Троянская тайна

Глава 12

– Докладывайте, – сказал генерал Потапчук и, откинувшись на спинку кресла, сделал основательный глоток из чашки.

В чашке у него был чай, свежезаваренный и крепкий, а в плетеной вазочке перед ним лежало печенье. Федор Филиппович придирчиво выбрал одно, проигнорировав остальные, точно такие же, надкусил и стал сосредоточенно жевать.

Ирина не поняла, к кому относился только что отданный генералом приказ, но Сиверов молчал, с интересом разглядывая обстановку квартиры, которая, хоть и не была отремонтирована и отделана по последнему слову современной строительной техники, все-таки уже больше напоминала человеческое жилье, чем покинутый сарай. Поняв, что слово предоставляется ей, как представителю мира изящных искусств, Ирина аккуратно поставила чашку на блюдце и начала докладывать.

– После смерти Макарова ему позвонил Кулагин. Николай Михайлович Кулагин, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения, коренной москвич. В тысяча девятьсот семьдесят шестом году окончил институт имени Сурикова, живописец. Работал в художественных мастерских, с тысяча девятьсот восемьдесят второго года член Союза художников. Имел три персональные выставки, оставшиеся, по большому счету, незамеченными. В тысяча девятьсот девяностом году был исключен из Союза...

– Это за что же? – заинтересовался Потапчук.

Ирина суховато улыбнулась.

– В протоколе собрания записано: "За неэтичное поведение". Сплетники утверждали, что это был пьяный дебош.

– А на самом деле?

– А на самом деле во время отчетно-выборного собрания он вышел на сцену, отобрал у содокладчика микрофон и громко, на весь зал, очень подробно рассказал, что думает о председателе местного отделения, а также о каждом из членов правления персонально. Он действительно был порядком навеселе, и это дало формальный повод для его исключения, хотя почти все из сказанного им было правдой и все об этом знали. С тех пор живет продажей картин, перебивается случайными заказами. В выставках с момента исключения из Союза участия не принимал – его почти не приглашали, а когда приглашали, гордо отказывался.

– Да, – сказал Сиверов, – жизнь не задалась. Творческий путь, так сказать, зарос бурьяном... А что этот Кулагин представляет собой с профессиональной точки зрения?

– Ну, Суриковский, это, как ни крути, школа, – сказала Ирина. – Люди без способностей туда не попадают, а его выпускники, как правило, очень хорошо владеют кистью. К сожалению, это в наше время не является залогом успеха...

– А когда являлось? – опять встрял Сиверов.

– Тоже верно, – задумчиво согласился Потапчук. – Для настоящего успеха талант необходим, но одного таланта сплошь и рядом оказывается недостаточно.

– Цып-цып, – Сиверов опять постучал ногтем по стеклянной крышке стола.

Глупые рыбы послушно приплыли на зов, сбились в стайку и принялись тыкаться мордами в стекло, беззвучно разевая губастые рты.

– Выходит, основания дуться на весь мир у него имелись, – сказал Федор Филиппович.

– Так же как и финансовые проблемы, – добавил Глеб.

– Точно такие же, если не большие, проблемы существуют у огромной массы художников, – возразила Ирина, – и это еще не делает их преступниками.

– Макарову звонила не огромная масса обиженных, влачащих полуголодное существование живописцев, – заметил Глеб, – а вполне конкретное лицо – Николай Михайлович Кулагин. Они были в некотором роде коллегами, приблизительно одного возраста – словом, ошибка при наборе номера исключается процентов на восемьдесят, а может, и на все девяносто. При этом, заметьте, звонок был только один. Кулагин не пытался перезвонить позже, как будто испугался или что-то такое сообразил...

– Фантазируешь, – строго прервал его Потапчук. – Конкретные факты у тебя есть?

– Есть и факты, – с готовностью откликнулся Сиверов. – Пока Ирина Константиновна наводила справки среди художников, я порылся в базах данных... вернее, всего в одной; больше, к счастью, не понадобилось, потому что мне сразу повезло. Ведь что первым делом делает среднестатистический российский гражданин, когда у него вдруг появляются деньги? Правильно, покупает машину!

– Для этого надо совсем не иметь мозгов, – недовольно произнесла Ирина.

– С этим не поспоришь, – согласился Сиверов. – Мы с вами, помнится, обсуждали это на квартире у Макарова. Люди умные и успешные в этом гиблом деле участия не принимали, им это ни к чему. Тут работали, я бы сказал, талантливые неудачники – отлично владеющие кистью, но по тем или иным причинам не поднявшиеся выше уровня рядовых исполнителей. Подступающая старость, финансовые проблемы, уязвленное самолюбие, желание что-то доказать всему миру, а заодно и себе...

– Ближе к делу, пожалуйста, – ворчливым тоном попросил Федор Филиппович.

– Пардон, увлекся, – сказал Глеб. – Так вот, на протяжении почти десяти лет Николай Михайлович Кулагин являлся счастливым обладателем автомобиля марки "таврия" выпуска одна тысяча девятьсот девяностого года. А в конце мая месяца текущего года приобрел и поставил на учет новенький "пассат" модного серебристого цвета, каковым владеет по сей день. И надо полагать, владеет с удовольствием, после "таврии"-то...

– Это уже кое-что, – согласился генерал. – Жаль, что у нас нет его фотографии. Впрочем, о чем тут жалеть? – тут же возразил он сам себе. – Кому ее показывать? Свентицкий мертв и опознать в Кулагине человека, который продал ему фрагмент картины, уже не сможет... Кстати, о фрагменте. Что с ним?

– Скорее всего похищен, – сказала Ирина. – Свентицкий хранил его в квартире, как и всю остальную коллекцию, а теперь его там нет.

– А все остальное?

– Все остальное на месте.

– Значит, Свентицкого действительно убрали из-за этого фрагмента, – задумчиво произнес генерал.

– И сделал это тот же человек, что убил Макарова, – добавил Глеб. – Почерк, во всяком случае, тот же. Убийство обставлено под несчастный случай, в квартире никаких следов постороннего присутствия, все ценные вещи на месте, за исключением фрагмента картины. При этом память телефона очищена... В случае со Свентицким речь идет о двух телефонах, – поправился он, – квартирном и мобильном. Записных книжек нет, конвертов с адресами нет... Можно предположить, что их и не было, но это как-то сомнительно. Макаров, к примеру, мог вести жизнь затворника, но Свентицкий – другого поля ягода. Коллекционер, активный гомосексуалист, торговец картинами, посредник, немножко аферист... У него наверняка был очень широкий круг знакомств, и вряд ли он мог держать все адреса и номера телефонов в голове. Значит, убийца постарался изъять из квартиры всю информацию о его связях.

– Звучит логично, – сказал Федор Филиппович. – Только я не понимаю этой катавасии с фрагментом картины. Сначала они его продают Свентицкому, потом Свентицкого убивают, а фрагмент изымают... Если они станут и дальше действовать в том же духе, в Москве через пару месяцев не останется ни одного коллекционера.

– Я думаю, фрагмент попал к Свентицкому случайно, – предположил Сиверов.

– То есть как это – случайно? – удивился Потапчук.

– Вряд ли организаторы преступления имели намерение распродать части картины в Москве и Петербурге, – объяснил Глеб. – Слишком велика вероятность засыпаться. Скорее всего картину планировалось каким-то образом переправить за границу и продать там. Фрагмент, доставшийся Свентицкому, наверное, прикарманил кто-то из исполнителей.

– Я даже догадываюсь кто, – неожиданно вмешалась Ирина.

Потапчук и Сиверов одинаковым движением повернули головы и выжидательно уставились на нее. Ирина подняла с пола свой плоский портфель, положила его на колени и щелкнула замочком.

– Я просто не успела вам сказать. Фотография Кулагина у нас есть. Вот, пожалуйста, – она выложила на стол лист бумаги с машинописным текстом и приклеенной в верхнем углу фотографией. – Этот снимок был вывешен на его последней персональной выставке. Конечно, теперь он намного старше, но все-таки...

Потапчук внимательно всмотрелся в фотографию и передал лист Сиверову. Глеб задрал брови и хмыкнул.

– Свентицкий говорил, – продолжала Ирина, – что человек, продавший ему картину, носил длинные волосы и бороду. Художники – народ консервативный. Далеко не все, конечно, но очень многие считают длинные волосы и растительность на лице чуть ли не униформой, знаком своей принадлежности к творческой интеллигенции. Кулагин, похоже, как раз из таких. Кроме того, Свентицкий утверждал, что продавец выглядел изрядно опустившимся и от него сильно пахло вином. Кулагин изрядно пил даже в дни своего профессионального расцвета, и вряд ли он избавился от этой привычки за все эти годы забвения и более чем скромного достатка.

– Отменно! – воскликнул Глеб. – Ну просто превосходно! Что бы мы без вас делали, а?

– Но это ведь только предположение, – запротестовала Ирина. – Нельзя обвинять человека, основываясь на догадках!

– Это уже не догадки, – возразил Потапчук. – Это, Ирина Константиновна, версия, и притом вполне жизнеспособная. А обвинять в чем бы то ни было Кулагина нам, боюсь, уже не придется. Хорошая фотография, – сказал он, снова беря отложенный Сиверовым лист и вглядываясь в изображенное на снимке бородатое лицо.

– Да, – подхватил Глеб, – в самый раз для надгробного памятника.

– Что вы такое говорите? – удивилась Ирина.

– А вы подумайте сами, – предложил Сиверов. – Раз уж мы начали делать допущения, так давайте доведем все до логического конца... Допустим, Кулагин каким-то образом утаил этот клочок холста и оказался настолько глуп, что продал его коллекционеру Свентицкому. Свентицкий умер от передозировки героина, хотя в наркоманах никогда не числился. Подозреваю, что героин ему ввели насильно, а может быть, обманным путем или под угрозой оружия. Как бы то ни было, коллекционер умер, а фрагмент картины пропал, как будто его и не было. Статус-кво восстановлен, у нас снова нет ни единого вещественного доказательства, что картину действительно выкрали и разрезали на части. Но дело не в этом. Дело, Ирина Константиновна, в том, что преступникам стало известно о приобретении Свентицкого. Они сразу поняли, что к чему, и приняли меры. Одной из таких мер, я полагаю, будет убийство Кулагина. Его, кстати, вторые сутки нет дома, и его мобильный телефон отключен. Возможно, он подался в бега, узнав о смерти Свентицкого, но мне почему-то кажется, что такой возможности у него не было...

– Погодите, – сказала Ирина. – Вы сказали, что преступники узнали о том, что Свентицкий приобрел фрагмент украденной ими картины... Но как они могли об этом узнать?!

– Вы прирожденный следователь, – похвалил ее Сиверов. – Не каждый профессиональный сыщик сумел бы прямо на лету ухватить самую суть и сформулировать главный вопрос. Как они узнали... Вот и я тоже думаю: как?

Ирина не сразу поняла, что означает эта реплика и, в особенности странный тон, которым она была произнесена. А когда поняла, едва не задохнулась от возмущения: Сиверов, кажется, имел наглость предполагать, что это она проболталась о приобретении Свентицкого, пустив по Москве слух, который в два счета достиг ушей преступников.

Ирина посмотрела на Федора Филипповича, но вместо поддержки наткнулась на взгляд, в котором, как в открытой книге, прочла все тот же вопрос: как?

– Вы на что намекаете?! – спросила она возмущенно. – Вы хотите сказать, что я...

– Не хочу, – быстро возразил Сиверов. – Ну просто до смерти не хочу! И Федор Филиппович тоже не хочет, потому что ему нравится ваше печенье, и, наверное, не только оно... Но факты – упрямая вещь. Вы были у Свентицкого, вы видели фрагмент, держали его в руках, а буквально на следующий день с ним стряслась эта беда – со Свентицким, я хочу сказать, фрагмент-то, наверное, в полном порядке... Следовательно, имела место утечка информации. Она могла произойти по нескольким каналам. Себя и Федора Филипповича я исключаю по той простой причине, что это были не мы. Остаетесь вы, Свентицкий и продавец – предположительно Кулагин. Свентицкий мог похвастаться своим приобретением перед кем-то из знакомых. Кулагин мог похвалиться удачной сделкой, особенно после того, как обмыл ее с кем-нибудь из приятелей, – то есть просто сболтнуть лишнее по пьяному делу. А вы могли поделиться этим... ну, скажем...

– Я вас поняла, – резко и сухо перебила его Ирина. – И должна поставить вас в известность о том, что не обсуждаю дела в постели.

Она заметила, что Федор Филиппович опустил глаза, явно покоробленный такой прямолинейностью, а Сиверов чуть шевельнул уголком рта, но эти нюансы ее в данный момент не волновали. Они первые начали называть вещи своими именами, так что нечего теперь морщиться!

– Вы нас не совсем правильно поняли, – мягко заговорил Федор Филиппович. – В конце концов, вы не давали никаких подписок и имеете полное право обсуждать любые вопросы с кем угодно. Тем более что Виктор Викторович в курсе наших дел, и было бы вполне естественно, если бы он проявил интерес к ходу расследования, а вы этот интерес удовлетворили.

– При чем здесь Виктор? Даже если бы мы об этом говорили – а мы не говорили, хотите верьте, хотите нет, – дальше его эта информация не пошла бы.

– В доме такого человека, как Виктор Назаров, всегда есть посторонние глаза и уши, – заметил Потапчук. – Самые лучшие соглядатаи получаются именно из шоферов, горничных и дворецких, потому что хозяева привыкают к их постоянному присутствию где-то на заднем плане и перестают их замечать, как будто это не живые люди, а мебель или бытовые приборы.

Подумав, Ирина была вынуждена признать его правоту. В доме действительно было полно прислуги, и она действительно очень редко обращала внимание на этих людей, которые в нужный момент беззвучно появлялись ниоткуда и уходили в никуда, как только в них отпадала нужда.

– Я ничего не говорила Виктору о своем визите к Свентицкому, – ровным голосом повторила она. – Прежде всего, потому, что он мог счесть и наверняка счел бы мое участие в этом деле опасным и постарался бы меня отговорить, удержать... А это, в свою очередь, неизбежно привело бы к ссоре, совершенно ненужной и бесполезной... – Она подумала, что говорит лишнее и выглядит, наверное, оправдывающейся, однако дело в данный момент было важнее. Она хотела найти картину или то, что от нее осталось, а для этого ей было просто необходимо оставаться с этими людьми и продолжать пользоваться их доверием. Топтать ногами собственную гордость оказалось непросто, но Ирина справилась с этой задачей – по крайней мере, ей так показалось. – Виктор до сих пор уверен, что моя работа с вами сводится к консультациям по вопросам искусствоведения, даваемым в основном по телефону... Можете мне не верить, – закончила она.

– С чего это вы взяли, что мы вам не верим? – удивился Потапчук. – Вот, к примеру, Глеб сказал мне, что никому не рассказывал о Свентицком, и я ему поверил без каких-либо "но" и "если". Затем я, в свою очередь, сказал Глебу, что никому об этом не рассказывал, и он тоже мне поверил. Мы работаем вместе, как же может быть иначе? А теперь вы сказали нам, что ни с кем не делились данной информацией, и мы вам тоже верим, и все по той же причине: вы работаете с нами, а мы с кем попало, извините, не связываемся. Отсюда следует, что информация дошла до организаторов преступления по какому-то другому каналу – либо через Свентицкого, либо через Кулагина... Кулагина ищут? – обратился он к Глебу.

– Ищут, – кивнул тот. – Думаю, скоро найдут... так или иначе. Машина его пропала вместе с ним. Значит, он уехал на ней, пожалел бросить новую игрушку. Машина приметная, номер ее теперь есть у каждого гаишника, так что нам остается только ждать.

– Ждать и догонять – хуже не придумаешь, – проворчал Потапчук. – Это тактика пассивной обороны, а нам надо нападать, причем со всех сторон. Ты думал о том, где они могли заниматься написанием копии? Где, когда, каким образом... Такую картину у себя на кухне не напишешь!

– Думал, – сказал Глеб, – только ничего путного не придумывается. Ну, допустим, они могли писать ее частями. Холст ведь сшит из кусков, верно?

– Ерунда, – отмахнулся генерал. – А сшивали они эти готовые куски где – в галерее, ночью? А потом еще закрашивали швы... Это ведь не стенку оштукатурить, это картина!

Ирина слушала их краем уха, медленно приходя в себя после инцидента. Она готовилась к бою, собиралась защищаться и нападать, и в душе у нее еще клокотало возмущение – не отсутствием доверия с их стороны, а лишь намеком на возможность недоверия. Она готова была задать этим двоим умникам хорошую трепку, но Потапчук ловко разоружил ее, просто заявив, что верит ей на слово – то самое слово, которого от нее, собственно и добивались. Получалось, что она опять попала в неловкое положение. Ей задали простой вопрос, требовавший такого же простого ответа, а она, видите ли, оскорбилась и бросилась в штыковую атаку. А противника перед ней, увы, не оказалось...

И ведь они действительно ей доверяли, поскольку, получив на свой вопрос прямой и исчерпывающий ответ, немедленно перешли к обсуждению других вопросов – о том, где теперь искать Кулагина и каким образом все-таки удалось создать копию "Явления Христа народу".

Если по первому вопросу Ирине сказать было нечего, то по второму у нее за последние несколько дней возникли кое-какие соображения.

– Позвольте мне, – сказала она, вклинившись в полуграмотные рассуждения господ чекистов о технологии живописи, о которой они имели очень смутное представление, почерпнутое, вероятнее всего, из какого-нибудь учебника для начальных классов художественной школы.

Сиверов, который за секунду до ее реплики как раз угодил в затруднительное положение, взявшись объяснять Потапчуку значение термина "лессировка" и благополучно запутавшись в собственных объяснениях, с облегчением умолк и с преувеличенным вниманием уставился на Ирину – дескать, валяй, бери огонь на себя, а то я совсем увяз... "Я тебе это припомню", – не без злорадства подумала Ирина.

– Написание такой копии – процесс длительный и трудоемкий, – заговорила она. – Неизвестно, сколько человек принимало в нем участие. Пока мы знаем только троих: Макарова, Колесникова и Кулагина. То есть предполагаем, что знаем...

– В данный момент это одно и то же, – вставил Потапчук. – Продолжайте, пожалуйста.

– Я говорю о том, – волнуясь, произнесла Ирина, – что это была настоящая, большая работа... Понимаете?

– Не совсем, – признался Потапчук. – Пока что вы, извините, пересказываете общеизвестные вещи.

– Верно, общеизвестные, – согласилась Ирина. Она бросила быстрый взгляд в сторону Сиверова, ожидая, что тот сейчас произнесет очередную колкость, но Глеб по-прежнему смотрел на нее заинтересованно. Это был взгляд коллеги, товарища, ожидающего, что после долгих и бесплодных словопрений сейчас наконец будет сказано что-то стоящее, и этот доброжелательный, спокойный взгляд неожиданно придал ей уверенности в себе. – Общеизвестно также, – продолжала Ирина окрепшим голосом лектора, втолковывающего азы теории относительности воспитанникам интерната для умственно отсталых, – что Макаров и Колесников являлись штатными сотрудниками галереи, а значит, должны были каждый день приходить на работу утром и уходить вечером. Значит, участвуя в написании копии, они должны были либо вообще не спать по ночам, либо...

– Правильно! – воскликнул Сиверов с несвойственной ему горячностью. – Это конгениально! Либо – либо... Либо вкалывать все двадцать четыре часа в сутки и все равно ни черта не успевать, потому что есть же предел человеческим силам, либо как-то ловчить – отпрашиваться с работы, брать отпуска за свой счет и, главное, как-то все это объяснять, на что-то ссылаться... Правда, – добавил он скептически, – они ведь могли и соврать. Много ли нам будет пользы, если мы узнаем, что Колесников в течение нескольких недель или даже месяцев ухаживал за больной теткой в Конотопе, а Макаров в это же самое время лечил артрит в несуществующем санатории?

– Это надо проверить, – заметил Федор Филиппович. – Возможно, ответ лежит на поверхности. В конце концов, все они сделали крупные приобретения: машины, квартиры, бог знает что еще... Ведь им пришлось как-то объяснять, откуда взялись деньги! Пусть не налоговой полиции, но хотя бы окружающим... Словом, займитесь. Вы, Ирина Константиновна, наведайтесь в Третьяковку и постарайтесь разузнать, не брали ли интересующие нас личности где-то в начале года отпусков за свой счет и если брали, то чем мотивировали необходимость покинуть рабочие места. Ну, и художников порасспросите, вдруг какой-нибудь слушок... А ты, Глеб, просмотри налоговые декларации, постарайся узнать, как эти ребята объясняли свое неожиданное богатство, и продолжай искать Кулагина. Может быть, этот недоумок еще не получил от своих нанимателей то, что заработал. Хорошо бы нам их опередить...

– Хорошо бы, – согласился Глеб. – Только этот тип со шрамом уж больно шустрый.

– А ты постарайся оказаться шустрее, – сказал Федор Филиппович.

– Какой тип со шрамом? – спросила Ирина.

– А, вы же не в курсе, – сказал Сиверов. – Тот, что застрелил охранников в магазине. Продавщица заметила вдавленную переносицу и шрам на ней. Думаю, все эти убийства – его рук дело. Думаю также, что... Словом, мне неприятно это говорить, но я подозреваю, что в квартире вашего отца тоже побывал именно он – человек со шрамом.

– Любопытно, – сказала Ирина.

Она сама почувствовала, как фальшиво это прозвучало, и ничуть не была удивлена, встретив изумленный, непонимающий взгляд Сиверова.

Глеб раздраженно швырнул сложенную карту на соседнее сиденье. Одно из двух: либо карта безбожно врала, либо он вдруг разучился ее читать. Поскольку в себе Сиверов не сомневался, приходилось признать, что покупка в газетном киоске этого раскрашенного листа бумаги была ошибкой. Нужно было, наверное, попытаться раздобыть настоящую карту из тех, каких простому обывателю не купить ни за какие деньги, но на это у Глеба попросту не было времени, да и в голову ему, честно говоря, в тот момент не пришло, что в этой поездке могут понадобиться карта, компас или, например, система спутникового наведения.

"Вот, – подумал он, неожиданно развеселившись, – вот чего мне, оказывается, не хватает – системы спутникового наведения! Нет, в самом деле, что за дела? Где это видано, чтобы Джеймс Бонд, скажем, заблудился в лесу, отправившись в очередной раз спасать мир?!"

Он закурил очередную сигарету, включил передачу и тронул машину с места, пуская дым в открытое окно. Машина покатилась вперед, подпрыгивая на выступавших из укатанной, убитой до каменной твердости земли узловатых корнях деревьев. Дорога то ныряла в сырые, поросшие густым орешником и еще какой-то лиственной дрянью лощины, то карабкалась на невысокие пригорки, где над усыпанной опавшей хвоей песчаной почвой возносились к небу медно-рыжие стволы старых мачтовых сосен. В окно залетел серый овод, своими обтекаемыми линиями и отведенными назад узкими крыльями неуловимо напоминающий реактивный истребитель, потолокся с сердитым зудением под ветровым стеклом, заложил крутой вираж в опасной близости от лица Глеба и стремительно вылетел наружу.

Глеб вел автомобиль, по-шоферски выставив в окно левый локоть. Двигаться по этой дороге со скоростью большей чем тридцать-сорок километров в час не представлялось возможным, да и торопиться ему было особенно некуда: те, к кому он ехал, могли подождать – одни потому, что уже окончательно перестали куда бы то ни было спешить, а другие – по принципу "солдат спит, а служба идет".

Он миновал березовый перелесок, светлый от белых стволов. Земля здесь была густо усеяна золотыми монетками опавших листьев, и Глеб на минутку загрустил об уходящем лете. Мало того, что близились дожди, а за ними холода; сейчас, когда он занимался этим делом, каждое напоминание о том, что время не стоит на месте, вызывало в душе смутную тревогу. Картину, которую они искали, уже разрезали на части и могли в любой момент вывезти за границу, откуда ее будет очень трудно вернуть... если это вообще окажется возможным. Ее могли вывезти завтра или сегодня, а могли и позавчера. Фигуранты данного дела один за другим выходили из игры; оплакивать этих людей Глеб Сиверов не собирался, но они умирали, не успев ничего рассказать, а вот это уже было скверно. Судя по тому, как активно, даже торопливо их начали убирать, замысел похитителей, что бы они там ни замыслили, был близок к осуществлению.

Вспомнив о времени, Глеб посмотрел на часы. "Куда же подевалось это проклятое озеро?" – подумал он с раздражением. Если верить карте, озеро было где-то здесь, совсем рядом; увы, карта уже исчерпала кредит доверия, поскольку была напичкана неточностями и огрехами, как поминальная кутья изюмом. Половина деревень, мимо которых проезжал Глеб, на ней не значилась; других, обозначенных на карте, не существовало в природе. Не значилась на карте и узкая, темная, явно довольно глубокая лесная речушка, которую Глеб пересек по ветхому деревянному мосту, грозившему в любой момент развалиться. Безымянное озеро, которое искал Глеб, – водоем, судя по все той же карте, не маленький – здесь было четко обозначено, а вот найти его не получалось.

Потом впереди что-то мелькнуло, и в следующее мгновение Сиверов увидел оливково-зеленый микроавтобус "УАЗ" с красным крестом на борту, пересекший дорогу, по которой двигался Слепой, под прямым углом. Глеб слегка прибавил газу и вывернул на перпендикулярный проселок за секунду до того, как машина "скорой помощи" скрылась за поворотом. Впрочем, видеть "уазик" ему было уже необязательно, поскольку тот оставлял за собой шлейф пыли, долго висевший в неподвижном, раскаленном, казавшемся густым, как суп, воздухе.

Преодолев поворот, он увидел впереди подскакивающую и раскачивающуюся квадратную корму "скорой помощи". "Труповозка, – подумал Глеб. – Интересно, туда или уже оттуда?" Впрочем, разговаривая по телефону, Потапчук запретил местным сыскарям увозить труп до прибытия его сотрудника, то есть Глеба, так что машина почти наверняка направлялась к озеру, а не от него.

Глядя на подпрыгивающий впереди микроавтобус, Глеб вдруг припомнил недавний скандал, когда международному комитету Красного Креста вдруг попала шлея под хвост, и он начал с пеной у рта судиться со всеми, кто незаконно использовал его символику. Помнится, фирме, изготовившей куклу доброго доктора Айболита с красным крестом на белом халате, был предъявлен иск на два миллиона евро. Что ж, для поднятия авторитета все средства хороши, а судиться с производителем игрушек все-таки легче, чем оказывать гуманитарную помощь тем, кто в ней по-настоящему нуждается...

"Мир постепенно сходит с ума, – подумал Глеб, – и начался этот процесс давным-давно – уж не в тот ли самый день и час, когда какая-то чокнутая обезьяна взяла в руки палку? Взрослые, грамотные, серьезные люди, для которых милосердие – не пустой звук, а работа, судятся из-за того, что кто-то где-то нарисовал без их разрешения красный крестик размером с ноготь детского мизинца. Профессиональные художники хладнокровно режут на куски великое произведение искусства, чтобы накупить себе квартир и подержанных импортных автомобилей, а профессиональный убийца, видевший это самое произведение пару раз в жизни и не пришедший, честно говоря, от него в экстаз, пытается его отыскать и вернуть. Кандидат искусствоведения учится стрелять из пистолета, а генерал ФСБ начинает всерьез интересоваться техникой живописи... Театр абсурда!"

Он нацелился выкинуть окурок в окно, но вспомнил, что дождя не было уже добрых три недели, и потушил бычок в пепельнице под приборной доской. Машину трясло и швыряло, и закурить новую сигарету оказалось непросто. Он как раз занимался этим сложным делом, когда сосны впереди расступились и дорога вывела его на берег озера. "Ну, слава тебе, господи!" – подумал он с облегчением и механически посмотрел на дисплей мобильника. Связи по-прежнему не было, и Глеб окончательно убедился, что поговорить с Федором Филипповичем сможет не раньше, чем проедет километров сто в обратном направлении, в сторону Москвы.

Полускрытый высоченной травой "уазик" обнаружился тут же. Он никуда не ехал, а его водитель, приоткрыв дверь и став одной ногой на подножку кабины, озирал окрестности из-под руки, как Илья Муромец на знаменитой картине "Три богатыря". Он бросил рассеянный, слегка раздраженный взгляд на показавшуюся из леса машину Сиверова и равнодушно отвернулся, возобновив осмотр окрестностей, которые, если не принимать во внимание некоторые обстоятельства, вполне заслуживали того, чтобы их осматривали и даже любовались ими. Это было одно из тех мест, существование которых способно примирить человека с перспективой провести жизнь в капризном климате средней полосы. Обширная водная гладь отражала плывущие в синем небе облака, по берегам стеной стоял сосновый бор, вдоль линии воды желтела, маня к себе, полоска чистого песка, а вокруг почти в человеческий рост стояли душистые травы – лесные, луговые и все прочие, каким полагается произрастать в подобных местах. Здесь имелось все или почти все, о чем рыдает, сидя за стойкой бара где-нибудь на Бродвее или Пятой авеню, изглоданный ностальгией восьмипудовый эмигрант. Словом, было неудивительно, что живописец Кулагин выбрал для отдыха именно это местечко. "Хотя, – мысленно добавил Глеб, – помереть он мог бы где-нибудь поближе к столице, просто из уважения к нелегкому труду тех, кто станет разыскивать его бренные останки".

Один из тех, на ком теперь лежала неприятная обязанность заботиться об останках живописца Кулагина, а именно водитель труповозки, разглядел наконец что-то со своего наблюдательного пункта, сплюнул в траву, вернулся за руль и с пушечным лязгом захлопнул дверцу. Труповозка, в принципе, означала, что тело Кулагина уже нашли. Когда Глеб выезжал из Москвы, на озере только начинали работать водолазы, и было неизвестно, утонул Кулагин на самом деле или оставленная на берегу машина есть не более чем трюк, призванный сбить преследователей со следа, заставить поверить в то, что преследуемая ими дичь приказала долго жить. Такое вполне могло случиться, и, отправляясь сюда, Глеб не испытывал никакого энтузиазма. Озеро было большое и глубокое, и, если бы водолазам не удалось обнаружить тело, это вовсе не означало бы, что его на самом деле не существует. Тело могло увязнуть в донной тине, могло спрятаться под какой-нибудь корягой или в зарослях водорослей; в конце концов, его мог употребить в пищу какой-нибудь сом, вымахавший в здешней нетронутой глуши до размеров белой акулы.

Однако труповозка была здесь, и Глеб сомневался, чтобы ее вызвали просто так, на всякий случай. Конечно, микроавтобус мог оказаться обыкновенной машиной "скорой помощи". Водолазы и даже поселковые менты – тоже люди: кто-то мог захлебнуться, обследуя дно озера, или пораниться, или...

Он еще немного увеличил скорость и на открытом месте, забравшись колесами в высокую траву обочины, обогнал неторопливо пыливший впереди "уазик". Водитель микроавтобуса посмотрел на него с нескрываемым возмущением: они поменялись ролями, и теперь ему предстояло глотать пыль, поднимаемую колесами Глебовой машины.

Вскоре впереди мелькнуло что-то ярко-оранжевое с синим, и, подъехав ближе, Сиверов увидел импортную палатку с надувным дном, что стояла на полянке в нескольких метрах от берега. Здесь же были машины – серебристый "пассат-Б5" со знакомым, выученным наизусть номером, и сине-белый милицейский "УАЗ". Других машин, за исключением тащившейся за Глебом труповозки, вокруг не наблюдалось, а это означало, что водолазы уже выловили из озера все, что могли оттуда выловить, и смотали удочки.

Глеб остановил машину, и сейчас же из травы рядом с милицейской машиной, как диковинный гриб после сильного ливня, поднялся сонный мент в расстегнутой до пупа форменной рубашке с коротким рукавом. Физиономия у него была загорелая и лоснилась от испарины. Вытерев ее мятым носовым платком, мент нахлобучил на голову фуражку и лениво поднялся на ноги, прихватив из травы автомат. Глеб заметил, что погоны на рубашке были лейтенантские.

Он вышел из машины и сразу же, предвосхищая вопрос лейтенанта, предъявил служебное удостоверение. Мент кивнул и представился, добавив, что он – здешний участковый. Фамилия у него была Козлов и, по всей видимости, с детства доставляла ему массу неприятностей, потому что, произнося ее, он посмотрел на Глеба с каким-то угрюмым вызовом. Сиверову, который всю жизнь менял фамилии как перчатки, стало его жаль: находят же люди поводы для переживаний!

– Это я, значит, вас дожидаюсь, – сказал лейтенант Козлов полуутвердительно. – Долгонько добирались!

– Двести верст, – ответил Глеб. – Да еще заблудился тут у вас... Дорог в лесу, как макарон в кастрюле, а карта ни к черту не годится.

– Дурное дело нехитрое, – не совсем понятно ответил лейтенант. – Ну что, будете смотреть?

– А есть на что?

– Как не быть, – сказал Козлов. – Не чуете, что ли?

В это время с озера потянуло ветерком, и Глеб учуял. К запахам леса, нагретого солнцем луга и озерной воды примешалась струя знакомого зловония, и стало ясно, что где-то рядом лежит разлагающийся труп.

Позади них, жалобно скрипнув тормозными колодками, остановилась "скорая помощь", и давешний водитель в сопровождении санитара и бесцветной личности в мятом белом халате, из кармана которого торчал стетоскоп, приблизился к Глебу и Козлову.

– Здорово, командиры! – сказал он. – Кого грузим?

– Не спеши, – проворчал Козлов. – Вот человек из Москвы приехал, ему на них посмотреть надо.

– А чего на них смотреть? – пожал плечами разговорчивый водитель. – Жмуры – они и есть жмуры.

– Погодите, он что, не один? – удивился Глеб.

– Двое, – ответил Козлов. – Один – ваш человек, во всяком случае, по документам. Правда, на водительском удостоверении он с бородой, а тут бритый, но так вроде похож. Раздуло его, конечно, сильно, да и окуни поработали, но, кажись, он.

– Ладно, посмотрим, – сказал Глеб. – А второй?

– Второй без документов, – равнодушно сказал Козлов. Мужик какой-то. Пожилой. И сразу видно, что плавать не умел... рыбак, блин.

– Это как же ты установил? – спросил Глеб.

– Это водолазы установили. Говорят, они на дне так клубком и лежали – этот, неизвестный, на твоем Кулагине чуть ли не верхом. Знаешь, как эти топляки цепляются? Хрен ты его оторвешь, единственный способ – дать ему в челюсть, чтобы отрубился.

– Так, может, они дрались? – предположил Глеб. – Топили друг друга?

– Может, и так, – лейтенант запустил пятерню под фуражку и шумно поскреб макушку. – Только как это надо человека топить, чтобы самому заодно с ним на дно пойти? Глубина-то – семь метров! Можно было сообразить, отцепиться... Да нет, сами они утопли, как пить дать.

– Мужики, – встрял водитель труповозки, – это у вас надолго?

– А ты торопишься? – хмуро спросил Козлов.

– Наоборот, – ответил водитель. – Мои клиенты – народ терпеливый. Я это к тому, что искупаться бы не помешало. Жарища чертова, пыли наглотался... – он покосился на Глеба. – А, мужики?

Козлов вопросительно посмотрел на Глеба, молчаливо признавая его право распоряжаться на месте происшествия. Сиверов пожал плечами: ему было глубоко безразлично, увезут трупы с берега десятью минутами раньше или часом позже.

– А не противно? – спросил Козлов у водителя.

– А чего противно-то? – удивился тот. – Мне их еще таскать, а потом до города по жаре везти – вот это, браток, противно.

– Тоже верно, – согласился лейтенант.

– Так мы окунемся? – оживился водитель.

– Да окунайся ты хоть до вечера, мне-то какая разница? – отмахнулся от него лейтенант. – Я тебе не начальник, у меня и без тебя забот хватает! Главное, сам не утопии, хватит с меня на сегодня покойников!

Водитель махнул рукой санитару, и они неторопливо, вразвалочку, двинулись к воде. На полпути оба синхронно повернули головы налево и посмотрели на что-то скрытое от глаз Глеба оранжево-синей палаткой. Человек в белом халате с нескрываемой завистью посмотрел им вслед.

– Вы врач? – спросил у него Глеб.

– Фельдшер.

– Но причину смерти установить сможете?

– Могу только предположить, – уточнил тот. – Конечно, если у каждого из них в черепе торчит по топору, тогда... А так – вскрытие покажет.

– Ладно, – сказал Глеб, – идемте посмотрим.

Они обогнули палатку и сразу же увидели тела, накрытые зеленым резиновым плащом от общевойскового комплекта химической зашиты. Плащ уже успел высохнуть на жарком послеполуденном солнце, и налипшие на него бурые листья каких-то подводных растений выглядели странно и неуместно. Из-под плаща торчали две пары ног в резиновых сапогах. Одна пара сапог была зеленая на ярко-желтой подошве с высоким рубчатым протектором, а вторая – сероватая, как старая автомобильная камера, явно отечественного производства, и на левом голенище виднелась аккуратно наложенная заплата.

– Плащ Кулагина, – зачем-то пояснил участковый. – Пришлось снять, потому что... Ну, накрыть было нечем.

Рядом с палаткой виднелся черный круг кострища с воткнутыми по бокам рогатинами. Закопченный котелок с круглым дном, похожий на солдатскую каску, лежал поодаль в траве, рядом с заготовленной кучкой хвороста.

– В котелке уху варили, – сказал Козлов, заметив, куда смотрит Глеб. – Грязный котелок, и в костре головешки, вроде не старые. Так что утонули они, надо думать, на утренней зорьке.

"Какая разница?" – хотел сказать Глеб, но промолчал.

Он наклонился и поднял плащ. Выглядели утопленники далеко не лучшим образом, а пахли еще хуже. Козлов предусмотрительно отступил на шаг и прижал к носу свой сероватый носовой платок, а фельдшер, как мельком заметил Глеб, следил за его манипуляциями с насмешливым любопытством профессионального медика, хорошо знающего, как неподготовленный человек реагирует на подобные зрелища.

Впрочем, неподготовленным Глеб Сиверов не был, и, когда фельдшер в этом убедился, насмешливая искорка в его глазах угасла.

Вместе они осмотрели оба тела со всей тщательностью, возможной в полевых условиях, и сошлись во мнении, что следов насилия на трупах нет, если не считать нескольких царапин на щеках Кулагина. Царапины, вероятнее всего, были нанесены вторым потерпевшим, который, по словам Козлова, не умел плавать и отчаянно цеплялся за своего приятеля в поисках спасения.

– Что ж, – сказал Глеб, когда осмотр был закончен, – можете увозить. Нужно сделать вскрытие и установить, были ли они живы, когда попали в воду.

Айболит в мятом халате покосился на него с оттенком уважения, а Козлов, который во время осмотра стоял в сторонке, отвернувшись к озеру и прижав к лицу платок, презрительно фыркнул.

– Ты что же, думаешь, что они мертвые до середины озера доплыли? – спросил он, когда фельдшер отправился звать своих коллег, шумно плескавшихся метрах в десяти от берега.

– А ты что думаешь? – спросил Глеб, неторопливо расчехляя цифровой фотоаппарат.

– А тут и думать нечего, – сказал Козлов, – все ясно, как на ладошке. Рыбачили с резиновой лодки – всю жизнь эти презервативы терпеть не могу, – отплыли далеко от берега, а лодка возьми и прохудись. А на них плащи, сапоги болотные, да и запаниковали, видать, особенно этот, который без документов. Рядом никого не оказалось, вот они и утонули. Шансов у них никаких не было, понял?

– Просто это у тебя получается, – задумчиво произнес Глеб, обернулся и увидел лодку, которая лежала у самой воды бесформенным комом облепленной бурыми водорослями резины. – О! – воскликнул он. – Молодцы водолазы, что лодку достали! Поглядим, с чего это она вдруг ко дну пошла. В жизни не видел, чтобы резиновая лодка утонула!

У Козлова вдруг сделалось нарочито безразличное, скучающее лицо. Подойдя к лодке и поддев носком ботинка обмякший резиновый борт, Глеб сразу понял, почему участковый потерял интерес к расследованию. Борт не был разорван, он не прохудился – его разрезали чем-то острым, и Козлов, который околачивался тут с самого утра, не мог этого не видеть.