Тройное Дно

Работа делает свободным

Чтобы оказаться сейчас здесь, Звереву пришлось встретиться несколько ранее с разными и непохожими людьми. А в местах каких…

Судя по рассказам Пуляева, старику было свойственно постоянство, и потому Зверев решил искать его подле легендарной «Соломинки». Давно остыли печи и перебрались в другие места повара. Там, где спали пасынки судьбы, там, где они гостили, ныне фирма «Винт» собирала и ремонтировала компьютеры. Ничего не напоминало о стрельбе и казусах. Казалось, прошла целая вечность с того дня, как боевой яд пятисот летней давности уложил сытыми мордами дуэт-варьете на столик ресторана в Пулкове, а труп-фантом привел его сюда, в трущобную разливочную. Зверев словно бы вернулся к местам своей юности.

Хоттабыч благодаря своей внешности оказался личностью узнаваемой. Обитатели дома, располагавшиеся в его фасаде, частенько видели старика. Сказали, что он и спал теперь на чердаке, благо отопительный сезон уже начался, а температура воздуха еще позволяла разглядывать звезды сквозь раскрытые слуховые окна. Отапливался только фасад, но в доме, старом, не реставрировавшемся, должна была сохраниться система обратного розлива, то есть по периметру всего чердака проходила горячая труба, из которой вода уже растекалась по стоякам. Они были в большинстве заглушены, лишь несколько еще жили, позволяя последним обитателям дома — бизнесменам-вертунам, бандитам, музыкантам и художникам — делать свою, нужную только им, работу во времена скорбные и жуткие.

Зверев поднялся на чердак в восемнадцать тридцать и начал обход помещения против часовой стрелки. После того как «Соломинка» уплыла по течению и исчезли блюстители порядка в лице Кузи и его подручных, всякие чистки помещений и расчистки мусора прекратились. Свободное пространство стало зарастать всевозможным хламом, который возникал как бы ниоткуда, словно мох или плесень, тянул свои мохнатые, с бутылочными осколками вместо ногтей, лапы, подминал ими железо и дерево, чтобы со временем сожрать утончившиеся капилляры жизни, сломать ее защитные переборки.

Следы человеческого существования находились везде, и однажды даже топот ног, спасающихся от неизвестного человека, который мог быть кем угодно, различил Зверев.

Чужие взгляды он чувствовал постоянно. Завершив круг, он хотел было уже спускаться и продолжить поиск по другим возможным адресам, когда боковым зрением увидел огонек, качнувшийся отсвет, всего лишь тень пламени. То, что он считал монолитной кирпичной стеной, вещью в себе, мимо которой проходил уже дважды, имело все же изъян. Зверев просунул руку в нишу, не почувствовал сопротивления, и щит деревянный, скрывавший вход, вернее лаз какой-то, подался. Опустившись, словно пытаясь отжаться на ладонях, Зверев, рискуя порезать их или проколоть, втащил свое тело внутрь, за стену.

Старик был здесь. Он устроился на славу.

Руки у него явно росли откуда нужно. Из реек он сколотил рамки в человеческий рост, натянул на них полиэтилен и там, где его не хватило, приладил картон, причем сшил все это проволокой. Таким образом он разгородил себе двухкомнатную стайку, как для скотины, но на этом сходство с фермой заканчивалось. Хоттабыч притащил откуда-то целый палас, побитый временем, но еще совершенно «функциональный». Лежанка его, сооруженная на настоящей панцирной сетке, поставленной на чурбачки, застеленная ветхим, но чистым тряпьем — а Зверев не ощущал не то что аммиачного запаха, но даже просто несвежего, — внушала искреннее уважение к тому муравьиному труду, который был вложен в дело обустройства и уюта. Хоттабыч на своем волшебном примусе готовил ужин. В продуктовом ящике он держал пакеты супа, бульонные кубики и какие-то початые баночки, в другом сундучке — сковороду и кастрюльку.

— Привет тебе от господина Пуляева, дед.

— Привет, — астматически крякнул Хоттабыч.

— Можно, посижу тут?

— Сиди.

— Дед, выпить нету. Бананы будешь?

— Бананы? — продолжал не понимать ситуацию старик.

— Ну да, бананы. Вот, апельсин еще могу. Остальные нужны самому.

— Я вот советские супы надыбал. По штуке триста. Все сорта. На Сенном.

— Да ты что! Сенной дело знает. Я сам там частенько отовариваюсь.

Это было правдой. С тех пор как Зверев самостоятельно начал вести свое хозяйство, он прекрасно знал эту надежду и сладость неимущих — оптовые ларьки на бывшей площади Мира.

— Может, все-таки за водкой сходить?

— Сходи, — махнул бородой, которую можно было смело счесть рождественским фарсом, старик.

— А может, ты сходишь? Мне бы не светиться лишний раз. А я бы за примусом приглядел.

— А чего не сходить.

— На-ка, дед. И ветчины китайской купи. Я там видал в ларьке. И лука зеленого свежего. Вот тебе полтинник. Сдачу себе оставь. Пуляев велел тебе помочь чем смогу.

— Помогай. Как звать-то?

— Зови Витькой, дед.

— Ты, Витек, приглядывай. Примус у меня с прибабахом.

Хоттабыч вернулся быстро, запыхавшись слегка и от того прокашливаясь.

— Я баночной взял. Дрянь, конечно, но не отравишься. Вот. Лимонную и смородиновую.

— А тебя разве, дед, отравить можно?

— А чем я хуже тебя? Пришел в гости, так не груби.

— Какая же это грубость? Вот и суп готов. Овощной, с макаронами. Ветчину — туда или на хлеб?

— Конечно, на хлеб. Что мы, свиньи, что ли?

— Нет, конечно.

— Ну, я разливаю. Ты извини, я сразу люблю.

Хоттабыч вылил половину баночки в жестяную кружку, протянул Звереву. Себе же налил в баночку из-под майонеза. Раскрыл еще одну жестянку и долил до верха.

— Тебе добавить?

— Нет. Я понемногу.

Хоттабыч выпил не торопясь, макнул лук в коробок с солью, повеселел. Для Зверева у него нашлась чистая тарелка.

— Кузнецовский фарфор.

— Правда, что ли? — усомнился Зверев.

— Переверни и посмотри.

— Действительно. Не страшно тебе с таким добром спать тут?

— Чего бояться? Я у себя дома.

— А зимой куда пойдешь?

— Есть места.

— А к Пуляеву не хочешь?

— Там работать надо. Работы я не боюсь, а без водки не могу. Хотя и деньги у вас там хорошие.

— Да я не с ним работаю. Мы с ним недавно просто виделись.

— И чего ж ты на торфах не остался? Там, говорят, курорт.

— У меня своя цель в жизни.

— Вот то-то. Ну, каков суп?

— Суп знатный.

— Я его и при большевиках любил.

— А Айболита любила?

— Пуляев, что ли, рассказывал?

— Кто же, кроме него. Про котлеты. Про Новый год. Про Ларинчукаса. Сагу твою. Он же рассказчик великий. Мы работаем, а он рассказывает. Ты, дед, человек-легенда.

— Давай еще по одной.

— Давай. У меня осталось еще.

— Что, плохая водка?

— Водка хорошая, только я ее не пробовал раньше. Утром-то ничего?

— Абсолютно. Только голова может кружиться.

— Насчет головы у меня все в порядке.

— И как он сейчас? Много денег зашабашил?

— Дед, ты меня простишь?

— А в чем дело?

— Я ведь не знаю, где сейчас друг твой.

— А кто ты вообще?

— Ты только не пугайся, дед. Я из милиции.

Хоттабыч ругался долго и незамысловато. Повторял одни и те же слова, потом, словно забывая их, выстраивал главный образ вновь.

— И что ты от меня хочешь? С крыши меня согнать? Так многие уже пробовали. Их нет, а я вот он. У себя дома. У меня много домов. И во всех порядок. А Пуляев денег срубит, прогуляет — и нет ничего, не хозяин он.

— Дед, Пуляев в беде. Это я его к вам послал. Мой он человек.

— И он мент???

— Вроде этого. Дед, услуга за услугу. Ты только вдохни поглубже. У тебя с сердцем все в порядке?

— Еще чего объявишь? Что Леонид Ильич Брежнев жив и идет с Красной Армией на Питер?

— Еще круче, дед. Айболита твоя жива. Я весь сыск на ноги поднял. Жива она, в доме для престарелых в Хабаровске.

— Чего?

— Того.

И это была чистейшая правда. Вся операция поисков Альжбеты заняла тогда у него неделю. Он часто делал то, что другие считали полной дурью, а потом выходило, что дурак-то не он.

— Я тебе адрес напишу на бумажке. Ее через адресный стол нельзя было найти. Сложная история. Но жива и в меру здорова. Был когда в Хабаровске?

— Кто ж меня туда пустит?

— Дед, я тебе устрою свидание. Она ведь думает, что тебя нет. Вы, старые люди, хуже детей. А теперь она знает, что ты есть, но не знает, куда писать.

И тогда Хоттабыч завыл, заплакал, забился поломанной игрушкой под ногами Зверева.

— Перегрызу суке Горбачеву горло, доползу, наброшусь и буду грызть! Кровью его напьюсь, уши отгрызу, в глаза палки забью, что же он наделал!

Когда старик успокоился, сел, отпил из новой баночки, Зверев написал ему адрес на листке, вырванном из записной книжки. По памяти. Адрес был несложным.

— Дед, когда дело закончится, я тебе помогу. Билет выправлю. А сейчас говори, где Пуляев. Я с ним связь потерял.

— Пуляев у Охотоведа в цене.

— Охотовед — это кто?

— Наблюдатель. Селекционер. Он в «Соломинке» в гостиницу людей набирал. Меня взял однажды, за работоспособность. Но я без водки не могу. Выгнали. А Пуляев в гору пошел. Сначала на торфа, а потом, ходят слухи, его на Острова взяли.

— Какие еще острова?

— Ладожские. Там другая работа. Еще денежней. Но оттуда уже не возвращаются.

— То есть как?

— А не хотят возвращаться. Хорошо там.

— Где эти торфоразработки?

— Где же им быть? По Мурманской дороге. Где в войну резали торф, там и теперь.

— И что там?

— Там как бы производство какое-то. Бомжей набрали. Они строят дома, потом жить в них будут, снова торф резать. Знать, война скоро.

— А Острова — это что?

— Это никому не ведомо. Там у них секрет какой-то. Но многие мечтают туда попасть.

— Еще скажи мне, дед, где найти теперь Телепина?

— А тут ты в точку попал. Там он и есть. На Островах.

— Кроме шуток?

— Какие уж шутки.

— И что он там делает?

— Что и, все. К войне готовится.

— К какой войне?

— К третьей мировой. Две уже были.

Старик, однако, уже опьянел. Вот он нацедил еще из баночки, очистил банан.

— А у тебя какое звание? Ты мне книжечку покажи! Я с кем попало пить не стану! — Потом забубнил что-то, опять заплакал. Зверев баюкал Хоттабыча, как маленького ребенка, пока тот не уснул вовсе. Потом он выключил примус, собрал мусор, сложил его в пакет, с тем чтобы вынести вниз, в контейнер.

Напоследок он еще раз взглянул на деда. Тот перестал плакать во сне и даже улыбнулся. Зверев достал еще пятьдесят тысяч, вложил старику во внутренний карманчик ковбойки, где он хранил свои сбережения, вылез из помещения через лаз, аккуратно закрыл его за собой.

В принципе внештатники Зверева вычислялись. Тот блокнот, что остался в сейфе в служебном кабинете и, несомненно, прочитанный теми, кто мог и должен был понять цифирьки и буковки, которыми Зверев прикрывал адреса и номера телефонов, мог дать, после кропотливого труда и сопоставлений с некоторыми деталями и прошлыми делами, выход на многих агентов, осведомителей, сочувствующих. Иные отметки понять постороннему человеку было невозможно. Но Зверев решил вообще обойтись без риска и воспользоваться тем телефоном, который хранил только в памяти.

Человек этот жил вообще в Кронштадте, и раньше до него добраться было затруднительно. Для Зверева же получение пропуска происходило автоматически. После звонка коменданту бумажка с печатью лежала через тридцать минут в своей ячейке на контрольном посту. Зверев наезжал изредка в этот город, для психотерапии. Все там было по-другому, не так, как на материке. И даже безработные, которых он научился со временем различать в толпе автоматически, глядели на мир и Зверева в том числе, не по-собачьи, безнадежно-завистливо, а совершенно безмятежно. Он долго думал о таких метаморфозах и коллизиях духа и пришел однажды к выводу о феномене концентрации времени. Время здесь было сохранено в неприкосновенности благодаря тому, что здесь жили души строителей и воинов. Оки берегли остров, берегли, с переменным успехом, форты и мистический памятник императору с приказом беречь эту землю, даже если все вокруг рухнет, стоять до последнего человека и последнего заряда. И наверное, не случайно последний надежный адрес следователя по особо важным делам, которого звали Юрием Ивановичем, находился здесь.

Открытый остров не будил уже столько надежд и фантазий. Желающих отправиться туда было немного. Зверев купил билет, как и все другие пассажиры.

На дамбу пал туман, и ехали они медленно, осторожно, и КПП со шлагбаумом и двумя добродушными матросами в шапках и шинелях возник неожиданно. Они притормозили, из помещения поста выскочил мичман, сравнил номер автобуса с какой-то бумажкой и махнул рукой.

Звереву не нужно было звонить своему человеку. Тот работал барменом в стекляшке недалеко от универсама, и, наверное, это тоже была судьба. Все более-менее важное в последнее время происходило в кабаках.

Осинцев Лев Афанасьевич был на месте. А место это — модное, сиявшее чистотой помыслов и фужеров, — Зверев однажды спас. Закрыл дело, отогнал бандитов. Район этот был не его, не зверевский, но как причудливо порой переплетаются события и судьбы, а почему бы и уголовным делам не пересечься? Человек за стойкой был ему обязан многим.

Он, увидев Зверева, заулыбался совершенно искренне, вышел из-за стойки, усадил его за свободный столик, захлопотал.

— Какими судьбами, Юрий Иванович?

— Судьбы нынче трудные. Угостишь чем?

— Заведение угощает. Котлетка по-киевски. Пить что?

— Сам-то примешь?

— Совсем чуть-чуть. Если надолго к нам, можем после поговорить. У меня.

— Вот это кстати. Ну, неси и мне чуть-чуть. Ты до которого часа?

— До восьми. Потом мне уходить нужно, сменят. Но если хочешь, не пойду.

— Не ходи. В восемь зайду за тобой. Разговор есть.

— Разговор — это хорошо, — несколько погрустнел Лев Афанасьевич.

…Жил Осинцев один, в новом доме на Краснофлотской улице, в двухкомнатной квартире, как и подобает бармену. Не изменилось ничего. Дел на сегодня у Зверева больше никаких не было. Они начнутся завтра, когда друг его бармен выполнит поручение.

— Нельзя ли, Лева, у тебя переночевать?

— Ну дела. Мастера сыска прячутся на сомнительных хатах.

— Я, если бы сомневался, не прятался бы. Не хочешь — не пускай.

— Да нет, отчего же? Душевная смута или производственная необходимость?

— Прямая угроза жизни. Меня сняли с дела, отправили в отпуск, преследует мафия и ФСБ. Тебе достаточно?

— А то! Занимай любую комнату.

— Ты чего, развелся со своей звездой пленительного счастья?

— Формально нет. А вообще-то ты мне интимные отношения сегодня разрушил. Ну да ладно. Перетерплю. Сначала о делах или за встречу?

— За встречу. А дело мелкое. Поедешь завтра в город, на материк, найдешь одного человека. Ты его знаешь.

— Кто это?

— Помнишь, как тебя брали?

— Тот, который мне наручники надевал в подсобке?

— Он самый. Меня подставили. Но это не безнадежно. Позвонишь ему на работу, скажешь, есть дело. Я тебе утром скажу какое, так, чтобы и он заинтересовался, и не догадался никто, что это я выхожу на него. Есть там один глухарь. Скажешь: обязательно нужно встретиться. Передашь ему клочок бумаги от меня. Не дай Бог, обмолвишься. Там все сейчас на просушке. Не проколись. Передашь клочок, и все. Свободен. Потом звони сюда. Я выйду и захлопну дверь. По гроб не забуду твоей доброты.

— Чего выходить-то?

— А нечего мне ночевать в одной квартире два раза подряд.

— Это так серьезно?

— Я тебе потом расскажу, что серьезно, а что нет. Что я, дурака, что ли, валяю тут?

— Ладно. Заметано. Мартини пробовал когда?

— Нет.

— И не пробуй.

— Сухого вина бы. Настоящего, грузинского.

— Не знаю, какое оно настоящее, но пить можно и нужно. «Хванчкара» называется. Для дамы сердца берег.

— Лева, скажи, только честно, сколько у тебя выходит за стойкой?

— Ну, представь, сколько было при большевиках. Теперь раза в полтора уменьши. Обнищание населения налицо.

— Только икру не доставай, я тебя очень прошу.

— Какая же икра под вино?

— Красная. Мясо есть у тебя?

— Холодное. В бульоне болтается. Подогреть?

— Нет. Давай холодное…

…Осинцев исполнил все в точности, и в четырнадцать часов Зверев слушал его доклад. Звонил он из будки отдельно стоящего телефона-автомата, оглядевшись как следует.

Зверев тут же покинул Кронштадт, на «Черной речке» спустился в метро, на «Горьковской» вышел.

Двор, где можно было провериться, находился на Каменноостровском. Куренной показался вовремя, напряженный, собранный, готовый ко всему.

— Гражданин следователь, — окликнул его Зверев вполголоса. Через двадцать секунд они стояли в подъезде, на втором этаже, контролируя двор. Зверев рисковал, выходя на Куренного. Риск оправдался. Его не сдал бывший товарищ по службе, что случалось теперь редко. Но даже самое незначительное событие, случайное казалось бы слово, сказанное далеко отсюда, могло иметь для Зверева значение решающее.

— Ты аккуратно застилай. Чего бросил? К тебе как к человеку. Это тебе не гостиница в «Соломинке».

— Там город был. Встал да ушел.

— Куда, дурилка картонная?

— Хочешь — туда, хочешь — сюда, — проворчал бомж Хасавюрт, все же разглаживая простыню, выравнивая одеяло.

— Ты в армии служил когда? — не отставал от Хасавюрта Кондачок, второй жилец домика номер два, в который поселили Ефимова.

Свежая краска, двойные стекла, три койки и никакие не тумбочки, а бельевой шкаф, стол, полка с антресолями.

Домик состоит из комнаты, предбанника и отсека с душем, унитазом, раковиной. Бомжи первым делом слоняются по «квартире», крутят вентили, хлопают дверками. Потом принимают душ с дороги. Наконец, всех зовут в столовую. Входят с опаской. Всего въехало сюда пятнадцать человек. Все мужики. В вагончике-столовой, в каких живут монтажники, длинный стол, на нем хлеб, горчица, столовые приборы.

Бомжи получают тарелки с супом, первым делом ложкой пытаются отхлебать жижицу и вдруг обнаруживают в тарелках мясо…

Всю ночь в домиках шум, никто не верит, что все это просто так. Опять реанимируется версия изымания внутренних органов на продажу. Взяли не самых забубенных, тех, кто еще ходит, двигается, пытается соображать. Остальные пьют бульон в городских ночлежках, валяются на чердаках, давятся «красной шапочкой».

Утром всех приглашают на плац. Там скамейки, мачта для флага, урна для окурков. Дальше — совершеннейшая фантастика. Появляется начальник. В нем многие узнают своего бывшего товарища по несчастью, Гегемона. Прозвали его так за пристрастие к фабричной риторике, ненависти к новым хозяевам страны, чтению газеты «Завтра». Вот где собака зарыта, соображают бомжи. Красные открыли лагеря. Откормят нас и дадут бутылки с бензином. Пошлют под танки. Значит, скоро заварушка. Однако Гегемон говорит и вовсе непонятные вещи. Про то, что соляр нынче дорог, а электроэнергия, если ею распорядиться мудро, терпима. Тем более для такого потребителя, как «Трансформер». До линии электропередачи здесь всего километра три. Можно успеть до холодов и спокойно зажить, как никому и не снилось. Тогда не будет шума дизель-генератора. Тогда можно смотреть в будущее и думать о расширении поселка. Электричество есть и сейчас, по временной нитке, но там совсем мало киловатт. Есть договор с вышестоящими организациями. Завтра приедет мастер по прокладке линии ЛЭП, столбы уже завезли, и траверсы, и кабель ждем.

— Это что же, трудовые лагеря? — наконец не выдерживают бомжи. — «Беломорканал»? Ты что, Гегемон, продался эксплуататорам?

Гегемон объясняет, что никому он не продавался, что «Трансформер» заключил договор с районом на поставку торфяных брикетов, торф здесь в войну добывали, а платить будут по-честному, по расценкам, и если не лениться, можно в месяц получать миллиона полтора-два.

— Сколько? — не унимаются бомжи.

— Сколько слышали. У нас льготное налогообложение. Все, что ни заработаем, идет в общий котел. Администрация получает зарплату, и не более того. Можете верить, можете нет.

— В коммунизм нас тянешь?

— Чтобы не было сомнений, подпишем с каждым договор.

— А если я не буду работать? — не унимается Хасавюрт.

— Будешь жрать, как и все. От пуза. Но смотри, чтобы у тебя кусок в горле не встал.

— И что, не будут высылать на «Большую землю»?

— Нет. Не будут, — заканчивает собрание Гегемон.

На обед всех приглашают в столовую.

Потом приезжает фургончик, из него появляется врач. Все проходят медицинский осмотр, выясняется, кому нельзя работать на высоте по причине скверного зрения, кому лучше не поднимать тяжести. Гегемон получает аптечки, уносит пачечку медицинских карточек к себе в вагончик. Бомжи ликуют. Бесплатное медицинское обслуживание. Телефон у командиров есть. Трубка сотовой связи, как у бандитов. Но в районе по ней далеко не дозвонишься. «Скорую», впрочем, вызвать можно. Есть и простой телефон, старый черный аппарат. Звонить по нему, оказывается, можно всем, но звонить-то и некуда.

Наконец, всех зовут опять на плац, и мастер по ЛЭП читает лекцию по технике безопасности, и все расписываются в журнале. Расписывается и Ефимов.

Первая работа — разметка трассы. Мастер с планом местности идет впереди, отсчитывает шаги, велит ставить вешки. Здесь будут траншеи. Ямы под столбы. Появляются лопаты, спецодежда, бывшая в употреблении, и все…

Ефимов работает в паре с Хасавюртом. Земля еще тепла. Осень нынче поздняя. Штыковая лопата легко входит в землю, и вот уже он по колено ниже уровня земли. Хасавюрт с тоской смотрит в небо. Круг замкнулся. Чтобы лучше жить, нужно больше и лучше работать.

У Ефимова открылись явные способности к электромонтажным работам. Положенное количество столбов уже стоит на трассе, пасынки связаны аккуратно и надежно, траверсы нашли положенные им места и посажены на монтажные болты. Мастер ездил вчера в трест и вернулся с двумя барабанами кабеля. Сегодня кабель этот следовало размотать и уложить вдоль трассы. Хасавюрт работать с Ефимовым отказался, не хотел надрывать пуп. Теперь Ефимов в паре с Кондачком составляли опору и надежду мастера. Впрочем, Кондачок боялся высоты, и Ефимову приходилось одному путешествовать с помощью «кошек» по бетонным «карандашам» вверх и вниз, но Кондачок шустрил, подтаскивал, бегал. Дело шло.

Деньги получали обещанные и аккуратно. Потом по доверенности Охотовед отвозил их в сберкассу в городе и возвращал книжки сберегательные с отметками о вкладах. Было предположение, что книжки «паленые», и пришлось устроить показательную поездку в город, на проспект Славы. Вызвавшиеся на проверку без труда смогли снять желаемую сумму со своего счета. Бомжи не верили ушам и глазам, и постепенно происходила трансформация. Они становились снова людьми. И таких местечек у начальников, по слухам, было несколько. Тогда все решили, что начальники не от мира сего. Бабки свои, которые могли свободно забрать, а бомжей кинуть за миску супа, они тратили на них. Давали рабочие места, работу, жилье, шанс… На торфах их прозвали «сверхновыми русскими».

Ефимов оснащал изоляторы, сидя на чурочке, когда хорошо известный ему Витек из Жихарева притормозил возле трассы и вышел из кабины… Зверев, живой и невредимый. Он как бы не узнал Ефимова, как бы прошел мимо, и тогда Паша тоже не подал виду. Зверев явно опасался мастера и охранника с телефоном. После достопамятных событий охрана была все время рядом, приглядывала, а в поселке их монтажном основные силы готовы были идти на помощь. Увидев, что в непосредственной близости, кроме Кондачка, никого, а охранник (Ефимов так и не запомнил, как и кого звать, плохой из него оказался оперативник) в двухстах метрах, Зверев подошел.

— Ну, здравствуй, Паша. Пришел у тебя отчет о проделанной работе принять.

— А говорили, что вы, Юрий Иванович, покойник.

— Мало ли что скажут. Вон, Паша, к нам люди идут. Давай выкручиваться. Они меня не знают и знать не должны.

— Как хотите. Друган ко мне заехал… Не боись, мастер, на работу хочет.

— Хочет, так поговорим. Пусть подойдет потом. — Это уже подошли к ним глаза и уши Охотоведа. Беспокойство проявили. Но, уважая простые товарищеские чувства, оставили их наедине. Мало ли какие коллизии и встречи на памяти у двух бомжей. Зверев уже вполне вписывался в это понятие помятостью и собачьим выражением глаз, неизбежно сопутствующих тому образу жизни, в ожидании смерти, который он вел сейчас.

— Это ты хорошо придумал. Думаешь, возьмут меня в бригаду?

— Если дам рекомендацию — возьмут. Я тут на хорошем счету, — с гордостью объявил монтажник высоковольтных линий Павел Ефимов.

— Ладно. Не до шуток. Мужика-то как звать вот этого? — показал Зверев кивком.

— Кондачок, душка! У меня базар с корешем. Отойди на минутку. Ты не бойся, кореш свой.

Когда Кондачок с пучком обрезков проволоки и изоляторами отошел в сторону и стал готовить вязки, Зверев успокоился.

— У вас что тут — концлагерь? Почему охраны столько по ночам? А на трассе?

— Это не от побега. Это нас берегут. Блатные приходили. Хотели с Охотоведа деньги снять. Нам говорят: «Свобода, мужики. Идите кто куда хочет». А какая свобода? У нас все при деле. И крыша, и работа. Они не поверили, уехали. Потом приехали на четырех тачках. Только прежде милиция побывала, налоговая, еще какие-то чины. Остались удовлетворенными. И тогда вернулись блатные. Охотоведа заломали, в вагончик повели. Охрану разоружили.

— Так. Не части. Кто такой Охотовед? Фамилия?

— Начальник здешний. Он лично из «Соломинки» людей отбирал. Подсаживался, будто бомж, беседовал, потом на тесты водил.

— Какие тесты?

— Бег по стадиону. Пуляев там всех сделал. Потом его сюда забрали, котельную и сантехнику делать. Потом увезли.

— Куда увезли?

— Неизвестно. Туда машина частенько ходит. Но увозят немногих. Избранных. Пуляев им понравился.

— Так. Когда машина опять?

— У них расписание. По пятницам с утра. Куда-то по Мурманской дороге. К озеру.

— Хорошо. Разберемся. Пятница завтра. Излагай теперь про наезд.

— Ну, мы раньше только с мастером работали. Он, если что нужно, мотался в лагерь. То есть в поселок. Смотрим, идет назад, лица на нем нет. То есть не идет, а бежит. А за ним блатные. Только те идут уже спокойно. Наш подбежал, отдышался. Говорит: «Беда. Начальника заломали. Пошли спасать». Говорит, а сам на нас смотрит. Не верит.

Подошли эти, в куртках. У одного ствол. Не наш какой-то. Вроде люгера из кинофильма. Свободны, говорят, мужики, идите куда хотите. Ну, мы переглянулись. С трассы уже все подошли. Помолчали, ну, свободны так свободны. Идем в поселок. Как бы участвовать в акте провозглашения независимости. Пришли. Охотоведа уже вывели на плац. Бензин тащат. И тут Офицер, он самым крутым оказался, заломил руку у того, со стволом, выхватил пистолет этот смешной, стал команды отдавать. Мы бросились всем миром. Отобрали еще два ствола. Автомат ППШ с пустым диском, они его для острастки брали. И наган. Тот снаряжен по всем правилам. И стали блатных метелить. Жутко их били. Боюсь, кто не сдюжил потом. И кулаками били, и арматурой. Татарин наш живот пропорол какому-то качку. Потом уложили их в машины, вывели на трассу, там оставили.

— И дальше что?

— А дальше еще интересней. Понаехала опять милиция. Они как бы ждали другого результата. Причем понаехали прямо тут же. Удивлялись. Мы им сдали отобранные стволы. Написали заявление, протоколы, показания. И все.

— Что все?

— Пока никого. Но у нас есть оружие. Погребок тут в лесу бетонированный. В нем сейф. Там «Калашниковы». Рожки. Патронов ящик. Посты стоят.

— Однако ты, Ефимов, развоевался. Ну, объявляю благодарность в приказе. Собирай вещи. Только аккуратно. Завтра уходим отсюда.

— Как уходим?

— А вот так. Прямым и косвенным образом. Следующая стадия операции. По выходу на твоего друга и тезку Пашу.

— Я тут, Юрий Иванович, денег подзаработал. И немалых.

— Это сколько же?

— Миллионов шесть.

— Паша, ты с ума сошел? Ты же на оперативной работе. Где твои деньги?

— На книжке.

— А книжка где?

— При мне.

— Так какие проблемы?

— Еще подкоплю — и сниму комнату до весны.

— Паша, кончай эту пропаганду здорового образа жизни. Будут тебе деньги, будет и свисток. Вот смотри! — И Зверев, раскрыв дипломат, сунул Ефимову пухлый конверт.

— Так это опять черный нал… Я работать хочу. Зарплату получать.

— А вот чтобы ты, Паша, получал зарплату, мы и работаем сейчас.

— Мы же против этой конторы работаем. Ты ее разоришь — и конец профилакторию.

— Именно что профилакторию. Побеги-то были отсюда?

— Куда бежать, Юрий Иванович?

— Вот ты и будешь первым. Завтра, в это же время, буду здесь с машиной. И уходим.

— Так я могу и сейчас уйти.

— Сейчас рано. Оперативная обстановка не позволяет. Потом напишешь подробный отчет.

— Так я мертвому Звереву буду писать или мертвому Вакулину?

— А откуда ты узнал?

— А по радио говорили. Найден труп следователя…

— В это можешь поверить. При мне пристрелили. Нет его больше. А я буду всегда и вечно. В кабинет вернусь и преступников покараю. Я так думаю.

— Я вас боюсь, Юрий Иванович. Оставили бы вы меня.

— А я один не справлюсь. И Пуляева не вернуть.

— А вы думаете, ему там плохо?

— Где?

— Да если б я знал.

— Вот то-то и оно. Люди у тебя здесь в начальниках, судя по всему, достойные. Но среди них убийцы. Кролика с Бабеттой помнишь?

— Туда им и дорога.

— Есть закон, Паша.

— Закон что дышло.

— Вот что! — вскипел вдруг Зверев. — Ты мне брось тут демагогию разводить. Завтра чтоб был с вещами на этом месте. Все. Я пошел.

Он шел пешком к Жихарево по грязной дороге и страшно ругался. Он был в полном недоумении. Может быть, следовало и самому выбросить документы да наняться в электромонтеры к Охотоведу?

В гостинице он допил джин, принес из буфета гору теплых котлет, съел их, запивая растворимым кофе, включил телевизор, пощелкал каналами, пришел в тихое бешенство, выключил этого говорящего друга человека, лег на живот и уснул. Проснулся около полуночи, напился лимонада и стал думать.

Он бы оставил Ефимова в полюбившемся тому месте, Бог с ним. Но без партнера, без второго номера, двигаться дальше было полным безумием. Нужно было завтра вывезти этого пролетария с объекта. Потом отпустить Витька. Нужна другая машина, для того, чтобы отслеживать челночный рейс Охотоведа. Никакой другой машины у него не было. Поэтому рано утром он смотался к Приладож-скому, где приметил возле автобусной остановки четыре «жигуля» в очереди на извоз. Видно безработица одолела мужиков. Он снял машину на полдня и на ней вернулся в Жихарево. Дал аванс бывшему фермеру и попросил того поставить машину за поселком, возле заправки.

Ефимов не подвел. Зверев опасался, что тот скажется больным и не выйдет из домика. Но тот был на месте, с какой-то кошелкой, с рюкзачком, какие любят носить на тусовки молодые поклонники пепси.

— Ну, попрощался с товарищами?

— Разрешаешь? А я думал — конспирация.

— Ну, Кондачку-то скажи, что ненадолго. Туда и обратно. Чтоб мастер не волновался. А то прогрессивки лишит.

— Шутите, гражданин начальник. Кондачина! Васька! Я скоро. Тебе в Жихареве надо чего?

Тот помотал головой.

— Ишь. Ничего ему не надо, — злобствовал Зверев. — Полное обеспечение. А как насчет баб?

— А этого не хочется. Я работе отдаюсь.

— Прыгай в кабину, деятель.

В Жихареве, щедро расплатившись с Витьком, Зверев отпустил его. Уныло шел Ефимов к другому транспортному средству. Невесел был и Зверев.

— Куда, начальник?

Зверев посмотрел на часы.

— Так говоришь, скоро поедут, Паша?

— Как обычно. У них график.

…Осталась позади Кобона. Чем дальше удалялись они от поселка номер пять и тем более — от Петербурга, тем все крепче Пуляев утверждался в мысли, что шоссе это, этот кузов грузовика — и есть тот путь, который искал его прямой и непосредственный начальник Зверев, с которым Бог знает что происходило теперь, но который не был убит. В это Пуляев верить отказывался совершенно и бесповоротно. Иначе путь этот, вдоль берега Ладожского озера, становился для него, легкомысленного баловня судьбы и правоохранительных органов, путем в никуда. Он не испытывал иллюзий. Без Зверева ему отсюда не выбраться. Несуразные и никчемные обитатели трущоб отпали, отсеялись, остались там, на торфоразработках, в «гостиницах», хрипят сейчас, отыскивая воздух ставшими вдруг твердыми губами, на заводском стадиончике, «плавят пули» перед каким-нибудь охотоведом, затягивают гайки и таскают мусор с чердаков. Пуляев не такой, он особенный, на него возлагаются какие-то надежды и чаяния. И каким-то образом это связано с убиенными артистами, а иначе зачем Зверев выдумал все это, зачем возился с ним, зачем внедрял в трущобу. Ведь у него полно осведомителей и оперов на подхвате. Значит, ему нужен был действительно совершенно свежий и надежный человек. Он ведь мог и «ноги сделать», и никто бы его не нашел нигде и никогда. Плохо быть умным в обстоятельствах, не предназначенных для ума. Точнее — плохо, когда в этих обстоятельствах кто-то про ум этот догадывается. Зверев на государственной службе. Ему положено быть психологом и хозяином судеб. А кому служит Охотовед? И кому служат хозяева Охотоведа?

Унылые эти мысли не позволяли Пуляеву вертеть головой и разглядывать блистательные пейзажи вдоль Мурманской дороги.

— Красиво? — спросил попутчик, сидевший слева от Офицера.

— Чего ж тут красивого, — окрысился Пуляев, — елки, сосны, чайки проскакивают. Мне бы в город. На Лиговку.

— А чего в ней, Лиговке? Не люблю я этого проспекта.

— А чего ты любишь? — не унимался попутчик, тормоша Офицера.

— Что я люблю, ведомо мне одному, — обрубил тот.

— Что невеселый, брат? Деньги обещали. Платят честно. На книжке они. Никуда не денутся. Зашабашим — и домой.

— А у тебя дом есть?

— Нет — так будет. Купим на троих коммуналочку?

— Я покой люблю. А ты балагур. Вон с ним бы купил.

— А я и не отказываюсь. Вот только вернемся, так сразу. Долевым способом.

— А это еще что такое?

— Это как бы кредит. — И Пуляев стал объяснять путаные правила ипотеки и жилищных сертификатов, к которым они не имели никакого отношения. Он все это вычитал в газете «Экспресс-Недвижимость».

Получалось, что в принципе на одну коммуналку, на первый взнос за нее, втроем при достаточной аккуратности и постоянной работе за год можно было собрать. Только вот никакие коммуналки не продавались. Вернее, продавались, но не для них.

И кажется, они куда-то приехали. Позади уже были Кобона, Новая Ладога, Сясьстрой. Шоссе. Елки, сосны. Вышел из кабины Охотовед, заглянул к ним в кузов.

— Прошу, паны.

Первым спрыгнул попутчик, за ним Офицер. Пуляев медлил.

— Хочешь вернуться? — Охотовед засмеялся. — Нет проблем. Только мы на тебя рассчитывали. Родина ждет своих героев.

— Ждет — значит, дождется.

И он покинул кузов.

Машина тут же лихо развернулась, просигналила, уехала… Только ее и видели.

— А вот и лайнер. Погода классная, ветер попутный, домчим быстро. Пошли.

Там, где новоладожский канал уже как бы и не был каналом, но еще не был озером, там, где это необходимое и старое сооружение сопрягалось с озером, в точке стратегической и важной, недалеко от берега покачивался катерок. Охотовед помахал рукой. Непринужденно появился из рубки тентовой морячок. В тельняшке, бушлате, фуражке.

— Добрались? А я уж думал, на остров — одному. Надоело тут париться.

— Прошу знакомиться. Капитан Евдокимов. Бывший бомж. Теперь уважаемый человек. А это — товарищи по контракту. За длинным рублем, на чудо-остров. А потом назад, слушать музыку трущоб.

— Курс на остров Сало, — бодро объявил капитан Евдокимов. — Пассажиров прошу в салон.

Каюта, она же рубка, оказалась местом, приятным во всех отношениях.

— Сало так Сало, — сказал Охотовед и достал сало, по внешнему виду домашнее, пахнувшее чесноком. — Ну что? С алкоголизмом покончено. Испытание вы выдержали. Значит, можно и выпить. — И киришская «Посольская» появилась на ящике, застеленном клеенкой. А также луковица, синяя, сладкая, и круглый пшеничный хлеб.

— Рыбу будете? Я сига прикоптил. Счас. — Евдокимов порылся в мешке слева от штурвала и достал рыбину с килограмм…

После воздержания водка и еда «от „Трансформера“» привели Пуляева неожиданно в благодушное настроение. Офицер даже похрюкивал от счастья, а попутчик походил и вовсе на завсегдатая подобных променадов.

— По курсу — Сало, — объявил Евдокимов.

— Курс на Сальми, — продолжил Пуляев. — Ты еще и морское дело знаешь?

— Я многие дела знаю. И места тоже.

За стеклом рубки Ладога, то поднимается, то опускается катерок: волна поднялась хорошая. Евдокимов к штурвалу приник, ведет суденышко, Охотовед рядом, смотрит на берег острова Сало, три пассажира сзади, на подушках от автомобильных сидений.

— Стемнеет часа через три. Так что успеем.

— Чего? — не выдержал Пуляев. — Еще три часа?

— А чего такого? Дело того стоит. Вон посмотри на Офицера. Человек служивый. Молчит. Плывет. Тем более что половину пути миновали.

Пуляев прошел к командирскому месту. Евдокимову служба в «Трансформере» была, очевидно, в радость. Он что-то напевал и покручивал штурвалец. Прямо по курсу появился уже серьезный берег. Изрядный остров.

— Был когда на Валааме? — спросил Евдокимов.

— Нет.

— И я не был. Все недосуг.

— Занят так сильно?

— Да задолбали они своими чартерными рейсами!

— Капитан, ты гостя-то не пугай. А то еще прыгнет за борт. Отправится вплавь к берегу. Плавать-то умеешь? — поинтересовался Охотовед.

— Не пробовал.

— Вот это дело. Зачем плавать, когда можно летать. В полет с нами отправишься?

Катерок пыхтел, двигался.

— Хорошо тебе, Евдокимов, с дизельной тягой?

— Да неплохо. Движок толковый.

— И давно ты тут плаваешь?

— Месяца три.

— Все вот его возишь? — кивнул Пуляев на Охотоведа.

— Его в основном. То с людьми, то с грузом.

— Ты коммерческие секреты не раскрывай, капиташа. Человеку это пока знать ни к чему. Он птица вольная. Получит бабки свои или дедки — и на волю. В город Петербург. А нам еще навигацию доламывать, — прекратил разговор Охотовед. Значит, знать лишнего было не велено.

В фиорды попали затемно, и плавание это было уже нешуточным.

— Малый, самый малый, — приговаривал Евдокимов. По всему чувствовалось, что они припоздали. Один раз он даже пристал к берегу и бегал смотреть вешку. Не нашел ее, вернулся к какому-то островку, взял другое направление. Охотовед расчехлил рацию, говорил с кем-то. Просил зажечь фонарь.

— Фиорды, мать их. Третий месяц хожу и путаю. Засветло проскочить можно, а тут темень. Иди-ка на нос. С шестом.

Охотовед подчинился беспрекословно. Промерил глубину, и так и остался на носу, тыкал шестом чуть впереди. Движок выключили вообще, Евдокимов взял второй шест и встал по борту. Так, направляя суденышко осторожно и переговариваясь, они вышли на протоку. Снова заработал на малых оборотах двигатель, и наконец показались огни порта приписки. Остров какой-то, и не маленький, только вот почти голый. Не росли на нем отчего-то сосны и осины. Так, кустарник. На соседних росли, а на этом нет. Это и в темноте было различимо.

Еще один морячок, старый уже, похожий чем-то на Хоттабыча, но тоже в форменке, принял конец, брошенный ему Охотоведом. Пристань была старой, сделанной с основательностью береговой крепости.

— Ну вот мы и дома.

— Ты здесь, что ли, прописан? — не утерпел, чтобы не съязвить, Пуляев.

— Именно здесь. Ты угадал, мужик.

Они пошли на свет фонаря по бетонированной дорожке, потом стали подниматься вверх, по тропе, среди камней, перевалили гряду, тогда фонарь погас, но засветилось где-то внизу, светом желтым и липким. Через три минуты они спустились по стальной лестнице в бывший командный бункер ладожской группировки финской армии.