно парней и молодых мужчин.

Так же внимательно она посмотрела и на Высоцкого, когда он следом за другими подошел ближе.

— Добрый день, — поздоровался он как со знакомой и взглянул на стопку книг на маленьком столике. Ему не хотелось, чтоб ради него девушка бегала, искала книги на стеллажах.

Она кивнула головой и улыбнулась:

— Вам что-нибудь по автоделу?

— Нет, почему же, — спокойно возразил Высоцкий. — Я хотел бы взять что-то более интересное, из художественной литературы.

— Извините, — сказала девушка, — вы у нас новенький, так я не знаю, что вы читаете, что любите.

— Вот мне из этих, — сказал Высоцкий и взял со столика «Русский лес». Когда-то он уже начинал читать этот роман.

— Пожалуйста, это интересная! — одобрила выбор девушка и будто обрадовалась, что так легко нашлась нужная книга. — Я вам запишу… Тут у нас некоторые формальности… Как ваша фамилия, имя и отчество?

Высоцкий назвался.

— Теперь буду знать, — заполняя карточку ученической ручкой, тихо проговорила девушка. — Леонид Александрович… Заходите к нам.

— Спасибо, — сказал Высоцкий. Отошел от перегородки и, поскольку за ним уже людей не было, остановился, повел глазами по сыроватым, кое-как оштукатуренным стенам.

— А что, лучшего помещения под библиотеку не нашлось? — спросил он с искренней озабоченностью.

Девушка без особого любопытства посмотрела на него: видимо, не впервые слышала такой вопрос. Заметив, что человек не шутит, начала говорить с возмущением и глубокой обидой:

— Почему бы нет? Почему бы не нашлось, если бы те, кому надо, думали об этом! Сколько уже говорилось, сколько писалось! Я сама у кого только не была: и у Жемчужного, и у Кривошипа, и у главного инженера треста. А своему стройкому так прохода не даю.

— Ну и что они? — поинтересовался Высоцкий. — Обещают?

— Кто обещает, а кто и просто отмахивается. Особенно этот наш главный, Истужкин. Месяц назад у него была. «А что вам, хоромы нужны? — спрашивает. — Книги уместились, и ладно!» А сам ни разу не заглянул в библиотеку, не посмотрел, как они тут уместились. — Девушка показала рукой на стеллажи: — Только половина тут кое-как втиснута, и то в два ряда. А сколько еще лежит в стопках и в связках! Литературу нам дают, как новостройке, а складывать ее негде, не то что расставить по полкам.

Высоцкий снова подошел к перегородке и, слегка перегнувшись, заглянул в темные щели между стеллажей. У противоположной стены действительно лежало много книг, возможно даже не разобранных. Тут же были сложены старые подшивки газет, журналы и брошюры.

— Больше ничего у вас и нет? — почувствовав настоящую обиду за такое положение вещей, спросил он. — Ни боковушки запасной, ничего?

— Нету! — ответила девушка. И голос ее как бы сорвался, прозвучал так, что почти все читатели обернулись. — У меня так наболело все это, что не могу говорить спокойно. Приду к кому-нибудь в кабинет, так и там, бывает, начинаю кричать, волноваться.

— Иногда это помогает, — сказал Высоцкий.

— Не знаю, — девушка улыбнулась как-то виновато, растерянно. — За это я себя не хвалю. Один раз так раскричалась у, главного инженера, что даже вспомнить стыдно. Правда, и он виноват: «Полежат твои книги и там, гляди только, чтоб мыши на завелись. Мне в первую очередь людей надо обеспечить». А для своего коттеджа так нашел и материалы, и время, и рабочие руки!

Высоцкий закивал головой как бы в знак согласия, потом сказал что-то о трудностях и распрощался.

— Так заходите! — пригласила девушка и как-то сразу помрачнела. Видно, ей неприятно стало оттого, что почти каждому встречному она жалуется, а пользы от этого никакой. Пошла за стеллажи и не выходила оттуда, пока возле перегородки снова не собралась очередь.

И новый читатель тоже не в веселом настроении вышел из библиотеки. «Ради чего затеял такой разговор? — как-то сам собой возник вопрос — Чтобы помочь человеку или только поговорить? Конечно, надо бы помочь. Но выйдет ли? Людей на стройке много, большинство из них квартирует в деревнях. А сколько еще приедет — шахтеров, химиков!..»

Перед глазами стояла проворная и, должно быть, очень энергичная заведующая первой в городе библиотеки. Почему-то снова, как и, тогда в машине, запомнилась ее маленькая, как бы ученическая рука… Даже чернильное пятно на пальце. И казалось, задрожал этот палец, когда она записывала новую фамилию… Наверно, от холода, так как и теперь в помещении сыро. А что тут было зимой?..

2

В кабинете главного инженера — почти вся строительная бригада, а самая красивая в тресте секретарша осталась в приемной одна. Под валиком машинки — два листа бумаги, переложенные копиркой, однако девушка как будто и не собирается печатать — обижена. Никогда прежде такого не было, что произошло несколько минут назад.

…Молодежная бригада вдруг ввалилась в приемную.

— Чего вы табуном? Подождите в коридоре!

— Нам надо к главному!

— Он занят!

— Доложите, что у нас очень важное дело!

— Подождите!..

И только девушка показала рукой в сторону коридора, как в дверях кабинета появился главный инженер.

— Что тут такое? — тихо, но недовольно спросил он у секретарши.

— Да вот прутся!

— Не прутся, а пришли ко мне. Заходите, товарищи! А вы, пожалуйста, не ставьте особых кордонов тем, кто хочет сюда зайти, — обратился он уже к секретарше.

— Кордонов?.. — повторила про себя девушка, когда дверь в кабинет закрылась и более десятка парней было уже там. — Каких это кордонов? Чушь собачья!..

Принявшись потом наводить маникюр, девушка думала о своей близкой подруге — секретарше Жемчужного, которая не так давно вышла замуж, но уже собирается в декрет. Вот бы занять ее место, хоть временно! Там и оклад на десять рублей больше, и работы меньше, и спокойно всегда. Жемчужный — человек мягкий, приветливый, иной раз, когда никого нет, поет в кабинете. И голос у него такой приятный, мелодичный. Мая только сидит да слушает…

В это время вошла в приемную заведующая библиотекой.

Секретарша спрятала ножницы в ящик столика и по привычке напустила на себя равнодушно-беззаботный вид:

— Вам что?

— Мне на минутку к главному инженеру.

— Занят! — сначала отрезала девушка, а потом, видно, передумала и безразлично махнула рукой. — Заходите! — сказала еле слышно. — Все равно уж…

Сама вновь достала ножницы, пожала узкими плечами, покрытыми клетчатым шарфиком, и с грустью посмотрела в туманное окно.

— Холод собачий…

А заведующая библиотекой поблагодарила девушку, но, открыв дверь, растерялась и невольно попятилась назад.

— Извините! — сказала она, не успев скрыть своего удивления. — Я…

— Пожалуйста, заходите! — попросил главный инженер и приподнялся с места. — Посидите минуту, пока мы тут… — и он указал на стул у продолговатого стола.

Девушка села и поначалу стала незаметно оглядывать людей, что были в кабинете: нет ли среди них абонентов библиотеки? Это было самое подходящее для такого момента, так как иначе она просто не знала б, что ей в эти минуты делать, куда направить свой взгляд. Ей хотелось бы смотреть на инженера, даже разглядывать его и слушать спокойный разговор с молодыми строителями. Однако это было неудобно, так как ее охватило удивление: за столом сидел Высоцкий, новый абонент, которому она предлагала книжки по автоделу.

«Значит, не шофер, — укоризненно и слегка посмеиваясь над собой, думала девушка. — И как это я сразу не догадалась, еще тогда, когда пряталась в его машине от дождя? Подумала, раз за рулем, то и шофер, возит кого-то. А по внешности разве теперь узнаешь. Приходят в библиотеку парни из автоколонны — вон какие нарядные».

Строители, сидевшие здесь, тоже почти все были в чистых и хороших костюмах. Посади каждого за стол Высоцкого и не скажешь, что он не на своем месте.

Высоцкий говорил по телефону сначала с директором завода бетонных изделий, а потом со строительным управлением.

Он был спокоен и как-то особенно внушителен. Никому не приказывал, не давал особых поручений. Просил, но чувствовалось, что все эти просьбы должны быть выполнены. Угадывалось и то, что если подчиненный или даже не подчиненный забудет о какой-нибудь его просьбе, то Высоцкий напомнит об этом, и тогда уже вряд ли будет таким обходительным.

— Мы сначала хотели написать вам обо всем, — заговорил один из парней, видимо, бригадир. — А потом — вот… — Он обвел глазами остальных. — Решили зайти.

— И правильно сделали, — поддержал Высоцкий. — Пишут теперь много и без вас. Легче написать, чем самому приложить, где требуется, руки.

— Нам бы только не стоять, — забеспокоился все тот же парень, — Замучили простои не по нашей вине. А в конце месяца виноватыми оказываемся все-таки мы.

— Побываю у вас, — пообещал Высоцкий. — Скоро побываю! Может, даже сегодня!

Парни встали, бригадир через стол протянул Высоцкому руку и вслед за всеми направился к двери. У порога посмотрел на библиотекаршу и почтительно кивнул головой, излишне светлой для его возраста, надел поношенную, с маленьким козырьком кепку и вышел.

— Сын Брановца, Виктор, — кивнув ему вслед, сказал Высоцкий. — Знаете его?

— Немного знаю, — ответила девушка. — А об отце его еще больше знаю… От людей, да и сама, можно сказать, здешняя.

— Откуда?

— Из соседнего района, но деревня наша недалеко тут.

— Я тоже местный, — вставая из-за стола, сообщил Высоцкий. — И Брановца знаю хорошо. Посмотрел на сына, сразу узнал: очень похож на отца…

Он вздохнул и на минуту задумался. Потом, будто спохватившись, подошел к боковому столу, гостеприимно показал рукой на передние стулья:

— Садитесь, пожалуйста, ближе, а то у меня тут телефон, могут звонить. Вы, наверное, насчет библиотеки?

— Конечно, — смутившись, сказала девушка и встала. — Только, извините, я совсем не знала, что иду к вам. Слышала, что Истужкина перевели, а кто на его месте, не знала. И вовсе не ожидала…

— Встретить меня тут? — подхватил Высоцкий.

Девушка покраснела, глаза ее заблестели озорно и виновато.

— Я думала, вы шофер.

— И правильно думали, — поддержал Высоцкий. — Я действительно шофер, даже третьего класса, и соответствующие права на то имею.

— Мне казалось, возите кого-нибудь из начальства.

— Нет, не вожу и не возил, а сам езжу. И скажу вам — люблю ездить, очень люблю! Когда машина исправна и дорога хорошая, так отдыхаю за рулем. Рискую временами только тем, что задумываюсь, начинаю прикидывать кое-что. Дела, знаете… Один раз чуть не свалился в канаву.

— Тут у нас плохие дороги, — сказала девушка и села на стул возле служебного стола. Уже более спокойным движением поправила пышные, длинные волосы, смелее посмотрела на собеседника. — Так помогайте, Леонид Александрович! — попросила просто, доверчиво.

— Хотите лучшее помещение?

— Да, это главное. Вы же сами видели… А если бы зашли зимой! Холод, мороз — чернила замерзали.

— И вы находились там? Каждый день?

— А как же? Люди приходили… Стоят, бывало, возле перегородки, дрожат от холода, а все равно просят книгу.

— Там и весной холодно, — сочувственно сказал Высоцкий. — Не могу даже представить, как вы выдерживали зимой.

Он снова немного помолчал, потом потянул к себе газету и перевел взгляд на нижнюю колонку. Видно было, что он уже читал тут что-то, но не дочитал до конца — кто-то помешал.

— Это вы писали? — спросил у девушки.

Она узнала местную многотиражку и утвердительно кивнула головой.

— Псевдонимом подписались или это ваша фамилия?

— Моя такая! — засмеявшись, сказала девушка. — Неважнецкая у меня фамилия, но я нигде ее не прячу. Пишу — подписываюсь, выступаю — тоже всегда говорю, кто я такая.

— Ева Дым, — раздельно прочитал Высоцкий. — Чем же плохая фамилия? А по отчеству как вас? Скажите уж все.

— Кузьмой отца звали, — охотно сказала девушка. — А я — просто Ева. Так меня все зовут.

— Попало тут нам! — еще раз взглянув на небольшую подверстку в полосе, промолвил Высоцкий. — И правильно, абсолютно правильно!

— Вам лично не попало, — как-то заволновавшись, сказала девушка. — Я имела в виду Истужкина… Вы, наверно, знаете, что это за человек?.. Для него существовало только то, что на пользу ему…

Высоцкий слушал эти откровенные оправдания и уже больше по памяти перечитывал некоторые абзацы из статьи. Они были очень непосредственные и прямые, порой резкие, но убедительны и логичны. Слова и выражения подобраны точно: кто прочитает, так вряд ли скоро забудет. Незаметно глянул на ее руку: в библиотеке она дрожала от холода. Представилось, как этой рукой, в перерыве между выдачей книг, писалась вот и сегодняшняя заметка. Почерк круглый и четкий. Таким почерком выведена и надпись, что висит на дверях библиотеки. На статью, конечно, возлагались надежды, а вот прочитали ли ее те, кому она адресована?

— Что ж, будем стараться, — пообещал Высоцкий. И сразу заметил, как Ева опустила глаза. Почувствовал, что она подумала в этот момент о нем, и поправился: — Я понимаю, что вы уже, должно быть, слышали такие слова от других, но я действительно хочу помочь. И вам лично, и общему делу. Правда, не все от меня…

— Вот этого не говорите! — перебила девушка. — Действительно наскучило! До того уж модными стали эти слова, что слушать противно. Особенно от вас. Скажите прямо: можете что сделать или ничего не можете?

— Хорошо, — кротко улыбнувшись, ответил Леонид Александрович. — Скажу прямо — сделаю, но не сразу.

— Ну это уже более конкретно. Спасибо! Хоть там у меня и очень тесно, неудобно, однако летние месяцы кое-как проживем. Я боюсь остаться там на осень и еще на одну зиму. Сил моих не хватит.

— Нет. До осени переселим, — подтвердил Высоцкий. — Думаю, что и раньше.

Ева отвернула узкий рукав жакета и посмотрела на часы.

— Что, у вас обед? — спросил Леонид Александрович, и снова перед его глазами мелькнула вывеска на библиотечных дверях.

— Вообще-то перерыв, — ответила Ева, — но вряд ли я успею уже сбегать домой.

— А как же? Разве… Где вы обедаете?

— Нигде. — Ева вдруг покраснела и, засмеявшись, виновато посмотрела на Высоцкого. — Иногда, случается, на ходу съем что-нибудь, а не то так забегаюсь, что и забуду про обед. До самого вечера не хочется есть.

— Молодая вы, выносливая, — тут уж как старший начал говорить Высоцкий. — Организм все переносит, однако не злоупотребляйте своим здоровьем.

— Да я и не такая здоровая, — будто давнему знакомому призналась Ева. — Осенью слегла на несколько дней. Поехали в колхоз выступать, а дождь как польет… На мне только вот эта жакетка была.

— Вот видите! — Высоцкий укоризненно покачал головой. — Значит, надо нам хоть немного, но и о себе думать. А с чем вы там выступали?.. С докладом, лекцией?

— Да нет, что вы! С самодеятельностью.

— О, это интересно! А есть уже у нас что-нибудь?

— Есть. При клубе.

— Вы, наверно, поете?

— Всяко бывает. Немного пою, немного танцую, а больше — читаю. Басни очень люблю читать.

— «Вороне где-то бог послал…» — нараспев, подражая некоторым современным поэтам, продекламировал Высоцкий и засмеялся. — Сто лет живет эта ворона, а новых таких басен я что-то и не слышал.

— Почему, есть у нас не только Крылов, — уточнила Ева. — Крапиву́ читаем, Михалкова. А частушки да эпиграммы — свои. — Девушка снова взглянула на часы. — Ой, заговорилась я с вами… Побегу!

— Так куда вы, домой?

— Ну если вы так напугали меня, то придется сбегать пообедать.

— Я подвезу, как раз еду в ту сторону.

Машина стояла возле временного барака, в котором разместился строительный трест. Тут уже были посажены деревца, которые вскоре должны зашуметь. Не только посажены, но и огорожены заборчиком. А заборчик покрашен под цвет зелени. Но пока что деревьев маловато: весь участок завален строительными материалами, изрыт, кое-где возвышаются корпуса, закладываются фундаменты.

Вдоль заборчика — наезженная дорога, еще не асфальтированная. На обочине ее Высоцкий и оставляет свою машину под присмотром трестовского сторожа.

Всюду уже хорошо подсохло, дня три не было дождя. Высоцкий открыл переднюю дверцу и знаком пригласил Еву садиться. Она села сразу как-то свободно и ловко, будто ездила в этой машине каждый день.

— Не знаю, признаться ли вам в одной моей слабости, — заговорила прямо и доверчиво. — Очень люблю ездить на машине. Как все быстро меняется перед глазами и бежит-бежит тебе навстречу.

— В этом мы с вами — пара, — с улыбкой сказал Леонид Александрович. — Вот если б вы еще за рулем посидели!

— Этого пока что не представляю, — призналась Ева. — Ничего не понимаю в этих стартерах, тормозах. А главное — вряд ли смогу все время смотреть только перед собою. Мне хочется видеть все-все вокруг…

— Жаль, что у нас так мало времени, — сказал Высоцкий. — А то проехали б даже сегодня туда, к хлебозаводу. И до самой речки — лесом. По нашему генпроекту — это, как вы знаете, парк культуры и отдыха. И парк будет большой, красивый. Однако это для тех, кто приехал сюда и еще приедет, для детей, что уже родились здесь и еще родятся. Для меня ж это — память детства, места забав деревенских конепасов.

— А разве что-нибудь можно узнать о тех временах?

— Можно! — с воодушевлением промолвил Высоцкий. — Представьте — действительно можно! Лес, конечно, не тот теперь: в войну его местами сожгли, местами вырубили — вырос новый. Но остались некоторые лужки, горки с густым можжевельником, кое-где свежие криницы. Их я узнаю. Конечно, нужна некоторая фантазия, чтоб представить, как тут было лет тридцать назад. Но это сделать нетрудно.

— Как-нибудь в другой раз проедемся, если у вас и у меня выпадет свободная минута. — Ева будто невзначай взглянула на Высоцкого. — Интересно посмотреть, где вы когда-то коней пасли.

— А знаете что? — оживился Высоцкий. — Давайте не откладывать! А то весна быстро пролетит, и не заметим. У меня уже несколько лет так: лето и осень немного помню, а весну нет. У вас когда следующий выходной?

Ева с минуту подумала и сказала:

— По графику во вторник, но я все равно хожу на работу.

— А вы не ходите хоть один раз, — посоветовал Высоцкий. — У меня более сложно с выходными, и то стараюсь хоть немного вырвать их. Вторник… — задумчиво повторял он. — Далековато немного… А что у нас сегодня? Среда? Нет ли у вас там какого заседания? Во второй половине дня… Какое время для вас более удобно?

— Часа в четыре, — сказала Ева и вдруг густо покраснела. — Не знаю… — добавила тихо и растерянно. — Может, читатели задержат… А может…

— Что? — настороженно спросил Высоцкий.

— Все же мы еще мало знакомы.

— А мне кажется, что я вас знаю уже давно — видел года два назад.

— Где?

— Вот и поговорим обо всем. Подъеду я вот сюда, — он показал на крайние хаты Голубовки.

3

На другой день бригада Виктора Брановца должна была выйти на работу в восемь часов утра, и в это же время приехал туда Высоцкий. Улица, на которой хлопцы работали, не считалась центральной, ее заселяли шахтеры и специалисты-химики. Дома строились многоквартирные, но пока что одноэтажные и были похожи один на другой как две капли воды. Еще издали Высоцкий увидел большую арку в начале улицы и немного удивился: откуда она взялась? Несколько дней назад проезжал — ее не было.

Смысл нового сооружения прояснился, когда Леонид Александрович подъехал ближе. На верхней перекладине арки висело широкое красное полотнище, на котором белыми буквами было написано, что этот строительный участок — ударный, что комсомол взял над ним шефство. Ни одной минуты тут не должно быть простоя, ни одного случая невыполнения нормы! Буквы были большие и выведены аккуратно, видно художником. После каждого слова стояли восклицательные знаки, да такие длиннющие, что если б они были из дерева, то можно было бы использовать на жерди.

Под аркой стояли парни, курили, злобно сплевывали и, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, поглядывали на трестовский «газик» (на этот раз Высоцкий приехал на служебной машине).

— Доброе утро, друзья! — поздоровался Леонид Александрович, подходя ближе. Он узнал тех, кто вчера был у него в кабинете.

Парни приветливо ответили и стали меньше дымить папиросами.

— Что, вынужденный перекур или просто разминка перед началом работы?

— Разминка… — с досадой ответил один из парней, видно не поняв шутки в вопросе. — Так почти каждый день разминаемся.

— А Брановец где?

— Ищет прораба.

— А чего нет? Раствору?

— И кирпича только на один заход.

Высоцкий быстро вернулся к машине и, уже открыв дверцу, снова задержал взгляд на арке.

— А это чье творение? Не ваше?

— Да нет! Это Щебетун!.. Генка придумал. Щебетунчик!

Ребята дружно засмеялись, и под этот смешок кто-то так крепко и солоно выругался, что даже шофер Высоцкого, молодой задорный парень, и тот болезненно сморщился и зачмокал языком.

Леонид Александрович направился в строительное управление, которое вело эту улицу, но по дороге встретил самого начальника этого управления, Коробкина. «Газики» остановились чуть не буфер в буфер, и первыми поздоровались между собой шоферы. Потом спустился с сиденья коротенький, полнотелый человек в военной фуражке, видно не так давно демобилизованный. О нем только и говорили повсюду, что он самоуправно, вне всякой очереди дал отдельную комнату в новом доме одной красивой девушке, разнорабочей. Жена узнала об этом, подогрела местком, других заинтересованных лиц, и начальнику пришлось вернуть красавицу в общежитие.

— Знаю, знаю! — умело прикрывая неловкость, заговорил Коробкин, подходя к Высоцкому и протягивая короткую руку. — Раствору нет, кирпича не хватает! Все знаю! Вот и еду, чтоб поправить!

— Так, может, не сюда вам? — усомнился Высоцкий. — С заводом договоритесь насчет раствора, а кирпич ваш, очевидно, на станции лежит.

— Связался уже с заводом! — самоуверенно заявил Коробкин. — Поразгонять бы их там всех… Наговорили, наобещали, мы поверили им, прикрыли свой полигон… А теперь не обеспечивают нас раствором…

— Сделайте, пожалуйста, все, чтоб рабочие не простаивали, — попросил Высоцкий. — Я скоро буду на заводе. А то видите? — он показал на арку.

— Шумим, братцы, шумим! — подхватил Коробкин. — Ну это не мы, я лично не люблю шуму. Комсомол агитирует — что ж ты тут скажешь?

— Я вернусь сюда к обеду, — сказал Леонид Александрович и сел в машину. Попросил шофера ехать прямо на завод железобетонных изделий. Через некоторое время главный инженер мягко коснулся руки шофера. Тот уже знал, что это означает, и сразу же остановил машину.

Неподалеку от дороги возводились промышленные и служебные корпуса калийного комбината, и внимание главного инженера привлекло одно довольно характерное для тех времен явление. Возле рыжих от кирпича носилок сидели две уже сильно загорелые девушки и, то и дело заливаясь веселым смехом, нагружали носилки. Как они нагружали — это и поразило Высоцкого. Кирпичи лежали с одной стороны носилок и с другой. Одна девушка протягивала руку в свою сторону, а другая — в свою, и каждая медленно брала по кирпичу и клала на носилки. Девчата не встали и даже не обернулись, когда подошел главный инженер.

— Так, значит, стараемся, — произнес Леонид Александрович, и голос его едва не заскрипел от возмущения.

Девушки будто и не заметили этого, немного повернулись к нему и со спокойным безразличием спросили:

— А что, разве плохо?

— И не стыдно вам?

— А чего стыдиться? Как умеем, так и работаем.

— Что же вы заработаете, так работая? — спросил Высоцкий уже мягче, так как понял, что строгостью этих девушек не проймешь. Одна из них, широколицая, дородная и, видно, более бойкая, подняла на инженера большие, как сливы, глаза и уверенно сказала:

— Минимум все равно заплатят, а больше не заработаешь, как ни старайся.

— Ну и как же вы проживете на этот минимум?

— А что нам, — продолжала все та же девушка, расплывшись в широкой улыбке и блеснув белыми, как чеснок, зубами. — Бульба есть, вода — рядом. Дров припрем — и порядок!

Высоцкий нехотя засмеялся и, должно быть не найдя что ответить, медленно повернулся и пошел к машине.

— А может, вы корреспондент какой? — услышал он за собой голос. — Так напишите о нас в газету!..

«Вот и поговори с ними, — думал на ходу Высоцкий. — Попробуй доказать, что надо работать лучше. Удрали из колхоза, получили паспорта, а теперь едят ту же колхозную картошку и греются на солнце. Тридцать рублей в месяц им все-таки заплатят, а чтоб выработать больше при теперешних нормах, надо действительно руки надорвать носилками».

Ему вспомнилось, как на днях приходил в кабинет инженер из отдела труда и зарплаты. Жаловался, что некоторые подсобные рабочие и по десяти рублей в месяц не зарабатывают, если начислять им по всем правилам. Но как же можно платить человеку только десять рублей? И приходится идти на разные приписки, чтоб дотянуть до минимума. Подносили девчата кирпич за десять шагов, а пишется на целую сотню. Перенесли за месяц какой-нибудь десяток кубометров, а записывают втрое больше.

По улице катилась колясочка с голубым верхом. Везти ее было еще нелегко: местами не сровнялись выбоины, не совсем высохли лужи. Ее толкала перед собой молодая женщина в серой, поношенной спецовке, а колясочка была новенькая, вся блестела никелем, казалось даже, что она двигалась сама.

Высоцкий остановился возле коляски. В ней лежал спеленатый младенец, спокойно посасывал соску и таращил глаза на мать. Рядом с ним лежала буханка хлеба.

— Ваш? — спросил Высоцкий, как-то угадав, что это мальчик.

— Мой, — ответила женщина. Она тоже остановилась, смущенно опустила глаза.

— Пускай большой растет.

— Спасибо. — Она, должно быть, узнала главного инженера. — Вот едем домой, из магазина — бабка нас посылала. А скоро снова на работу.

— Не буду задерживать, извините, — виновато сказал Леонид Александрович, а сам так и не мог оторвать глаз от пухленького, улыбающегося малыша. И, видно, только для того, чтоб как-то оправдать свое внимание, он спросил: — Брановца, случайно, не видели?

— А он только что был дома, обедал. Наверное, пошел уже на объект.

— Так вы, стало быть…

— Я Ирина, его жена.

Бригадир комплексной бригады Виктор Брановец был на лесах, когда Высоцкий подошел к огромному, уже с большими проемами окон корпусу. Увидев главного инженера, Виктор поспешил спуститься вниз, но Высоцкий подал ему знак рукой и полез на леса сам.

— Я на минутку, — обратился он к бригадиру, любовно взглянув на кельму. И сразу снял пиджак, стал нетерпеливо закатывать рукава сорочки.

Потом они стояли на подмостках рядом, оба русоголовые, молодые. Только вблизи можно было заметить, что Леонид Александрович старше, хоть так же, как и Виктор, стройный, подтянутый. С лесов хорошо видна была новая улица и вся окрестность.

— Однообразно все-таки, — заметил Высоцкий. — Что-то похожее на военный городок.

Виктора это удивило, он посмотрел на главного инженера не совсем доверчиво и не согласился.

— А мне казалось, — опустив глаза, заговорил он, — что наша улица будет самая красивая в городе.

— Это хорошо, что вы так считаете, — похвалил Высоцкий. — А то отпала б охота строить. Однако улице этой все же чего-то не хватает, однотипность оказенивает ее.

— Будут посадки, — говорил дальше Виктор, — тротуары, асфальт — и вид изменится.

«Сюда магазинов хотя бы два-три, — прикидывал мысленно Высоцкий. — Да с красивыми фасадами, с витринами. В проектах домов следовало бы улучшить некоторые детали. Не только внешне. Нам надо будет вместе подумать об этом».

…Новая улица. Уже не первая она в городе, пожалуй, самом молодом пока в стране. Растут улицы на бывших колхозных выгонах и пашне, а эта — почти на огородах небольшой деревеньки. Когда-то это была большая деревня, но в войну не раз горела. Потом уже мало кто и строился тут, будто знали, что на этом месте раскинется город. Тут стояла и хата Брановцов. Виктор едва помнит ее.

Высоцкий прошел по лесам до угла дома и стал задумчиво смотреть на поле, протянувшееся отсюда почти до самого леса.

— Там мой отец, — печально сказал Виктор, показав рукой туда, где возвышался памятник.

— Знаю, дружок! Сам хоронил!

— Правда? Как это?!

— Мы были тут вместе… Немецкая граната разорвалась перед нами, мы упали оба. Потом я встал, а командир…

Не впервые слышал Виктор рассказы о здешних боях, но не от самих участников. Короткий штришок Высоцкого вызвал в памяти близкий сердцу образ отца, о мужестве и геройстве которого знали тут все.

…Как-то завернул он в партизанский лагерь, в лес, где они всей семьей скрывались от немцев. Взял его, самого младшего, на руки, прижал к небритой щеке: «Ну как, вояка?..»

Мать плакала от радости, четверо старших мальчиков разглядывали отцовское оружие, и каждый старался потрогать автомат или гранату…

— Вон из того леса мы и вышли, — говорил далее Высоцкий, показав глазами на теперешний городской парк. — Пришел в бригаду приказ о разгроме фашистского логова, и твой отец взял это на себя. Он всегда находился там, где трудно. Гарнизон был мощный, немцы считали его неприступным. Однако ничего там не уцелело…

Леонид Александрович побывал еще на других узлах корпуса и потом спустился с лесов. Шел не спеша, будто отмеривая каждый шаг. Рядом шел Виктор.

— Был я сегодня на заводе, — делился инженер своими мыслями. — И в ваше строительное управление заезжал. Сделаем все, чтоб больше не было простоев. А вы старайтесь, что б люди потом не ругали вас, а вспоминали добрым словом. Знаешь, как будет называться эта улица?..

— Вишневкой зовут, — сказал бригадир. — Как и деревню.

— Это старое название, случайное, просто люди так назвали по привычке. А я сегодня постановление видел: улица именем твоего отца названа. Мать жива у тебя? Братья?

— Никого нет. Все погибли в блокаду.

— Ну, значит, и в их память.

В кабинет Высоцкий пришел только под вечер. Секретарши в приемной не было, да и во всем тресте вряд ли задержался хоть один человек.

У подъезда уже сидел на лавочке ночной сторож Архип, в зимней шапке и высоких резиновых сапогах. На плечи у него было накинуто что-то парусиновое, но что именно — никто не смог бы толком сказать.

— Вы опять так поздно? — обратился он к главному инженеру и, похоже, хотел поговорить с ним, но Высоцкий на ходу поздоровался и пошел по коридору.

Сегодня он не задержался с Архипом, так как сильно устал и от ходьбы и от разговоров, хотелось побыть одному в тишине и покое, собраться с мыслями. А вообще он часто останавливается возле него и почти каждый раз слышит одно и то же:

— Так вы, значит, здешний будете, Александров сын? Знаю я Александра. Знаю! Хороший был человек!.. Табак в колхозе сажал… ага… табак… А мать еще жива? Сколько это ей уже?..

И начинал высчитывать, сколько может быть теперь матери лет. Вспоминал множество давних событий и потом, видимо невольно, переходил на самого себя. Тогда уж только не перебивай, слушай! Хоть целые сутки старик мог рассказывать про свои удачи и неудачи, счастье и горести, заслуги и обиды.

Когда выпадало хоть немного свободного времени, Высоцкий садился рядом со стариком на лавочке, слушал его рассказ, тоскливо поглядывал на его поношенные резиновые сапоги:

«Досталось человеку: и воевал, и колхоз организовывал, и руководил колхозом, и теперь вот сидит тут сторожем».

В кабинете Высоцкий снова вспомнил про резиновые сапоги и пометил в настольном календаре: «Выдать деду спецодежду». Потом начал отворачивать листки назад, чтоб уточнить, что не сделано за прошедшие дни, и неожиданно наткнулся на такую же запись: «Выдать деду спецодежду!» Усмехнулся и с укором покачал головой: «Мало того, что не успеваю всего сделать, так еще и забываю. А это уже плохо. Устаю, должно быть, не умею выбрать главного».

Откинулся в кресле, прикрыв глаза. Задремать на минуту было бы, наверно, величайшим наслаждением, но как-то стыдно сделалось от одной мысли об этом: усни за рабочим столом, тогда еще больше одолеет неуважение к самому себе и, может, даже покачнется уверенность, что такое большое строительство по силам инженеру с небольшой практикой.

Утомление постепенно проходило, когда Высоцкий начинал обдумывать планы на ближайшее время. Было, конечно, немало таких дел, каких на ходу не решишь. Они приносили заботы, хлопоты, вызывали волнение. Но они же и радовали, осветляли мысль вдохновением, когда, хоть и после долгих поисков, начинали выглядеть реальными и подавали надежду на свершение.

Тишина и покой делали кабинет уютным и домашним — днем он таким не был. Думалось и вспоминалось легко, будто все тут содействовало этому.

…Письменный стол с белым листком под прессом. Ни листок, ни пресс-папье не тронуты, хотя пыль всюду вытерта, полировка по краям блестит. Это хорошо, что никто ничего не трогает на столе.

…На противоположном краю стола вчера лежала Евина рука. Вчера, а кажется — совсем недавно, может, еще и часа не прошло. Слышны были ее тихие слова, даже дыхание, когда она молчала. Казалось, что и теперь вот-вот прозвучит ее голос и повернется к нему лицо с хорошей, светлой улыбкой, с полными искренности глазами.

…Календарный листок прошлого дня не совсем плотно прилег после перелистывания. Сквозь него просвечивалась «среда» — как раз начало июня. Пускай будет памятным отот листок, хотя на нем и нет никаких отметок. На всех остальных есть и будут дальше.

Высоцкий прижал вчерашний листок, перекинул сегодняшний и стал делать пометки на следующих. А вот и вторник…

Мысли об этом, еще не близком две поплыли свободно и приятно. Возможно, это и будет первым отдыхом за все прошлые месяцы в году. Дождей теперь мало — может, и желанный вторник будет солнечным. Жаль, что нельзя отключиться на весь день.

…В коридоре вдруг послышался скрип половиц. Скрип неторопливый, приглушенный, в обычные рабочие часы его не слышно.

«Кто там может быть в такое позднее время? Разве только сторож надумал пройтись по коридору?..»

Но вскоре скрип затих и несколько минут его не было слышно.

Через некоторое время послышался осторожный стук в дверь кабинета. Высоцкий сдержанно пригласил:

— Заходите!

Неожиданно вошла женщина. Леонид Александрович встал с кресла и, как ни старался быть спокойным и выдержанным, все же не сумел скрыть удивления и растерянности.

— Ты как это?.. Как нашла? — вырвалось у него будто бы и не к месту. — Проходи, садись!

— Здравствуй! — между тем довольно безразлично сказала женщина и с постным, независимым выражением лица подошла к тому креслу, где вчера сидела Ева. Освободила правую руку от большой цветастой сумки и через стол поздоровалась. Была она в легком, светлом пыльнике, застегнутом справа почти на шее. Тут же блестела длинная, как гусеница, брошь. На голове чуть держалась легкая, газовая косынка: казалось, подуй — и улетит. Она прикрывала щеки до самого носа и почти весь подбородок, а сверхмодная прическа хорошо видна была из-под косынки. Волосы ее, видно совсем недавно, были окрашены в яркий багровый цвет.

«Гималайский заяц», — вспомнилась Высоцкому реплика в адрес одной женщины, которая почти каждую неделю меняла цвет волос.

— Я уже заходила сюда, — начала женщина, присев в кресло. — Секретарша сказала, что если и будешь сегодня, то только под самый вечер. А теперь у старика какого-то спросила — сидит там на скамейке…

Высоцкий не сдержал улыбки, и это насторожило женщину.

— Чего ты смеешься? — слегка смутившись, спросила она. — Я что-нибудь смешное сказала?

— Да нет, говори, говори! — успокоил он свою гостью. Неловко было признаться, что смешно стало при воспоминании о гималайском зайце. — С кем ты приехала сюда? Одна?

Женщина покачала головой, и Высоцкому показалось, что он услышал, как прошуршала по воротнику багровая копна ее волос.

— С ним? Где остановились?

— Он поехал в район, там, должно быть, и заночует. А у меня тут знакомая.

— Ну как живете, рассказывай. Что делает теперь этот твой… Как ты его зовешь?

— На птицефабрике, в Минске.

— Кем?

— Замдиром.

Высоцкий снова чуть не засмеялся, но своевременно поднес к губам носовой платок и как бы стер им улыбку.

— А каким замдиром? Там же, вероятно, не один.

— Не знаю, — простодушно призналась женщина. — Замдир так и замдир. А что он там делает…

«Это на тебя похоже, — подумал Леонид Александрович. — Хорошо, что хоть не финтишь, не прикидываешься, а говоришь откровенно…»

Высоцкий знал, что если и есть у этой женщины что-то привлекательное, так это прежде всего непосредственность или, может, даже искренность по отношению к самой себе. Все это выглядело наивным, порою вовсе ненужным, однако проявлялось часто и в отдельных случаях придавало ей какое-то своеобразное обаяние. Она любила показать все лучшее на себе и в себе, но могла сразу же признаться каждому встречному и поперечному, что у нее вдруг расстроился желудок, или по часу рассказывать о своем аппендиците. Когда попадалось на глаза что-либо не по нраву, она искренне возмущалась, однако же и радовалась искренне, если удавалось раньше других купить модную шапочку или безразмерные чулки. Остерегалась мужчин, никому будто не доверяла, однако полдня могла прошептаться с подругами о том, как кто за ней увивался, как домогался ее. Замужество проклинала, смеялась над семейными людьми, но не стыдилась повосхищаться и позавидовать, когда видела какую-нибудь даму с собачкой, да еще в служебной машине.

«Если уж идти, так знать за кого; если просто иметь знакомого, то не ниже министра».

Давно это было сказано, тогда она была еще молоденькой девушкой. Долго смеялась, сказав такое, — можно было подумать, что и пошутила. Но часто получалось так, что нельзя было понять, где она шутит, а где говорит серьезно.

Многое списывалось в то время на молодость да еще на то, что росла без родителей, почти все время жила с тетей, не очень способной влиять положительно. Леонид тоже был тогда молод. Теперь вспомнились эти ее слова и поразили, возмутили, а тогда лишь заставили немного поволноваться.

Через несколько дней после того она сказала, что решила выйти за него замуж. И все прежнее не только сгладилось, а будто его и не было. О женитьбе Леонид тогда не думал, так как только что окончил институт, не имел даже настоящего костюма. И вообще сам никогда не отважился бы первым сказать ей об этом. Какое тут замужество, если она только на первом курсе мединститута, если и ухаживания-то настоящего почти еще не было.

— Ты правду сказала? — спросил тогда Леонид дрожащим от волнения голосом. — Не шутишь, Люда?

Девушка покрутила головой.

— Ты еще ни разу не призналась, что любишь меня. Правда?

— Вот теперь и признаюсь. Что, не веришь?

И Леонид замолчал. Как он мог упрекать ее, а тем более допытываться о чем-то, если сам любил сильно и уже часто ловил себя на мысли, что считал бы за счастье выполнить каждое ее желание, даже самое капризное и неуместное.

— Если не хочешь или боишься, то у меня есть кандидатуры… — будто ножом резанула тогда Люда.

Эти слова звучат в памяти и поныне! От них даже мурашки по телу бегут, стыдно становится за свое человеческое достоинство. А тогда подумалось, что это со злости девушка сказала, потому что заметила его нерешительность.

И твердость была проявлена — на другой день они расписались.

…«Вот она, Людочка… — думал теперь Высоцкий, незаметно поглядывая на неожиданную посетительницу. — Как-то уже и не подходит к ней это ласковое имя».

— Людмила! — вдруг сказал он громко и так резко, что женщина вздрогнула. — Ты же хорошо знаешь, что наши нынешние встречи вовсе не доставляют нам радости… Особенно мне… Ведь ты уже не первый раз приезжаешь без всякой необходимости.

Людмила молчала, — видимо, вопрос этот был неожиданным для нее. Однако ни на лице, ни в глазах нельзя было заметить никаких перемен. Она, кажется, не рассердилась и не обиделась. А вскоре засмеялась, чем немного смутила Высоцкого.

Эту черту в ее характере Леонид Александрович замечал и раньше, особенно во время предыдущих встреч. Иной раз говорил ей такое, что казалось, заплакать надо было от обиды или от признания своей вины. А она и тогда смеялась. Неужели это выдержка, признак крепости нервов? А может, просто безразличие?

Смеясь, Людмила продолжала:

— А почему тебе так неприятно? Я же алиментов не требую, не за что. И семью твою не разбиваю, — у тебя ее нет, насколько мне известно. А может, уже кто-нибудь запустил в душу коготки? Ты влюбчив — я знаю.

— Не от кого тебе было об этом узнавать, — сдержанно заметил Леонид Александрович.

— Почему не от кого? В меня ты слишком быстро влюбился.

— Был такой грех, должно быть по молодости.

— Почему грех? — немного повысив голос, спросила Людмила. — А может, как раз в этом было твое счастье?.. Еще и теперь рады были б некоторые, если б я…

— Ну хватит!.. — перебил ее Высоцкий. — Я уже знаю, о чем ты будешь говорить.

— Вовсе не о том, — возразила женщина. Глаза ее озорно сверкнули. — Конечно, есть там кое-какие… Было бы время да желание…

— Этого у тебя хватает. Ты ведь не работаешь?

— Пока что нет… Ну почему ты меня перебиваешь, не хочешь выслушать?

— Говори, слушаю.

— Я хотела сказать, что если б не тот тяжелый случай, то мы и теперь жили бы вместе. Может, и счастливы были бы.

Высоцкий тяжело вздохнул и встал. Когда обогнул стол, будто по какому-то принуждению посмотрел на стройные ноги в необыкновенно модных и изящных туфлях. Людмила заметила это и не изменила своей свободной позы, даже не попыталась прикрыть плащом колени.

«Гляди на меня, — говорили ее слегка смеющиеся, но уже с оттенком тоски глаза. — Гляди и любуйся сколько хочешь, — я ведь не стесняюсь тебя. Вспоминай былое да знай, что не случайно когда-то увлекся».

— Через сколько дней после меня ты вышла за другого? — приглушенно спросил Высоцкий. Спросил и почему-то направился к двери, хотя едва ли в этом была необходимость. Дошел, открыл зачем-то, посмотрел в приемную и снова вернулся к столу. С трудом скрывая волнение, остановился возле кресла, в котором вчера сидела Ева. На какой-то момент представил ее лицо, молодое, одухотворенное, с веселыми и в то же время внимательными глазами.

Теперь тут — Людмила. Чтоб как-то оторвать мысли от ее крикливой модности и красоты, он почему-то оглядел свой серый костюм самого обычного покроя и отнюдь не новый. Взглянул потом на свои туфли, желтые, но уже почерневшие, на толстой микропорке. Какими бахилами они выглядели по сравнению с новенькими лакировками на гвоздиках-каблучках! Высоцкий будто испугался такого сравнения и отошел.

— Через сколько дней, спрашиваешь? — заговорила в это время Людмила. — Не помню уже, через сколько, но если б не твой однокашник, то, может, и ни за кого не вышла бы. Как пристал, как привязался!.. Прилип как смола… Уверил меня, что ты… не вернешься.

— Пускай бы ты мне поверила, моей правде. Я от тебя ничего не скрывал.

— Он, может, горевал и о тебе, но и без меня жить не мог.

— И сколько же вы пробыли вместе?

— Около года. Не вспоминай лучше об этом!..

— Маловато для влюбленных, — почти с издевкой сказал Высоцкий. — Вам же никто не мешал.

— У каждой женщины есть свой идеал, — как-то заученно проговорила Людмила и спрятала округлый подбородок в воротник плаща. Ей, конечно, не хотелось говорить об этом, и Высоцкий чувствовал это. Сколько раз замечал и прежде, что Людмила старательно избегала какого бы то ни было самоанализа, ее глаза и лицо начинали играть только тогда, когда она хвасталась и выслушивала комплименты.

И все же Леонид Александрович спросил о теперешнем муже, замдире — идеал он или не идеал?

Людмила повернулась к нему, когда он снова сел за стол, — шелковый плащик прошелестел и на этот раз. Уставилась глазами, казалось и открытыми, но смотреть в них не хотелось. Сказала решительно, будто шла на великий подвиг:

— Нет, не идеал! Пожалуй, только одного тебя и любила.

Помолчала с минуту, опустив глаза, потом едва слышно добавила:

— И теперь люблю.

В словах ее была как будто и неподдельная искренность, и если б сказала их не Людмила, то, наверно, можно было бы поверить. Но этой женщине Высоцкий не мог больше верить, хотя временами ловил себя на том, что иной раз что-то просыпалось в душе, когда случай напоминал о ней. Особенно волновало и подчас долго оставалось в памяти далекое прошлое, чего уже никаким чудом нельзя вернуть. Может, потому и тосклива скорбь о невозвратном и неповторимом. Видимо, и вспоминалась Высоцкому только та далекая и теперь уже как бы сказочная девушка, немного наивная, ветреная, но бесконечно влекущая. За ее необыкновенную красоту и удивительную нежность можно было простить все. В то время хотелось верить ей — она умела быть и искренней.

Да, это была она, Людочка, студентка первого курса мединститута. Но совсем не эта Людмила, что сидит теперь напротив, по другую сторону стола. Красота у нее сохранилась, хотя уже не прежняя, а больше показная. Но эта красота еще может заслонить все, что есть в ее натуре мелкого и недоброго, может ослепить иного и заставить смотреть сквозь кривое зеркало не только на нее самое, но и на других людей.

Высоцкий видел эту красоту, чувствовал ее притягательную силу, но она уже ничуть не задевала его души, не порождала в ней прежней нежности и веры. Даже самая лучшая правда, исходившая от этой женщины, могла выглядеть теперь неправдой, да еще порой и непристойной, ранящей.

— Не любишь ты меня! — чуть не крикнул Высоцкий. Посмотрел на дверь и, опустив голову, притих.

Его слова эхом отозвались в углах комнаты, потом вдруг оборвались, и в кабинете установилась глухая и скучная тишина. Тяжело оставаться в такой глуши хоть одну минуту. Да еще с человеком, который не может принести ничего светлого. Высоцкий слышал свое неровное, взволнованное дыхание, слышал, как дышит в воротник плаща Людмила. Что-то подмывало крикнуть еще раз, чтоб нарушить, отогнать от себя эту неприятную тишину, но он сдержал себя и лишь приглушенно добавил:

— Раньше тоже не любила! А если что и было, так только легкомыслие, игра в чувства! Тебе нравилось создавать впечатление, чтоб больше налюбоваться собой. Ни ду́ши, ни сердца́ людей тебя не интересовали. Мне качнется теперь, что ты даже и не способна была кого-нибудь полюбить.

При последних словах Леонид Александрович как-то расслабленно и раздраженно оперся локтями о стол и прикрыл ладонями голову. Он не видел, как реагировала на его слова Людмила, но ждал, что она вот-вот подаст голос — может, даже и очень резкий, обиженный, злой. Возможно, и раскричится, чтоб опровергнуть что-то, отвести от себя вину.

Но прошло около минуты, и никакого голоса не послышалось, в кабинете снова царила та самая томительная и назойливая тишина.

Высоцкий не шевелился и будто невольно чего-то ждал. Хоть крика, хоть плача, хоть ласки, лишь бы только не того, что было до этого и что так растревожило душу.

И вдруг неожиданно услышал, как вновь зашуршал шелковый плащик. Поднял голову. Людмила уже стояла боком к нему и что-то искала в сумке — наверно, носовой платок. Глаза у нее покраснели.

— Будь здоров, — сказала чуть не плача, резко повернулась и ушла. Тоненькие каблучки ступали твердо и ровно, все шаги до двери были как бы вымерены и рассчитаны. Плащ легко переливался на сгибах и еще сильнее подчеркивал стройность фигуры.

…Закрылась дверь сначала кабинета, потом приемной, заглох стук каблуков в коридоре, а шелковый плащ с нежными переливами все еще стоял перед глазами. Слышался его легкий шорох, С почему-то не хотелось верить, что Людмила вот вдруг встала и ушла, ушла окончательно и, наверное, уже никогда не вернется.

Много дум передумано когда-то о ней, много мук перенесено. В последнее время уверовал, что прошлое уже давно кануло и не напомнит больше о себе. А вот сегодня вышло что-то неожиданное и непредвиденное: у Высоцкого не хватило силы взять и сразу выбросить все из головы, забыть, как она тут сидела, что говорила, как потом встала и ушла, молча и печально, но не теряя своей живости и очаровательной стройности.

Леонид Александрович почувствовал, что больше не может оставаться в кабинете. Захотелось скорей уйти, чтоб хоть немного освободиться от нахлынувших впечатлений и мыслей… «А может, догнать Людмилу и поговорить с ней?.. О чем говорить?» Этот невольный вопрос не получал ответа.

«… В какую сторону она пошла? Может, спросить об этом у старого Архипа?..»

Высоцкий будто испугался своих чувств: тут что-то случайное, оно должно быстро пройти!.. Это позывные далекого прошлого, короткие и незначительные.

Архип встал с лавки, когда увидел приближавшегося главного инженера.

— Больше не придете? — спросил будто с сожалением, что не с кем будет поговорить, или желая просто быстрее избавиться от начальства да вздремнуть на свежем воздухе.

— Сегодня, не приду, — ответил Высоцкий, — присматривайте за машиной.

— Да никто ее тут…

Усталость действительно брала свое: шумело в голове, тяжело передвигались ноги. Отдыха в кабинете как и не было.

Теперь, идя домой, только б и помечтать о домашнем уюте, о старенькой матери, которая, наверное, уже давно ждет и, пока еще светло, поглядывает с огорода на тропинку, ведущую из города. Однако вместо этого возникло в памяти давнее и отболевшее.

…Небольшая комната в теткиной квартире на тихой городской улице. Небольшая, но вроде бы и просторная, так как из нее повыносили все, что можно было вынести. Одно вынесли, а праздничных столов и стульев понатащили.

Чья это тетя? Конечно же Людина, та самая, у которой девушка воспитывалась.

…Тетушки за столом не было, ей хватало работы на кухне. Сначала она всем здесь была нужна, а потом в ней уже никто и не нуждался. Она успокаивала и устраивала своего третьего или четвертого примачка, свалившегося с ног еще от первых тостов за молодых.

— Ты знаешь, кто я? — спрашивал у нее маленький с красной лысиной человек, силясь скатиться с дивана, чтоб выползти в гостиную комнату. — Давай скажу на ухо! Только тебе!..

— Да знаю я уже, знаю! — отвечала женщина и подсовывала свои отекшие руки ему под бок или под спину, чтоб он отвалился назад.

— Ни дьявола ты не знаешь, — кричал примачок. — Я тайный милиционер! Слышала? Вот кто я! И смотри не проболтайся!

— Сам ты уже не раз об этом болтал. Пожарник ты… И никакой не милиционер.

— Я тебе дам «пожарник»!

А в комнате в это время чуть не весь тетин кагал кричал «горько!». Натиск был такой, что более податливый Леонид соглашался на поцелуи, без особых отговорок, хотя за столами, рядом с некоторыми матерями, сидели и их дети-подростки. Люда же сопротивлялась настойчиво и умело, будто такие свадьбы у нее уже бывали не раз. И взяла верх над самыми заядлыми крикунами, не разрешила Леониду даже наклониться к ней.

Тогда один из свадебных заводил протянул свою чарку юноше в цветастом свитере в конце стола и начал кричать, что тому — распаренному от выпивки и духоты — исполнилось сегодня двадцать два года.

Опять все зашумели в поддержку, так как им было совершенно безразлично, за кого выпивать.

Юноша встал и разгладил на животе модный свитер. Тогда Люда выскочила из-за стола, птицей подлетела к имениннику и жадно, никого не стесняясь, начала целовать его потные щеки, уши, лоб.

— Горько-о! — закричал тот, что провозгласил тост.

…Не успела девушка вернуться на свое место, как в коридорные двери, которые видны были из комнаты, кто-то требовательно постучал. Хозяйка оставила своего примака и побежала открывать.

Вошли трое. Хозяйка не спешила приглашать новых гостей в свадебную комнату, а растерянно топталась возле них.

— Нам нужен Высоцкий, — сказал один из пришедших, уже в летах.

— Я Высоцкий, — сказал Леонид и встал. — Прошу, товарищи, раздевайтесь, будьте гостями!

— Нет, мы хотим просить вас!.. Пройдите на кухню…

Когда Леонид прошел туда, человек расстегнул верхние пуговицы плаща, достал из кармана военного кителя красную книжечку и протянул ее Высоцкому. Тот взял, посмотрел на обложку, и, будто обжегшись ею, поспешно вернул.

— Имелось в виду, что вы развернете сию книжицу и увидите, что в середине. А там вот что!.. — Человек развернул удостоверение с позолоченными буквами и вынул оттуда бумагу с тремя размашистыми подписями, отчетливым штампом и печатью. — Я сожалею, что в такое время пришлось… Но… служба, знаете… Вещички тут у вас, книжечки, тетрадки?.. Соберите!

— Ничего у меня тут нет, — дрогнувшим голосом сказал Леонид.

— А что, квартирка собственная имеется?

— Нет еще. В общежитии живу.

— Ну вот, будете иметь… Будете иметь…

Сообразив, в чем дело, поднялся с дивана и примачок, с натугой выпрямился, даже вытянул по швам руки. Стоял так, пока непрошеные гости вместе с Леонидом не скрылись за дверями. Тогда метнулся в коридорчик и закричал:

— Вы знаете, кто я?!

…Его осипший крик Леонид еще слышал. Это был последний отголосок свадьбы.

…На дворе стояла поздняя осень, и уже совсем стемнело. Леониду стало так холодно, будто кто заставил его нырнуть в прорубь. И пока шел, тело не покидала леденящая дрожь.

Так, в раздумье, Высоцкий и не заметил, как дошел до Голубовки. Поравнялся с хатами и невольно свернул в улицу. Круг тут небольшой: можно попасть домой либо по дороге мимо магазина, либо улицей, а потом через луг.

Уже смеркалось. Всюду на строительных объектах и на улицах города загорелись фонари. А в Голубовке было темно, хоть она и самая ближайшая деревня от города. Да что весенние сумерки! Это ж не осенние. Такой сумрак на зеленой улице никого не смущает, не тревожит. Пожалуй, никто не позавидует тем, кто сидит или стоит в это время где-нибудь под электрическим фонарем.

Высоцкий шел не спеша вдоль заборов. Стежка пролегала прямо и ровно там, где перед нею не было бревен или лежащего столба под будущие фонари. Такие места она огибала и снова вилась меж пропыленного, хоть и молодого еще подорожника и горца. Ее легко было найти на ощупь.

Почти у каждого двора стояла лавочка, где большая, где поменьше, но каждая в том месте, которое было наиболее красивым и уютным для этого двора: у палисадника, под липой или тополем, сливой или вишней. И редко которая была в это время не занята. И почти нигде не сидело по трое или четверо, не разговаривали громко, не смеялись, не пели. Тулились по двое, и не слышно было ни их говора, ни голосов.

Подходя к такой скамеечке, Высоцкий невольно прибавлял шаг и старался не смотреть на тех, кто там сидел, чтоб чем-нибудь не смутить, не помешать. Была б другая тропинка, обошел бы их.

Сады и палисадники только начинали зеленеть. Возле заборов, где рос вишенник, еще белели на земле недавно опавшие лепестки. Иногда выплывал на улицу и щекотал обоняние тонкий аромат цветущих яблонь. Все это немного отвлекло от прежних воспоминаний, сглаживало впечатление от недавней встречи.

Впереди, на другой стороне улицы, — прославленный на всю околицу тополь. Знаменит он тем, что растет почти лежа и создает над улицей зеленую арку. Старый этот тополь, многолетний. Еще подростком Леонид несколько раз лазал на него, да не только лазал, ходил и бегал по стволу. В этом был тогда главный фортель, чтоб пройти по стволу голубовского тополя и не упасть.

А потом, во времена его ранней юности, тут иногда устраивались вечеринки. Хромой сапожник Афонька, бывало, так растягивал свою гармонь, что если ветер дул оттуда, то залихватская полька слышна была и в Арабинке. Тут расстояние меньше километра — все Лёнины сверстники бежали туда.

В перерывах между танцами самая младшая дочь голубовского попа пела песни. И обязательно одна. Когда начинали помогать другие, она замолкала. Голос у нее был сильный, но не очень приятный.

— «Накину плащги-тарой под полою…» — заводила она, и все слушали.

— Плащ с гитарой, — поправлял Леонид, улучив удобный момент.

Но поповна не обращала на это никакого внимания — она была на несколько лет старше его и считала, что знает больше.

Теперь Высоцкий остановился около этого тополя, чтоб посмотреть, полюбоваться им, а заодно и прикинуть — насколько это можно в сумерках, — что тут изменилось, переиначилось. И только в этот момент заметил, что возле самого палисадника под тополем есть маленькая лавочка и на ней тоже кто-то сидит. Вознамерился сразу ускорить шаг, но с лавки стремительно встала девушка, подошла к нему.

— Леонид Александрович? — удивленно и несколько растерянно спросила она. — Как вы сюда попали?.. Куда идете?

— Да вот… иду домой, — тоже чувствуя неловкость, ответил Высоцкий. — Сидел в тресте… Стемнело…

— Решили нашу улицу посмотреть? Красиво тут весной. Правда?

— Очень. Вот иду и любуюсь. Тополь этот увидел…

— А теперь вам до конца и там напрямик лугом.

— Да. Так ближе.

— Я вас провожу.

Высоцкий посмотрел на скамейку и заметил, что парень, до этого сидевший рядом с Евой, встал и, видно, не знал, что ему делать: оставаться на месте, идти вслед или направиться домой?

— Подожди тут, Вилен, — сказала ему девушка и пошла рядом с Высоцким.

Леонид Александрович уступил ей тропинку, но она шла по траве, а тропинка, как тихий ручей, плыла меж ними.

— Может, нехорошо, что вы его покинули? — спросил Высоцкий. — Обидится.

— Да нет, — уверенно сказала Ева. — Что ему? — И тут же добавила: — Моложе меня, так нечего обижаться.

— Вы тоже молоды, — с дружеской уважительностью сказал Высоцкий. — Как раз ему и пара.

— Ого! Нет. Я уже старая. Скоро четвертая часть века минет.

— Какого? Женского?

— Нет, обыкновенного.

— Непохоже что-то.

Высоцкий будто шутил, делал вид, что все это мало его интересует, и в то же время едва находил силу скрыть те неожиданные чувства, которые начинали овладевать им.

— А парень, что там остался, кто такой? — как-то торопливо и, может, несколько неуместно спросил он. Спохватился и извинился за нескромность.

— А это Перепечка, — просто и открыто ответила Ева. — Из Голубовки, живет со мной по соседству.

Она прошла с Высоцким в самый конец улицы, за церковь, а там — и до мостика, перекинутого через канаву, выкопанную для подсушки луга. Теперь этот мостик развалился, поэтому по улице редко кто проезжал; меньше было ранней весной и в позднюю осень грязи, а летом пыли. Может, поэтому голубовцы и не чинили мостика, чтоб жить спокойнее и уютней. Дорог здесь хватало всюду, однако добрая половина самосвалов и тягачей шла раньше улицей, так как сюда на полкилометра ближе к стройкам.

Может быть, вопреки молодежной традиции в этой деревне, Ева не остановилась возле мостка, а пошла дальше.

— Я вам покажу, как тут перебраться, — сказала она Высоцкому, словно желая оправдать свое намерение пройти еще. — Тут всего две сплошные половицы, но у меня есть опыт, каждый день здесь хожу.

Она проворно, с веселой улыбкой оглянулась на Высоцкого и ровненько, хоть и расставив руки, перебежала на другую сторону. Там остановилась и стала смотреть на Высоцкого. Леонид Александрович неподвижно стоял на другой стороне мостика и будто не собирался следовать за ней. Девушка догадалась, что он любуется ею, но при всей своей непосредственности намекнуть об этом не отважилась.

— Может, вам руку подать? — громко спросила она.

— Иду, — отозвался Высоцкий и ступил на шаткие доски. До середины шел, поглядывая под ноги, а потом увидел Евину руку, протянутую ему навстречу, и чуть не бегом устремился к ней. На ходу схватил тонкие, нежные пальцы и вдруг ощутил полное равновесие, мог идти теперь даже по одной, самой ненадежной дощечке.

Ева не отнимала своей руки, когда они пошли дальше, но и это у нее выходило без всякого умысла, просто и естественно, по-товарищески. Высоцкий тоже всей душой желал только этого, хотел бы чувствовать в своей руке ласковое и доверчивое тепло всего-навсего только хорошего и чуткого спутника. Но это только мысленно, а сердце невольно радовалось от предчувствия чего-то намного большего, небывалого, неизведанного.

— Вы же будете бояться возвращаться одна, — сказал он, всерьез беспокоясь о ней.

— А я тут как дома, — успокаивала его девушка. — Еще немного провожу… Вон до стежки, что через посевы.

Так они прошли луг. Ее желание остановиться Леонид Александрович почувствовал своей ладонью, — согретые пальцы зашевелились. Ева повернулась к нему лицом, и даже в темноте светились ее чистые, большие глаза.

— Ну вот!.. Теперь вы уже на своем поле. Побегу!

— Я не пущу вас одну! — настойчиво сказал Высоцкий. — Пойдемте снова к мостику.

— Ну что вы? — запротестовала Ева, и в этом протесте также чувствовалась искренность.

Высоцкий смутился.

— Разве только несколько шагов… — согласилась девушка, должно быть поняв, что человеку стало неловко.

«Вилен же там, — вдруг вспомнилось Высоцкому. — Действительно! Как это я забыл о нем? Все у нее, наверно, там, а тут — обыкновенная вежливость, а может, даже и сочувствие к новому и уже довольно усталому человеку».

— Вы целый день были в разъездах, — будто угадывая его мысли, продолжала Ева. — Кажется, от темпа до темна. Так случалось, что я несколько раз сегодня видела вашу машину.

— Много работы, — заметил Высоцкий. Голос прозвучал безразлично, сухо. «Видно, скажет еще: иди ты скорее спать, я ради этого и провожала тебя…»

Все же дошли до мостика. Тут Высоцкий спросил без всякой надежды, но в голосе его чувствовалась твердость человека, который не хочет быть назойливым и не собирается падать духом при неудачах:

— Во вторник вы… как?.. Найдется часок?

— Мы же договорились… — будто удивившись, что об этом переспрашивают, сказала Ева. — Приезжайте, буду ждать!

И она птицей взлетела на мостик. Оттуда протянула руку, но уже не так, как идя сюда.

— До свидания!

Высоцкому показалось, что в эту минуту она только прикоснулась к его ладони, живо крутнулась на каблуках и стремительно побежала по доскам.

Перелетела мостик, шаги ее отчетливо слышались в вечерней тишине…

Он постоял, пока Ева скрылась во мраке за деревьями, и потихоньку двинулся домой. Шел напрямик, как посоветовала девушка. Этот путь действительно самый удобный, оказывается. Ева не раз была на этом лугу. Под ногами уже густая трава и даже росистая — чувствовалось сквозь обувь. В походке почему-то исчезла та легкость, которая ощущалась несколько минут назад. Донимали всякие мысли и воспоминания. Некоторые хотелось отогнать, избавиться от них навсегда. Зачем, например, думать о том, как она прибежит теперь к скамейке под тополем и обнимет молодого Перепечку? Может, обнимет, а может, и нет. Может, извинится, что задержалась, а может, и не извинится. Эта натура не на ладони, быстро не разгадаешь. Да стоит ли принимать все к сердцу! Пускай она живет как хочет…

Как только Леонид Александрович вышел на стежку через поле, арабинковский фонарик засветил ему прямо в глаза. Поглядывая на него, можно было б попасть домой даже и не по стежке. Но тут до того уж выбитая пешеходка: очень много людей ходит из города и в город.

Через некоторое время стал показываться и еще один огонек, несколько ниже того, что на фонаре. Он то светился, то исчезал, будто что-то его заслоняло. И может, от этого порой казалось, что вспыхивает он то ближе, то дальше.

«Конечно, это в окне, — догадался Высоцкий. — Только неизвестно, в чьем».

Подходя ближе, он все больше убеждался, что свет горит в хате его матери. Хата стоит в конце огорода, невдалеке от выгона и проселочной дороги. А стежка ведет на выгон и, как ручеек в речку, вливается в проселочную дорогу.

Всего год назад эта хатенка переместилась сюда и приобрела более веселый вид. А лет сорок с гаком стояла она возле самой арабинковской улицы и каждую весну заплывала водой. Старожилы говорили, что там когда-то протекала маленькая речка, потом она высохла. Вот и луг с тех пор остался в людской памяти, хоть уже давно высох и превратился в выгон.

Одним словом, это отцовская хата, а теперь — материна. Почти все годы после войны она пустовала, потому что отца уже давно не было в живых, а мать жила у старшего сына, имевшего на этом же участке свою хату…

Мать встретила Леонида у ворот.

— Почему ж ты так поздно сегодня, мой внучек? — Она так приросла душой и сердцем к своим внукам, что и младшего сына часто звала внуком.

— Задержался: мало ли что бывает.

— А я ждала-ждала. И на обед не приезжал? А где ж твоя машина?

— Там, в тресте.

— Стемнело, вот я и вышла, лампочку включила… Думала — может, увидишь откуда, так вспомнишь, что пора домой…

Она шла впереди по узкой меже возле старого забора и опиралась на свой можжевеловый посох. Спешила как могла, не хотелось сдерживать шаги сына. Качалась временами, хоть и опиралась на посох, и тогда хваталась за почерневший столбик или жердь забора.

— Помаленьку, мама, не спешите! — просил ее Леонид.

— Наверное ж ты очень голоден?

— Не, мне не хочется есть.

— Так не пойдешь и в хату? Ужин ждет.

— Нет, не пойду.

— Я принесла там… Сюда поставила…

В хате Высоцкий увидел на своем письменном столе большую фарфоровую кружку, а на ней — ломоть хлеба. Рядом стояла тарелка, накрытая полотенцем с малиновыми петушками… Из-под петушков торчали черенки ножа и вилок. Леонид знал, что на тарелке должно быть сало, нарезанное тонкими ломтиками, а в кружке свежее молоко.

Он не прикоснулся к ужину. Взял в руки стебелек ранней мяты, лежавшей тут же на столе, — ее тоже принесла мать с огорода. Мята сильно запахла от прикосновения, и казалось, что ее аромат разлился по всей хате.

4

В тот вечер Ева не застала Вилена на скамеечке под тополем. Немного удивилась, однако особенно не переживала, так как знала, что фанаберии у него надолго не хватит. Посидела минуты три и пошла спать.

Во вторник часа в четыре после полудня она вышла в конец улицы и увидела, что за мостиком на новой дороге стоит знакомая машина. Никогда прежде Ева не различала по внешнему виду чужие машины, а эту почему-то сразу приметила и уже на второй день после того, как спасалась в ней от ливня, узнавала издали. И узнаёт теперь всегда, хоть «Москвич» Высоцкого ничем особенно не выделяется. По цвету он такой, каких много всюду, разве что пластинка для номерного знака выкрашена в лимонный цвет.

Леонид Александрович вышел навстречу и, когда Ева села и закрыла за собой переднюю дверцу, вручил ей веточку мяты. Она приняла ее с восторгом:

— Это уже мята такая?

— У матери в огороде, — ответил Высоцкий. — Она у нее чуть ли не из-под снега начинает зеленеть. И растет потом высокая да пахучая. А сегодня смотрю — у меня возле хаты, под окнами, тоже начинает пробиваться мята. Ну, ясное дело, мать посадила.

Ева подносила вотку то к щеке, то к губам почти все время, пока не доехали до городка. Там увидела девушек с нагруженными цементом носилками и, должно быть, застеснялась, опустила руку с мятой.

В лесу Ева снова оживилась, с любопытством смотрела то по одну сторону дороги, то по другую.

— Сколько живу тут, а не была ни разу в парке.

— Пока еще это не парк, — сказал Высоцкий, — так… есть на что посмотреть. Вот только… — Он сбавил скорость. — Прямо не знаю, что делать с такими шоферами. Каждому говорилось, всем указаны места свалки. А есть же такие!..

Ева тоже увидела, что на свежей зелени под пышным кустом молодого ольшаника сгружена куча битого кирпича, кусков, шифера и разного мусора.

— Это мне напоминает некоторых моих абонентов, — сказала она. — Возьмет книжку новую, только что выпущенную, еще клеем пахнет. А принесет — так в руки взять страшно.

Высоцкий немного увеличил скорость, но Ева дотронулась до его руки:

— Езжайте, как ехали, я хочу на все тут посмотреть.

И они поехали тихо. Ева с таким любованием рассматривала стройный молодой сосняк у дороги, прямые пешеходные тропки около сосняка, что Леонид даже насторожился. Похоже было на то, что девушка вдруг откроет дверцу и выскочит из машины, чтоб пробежаться по чудесной тропинке, потрогать свежие, еще мягкие иглы и смолистые, покрытые желтой пыльцой побеги. Действительно, вряд ли можно представить себе что-либо более приятное, как сорвать молодой сосновый побег, растереть его в пальцах и понюхать. Весну ощутишь душой…

— Вы тут когда-то коней пасли, — напомнила девушка. — В войну — партизанили, потом исходили все вокруг, гуляли. Вам тут, наверное, каждый уголок знаком.

— Погулять-то как раз и не пришлось, — откровенно признался Леонид Александрович. — А партизаны были в основном не тут: за рекой у нас большой лес… И там, дальше, на Полесье. Сюда, в эти места, мы временами заходили, когда надо было нападать на вражеские гарнизоны.

— Я немного знаю о вас, — сообщила Ева. — Старик Перепечка рассказывал.

— О чем знаете — хорошо, а чего не знаете — сам расскажу.

— И я вам все расскажу, — пообещала девушка. — Если только захотите слушать, если это вам интересно. Хотя какая у меня еще биография?..

Проехали с километр, и лес кончился. Перед глазами сначала, как в сказке, раскинулся огромный зеленый ковер, а потом вдруг неожиданно для Евы блеснула речка, тихая, спокойная, со свежезелеными и местами совсем покатыми берегами.

— Какая прелесть! — вскрикнула девушка и тут же увидела такое зрелище, которое, может, не стоило и замечать. По самому ровному и чистому плёсу шофер гонял взад-вперед самосвал и таким способом обмывал колеса и дно кузова.

— Ну это уж черт знает что! — возмущенно произнес Леонид Александрович и остановил машину. — Вы тут одну минутку подождите, а я пойду поговорю…

Потом они поехали по самому берегу речки. В одном месте еще не пересохла канава, и пришлось побуксовать. В кабине запахло перегорелым маслом, но Ева не почувствовала от этого ни удушливости, ни шума в голове. Когда вернулись снова в лес, Высоцкий возил ее почти по всем памятным местам. Перед вечером остановились в Белом болоте.

— Это место больше всего напоминает мне о прошлом, — сказал он, вылезая из кабины. Зашел с правой стороны и открыл дверцу Еве. Девушка спустила ноги, слегка оголив круглые коленки, потом ступила на траву и вдруг покачнулась. Леонид испуганно протянул к ней руки: — Что с вами, отекли ноги?

— Нет… — она ухватилась одной рукой за дверцу, а другую протянула Высоцкому. — Никогда такого не было, я же часто ездила в машинах.

— Это, должно быть, от газа, — озабоченно заметил Леонид Александрович. — Буксовали, а мотор уже не новый. Я вам коврик расстелю, полежите на свежем воздухе.

— Нет, давайте лучше посмотрим на ваше Белое болото. Действительно красота какая!..

Легким толчком она закрыла дверцу. Обвела рукой большой луг, окаймленный густым сосняком. Только на самой середине его было немного воды, и там уже показывались зеленые стрелки аира. А все остальное было уже почти сухое. На лугу росла такая густая трава, что через неделю можно было б косить. И скосят, конечно, найдутся такие, что облюбуют это место. А если не скосят, то сколько всякой прелести тут вырастет! Белое болото превратится в огромный букет самых разнообразных цветов. Пчелы со всего свету слетятся сюда.

Несколько шагов Ева прошла, слегка опираясь на локоть Высоцкого, а когда увидела перед собой голубой колокольчик, побежала к нему. Сорвала цветок с длинным стебельком, нашла еще метлячок, приложила их к веточке мяты, и получился букетик. Понюхала и засмеялась.

— Вам немного лучше? — спросил Леонид Александрович.

— Все прошло, — не останавливаясь, ответила девушка, словно имелось в виду что-то совсем незначительное. — Кончилось!

Она шла то немного впереди, то рядом с Высоцким и на каждом шагу находила неожиданные для нее красоты, восторгалась ими как ребенок.

— Я так люблю все это! — призналась она. — Может, потому, что мало знакома с нашей природой. Маленькой жила в Слуцке — моя мама работала тогда зубным врачом. Там только в парк изредка бегала да на кладбище, оно было вблизи нашего дома. Потом отец бросил нас и сошелся с другой женщиной. Мама не могла этого пережить, как-то взяла меня за руку и повела на вокзал. Все вещи были уже там. Ехали мы двое суток, а мать все не говорила, куда и зачем едем. Видно, и сама не знала и не рассчитывала на хорошее, потому что всю дорогу плакала…

Ева остановилась перед раскидистой рябиной, густо усыпанной бело-зеленоватыми пахучими цветами. На ней было столько пчел, что их гудение слышно было за несколько шагов.

— Они не нападут на нас?

— Нет. У них свои заботы… Так куда вы тогда приехали? Рассказывайте!

— В Крым, — охотно продолжала Ева. — В Джанкой. Там у нас дальняя родственница жила. Так что я хотела сказать?.. Ага… Там почти никакой природы не было. Море далеко, а в городе — сушь, трава покажется и сразу же выгорает. Почему-то ни садов, ни насаждений. Был небольшой парк, так деревья тонкие, худосочные. От солнца негде было спрятаться…

…А потом я на Урале жила. Там снова в такое место попала, что не очень налюбуешься…

— Почему на Урал? Простите за любопытство…

— Долго рассказывать, но расскажу, раз спрашиваете. Мы приехали в Джанкой в сороковом году. Приютились у родственницы. Мама устроилась в городскую больницу, а через год встретился ей местный, за него она и вышла. Только вышла, и началась война — моего отчима забрали в армию. Мы остались с его родителями, уже старенькими и больными дедом и бабкой. Эвакуироваться не смогли, пришлось остаться под немцем. Помню, как эсэсовцы несколько раз выбрасывали нас из квартиры, как один налощенный квартирант стрелял в мать над головой, когда однажды она не вовремя прибрала его постель.

После освобождения Крыма пришло от отчима письмо. Он писал из госпиталя, но мы все были рады, что жив, рана хоть и не первая, но не очень тяжелая. Через некоторое время — телеграмма: ему дали недельный отпуск, чтоб навестить семью. Мы все ждали его. Старики не отходили от окон, мать и ночами не спала…

И вот как-то посреди ночи послышался стук в дверь. Я проснулась, когда мать уже вскочила с постели… Вошел человек и потребовал включить свет. Не попросил, а потребовал. Голос был незнакомый. При свете я увидела, что это военный, но не отчим. На погонах четыре звездочки — помню, что я сразу сосчитала их. Мать стоит напротив и дрожащими руками застегивает халатик, а он молчит. Около двери стоит еще один военный, без звездочек, и тоже молчит, ждет команды.

Потом тот, что со звездочками, спрашивает:

«Все тут в наличии? — Вынул какой-то списочек, проверил: я услышала — он назвал и мое имя. — Дается полтора часа! — заявляет сухо и категорически. — В два ноль-ноль придет машина. Поедете!»

«Куда?» — в растерянности спрашивает мать.

«Там скажут!».

И он ушел. Остался один солдат.

«Садитесь, — обратилась к нему мать. — Может, хоть вы скажете, куда и как нам собираться».

Солдат, помню — еще совсем юноша, прошел к лавке, сел и поставил около себя винтовку.

«Собирайтесь как в дальнюю дорогу, — неопределенно сказал он, но в голосе будто слышалось сочувствие. — Берите, что можете, хоть по закону полагается только ручная кладь».

Наверно, около часа прошло, пока все начали суетиться, собирать кое-какие вещи. Дед почему-то взял мешок и вышел из хаты. Ждали, что он принесет оттуда что-то ценное, но видим — несет дрова в мешке. Мать начала укладывать в чемодан совсем не то, что надо.

Солдат сидел, глядел на наши сборы, а потом встал и начал сам распоряжаться, что брать. Расстелил на полу одеяло и сложил туда всю лучшую одежду. Было у нас немного пшеницы — ссыпал ее в мешок. Велел взять с собою как можно больше продуктов. Когда пришла машина, сам погрузил наши узлы в кузов.

Мне часто вспоминается тот солдат…

— Я догадываюсь, — печально проговорил Высоцкий.

— Об этом мало кто знает, — снова заговорила Ева…

Через несколько лет Еве разрешили вернуться в Белоруссию, к ее тете. Но тогда уже не было в живых ни деда, ни бабушки. Мать тоже умерла — от тифа. Отчим погиб на фронте в сорок четвертом, вскоре после того, как их выслали.

Рассказав об этом, Ева незаметно отвернулась и начала внимательно разглядывать что-то на противоположной стороне Белого болота.

Высоцкий взял ее за локти и легонько повернул к себе:

— Разволновались… Откровенно говоря, я думал, что только меня не баловала жизнь… А вы пережили больше…

Ева посмотрела на него влажными глазами:

— Всё позади. Остались одни воспоминания…

Обойдя луг, они приближались к машине с противоположной стороны. Тут девушка выбрала высокое и нагретое солнцем место среди пышных ольховых кустов и легла на бок, непринужденно и беззаботно.

— Садитесь, — сказала Высоцкому.

Леонид Александрович сел, а потом лег так же, как и она.

— Устали? — спросил сочувственно и ласково.

— Нет, — тихо ответила Ева. — Не с чего было утомляться. Просто какая-то слабость на меня напала. Теперь со мной такое часто бывает.

— Может, воды выпьете?

— Спасибо. Ничего не надо. Вот полежу немного, и поедем.

Высоцкий чувствовал, что девушке нужны только покой и тишина. Никакие слова, никакие утешения этого не заменят. Он видел ее глаза, чарующие очертания свежих, слегка припухлых губ. Он слушал и как бы ловил ее дыхание, ровное, спокойное и даже счастливое. Ему хотелось верить во что-то счастливое. И чего бы не сделал он для того, чтобы покой и тишина не нарушались, чтобы Ева по-настоящему отдохнула тут под его охраной и заботой. Пусть бы и заснула. Сам тоже неизвестно сколько времени мог бы лежать вот так неподвижно и ничем не нарушать ее покоя.

…Возле реки кто-то запел протяжно и громко — голос долетел до Белого болота. Ева раскрыла глаза, приподняла голову.

— Уже? Поедем? — спросила ласково и как-то виновато. — Я, наверно, немного задремала?

— Полежите еще, — попросил Высоцкий. — Отдохните на свежем воздухе.

— Ой, мне так недостает свежего воздуха! — пожаловалась девушка. — Если б вы только знали! Иной раз дышать трудно становится и темно в глазах.

Голос от реки снова долетел сюда, еще отчетливее, чем первый раз.

— Вы знаете, кто это поет? — чуть приподнявшись, спросила Ева.

— Немного догадываюсь, — ответил Высоцкий, — я обратил внимание на машину, когда мы повернули сюда. А вы не заметили?

— Нет. Я, вероятно, в это время природой любовалась. Чья машина?

— По-моему, Жемчужного. Голубая «Победа».

— Ну вот, так оно и есть, — подтвердила Ева. — Это он и поет, его голос. Теперь он почему-то меньше поет. А прежде так даже на самодеятельность к нам приходил.

— И помогал?

— Помогал. Особенно в первое время. Ноты знает — когда-то хором дирижировал, был учителем. Мы часто говорили меж собой: вот если б нам Вячеслава Юлиановича директором клуба!

— А кого ж тогда секретарем парткома треста?

— Туда легче подобрать.

Высоцкий засмеялся, но возражать не стал.

— С ним, кажется, кто-то еще сидел в машине, — высказал он предположение.

— Возможно, Запрягаев. Они часто вдвоем ездят на рыбалку.

— А что, если увидел вас непосредственный начальник по профсоюзной линии?

— Ну и пускай, — без всякого смущения ответила Ева. — Если я чиста, то никого и не боюсь.

5

В тот вечер Высоцкий не поехал в трест, а завернул в Арабинку и поставил машину на выгоне, напротив своей хаты. Зашел к брату узнать, не было ли чего по службе, и увидел, что мать чем-то очень обижена и расстроена. Присев на кухне, внимательно выслушал ее жалобу и пошел узкой тропинкой по огороду к своей хате. Дома только подошел к письменному столу и взял в руки свежую газету, как увидел в окно, что возле его «Москвича» остановилась голубая «Победа».

Не трогаясь с места, Леонид Александрович наблюдал за теми, кто так тяжело вылезал из машины, и, когда узнал Жемчужного и Запрягаева, пошел им навстречу.

— Вот и хозяин! — воскликнул Жемчужный густым гортанным голосом. — А мы увидели, едучи по шоссе, «Москвича» и решили завернуть. Рад не рад, как говорят…

— Почему не рад? — приветливо улыбнувшись, сказал Высоцкий. — Прошу в хату!

— Так, может, Ваню отпустим? — обратился Жемчужный к Запрягаеву. — Отсюда пешочком пройдем до города, а если что, так у нас же есть шофер, — он с улыбкой посмотрел на Высоцкого и пригладил рукой светлые непослушные волосы. — Езжай, Ваня, домой! — крикнул шоферу, даже не дождавшись согласия Запрягаева. И твердым спортивным шагом двинулся следом за Высоцким к хате с белыми окнами и небольшой верандой, пристроенной недавно.

На вид это был красавец мужчина, как иногда любят говорить меж собой женщины. Высокий, статный, широкоплечий, с открытым, всегда юным лицом. И на службе, и на людях умел себя держать соответственно настроению и обстоятельствам, редко терял равновесие, даже при самых сложных ситуациях не отказывался от споров, дискуссий, никогда не утрачивал такта и не защищался громкими словами.

Адам Адамович Запрягаев был несколько иного склада человек, и если судить строго, то вряд ли подходил для дружбы с Жемчужным. Но Вячеслав Юлианович не так уж глубоко вникал в личные качества людей, был очень доброжелателен и общителен с сослуживцами, скоро привыкал к ним, прощал им даже и те недостатки, которые порой особенно выпирали. С Адамом Адамовичем сблизился на рыбалке.

— О-о, у тебя тут… — он широко развел руки, будто намереваясь обнять густую и свежую зелень раскидистой антоновки, росшей под самыми окнами, да чудесный вишенник за хатой и вдоль всего забора. — Отличный уголок для отдыха. Ты часто бываешь дома?

— Ночую, если не в командировке, — ответил Высоцкий. — Садитесь!

Вячеслав Юлианович сначала внимательно посмотрел на лавку, стоявшую у стены, а потом сел, очень осторожно, неуверенно.

— Она еще крепкая, — заверил Высоцкий, — хоть служит нам с братом с самого детства. Когда-то в хате стояла.

— Что, дедовская? — спросил Жемчужный и на всякий случай надежно уперся длинными руками в колени.

— Нет, отцовская.

— А это что? — Жемчужный нагнулся и сорвал маленький листок мяты. И сразу догадался: — Вон что!.. Видал?.. — Понюхал листок и показал его Запрягаеву. — Только из земли вылезла, а как пахнет! От корневища или посеяна?

— Посеяла мать и выхаживает, — с уважением к старушке сказал Высоцкий. — А сегодня вот горюет…

— Почему? — поинтересовался Жемчужный.

— Потом скажу.

— Обидел кто? — поинтересовался Адам Адамович и, должно быть по привычке, тронул пальцами верхний кармашек кителя: там были у него авторучка и блокнот.

— Ничего особенного, — уклонился от дальнейшего разговора Высоцкий. — Скажите лучше, как рыбалка?

— Откуда ты знаешь, что мы были на рыбалке? — с хитроватой усмешкой уставившись на него, спросил Жемчужный. — А может, мы из района едем? С совещания.

— Встретились же на дороге, — заметил Высоцкий.

— А… что я говорил?.. Что? — перевел Жемчужный свой уже возбужденный взгляд на Запрягаева. — Ты спорил. А я сразу узнал: его машина! И еще что я сказал?..

— Ну… что… — замялся Адам Адамович.

— Подожди! Я сам повторю! — перебил его Жемчужный. — Я сказал, что Высоцкий свободный человек и имеет право на своей машине ездить куда хочет и с кем хочет. А вот мы с тобой ездим на рыбалку на служебной машине… Так?..

Запрягаев снова поднял руку к верхнему карману и тут же спустил, как-то растерянно поморщился:

— Я могу и пешком… Мне что?..

— Сюда-то ты можешь, — насмешливо кивая головой, согласился Жемчужный. — А если немножко дальше?.. Километров за сотню?..

— Поскольку вы сегодня ничего не поймали, — в тон Жемчужному заговорил Высоцкий, — то попробую закинуть удочку я. Посидите немного, скоро вернусь.

Он действительно не задержался, так как сходил только в братнину хату. Принес оттуда кринку с кислым молоком, полбуханки хлеба и бутылку под полой пиджака.

— Давай это сюда! — сказал Жемчужный, выставив руки. — А то еще уронишь да разобьешь.

— Пошли в хату! — пригласил Высоцкий.

По дороге Жемчужный вынул из коньячной бутылки нестандартную пробку, понюхал и удовлетворенно прищурил один глаз.

— Ничего другого не было поблизости, — шепнул ему Высоцкий.

— Тихо. — Жемчужный причмокнул губами и скосил глаз в сторону Запрягаева.

Высоцкий довольно расторопно убрал письменный стол, застелил его газетой и поставил кринку с молоком. Потом нарезал хлеба и принес из шкафчика, стоявшего в сенях, рюмки, стаканы и несколько кусков сала.

— У тебя и тут пахнет мятой, — сказал Жемчужный, подсаживаясь к столу.

На огороде была посажена картошка, потому втроем нельзя было идти рядом узкой межой. Запрягаев шел впереди, а Жемчужный, хоть порой и попадал в борозду, все же держался соседства с Высоцким. Шел, нюхал ветку мяты, подаренную Высоцким, и молчал. По его дыханию и неспокойному покашливанию чувствовалось, что хотел что-то сказать, да будто не отваживался или не знал, с чего начать. И только подойдя к воротам, когда Запрягаев уже чуть виден был за забором, заговорил с каким-то особенным чувством и волнением, совсем не в той манере, с какой держался почти все время за столом:

— Слушай, Леня! Давай мы как-нибудь выберем время да объездим хоть те партизанские места, что поближе отсюда. Мы же и по эту сторону реки сколько раз бывали, помнишь?

— А как же. Хорошо помню! — подтвердил Высоцкий. — Ты у Брановца часто бывал. А потом и у меня…

— Даже в атаку вместе ходили. Помнишь?

— Разве это забудешь?

— Я, бывает, приеду на речку, — говорил далее Жемчужный, — сяду на берегу с удочкой… Сижу и сам не замечаю, как задумываюсь. Начинаю вспоминать прошлое. Как люблю ловить рыбу, это даже трудно высказать, а временами забываю и про нее. Смотрю на ласковые, спокойные волны, которые теперь нежно касаются моих босых ног, и не верю, что когда-то, если б не ты, они поглотили б меня… Эти самые волны, этой же реки…

— Зимой река не такая, — заметил Леонид Александрович. — Но ты выбрался б и без моей помощи.

— Нет, не выбрался б! Это я сознаю. Так неожиданно провалился в глубоком месте. А лед был такой — ни ухватиться за него, ни обломать, чтоб выплыть…

За воротами Жемчужный остановился возле «Москвича», подождал, пока Высоцкий подойдет ближе.

— Ты веришь, что я тогда ничего не знал о том особом задании, которое ты прежде выполнял? — тихо и искренне спросил Вячеслав Юлианович.

— Конечно, верю!.. Что ты! Меня послал в полицию Меркуш, секретарь подпольного райкома. Знал об этом еще Брановец, и больше никто. Оба они погибли.

— А потом и об аресте твоем я долго ничего не знал… Мучился потом, хотел помочь… Да как?.. Каким образом?..

— Тогда никто не мог мне помочь. Верили не нам. Счастье, что добрые люди нашли дневник Меркуша.

— Ты идешь? — донесся голос Запрягаева.

— Иду, подожди, — отозвался Жемчужный. — Ну бывай! — Он протянул руку Высоцкому. — Я рад, что мы снова вместе.

Он догнал Адама Адамовича уже на тропинке, ведущей к городу. Какое-то время шли рядом молча, потом Запрягаев спросил:

— Какую это дрянь мы пили там? И теперь еще в горле жжет.

— А ты не разобрал?

— Разобрал, да говорить не хотелось.

Запрягаев громко засопел, потер утиный нос и снова замолчал на несколько минут.

— Кажется, крутовато берет? — сказал потом с неуверенностью в голосе. — Как думаешь?

— Пускай берет.

— Пускай, говоришь? Ну тогда — пускай. Вы что?.. Партизанили вместе?

— В одной бригаде. С июля сорок второго года.

— Так-так…

Снова шли молча до самого поворота на улицу.

— Ты домой? — сухо спросил Жемчужный. — Если увидишь там кого из моих, скажи, что задержался у Высоцкого.

— А ты куда?

— Похожу немного, разомнусь.

— Ну ходи, ходи…

Запрягаев прибавил шаг, а Жемчужный постоял с минуту перед темным во мраке лугом и вернулся снова на тропинку, которая, как телефонная нить, соединяла Арабинку с городом. Вечером тут было тихо и спокойно, редко кто проходил. Фонари немного подсвечивали тому, кто шел из города. Но и там, куда свет не доходил, идти было удобно и приятно. Пока еще нет в городе уютных парков и скверов, то для отдыха лучшего места не найдешь.

В гостях у Высоцкого Жемчужный говорил и думал обо всем, но больше всего хотелось ему вспомнить с Леонидом Александровичем кое-что из партизанской жизни. Для этого, если говорить правду, и заехал. Разговор там получился совсем коротким, а теперь и мыслях он как бы продолжался. Некоторые картины и события прошлого вставали в памяти так живо и ощутимо, будто все то, что было, снова повторялось.

…Река давно замерзла, заметена снегом. Сколько раз приходилось тогда переходить ее?

…Командира отряда Леонида Высоцкого вызвали в штаб бригады. В том же отряде был и он, помощник комиссара бригады по комсомолу. Командир отряда — комсомолец — его гордость и эффектный козырь для всех рапортов и донесений о комсомольской работе. Собрались идти в штаб бригады вместе.

…Студеная и немилосердная зимняя ночь. Через хорошо знакомую, казалось, узкую речку впереди шел Высоцкий. Что-то хрустнуло под снегом, когда они вышли на середину… И только это уловили слух и память… Дальше все было ужасно и безнадежно… Холод, смертельное одеревенение всего тела… Тяжелое и неумолимое погружение с никогда ранее не слышанным гулом над головой, со страшной болью в ушах… И как первое проявление воли — толчок ногами в речное дно.

…Глотки… Частые и губительные глотки воды… Не помнилось — какой: ледяной или горячей… Тело наливалось и каменело, но постепенно, усердно работая руками, всплывал на поверхность. Крикнуть, обязательно крикнуть, если б только можно было раскрыть рот!..

И он, кажется, крикнул, хотя голоса своего не услышал. Мелькнуло в сознании, что сделал все, что мог… И когда снова забулькало и загудело над головой, почувствовал, что сила тяжести непреодолима и бороться с ней, вероятно, он уже не в силах.

В это время что-то потянуло его на поверхность. Тяжесть постепенно исчезала.

…Когда первый раз вздохнул свободно, то почувствовал, что его тащат за волосы, — хорошо, что ушанка не была завязана и всплыла раньше.

— Что, хлебнул немного? — спросил Высоцкий таким тоном, будто ничего особенного и не случилось. Надо же ободрить человека.

А может, он и еще что-нибудь говорил до этого?.. В ушах было полно воды… Казалось, что все тело — сплошной лед, страшно тяжелый и колючий…

Первые минуты не верилось, что он уже не в воде… Потом Высоцкий надел на мокрую голову сухую ушанку свою. Стало еще холоднее, хоть под горло подкатывала вода, будто совсем теплая. Все еще страшно было раскрыть рот, но Высоцкий сам его разжал и влил чего-то очень горячего, как кипяток. Защипало язык, потом — в горле.

…Снова Высоцкий вцепился во что-то… Только не в волосы. И потащил… Неужели наверх?.. Неужели до этого он все время был в воде? Нет. Повсюду снег, слышно, как он шуршит под спиной.

Потом уже почувствовал, что Высоцкий его куда-то несет. Подумалось даже, что ему очень тяжело, трудно нести такого высокого и грузного…

На хуторе узнал, что пришлось переползти снова на свой берег, так как только тут были поблизости надежные люди.

Это было спасение.

…Они партизанили до самого освобождения Белоруссии. Потом оба пошли в регулярную армию. Попали в разные подразделения и ничего не знали друг о друге. Демобилизовались тоже в разное время, и, как выясняется теперь, каждый пошел своей дорогой: Высоцкий — в политехнический институт, доучиваться, а Жемчужного послали на Полесье директором школы. Он доучивался заочно.

…Что сделал бы на его месте Высоцкий, узнав, что арестовали друга? Поздно узнав, почти через полгода?..

Ничего не сделал бы и Высоцкий. А может, и нашел бы — что?.. У него как-то все в жизни было бы проще в определеннее, хоть порой и удивительно сложно…

Так в раздумьях и рассуждениях, в неодолимом плену воспоминаний дошел Жемчужный почти до хаты Высоцкого. Увидел машину и вернулся, решил идти домой. Стал прибавлять шаг, поглядывая на фонари впереди, заставляя себя переключить мысли на что-нибудь другое, хотя бы даже на женщин, которые, кажется, никогда не обижали его своим вниманием. Представлял самую красивую из них, не очень давнюю знакомую и не очень далекую во взаимоотношениях. Воспоминания захватывали, но ненадолго, а потом, снова против воли, бурной и неотступной волной набегали и начинали сжимать душу.

Дома так же стояло в памяти это прошлое и как бы требовало, чтоб его передумали, взвесили и перевесили еще раз. Никакие другие дела и впечатления не шли в голову. Сон не брал. Это была, вероятно, та первая ночь, когда Вячеслав Юлианович не спал до самого рассвета.

Машина Высоцкого так и ночевала тот раз на дорожке. Утром Леонид Александрович вышел, чтоб осмотреть машину, и увидел около забора ветку мяты.

«Кто же это бросил? — невольно обжег обидой вопрос. — Мята была у обоих, как подарок гостям. Неужели Вячеслав? Нет, у него была, кажется, меньшая ветка…»

6

Несколько дней после этого Высоцкий был в командировке — выезжал на один из самых дальних участков треста. Вернувшись, долго не мог вырваться из кабинета, уж очень одолевали его срочные дела по главному управлению. Только перед самым вечером поехал в город и там завернул на знакомый пустырь, на окраинах которого уже росли лебеда и молодой татарник. Поставил машину и решил заглянуть на минуту в библиотеку — благо надо было поменять книгу.

Зашел в коридорчик бывшей прорабской и совсем неожиданно увидел Еву.

— Добрый день, Леонид Александрович! — тихо проговорила она и порывисто вышла навстречу. — Я в окно увидела вашу машину…

Лицо ее будто и полыхало свежим румянцем, но глаза были запавшие и удивительно грустные, почти испуганные. В них не было слез, но чувствовалось, что девушка еще совсем недавно была в страшном отчаянии и, вероятно, плакала.

— Что с вами? — настороженно и заботливо спросил Высоцкий.

Она вдруг упала ему на грудь и залилась слезами.

— Заболела я, — как-то странно, словно не своим голосом и не своими устами проговорила она.

— Что?! — Леонид положил книжки на подоконник и взял девушку за вздрагивающие плечи.

— Сегодня проверяли на рентгене, — вытирая слезы и прикрывая заплаканное лицо, начала говорить она более отчетливо. — Первый раз за два года.

— Ну и как?

— Вот, — она подала свернутую бумажку. — Направляют в туберкулезный диспансер. Срочно.

— Чего ж так переживать? — начал уговаривать ее Высоцкий, вглядываясь в бумажку. — Могли и ошибиться здешние наши эскулапы, а может, сомневаются и хотят получить квалифицированное заключение.

— Сказали, что серьезное у меня, — повторила девушка. — Но я это только вам, Леонид Александрович. Только вам!.. Что мне теперь делать?

— Поехать надо, — спокойно и убедительно посоветовал Высоцкий. — Завтра поедем вместе — мне тоже надо в Минск. А пока успокойтесь и ничего плохого не думайте.

— Я автобусом поеду, — возразила Ева. — Одна поеду.

— Одну не пущу! — тихо, но настойчиво прошептал Леонид. — Со мной поедете, я не оставлю вас!..

Ева снова заплакала, но в прозрачных, поднятых на него глазах мелькнули искорки радости и надежды.

— Закройте пока библиотеку, — предложил потом Высоцкий, — да отдохните. Давайте подвезу до дома!

— Тут у меня девочки из школы, — уже почти ровным голосом сказала Ева. — Помощницы мои. Разложим с ними, упорядочим новые книжки, тогда пойду.

— Заехать за вами?

— Нет, не надо. Спасибо, что зашли. Взять у вас эти книги? — Она посмотрела на подоконник.

— Возьмите. И завтра с утра выходите за мостик.

У Высоцкого отлегло, когда он увидел, что Ева перебегает мостик стремительно и уверенно, подходит к машине с приветливой улыбкой. В руках у нее снова свежий букетик, собранный, видно, на огороде ее хозяйки. Торчком стоял и выделялся среди других стебельков зеленый, даже беловатый ирис, махровились веточки заушниц, желтело несколько одуванчиков, а посреди всего этого была все та же мята. Всю дорогу девушка держала букетик в руках, жалела, что он начал на глазах вянуть, переживала, не зная, как его спасти.

Однако эти переживания не заслоняли того, что особенно радовало Высоцкого: Ева была весела, перепела дорогой почти все частушки, написанные ею за последнее время, пересказала бесчисленное множество эпиграмм и подписей под карикатурами.

— Ну и память у вас!.. — удивился Леонид Александрович. — Хоть бы мне частицу такой памяти!

— А я и не знаю, какая у меня память, — ответила Ева. — Ничего специально не запоминаю; что само остается в голове, то и помню.

До самого Минска о болезни не говорили, а уже в городе Высоцкий спросил, не слишком ли она волновалась ночью.

— Долго не могла заснуть, — призналась Ева. — Только перед утром поспала. Но я уже давно плохо сплю ночью.

— Хозяйка знает, куда вы поехали?

— Нет. Что вы…

— А Вилен?

— Я никому ничего не говорила.

— Ну и правильно! — одобрил Высоцкий. — Если там проверят сегодня, без задержки, то к вечеру и домой вернемся.

…В рентгенокабинете диспансера сначала не было электротока, потом врача куда-то позвали, потом оказались еще какие-то неполадки, и вышло так, что Еву осмотрели только к концу дня. Самой не сказали ничего, а Высоцкому сообщили, что окончательный диагноз будет поставлен завтра.

— Вы уже не успеете доехать! — беспокоилась девушка, когда они увиделись в приемной. — Стемнеет в дороге.

— А я и не поеду сегодня, — успокоил ее Высоцкий. — Завтра всё скажут, и поедем вместе.

Ева благодарно посмотрела на него и быстро опустила глаза, веки ее задрожали. Она ничего не сказала о себе, лишь озабоченно спросила:

— А как же у вас на работе?

— Я позвоню, — ответил Высоцкий.

7

В диспансере с утра снова не было тока, потом долго шла производственная летучка, и Высоцкий не мог встретиться с главным врачом. Разрешили зайти только около полудня.

Главврач, маленькая женщина, приказала могучему на вид мужчине принести все, что надо вот по «данному вопросу». Потом она внимательно разглядывала рентгенограмму, читала разные заключения. Могучий мужчина в белом халате стоял около стола.

— Садитесь, — сказала женщина, не глядя на него.

Мужчина сел. Она показала ему одну бумагу и о чем-то спросила по-латыни. Тот утвердительно кивнул головой. Тогда главврач обратилась к Высоцкому:

— Вы кто будете больной — близкий родич или просто знакомый?

— Мы работаем вместе, — сказал Высоцкий.

— Родители у нее есть?

— Нет.

— А кто есть?

— Тетя в соседнем с нами районе. А больше, кажется, никого.

Женщина покачала кудрявой головой в высоком накрахмаленном колпаке, глубоко вздохнула:

— Значит, вы из Калийска? Слышала, слышала про такой город. И что ж у вас там — до сих пор врачей нет?

— Почему? — возразил Высоцкий. — Есть врачи. И больница есть.

— Неужели там рентгеновских установок не было?

— Не могу поручиться, — сказал на это Высоцкий, — так как я недавно приехал туда. Но думаю, что были. — Он внимательно следил за глазами и лицом главврача, стараясь отгадать, что она должна вот-вот сказать. И готовился услышать самое тяжкое.

— Ева Кузьминична Дым, — медленно выговорила главврач, вероятно, чтоб убедиться, что ошибки тут нет. — Она и есть ваша… извините, знакомая?

Высоцкий кивнул головой.

— О ней мы и говорим, — уточнила женщина. — Именно о ней. — Посмотрела на атлета в халате, и даже в этой обстановке нельзя было не заметить, что взгляд ее был излишне ласковым. — Мы обязаны сказать вам… Передайте тете или кому там… Должны вам сказать, что положение у больной очень тяжелое… Болезнь запущена… И теперь…

— Что — теперь? — не скрывая тревоги, спросил Леонид Александрович. — Неужели?.. Не может этого быть!.. Она же…

— К большому сожалению, — подчеркнула главврач. — К большому сожалению!..

Отдав «историю болезни» привлекательному коллеге, видимо ординатору, она еще раза три повторила свое «к большому сожалению».

В душе она, видно, посмеивалась над Высоцким, который, как ей казалось, намеревался увлечь молодую девушку.

— Как же дальше? — спросил Леонид Александрович.

— Дальше? — переспросила женщина. — Дальше увидим, а пока что мы оставим ее, попробуем лечить.

— Тут, на месте?

— Нет, отправим в больницу… Ей нужна операция.

Высоцкий действительно почувствовал что-то похожее на испуг, но вовремя взял себя в руки.

— Далеко это?

— В Заречное.

— Так, может, я сам и отвезу?.. Поговорю с врачами.

— К большому сожалению, там мест еще нет, — сообщила главврач. — Придется ей полежать пару дней у нас.

— Можно мне сейчас повидаться с Евой?

— С больной? — переспросила женщина. — Можно, конечно, только то, о чем мы с вами говорили…

— Я понимаю, — сказал Высоцкий и встал.

Главврач подала знак ординатору, и он тоже встал, четким шагом направился к двери.

Ева, вероятно, все знала. Она вышла в то место узкого коридора, где разрешались встречи, улыбнулась Высоцкому и стыдливо оглядела свой больничный халат. Знала или догадывалась, что Леонид был у главврача, но не спросила ни о чем.

— Задержались вы из-за меня, — с сочувствием произнесла она и отвернула рукав халата, чтоб посмотреть на часики, совсем простенькие, на пластмассовом ремешке. Халат серый, поношенный, раз сто стиранный. Рукава широкие, и Евины руки в них казались тоньше, чем обычно. И сама она будто постарела за ночь, стала ниже ростом. Только улыбка сохранилась прежняя, немного, правда, стеснительная. Не знала девушка, как держаться в халате, надетым почти на голое тело, на нем не было пуговиц, и она то в одном месте придерживала полу халата рукой, то в другом. Никогда до этого ей не приходилось быть в такой одежде.

— Не думайте об этом, — успокаивал ее Леонид Александрович. — Все наверстается. Теперь самое важное — одолеть вашу беду. А вы, похоже, и не спали ночью?

— Мало спала, — неохотно призналась Ева, — незнакомое место, да и соседки разговаривали. А вы? Неужели домой успели съездить?

— Нет, тут ночевал… — вспомнил прошлую ночь и не смог преодолеть ощущения неловкости, покраснел. Ева заметила это, но вида не подала.

— Я приеду к вам туда, — будто не своим голосом продолжал Высоцкий, — буду навещать… — И в этот момент готов был казнить себя за то, что не может высказать всей правды, что, наверное, так и останется между ними что-то недосказанное, скрытое. — Там должны быть лучшие условия, — обнадеживал он себя и Еву. — Можно будет спокойно посидеть и обо всем поговорить…

— Я библиотеку не сдала, — забеспокоилась Ева. — Все так оставила. Если надолго меня задержат, то…

— Долго не будут держать, — сказал Высоцкий. — Проверят тщательно, поддержат лекарствами.

— Там — операция, — вдруг сказала девушка и посмотрела ему в глаза.

«Нет, этому человеку невозможно говорить неправду, — подумал Леонид Александрович. — Ни одной йоты неправды».

— Кто вам сказал об операции?

— Соседка по палате. Она уже не первый раз тут.

— Не слушайте соседок. У каждого свое. Вряд ли что у вас серьезное. И пободрее будьте.

…Прощаясь, Ева снова улыбнулась, хотела быть спокойной, веселой, но в глазах свежими росинками блеснули слезы. Чуть только Высоцкий заметил их, как она быстро опустила веки и, обеими руками придерживая полы халата, пошла в свою палату.

— Никому об этом! — требовательно шепнула она, взявшись за дверную ручку. Подумала немного и добавила: — Ключи от библиотеки у меня на квартире, хозяйка знает — где.

И прижала палец к губам…

Что это значило?.. Высоцкий ехал и вспоминал неповторимый в своем очаровании Евин жест. Видимо, напомнила, чтоб молчал, не говорил никому о ее заболевании. А разве он сам этого не знает?..

Вспомнилось и многое из того, что представлялось прежде в ином свете.

Дрожали пальцы, когда она записывала в абонемент книги… Думалось: замерзла девушка, и всё.

Появилась неожиданная слабость после поездки в машине по лесным дорогам… Думалось — это от запаха бензина, от тряски по ухабам.

Не хотелось есть целыми днями… Что в этом особенного? Все мы частенько питаемся на ходу, а временами и вовсе забываем про обед?..

А оно вон как все повернулось… Одолевала обида, когда вспоминались люди, от кого многое тут зависело. Давно могли дать лучшее помещение под библиотеку. Не дали. Давно могли осмотреть девушку и лечить. Не осмотрели и не лечили.

Скажем прямо: не очень-то кого интересовало здоровье и личная жизнь библиотекарши, о которой только и знали:

«Ага, это та самая?..»

«Какая?..»

«Ну, что пишет про всех да рисует карикатуры».

«И частушки сочиняет».

Никогда Ева не критиковала невиноватого. Но она «не очень разбиралась в кадрах», как сказал однажды председатель стройкома Запрягаев. Если человек «просился» в фельетон или «удостаивался» эпиграммы, то какую бы должность он ни занимал, все равно попадал в газету.

Как бы держался и чувствовал себя в таком положении, скажем, хотя бы тот же Адам Адамович Запрягаев? В библиотеку он иной раз заходил, хотя книжек не брал. Видел, что там не только тесно, но и сыро даже летом. Зимой такой холод, что ноги и в валенках мерзнут. Была там когда-та печка, строители грелись в первую зиму, а теперь труба развалилась, дымит — ее и топить не хочется.

Сам Адам Адамович не мог выделить помещение, он должен был бы просить тех, от кого это зависело, просить и требовать. И вот зашел бы он, например, к Истужкину, бывшему тогда главным инженером и часто замещавшему директора треста.

— А-а!.. Профсоюзный босс! — воскликнул бы тот. — В чем дело?

— Да вот… Насчет помещения под библиотеку.

— А это видел? — спросил бы Истужкин. — Погляди, — и показал бы список различных учреждений, которым также нужны помещения.

А Запрягаев вынул бы из верхнего кармана свой список. Покачали бы друг перед другом головами, повздыхали… И потом Истужкин наверняка заинтересовался бы:

— А кто это там у тебя заведует книжечками?

— Ты разве не знаешь?

— Ах, это та самая, которая…

— Та самая.

— Ну знаешь, и откопал же ты кладик!

— Прислали, не сам нашел.

— Она, значит, тебя в газетку разрисует на потеху обывателям, а ты ей — квартирку и комфортик на блюдечке… А посмотри да приглядись как следует: может, она еще и не на своем месте сидит? Мало ли что прислали! Кого только ни посылают на новостройки!

— С дипломом она… Сам смотрел. Высшее образование.

— Какое?

— Библиотечное.

— Ну что это за образование?

И вышел бы Адам Адамович из кабинета растерянный и смущенный.

Подсказал бы кто-нибудь врачу Викентию Львовичу Понурину (сам он не догадался об этом), что надо ознакомиться с условиями работы в библиотеке. Тогда б он перво-наперво вспомнил бы, сколько раз бывал на таких объектах, как столовая, бытовой комбинат, рабочее общежитие. В столовую, правда, ходил обедать, иногда брал кое-что в буфете. Если чересчур уж сползали на уши волосы, то заходил и в бытовой комбинат, где была парикмахерская.

А вот с общежитиями все выглядело иначе. Викентий Львович — человек тихий, не любит беспокоить людей и избегает хлопот. А зайди в общежитие, там тебе так всыплют, что на месяц хватит хлопот.

Так вот ни разу он и не посетил общежития, а в библиотеку вдруг пошел бы. С какой стати?

Можно было вызвать библиотекаршу в амбулаторию на профилактический осмотр, поскольку слухи ходили, что условия работы у нее нелегкие. Но зачем приглашать, если сама не идет? Тут не знаешь, как отбиться от тех, кто готов и ночевать в больничных коридорах.

Опять же — позови, вышли приглашение!.. Кто ее знает, когда она соберется зайти. Вдруг заявится в такое время, что коридор будет не вымыт или в рентгенокабинет проникнет запах спирта. Как ни прячет Викентий Львович этот «служебный препарат» в своем шкафу, все равно он понемногу испаряется.

И если пока не было заметки в газете, то после ее посещения она обязательно появится. С карикатурой и ядовитой подписью. И хоть беги тогда из города…

Примерно такие мысли и соображения тревожили Высоцкого в дороге. Чем дальше, тем все больше и больше попадалось встречных машин, и только теперь он вспомнил, что сегодня суббота, короткий день. Как быстро прошла неделя!

Может, и все, кто так спешит в город, только недавно узнали, что можно пораньше окончить работу, а завтра весь день отдыхать. Кому не хочется выкроить лишний час? Машины идут на большой скорости, — только и гляди, думать и размышлять тут уже особенно не будешь.

…Чуть не впритирку шмыганула «Победа». Перед этим она обогнала грузовую машину и вовремя успела взять вправо, чтоб пропустить встречную. Еще даже сигналить не перестала.

«Лихачит кто-то, — подумал Высоцкий и через зеркальце взглянул на номер. — Как ни спеши, а все же так гнать нельзя. Да еще с нарушением правил».

Номер показался знакомым, но не успел Леонид Александрович прикинуть, чья это машина, как навстречу прошумел «газик», и тоже с сигналом, и, пожалуй, на самой высокой скорости. Эту машину Высоцкий узнал, на ней ездил начальник автобазы треста.

Через минуту-другую подала резкий и протяжный, точно пожарный, сигнал еще одна встречная машина. Высоцкий прижался вплотную к обочине, сбавил скорость и в это время услышал позади пронзительный визг тормозов. Он остановился, подумав, что случилось что-то неприятное. Открыл дверцу и увидел, что машина поворачивает. «Автоинспекция?» — почему-то мелькнуло в голове, хотя никаких нарушений за собой не чувствовал.

Тем временем водитель сильно газанул и вырулил на правую сторону. Потом уже по инерции подкатил чуть ли не впритык к «Москвичу».

Дверца «Победы» рывком открылась, и оттуда почти выкатился Кожушко, начальник второго строительного управления.

— Заметил знакомую машину, — еще издали протягивая руку, заговорил он, — и решил… Откуда это вы?

— Из Минска, — ответил Высоцкий. — А вы туда?

— Туда. Решили в свободное время наведаться… Семьи там, знаете, квартиры…

«И дачи, — мысленно добавил Высоцкий. — А в Калийске — коттеджи».

Шофер между тем вышел из кабины и начал обстукивать ногой далеко уже не новые скаты.

— Чего так гоните? — спросил Высоцкий. — Резина у вас не совсем надежная… Да и машина уже… — он сделал несколько шагов к кабине, чтоб глянуть на спидометр.

Шофер промолчал, а Кожушко решил представиться более откровенным и простодушным.

— Там наши впереди, — будто своему компаньону, признался он. — Выехали вместе, так хотелось бы…

— Кто отстанет, с того… — осмелился добавить и шофер, но Кожушко так взглянул на него, что парень сразу замолчал.

— А в передних машинах кто?

— Коробкин, Струк и другие.

Подойдя к переднему сиденью, Высоцкий шире открыл дверцу и неожиданно для себя почувствовал застоявшийся запах не бензина, как это часто бывает в недосмотренных машинах, а самого обыкновенного спирта. Посмотрел в кузов и увидел там на заднем сиденье Понурина. Он сидел чуть подавшись плечами в угол и широко расставив толстые колени. Пока не остановилась машина, он, вероятно, дремал. И теперь ему, наверно, очень хотелось спать, потому и не вылез из машины, даже не изменил удобной позы. Лицо его лоснилось — казалось, что излишний жирок выступал наружу.

— И ваша семья в Минске? — не скрывая язвительности, спросил Высоцкий. Посмотрел на врача — и чуть не затрясся от нестерпимой обиды и боли. Руки сами тянулись схватить его за взлохмаченную густую чуприну, вытащить из машины да спросить при всех, как он лечит людей, как заботится об их здоровье… Почему хороший человек попал из-за него в большую беду, а может, и не один человек?!

Понурин молчал: видно, по своей тугоухости не услышал вопроса. А Кожушко сразу заступился:

— Это он с нами… В город человеку надо… Медикаменты, то, се…

— Скажите ему, когда проспится, — строго произнес Высоцкий, — что я прошу его в понедельник после обеда зайти ко мне. А теперь поезжайте, а то отстанете.

— Не отстанем, — бодро заверил Кожушко и привычным жестом вытер лысую голову. — Мы не привыкли отставать! В понедельник техническое совещание. Да?

Высоцкий кивнул головой.

— Будем ровно в девять!

8

— Ты куда, Аленка?

— К Ольге на Гуляева!

— Эх вы, гуляевцы!..

Он услышал это, идя по новой улице, и не мог не остановиться. Голоса звонкие, детские, но они напомнили те времена, когда веселых голосов тут не было слышно: повсеместно были расставлены фашистские гарнизоны.

И в те времена люди слышали это имя: Гуляев. Слышали и часто повторяли обнадеживающее слово «гуляевцы».

Партизанский командир Гуляев, как и Брановец, сражался с оккупантами в этих местах. Он погиб в бою, и правительство посмертно присвоило ему звание Героя Советского Союза.

Гуляев погиб, но остались гуляевцы. Их приходило все больше и больше. Тут была создана партизанская бригада имени Гуляева, она дралась с фашистами до полной победы…

— А вы брановцы! — ответила Аленка.

Аленка была круглолицая, толстенькая, в коротком платьице и вся до того загорелая, что, казалось, солнце только и светило на нее одну.

Как звали вторую, Высоцкий не знал: тут играло много детей, и все, наверно, с улицы Брановца. Если не оттуда, то с Гуляева или Заслонова. В городе несколько партизанских улиц. Они малолетки, как и Аленка.

Бегайте, играйте, маленькие гуляевцы и брановцы! Вы имеете на это право!

Побежала на Гуляева Аленка, пошел следом за ней и Высоцкий. Аленка, должно быть, и жила на улице Брановца, а Леонид Александрович заходил на участок Виктора.

Уже больше месяца прошло с тех пор, как Высоцкий отвез в Минск Еву. Недавно был там снова, наведывался в больницу.

…Когда уезжал, за ворота вышла старенькая няня в белом халате и черных истоптанных башмаках.

— Мне Евочка рассказывала о вас, — почему-то оглядываясь на ворота, заговорила она. — Вижу, что вы переживаете, волнуетесь очень. Так я хотела вам сказать, чтоб не переживали. Поверьте — я тут пятнадцать годков, и каких только больных не видела!.. Ева поправится: я по характеру ее вижу. А тут главное — характер. Она ж у нас и певица, и танцорка, и газету рисует. А стихи как начнет рассказывать, так вся палата слушает.

— Здоровье как у нее?

— Здоровьем еще слабенькая, — призналась бабка. — Но это ничего.

…Виктор Брановец за это время построил большой дом, на его улице прибавилось много новоселов, а Ева все еще слабенькая. Там, в больнице, выходит газета, там люди слышат веселый девичий голос. Этому можно верить — Ева действительно такая, нигде не унывает, энергичная. А тут, на новостройке, уже давно нет стенной газеты. Давно не слышно Евиного голоса…

Аленка выбежала на улицу Гуляева и влилась в свою компанию. Защебетали, заспорили о чем-то девочки и помчались к молодому парку. Он невдалеке от улицы Гуляева. Тут были уже скамейки, спортивная площадка, несколько аттракционов для детей и даже фонтанчик.

Высоцкий сел на скамейку. Из переулка напротив вышел Понурин — видимо, наведывался в общежитие. После разговора в кабинете Высоцкого врач избегает с ним встреч. Хоть и не подчиненный, а все же стыдится глянуть в глаза человеку, сказавшему чистую правду.

И хорошо, что не остановился, а то неизвестно, о чем бы они теперь могли разговаривать. Больше всего Высоцкому хотелось побыть одному. Вот только дети пусть бегают, играют — они не помешают.

День был жарким вдвойне — от солнца и от работы. И не жаль было, что он проходит, не было такого чувства, что кончается не вовремя. Много сделано за этот день, и уже одолевали мысли об отдыхе: прошлую ночь почти не удалось отдохнуть. Под вечер пришел в кабинет главный инженер завода железобетонных изделий, потом пригласили Кожушко. Начали уточнять конструкцию клееных арок для складов под сильвинит и засиделись почти до рассвета. Когда Леонид приехал домой, мать уже топталась возле хаты, с посошком и лейкой в руках, опрыскивала мяту, которая вытянулась почти до самых окон.

…Напротив скамейки, где сидит Высоцкий, — фонтан. Это самое излюбленное место отдыха здешней детворы. Даже из окрестных деревень порой прибегают сюда малыши, чтоб посмотреть на стремительные, прозрачный струйки и подставить под них руку, а если можно, то и голову.

Вода тихо и мерно льется в цементированный бассейн. Если дети не очень кричат и смеются, то Высоцкому хорошо слышен шум фонтана. Этот шум успокаивает, навевает дрему.

Вокруг бассейна много зелени, и вся она хорошо растет, так как сюда падают капли воды. Разнообразная тут зелень — видно, самосев. Однако, приглядевшись, Высоцкий замечает, что среди сорняков есть и мята, и даже не полевая, а самая настоящая. Он встает, срывает стебелек и снова садится на прежнее место. И когда начинает нюхать, то перед глазами снова встает мать с посошком в руках. Представилось, что это она и тут посеяла мяту, только не успела еще прополоть.

— Чего так задумался? — вдруг донесся до него голос.

Леонид Александрович повернул голову и увидел, что к нему приближается Жемчужный.

— Не помешаю?

— Ты не помешаешь, — сказал Высоцкий и немного подвинулся на скамейке, освобождая место.

Жемчужный сел, потом поздоровался за руку. Был он уже сильно загоревший и, может, оттого выглядел свежо и молодо. В сравнении с ним Высоцкий казался бледным, особенно контрастными были их руки, когда они соприкоснулись. Мужчины были в теннисках, у обоих руки по локоть открыты, а у Жемчужного даже локти загорели, к Высоцкому же солнце будто и не прикасалось.

— Что, отсюда пешочком сегодня? — посмотрев на его запыленные туфли, спросил Вячеслав Юлианович.

— Свою отдал Струку, — пояснил Высоцкий. — На профилактике. А шофер «газика» взял отгул.

— Видно, и на ногах то самое, что тут? — Жемчужный показал на его ладонь в мозолях. — Потому и сидишь… А может, детьми залюбовался?

— Угадал, — признался Высоцкий. — Видишь — вон кругленькая девочка, как поджаренная, даже брови выгорели на солнце. Это Аленка, мы вместе пришли сюда с улицы Брановца. И вот теперь сижу, слушаю их щебет.

— Был я сегодня на заводе, — начал Вячеслав Юлианович, согнав с лица беззаботную и немного снисходительную улыбку. — Видел твое изобретение… в работе. Ну что ж… Я тебе верю! Но смотри, чтоб не подвели исполнители.

— Вот и смотрю! — подхватил Высоцкий. — Смотрю каждый день. — Он поднял правую руку и помахал ею в воздухе, будто желая остудить еще совсем свежие, а потому жгучие мозоли. — Сегодня клей проверял. Специальный. Сколько нервов стоило, пока достали его. Вчера склеили несколько слоев досок, сегодня отрезали кусок и пробовали расколоть. Били ребята по очереди: один колун выщербило, у второго топорище раскололось, а склеенный чурбан не поддался. Доски трескаются посередине, а клей — как железо. Тогда взялся сам. Когда-то на лесоразработках самые здоровенные комли меня побаивались. И силой брал и глазом: надо знать, куда ударить, где более слабое место. Семь потов спустил, вот даже мозоли натер, а склеенный кусок, как назло, выдержал. Ну мне было приятно: теперь знаю, что на этот клей надеяться можно.

— Я слушал твой доклад на техническом совещании, — сказал Жемчужный. Сказал и замолчал, будто что-то обдумывая. А в сознании Высоцкого промелькнули отдельные штрихи этого совещания.

…Руководитель треста Евмен Захарович Кривошип не очень старался вбивать себе в голову что-нибудь чересчур спорное и сложное. Он понимал, что все тут решат и без него, и риска и ответственности не боялся. Из заведенной практики знал, что за провалы в таких делах бьют прежде всего главного инженера, а не руководителя треста. Потому сидел спокойно на мягком диване и, может, даже не очень вслушивался, о чем говорили, о чем спорили инженеры. Единственное желание временами возникало у него: если б хоть немного позволяли сроки, взять бы этот арочный проект себе в кабинет на отлежку. Полежал бы он в шкафу хотя бы с неделю, а там видно было б, что с ним делать, куда и как повернуть дальше.

Коробкин тоже не проявлял особой активности, а спорил больше всех Кожушко, начальник того строительного управления, которое отвечало за промышленные объекты. Он, конечно, знал из аналогичных примеров, что если построить склады по проекту Высоцкого, то они дольше прослужат, так как соль даже бетон разъедает, а дерево не берет. Но когда-то еще будут эти деревянные арки! Когда еще их утвердят в высших инстанциях… Все это может затянуться, и тогда уже не рассчитывай на премию за досрочное выполнение плана. А между тем в автомагазине подходила очередь…

— Вы все-таки инженер! — сказал ему тогда Высоцкий. — Как вы не понимаете, что теперь нельзя строить так, как строили даже два-три года назад?! А соликамские и березниковские склады строились значительно раньше.

— И все-таки служат! — вставил Кожушко.

— А знаете, как служат? Вы были там?

— Не был, но знаю!

— Ничего не знаете, раз не были! Люди там мучаются с этими складами, так как соль не щадит ничего — каждый год ремонт. Я сам все это видел недавно.

Высоцкий говорил с запалом и с такой убежденностью, что трудно было ему возражать, но Кожушко держался своего. Тут прежде всего упрямство и самолюбие разыгрались, но важно было и то, что он чувствовал молчаливую поддержку со стороны Кривошипа и некоторых других, здесь присутствующих.

На Жемчужного Кожушко не посмотрел ни разу. Может, потому, что не считал его специалистом в этом деле, а скорее всего — надеялся, что секретарь парткома чувствует позицию руководителя треста. И произошло совершенно неожиданное. Знал Жемчужный мнение Кривошипа или не знал — это его дело, а взял да и выступил и без всяких оговорок поддержал Высоцкого.

— Я доволен, что ты поддержал меня тогда, — сказал Леонид Александрович, поглядывая на Аленкину компанию, играющую уже возле самого фонтана. — Кривошип чуть ли не дремал на диване, но я знал, что кое-кто любит читать даже затаенные его мысли.

— Моя поддержка, видно, мало поможет тебе, — почему-то вяло отозвался Вячеслав Юлианович. — Особенно в конкретных делах, ведь они отлично знают, что я всего-навсего учитель, да еще сельский. Однако самую идею, творческую, интересную, я всегда буду поддерживать. Значит, и тебя. Продумай только все, чтоб не было потом каких-либо неожиданностей. Говорили мне девушки, клеевики твои: «Как же он потом вытащит такую махину из цеха? На чем повезет на стройку, если каждая половина арки тридцать три метра в длину?»

— Это уже продумано, — спокойно заявил Высоцкий. — Из цеха она легко выберется, а на объект повезем на низких спаренных санках. На них когда-то наши отцы длинные бревна возили.

— У нас почему-то их звали «сучками», — вспомнил Жемчужный и засмеялся.

— У нас тоже, — подтвердил Высоцкий. — Очевидно, потому, что они всегда привязывались сзади, к шипам больших саней, и виляли по дороге, когда конь бежал налегке. А вообще-то старые люди знали, что делали. Положи длинное бревно на такие же длинные сани — никакой конь не потянет. Так же и трактор…

Жемчужный снова на время задумался или загляделся на детей, а потом всей своей мощной фигурой повернулся к Леониду Александровичу:

— Скажи мне, пожалуйста, откуда и как у тебя возникла идея арочных сооружений? Ты где-нибудь вычитал об этом или видел, слышал?

Высоцкий ждал подобных вопросов от своих коллег, потому заранее подготовился на них ответить. Но не специалисту, к тому же еще близкому человеку, решил сообщить и кое-что из практики.

— Что соль мирится только с деревом, — начал он с мягкой, дружеской улыбкой, — об этом знали еще наши далекие предки. Что в складах для сильвинита должно быть просторно — об этом знают теперь все: там разместится сложная конвейерная техника. Остальное пришлось соображать самому, кое-какой опыт имеется…

«Какой?» — чуть было не спросил Жемчужный, но, видимо, сразу догадался, опустил гладко причесанную голову.

— В местах «столь отдаленных», — продолжал Высоцкий, — мне часто приходилось иметь дело с разными деревянными конструкциями. В одной группе со мной был минский архитектор. Леса у нас хватало, а вот других материалов достать было трудно. Мы мастерили из досок такие строительные конструкции, что они могли заменить металлические, цементные и даже железобетонные. Делали и арки, только, конечно, не такие, как тут. Там спецклея не было, да и не нужны были такие огромные помещения со свободным, ничем не перегороженным пространством посередине.

— А что… — намеревался еще о чем-то спросить Вячеслав Юлианович, но лишь посмотрел на Высоцкого печально и будто растерянно.

— Ты о нем?

Жемчужный кивнул головой.

— Он остался там навечно. Нас послали в каменоломню… Произошел обвал… Меня вытащили живым, а он…

— Аленка, Аленка, — как-то чересчур громко начал звать Жемчужный. — Иди сюда, что-то скажу!

Девочка остановилась возле бассейна, посмотрела на дядей, однако не очень доверчиво.

— Иди сюда! — помахал Жемчужный обеими руками. — Иди.

Остановились и смотрели в их сторону уже все дети, а Аленка несмело подошла к скамейке.

— Ну здравствуй! — сказал Жемчужный и выставил широкую загорелую ладонь.

Девочка сначала обтерла свою руку о платье, а потом молча протянула Жемчужному.

— Давай познакомимся, — предложил Вячеслав Юлианович. — Фамилия твоя как?

Девочка молчала, и в ее круглых голубых глазах было столько искренней растерянности, что Жемчужный с трудом выдержал такой взгляд.

— А как зовут твоего папку, знаешь?

Девочка снова ничего не сказала, глаза ее затуманились, ресницы начали моргать часто и задрожали.

— Возьми мяту, — сказал Высоцкий. — Понюхай, как хорошо пахнет! Она растет там, возле фонтана. Иди нарви себе букетик!

Аленка побежала, а Жемчужный в первую минуту не находил слов.

— Вот и познакомились… — попробовал пошутить Высоцкий, но Вячеслав Юлианович все еще молчал. Он с интересом, но задумчиво наблюдал, как Аленка побежала к своим подружкам, всем дала понюхать мяту, а потом они начали рвать себе букетики.

— У нее, скорее всего, нет отца, — проговорил наконец Жемчужный. — Ты почувствовал это?

— Так видно ж было по глазам… И вообще…

— Да… Действительно, глаза… А могла ж и соврать?.. Правда?..

— Нет, она не могла соврать.

— Назвала б фамилию или какое-нибудь имя отца… Ну просто чтоб отвязаться…

— Не такая девочка.

— А подрастет — будет врать? Как ты думаешь?..

Жемчужный засмеялся, но не так, как всегда, весело и задорно, а сдержанно и с какой-то болью.

Высоцкий возвращался домой перед закатом солнца. Ощущение одиночества почему-то не оставляло его, хоть и пробыл целый час с близким человеком, и разговор был дружеский, интересный, душевный. Чего-то все же не хватало, и это «чего-то» было настолько сильным и прочным, что нельзя было заглушить ни работой, ни самыми теплыми встречами и разговорами с друзьями. С кем ни встречался, с кем ни разговаривал, все равно оставался осадок какого-то неудовлетворения и тоски. Почти каждый раз после таких встреч вспоминались прежние встречи, даже случайные… От них потом и во сне хотелось петь…

Поравнявшись с поворотом на голубовский мостик, Высоцкий невольно остановился, постоял с минуту, а потом снова почти бесцельно двинулся по этой дорожке. Если и было подсознательное стремление, так это еще раз пройтись по мостику и вблизи посмотреть на луг, уже начинавший желтеть в засушливую пору.

…На мостике ничего не изменилось: те же длинные доски, две из них шатаются, когда ступишь на них. Казалось, вот-вот послышится быстрый и легкий стук каблучков.

Шел по досточкам осторожно, будто нащупывая, куда ступить, будто умышленно задерживался, чтоб лучше представить и сильнее ощутить минувшее.

Вечерело. В садике крайней хаты усаживались на низкорослую яблоню куры. Из хлева напротив вышла старуха с хворостиной, согнала их оттуда, чтоб не портили деревца. А они подняли гвалт на всю Голубовку. Далеко уже был Высоцкий, а все еще слышал этот куриный переполох.

…Показался тополь, почти лежащий поперек улицы. Крона его раздалась и еще больше вытянулась в небо. Около забора под тополем должна быть скамеечка, где когда-то сидела Ева.

…Снова мостик, снова памятные Евины шаги, но уже не такие быстрые и легкие.

И направился в Арабинку лугом, тем самым путем, каким шел когда-то с Евой…

9

— Молотки, молотки!.. Давай таскай!..

Выкрики доносились из открытой двери комитета комсомола, а напротив, в приемной Жемчужного, сидели девушки и смеялись.

— Что он там кричит? — удивлялась секретарша Высоцкого, зашедшая к своей подруге. — Чушь какая-то!

— А кто это? Генка?

— Нет, не его голос. Видно, Валера дает кому-то директивы по телефону.

— Иди закрой дверь!..

В приемной стало совсем тихо, будто людей тут не было, а в кабинете если и разговаривали, то оттуда не доходило ни звука. Все наиболее значительные кабинеты в тресте были отгорожены от приемной дубовыми дверями со специальными пристройками, похожими на шкаф.

Если б кто-то сильно крикнул в кабинете или стукнул кулаком по столу, то не помогла б и пристройка. Но в кабинете Жемчужного никогда не кричали, не допускалось и повышенного тона. Сам Вячеслав Юлианович всегда разговаривал с людьми тихо и степенно, никого особенно не упрекал, не разносил. Иной раз даже и регламента никакого не устанавливал: говорил с одним человеком, а остальные могли сидеть тут же в кабинете за длинным столом и слушать или тихонько разговаривать между собой. Если кто хотел, мог подойти и поближе. С людьми Вячеслав Юлианович держался вежливо, никогда не грубил, и его не очень раздражали настойчивые посетители. Если иной раз и спешил куда-нибудь, то сообщал об этом, чтобы никому не было обидно.

Когда же в его кабинете не оказывалось посетителей, Жемчужный начинал скучать. В такие минуты он запевал какую-нибудь песню. Секретарша незаметно приоткрывала дубовые двери и слушала. И так обидно ей было, если в это время кто-нибудь заходил в приемную.

Сегодня с самого утра в кабинет вошли сразу несколько человек. Среди них секретарша узнала только председателя стройкома Запрягаева и редактора многотиражки Пласковича. Остальных никого не знала, но никого не задерживала, не устанавливала никакой очереди. Так тут бывает всегда. Только когда идет заседание бюро, некоторым приходится ждать в приемной. Это, между прочим, самые трудные дни для секретарши, так как рядом сидят преимущественно те, кто ждет выговора или строгого предупреждения. Они молчат и подолгу курят.

Забежал в приемную секретарь комсомольского комитета треста Геннадий Щебетун. Весело поздоровался с девушками и показал глазами на дверь кабинета:

— У себя?

— Да, — ответила секретарша.

Геннадий открыл переднюю и постучал в следующую дверь.

— Заходите! — послышался чей-то голос.

В кабинете почти никто не обратил внимания на его приход, только Вячеслав Юлианович дружески кивнул головой.

— У вас заседание? — тоном своего человека спросил Геннадий.

— Да нет, — ответил Жемчужный, окинув всех взглядом. — Так… по разным делам… А у тебя что?

Парень приблизился к столу и протянул бумаги Жемчужному:

— Согласовать хотел… Только что от машинистки.

— О чем тут? — спросил Жемчужный, взяв в руки бумагу.

— О мерах по развертыванию культмассовой работы среди молодежи.

— А еще о чем?

— Еще — о мерах по воспитанию ударников коммунистического труда.

— Тоже в обком комсомола?

— В обком.

— Может, и третья есть?

— Да не-ет, — растерянно проговорил Геннадий.

Вячеслав Юлианович положил докладные перед собой, прижал широкой, бронзовой от загара ладонью и сказал:

— Никаких докладных ни писать, ни посылать я тебе не советую, Геннадий. Есть у нас кому писать и без тебя. — Он посмотрел на Запрягаева. — Я уверен, что подобные докладные уже написаны и отосланы. Так, Адам Адамович?

— Каждый может по своей линии, — слегка покраснев, сказал председатель стройкома.

— Однако по линии комсомола, я думаю, не следует. — Жемчужный окинул взглядом всех присутствующих. — Да и по линии профсоюзов, видимо, тоже лишнее дело. Я вам скажу, если хотите, откуда берется идея докладных. Ты садись, Геннадий! Как-то мне приятель рассказывал. Из министерства заготовок. Поехал он в колхозы. Не в область и районы, как обычно, а непосредственно в колхозы. В областных и районных центрах всегда стараются рассказать о лучшем, а если и пожалуются на что-нибудь, так только намеками. А в колхозах, да еще отсталых, все видно само собою: тут ничего ни улучшишь, ни ухудшишь. И вот поездил он по деревням, насмотрелся всякого и, вернувшись домой, потерял покой и сон. Как лягу, говорит, в постель, так и начинают вспоминаться разные неполадки… Почему-то только неполадки. Ворочаюсь, говорит, всю ночь, а заснуть не могу. Потом пришла в голову идея — написать об этих неполадках докладную. Целый день писал, приводил разные факты… Вечером переписал начисто, отослал. И только после этого лег и сразу заснул!

Все в кабинете рассмеялись. Запрягаев еще больше покраснел, а Геннадий моргнул раза два, словно виноватый, и продолжал смотреть на Жемчужного смело и независимо.

— Ну и что после такой докладной? — спросил редактор многотиражки, худощавый и немного сутуловатый, сторонник медлительного стиля в работе.

— Я задавал ему такой же вопрос, — ответил Вячеслав Юлианович. — Ничего, говорит. Позвонили через некоторое время и сказали, что им все это хорошо известно и без докладной.

— Однако же спалось человеку спокойно, — заметил Пласкович.

— Не знаю, как потом, — согласился Вячеслав Юлианович, — а первые дни, наверно, спалось. Чего греха таить: мне и самому иной раз как подопрет что-нибудь — места не нахожу. Вот, кажется, взять бы да написать об обо всем!.. А потом обдумаю, взвешу все до мелочей и начинаю исправлять сам как могу. Должен вам сказать, между прочим, что в этом отношении пример для нас — новый главный, Высоцкий. Этот писать да жаловаться не будет. Увидит неполадки — расшибется, а добьется своего.

Геннадий уже занес над столом руку, чтоб взять назад докладные, но Жемчужный будто не замечал этого. Высказывая свое отношение к разной писанине, он время от времени разглаживал докладные ладонью, так как не мог спокойно смотреть на служебные бумаги, свернутые в трубку.

Когда кончил говорить, то убрал ладонь с отпечатанных листков и опустил глаза, будто намереваясь прочитать написанное.

— Дайте, я еще подумаю! — попросил Геннадий.

— Ага! — Жемчужный стал перебирать листы пальцами. — Правильно! Подумай, может, и учтешь сегодняшний наш разговор. А это что?

Щебетун приподнялся над столом и увидел лист с рисунками и стихами.

— Это? Просто из архива… Завернуты были докладные.

— Из макулатуры, хочешь сказать? — уточнил Вячеслав Юлианович. — Посмотрите, товарищи, какая у наших комсомольцев макулатура! Самый лучший экземпляр «Метлы»!

— Да это… — попробовал оправдаться Геннадий. — Случайно попалось под руку…

— Ничего случайного не должно быть! — без особой строгости, но требовательно сказал Жемчужный. — Смотрите, что тут… — он развернул лист. — Карикатуры, лучшие, чем в «Еже», ведь тот редко поднимается в критике выше тети Даши, уборщицы. А тут и об инженерах некоторых и начальниках участков. А подписи какие хлесткие!

Вячеслав Юлианович приблизил лист к себе и начал вслух читать некоторые эпиграммы. Читал хорошо, выразительно, не снижая голоса даже в самых острых местах.

Молчаливый редактор многотиражки вдруг громко рассмеялся, будто только теперь уловил смысл сатирического стиха. В тон ему смеялись и другие — наверно, все те, кому еще не попадало от «Метлы». Запрягаев сидел молча, склонив над столом голову. Потом вынул из верхнего кармашка какие-то бумажки, развернул их, разгладил ладонью, как Жемчужный Геннадиевы докладные, и сделал вид, что читает.

— А почему все-таки перестала выходить такая газета? — спросил Вячеслав Юлианович и строго посмотрел на секретаря комсомольского комитета.

— Да… вот… знаете… — словно не находил тот слов. — Заболела Ева Дым, уехала… Так что…

— А если мы с тобой заболеем? — не смягчая тона, спросил Жемчужный. — Я, конечно, не хочу этого… Но…

— Нас легко заменят, — не раздумывая ответил Геннадий и покраснел. В зале послышался сдержанный смех.

— Правильно! — поддержал Жемчужный. — Я такого же мнения — ты не бойся! А что ж, Еву Дым, по-твоему, и заменить нельзя?

— Трудно, — с твердой уверенностью сказал Геннадий. — Так рисовать, как она… И писать… Не знаю, кого б тут…

— Адам Адамович! — обратился Жемчужный к Запрягаеву. — По-моему, это и профсоюза касается: что ты думаешь на этот счет?

— Думаю, что найдется человек! — оторвавшись от бумажек, ответил председатель стройкома.

— Слышишь? — Вячеслав Юлианович снова посмотрел на Геннадия, но на этот раз в глазах его мелькнула улыбка. — Найдется, значит. Вот найдите, организуйте, и чтоб газета у нас была! А то пишете докладные о культмассовой работе… Как можно остановить такое издание?!

— Ясно! — тихо сказал Геннадий, забирая из руки Жемчужного бумаги и уважительно глядя своему руководителю в глаза.

Хоть и молодой еще комсомольский работник Щебетун, однако уже хорошо усвоил, что не всякое распоряжение надо обязательно выполнять. Это зависит от тона, каким оно отдается, от выражения лица, блеска глаз и многих других примет. Вот и старался парень отгадать: действительно ли нужна Жемчужному сатирическая газета или все это говорилось для красного словца?

Вспомнив о чьем-то совете — «время покажет», Геннадий собрался уходить, но Вячеслав Юлианович задержал его:

— А как там теперь эта девушка? Где она? Кто из вас знает?

Геннадий виновато улыбнулся, обнажив длинные передние зубы, и повернул голову к Запрягаеву. Жемчужный также остановил на нем чуть-чуть насмешливый взгляд.

— Мы недавно бюллетень послали, — сказал председатель стройкома.

— Куда?

Запрягаев молчал.

— Вот видите, товарищи!.. — начал Жемчужный, но в это время зазвонил телефон, и он взял трубку. Лицо его постепенна стало мрачнеть, смех в глазах потух. — Так-так… — говорил он изменившимся голосом. — Ясно… Когда?.. Ясно-ясно…

Положил трубку, вытер лоб, помолчал с минуту, и когда поднял голову, глаза его снова стали насмешливыми.

— К нам приезжает… — многозначительно заговорил он и стал смотреть почему-то только на одного Запрягаева, — очень ответственное лицо… Оно теперь в Минске.

Запрягаев мигом собрал свои бумаги, вскочил со стула.

— Скоро? — голосом человека, поднятого по тревоге, спросил он и направился к двери. Горячей волной ударила в голову мысль, что там наверняка и ему звонят. А если не звонят, то надо немедленно позвонить самому.

— На днях, — бросил ему вдогонку Жемчужный и снова взял телефонную трубку, чтоб ответить на звонок.

На другой день Высоцкий пошел не прямо в трест, а завернул по пути на некоторые ближайшие объекты.

Подходя к участку Виктора Брановца, еще издали увидел, что на высоких столбах арки сидят рабочие. Под аркой тоже суетилось несколько юношей.

«Комсомольцы, — подумал Леонид Александрович, — Генка организовал».

Но тут были ребята только из Викторовой бригады. Они пока что ничего серьезного не делали, а посмеивались, шутили, держа в руках кто портрет, кто лозунг на красном полотнище, кто транспарант, некоторые поглядывали вверх на верхолазов, которые снимали с поперечной перекладины старое, полинявшее от дождей и ветров полотнище, а на его место устанавливали новый, широченный плакат.

Виктор тоже подошел сюда.

— Зачем же столько людей? — спокойно спросил Высоцкий.

— Разве не знаете?

— Знаю. Так не это же нужно. Вы лучше там, на объекте!..

— Там может и не побывать… — возразил Виктор, но с такой выразительной усмешкой, что Высоцкий и сам рассмеялся. — Тут, знаете… — начал уточнять бригадир. — Приехал с самого утра Запрягаев… И Генка с ним… Начали просить, чтоб «провернуть» все это быстро и оперативно. Вот я и послал…

— Так не столько же… Тут двух человек достаточно. В крайнем случае — троих.

— Стройкой заедет, обидится.

— Скажешь, что я распорядился.

…Всюду, и на мощеных и на асфальтированных улицах и дорогах, появились ремонтные бригады. Они засыпали и заравнивали такие выбоины, до которых ничьи руки не дошли бы, может, и за все лето. Это Высоцкому понравилось: пускай поработают дорожники, иначе их сюда не загонишь.

Неподалеку, вокруг клуба строителей, суетилось несколько человек. Они украшали фасад. Среди них Высоцкий заметил и председателя стройкома. Он стоял поодаль и энергично подавал знаки парням, тащившим на балкон огромный портрет.

— Что, митинг? — спросил у Высоцкого прохожий в шахтерской спецовке.

Строительная площадка комбината с каждым днем разрасталась и теперь выглядела такой величаво-грандиозной, что непривычный человек мог почувствовать себя тут, вероятно, совсем маленьким и беспомощным.

Инженеры, строители, видимо, чувствуют себя иначе. Леонид Александрович еще не успел охватить глазом и общие контуры стройки, однако же сразу заметил, что с утра произошло тут что-то непонятное и неуместное, не предусмотренное никакими планами. Это сразу ему бросилось в глаза.

Высоцкий изменил ранее намеченный маршрут и направился к неизвестному объекту, уже заявившему о себе четырьмя железобетонными столбами.

— Что это такое? — спросил он у девушек-бетонщиц.

Те взглянули друг на друга и начали хихикать. Сначала несмело, сдержанно, а потом набрались смелости и вовсе разошлись. Вдоволь насмеявшись, одна из них сказала:

— Начальству лучше знать. Вон оно!

Высоцкий посмотрел в ту сторону, куда указали девушки, и увидел, что к объекту торопливо ковыляет, сверкая лысиной, Кожушко. Высоцкий, слегка озадаченный поведением девчат, пошел ему навстречу.

— В чем дело? — спросил он, не скрывая возмущения.

— Что? — переспросил Кожушко, будто не догадываясь, о чем идет речь.

— Да вот!.. — Высоцкий показал на объект. — Людей с работы сняли!

— Они работают… Почему ж?

— Где работают, я у вас спрашиваю? — повысил Высоцкий голос — Кто вам разрешил снимать людей с пускового объекта?

— Вы это серьезно? — Кожушко изменился в лице. Раскрасневшийся от чрезмерного усердия лоб побледнел, губы задрожали: — Вы что, с луны свалились, ничего не знаете?

— Ах, это в связи… А зачем это?

— Как — зачем? А если он, как бывший шахтер, скажем, захочет спуститься вниз. Что ж ему, вместе со всеми одеваться и раздеваться?

— Конечно, вместе! Что же тут такого?

— А вы были в ихней раздевалке, знаете, как она выглядит? Там щели — палец пролезет, грязь и сырость! Шахтеры же и теперь выходят все мокрые, так как в стволах имеется течь.

— Вот пускай «Шахтстрой» и подумает, как навести там порядок. А вы своих людей верните на объект. И сейчас же!

— Не могу!

— Я требую!

Высоцкий собрался идти дальше, но Кожушко преградил ему дорогу.

— Что вы делаете? — не то взмолился он, не то пригрозил со злостью и отчаянием. — Неужели не понимаете, что…

— Все понимаю! — твердо ответил Высоцкий. — И ответственность беру на себя! Это вы имели в виду?

Кожушко осекся, растерянно заморгал.

— И вообще, что это такое? — злился Леонид Александрович. — С инженером я разговариваю или просто со случайным человеком? О чем вы прежде всего думаете?

— Подумали без меня, — сдерживая обеду, признался Кожушко. — Вон Кривошип… А там и еще! — Он взмахнул руками и поднял толстые ладони выше своей лоснящейся головы. — Спорим в такой ситуации! Уж кому-кому, а вам должно быть известно, что это значит…

— На что вы намекаете? — строго посмотрев Кожушко в глаза, спросил Высоцкий. — На мое прошлое? Так знайте!..

— Я лишь о том, — перебил Кожушко, — что за такие дела не гладят по головке и ныне. Что скажет Евмен Захарович?.. И…

— А меня совершенно не интересует, что и кто об этом скажут! Я делаю свое дело и знаю, что оно нужно людям, а не кому-нибудь одному. Вот так! Думаю, что вы не будете вынуждать меня повторять приказ.

— Я пойду к Евмену Захаровичу!

— Можете идти! Только прорыв на основном объекте ляжет на вас. Тогда увидим, как выручит вас Евмен Захарович.

— Я думал… — нервно затряс головой, чуть не зашипел Кожушко, — что жизнь вас чему-то научила… Ваша жизнь! Однако же, как кажется…

— Научила! — твердо сказал Высоцкий и повернулся, чтоб идти на промышленные объекты. — Через три минуты все ваши люди должны быть там! Вот так!

Евмен Захарович приехал на работу минут за пятнадцать до начала. В тресте еще никого не было, только шумели краны, — видно, уборщицы наливали графины и разносили воду по кабинетам.

В приемной также никого не было, даже секретарша не пришла, хоть и знала, что руководитель треста по обыкновению начинает службу раньше времени. Человек он уже далеко не молодой, долго спать не любит, а встав в шесть утра — чем только не займешься дома? И все наскучит, пока приедет шофер. Пешком идти от города до треста — не близко, да и вряд ли дойдешь сразу, так как кто-нибудь по дороге обязательно остановит. А на машине, если даже и медленно ехать, все равно за десять — пятнадцать минут будешь на месте.

То, что не пришла еще секретарша, немного задело Кривошипа. И как-то неудобно было делать девушке замечание, тем более что она не только его секретарь, но и Высоцкого (когда урезывались штаты, то по его же предложению попали под сокращение прежде всего секретари и уборщицы). Но ведь если б это было несколькими годами раньше, то она поняла бы все и без замечания. Случалось в те годы, что он приходил на работу на целых полчаса раньше, и весь штат был уже на месте.

А во время ночного бдения и штурма?.. С болью в душе вспомнил он случай, когда нажал кнопку звонка во втором часу ночи. Изнуренная бессонницей секретарша быстро проскользнула через двойную дверь, настороженно остановилась перед столом.

— Синицкого! — безразлично приказал Евмен Захарович, не отрываясь от телефонной трубки.

— Он только что ушел, — испуганно заявила девушка. — У него…

— Что это значит? — спросил Евмен Захарович и так нахмурился, что та пулей выскочила из кабинета. — Это я не тебе, — объяснял он потом в трубку. — Тут сидишь, понимаешь, ни сна, ни отдыха, а некоторые помощнички… Ты завтра когда приезжаешь?.. Часов в двенадцать?.. Так, так… Ну и я к этому времени… Заезжай, партию закончим. Помнишь ходы?.. Ну давай!

Через несколько минут явился Синицкий, за ним высылали дежурную машину. В это время Евмен Захарович также разговаривал по телефону и долго не замечал человека, который молча стоял у самой двери и ждал.

— Вы меня вызывали? — наконец спросил он, воспользовавшись моментом, когда Евмен Захарович положил трубку одного аппарата и намеревался снять с другого.

Получилась неловкая пауза, так как Евмен Захарович уже забыл, зачем вызывал Синицкого. Дело, видно, было незначительное, так как оно уже или решилось само собой, или просто отпало за ненадобностью.

— Возьмите папку, — сказал Кривошип и показал глазами на свой стол.

Синицкий подошел, нерешительно выставив вперед руки: на столе лежало несколько разных папок.

— Вон ту, — указал Евмен Захарович, — синюю.

Кривошип стал набирать очередной номер, а Синицкий направился к выходу. Около двери он как-то неожиданно покачнулся.

— Что с тобой? — спросил Евмен Захарович, положив руку на рычажок телефона (случилось, что в этот момент он посмотрел на дверь).

— Ничего, — слабым голосом ответил Синицкий и медленно вышел в приемную.

Евмен Захарович положил трубку телефона и вызвал к себе секретаршу.

— Что с Синицким? — спросил, не проявляя беспокойства, не чувствуя своей вины.

— У него дочка больна, — ответила девушка. — В больнице лежит.

— Что?.. Почему ж ты мне…

— Так я говорила, — начала оправдываться секретарша. — Говорила. Но вы… — и чуть не заплакала от волнения и обиды.

— Вы… вы… — попрекнул Евмен Захарович. — Всё, если что, так я!..

И, замолчав, оперся локтями на стол. Только теперь ему вспомнилось, что Синицкий был чересчур бледным и измученным, что в его запавших и грустных глазах светилась затаенная, но горькая обида.

Секретарша переминалась с ноги на ногу около стола и не знала, что ей делать: то ли молча выйти, чтоб Евмен Захарович даже и не услышал скрипа, то ли ждать, пока он еще что-нибудь скажет.

— И давно она болеет? — наконец спросил Кривошип. Поднял голову и растерянно посмотрел на девушку.

— Ну как давно? — замялась та. — Не год и не два… С месяц уже болеет. И очень тяжело.

— А сколько девочке? Большая уже?

— Моя ровесница. Вместе когда-то в школу ходили.

— Хоть бы сказали когда… Ты ж тут…

— А вы об этом не спрашивали.

Евмен Захарович встал, заложил большой палец за борт кителя и задумчиво прошелся по длинному, во весь кабинет, ковру. Мягкие, начищенные сапоги поскрипывали.

— Так вы прямо из больницы и доставили его сюда? — не то спросил, не то высказал предположение.

— Из больницы! — подтвердила девушка.

— Вот же народ! — Он возмущенно взмахнул руками. — Иди скажи, чтоб его сейчас же отвезли к дочери.

Девушка стремительно выбежала.

Евмен Захарович еще несколько минут ходил по ковру: корил себя за то, что проявил такую нечуткость, а своих подчиненных — что не сказали о несчастье Синицкого. В течение этого времени ни разу не подошел к телефонному столику, чтоб набрать какой-нибудь номер. Зазвонил телефон, так и то не спешил снять трубку, а только посмотрел, по какому аппарату звонят. Заметив, что не по «вертушке», отвернулся и направился к двери. Тут в углу стояли большие, еще, наверное, со времен Петра Первого, часы. Они будто почувствовали приближение хозяина — зашумели и отсалютовали двумя ударами.

Тогда хозяин посмотрел на стрелки: действительно было два часа ночи. Он открыл настежь одну за другой двери и вышел в приемную. Секретарша испуганно вскочила, но Кривошип прошел в коридор, ничего ей не сказав. Там распахнул дверь в комнату, где сидел Синицкий. Несколько сотрудников, в том числе и женщины, встали.

— Где он? — и посмотрел на один из пустых стульев.

— Уехал в больницу. У него…

— Знаю! Идите домой и вы! Два часа ночи!

Дома Евмен Захарович не заснул почти до рассвета. Раза два даже намеревался встать и вызвать машину — думалось: а что, если б поехать в больницу да поговорить с Синицким, может, и отлегло бы на душе.

Часов в девять утра, когда к нему наконец пришел сон, позвонил на квартиру председатель месткома и попросил разрешения заказать за счет министерства траурный венок.

— Кому? — удивился Евмен Захарович, и голос сразу обмяк и заглох так, что никто б не узнал его голоса. Вероятно, председатель месткома не верил, что разговаривает со своим непоколебимым руководителем…

Это произошло в те далекие времена, когда Евмен Захарович был еще в самом зените, когда все пути сами открывались перед ним и казалось, что любая должность будет предложена ему, пожелай он только этого. Никогда он не был в армии, однако из кителя с двумя нагрудными кармашками почти не вылезал. Над одним из кармашков блестел значок депутата республики. В первое время, когда стал депутатом, пальто не хотелось застегивать даже в холод. Ехал в машине — и тоже не застегивался, чтоб не закрывать значка.

Тогда Кривошип был первым заместителем министра. А что значит быть первым заместителем в министерстве строительства, да еще при таком министре, который и строить не умел и не очень-то стремился к этому?

С того времени прошло немало лет. Много чего построил Евмен Захарович за эти годы — строитель он отличный, этого никто не мог у него отнять. А кое-что другое и отнималось временами и снова отдавалось, было прочным и непрочным. Почему-то слишком быстро прошли те времена, когда редко который день не приносил надежд на перемену к лучшему. Тогда казалось, что есть для этого все необходимое: образование, работоспособность, биография. И все ж лестница завершилась министерством, а потом пошел спуск — значит, чего-то очень важного не хватало.

Чего не хватало, Евмен Захарович и теперь по-настоящему не знает, но уже и не очень думает об этом. Как-то увидел в Минске группу молодых депутатов и едва сдержал улыбку. Осень, холод на улице, а они бегут с сессии в пиджаках, чтоб в магазинах видели, что у них на лацканах депутатские значки. Уже и не верилось, что когда-то сам был такой…

…Через год-другой на пенсию. Как это меняет взгляды, устремления, как влияет на характер и поведение! Начинается рабочий день, так он уже и не особенно радует. Кончается, так не жаль его, как несколько лет назад. Если случается возможность вырваться на речку да еще со своим лохматым Тюликом, так разве только посыльные напомнят о служебных делах.

Однако же сегодня, приехав в трест, Евмен Захарович почувствовал себя будто бы всерьез обиженным. Хоть и через двойную дверь, но, прислушавшись, он уловил, что люди начали заходить в приемную, но все не к нему, не к нему! Секретарша, как только появилась, сразу же заняла телефон по заданию Высоцкого.

Дела пока что никакие особенно не подпирали, потому Евмен Захарович стоял у окна, смотрел на заваленный разными материалами двор завода железобетонных изделий и вспоминал некоторые события минувших дней. Отсюда Кожушко вчера возил цементные столбы и доски для сверхпланового и сверхсрочного сооружения. Заходил к нему, просил разрешения на такую постройку и даже показывал наспех набросанный проект. Одному инженеру не стыдно было составлять такой проект, а другому… утверждать. Так тот еще сравнительно молодой строитель. А ему, автору многих проектов, создателю целых городов и крупных предприятий?!

Начать работу Кривошип намеревался кнопкой звонка и строгим приказом секретарю — попросить сюда главного инженера. Но потом передумал и пошел к Высоцкому сам. От его грузных шагов столик в приемной задрожал — секретарша подняла голову и смущенно поздоровалась. Должно быть, она и не подозревала, что директор треста уже давно на месте.

Возле стола Высоцкого стояли два инженера из техотдела, еще совсем молодые и довольно модно одетые ребята. Увидев Евмена Захаровича, оба встали, освобождая ему место напротив Высоцкого. Но Кривошип остановил их жестом руки и сел сбоку, на диванчик. Не успел он и двух слов сказать Высоцкому, как в кабинет торопливо вошел Кожушко. Кепку он держал в руках, лоснящаяся голова слегка вспотела. Едва успев поздороваться, он сразу обратился к Кривошипу:

— Вы тут, Евмен Захарович? А я к вам.

— А что там? — не очень заинтересованно спросил Кривошип. — Садись, рассказывай!

Кожушко смущенно посмотрел на Высоцкого и, поняв, что Евмен Захарович не собирается идти в свой кабинет, присел у края стола.

— «Шахтспецстрой» требует… — отводя взгляд от Высоцкого, начал он. Но Кривошип перебил его довольно язвительно:

— Чего он еще требует? Чего? Может, уборную с комфортом им построить?

Один из молодых инженеров громко засмеялся.

Кожушко сурово посмотрел на него, как на школьника, и уточнил:

— Там забетонировать надо… Вокруг копров.

— И обязательно срочно? — начал высказывать свои предположения Евмен Захарович. — За один день, а то и за полдня? Снять людей с объектов? Забрать плановый раствор?

Кожушко угодливо, но как бы с упреком кивал плотной головой.

— Хватит! — категорически произнес Кривошип. — Где они раньше были? Не видели, что у них там в дождь подойти нельзя? Пускай показывают теперь все как есть!

— Что вы, Евмен Захарович! Это ж мы должны…

— Ничего тут не должны! — снова не дослушал его руководитель треста. — Нечего слишком усердствовать! Я вчера дал согласие на это сооружение, но, честно говоря, рад, что тебя погнали оттуда. — Он с улыбкой посмотрел на Высоцкого.

— Шумок весь дутым оказался, — между тем заметил Леонид Александрович, не показывая своего удовлетворения таким поворотом дола. — Мне звонил Жемчужный.

— Что, не приедет? — сразу догадался Кривошип.

Высоцкий покрутил головой.

— Ну вот!.. — Кривошип откинулся к спинке дивана и начал радостно и будто с издевкой хохотать: диванчик даже трясся. — Вот оно!.. Э-эх!.. И правду ты говоришь… Леонид Александрович?

— Можно позвонить Жемчужному.

— Не надо!.. Верю! — Он вдруг довольно бодро взмахнул руками и встал. Расхаживая по кабинету, заговорил взволнованно и с несвойственным ему запалом: — Конечно, вы можете подумать: хватился старик, бравирует. На это я скажу, что сразу не очень-то поверил всему. Мне такие вещи хорошо знакомы. Могли ведь неточно проложить маршрут, а мог и вообще измениться маршрут. Этот человек, насколько мне известно, не любит ездить по заранее подготовленным дорогам. А ты, — он посмотрел на Кожушко, — выкапывай теперь свои столбы!

Тот уже стоял у порога и нервно, дрожащими руками натягивал на голову тесноватую кепку. Ничего не сказав, он так же стремительно, как и вошел, исчез из кабинета. Все поняли: побежал выяснять ситуацию.

Через несколько минут, решив свои дела, ушли в отдел и молодые инженеры, а в кабинете остались только Кривошип и Высоцкий. Евмен Захарович все еще ходил поперек комнаты, посмеивался, но уже почему-то грустно и задумчиво.

— Когда мы отучимся от этого? — то ли спрашивал он у Высоцкого, то ли строго и беспощадно упрекал самого себя. — Ну приезжает руководитель, министр… Пускай себе приезжает! Пусть посмотрит все как оно есть. Поможет, если надо, подскажет! Пускай и покритикует, если есть за что. Чего этого бояться, нагонять друг на друга страх, хорохориться друг перед другом, чтоб показаться лучшим? Вон Запрягаев так даже в Слоним посылал людей. А за чем? За цветами.

Вошла секретарша и сообщила, что Евмену Захаровичу звонят из министерства строительства.

— Переведи сюда! — приказал Кривошип.

Медленно подойдя к столу, он с каким-то особенным безразличием взял трубку и слушал долго, но отзывался больше невнятными звуками, чем словами, потому нельзя было понять, о чем шел разговор. Чтоб не мешать разговору и дать возможность старшему товарищу сесть, Высоцкий встал и вышел из-за стола. Ему надо было уже ехать на объекты, но неловко было сказать об этом руководителю треста — как бы старик не понял, что его выживают из кабинета.

— М-м-мгу… так, так, м-м-гу… — между тем произносил Кривошип, и все это выходило у него как-то уж очень спокойно и неуважительно.

Высоцкий даже посочувствовал человеку, находившемуся на другом конце провода.

— А как насчет гостей? — спросил наконец Кривошип. И в голосе почувствовался отнюдь не безразличный смешок. — Ну конечно!.. Самых!.. Этих самых!.. Ах мало интересует?.. Ну-ну… Хорошо, хорошо…

Он медленно, так же как и снимал, повесил трубку и вышел из-за стола.

— Смотри ты! — заговорил удивленно, однако с похвалой. — Его мало интересует!.. Это Синицкий, начальник производственного отдела. Сказал ли бы он так прежде?

— Он мог бы сказать, — заступился за него Леонид Александрович. — Способный инженер и человек с твердыми убеждениями.

— Когда-то отец его у меня работал, — вспомнил Кривошип. — Слабый был специалист…

Когда Высоцкий приехал на промышленные объекты, часового спецстройки уже и след простыл. Все материалы были вывезены. Кое-где на стенах и галереях еще висели приветственные лозунги, но уже только те, что не очень бросались в глаза.

На строительстве арочных складов встретился Кожушко. Он сделал вид, что между ними не было никаких неприятных разговоров, охотно и дружелюбно начал показывать, что успел сделать за прошедшие дни.

— А все-таки здорово! — признал он, взмахнув над головой руками. — Простор, ажурность!.. Хоромы, дворцы прямо, а не склады!.. Только задерживаемся немного — не хватает арок.

— Сегодня побываю на заводе, — пообещал Высоцкий, поняв, что теперь тревожит руководителя стройуправления. Вспомнил, что Кривошип, видно, из-за этого приходил в кабинет, да увлекся другим делом. Из министерства, по-видимому, тоже звонили насчет сроков — это замечалось по односложным репликам Кривошипа и по его лицу. Склады могут выйти действительно красивые, прочные — таких сооружений в республике еще не было. Но и выговор за нарушение графика уже, наверное, подготовлен.

Кожушко проводил главного инженера до машины и, когда тот взялся за ручку дверцы, виновато попросил:

— Вы, Леонид Александрович, забудьте наш вчерашний разговор, если можете.

— А зачем его забывать? — мягко возразил Высоцкий. — Разговор полезный для нас обоих, так что помнить его стоит. А обижаться не будем!

— Вот этого я и хочу, — подхватил Кожушко. — Тут, знаете, нажали на меня… Ситуация такая…

— Все понимаю, — заверил Высоцкий. — Все!

Он сел в машину и, пока тронулся с места, слышал, как Кожушко восхищался:

— Хорошая, аккуратная… Что значит — своя!

10

Из больницы Еву направили в санаторий. Там она пробыла два месяца. Врачи хотели оставить и на третий, а потом почему-то передумали и выписали досрочно. Приехала девушка на ближайшую станцию, сошла с ручным чемоданчиком на перрон и почему-то не почувствовала радости, что вернулась домой. Было уже около девяти часов утра, однако казалось, что еще только начинало светать: день стоял хмурый, неприветливый, на пустом асфальте ветер гонял сухую тополиную листву.

Никто Еву не встречал, она и не ждала этого, так как никому не успела написать. Но все-таки немного защемило в душе, когда увидела, что почти всех остальных пассажиров — сколько их там было — кто-нибудь приветствовал, брал у них тяжелые вещи, приглашал в машину или на повозку. От станции до стройки было около тридцати километров: в ту сторону вряд ли попадется теперь машина — с утра больше идут на станцию, — а пешком добираться нелегко. К тому же один только плащ поверх жакетки на плечах. Выезжала из дому весной — разве думалось тогда, что возвращаться придется осенью?

И все же девушка пошла на дорогу с намерением идти до тех пор, пока не нагонит какая-нибудь грузовая или автобус. Немного было холодновато, но если идти не останавливаясь, то терпеть можно.

К счастью, машина нагнала на втором километре, и даже голосовать не пришлось — шофер остановился сам.

— Вы в Калийск? — спросил он приветливо и открыл дверцу кабины. — Садитесь!

Ева узнала одного из своих абонентов, обрадовалась, будто встретила самого близкого человека.

— Озябли? — посочувствовал парень. — Прохладно сегодня в одном плащике.

— Ничего. Бежать не холодно.

— Неужели хотели своим ходом до конца?

— А что оставалось делать, если б не вы? Спасибо, что взяли.

— Ну за это не стоит благодарить!.. Я вам еще книжку должен: «И один в поле воин». Все не было возможности сдать: когда ни зайду — заперто. А потом и ходить перестал.

— Разве никого не было на моем месте?

— Не знаю. Может, теперь и есть: давно не заходил.

— И не читали больше ничего?

— Не помню уж. Кажется, ничего.

— Ну как же это вы?..

Шофер не ответил на упрек, о чем-то задумался, а потом заговорил недовольно, даже с возмущением:

— Что библиотека была на замке — это еще полбеды. А вот что «Метла» у нас так долго не выходит, просто и не знаю, как это назвать.

— Ни одного номера не было?

— Был один, но никто его не читал: ничего путного.

Шофер был парень разговорчивый и открытый, подзадоривать его особо не приходилось, ему было что сказать, так как хорошо знал положение в городе и на комбинате. От него Ева узнала о множестве перемен, услышала немало новостей, и самую для нее главную — Высоцкий находился в командировке и неизвестно когда вернется на стройку.

Девушка сделала вид, что не обратила на это особого внимания. Однако же неожиданное сообщение болезненно отозвалось в душе. До этого всю дорогу представлялась первая встреча после такой долгой разлуки. Пускай себе не на станции, не на автобусной остановке… Пускай в самом неожиданном месте и при неожиданных обстоятельствах. Но все же радовала надежда, что встреча состоится скоро…

А теперь все отдаляется, откладывается, и никто в этом не виноват. Врачи как-то очень быстро изменили свои прежние намерения, даже не осталось времени сообщить, что выпишут раньше.

Шофер говорил и говорил, но Ева слушала его уже не так внимательно. Повернули на гравийную дорогу, ведущую на комбинат, и сквозь ветровое стекло стали видны совсем новые корпуса и различные сооружения. Ева едва узнавала так хорошо знакомые ей места. Было радостно, что все это выросло за несколько месяцев. Вырос, конечно, и город. Мужественными и близкими представлялись люди, которые так много потрудились. И вдруг возникло ощущение тоски: нужна ли она этим людям? И домой ли она приезжает? Может, это вовсе не та новостройка, которую начинали на ее глазах, может, это и не тот город, первый камень которого она сама закладывала?

— Куда вас подвезти? — спросил шофер.

В первый момент Ева не знала, что ответить: может, в город, а может, тут остановиться, возле шахт? Что-то от хозяйки давно не было писем.

— В библиотеку, если можете, — попросила наконец Ева. Самым удобным представилось то, что все время беспокоило, — бывшее рабочее место.

…В городе появились новые кварталы. Напротив библиотеки передвигалось несколько строительных кранов. А пустырь оставался нетронутым, и бывшая прорабская не изменила прежнего облика. Казалось только, что немного уменьшилась, втиснулась в землю, будто в испуге перед огромными кирпичными корпусами. Защемило у Евы сердце, когда взглянула на нее. Как-то сразу ощутила и радости и печали прошлых лет.

Подошла ближе, остановилась, посмотрела на маленькое, темное окно. И вдруг в окне увидела вихрастую детскую голову.

«Читатель такой? Нет. Слишком мал для читателя. Видимо, кто-то с ребенком пришел за книгой?»

Открыла дверь в коридорчик и увидела цинковое корыто… Повернулась и пошла дальше.

Строительные краны за пустырем будто все одновременно надвинулись на нее. Девушка остановилась и какое-то время смотрела на них. Она просто не знала, куда ей теперь идти. Горечь одолевала, должно быть оттого, что неизвестно, где теперь библиотека и есть ли она вообще; а потом — кому это могло прийти в голову вселить сюда людей, да еще с маленькими детьми? Осень на дворе, а они там!.. Возможно, что и зимовать будут.

Решила ехать в трест, но по дороге на автобусную остановку встретила девочек-школьниц, которые когда-то помогали ей в библиотеке. Они издали узнали свою старшую подругу, кинулись навстречу, вырвали из рук чемодан.

— Куда вы? Мы вас проводим!

— И сама не знаю, — призналась Ева. — Только что приехала. Где теперь библиотека?

— Вон там! — наперебой показывали девочки. — На улице Брановца.

— Вы уже были там?

— Нет, не были! Ее недавно туда перевели.

…Вывески пока что никакой не было, но уже все знали, где библиотека, потому Ева нашла ее сразу. Дом одноэтажный, недавно, видимо, построенный. Во всех квартирах живут люди, но две комнаты отведены под библиотеку. Открывая еще блестящие от масляной краски двери, девушка вспомнила Высоцкого, и ей захотелось высказать ему искреннюю благодарность. За круглым столиком в передней комнате сидела уже не первой молодости женщина и вышивала салфетку. В другой комнате два мальчика лазили по стеллажам и выбирали книги.

— Всюду не ройтесь! — крикнула им женщина, когда Ева вошла в комнату. — Смотрите на детских полках!

На новую посетительницу женщина не обратила внимания: по всему видно было, что ей не хотелось отрываться от своей работы. Только когда Ева поздоровалась, она все же взглянула на нее и не слишком приветливо спросила:

— Что вы хотите?

— Мне подшивку… — ухватилась Ева за первое, что попалось на глаза, и подошла к столику, на котором лежало несколько газет. Перевернула одну, вторую — среди них были старые и новые номера, подшитые и неподшитые, — потом с чувством неловкости спросила:

— А «Ліма» у вас нет?

— Кого?

— «Лім», «Літаратура і мастацтва».

— Это книги такие? — Женщина опустила вышивание на живот, прикрытый теплой шалью, спускавшейся с плеч, растерянно посмотрела на незнакомую посетительницу.

— Газета есть такая, — объяснила Ева. — На первое полугодие я выписывала ее.

Женщина покачала головой, равнодушно усмехнулась:

— Не понимаю… как это вы сюда выписывали?

— Работала тут, — сказала Ева, — потому и выписывала. Я заведующая этой библиотеки.

Женщина положила вышивание на столик, быстро встала:

— Ах вон что… Так это вы?.. Мне говорили… И с чемоданчиком… Только что приехали?.. Садитесь, пожалуйста… Вот стул…

— Спасибо, — не очень любезно ответила Ева и села возле своего столика. — Давно вы тут?

— Нет, еще и месяца нет.

— Принимали фонд?

— Что это такое?

— Ну книжки, литературу…

— А-а… Большинство пересчитали, когда перевозили. — Женщина подошла к перегородке и обратилась к мальчикам: — Ну как?.. Нашли, что искали?..

— Тут вот еще…

— Хватит! Давайте запишу то, что у вас в руках, да идите домой, читайте!

— Почему они сами? — спросила Ева, когда юные читатели вышли из библиотеки.

— А как быть с ними?.. Не знают, чего хотят.

— Вы работали раньше в библиотеке? — стараясь оставаться тактичной, спросила Ева.

Женщина снова покрутила головой, но уже едва заметно, и ничего не ответила.

— Мы недавно сюда приехали, — начала она как бы оправдываться, усевшись на прежнее место. — Муж у меня маркшейдер. Вы, может, не знаете, что это такое?..

— Почему не знаю? — перебила Ева. — Все горные специальности мне знакомы, и литература о них в библиотеке есть.

— Так вот… Приехали, а ни квартиры, ничего… Двое детишек у нас и бабушка, его мать… Работа в шахтах только начинается — заработок мал. Пошла и я искать какой-нибудь работы. Всех тут обошла — нигде ничего нет. И товарищ Запрягаев, спасибо ему: «Иди, говорит, в библиотеку, как раз по тебе работа!» И правда… При теперешнем моем положении… — она поправила на плечах широкую ручной вязки шаль и снова прикрыла ею живот.

— Понимаю, — кивнула головой Ева. — Все понимаю. Работайте пока что, я вам мешать не буду.

Она встала и взяла свой чемоданчик.

— Товарищ Запрягаев сказал, — нервно перебирая в руках вышивку, заговорила новая библиотекарша, — что вы еще не скоро… И о каких-то курсах говорил…

— Какие курсы?

— Не знаю… Поверьте, ничего не знаю… Только слышала, что вы должны были ехать учиться…

— Я окончила институт! — уже с раздражением сказала Ева. — И никакие курсы мне не нужны! Но пускай это не беспокоит вас. Работайте спокойно, только об одном попрошу…

— Пожалуйста, — безразлично ответила женщина и горько усмехнулась.

— Я очень много потратила времени… — едва сдерживая волнение, заговорила Ева. — Не говоря уже о другом… Одним словом, мне нелегко было организовать эту библиотеку и приобрести широкий круг читателей. Не утратьте всего этого!

— Да я уж, знаете… как умею, как могу… — пообещала женщина.

Ева попрощалась и вышла.

Не так легко застать на месте Запрягаева, но на этот раз Еве повезло: председатель стройкома еще не успел исчезнуть из своего служебного кабинета. Увидев Еву, испуганно захлопал глазами, но тут же взял себя в руки, вышел из-за стола и, широко улыбаясь, сделал два шага навстречу:

— Приехала? Уже? Вот молодец! Молодец! Ну как? Все хорошо? Настроение бодрое?

— Не очень, — сдержанно ответила Ева и направилась в угол кабинета, чтоб поставить там чемодан.

— Только с дороги? — спросил Запрягаев. — И домой не заходила?

— Неизвестно, есть ли у меня дом.

— Ну почему же?.. Тут мы вмешаемся, если что… Никто не имел права.

— О каком праве вы говорите! — проговорила девушка. — Частная квартира: кому захочет хозяйка, тому и сдаст. На мою должность вы не имели никакого права, а все же заняли!

— Ну это знаешь… — Запрягаев сделал вид, что вдруг он что-то потерял или забыл, куда положил, и стал шарить по карманам кителя. — Это не одно и то же… Да ты садись, садись! — Он будто нехотя показал на стул возле стола. — Библиотека не могла так долго быть закрыта. Верно? Культурный очаг все-таки!.. И пока что единственный в городе.

— Вы на постоянно ее назначили или только до моего приезда?

— Что? — Он наконец нашел какую-то бумагу в верхнем кармане, развернул ее, прочитал и снова свернул. Потом растерянно посмотрел на Еву: — Ты уже была там? Видела? Хорошее помещение? Правда? А знаешь, как легко было его вырвать? Ноги отбил, переругался со всеми.

— Кто вам прислал эту женщину? — настойчиво спросила Ева.

— Кто-кто… — недовольно повторил председатель стройкома. — Никто не присылал, сама пришла, попросилась на работу.

— Сама она не могла просить, — возразила Ева, — так как библиотечного дела совсем не знает. Тут кто-то дальний взял прицел, ничего не скажешь.

— Ну, позвонили из «Шахтстроя»… — наконец признался Адам Адамович. — Сам начальник… Знаешь, как это бывает?..

— Знаю! — твердо сказала Ева. — Прекрасно знаю, как у нас бывает! А мне теперь куда?

— А ты уже… это самое? — Запрягаев окинул девушку придирчивым и довольно беззастенчивым взглядом. — И плясать уже можешь?.. И частушки петь?

— Я у вас о службе спрашиваю! — решительно проговорила Ева. — А будет настроение, так и споем и попляшем. Прежде всего мне работа нужна! Вы можете представить, что такое тоска по работе, по коллективу? Нет, вы этого не представляете! Это не с вашей душой!..

— Почему не с моей? — обиженно сказал Адам Адамович. — Каждый может заскучать по работе… Со всякой душой. Особенно в наше время, когда «кто не работает, тот не ест».

— Ну вот!.. Поняли!..

— А что тут понимать? Философия!

— Так куда мне идти? Я сегодня же хочу взяться за дело!

— Ну, может, туда и иди… На свое место, конечно…

— А ее куда?

Запрягаев наклонился над столом, его широкий, низкий лоб собрался в гармошку.

— Вы заранее знали, что ее нельзя будет трогать с места? — настойчиво спросила Ева.

— Как это?.. — удивился Запрягаев, будто первый раз об этом услышал.

— Да просто так — ей скоро идти в декрет.

— Правда? — Он поднял голову и громко захохотал, но трудно было понять — от удовольствия или еще от какой причины.

— Вы же знали об этом? Почему не поискали для нее свободного места?

— Ну, знаешь! — Тут Адам Адамович взмахнул руками и по-солдатски выпятил грудь. — Мне она, извини, не жена, что я должен все знать. В анкете об этом не написано. Да и где у нас ты видела свободные места? Где? Люди наезжают и наезжают! Со всего света!

— По закону я имею право занять свое место, — не реагируя на его запал, проговорила Ева. — И чтоб проучить вас, надо было б так и сделать. Но я сказала той женщине, что беспокоить ее не буду. Я могу стать и на другую работу, а она не может, да, видать, и не умеет ничего.

— И дети у нее, — подхватил Запрягаев. — Маленькие дети!.. Еще и свекровь на шее!.. А он — муж ее — очень нужный нам человек. Маркировщик.

— Маркшейдер, — поправила Ева, а сама подумала, что председатель стройкома все знает об этой женщине и хорошо знал, кого посылал в библиотеку.

— Ты это правильно сделала, что так ей сказала, — между тем говорил дальше Запрягаев. — Это с твоей стороны настоящая гуманность, я сказал бы… И догадливость… Тронь ее, а вдруг что-нибудь случится?.. Тогда и тебе… И всем нам… Полная газетка материалу. А для тебя мы что-нибудь найдем… Подумаем… Вот я с Жемчужным посоветуюсь. Щебетуну позвоню… Ты же комсомолка?

— Ну конечно.

— Слушай! — Запрягаев вдруг широко улыбнулся и стукнул ладонью по лбу. — Идея! У Жемчужного есть бумага — сам я читал… Подавай в партшколу!.. А? У тебя такая хватка массовика, организатора… И писать там еще лучше научишься… Давай, приноси заявление! Рекомендацию напишем…

— А почему б вам самим туда не податься? — вдруг неожиданно для Запрягаева спросила Ева. — У вас хватка, кажется, более совершенная, чему меня. И образования нет. А я все же немного училась.

— Ну вот, я серьезно… — обиделся Адам Адамович. — А она…

— И я серьезно, — добавила Ева. — Завтра приду на работу! И прямо сюда, к вам. Не будет места — ваше займу! Женщину с детьми пожалела, а вас не пожалею!.. Так и знайте! И не придумывайте ничего, чтоб меня выжить отсюда! Не выживете! Я раньше вас сюда приехала!

Ева на ходу подхватила свой чемодан и вышла из кабинета председателя стройкома. По коридору шла бойко и быстро, будто вот только что доказала свою правоту, преодолела самое трудное. Возле приемной Кривошипа и Высоцкого на момент остановилась, потянула на себя дверь. В комнате не было даже секретарши, — оттуда потянуло сыростью от недавно вымытого пола и прокуренным запахом стен. А когда вышла на шоссе, почувствовала, что ничего никому не доказала, ничего не преодолела.

На остановке было много людей, все они куда-то спешили, когда приходил автобус, стремительно атаковали двери. Когда-то и она делала так же, когда-то и у нее была рассчитана каждая минута. А сейчас вот некуда спешить, некуда ни ехать, ни идти.

Она не свернула к остановке, а пошла тихонько в деревню. После таких неприятных визитов ей больше не хотелось никуда заходить, а тем более рассказывать о неожиданных осложнениях в своей судьбе. Теперь, как никогда, ей нужен был только друг, очень близкий человек. С ним бы посоветоваться, на его плече или под его заботливым присмотром отдохнуть…

Шла в Голубовку, но не была уверена, стоит заходить на бывшую квартиру или не стоит. Хозяйка сама по себе неплохая женщина: с ней можно поговорить откровенно. Однако если она уже сдала комнату, то какой же может быть разговор?

Надежды на лучшее уже почему-то не было. Понятно же, могли найтись такие люди, что пустили о ней нездоровые слухи по деревне.

И все ж, чем ближе была Голубовка, тем все отчетливее вставала перед глазами боковушка с домотканой ширмочкой вместо двери. Всего одно окошко в этой боковушке, но света всегда хватало. Выходило оно в палисадник. В свободную минуту можно было посмотреть и на улицу, но палисадник привлекал больше. С самой ранней весны и до поздней осени, почти до заморозков, тут что-нибудь росло и даже цвело. Разные цветы, пахучие и декоративные растения были подобраны и размещены так, что некоторые начинали зеленеть, как только показывались из-под снега; когда одни отцветали — другие зацветали; когда одни начинали вянуть — другие только наливались соками.

После того как познакомилась с Высоцким и получила в подарок веточку мяты, сама посадила в палисаднике это ласковое растение. До отъезда мята принялась. А как теперь? Может, выросла до самого окна, если хозяйка хоть изредка поливала.

Усталость и тоска одолевали все больше и больше. Казалось, что если не притулиться теперь в каком-нибудь теплом уголке, то подкосятся ноги, поплывут перед глазами желтые круги. Не найдется ничего в тех местах, где прожила два года, где было столько хороших друзей, товарищей, так придется идти на автобусную остановку, а оттуда — в деревню, к тете, хотя вряд ли будет та рада неожиданной гостье. За все время лечения ответила всего на одно письмо, и только на то, в котором пообещала прислать крымского винограда.

Ева увидела палисадник, может, даже раньше, чем хату. В нем еще цвели роскошные георгины. Они, вероятно, отчаянно лезли в окна, потому хозяйка разделила их на кустики и каждый в отдельности привязала к стене. Таким образом, было освобождено от густой тени окошко, выходившее из Евиной боковушки. Под ним росла мята, еще совсем зеленая, хоть с отцветшими гроздьями на некоторых стеблях. Девушка зашла сначала в палисадник. Привыкла ко всему тут за два года: сколько раз ноги сами приводили сюда, сколько раз в темные ночи этот палисадник выделялся своей яркостью среди других и звал к себе. Хоть и чужой он, а всегда казался родным.

Ева прошла мимо окна, чтоб сорвать веточку мяты. Нагнулась над грядкой и в тот же момент услышала, как над самой головой порывисто распахнулось окно.

— Евочка, это ты?

Девушка не поверила своим ушам, торопливо выпрямилась. Хозяйка оперлась широкой грудью на подоконник и радостно улыбалась. Потом протянула к Еве голые по локти руки и обхватила ее за шею:

— Заходи же в хату! Заходи!

На дверях боковушки висела та же самая домотканая ширмочка, концы которой касались пестрого половика, чистого и гладкого. Ева наступила на половичок, хотела было зайти в боковушку, но не решилась, растерянно посмотрела на хозяйку.

— Заходи, заходи! — подхватила женщина. — Там все твое на месте, как и было.

— Правда? — Ева по-детски обрадовалась, отдернула ширмочку.

Действительно, в комнатке ничего не переставлено, не тронуто: все оставалось как и при ней. В темноватом углу — узкая кровать, застланная голубым покрывалом: это Евино покрывало. На окне — тюлевая шторка, тоже Евина. На столе маленькое круглое зеркальце, стопка книг — все на прежнем месте.

— Никому не сдавали, — с открытой благодарностью сказала Ева.

— Ни одного дня никто тут не жил, — подтвердила женщина. — А как же? Мой старик так и сказал: «Раз она тут жила, то за нею все и останется. Мало ли что с человеком может быть?»

— Спасибо вам, тетя, — растроганно проговорила Ева.

Через некоторое время она уснула в своей постели и спала так сладко, что хозяйка не решилась разбудить ее не только к обеду, но даже и к ужину. Проснулась и какое-то время не могла поверить, что уже дома, а не в больничной палате, хотя тут совсем иное было ощущение: ни разу в палате она так крепко не спала. Потом посмотрела на столик с зеркалом и книгами, на окно со шторкой, которую сама когда-то повесила, и радостно улыбнулась: нет, она действительно дома, у своих, близких людей.

Когда начало смеркаться, пошла в клуб. Там как раз шли репетиции коллективов самодеятельности. Побывала на всех. Ей были рады, а в хоре попросили занять свое прежнее место. Девушки расступились, и Ева привычно и уверенно стала между ними, словно стояла тут все время.

Запели знакомую песню. В дружном хоре она не отличала своего голоса, но казалось, что весь аккорд — это ее голос. Мелодия лилась легко, вдохновенно и наполняла всю комнату ощущением уверенной радости. Ева не видела лиц ни своих соседок, ни тех, кто стоял за ней, но представляла, что все они должны быть веселые и радостные. Видно, никто в это время не думал о трудностях и неприятностях в жизни, забывались обиды, отходила тоска, не чувствовался даже голод или жажда, если они в это время кого-нибудь и донимали.

Открылись двери, и в небольшой щели показался острый нос. Девушка догадалась, чей это нос, но и об этом человеке ей не хотелось теперь думать. Приятного от него ждать или неприятного? Не боялась она неприятностей и даже самых неожиданных поворотов судьбы. Теперь вот особенно почувствовала, как ей необходима твердость. Но в этот момент существовала только песня, только те голоса, с которыми сливался и ее голос.

Пели в тот вечер долго. А в зале на сцене еще не совсем слаженно играл духовой оркестр, и молоденький дирижер с кудрявыми волосами, казалось, больше позировал перед музыкантами, чем помогал им. Однако танцы шли с полным современным колоритом: что ни пара, то свой стиль.

Чтоб не торчать на виду, Ева тоже прошлась раза два по кругу в паре с участницей хора. Танец был не очень приятным для нее и не захватывал так, как песня.

Впереди по кругу шла очень красивая на вид и слаженная в танце молодая пара. Ева любовалась ею и когда останавливала взгляд на нетанцующих, так замечала, что почти все смотрят на этих привлекательных танцоров. Партнер был высокий, стройный, светловолосый. Партнерша тоже была с непокрытой головой, но ее волосы, хоть и красиво причесанные, не так заметно выделялись в кругу, так как были темнее. Пару эту Ева знала. Партнершу даже хорошо, ведь она часто брала книги в библиотеке. Это были Брановцы, Виктор и Ирина.

Невольно Ева посмотрела на свою партнершу. Личико маленькое, немного рябоватое, небольшого роста, и ноги, кажется, не очень стройные. Поет хорошо, а к танцам не очень способная. Кружиться, правда, с нею легко, не так, как когда-то с Виленом. Однако почему-то все думается о том, чтоб скорее кончилась музыка. Так когда-то было и с Перепечкой: как ни отводила глаза, а все видела его длинный, крючковатый нос.

Появись он теперь, так вряд ли обрадовалась бы. Пригласил бы на танец, то вряд ли пошла б. А вот нет его — и словно чего-то не хватает. И очень трудно сказать — чего: может, просто привычного партнера, а может, хоть частички того спокойного и чудесного счастья, которое отражалось на лицах Брановцов.

Вдвоем с рябенькой девушкой они пошли в Голубовку — та тоже жила в деревне. Никто из парней их не провожал; привязался было подвыпивший хлюст, так они его скоро отшили. Лугом шли молча — видимо, каждая чувствовала какую-то тоску, какое-то свое одиночество в густой темени.

— Давай споем! — вдруг предложила подруга.

И они запели. Голоса полились свободно и звонко, ощущение одиночества пропало; луг стал выглядеть родным, до каждой тропки знакомым. Спешить домой не хотелось.

Распрощались девушки неподалеку от Евиной хаты. Только добежала Ева до седловатого тополя, как услышала, что кто-то тихо ее позвал. Девушка остановилась. Со скамейки под тополем поднялся Вилен Перепечка и торопливо подошел к ней:

— Я ждал тебя, Ева. Здравствуй!

— А почему в клубе не подождал? — довольно резко спросила девушка. — Только нос показал сквозь щель!

— И ты узнала?

— Конечно!

— Мне послышалось, что хор сегодня очень здорово поет. Оказывается, это ты там была…

— Не подлизывайся!

Ева хотела тут же идти домой, но Вилен взял ее за руку:

— Подожди немного, посидим!

— Холодно сидеть!.. Да и поздно уже…

— Не поздно… А если холодно, то у меня пальто… Накинешь…

Скамейка действительно показалась вначале очень холодной и неуютной. Под ногами шелестел сухой тополиный лист.

— Я недавно узнал, что ты приехала, — как-то виновато заговорил парень. — Только как пришел со смены. Хотелось встретиться наедине, не на людях…

— А почему же не на людях?

— Сильно скучал я без тебя… Поверишь?..

Он накинул Еве на плечи полу своего пальто, прижался к ней и поцеловал в щеку. Поцелуй получился осторожным и холодным.

— Почему не писал? — резко спросила Ева.

— Так откуда я знал, куда писать? — взмолился парень. — Уехала… Не сказала… А потом ни адреса, ничего…

— Если б хотел, то нашел бы адрес, — равнодушно проговорила Ева.

И невольно вспомнила, что и Высоцкому она ни разу не писала о своих перемещениях. А он всегда находил ее и если не навещал сам, то присылал письма.

Пока она об этом думала, Вилен еще раз поцеловал ее, даже коснулся губ. Ева сначала отстранилась, а потом, как от страшной догадки, внезапно повернула голову к парню. Посмотрела в лицо и заметила, как тот вытирал о воротник пальто свой утиный нос.

— Я пойду! — решительно сказала она и встала. — Мне холодно!

— На вот, возьми!.. — Перепечка стал снимать с себя пальто.

— Не надо!.. Прощай!..

Ева бегом помчалась домой.

На другой день, она встала с рассветом, раньше хозяйки, так как почти всю ночь не спала. Вынула из чемодана свою чашку, поставила на умывальник.

— Зачем это? — удивленно спросила хозяйка. — Там же есть кружки.

— Мне нужна отдельная, — тихо сказала Ева. — Все отдельное…

— Что-о! — уже настороженно спросила женщина. — Нами брезгуешь?

— Не я вами… А…

— А… Все равно, нечего тут! Не отделяли мы тебя и теперь не отделяем!.. Сама лишнего не выдумывай!

— Все ж таки я… — приглушенно проговорила Ева и отвернулась, чтоб спрятать глаза, так как в них против ее воли показались слезы. — Я долго не была дома, лечилась…

— Ну так что, если лечилась?.. Разве доктора так сказали?..

Ева покрутила головой.

— Ну так и нечего! — обрадованно и еще более настойчиво сказала хозяйка. — Не нагоняй на себя страхов! Не думай ничего плохого, так и люди не будут думать!

Однако Ева не могла освободиться от тяжелых мыслей о своем теперешнем положении. Видимо, немало найдется таких людей, как Перепечка. Они каждый день будут напоминать о какой-то неполноценности, обидят и унизят своей боязнью подать руку, стать рядом во время разговора. И на это способны даже близкие люди, те, что считались искренними друзьями и будто бы готовы были на какие-то жертвы во имя дружбы. А что говорить о разных Запрягаевых, каким не раз перепадало от ее острого пера, от выступлений на сцене?..

И все же надо было снова идти к Запрягаеву, просить, требовать работу…

Три дня кабинет председателя стройкома был закрыт. Потом время от времени появлялась одна сотрудница, которая и сама не знала, кто она по должности: секретарь, инструктор или кассир. Несколько раз Ева спрашивала у нее об Адаме Адамовиче, но женщина всегда разводила руками и понуро крутила головой с большой куксой чуть ли не на самом темени. Кукса эта качалась туда-сюда, и можно было подумать, что она и придавала голове нужные движения. Возможно, что женщина и в самом деле не знала, где бывает в то или иное время председатель стройкома, а скорее всего, была очень уж вышколена и всегда чувствовала, кого надо принять и что кому сказать.

За свою сознательную жизнь, с малых лет, Ева ни разу не была без работы. Даже в выходные дни или при наличии больничного листа старалась не тратить времени без пользы: если не шла в библиотеку, то читала и писала дома.

А теперь ничего у нее не было и ни к чему не лежала душа. Любимую работу, о которой несколько месяцев тосковала и все время мечтала, возвращаясь домой, вернуть уже нельзя. Другой тоже не находилось, и день за днем все нарастало и усиливалось чувство тоски и мучительного безделья; приглушалось, а то и вовсе пропадало желание взяться хоть за что-нибудь дома, увлечься книгой или творческой работой. Дни начинались скучно и подчас безнадежно; мысль о том, что надо снова идти искать Запрягаева или кого-нибудь другого, застилала туманом все перед глазами… И часто получалось так, что весь день казался туманным, хоть и светило солнце и дул сухой и не очень холодный ветер.

Несколько таких дней было потрачено на самостоятельные поиски работы да на разговоры с Геннадием Щебетуном в комитете комсомола. Этот парень сначала проявлял очень много активности: кому-то звонил по телефону, к кому-то бегал, вырывал обещания и заверения, заодно и сам обещал и заверял, а потом сказал Еве прямо и открыто:

— Слушай! Я ж тебе не отдел кадров!

После этого девушка решилась на последнее и пошла к Жемчужному. Долго сидела в приемной, ждала, пока в кабинете немного убавится людей, хотя знакомая секретарша советовала заходить сразу. Выбрать такое время, когда Вячеслав Юлианович остается один, дело нелегкое, но Еве надо было поговорить без посторонних слушателей и охотников анализировать и комментировать каждое слово.

Секретарша поняла ее желание и придержала несколько человек в приемной. Вскоре вышли последние посетители, но следом за ними показался из-за двери и сам Жемчужный. Тронул пальцами красивые волосы, окинул взглядом всех сидевших возле секретарши.

— Все, товарищи, ко мне?

— К вам, — ответила секретарша.

— Пожалуйста! А то мне скоро на бюро райкома. Вы тоже? — Он обернулся к Еве, сидевшей почти рядом с секретаршей.

Девушка кивнула головой и встала.

— Заходите!

Другие посетители, зная характер Жемчужного, тоже встали, чтоб пройти в кабинет, но секретарша попросила их подождать. Пошла следом за Жемчужным только одна Ева.

— Простите, что я не сразу спросил у вас, — проводив девушку к своему столу, заговорил Вячеслав Юлианович. — Мне почему-то подумалось, что вы к Мае пришли. Садитесь! Давно приехали?

— Порядком уже, — ответила Ева, — в начале прошлой недели.

— Рассказывайте: как здоровье, как вообще ваши дела?

Ева начала рассказывать очень поспешно, так как знала, что у Жемчужного мало времени. Однако он ни одним движением не показывал, что спешит, слушал ее внимательно, с доброжелательностью. Через некоторое время снова попросил извинения и снял телефонную трубку.

Ева слышала, как звучали в мембране длинные и безнадежные позывные, как несколько раз глубоко и грустно вздохнул Жемчужный. Не дождавшись ответа, он встал и попросил в кабинет секретаршу. Возле ящика стола имелся звонок, можно было нажать, не трогаясь с места, но Жемчужный очень редко им пользовался.

— Мая! — обратился он к секретарше, когда она вошла и закрыла за собою дверь. — Попробуйте сделать для нас, — он показал рукой на Еву и на себя, — довольно нелегкое дело — найдите Запрягаева. И если можно, то быстро, сейчас же! И Щебетуна тоже.

— Постараюсь, — с какой-то особенной уверенностью сказала секретарша и, вежливо улыбнувшись, исчезла.

Вернулась она через несколько минут — Еву даже удивило, что она так быстро сумела выполнить поручение.

— Адама Адамовича вызвали в область, — как по-писаному доложила она, — а Щебетун будет через час, у него собрание на участке.

— Так-та-ак, — холодно отозвался Жемчужный и снова глубоко вздохнул. Виновато и немного растерянно посмотрел на Еву, потом вторично, уже без охоты и без надежды, протянул руку к телефонной трубке.

На этот раз ответили быстро. Жемчужный назвал себя и тихим приятным голосом начал задавать вопросы. Оттуда докладывали громко, почти без задержек и колебаний.

— Нет ли у нас что-нибудь в смысле… — спросил Вячеслав Юлианович.

— Для кого? — сразу послышался вопрос.

— Ну, для человека… С образованием… И если надо, то могу назвать и конкретно.

— Ничего нет! — прозвучал уверенный мужской голос. — Нигде ничего!

Жемчужный посмотрел на Еву и прикрыл второй рукой трубку. По ее глазам заметил, что, наверно, уже не раз слышала девушка такие ответы, что и теперь они больно укололи ее.

— Почему это так? — требовательно спросил Жемчужный, но скорее всего уже не столько ради успеха дела, сколько для успокоения девушки.

— Калийщики приехали!.. Калийщики! — все ж таки слышалось в телефонной трубке. — У кого жена, у кого сестра, брат, сват. Вот и позанимали всё…

— Так что ж вы за отдел кадров! Брат, сват!.. Надо найти одно место! Пристойное… Проверьте всюду!..

— Только в гардеробе! — громко прозвучало в трубке, так как Жемчужный в это время не прикрыл мембрану. — В клубном гардеробе!

Вячеслав Юлианович положил трубку и медленно опустил руку на стол.

— Я понимаю… — опять же тихо и уравновешенно заговорил он, хотя по глазам было видно, что он очень переживает и сочувствует девушке. — Понимаю, как вам необходимо скорей устроиться, начать трудиться… И для нас вы человек нужный… Но надо же вот так случиться… И в библиотеку вернуться теперь уже… Действительно! — Он подвинул к себе настольный календарь и на завтрашнем листке записал: «Переговорить с Запрягаевым и Щебетуном. Обязательно!» И многоточие. Дальше: «Ева Дым».

Заложил листок, отодвинул от себя календарь и будто повеселел, приободрился.

— Я вам обещаю! — сказал четко и уверенно. — Сделаю все, чтоб вы имели подходящую для вас работу. И как можно быстрей! Ну еще, может, день или два придется вам подождать. Не больше! Попрошу вас: завтра к концу дня, а еще лучше — послезавтра зайдите сюда. Если меня не будет, то Мая скажет вам все — я ей передам.

— Спасибо, — сказала Ева и встала, чтоб идти. — Очень благодарна вам, мне даже легче стало.

— И не забывайте свои общественные обязанности, — добавил Жемчужный. — Беритесь за них! Ваше отсутствие тут сильно ощущалось.

В приемной Ева весело подошла к секретарю, шепнула ей, что еще наведается, и направилась домой. В этот день она почти до самых сумерек читала, старалась хоть немного наверстать то, что упустила за долгие часы хождения по разным приемным и кабинетам. Потом при свете лампы подгоняла домашние дела: начнет работать, тогда не будет свободной минуты. И целый день думала о своей новой должности: какая-то она будет, в каком месте, что придется делать, с кем работать?..

А может, в клубном гардеробе? Ну что ж… Если Жемчужный решится предложить ей это место, то можно будет пойти и туда. Придет он сам в клуб: пожалуйста, ваше пальто! Может, отдаст и не заметит — кому, у кого взял металлический номерок? Придет Запрягаев — тот наверняка не заметит. А Генка Щебетун остановится возле перегородки и какое-то время будет молча стоять, удивленно поглядывать, как на совсем чужую… Потом возмутится, закричит, замашет руками!.. И ничего не сделает.

Такие представления смущали и немного смешили, так как где-то в глубине души все же росла уверенность, что этого не случится. Жемчужный не для вежливости так искренне уверял: кто бы ни слушал его в это время, почувствовал бы эту искренность, кто бы ни смотрел на него, убедился бы в наилучших его намерениях и желаниях.

На другой день во второй половине дня Ева зашла в приемную Жемчужного. Мая улыбнулась ей так весело и ободряюще, что у девушки душа запела. После такой улыбки можно было ждать и слов радостных, веселых…

Они и были, эти слова, только не для Евы. Мая сообщила, что в магазин привезли нейлоновые кофточки, и одна из них уже тут, в ее столике.

— Посмотри, что за чудо!

Ева нехотя осмотрела кофточку, похвалила, а потом, как бы между прочим, спросила про Жемчужного.

— Был тут, — равнодушно сказала Мая. — Минуты две, как ушел.

— Ничего не передавал?

— Кому?

Ева показала на себя.

— Нет, ничего.

Еще через день Ева снова зашла в приемную, но уже в конце дня.

— Ничего не передавал?

— Нет, ничего.

А в последующие дни Мая уже ничего и не говорила, увидев Еву, а только грустно покачивала головой.

11

Викентий Львович Понурин шел из Голубовки обочиной дороги и старательно прятал лицо в воротник пальто. Холодный сырой ветер дул ему навстречу, сильно упирался в мощную фигуру и едва не сбивал с ног. По мокрому асфальту часто сновали машины, из-за них и двух шагов нельзя было сделать по шоссе, чтобы не поскользнуться. В такую погоду трудно сдержать зависть к тем, кто ехал в машине, особенно в легковой. А в городе уже немало таких машин. Кроме разных служебных, у многих шахтеров, геологов, строителей есть «Москвичи». Проехал служебный персонал калийного комбината, и тоже некоторые на собственных машинах.

«Только врачу тут всегда приходится ходить пешком, — уныло подумал Викентий Львович. — И во всякое время суток, во всякую погоду. Сколько врачу надо поработать, сколько совместительств иметь, чтоб купить хоть какую-нибудь машину?..»

Неподалеку от больницы ему встретился Высоцкий. У того тоже был поднят воротник пальто, но ветер ему дул в спину. Они поздоровались, и Понурин остановился.

— Вы очень заняты? — спросил он Высоцкого, дружелюбно ухватившись за пуговицу его пальто.

— Нет, а что? — Леонид Александрович насторожился.

— Зайдемте на минуту ко мне — дело есть.

В больничном кабинете они сняли свои мокрые шляпы и пальто, посмотрели друг на друга так, будто впервые знакомились. Потом Понурин звучно потер свои руки и пригласил Высоцкого сесть возле белого стола.

— Я думал было зайти к Жемчужному, — грузно усевшись напротив, начал он. — Но вот встретил вас… Когда-то вы пробирали меня за слабую профилактику и, скажем конкретно, за Еву Дым, заведующую библиотекой. Правильно пробирали, но не всегда главная беда в медицинской профилактике… Не всегда!..

— О чем вы?.. О ком?.. — встревожился Леонид Александрович. — Пожалуйста, говорите скорее!

— Я и говорю о Еве Дым, заведующей библиотекой! Вернее — бывшей заведующей. Вы действительно ничего не знаете?

— Я только этой ночью приехал!.. Ничего!.. А что, она вернулась?

— Давно вернулась… Да вот лежит снова… Я только что от нее.

— Где лежит? Дома? — Высоцкий встал.

— Подождите немного, расскажу по порядку. Лежит не потому, что приехала больная… Была она в норме: я смотрел, интересовался. А слегла оттого, что вот уже скоро месяц, как без работы. Ходила, искала, просила, а потом пошла в бригаду Брановца подсобницей. Дни были холодные, сырые, одежды теплой не было, а организм еще…

— Так у нее же есть должность!.. — взволнованно сказал Высоцкий. — В библиотеке.

— Туда уже посадили… многодетную, да еще декретницу.

— Что же теперь?.. — растерянно спросил Леонид Александрович. — Как вы считаете?.. Серьезное что у нее? Может, в больницу надо?

— Нет. Пока подождем, посмотрим, — не слишком уверенно проговорил Понурин. — Думаю, что это гриппозное, простудное заболевание. У нее вообще организм, я не сказал бы…

— Это понятно… — согласился Высоцкий.

В памяти промелькнула биография девушки, рассказанная ею в Белом болоте, но тут Высоцкий ничего не сказал об этом. Поблагодарил врача и вышел.

В Евину боковушку тихо вошла хозяйка и еще тише сказала:

— К тебе пришли.

— Из больницы? — без особого удивления переспросила девушка и натянула на себя одеяло.

— Должно быть, не из больницы, — прошептала хозяйка и вышла.

Леонид Александрович слегка отвернул домотканую ширму:

— Можно к вам?

Он спросил чуть слышно, но девушка вздрогнула, испуганно повернула голову и посмотрела на ширму удивленными глазами. Она узнала голос Высоцкого, но не поверила сама себе: уже сколько раз слышался ей этот голос за долгие месяцы лечения!

— Заходите, пожалуйста!.. — Ева приподнялась на локоть, дружески протянула руку. — Я не заразная, не бойтесь! — И болезненно, но радостно улыбнулась.

— Ну что вы говорите? — искренне упрекнул ее Леонид Александрович. — Я никогда так не думал и не могу подумать.

— Я знаю, — согласилась Ева. — Это я просто так… Растерялась немножко… Садитесь!.. Подвиньте сюда поближе табуретку. Давно приехали?

— Сегодня ночью.

— Спасибо, что пришли. Кто вам сказал, что я вот снова?.. Брановец?

— Нет. Понурин. Встретил его только что.

— Наговорил он, наверно, вам?

— Как раз — нет. Ничего такого… Простуда. Надо же было так! А?.. Подсобницей в такое время… Да с вашим здоровьем!

— Значит, рассказал все?

— Не все, конечно, но о главном я уже знаю, что тут натворили. Вы у Жемчужного были?

Ева печально кивнула головой, промолчала, а потом, как будто бы и не к месту, начала хвалить свою теперешнюю работу:

— Жалко, что здоровье плохое, а то б навсегда осталась в бригаде. Кому они нужны теперь, такие специалисты, как я? Надо ходить, клянчить, проситься на работу! Душу надорвешь, пока устроишься. А девчата в бригаде работают и учатся заочно. Получат дипломы — и гарантия на всю жизнь. Они не будут отираться по разным приемным.

Высоцкий понимал, что не каждому своему слову Ева верит, но ей уже надоело обвинять только тех, кто ее удивил и обидел равнодушием, а может, и сознательным невниманием. И чем жаловаться на кого-то за личную обиду, так не лучше ли поискать вину в самой себе, в своей профессии?

Об отношении секретаря парткома к ней уже немало думалось, гадалось, и теперь он не знал, что сказать. Возможно, тут недоразумение какое-нибудь, неожиданный, непредвиденный случай.

— Я сам поговорю с Жемчужным, — заверил ее Леонид Александрович. — Он мне все расскажет.

— Стоит ли все начинать сначала, — высказала сомнение Ева. — Не по душе мне докучать людям. Если б была я по-настоящему нужна, сами б нашли.

— Людям вы нужны, — возразил Высоцкий. — Людям! А Запрягаев и некоторые ему подобные — еще не все люди. Тут налицо бездушие и косность в самом отвратительном виде!..

— Может, и так. — Ева робко подняла глаза, улыбнулась, будто стыдясь своих слов, и шепотом попросила: — Не будем больше об этом. Расскажите лучше о себе. Я так ждала вас!..

— Если б я знал, что вы уже дома, — проговорил Высоцкий, — все сделал бы, чтоб приехать раньше, хотя работы, разъездов и споров было очень много: утрясали документацию обогатительной фабрики.

— Я несколько раз подходила к вашему дому, — призналась Ева, и внезапный невеселый румянец залил ее лицо. — Мята под окнами… еще зеленая тогда была…

— И теперь зеленая…

Высоцкий взял в свои ладони ее хрупкую, похолодевшую руку, прижал ее, будто согревая, и попросил:

— Скажите мне правду, Ева. Всю правду! Как себя чувствуете?.. Никакой доктор порой того не знает, что носит человек в себе, в своей душе.

— Скоро поправлюсь! — уверенно сказала девушка. — Не волнуйтесь за меня. Я ни разу не теряла надежды.

— Наверно, трудно было вам после возвращения?

— Теперь все позади, кажется, что ничего особенного и не было. А тогда?.. Ночами особенно мучилась — сон не брал. Даже поговорить по душам не с кем было…

Девушка посмотрела на небольшой застекленный портрет над кроватью, и Высоцкий тоже посмотрел туда. Со стены внимательно и непрерывно следила за ними молодая миловидная женщина, немного похожая на Еву.

— Это ваша сестра? — спросил Леонид Александрович.

— Нет, это мама.

Высоцкий внимательнее посмотрел на портрет и почувствовал неловкость оттого, что задал такой неуместный вопрос, будто он не знал, что у Евы нет сестры.

— Мама и теперь помогает мне, — задумчиво сказала девушка. — Как это ни странно, а помогает. Каждый раз, когда мне становится очень тяжело, я думаю о ней, вижу даже во сне. Такие ли беды она переживала?! И все молча, и никогда никому не жаловалась. А я вот жалуюсь вам… — Ева на мгновенье прижалась к его рукам, а потом высвободила свою руку из его ладони. — Больше не буду жаловаться.

— Какие же это жалобы? — возразил Высоцкий. — Тут кричать надо, протестовать, может, даже написать в газету. С вами так обошлись, что если б не вы это рассказали, то не поверил бы ни за что.

— Я и написала б, — тихо сказала девушка. — Уже даже начала письмо в «Правду». Но мне не хотелось, чтоб все знали о моей болезни. И так у меня столько переживаний из-за этого.

— А что?.. — шепнул Леонид Александрович и подозрительно посмотрел на ширмочку. — Может, и тут?..

— Нет, тут ничего…

Ева вспомнила о встрече с Виленом и замолчала. Сказать о том, что было, не решилась, а сваливать на кого-то другого и вовсе не могла.

Молчание доставляло радость, оно не томило, могло продолжаться очень долго и не вызывать обиды или неловкости. Леонид наклонился ближе к ее лицу и встретил глаза, ласковые и бесконечно преданные.

— Я рада, что вы пришли, — прошептала девушка и легонько дотронулась до его рукава. — Теперь я не буду чувствовать себя одинокой.

— Пока вы молчали, я все время думал, — также шепотом заговорил Высоцкий. — Может, это вас и удивит, но хочу сказать вам от всей души, от всего сердца… Переезжайте ко мне… Ну… если не ко мне, то к нам, к моей матери, которая заменит вам родную мать. Она у меня хорошая, ласковая… Ухаживать будет, вы почувствуете себя как в своей семье.

Говоря об этом, Леонид, конечно, понимал, что его слова вызовут удивление, однако не надеялся увидеть того, что произошло. Лицо у Евы побелело, веки задрожали, закрылись, а потом сквозь ресницы просочились светлые и блестящие, как маленькие алмазы, слезы. Девушка закрыла лицо руками и отвернулась к стене. Долго молчала, словно не находила ни слов, ни мыслей, чтобы ответить.

Леонид тоже растерялся и не знал, как вести разговор дальше. Мелькнуло предположение, что не вовремя, слишком рано сказал о том, что вынашивал в мыслях уже давно. Должно быть, не совпали его мысли с ее думами и надеждами, застали девушку врасплох.

— Зачем я вам, больная? — наконец спросила Ева. И все еще прятала от него глаза, не могла взять уверенного и ровного тона.

— Вы мне нужны, какая бы вы ни были, — чуть слышно, но убедительно и искренне промолвил Леонид. — Мы люди взрослые и можем говорить начистоту… Но если вам…

— Я никогда не думала об этом, — перебила его Ева. — Никогда!

— Я говорю, — продолжал Высоцкий, — если вам тяжело об этом думать, то будьте у нас квартиранткой. Вам нужен покой, семейный уют. Все это у вас будет. Можете жить в хате брата — там место есть, можно и в отцовской, где пока что живу я. Тогда я маму заберу к себе. Теперь она живет больше у брата. Я уверен, что все наши примут вас как свою. Особенно мама.

Ева отняла руки от глаз, посмотрела на Высоцкого, повернув голову в его сторону, и совсем серьезно, твердо, будто уже раньше все это обдумала, сказала:

— Я не смогу быть у вас квартиранткой. Нет, не смогу!

— А родственницей?

— И родственницей не смогу. Вы понимаете?.. Да и хозяйку обижать жаль, она хорошая и очень добра ко мне.

Глаза у девушки были еще влажные, но так щедро и искренне светились, что казалось, излучали благодарность сердца и души.

Увидев Высоцкого на пороге своего кабинета, Жемчужный широко взмахнул руками и вышел из-за стола навстречу:

— Почему так задержался? Мы уже беспокоиться начали.

— Хорошо, что хоть помнили, — пошутил Высоцкий.

— А как же иначе? Вчера Кривошип заходил, тоже вспоминал.

Не ожидая приглашения, Высоцкий сел к письменному столу и не слишком приветливо посмотрел на Жемчужного, а потом перевел нетерпеливый взгляд на дверь.

— Ты можешь уделить мне несколько минут?

— Хоть час, хоть два, — с товарищеской готовностью ответил Жемчужный. — Хочешь остаться вдвоем? Сейчас я скажу.

Он попросил секретаршу никого пока что не пускать, а сам подошел к столу и сел напротив Высоцкого в такое же кресло сбоку.

— Слушаю тебя, — проговорил несколько настороженно и, вероятно, с интуитивным ощущением своей вины.

— У тебя была заведующая библиотекой?

— Была. А что? — Лицо у Жемчужного на глазах изменилось, на нем выступил румянец.

— Я тебе как-то говорил, — начал Высоцкий, не скрывая обиды и возмущения, — что это человек очень сложной и трудной судьбы, что и теперь, вот уже у нас, с ней обходились так, что на долгое время она выбыла из строя… И это при ее энергии и выдержке. Недавно выписалась из больницы. И тут снова натворили такого, что трудно поверить.

— Так ей же… Так я ж… Разве?.. — Жемчужный опустил на колени руки и замолчал. Тяжелая, мучительная догадка как бы обожгла его изнутри, и он уже почти вполне определенно представлял, что случилось после того, как девушка побывала у него на приеме. На другой день он очень мало был в своем кабинете. Затем перевернул на календаре сразу два листка. Мелькнула в глазах запись о заведующей библиотекой, но в то же время возникла необходимость сделать сразу несколько записей в следующем листке. Дела наплывали одно на другое. Как-то при встрече он поручил Запрягаеву устроить Еву Дым. Сказал об этом же и Щебетуну. Сказал, но не проверил ни одного, ни другого.

И вот догадка: ни первый, ни второй ничего не сделали; значит, до сего времени девушка без работы.

— Что с ней? — приглушенно спросил Жемчужный и, подняв голову, с болью посмотрел другу в глаза. — Говори прямо!

— Она опять заболела, — сообщил Леонид Александрович.

— Так!.. — Жемчужный встал и беспокойно заходил по кабинету. — Я с первого твоего слова почувствовал, что случилось что-то неладное. Где она? В больнице?

— Нет, дома. Я только что был там.

— Как себя чувствует?

— Лежит… А жаловаться она не будет — не такой человек.

Вячеслав Юлианович с размаху сел снова в кресло, нервно пригладил спутавшиеся волосы.

— Ты знаешь, в этом я глубоко чувствую свою вину, — откровенно заговорил он. — По-настоящему переживаю… Скажи лучше, что мы можем сделать, как помочь девушке?

— Прежде всего — дать работу, — уверенно предложил Высоцкий. — По душе и способностям. А то она пошла в строительную бригаду подсобницей… Холод, а у нее нет одежды…

— Ну что тут придумать?.. — Жемчужный мучительно сморщился и пододвинул к себе настольный календарь. Полистал его, прочитал несколько последних записей, и вдруг лицо его начало светлеть. — А знаешь что? — спросил уже более бодрым голосом. — Она ж у нас, так сказать, писательница: стихи пишет, фельетоны… Давай хоть временно оставим ее при газете. А? Как-то редактор жаловался, что ему трудно с одним литсотрудником выпускать газету. Вот только ставку где найти?

— Найдем, — коротко заверил Высоцкий. — А работа как раз по ней.

Жемчужный взял со стола карандаш, чтобы неотложно сделать очередную запись в календаре, и вдруг спохватился, встал.

— Найдите Пласковича! — деловито сказал секретарше, открыв дверь кабинета.

— Так я надеюсь, — еще не слишком доверчиво сказал Высоцкий. — Ты мне позвонишь?

— А как же. Сразу же позвоню.

Жемчужный без особых осложнений в тот же час договорился с редактором многотиражки, позвонил об этом Высоцкому и остался в кабинете один. Рабочий день подходил к концу, неотложных дел не было, и он решил выключиться из деловой сферы. Разрешив секретарше идти домой, Вячеслав Юлианович нажал кнопку французского замка в двери и услышал сухой металлический щелчок, будто осечку пистолета. В кабинете сразу стало тихо, словно исчезло все живое не только тут, но и вокруг. До захода солнца было еще далеко, однако казалось, что в кабинете уже стемнело и все служебные вещи онемели в ожидании ночного покоя.

Жемчужный сел на низкий диван у стены и почувствовал непривычную тяжесть во всем теле, хотя ничего такого особенного и не делал в течение всего дня, никуда не ездил, не ходил. В первый момент будто начало клонить ко сну, даже глаза начали слипаться, но сразу же засверлили мозг навязчивые мысли, угнетавшие его, и дремота, как тень в утреннем свете, исчезла. Как сладить с этими мыслями, как ужиться?

Уж сколько раз Вячеслав Юлианович ловил себя на том, что больше всего его одолевают мысли и размышления после встречи или разговора с Высоцким. Порой очень сложные и противоречивые.

Когда-то весной он чуть ли не всю ночь проходил по узкой стежке между городом и Арабинкой. Потом случалось что-то похожее и еще несколько раз. Позднее Высоцкий часто бывал в разъездах, потому виделись редко. Под осень вообще надолго уехал. И вот до сегодняшнего дня не было близкой встречи наедине.

…В каком настроении он вошел!.. Как мрачно, настороженно говорил!.. Если б не зашел, не сказал, вероятно, и осталось бы забытым такое дело, которое никак нельзя было забывать.

…В каком настроении он ушел? Поверил ли, что человек, который может забывать о судьбе людей, способен сделать хоть что-нибудь полезное? Вряд ли поверил, ведь такие провалы в памяти и душе отнюдь не свойственны ни бывшему партизану, ни теперешнему инженеру Высоцкому.

Действительно, как это случилось, как можно было забыть о своих собственных обещаниях, да таких твердых, уверенных?.. Нанесена душевная травма хорошему человеку. Этот человек, наверно, верил ему, секретарю парткома, надеялся на его доброту, справедливость, принципиальность. В таком деле особенно нужна принципиальность… Допущено то, что уже трудно поправить. Безразличие к одному человеку больно задело и другого, да не кого-нибудь, а близкого друга, соратника по партизанской борьбе.

Немало пережил этот человек, немало перенес незаслуженных огорчений. Наверно, не было б этой несправедливости, если б в свое время подал свой голос Вячеслав Жемчужный.

Разве умышленно проявилось безразличие к Еве? Безусловно, нет. Когда она была в кабинете и рассказывала, как с ней поступили, то возмущение огнем обжигало душу, хотелось схватиться с черствыми людьми, допустившими такое, пойти на любые жертвы, чтоб помочь девушке. А потом она ушла из кабинета… Второй, третий, четвертый раз не заходила… Появились другие дела, тоже важные, тоже неотложные и острые. Разговор с Евой сначала понемногу приглушался, а потом и совсем забылся. И вот — результат… Девушка снова заболела, слегла… Сможет ли понравиться, вернуться к активной деятельности? Процесс серьезный, может обостриться… Никому ничего не скажешь, никого не упрекнешь, так как никто будто и не виноват, а человек может и погибнуть. Возможно, что и не нужны уже старания и хлопоты…

Такой поворот событий никогда не забудется, он будет жить в памяти до последнего твоего часа, всегда стоять перед глазами, как и та давнишняя история с Высоцким…

Обо всем этом теперь никто ничего не знает, никто не спросил и не спросит. При таких «заботах» можно было б жить спокойно. Некоторые в таких условиях и живут спокойно, да не им надо завидовать, не с них брать пример.

…Когда-то Дзержинскому тоже никто не говорил, будто бы он виноват в эсеровском мятеже восемнадцатого года. Никто не упрекал, а он сам пришел в Кремль к Ленину, чтоб подать заявление об освобождении его от обязанностей председателя ВЧК. Владимира Ильича не было в это время в Совнаркоме, и Дзержинского встретил Свердлов. Как мучился Феликс Эдмундович, как переживал от того, что левым эсерам удалось организовать мятеж и даже захватить его самого! «Почему они меня не расстреляли? — с возмущением говорил он Свердлову. — Жалко, что не расстреляли, это было бы полезно для революции!»

Яков Михайлович долго утешал своего лучшего друга, просил не терзать себя: «Нет, дорогой Феликс, хорошо, очень хорошо, что они тебя не расстреляли. Ты еще славно поработаешь на пользу революции».

Однако Дзержинский считал себя морально виноватым перед партией и все же подал заявление. Совет Народных Комиссаров в тот же день удовлетворил просьбу, а через несколько недель снова назначил его председателем ВЧК.

Читал об этом давно… Теперь и не припомнишь, где и когда именно, а в часы раздумий такое всегда всплывает в памяти…

12

В помещении треста не нашлось угла для редакции многотиражки, и ее разместили в двух небольших комнатах второго управления. В первой комнате стоял большой шкаф с подшивками и разными материалами, напротив примостился столик секретаря-машинистки, а в другой был всего один письменный стол — это редактора, и два простых кухонных. Когда их застилали старыми газетами, то они выглядели как письменные.

За одним таким столиком вот уже третий день сидела новая сотрудница Ева Дым. Приходила она раньше всех и покидала редакцию последней, однако все равно ей казалось, что делает очень мало, так как в сравнении с массовой библиотекой тут была не работа, а сплошной отдых.

На большую и трудную работу у девушки, может, еще и силы не хватило б: всего только неделю назад она встала, пролежав больше месяца. В тот день, как и почти каждый день, был у нее Высоцкий. Зашел как раз и Понурин. Оба не советовали девушке спешить на работу, но она их не послушала: через несколько дней Леонид Александрович выехал в дальние управления, а она, тайком от хозяйки, потихоньку собралась и пошла на автобусную остановку.

На дворе уже был небольшой морозец, трава на лугу пожелтела, а на мостике белел и в отдельных местах поблескивал от раннего, но низкого солнца иней. Когда она вошла в автобус и тот с надрывным ревом тронулся с места, в голове угрожающе закружилось, но, к счастью, поблизости оказалось свободное место, и девушка села. Сначала все казалось незнакомым в окне, а потом постепенно начали выплывать строения и промышленные объекты комбината. Некоторые из них действительно можно было бы и не узнать — они выросли недавно, за время, пока Ева болела. Промелькнули в окне и березки, на которые впервые Ева смотрела ранней весною, когда дождь застал ее в пути. Теперь только заметила, что они безлистые и будто меньше, чем были.

На работе ей все нравилось. Что ни поручал редактор, она делала мало сказать охотно, а с большим старанием, с радостью. Вскоре определился круг ее обязанностей и можно было почувствовать себя в основном самостоятельной и проявлять нужную инициативу.

Сегодня девушка осталась после всех, чтоб проглядеть свежую почту, принесенную почти в самом конце дня. Аккуратно ножницами разрезала конверты, не спеша читала письма, жалобы, ответы на кроссворды. Если что было интересное, то вчитывалась, забывала обо всем, а в промежутках давала волю мыслям и приятным надеждам.

…«Сегодня обещал приехать из командировки Леонид», — так иной раз мысленно называла его она. Порой обращалась и на «ты», хотя тоже еще только мысленно. И уже не чувствовала от этого неловкости, мучившей ее ранее.

«Когда приедет, то, наверно, зайдет вечером, будет сидеть в моей комнатушке при свечке: еще и теперь в Голубовке нет электропроводки. Наверное, спросит о новой работе и утешится, если скажу, что очень довольна и чувствую, что справлюсь с этой работой. Будет снова просить переехать… Да где там переехать!.. Просто взять да перейти к нему… «Там светло… Там тепло… Там мать будет ухаживать…» — его добрые слова. Да разве в этом дело? Он же знает, что не в этом, но не решается сказать… Сама ему сегодня, вероятно, скажу, что не арабинский свет да тепло мне нужны, а он сам… К нему стремлюсь сердцем, а с ним мне будет и светло, и тепло. Потому не квартиранткой пойду туда. Нет…»

…Взяла следующий конвертик, небольшой, синий. Разрезала и вынула сложенное вчетверо письмо. Начала вглядываться в текст, потом внимательно читать, разбирать каждое слово. Так она читала до сих пор каждое письмо.

Посмотрев немного ниже, Ева увидела фамилию Леонида Александровича и тревожно вздрогнула. Нельзя сказать, чтоб это сообщение было вовсе неожиданным: Высоцкий говорил ей обо всем, и вряд ли есть у него даже самый маленький штришок в биографии, о котором бы она не знала. Но кольнуло в сердце предчувствие, что снова начнутся у него неприятности и огорчения. Многие тут его не знают, найдутся такие, что и недолюбливают или завидуют. И пойдет письмо по рукам, по заседаниям, поплывут слухи и сплетни, и ни в чем не виновный человек будет выбит из колеи.

Листок трепетал пока что еще только в ее руках, а представлялось, что его уже «изучает» Запрягаев. Что отражается на его лице? Как блестят и каждую минуту меняются его глаза?..

Утром письмо будет читать Пласкович. Если б не ушел пораньше домой, то прочитал бы сегодня. Неплохой человек этот Пласкович, рассудительный, но кто его знает, как отнесется к такому письму. Может, даст распоряжение подготовить к печати?..

Девушка перевернула листок, посмотрела на конец текста: подписи не было. Немного легче стало на душе: анонимок редактор не признает, так как есть указание их не опубликовывать.

«А что, если не показать это письмо редактору?.. И никому не показывать. Безымянное оно и не совсем логичное… Какая польза от того, что оно пойдет по рукам?..»

Эта мысль и привлекала и пугала. Скроешь письмо — совесть замучит; дашь ему ход — тревога за Леонида свет закроет, и работа в редакции превратится в му́ку.

Чуть ли не до темноты Ева оставалась в редакции. Разобрала и перечитала все письма, сложила их одно к одному и заперла в свой ящик. А неожиданную анонимку держала перед глазами. Руки не поднимались положить ее в тот же ящик…

На самом краю стола — ее маленькая сумочка, скорее кошелек. Она такая же синяя, как и конверт, и по величине будто специально для этого конверта. Глаза уже который раз останавливались на ней.

Наконец пришло окончательное решение: посоветоваться с Леонидом, выслушать его соображения. Если не придет он сегодня вечером, то пойти самой в Арабинку… Не будет там — искать, искать всюду!.. Если еще не приехал, то, может, даже послать телеграмму, чтоб возвращался скорее, как можно скорее…

Она почувствовала, что, пожалуй, еще никогда так не стремилась к нему, еще никогда не представляла его таким близким, своим, нужным и желанным.

Совсем случайно они встретились возле знакомого мостика. Высоцкий побывал уже у Евы на квартире и, узнав, что девушка еще на работе, направился на автобусную остановку, чтоб ехать в редакцию.

Ева узнала его издали, хотя уже было и темновато, стремительно подбежала, обхватила за шею:

— Ой, боже!.. Как я рада!..

Она долго держала его в объятиях и часто, возбужденно дышала на ухо, в волосы на затылке. Его шляпа упала на траву, и никто из них даже не заметил этого, не почувствовал.

«Неужели это счастье? — радостно и нежно думал Высоцкий и молчал. — То настоящее счастье, какое порой только снилось, но еще ни разу не приходило».

— Я загрустила по-о… — Ева передохнула, будто боялась произнести слово, — по тебе, — прошептала наконец. — Мой милый, хороший…

Леонид наклонился к ней, впервые обнял сильно и смело и, очевидно, впервые почувствовал такую близость, какая не может сравниться ни с чем, перед какой отступают все человеческие чувства, даже родство, родители. Казалось, что у нее уже не было ничего, что принадлежало б только ей одной, не оставалось ни одной черточки, привычки, которые были б ему не по душе и не по сердцу.

Даже через пальто ощущались девичьи лопатки, такие острые после затяжной болезни, нежные и хрупкие. Потом он немного развел руки и взял ее под мышки, легко, будто сам этого не замечая, поднял.

— Куда тебя отнести, счастье мое?

— Отпусти, уронишь! Сама пойду.

Не сговариваясь, они направились в сторону Арабинки… Тропинка через застывшую зябь была узкая, по ней впору идти одному, но они умещались вдвоем. Ева держалась за локоть его руки и ступала легко, неслышно, будто плыла рядом с ним. Встречались люди, знакомые и незнакомые, кто здоровался, кто не здоровался, а девушка не отстранялась от него, не отводила плеча… Обеим рукам было тепло от сильного мужского локтя, и она не отнимала своих рук, прижимала его локоть к себе.

Высоцкому представлялось, что уже давно идут они вот так рука об руку, что иначе и нельзя им ходить. И если б она вдруг отстранилась, приняла свои ласковые, но цепкие руки, он, наверно, покачнулся бы и упал в другую сторону, где не было такой желанной и прочной опоры. Идти б так всю самую длинную дорогу, идти всю жизнь…

— Ну как тебе работалось, редактор? — шутливо, но с некоторой гордостью спросил Леонид.

— Уже третий день редактирую, — мягко засмеялась Ева. — Письма читаю, листаю подшивки. Отстала за лето, хочу наверстать.

— Это необходимо, — поддержал Высоцкий. — Особенно газетному работнику. Постепенно войдешь в курс.

— Понемногу осваиваюсь, — согласилась Ева. — Сегодня с утра подготовила один материал, да не знаю, как Пласкович.

— Он мужик умный, — заметил Леонид, — и не профан в этом деле. Поможет. Жаль, что я почти ничего не понимаю в печати, а то нанялся б тебе в помощники.

— Вы будете помогать, — уверенно сказала Ева. — Я не обойдусь без вашей помощи.

— Почему «вы», «вашей»?

Ева смутилась, сильней прижала к себе его локоть.

— Не могу в обычном разговоре, — призналась откровенно и доверчиво. — Кажется, что не будет той естественности и серьезности.

Потом она замолчала и стала чаще ж тревожнее дышать, будто хотела что-то сказать, да не находила слов. Высоцкий почувствовал, что руки ее задрожали.

— Тебе холодно? — заботливо спросил он.

— Нет, это я так, — стараясь быть спокойной, сказала Ева. — Просто так… Не могу, как вспомню… Вот видите, вы и сегодня должны мне помочь.

— Чем смогу, пожалуйста.

— Вы сможете.

— Скажи иначе, тогда смогу.

— Ну хорошо: ты сможешь.

Высоцкий повернулся лицом к ней и стал ждать, а она снова не отваживалась или не находила слов, с которых надо было начать.

— Говори смелее, — подбодрил он. — Я слушаю…

— Письмо одно… — наконец будто и без особого внимания к этому проговорила Ева. — Почту сегодня разбирала, пришлось прочитать… Глупость это, анонимка… Можно было просто и в архив положить…

— О чем письмо? — уже немного предчувствуя, что это касается его, спросил Высоцкий. — Мне можно узнать?

— Хотелось, чтоб узнали… А теперь сомнение берет: может, напрасно тревожусь и вас тревожу…

— Значит, обо мне?

Ева кивнула головой…

«Людмила, — в первое мгновенье подумалось Высоцкому. — Наверное, она что-то написала. Неужели дошла до такой подлости?..»

— О чем там, не можешь сказать?

— У меня оно с собой, — с чувством некоторой неловкости сказала Ева. — Боялась, что потом вас могли б еще больше расстроить.

— А я и не тревожусь, — заверил Высоцкий. — Покажи!

Она открыла сумочку, висевшую у нее на руке, достала синий конверт. Еще в полумраке Леонид заметил, что почерк не Людмилин, и почувствовал некоторое облегчение: тяжело было б представить бывшую свою жену в такой отвратительной роли. Попробовал читать, но написано было так мелко и неразборчиво, что при таком свете буквы сливались.

— Подержи, — обернулся он к Еве. — Кажется, у меня были спички, вместо сдачи в магазине дали.

Развернутый листок так и оставался потом в Евиных руках — она держала его перед глазами Высоцкого, а тот подсвечивал спичками и вслух читал. Слова и строки разбирались без запинок, голос звучал ровно и спокойно. Это радовало Еву, и все же в отдельные моменты появлялось желание поднести к этому творению спичку, и пускай оно займется пламенем и осядет на землю серым пеплом.

— Отдай его редактору! — сказал Высоцкий, как только дочитал последнюю строчку.

— Вот я и хотела посоветоваться… — нерешительно и растерянно проговорила Ева. — Мне трудно было решить самой… И за вас тревожусь, и…

— Никакой тревоги! — повторил Высоцкий. — Отдай. Когда я шел сюда на работу, то знал, что такие вещи могут происходить. Твоя хозяйка тоже поглядывала на меня косо… Помнишь, в твоей комнатушке? Ничего не говорила тебе?

— Сказала, что, по-видимому, обозналась.

— А ты что?

— А я сказала, как было.

— И ты думаешь, что она поверила? Могла и не поверить, как и эта, что пишет, — почерк женский… Многим теперь трудно представить, как все это было. Некоторые молодые не верят даже явному героизму. В этом видится мне сложность нашего времени и известные просчеты в воспитании.

Ева положила письмо в сумку, открыто и ласково взяла Леонида под руку, и они пошли дальше.

— А ты веришь мне? — вдруг спросил Высоцкий. — Твердо, непоколебимо… Веришь?

— Больше, чем самой себе, — как-то очень просто и потому убежденно ответила Ева. — Неужели вы сомневались?

— Нет. Я так и думал. Совесть моя чиста, потому все остальное мало волнует. Пускай Пласкович напечатает это письмо. Видно, уж такая моя послевоенная доля, и я с ней справлюсь.

— Я буду переживать, если что-нибудь случится из-за этой анонимки, — тревожным шепотом пожаловалась Ева. — Каждый день теперь буду неспокойна.

— Не думай ничего плохого, — с теплой лаской успокаивал ее Высоцкий. — Что может теперь случиться? Не те времена. А на клевету мы всегда сумеем ответить.

…Неподалеку от отцовской хаты остановились. Оба какое-то время молчали, стоя друг против друга. Потом Леонид повернулся в сторону города и оглянулся назад… А может, Еве только показалось, что он оглянулся… И представилось, что вот скоро они пойдут, она останется в Голубовке, а он зашагает домой один. Всю дорогу будет думать о какой-то анонимке… Всю дорогу будет бороться с предчувствием чего-то недоброго, злого. Не привыкать ему к разным поворотам судьбы и хватит силы, чтобы выстоять, но каждому бывает трудно идти против напористого ветра, да еще если дорога длинная, не гладкая… Кому он расскажет о том, о чем сегодня прочитал, с кем поделится своими мыслями, переживаниями, а может даже и муками?..

Возможно, что с того времени, как вернулся к активной жизни, впервые так остро почувствовал в сердце застарелую боль… Впервые тронул зарубцевавшуюся рану.

…Ева несмело взяла его под локоть, будто желая повернуть лицом к Арабинке, потом прижалась подбородком к плечу и тихо сказала:

— Я останусь сегодня с тобой… Хорошо?

13

Застекленная вывеска городского кинотеатра была уже запорошена по краям снегом. Белела и главная улица и площадь около театра. На площади оставалось много мужских и женских следов — люди собирались на партийную конференцию строительного треста.

Жемчужный, как бывший работник районного масштаба, постарался организовать тут все так, чтоб выглядело солидно и по-деловому торжественно. В фойе рядком, с определенными промежутками, были размещены столики, накрытые красным полотнищем. За столиками сидели секретари, преимущественно модные девушки, «мобилизованные» из разных приемных. Они регистрировали каждого делегата. В зале все было подготовлено и приспособлено к знаменательному дню: на стенах висели свежие диаграммы и призывы, от них еще пахло краской. Над сценой краснело широкое полотнище. Сбоку от сцены стояли два стола для стенографисток, но поскольку их еще ее было, то места занимали протоколисты с набором заостренных карандашей и стопками бумаги.

Пока продолжался доклад, они немного скучали, а один пожилой мужчина чуть не заснул над столом — видимо, не раз уже читал этот доклад, а может, сам и готовил его. Когда же начались прения и делегаты выступали без готовых текстов, секретарям уже было что делать.

Сам готовил Жемчужный отчетный доклад или не сам — это уж ему лучше знать, а ради справедливости надо сказать, что слушался он легко и приятно. Ничего нигде не выпирало и не резало уха. Примеры, как положительные, так и отрицательные, были подобраны живые, рассчитанные на определенные эмоции и правильное восприятие. Если же еще учесть и способности Вячеслава Юлиановича как оратора, его приятный голос, то смело можно было сказать, что конференция проходила на должном уровне.

И действительно, все шло хорошо и гладко до обсуждения кандидатур в состав нового бюро. Второй или третьей была названа кандидатура Высоцкого, хоть сам он этого не ждал: на все выборные и ответственные места выдвигали, как правило, директора треста, а не главного инженера. Подошла очередь обсуждения, и Леонид Александрович отвел свою кандидатуру, сославшись на то, что не имеет опыта партийной работы. В зале многие несогласно зашумели, посыпались предложения поставить отвод на голосование.

Председатель конференции, заместитель секретаря парткома, выполнил просьбу делегатов конференции. За предложение Высоцкого поднялось в зале всего две-три руки, а против проголосовали почти все. Кандидатура Высоцкого была оставлена в списке для тайного голосования.

Председатель конференции, человек немного близорукий, поднес список к очкам, чтоб прочитать следующую фамилию, и в этот момент из средних рядов послышался звонкий женский голос. Все сидящие впереди оглянулись, задние — приподнялись.

— Прошу слова! — повторила женщина, видно не рассчитывая, что ее услышали в президиуме.

— Пожалуйста! — разрешил председатель и положил список на стол. — Вы по кандидатуре? Просим сюда, на трибуну.

— Я отсюда, — возразила женщина, но несколько голосов единодушно потребовали, чтоб отвод делался с трибуны, на виду у всех.

Высоцкий не узнал по голосу, кто просил слова, а поворачиваться назад не решился, да и не хотел. И только уже когда женщина шла на трибуну, вспомнил ту, которая подходила как-то к городскому фонтану и позднее несколько раз попадалась на глаза — Аленкину мать.

— У нее же ног нет… — послышался шепот за спиной Высоцкого.

— Ничего, была бы голова…

— А идет ровно. Видишь?

Женщина легко поднялась на сцену, взялась обеими руками за край трибуны и закраснелась от растерянности. Видимо, с места ей действительно легче было б говорить.

— Я не делегатка, — повернувшись к президиуму, заговорила женщина. — Но как коммунист, которому разрешили тут присутствовать, хочу высказать то, что меня тревожит.

— В зал говорите! В зал! — попросил председатель.

Женщина как-то неуклюже наклонилась, потом выпрямилась и начала с отчаянием смотреть в какую-то далекую точку в самом конце зала. Высоцкий хотел уловить ее взгляд, да так и не смог.

— Я уже давно тут, — начала женщина. — Работаю в школе рабочей молодежи. Как бывшая разведчица, почти каждый раз вздрагиваю, когда встречаю бывшего полицая. Не часто это бывает, но все же бывает: тут у нас несколько таких. Ну-у… кто был виноват, тот отбыл свое… Кто силой был принужден… Каждый имеет право на труд и пускай себе трудится, скажем, на шахтах или на строительных работах. Но ежели такой человек находится на ответственной работе… Да еще если его кандидатуру предлагают в партком…

«Вот кто писал анонимку», — подумал Высоцкий и почти содрогнулся от мысли, что придется выступать, давать объяснения. Больше всего на свете не любил оправдываться.

— Вы, конечно, догадываетесь о ком идет речь. Я ничего не имею против товарища Высоцкого — все говорят, что он хороший человек и способный инженер. Может, я в чем и ошибаюсь, но когда увижу его, то мне вспоминается полицай с автоматом возле еврейского гетто. Писала я об этом в многотиражку, но никаких перемен не произошло. И вот решила сегодня… Просто чтоб выяснить… Пускай товарищ Высоцкий расскажет о себе.

Она сходила с трибуны не спеша, с излишней осторожностью поглядывая на ступеньки. В зале стояла такая тишина, какой, вероятно, уже давно тут не было.

Высоцкий встал, но не подавал голоса, так как в президиуме тоже все молчали, а председатель стал очень уж старательно протирать очки.

— Разрешите? — сказал наконец Леонид Александрович и поднял руку.

Председатель конференции замахал очками в знак согласия. Но в это время встал со своего места в президиуме Жемчужный и кивнул Высоцкому, чтоб тот подождал.

— Я прошу, товарищи… — обратился он сначала к президиуму, а потом ко всем присутствующим. — Прошу вас дать сначала несколько слов мне, а тогда если потребуется, выступит и Леонид Александрович.

Председатель конференции, оживившись, энергично оперся руками на стол, громко спросил у делегатов:

— Как, товарищи? Дадим?

Поддержка была единодушной — вероятно, каждый в зале хотел, чтоб скорее тут все прояснилось.

Вячеслав Юлианович, обычно красноречивый и обаятельный на трибуне, на этот раз будто не находил первого слова, не мог собраться с мыслями. С минуту стоял на сцене молча, бледнел, краснел, растерянно и виновато посматривал на Высоцкого. И все же когда начал говорить, то натренированный голос прозвучал уверенно и отчетливо.

— Кандидатуру Леонида Александровича первым назвал я, — сказал он единым выдохом. — Не ждал отводов, думаю, что и все вы не ожидали. Ну а если так получилось, то выскажу перед вами все, что у меня на душе… Наталья Константиновна Вишневская, как и каждый из нас, конечно, могла тут выступить и сказать, что думает, в чем сомневается, кому из названных кандидатур не доверяет или относится с предубеждением.

— Я, может, и доверяю, — послышался женский голос из притихшего зала, — но хочу еще раз выяснить…

— Правильно! — подхватил Жемчужный. — Это твое, Наташа, право, можно даже сказать — долг. Никто тебя в этом не упрекает, едва ли кто скажет, что это нечестно. Наоборот, все было очень принципиально и благородно. Но мне, положа руку на сердце, хотелось бы сказать, что на душе остался какой-то осадок от твоего выступления. Во-первых, Наташа, давай начистоту. Не может быть, чтоб ты не знала, что Леонид Александрович ни в чем не виноват, что в подполье он был по особому заданию райкома партии и сделал там очень много полезного. Об этом все теперь знают, это доказано, и судебное обвинение с товарища Высоцкого давно снято.

— Я хотела услышать это от него самого! — снова донесся выкрик из зала.

— Услышишь, если надо будет, — спокойно ответил Вячеслав Юлианович. — А пока что послушай меня. Второе, что я хотел сказать: мы с тобой не первый год знакомы, в войну были в одной партизанской бригаде. Кстати сказать, в этой же бригаде воевал и Высоцкий. Если у тебя возникали какие-либо сомнения насчет нашего партизана, то мы могли в любой момент встретиться и все уточнить.

— Я никогда не видела его в нашей бригаде! — настойчиво возразила женщина и даже приподнялась со своего места.

— Это могло быть, — согласился Жемчужный. — Леонид Александрович тоже не знает тебя. Когда он был рядовым, потом — командиром роты, вы, очевидно, не встречались. Став командиром отряда вместо Брановца, он часто бывал в штабе бригады, но тебя уже там не было, эвакуировали после ранения. И вот пишешь в газету — не подписываешься… Выступаешь будто бы и смело, но я не могу назвать это смелостью. Мы порой боимся поверить человеку даже тогда, когда он уже не имеет надобности в такой вере, скажем, твоей, моей… Считаем это каким-то великодушием и не чувствуем, что проявляем самое обыкновенное малодушие. Извини, Наташа! Я, может, и не говорил бы сегодня так резко, если б имел в виду только тебя. Возможно, не было б у меня и столько душевной боли и мучительных ощущений… Хотя чистая правда и то, что Леонид Александрович — мой лучший друг, и за него я готов стоять горой. Беда в том, что выступаю я… против самого себя. Если не совсем сегодняшнего, как мне думается, так в полную меру против вчерашнего. Я много передумал и немало помучился за последнее время. О недавнем хочу тут сказать, что допускал порой слабинку, потому и получались разрывы между намерениями и делами. Твою анонимку, Наташа, я читал, как член редколлегии. И скажу честно, догадался… Подумал, что это ты написала. А вот найти удобный случай, чтоб встретиться да поговорить, не нашел. Были у меня и еще некоторые серьезные упущения… — Тут он снова проникновенно посмотрел на Высоцкого. — Но главное, пожалуй, не в этом. После долгих раздумий и переживаний, а еще чтоб лучше убедить тебя, Наташа, я хочу сегодня сказать, что сам лично знал о временном подполье Высоцкого. Мне сказал об этом Меркуш незадолго до своей смерти. Почему я не выступил в свое время, почему не защитил друга и соратника, когда над ним нависла черная туча? Можно найти много причин: мы были далеко друг от друга, я слишком поздно узнал о тяжелом случае… Но оправдываться не буду. Сколько лет ношу эту вину и боль в себе! Сколько еще буду носить, но утаивать такую правду больше не могу. И никакую! Возможно, поздновато пришел к этому убеждению, но пришел. Суди меня, Леонид, как хочешь! Судите вы все, товарищи! А сам я, пользуясь своим правом и случаем, хочу попросить вас всех снять мою кандидатуру в члены бюро парткома. Всей своей совестью чувствую, что не могу, не имею морального права оставаться на руководящей партийной работе…

Он еще какое-то время оставался на трибуне, смело и открыто смотрел в зал, будто стараясь увидеть каждого, кто внимательно слушал его. Потом медленно сошел и сел на прежнее место, положил обе руки на стол. Ни на кого не смотрел, опустив глаза, и, пожалуй, ни о чем больше не думал. В зале было тихо, как и после выступления Натальи Вишневской, даже еще более настороженно и неопределенно. В президиуме первым отвалился от стола и кашлянул председатель. Он будто только теперь вспомнил, что надо что-то делать, как-то вести конференцию. Взяв в руки листок с кандидатурами, приблизил его к очкам и вдруг удовлетворенно кивнул головой.

— Товарищи! — произнес громко и уверенно, видимо желая показать, что никакие неожиданности не собьют его. — Оказывается, кандидатура товарища Жемчужного идет у нас следом за Высоцким. Так что теперь мы, видимо, и обсудим кандидатуру Вячеслава Юлиановича, только сначала поставим на голосование кандидатуру Леонида Александровича. Вы оставляете в силе просьбу о самоотводе? — Он всем корпусом подался над столом вперед.

Леонид Александрович встал и спокойно сказал:

— Мне хотелось бы, чтобы делегаты решили это сами, без моих просьб и предложений. Я даже и слова не попросил: если у кого есть вопросы, готов ответить.

— Есть у кого вопросы к товарищу Высоцкому?

— Все ясно! — послышалось из зала несколько голосов. — Ставьте на голосование!

— Товарищ Вишневская! — обратился председатель конференции к бывшей партизанке. — Хоть вы и не являетесь сегодня делегаткой, но я хочу спросить: это у вас был отвод или просто сообщение?

— Отвода не было, — чуть слышно сказала женщина.

— Тогда — кто за то, чтобы оставить кандидатуру товарища Высоцкого в списке для тайного голосования?

Поднялось много рук.

— Кажется, все голосуют? — тихо спросил председатель у членов президиума.

— Все, — ответил сосед по столу.

— Кто против? Нет. Кто воздержался? Нет. Единогласно! — не сдерживая торжественного тона, объявил председатель. — Какие будут предложения насчет самоотвода товарища Жемчужного?

Не первый раз заместитель секретаря парткома вел различные конференции и собрания и догадывался, какие могут быть тут предложения. Были б права только у одного него, наверно, сразу поставил бы самоотвод на голосование. Но в этом довольно неожиданном случае ему не хотелось спешить, форсировать процедуру. Он понимал, что тут надо быть особенно вдумчивым и чутким, а главное — не показывать ни движением, ни голосом, что теперь на первое место нежданно-негаданно может выплыть его кандидатура, хотя сколько уже выборов он оставался всегда на втором месте. Работу тянул большую и умел везти. К тому же был ловкий, подвижной, старательный. А в номенклатуру не попадал, как ни активничал, оставался в тени.

С другой стороны, он глубоко уважал Жемчужного, даже любил его, потому в душе возникало сочувствие к этому человеку, даже жалость.

Невольно увлекшись раздумьями, председатель все же напряженно смотрел в зал и старался отгадать настроение и намерения делегатов. На сцену почти не смотрел — боялся встретиться с глазами Жемчужного. И вдруг приглушенный голос послышался как раз со сцены: слова попросил Кривошип, сидевший в президиуме.

Грузно и расслабленно, будто после болезни, подойдя к трибуне, он произнес первые слова слишком тихо и ни на кого не глядя. Это было какое-то вступление, что-то официальное, малозначащее. Слов этих почти никто и не услышал. Когда же Евмен Захарович дошел до сути, голос его окреп и приобрел обычную — солидно-внушительную окраску.

— О Высоцком тут напрасно поднимали вопрос, — заявил он, искоса поглядев в ту сторону, где сидела Вишневская. — Такой человек не мог быть предателем. А если в связи с этим появилась необходимость поговорить о Жемчужном, то я тут хочу сказать вот что. По-моему, этот человек также не виноват… Объективно не виноват, хоть поначалу можно подумать иначе. Конечно, правда остается правдой: не выступил он в свое время в защиту Высоцкого, не ринулся, как говорится, в атаку. Да, не ринулся. Были у человека разные на то причины. А что бы было, если б, скажем, ринулся? Помогло б это товарищу Высоцкому? Вряд ли! Можно даже твердо сказать, что не помогло бы. Разве что были бы живы те, кто непосредственно посылал. Да и то я не уверен: не помогли б и они. Какие времена были? Кто тут постарше — помнят. Так что я считаю, что Жемчужный может оставаться в списке, тем более что сам признаёт и хорошо понимает свою трагедию. А трагедия тут, скажем прямо, и не его личная, а всего того времени и минувшей войны. Чего только не натворила она, эта война?

После выступления директора треста по прежним временам вряд ли надо было давать еще кому-то слово. Но председатель конференции понимал, что нынешний дух партийной демократии совсем иной и что нельзя ограничиваться только одним выступлением. Встав с места, он снова начал настойчиво и требовательно всматриваться в зал и чуть ли не перебирать все ряды. Поймал взгляд Запрягаева и оживился:

— Может, вы, Адам Адамович? Пожалуйста!

Тот шевельнулся, пробормотал что-то неразборчивое, однако с места не встал.

— Разрешите мне! — выкрикнул инженер Кожушко и поднял руку. — Я считаю, — проговорил он, засветив над всеми лоснящейся головой, — что Евмен Захарович правильно сказал, и я присоединяюсь к его выступлению.

— Тогда что же? — неуверенно обратился ко всем председатель. — Может, приступим к голосованию? — И та невольная надежда, что еще совсем недавно владела его мыслями, вдруг начала удаляться и трепетать где-то вдалеке, в тумане.

— Прошу мне дать слово! — уже почти неожиданно донесся незнакомый голос. Председатель быстро среагировал, повернул туда голову. В одном из средних рядов стоял Виктор Брановец и ждал разрешения.

— Пожалуйста! — поспешно согласился председатель.

Виктор без нервозности и спешки вышел из своего ряда и красивой, легкой походкой направился к трибуне. Там сначала никак не мог найти место рукам, раза два кашлянул, а потом заговорил приятным, низкого тембра, голосом:

— Я недавно в партии… И вообще… как говорится, только начинаю разбираться, что к чему… Вячеслава Юлиановича уважаю за его простоту, за товарищество… Но не могу понять, как это он в свое время не мог сказать чистую правду? Он же знал, что в его руках были тогда правдивые факты в отношении товарища Высоцкого. Знал и молчал: выходит, врал самому себе и людям… Наша бригада еще не коммунистическая, мы только боремся за это звание. Но если б кто из нас покривил душой перед коллективом, перед своими товарищами, друзьями, мы б этого не потерпели. Мне кажется, что каждый советский человек жизни своей не должен жалеть за нашу правду, коммунистическую! А что касается… тут намекали на войну, на время… То мы уже и так много чего списали. Наша правда… она и тогда оставалась правдой… И люди были правдивыми. За эту правду кровь проливали, гибли… отцы наши, матери… Разве можно забыть об этом?

Виктор отвел глаза от всех, смотревших на него из зала, и стал как-то напряженно и молчаливо вглядываться в окно. Смотрел и молчал. Возможно, это от неловкости за свою взволнованность, а может от желания и отсюда увидеть заветный памятник — окно выходило на южную сторону…

— Вот что я хотел сказать, — заключил он и, будто случайно прикрыв ладонью лицо, пошел в зал на свое место.

— Кто еще, товарищи? — видимо не желая задерживать внимания на выступлении Брановца, спросил председатель конференции. Сам он мог бы и поспорить с молодым человеком, однако считал более уместным втягивать в спор других. Сохраняя доброе чувство к Жемчужному, он понимал, что надо было б выступить еще хоть одному делегату, чтоб сгладить слова Виктора. Но почему-то больше никто не поднимал руки и не просил слова.

— Будем голосовать? — вынужден был спросить председатель.

В перерыве перед тайным голосованием Вячеслав Юлианович нашел в фойе Высоцкого и дружески взял его под руку. Они вышли в прохладный вестибюль театра и остановились у окна, в стороне от курящих.

— Ну, что ты теперь скажешь? — приглушенно, будто не своим голосом, спросил Жемчужный.

Высоцкий молчал, поглядывая в окно.

— Я сам себе не мог признаться, — продолжал Вячеслав Юлианович. — Иной раз мне казалось, что это не со мной так вышло, а с другим человеком, очень далеким мне и чужим. Были моменты, что начинал верить в свою невиновность. И тебе однажды об этом говорил. А потом еще больше мучился… Особенно когда чаще стал видеть тебя… И вот сегодня…

— Мне кажется, что самое важное произошло именно сегодня, — заметил Высоцкий.

Потом они вместе получали бюллетени, вместе голосовали. Леонид Александрович услышал, как Жемчужный тяжело вздохнул, не увидев в бюллетене своем фамилии. Сколько ни бывало выборов и перевыборов в партийных организациях, где работал Вячеслав Юлианович, он всегда баллотировался. За все послевоенные годы впервые был отпечатан выборный бюллетень без его фамилии.

Высоцкий смотрел на свою фамилию в бюллетене непривычным и немного удивленным взглядом: его фамилия была вставлена сюда впервые. Намеревался черкнуть по ней вечным пером авторучки, но нерешительно отвел руку: при обсуждении не возражал, так зачем же противиться теперь? Представилось, как будут вычеркивать его фамилию другие делегаты: она стоит второй сверху. И будто бы не просто, как все, стоит, а выпирает, так и просится, чтоб ее зачеркнули… Результатов голосования Высоцкий ждал с тревогой, а Жемчужный сидел рядом, ко всему будто безразличный и хмурый. И все же, когда было объявлено, что Высоцкий прошел единогласно, бывший парторг встрепенулся, схватил Леонида за руку и пожал ее сильно и искренне.

Высоцкого пригласили на первое заседание нового бюро парткома, а Жемчужный остался ждать его, чтоб вместе идти домой.

Тот вечер был не очень приветлив: дул резкий ветер, перетрушивал снег.

14

Наступила весна. Все лучшее в жизни сравнивается с весной. А вёсны ведь бывают разные. Если, к примеру, взять да сравнить прошлую весну и нынешнюю, так это — небо и земля. В прошлом году в эту пору еще лежал снег. Три березки, что стоят на дороге от комбината до Голубовки, мало и ощущали ту весну: плакучие ветви их были еще застывшими, почти не обогретые солнцем, порой мокрые, а то и скованные гололедом.

Нынешняя весна совсем иная: она и раньше пришла, она и держится на радость людям. Теперь редко кто может равнодушно проехать или пройти мимо этих трех березок: они такие свежие и веселые. Молодая, еще будто молочная, листва не только светится, а как бы просвечивает насквозь. Известно, что береза не пахнет даже во время цветения. Однако не верилось этому. Может быть, каждому представлялось, что если нарвать такой зеленый букет, то он будет пахуч, как мята.

…Возвращаясь с работы домой, Высоцкий тоже остановился возле березок. В прошлом году он задержался тут не по своему желанию, а чтоб переждать дождь. Размыл тогда ливень дорогу, принес много неприятностей здешним жителям. Может, и проклинали его некоторые, а Леонид Александрович считал тот ливень счастливым знамением. И теперь так считает…

Затормозил машину и сегодня, вышел из кабины. Хотелось полной грудью вдохнуть животворного аромата весенних деревьев, с наслаждением и благодарностью вспомнить прошлую весну. Тогда было начало большой работы и — вот как в жизни случается! — начало большой и настоящей любви…

Прошлой весной смотрел он сквозь березовые ветви на молодую стройку. Там и сям возвышались краны, белели и краснели корпуса. Но над всем этим еще царили колхозные луга и пашни, простиравшиеся до соснового леса.

Теперь уже леса отсюда не увидишь. Взор перехватывают строения комбината, и на первом плане — «арочные дворцы», как тут все зовут склады для сильвинита. Вскоре будет пущено и такое предприятие, равного которому, видимо, еще нет во всей нашей стране. Это обогатительная фабрика с самыми новыми и сложными агрегатами, с самым совершенным оборудованием. Для нее немало потрудился и Леонид Александрович.

Город вырос за год почти вдвое. Вчера в конце дня Высоцкий заехал в редакцию за Евой, и потом они вдвоем направились на улицу Брановца. Прошли там пешком, любуясь широкими тротуарами, молодыми, уже тронутыми зеленью, насаждениями. По дороге зашли к Брановцам. Ирина и Виктор были в палисаднике. Увидев гостей, они обрадованно вышли навстречу, а рядом с ними семенил мальчуган, вероятно уже со своим первым запасом слов. Высоцкому казалось, что еще совсем недавно он видел его в коляске, с соской во рту.

— Как тебя зовут, малыш? — спросил он ласково.

— Толя, — стыдливо ответил мальчик и прижался русой головкой к отцу.

— Вы, вероятно, хотели свою квартиру посмотреть? — догадался Виктор.

Они пошли по улице все вместе. Старательно переваливаясь с ноги на ногу, Толя бежал впереди и ни разу не споткнулся, даже у незаконченного дома, где выделили квартиру Высоцким. А тут уже не было обо что спотыкаться даже такому «бегуну», как самый младший Брановец.

Ева с Ириной вышли на балкон. Со второго этажа хорошо виден был лес, который теперь считался парком. Перед ним еще немного оставалось свободного поля, по которому ходил трактор с плугами. Должно быть, в последний раз. Трактор доходил до ограды и тут делал разворот. Эта ограда с насаждениями напоминала отсюда большой зеленый букет с выемкой внутри. В этой выемке установлен гранитный памятник Никите Брановцу.

Вышел на балкон и Леонид Александрович, а за ним Виктор с Толей на руках.

— Вам все тут давно знакомо, — сказал Виктор, обводя рукой вокруг.

А, женщины, как заботливые хозяйки, радовались, что балкон широкий, с двойными дверями и окнами.

— Тут мы цветов насеем и насадим, — радостно проговорила Ева. — Правда? — Она ласково посмотрела на Высоцкого и тихо добавила только ему одному: — И мяту… Обязательно мяту… Пускай мята всегда растет у нас под окном!

Это было вчера. А сегодня Высоцкий ехал с работы на свою сельскую квартиру, в отцову хату. Как только вышел из машины напротив своих ворот, выходящих на выгон, сразу увидел, что Ева уже дома. Она радостно помахала ему рукой через открытое окно и в тот же момент выбежала навстречу. Возле хаты под окном сорвала свежую, как роса, ветку мяты и подала мужу:

— Смотри, какая уже выросла!.. Прямо на глазах.

1966