Трубадуры, труверы, миннезингеры

Труверы и их поэзия

Если французская лирика достигла своего блестящего развития на юге Франции, то местом наивысшего процветания французского эпоса был север Франции. Юг породил трубадуров, север — труверов. Название последних произошло от той же основы, от которой произошло и слово «трубадур». В основе обоих существительных лежит глагол, обозначающий изобретательную, творческую деятельность и выражаемый провансальским словом trovar или trobar и старофранцузским trouver. Таким образом, значение обоих слов, по существу, заключает в себе один и тот же смысл, но историческая практика выработала между ними то различие, что трубадурами называли и называют лирических поэтов французского юга, а труверами — эпических по преимуществу певцов Северной Франции. И на севере Франции, как и на ее юге, существовали жонглеры. И здесь жонглеры противопоставлялись труверам, как исполнители авторам. Так было в большинстве случаев. Но и здесь встречались также лица, которые одновременно были и авторами, и исполнителями. Само собой разумеется, что такое совмещение вызывалось только нуждой.

Труверы имели своих предшественников в кельтских певцах, называвшихся бардами. Певцы эти составляли замкнутое сословие, в котором сын наследовал дело своего отца, и делились на несколько категорий. Одни из них были близки к кельтским жрецам и распевали в храмах при совершении жертвоприношений гимны во славу своих богов. Другие сопутствовали воинам и прославляли мужество героев, возбуждая своими песнями воодушевление в бойцах. Наконец, они воспевали героические подвиги своих соотечественников во время пиров. Но мы не имеем таких данных, которые заставили бы нас отказаться от предположения, что один и тот же гениальный певец мог заниматься и тем, и другим, и третьим. Во всяком случае, не подлежит никакому сомнению двойственный характер их деятельности как народных певцов, служивших религиозным и патриотическим целям.

Когда Галлия была покорена римским оружием, в ней стало быстро распространяться влияние римской культуры. Все кельтское преследовалось римлянами. Испытали ту же горькую участь и барды, особенно те из них, деятельность которых вызывалась запросами древней народной религии. В начале V века после Р.Х. вся Галлия за исключением Бретани и некоторых пиренейских кантонов говорила уже по-латыни, в том числе и деревенское население страны. То была особая, народная латынь. В состав ее входили разнообразные элементы: тут была и литературная латынь, и язык римских солдат, и рабочих различного рода, и обломки старого кельтского языка.

Но минула пора и римского могущества: Западная империя стала разрушаться, как разрушается, превращаясь в руины, величественное здание. Работу времени ускорили новые молодые и свежие народы. Вместе с франками, завоевавшими Галлию, пришли сюда новые певцы. И Григорий Турский[66], и Фортунат[67], и Сидоний Аполлинарий[68] говорят нам о песнях, распевавшихся этими поэтами под аккомпанемент арфы. Читая хронику Григория Турского, всякий невольно заметит то, что заимствовано им не из сухих летописных заметок, а из тех героических поэм, которые исчезли бесследно. Конечно, главным героем их был Хлодвиг[69], создатель франкского могущества. Рассказ Григория о войнах Хильдерика I заимствован им у летописцев и отличается своей краткостью и сухостью. Напротив, повествование о начале его царствования, о его изгнании и бегстве в Тюрингию, о его браке с Базиной и о рождении Хлодвига носит на себе совершенно иной характер. Теперь уже доказано, что этот рассказ не что иное, как обрывки из целой поэмы, сложенной неизвестным певцом франков на рождение их великого короля.

При дворах Карла Великого и Людовика Благочестивого поэты воспевали за пиршественными столами подвиги храбрых или на франкском наречии, или на романском языке, употреблявшемся в период с VI до XII века[70]. Конечно, певцы эти были не кто иные, как древнегерманские скальды. В IX веке один из них, слепец Бернлеф (Bemlef), пел, аккомпанируя себе на арфе, о легендарных подвигах, древних битвах. Певцы эти, которых уже в это время называли то жонглерами, то труверами, сопровождали воинов, разделяли с ними невзгоды их походов и славу их подвигов. В 1066 году, перед самой битвой при Гастингсе, во главе норманнов ехал на коне Тальефер (Taillefert), про пение которого летопись отзывается с большой похвалой, и распевал песнь о Роланде. Он потребовал, чтобы ему было дозволено за его многолетнюю службу нанести первый удар врагам, и умер в битве, как герой. Тальефер был и поэтом, воспевавшим военные подвиги, и воином, совершавшим их. Но труверов доставляла и церковь. Сюда следует отнести тех духовных лиц, которые сопровождали своих баронов на войну в качестве капелланов и должны были прославлять деяния своих господ. Впрочем, духовные лица не гнушались принимать деятельное участие и в самих боевых схватках. Но самый многочисленный разряд среди средневековых певцов составляли, конечно, профессиональные поэты, певцы по призванию. Из древнейших песен труверов создалась постепенно кантилена, а последняя развилась в свою очередь в chanson de geste[71].

Под кантиленами разумеют обыкновенно те произведения, которые слагались певцами до XI века и в повествовательном содержании которых — церковного или светского характера — значительно проявляется лирический, хвалебный элемент. Они состояли из нескольких строф с припевами и слагались обыкновенно по поводу каких-либо отдельных событий, не захватывавших собой всей народной жизни. Для того чтобы эти отдельные песни развились в обширные эпические сказания, необходимо было совершиться в жизни народа какому-либо исключительно крупному событию или появиться необыкновенно выдающейся личности. Такой именно была личность Карла Великого.

Chanson de geste в переводе на русский язык означает песнь о подвигах или о роде-племени героя. Не все они, конечно, возникли из кантилен, хотя в некоторых из них и теперь можно увидеть то первоначальное ядро, которое составляло содержание героической кантилены и только с течением времени разрослось в целую героическую поэму. Есть такие героические поэмы, которые возникли без всякого посредничества, так как их создали отдельные певцы, почерпавшие сюжеты из народных преданий и легенд или из хроник. С течением времени эти героические поэмы достигают все больших и больших размеров. Первоначально они состояли из 4000 или 5000 стихов, но число последних достигает в позднейших поэмах до 20000 и более.

Chansons de geste слагались на самые разнообразные сюжеты. Чтобы лучше ориентироваться в области средневекового эпоса, установили следующее разделение этих поэм на группы, сообразуясь с их внутренним содержанием. К первой группе относят все поэмы, в которых воспеваются подвиги Карла Великого и его паладинов; ее называют карловингским, или французским, циклом. Сюда же относят и те поэмы, в которых изображаются подвиги различных представителей позднейшей феодальной эпохи. Вторую группу составляют поэмы, развивающие легенды Арморики или Бретани, легенды о короле Артуре, его сподвижниках или преемниках; эту группу называют обыкновенно циклом бретонским, или циклом короля Артура; по отношению к этим поэмам принято употреблять название романов (романы Круглого стола) вместо обычного названия chansons de geste. Наконец, третья группа заключает в себе поэмы, в которых воспроизводились подвиги героев классической древности с чисто средневековой окраской; эта группа называется циклом Рима, или античным циклом.

Вот как характеризует один из исследователей[72] первый из этих трех эпических циклов: «Каролингский цикл содержит в себе самые сильные и наиболее достойные нашего внимания произведения. Они имеют общие характерные черты, которые налагают на них известную печать и отличают их от других подобных же произведений. Они искренни. Невольно чувствуется, что их автор глубоко убежден в достоверности передаваемого им рассказа и считает себя историком. Прибавьте к этому известную пылкость, близкую к грубости, красноречие, блеск, истинное чувство нравственного величия и даже некоторую неспособность стать на другую точку зрения, кроме той, которую занимает автор. В то же самое время у их авторов совсем нет ловкости и уменья начать свою поэму; нет никакого плана. Уже само начало круто, ex abrupto, как говорилось в старых риториках, объявляет о развязке; такое же крутое окончание распускает слушателей словами: «Ступайте, роман окончен!».

Впрочем, иные из песен оканчиваются более благожелательно. Пропев последние стихи своей поэмы, иной автор желает своим слушателям удостоиться райского блаженства, обращаясь к ним с такими словами: «Сеньор свободный рыцарь, песнь окончена. Да спасет Бог того, кто вам пел ее, а вы все, вы, слушавшие его, будьте спасенными!»

В начале поэмы, как можно было усмотреть из вышеприведенной характеристики, излагаются в нескольких стихах сюжет и развязка произведения, предлагаемого вниманию слушателей. Обыкновенно труверы хвалят при этом свой сюжет, свой стиль, свои рифмы; иногда указывают источники и ставят слушателям на вид, что поют об известных подвигах известных героев. «Послушайте, сеньор, благороднейшую песнь; все в ней взято из старинной истории; нет никакой лжи; никогда во всю свою жизнь вы не услышите другой лучшей».

Лучшей из всех chansons de geste, дошедших до нашего времени, по справедливости считается «Песнь о Роланде».

Каждая chanson de geste состоит из серии куплетов, в которых звучит одна и та же рифма, но эти куплеты не одинакового размера. В «Песни о Роланде» каждый куплет состоит среднем из 12 или 15 стихов. В позднейших поэмах куплеты длиннее: так, например, в лотарингских жестах есть куплет из 546 стихов. Мужские рифмы, как более удобные для музыкального аккомпанемента, встречаются чаще женских. Чередоваться рифмы начинают только с конца ХIII столетия. Куплеты «Песни о Роланде» и некоторых других поэм имеют припевом восклицание — Aoi!

Из других chansons de geste, входящих в состав того же первого цикла, остановим свое внимание на поэме Raoul de Cambrai («Рауль де Камбре»). Это мрачная и пылкая поэма, в которой нашли яркое отражение вся грубость, вся суровость феодальной эпохи. Написана она была, как предполагают, в X веке трувером Бертоле (Bertolais), после чего подвергалась несколько раз исправлениям и вылилась в окончательную редакцию не ранее XIII столетия. В этом последнем виде она и сохранилась до нашего времени.

Рауль II, главное лицо поэмы, — младший сын Рауля I, графа Камбре, родившийся уже после смерти своего отца. Графство Камбре было в то время простым пожизненным леном, а следовательно, представляло собой всегда открытое наследство и служило предметом вечной вражды и интриг. Французский король Людовик IV Заморский лишил Рауля графства Камбре, несмотря на то что тот был его родным племянником, и отдал графство одному из своих вассалов. Отсюда и возникло все зло, пошли все бедствия.

Когда Раулю исполнилось пятнадцать лет, его возвели в рыцарское звание. Молодой человек был отличным воином, его мужеству, по словам поэта, не было меры. Дядя его с отцовской стороны, Герри Рыжий, привез его в Париж и представил «сильному королю Людовику». Король сделал его своим сенешалем[73]. Молодой рыцарь отдался всем удовольствиям придворной жизни: участвовал в турнирах, расшибал мишени, с большим успехом играл в шахматы и был предметом созерцания для многих дам. Одерживая блестящие успехи и возбуждая невольную привязанность к себе, он в то же время нажил себе смертельных врагов своим буйным и неукротимым характером.

Между тем Герри Рыжий снова приезжает в Париж, чтобы попросить у короля графство Камбре для своего горячего племянника Рауля. Но буйный племянник ссорится с дядей, явившимся, чтобы похлопотать за него. Король Людовик отказывает в исполнении просьбы, ссылаясь на то, что уже обещал графство Камбре своему вассалу и не может не исполнить этого обещания: что скажут бароны, если он не исполнит его? Взамен графства король обещает Раулю первый вакантный лен и в обеспечение своего слова дает ему сорок заложников. Тут умирает граф Вермандуа, владетель нескольких областей. Рауль и Герри побуждают короля исполнить свое обещание, но король и не помышляет об этом. Он не только отказывает в просьбе, но и отпирается от своего обещания. Причина такого поведения короля заключается в том, что он опасается лишиться благосклонности четырех сыновей покойного графа. Тогда Рауль приходит в бешенство и грозится умертвить королевских заложников. Чтобы спасти их, Людовик уступает Раулю, но не в том смысле, в каком ожидали бы мы: он просто дозволяет Раулю отобрать землю у наследников Вермандуа, если только он сможет сделать это. Рауль и Герри мчатся в графство Камбре. Здесь они созывают своих вассалов и идут на Ориньи, одно из владений покойного графа Вермандуа.

Рауль и Герри располагают свои передовые силы на берегу реки, омывающей Ориньи и находящиеся вблизи него стены бенедиктинского монастыря. За Раулем следует его вассал Бернье. Он угрюм и печален, так как война грозит большими бедствиями стране, в которой живут его отец и друзья. Но он должен подавить свои родственные чувства, заглушить свои сердечные привязанности: этого требует верность сеньору. Между тем у Бернье было полное основание для грусти: Рауль не знает жалости, попирает все законы, не боится неба и не признает никакой иной силы, кроме своего меча. Не обращая внимания на советы своих вассалов, Рауль приказывает разрушить монастырь и ругает тех, кто проявляет уважение к святыням. Обитательницы монастыря, чуя над собой страшное несчастье, выходят в торжественной процессии из святой обители и направляются в лагерь Рауля. У каждой из них в руках по псалтири. Во главе монахинь идет мать Бернье. Она умоляет Рауля пощадить монастырь. «Сир Рауль, — сказала мать Бернье, — мы не умеем владеть никаким оружием; вы можете уничтожить и убить нас: вы не увидите, чтобы для нашей охраны взял кто-либо щит или копье; я не хочу скрывать этого от вас. Что же касается нашей жизни и еды, нам приходится кормиться от алтаря, мы достаем себе пищу из этого бурга. Благородные люди сильно любят наш монастырь, они посылают нам и серебра, и чистого золота. Согласитесь же на мир для нашего монастыря, для всей нашей обители и свободно располагайтесь, как вам угодно, на наших лугах. Если вам угодно это, сир, мы на свой счет позаботимся о вас и о ваших рыцарях. Оруженосцы получат натуральную дань фуражом, овсом и едой в изобилии».

Рауль обещается исполнить ее просьбу, и монахини уходят. Он посылает в монастырь Бернье; последний встречается здесь со своей матерью, с которой давно не видался и которую нежно любит. Но за светлой сценой их свидания следуют сцены ужаса. Случилось, что жители Ориньи убили двух мародеров, принадлежавших к войску Рауля. Этого оказалось достаточно для Рауля, чтобы нарушить данное обещание. Подан знак к приступу, город взят, монастырь подожжен и гибнет в пламени. Бернье видит свою мать, наполовину сгоревшую; ее псалтирь горит у нее на груди. Меч выпадает из руки Бернье, и сам он три раза припадает к шее своего коня. Одного Рауля не трогают ничьи бедствия; гордо, как будто исполнив свой священный долг, он возвращается в свою великолепную палатку. Рауль — тип барона, еще не тронутого, не облагороженного рыцарством, тип барона X века. Трувер сохранил этот образ нетронутым, таким, каким выставила его первоначальная песня, на которую он ссылается несколько раз.

Вернувшись к себе, Рауль требует жареных павлинов, приправленных перцем лебедей, дичи. Сенешаль напоминает ему о том, что сегодня Великая пятница. Рауль отвечает на это, что позабыл о посте, и отменяет заказанное пиршество. Но все же он играет в шахматы и пьет вино. Ему прислуживают несколько пажей. Они едва успевают наполнять вином его большой кубок. Напившись, Рауль ожесточается против своих врагов, клянется светлым вином, которое он пьет, своим мечом, лежащим около него на ковре, что он станет преследовать их до самого моря. Бернье начинает их защищать, опасаясь за участь своего отца. Происходит ссора, которая, несмотря на вмешательство двух баронов, кончается неприятностью. Рауль ломает о голову своего верного вассала древко копья. Кровь обагряет горностаевый мех Бернье. К счастью, их разнимают. Вскоре Рауль спохватывается и, желая примириться с Бернье, предлагает ему удовлетворение. Но Бернье садится на коня, трубит в рог и, созвав своих людей, покидает Рауля. Он едет к своему отцу и уже вместе с ним после нескольких дней отдыха отправляется в Руа, сеньором которого был родной брат отца Бернье по имени Ведон. Тот, узнав от брата и племянника, в чем дело, созывает вассалов. Собирается десять тысяч рыцарей, которые направляются против Рауля, еще не покинувшего Ориньи. У Рауля столько же войска, сколько и у его врагов.

И вот войска выстроились для битвы. Бароны едут на конях таким сплоченным строем, что, если бы, по выражению песни, на их шлемы была брошена железная перчатка, она не упала бы на землю. Многие рыцари исповедуются друг другу в своих грехах и приобщаются тремя стебельками травы, поручая свои души Иисусу Христу. Бернье заранее проклинает трусов, которые обратятся в бегство, а трувер Бертоле обещает сложить про них песню. Перед битвой происходит бесконечный ряд поединков, сопровождающихся оскорбительной похвальбой. Искусство бьющихся направляется постоянно к одной и той же цели: каждый старается найти какой-нибудь недостаток своего противника, пробивает его щит, разрубает шлем, ломает носовую пластинку. Другие стремятся сбить с головы противника шлем и таким образом срубить ему голову. Иногда удар скользит, отрубает только часть щита, разрушает только часть панциря, отсекает кулак или ногу противника. Но вот наступает общая битва. И наконец трувер повествует о смерти Рауля.

Идет дождь; земля смочена водой и кровью; самые хорошие кони поскальзываются на ней. Рауль сталкивается лицом к лицу с Эрнестом Дуэ; это — его старый знакомый; когда-то, еще в бытность свою при дворе короля Людовика, Рауль убил обоих его сыновей. «Ты ли, — кричит ему Эрнест Дуэ, — тот Рауль де Камбрези, который убил моих детей и моего племянника?» — «Смотри, — отвечает ему Рауль, — я убью и тебя, если вздумаю найти удовольствие в этом!» Рауль ударом своего меча отрубает Эрнесту кисть левой руки. Не будучи в состоянии держать более щит, Эрнест обращается в бегство, погоняя своего коня. Рауль, пришпорив коня, мчится за ним. Напрасно убегая от своего противника, Эрнест умоляет его о пощаде, напрасно пытаются освободить его друзья, поспешившие к нему на выручку. «Помилосердствуй! — кричит Эрнест. — Я молод и не хочу еще умирать. Я сделаюсь монахом, а свои владения отдам тебе». — «Ты умрешь, — возражает ему Рауль. — Ни Бог, ни все его святые не могут спасти тебя».

Слыша богохульство Рауля, Эрнест чувствует, как в его груди зажигается надежда. К нему возвращается и улетевшее было мужество. Как будто для оправдания его надежды является к нему на помощь Бернье. Он все еще не хочет биться со своим прежним сеньором и старается успокоить его словами мира. Но слова мира существуют не для Рауля. Он приходит в ярость, называет Бернье оскорбительным именем и, кинувшись на него, наносит ему такой страшный удар, который покончил бы его жизнь, если бы Бог не вступился за правую сторону. Нанося в свою очередь удар своему противнику, Бернье разбивает его сверкающий шлем, прорезывает панцирь и «вонзает свой меч до самого мозга». Рауль склоняет голову, пытается выпрямиться, хочет еще нанести удар своему врагу, но меч выпадает из его бессильных рук на траву…

Обстоятельства сложились так, что Бернье убил своего бывшего сеньора. Единственным утешением для него представляется только поведение Рауля, который сам шел навстречу своей смерти, как он ни старался склонить его к примирению. «Ты сам хотел этого!» — приговаривает он. Вообще, личность Бернье очень симпатична; он представляет полную противоположность Раулю. Если Рауль, как мы сказали выше, представляет тип барона, еще не тронутого, не облагороженного рыцарством, тип барона X века, то Бернье обнаруживает в своих действиях благородное влияние рыцарских понятий. Он до последней возможности не порывает связей со своим сеньором, только страшная смерть матери, боязнь за отца и незаслуженное оскорбление заставляют его покинуть своего господина. При встрече со своим бывшим сеньором он не прочь восстановить былые отношения и горячо плачет, когда роковые обстоятельства делают его убийцей человека, которому он так верно, так беззаветно служил.

Эрнест Дуэ представляет опять другой тип, не похожий ни на Рауля, ни на Бернье. Он может поддаться чувству робости, он в состоянии унизиться перед своим смертельным врагом, он не прочь поглумиться над ним, когда этот враг сделался навсегда безвредным. В нем нет того благородства, которое мы находим у Бернье. Последний оплакивает своего бывшего сеньора, от которого он так много вытерпел, а Эрнест мстит уже мертвому Раулю и вонзает в него свой меч. Рауля хоронят с большим торжеством в Камбре, в монастыре Сент-Герри. Его возлюбленная, Гельвиса, горько плачет над его могилой и дает Богу обет постричься в монахини.

Но поэма еще продолжается. Против Бернье, который выступает теперь на первый план, вооружились мстители за смерть Рауля. То Готле, племянник Рауля, и все тот же Герри. Услышав о возобновлении раздора, король Людовик вмешивается в феодальную войну, но решительно все бароны объединяются против него. И что это за бароны? На королевских пирах они бьются друг с другом на ножах и бросают друг другу в голову кости и куски баранины. В этом месте поэмы опять проступает ее древнейшая часть, опять проявляются нравы X века.

Два раза пытался Готле покорить Бернье, и оба раза попытки его были неудачны. Бернье стремится примириться с родными убитого им Рауля. Он кидается к ногам матери убитого и вымаливает у нее прощение. Все как будто идет к миру, все как будто улаживается. Бернье женится на дочери Герри Беатрисе, которая сама предлагает ему себя в жены, восхваляя свои достоинства. Но Бернье не может успокоиться. Его мучит раскаяние. Примирившись с Герри, он отправляется вместе с ним в паломничество. Томимая тягостным предчувствием, Беатриса стремится удержать своего мужа, но все ее доводы разбиваются о его решимость. Само паломничество прошло благополучно, но несчастье разразилось над бедной головой Бернье на обратном пути. Странникам пришлось проезжать мимо места, где погиб Рауль. Здесь Герри отвязал стремя и ударил им зятя по голове, раздробив ему череп; так он отомстил за смерть Рауля. Бернье умирает как истинный рыцарь, исповедуясь в грехах и прощая своему убийце. Сыновья Бернье идут войной против Герри. С последним соединяется племянник Рауля Готле. Начинается новая феодальная война. Готле убит, а Герри пропал без вести: ходит слух, что он постригся в монахи.

Таково в общих чертах содержание поэмы о Рауле де Камбре. Живыми образами, яркими красками она рисует нам эпоху феодальных войн. Ее образы озарены заревом пожаров, запятнаны человеческой кровью… Как из семени, упавшего с полевого цветка, рождается с наступлением нового лета новый цветок, который, в свою очередь, роняет в землю плодотворное семя, так и здесь — одна война, заканчиваясь, кидает семя нового раздора, а этот раздор, умирая, дает жизнетворное начало новой борьбе… Но средь этих искаженных злобой, грозящих друг другу, проклинающих и богохульничающих образов изредка проносятся и светлые призраки, слышатся речи мира и любви, раздаются слова молитв.

Как должны были волновать певцы своих слушателей! Содержание этих песен было так понятно, так близко тем, кто им внимал! Вот почему труверы и жонглеры были желанными гостями в холодных залах феодального замка, вот почему, несмотря на неукротимый, не умевший себя сдерживать нрав обитателей этих замков, певцы в конце концов увлекали их своими песнями. Изобразим здесь (со слов одного французского исследователя) один из таких эпических сеансов. Большей частью сеансы эти падали на большие праздники — на Рождество, на Пасху, на Троицу. Происходили они и в такие дни, когда какой-нибудь особенный, торжественный случай шевелил и наполнял весельем обитателей замков или городов. Вот показался у подъемного моста трувер со своими жонглерами. Шумно опустился подъемный мост перед ними, ворота принимают их под свои своды, оруженосцы приводят дорогих гостей к своему господину. И господин, и его домочадцы, и его гости горячо интересуются вопросом, какие песни принес с собой певец, все равно, трувер он или жонглер. У певца — богатый репертуар. Он объявляет и расхваливает его, наигрывая ту или другую прелюдию, а потом выбирает для пения те номера, на которые указывает ему вкус присутствующих. Важный вопрос решен, и все расходятся по своим углам в ожидании желанной поры. Пришло время, обед уже окончен, по рукам пошли ходить кубки с глинтвейном или медом. Слушатели все налицо. Вводят певца. Он становится в позу, упирает в грудь свою неразлучную подругу — виолу — и призывает всех присутствующих к молчанью. Эта задача не всегда бывает легкой; сегодня ему приходится вести настоящую войну, просить и обещать, взывать к силам и рая, и ада. Но вот все смолкло, и по зале разносится, замирает под ее сводами один только звонкий голос певца. Он поет на память и аккомпанирует, но за ним расположился сегодня целый оркестр. Среди других инструментов, нам известных, в оркестре действует и монокорд со своей единственной струной. Оркестр или подыгрывает певцу, или играет, чтобы дать ему небольшой отдых. Видя воздействие своей песни, певец взывает к щедрости своих слушателей. Сегодня дары сыплются на него дождем; один дарит ему свою шубу, другой — плащ или шляпу, владелец замка вручает ему деньги, да подарит в придачу и лошадь. Певца уже нет, уже дни прошли после его отъезда, а в ушах замковых обитателей все еще звучит его мелодия, все еще слышатся им слова его песни.

Кроме «Песни о Роланде», изложению которой мы посвятим отдельный очерк, и пересказанной поэмы о Рауле де Камбре, достойны упоминания следующие произведения, относящиеся к французскому циклу: Chansons des Loherains («Лотарингские жесты»), Aimery de Narbonne («Эмери Hapбоннский»), Girart de Roussillon («Жерар Руссильонский»).

Первая из них представляет собой трилогию, в состав которой входят следующие поэмы: Garin de Loherain («Гарен де Лорайн»), Girbert («Гирберт») и Anseis («Ансеис). Здесь, как и в «Рауле де Камбре», представлена междоусобная вражда двух крупных феодальных фамилий. В «Гарене» есть характерный эпизод, относящийся к обряду посвящения в рыцарство. Если не смотреть на этот эпизод как на грубую карикатуру, к чему мы, однако, склоняемся скорее, то придется признать, что удары при посвящении в рыцарство могли быть очень чувствительными. Простолюдина Риго посвящают в рыцари и наносят ему требуемый обычаем удар, но удар этот был так силен, что едва не сшиб Риго с ног. Риго так рассердился на это, что схватил свой меч и хотел поразить им барона, посвящавшего его в рыцари. «Что ты делаешь, сумасшедший, — говорят ему. — Ведь это такой обычай!» — «Черт бы побрал обычай и того, кто его выдумал!» — отвечал простолюдин, не воспитанный в правилах куртуазии.

Поэма «Эмери Нарбоннский» открывается прелестной сценой. Карл Великий возвращается из Испании уже после Ронсевальской битвы. Он печален; он вспоминает о тех героях, которые погибли в ней. Вдруг он видит прекрасный город, на стенах которого возвышается двадцать крепких башен. Город расположен вблизи моря между двумя горами. Это — Нарбонна. Она так понравилась Карлу, что он желает непременно овладеть ею прежде, чем вернется в Ахен. Напрасно возражает ему один из почтеннейших и старейших его сотрудников: «Нарбонна непобедима, а люди ваши так устали, что трое мужчин не стоят одной женщины. Что до меня, то я предпочел бы быть теперь в моем Баварском королевстве». Карл стоит на своем, вызывает охотников, но не находит их. Тогда он с горечью вспоминает о Роланде, Оливье и других героях, павших в Ронсевальской битве. «Прекрасный племянник! — восклицает он. — Да смилуется Господь над твоей душой! Если бы ты был еще жив, ты взял бы Нарбонну. Погибли все мои верные друзья. Но клянусь Тем, кто родился от Девы, я не покину этой страны, пока будут владеть ею язычники! Ступайте, господа бароны! Я останусь один, и, когда по возвращении вашем во Францию у вас спросят, где же король Карл, вы ответьте, что оставили его осаждать Нарбонну». Упреки подействовали, герой нашелся. Этот герой и есть Эмери, в честь которого сложена поэма. «Эмери, — говорит Карл, — я даю тебе Нарбонну, бери ее… Но ведь ты был среди моих врагов, когда я воевал с твоим дядей?» — «Да, — отвечает Эмери, — тогда я жестоко ненавидел тебя, но с Божьей помощью я овладею Нарбонной». И герой поэмы исполнил свое обещание. Основой этой поэмы послужило, вероятно, неизвестное нам историческое событие: дело в том, что в IX веке Нарбонна несколько раз попадала в руки сарацин.

Поэма «Жерар Руссильонский» интересна в том отношении, что дошла до нашего времени в двух видах — на старофранцузском языке и на провансальском наречии. В этой поэме излагаются подвиги и приключения Жерара Руссильонского. Его жена Берта, покорная суровой судьбе, разделяет все невзгоды своего побежденного, разоренного и всеми проклинаемого мужа. Она представляет собой идеал супруги-христианки.

Поэмы бретонского цикла имеют свой собственный отпечаток: в них сильно развит элемент волшебства и всяких чудес; они проникнуты стремлением к чему-то далекому и таинственному; воображение их авторов не признает никаких границ; мир действительный и сверхъестественный взаимно проникают друг в друга, и взор человека не может схватить той линии, которая их разграничивает. Зародилась эта мистическая поэзия в виду океана, в местностях, прилегающих к нему, где неуловимая и постоянно изменяющаяся черта отделяет сушу от бесконечных водных масс, где туманная линия горизонта скорее сближает, чем разделяет эти водные массы и воздушные сферы. В области поэтического мира есть та же неопределенность и неуловимость границ между царством неорганическим и органическим, между царством животного и царством человека, между царством человека и миром сверхъестественных существ и явлений. Ввиду особенного значения поэм бретонского цикла, которые, как мы уже сказали раньше, носят специальное название романов, мы посвящаем им более подробную характеристику в отдельном очерке (см. «Романы Круглого стола»).

Третья большая группа средневековых поэм входит в состав цикла Рима, или античного цикла. Произведения этого цикла не могут возбуждать такого интереса в читателе, как chansons de geste и романы Круглого стола, но они имеют известное значение в культурно-историческом отношении. Их любили в Средние века, на них существовал спрос не только во Франции, но и в других странах Западной Европы. В этом стремлении к античному миру как бы сказалось смутное сознание своего духовного родства с ним, своей зависимости от него, той зависимости, которая естественно связывает последующие поколения с их предшественниками. Никакие рвы и валы, никакие зубчатые стены не разделяют мира античного и мира нового: граница между ними ускользает от нас. Античный мир одними своими частями отошел в вечность, другими возродился, как феникс из пламени, к новой жизни. В изобилии цитат из античных авторов, в изобилии ссылок на них и на преданья классической поры, которое мы встречаем в произведениях средневековых авторов, следует видеть не столько желание щегольнуть своей ученостью, сколько смутное сознанье, связывавшее с античным миром национальное возникновение европейских народностей и их государств.

Как у средневековых летописцев, так и у поэтов, в странных на первый взгляд сближениях, которые они делали между современным им обществом и обществом древнего мира, сказалось смутное сознание родства индоевропейских народов. Цезарь являлся в глазах средневекового человека римским Карлом Великим, Александр — греческим. Оба они, преобразившись в предтеч франкского героя, бродили, как и он, по свету в сопровождении своих двенадцати пэров, ведя борьбу с сарацинами. Черпая из источника древности, трувер не выходил за пределы современных традиций. В XII веке почти все европейские нации отыскивали своих предков среди древних греков, троянцев или римлян.

Особенно из тех, кто слагал поэмы античного цикла, прославился Бенуа де Сент-Мор[74] (Benoît de Sainte-Maure), трувер XII века. Он написал роман о Трое («Roman de Troie») и, вероятно, роман об Энее («Roman d’Eneas»). Вся эта поэма построена по образцу «Илиады», но обнимает более обширный период времени: вначале кратко сообщается история аргонавтов, а последние 2680 стихов посвящены описанию тех возвращений из Трои греческих предводителей, которые были воспеты кикликами[75]. Троя Бенуа Сент-Мора опоясана зубчатыми стенами с башнями и «щетинится» колокольнями; над ней господствует главная городская. Одним словом, она изображается обычным средневековым городом. Царь Приам — сюзеренный король наподобие средневековых королей в Западной Европе. Он созывает по большим праздникам своих баронов и держит парламент в главной городской башне. Жрец Калхас изображен средневековым епископом, в ведении которого находится множество богатых аббатств. Послушные ему жители Трои постятся, чтобы почтить души павших в битве воинов. Когда между неприятелями устанавливается перемирие и появляется необходимость скрепить его прочной клятвой, на поле битвы, на место, расположенное между обоими лагерями, приносятся мощи и различные реликвии.

Герои — самые заурядные бароны, высокие, толстые, прожорливые, жестокие, большие бахвалы и любят плутовать в игре. Таковы они в своей компании, но перед дамами обнаруживают большую галантность. У каждого из них есть своя дама сердца. Курьезнее всего то, что поэтом изменены роли Гектора и Ахилла: непобедимый Ахилл, бичуемый самыми суровыми эпитетами, почти повсюду побеждается троянским героем. Французские исследователи указывают на это только как на путаницу. Но мы позволим себе высказать несколько иное мнение. Нам кажется, что здесь мы имеем дело не с путаницей, а с намеренным, тенденциозным искажением древности для удовлетворения национального самолюбия. Ведь франки, по мысли автора, — те же троянцы; мыслимо ли, чтобы их побеждали греки? Не забудьте при этом, как относились тогда к Византии, к современным грекам: лучшим выражением этого отношения служит завоевание Византии крестоносцами в начале ХIII века. С предлагаемой нами точки зрения становится совершенно понятным и то превращение, которое совершил трувер с Парисом. Припомним слова, с которыми Гектор обращается в «Илиаде» к своему брату Парису:

У нашего же трувера Парис превращается в доблестного и бесстрашного. В той же поэме герои разъезжают на арагонских и арабских конях. Одним словом, и эти поэмы, как chansons de geste, могут считаться зеркалом, в котором отразилась феодальная Европа. Прибавьте к этому еще одну особенность, характеризующую поэмы труверов на античные темы: эти поэмы подверглись сильному влиянию романов Круглого стола с их чародеями, феями и чудесами всякого рода.

Античные герои, преломившись сквозь призму труверов, превратились в феодальных баронов, но и с античными дамами произошло то же самое. Они терзаются любовью, как терзались ею средневековые дамы. Дидона в поэме об Энее не находит успокоения и под покровом ночи, и на своей постели: она переворачивается с боку на бок, вздыхает, мечется, зевает, обнимает свое покрывало, покрывает тысячью поцелуев свою подушку и все это делает из любви к своему рыцарю. Лавиния, находящаяся в городе, который осажден Энеем, пускает с высоты башни стрелу с письмом, адресованным прекрасному предводителю врагов. И Эней, и Лавиния в самом разгаре приступа делают друг другу глазки, посылают воздушные поцелуи, при этом интересно представить себе, что Эней стоит во рву, а Лавиния смотрит на битву с башни.

В поэме о Фивах («Roman de Thebes»), написанной под влиянием «Фиваиды» Стация[76], неизвестный трувер XII века говорит о мессах, псалтирях, духовных лицах и процессиях; здесь герои не только постятся, но даже носят власяницу.

Все поэмы этого типа страдают растянутостью и способны нагнать скуку; в них нет и искры того жара, которым пылают chansons de geste. Лишь одна из поэм античного цикла составляет в этом отношении исключение — поэма «Александр» («Roman d’Alexandre»), написанная двумя труверами XII века Ламбером ле Куртом и его продолжателем Александром де Берне.

Личность Александра была во вкусе феодального общества. Он подходил, с его точки зрения, под тип странствующего рыцаря. Он храбр, благороден, щедр; странствуя по различным землям, он покоряет их; всюду он впереди всех и один вбегает в осаждаемый им город; ему как будто было не чуждо и средневековое служение дамам — в угоду одной из них он сжигает целый город. К принцессам, которые попались к нему в плен, он относится с рыцарским благородством, и враждебный ему царь не может не благодарить его. В личности Александра было так много привлекательного, его похождения были так заманчивы, что легенда сразу же овладела им и стала причудливо обвиваться вокруг него. Цветы легенды бросаются в глаза уже у историков Александра, Арриана[77] и Квинта Курция[78], пышно расцветают они в биографии Александра, написанной Плутархом. Все легенды об Александре были старательно собираемы византийскими хронистами и персидскими поэтами. Появлялись специальные сочинения о путешествиях Александра. Из Византии все эти легенды проникли в книгохранилища и школы Западной Европы. Если укажем еще на поэму «Александриду», написанную в ХП веке латинскими стихами Готье Шатильоном, каноником города Турне, перед нами сгруппируются главнейшие источники, из которых почерпали материал для своих песен труверы.

В поэме об Александре описываются, как и у Плутарха, те предсказания, которые указывали на рождение Александра Великого. Затем следует подробное описание его воспитания и обучения: он изучает еврейский, греческий, латинский, халдейский языки, право, геометрию, физику и астрономию, одним словом — trivium и quadrivium[79] средневековых школ с присоединением восточных языков, которые обратили на себя внимание со времен Крестовых походов. Его красавица мать владеет замком и, как феодальная дама, любит пение, аккорды виолы и симфонию. Александр обучается куртуазии, танцам, игре на арфе и лире, поет баллады. Достигнув надлежащего возраста, он, совершенно как средневековый барон, посвящается в рыцари и вступает таким образом в настоящую жизнь. Аристотель советует ему избрать себе двенадцать пэров, которые могли бы предводительствовать частями его войска и делить с ним невзгоды и славу военных предприятий. Совет Аристотеля исполнен, и Александр начинает совершать военные подвиги, ставшие для него жизненной потребностью. Совершив свое первое завоевание, Александр распределяет между баронами покоренную землю, отдавая им ее участки в ленное владение. Когда они подошли к Тиру, то были изумлены, не исключая и самого Александра, многочисленностью неприятельских рыцарей, покрывавших его стены. Но греки, ведь это были исключительно греки, предводительствуемые пэрами Александра, не устрашились их. Прежде чем брать город приступом, Александр потребовал от его защитников добровольной сдачи. «Если вы, — заявил он, — не сдадите мне его до солнечного заката, я сожгу вас пламенным огнем».

Конец поэмы представляет сплошную сеть легенд; они вьются и переплетаются между собой, как лианы тропических лесов. Преследуя бегущего от него царя персов, Александр вступает в какую-то волшебную, таинственную область: тут и различные чудовища, и сирены, и пророчествующие деревья, и говорящие птицы, и силы магии во всех ее проявлениях. Он попадает, например, в такую страну, где женщины зарываются на зиму в землю, чтобы снова появиться на ее поверхности, как белые цветы, в обновленной красе при возрождении лета.

Все эти чудесные подробности о далеких странах таинственного Востока приобрели со времени Крестовых походов особенный, так сказать, современный интерес. И немудрено: совершалось великое дело, завязывался союз между Западом и Азией, зарождались великие результаты на пользу человеческой культуры.

Умирая в Вавилоне, Александр успел вопреки указаниям истории разделить мир между своими полководцами. Завещая им свои завоевания (а на западе, по рассказу трувера, в их область вошла и Италия), Александр наказывает своим паладинам завоевать еще Францию с ее столицей, Парижем. Завоевать ее, конечно, нелегко: она — царица мира; никакой народ не может сравняться силами с тем народом, который ее населяет. Покорив Францию, уже не так трудно будет завоевать Нормандию, Шотландию и Ирландию. Сделав завещание, герой уже не в силах более сказать ни слова: его глаза смежаются, и святые небожители уносят его душу. Бароны Александра так сильно выражают свою печаль по поводу его кончины, что, если бы загрохотало небо громовыми ударами, их не было бы слышно.

Поэма заканчивается следующими словами: «Король, желающий управлять своим королевством по справедливости, и герцоги, и графы, имеющие в своем обладании земли, все они должны прослушать поэму о жизни Александра. Если бы он был христианином, не было бы столь хорошего государя, как он. Не бывало короля более отважного и более искусного в речи. С тех пор, как он умер, еще не видали такого человека, который был бы равен ему. Довольно с вас этого, хотя можно было бы долго рассказывать; я не скажу об этом более ничего, так как мой сюжет подходит к концу».

Таковы в общих чертах содержание и характер поэзии труверов, их эпических произведений. Что касается их лирики, мы не станем останавливаться здесь на ее рассмотрении после того, как подробно ознакомились с лирикой французского юга. Объектом лирических песен является, конечно, женщина.

Прекрасная женщина, выводимая труверами в песнях любви, изображается преимущественно в следующих положениях: она или сидит за пряжей в своей комнате, или читает у раскрытого окна и мечтает о своем друге, или стоит под зеленой оливой на зеленой траве или в саду у маленького источника; порой ее белокурая головка выглядывает из-за каменного зубца стены. Если головка эта чересчур своенравна и упряма, ей живется нелегко: отцы не только били своих дочерей, но и запирали их в замковые башни.

Кроме песен любви, труверы слагали и пасторали, и сир-венты, и произведения других видов, так пышно развернувшихся в Южной Франции. Юг Франции оказал сильное влияние на эту сторону поэтической деятельности труверов, чтобы там ни говорили некоторые из французских исследователей об ее оригинальности.

Труверы — эпики по преимуществу; от самой их лирики отдает эпосом. Средневековый рыцарский эпос был верным отражением тогдашней жизни во всех ее проявлениях: она его породила, она и питала его. Но средневековая жизнь, теряя под собой устои, все более и более видоизменялась, пока не переродилась, наконец, в нечто совсем новое. На первый план выдвинулись новые идеи, нравы, чувствования, и это повело поэзию труверов к закату. Новое время потребовало новых песен. К сочинениям труверов сначала относились просто холодно, потом стали смеяться над ними, как смеются молоденькие модницы над обветшалыми костюмами прабабушек. Увы, это явление и грустное, и неизбежное.

«Песнь о Роланде»

Лучшей из всех chansons de geste считается «Песнь о Роланде» («La Chanson de Roland»). Главное ее отличие от других chansons de geste заключается в замечательной для времени ее возникновения последовательности изложения и стройности стиля. Она состоит из 4002 стихов, которые группируются в пять частей. В первой части рассказывается о посольстве сарацинского короля Марсилия к Карлу Великому и об измене Ганелона. Вторая часть поэмы изображает Карла Великого, поверившего Марсилию и Ганелону и покидающего Испанию со своим войском, арьергард которого великий государь поручил своему племяннику Роланду. Третья часть поэмы лучшая из всех: здесь перед нами развертывается битва Роланда с сарацинами, изменнически напавшими на него, и его геройская защита. Четвертая часть поэмы воспевает месть Карла Великого сарацинам. Наконец, в заключительной части поэт изображает суд над Ганелоном и постигшую его кару. Поэма возникла в XI веке, но та редакция, в которой она дошла до нашего времени, не есть первоначальная. В основе этой знаменитой поэмы лежит незначительный исторический факт. Он передан следующим образом Эйнхардом[80] в его биографии Карла Великого:

«Между тем как государь непрерывно, почти без всякой остановки, воевал с саксами, он отправился, предварительно покрыв укреплениями некоторые занятые места границы, с большим войском за Пиренейские горы, в Испанию. Здесь подчинились ему все города и бурги, на которые он нападал, и он возвращался со своим войском домой, не испытав ни малейшего урона.

Только при своем возвращении домой потерпел он от неверности басков, уже в Пиренейских горах. Когда его войско проходило, сильно растянувшись, так как этого требовала теснота места, то баски, находившиеся в засаде на высокой горе, сделали нападение на последнюю часть обоза и всего арьергарда. Вся же эта местность очень удобна для засад по причине многих дремучих лесов, растущих в этой стране. Баски сбросили в долину и обоз, и арьергард, истребили в последовавшей затем битве всех до единого человека, разграбили всю поклажу и рассеялись во все стороны с величайшей поспешностью под защитой наступающей ночи. В этом сражении баскам помогли и легкость их вооружения, и само место битвы; франкам, напротив того, были неудобны во всех отношениях, по сравнению с басками, и тяжесть оружия, и неблагоприятное местоположение. В этой битве пали Эггигард, стольник государя, пфальцграф Ансгельм и начальник бретонского маркграфства Хруодланд, а также многие другие. И это несчастье не могло быть отомщено сейчас же, так как неприятель, нанеся свой удар, рассеялся так, что не осталось ни малейшего следа, по которому можно было бы его отыскать».

Произошло это несчастье 15 августа 778 года. Хруодланд, упоминаемый Эйнхардом, и есть знаменитый Роланд, герой эпической поэзии. О том же событии рассказывается под 778 годом и в летописи, приписываемой Эйнхарду без всякого, впрочем, солидного основания. Назвав некоторых сарацинских послов, явившихся в Падерборн для изъявления покорности Карлу Великому, неизвестный летописец повествует о его походе в Испанию, отмечает завоевание Пампе-луны, города наваррцев, переправу через Ибер (Эбро) и стоянку перед лучшим городом страны Сарагосой, где Карл получил заложников. Отметив полное разрушение Пампелуны на обратном пути, летописец описывает несчастье франков: «Теперь они вошли в Пиренейские горы; на их высотах держались в засаде баски; они напали на задний отряд войска и привели все войско в большое замешательство. Хотя франки далеко превосходили их в отношении своего вооружения и храбрости, но были разбиты вследствие неблагоприятного местоположения и неодинакового способа борьбы. В этой битве были убиты многие из приближенных Карла, поставленные им во главе войска, расхищена вся поклажа, а неприятель немедленно рассеялся в разные стороны благодаря своему знакомству с местностью. Эта рана омрачила в сердце Карла то счастье, которое сопровождало его в походе на Испанию».

Таким образом, в летописи не упоминается и само имя Роланда. Вообще, историческое упоминание Роланда ограничивается только указанным местом в биографии Эйнхарда. Роланд принадлежит всецело поэзии.

Событие, послужившее поводом к возникновению поэмы, совершилось в последней четверти VIII века, а «Песнь о Роланде», как мы уже говорили, сложилась в XI веке. Между событием и chanson de geste, к нему относящейся, протекло целых три столетия. Эти три столетия и были веками, в которые слагался материал для поэмы, слагались, может быть, и части ее. «Поэма о Роланде стоит в конце продолжительного поэтического развития, большею частью для нас утраченного, но отчасти восстановимого из самой поэмы, из ее образов и мотивов, ее стилистических особенностей и своеобразных повторений. Все это дышит архаизмом народной поэзии и нередко утомляет своим однообразием; но есть эпизоды, где повторения скучены так искусно, так настойчиво поддерживают настроение либо впечатление известного момента, что невольно заставляют думать о личности поэта, слагателе, сознательно их расположившем в художественное целое. Тот же вопрос поднимает и композиция поэмы: за исключением одного эпизода, может быть внесенного в нее позднее, она отличается замечательной целостностью плана; объяснить ли ее цельностью предания, или в этом случае прошлась рука художника? Вопрос в историко-литературном отношении не лишний, ибо он касается вообще отношений личности поэта к тем областям поэтического творчества, где этот личный момент не виден или неопределим. В эстетическом отношении этот вопрос безразличен; цельное впечатление, которое производит собор Св. Марка на меня, не археолога, вовсе не обусловлен моими сведениями, сколько и каких стилей в нем накопилось»[81]. Во всяком случае, и до сих пор остается открытым вопрос о том, был ли Терульд или Турольд[82] автором «Песни о Роланде» или только ее переписчиком? Вероятнее последнее: ее автор в таком случае нам неизвестен.

Очень понятно, что во время создания этой поэмы даже то немногое, что мы знаем о событии 778 года из исторической области, подверглось искажению. Баски Эйнхардовой биографии и летописи превратились в поэме в сарацин; само поражение франков, несмотря на красноречивое молчание об этом истории, стало представляться как последствие измены своего же франка (такой изменник и изображен в лице Ганелона); наконец, народное чувство жаждало возмездия, и оно не замедлило последовать за вероломством, как изображает поэма.

Почему народное воображение, а потом и творческая сила неизвестного трувера остановились на именно таком событии — и незначительном, и печальном, — сказать трудно. Только мы считаем уместным указать здесь на поэтический памятник нашей старины — «Слово о полку Игореве». При этом мы не можем не отметить одного различия, резко бросающегося в глаза. Французская поэма воспевает не только поражение, но и возмездие, а в «Слове о полку Игореве» нет и намека на последнее. Нам кажется, что факт этот не случайный, что в нем отразилась психология того и другого народа.

После этих общих замечаний, которые мы сделали, сознавая их безусловную необходимость, обратимся теперь к изложению одного из прекраснейших памятников древнефранцузской литературы, написанного, впрочем, на норманнском наречии[83]. Уже семь лет воюет в Испании «король Карл, наш великий император». Он покорил всю горную страну до самого моря. Перед ним не устояли ни замки, ни городские стены. Не сдается ему только одна Сарагоса, которой владеет царь Марсилий. Этот царь не любит Бога, но служит Магомету и Аполлону. Марсилий боится Карла и хочет предотвратить неминуемую беду. По совету одного из своих витязей, Бланкандрина, он снарядил посольство, которое должно было примирить Карла с Марсилием и побудить первого покинуть Испанию ложным обещанием покорности и таким же заявлением о готовности как самого Марсилия, так и многих его «баронов» принять в Ахене христианскую веру. Вместе с тем послам было поручено вручить Карлу ценные подарки.

Карл принял сарацинских послов в большом саду, в котором находился вместе со своими баронами. Перечислив нескольких выдающихся сподвижников Карла, поэма продолжает:

Карл выслушал льстивую речь Бланкандрина, главного Марсилиева посла, но не хотел решать дело без совета со своими баронами. На созванном им совете вопрос обсуждается совершенно свободно: очевидно, что присутствие Карла нисколько не стесняло баронов. Роланд даже горячо возражает Карлу, советуя не полагаться на клятвы и уверения сарацин, но продолжать с ними войну и взять Сарагосу. Против Роланда выступает Ганелон: он объявляет Роланда безумцем и говорит, что его речь внушена одним только тщеславием. По мнению Ганелона, нужно пойти навстречу предложениям Марсилия и, воспользовавшись счастливым случаем, прекратить долгую войну. Его сторону держит и «седой Немой Баварский», который полагает, что следует примириться с Марсилием и взять с него заложников в обеспечение его обещаний. Это мнение одерживает верх. Но, как помнит читатель, chanson de geste ранее уже предупредила об исходе Марсилиева посольства. («Приехали. Они обманут Карла».) Послом к Марсилию избрали Ганелона. Посольство это было небезопасно: по крайней мере, прежние послы, отправленные к Марсилию, лишились жизни. Ганелону оно не по сердцу: ему жаль своего сына, «красавца Балдуина», он думает, что не воротится от Марсилия живым. Виной того, что послом выбрали именно его, он считает Роланда и тут же при всех высказывает свою ненависть к нему. Когда, по обычаю того времени, государь вручил послу перчатку, случилось происшествие, которое — по тогдашним понятиям — не сулило ничего доброго: Ганелон перчатку уронил.

Вскоре после этого он отправился в путь. Нагнав по дороге послов Марсилия, он вступил в беседу с Бланкандрином и представил Роланда главным виновником тех войн, которые вел Карл Великий, после чего они оба поклялись погубить Роланда. Прибыв к Марсилию, Ганелон говорит ему:

Марсилий был так возмущен дерзкой речью посланника, что чуть не убил его. Дело кончилось, впрочем, совершенно благополучно для Ганелона. Он изменяет своим и получает за это богатые подарки от Марсилия. Ганелон советует Марсилию обмануть Карла: послать ему подарки и выдать двадцать заложников; тогда Карл поверит и уйдет восвояси, оставив в арьергарде Роланда и его друга Оливье, и можно будет напасть на них в ущелье и легко погубить как их, так и арьергард. Изменник дает торжественное обещание исполнить свой умысел и приносит роковую клятву на мощах, скрытых в рукоятке его меча. Марсилий со своей стороны клянется на Коране в том, что вышлет в бой всю свою дружину в том случае, если встретит Роланда. После этого Ганелон принимает подарки от двух «язычников»: один дарит ему свой дорогой меч, другой преподносит шлем. Оба сарацина просят Ганелона, чтобы он помог им найти Роланда и унизить его.

Марсилий велел приготовить в подарок Карлу семьсот верблюдов, нагруженных золотом и серебром, и выбрал двадцать знатнейших юношей для посылки их к Карлу в качестве заложников. Кроме подарков и заложников Ганелон должен вручить государю и ключи от Сарагосы. Самому Ганелону Марсилий сулит груды золота, обещает и впредь щедро одаривать его, если только он устроит, как обещал, встречу сарацин с Роландом в горном ущелье.

Явившись к Карлу, Ганелон отлично разыграл условленную роль и даже получил от него благодарность. Ему удалось также добиться того, что Карл поручил Роланду арьергард своего войска, хотя великого государя и волновало при этом грустное предчувствие и пугали зловещие сны. Оставив Роланда и других славных рыцарей во главе арьергарда, сам он поехал вперед — к прекрасной Франции. Он печален, он даже рыдает. Уныние Карла передается и всем его спутникам: все чуют какую-то беду, все трепещут за своего любимого героя — Роланда.

Между тем сарацинские витязи выражают своему повелителю страстное желание отправиться в Ронсевальское ущелье и погубить там ненавистного Роланда. Большие силы стягиваются к злополучному ущелью, и скоро звуки рогов оповещают франкский арьергард о том, что к ним приближается враг. Товарищ Роланда, Оливье, говорит ему:

Отважный Роланд отвечает ему на это:

Роланд имеет самое возвышенное понятие об обязанностях вассала. Это понятие неразрывно связано в его душе с понятием о собственной чести. С этой точки зрения всякая сторонняя помощь в деле, которое он считает своей священной обязанностью, является не только излишней, но даже позорной. Когда его друг Оливье, также храбрый и славный рыцарь, взобравшись на высокий холм, увидел необозримые полчища врагов и стал просить Роланда, чтобы тот затрубил в рог и призвал таким способом на помощь Карла со всеми его силами, Роланд отвечал ему:

Chanson de geste рисует яркими красками битву, изображает несколько подвигов Роланда, Оливье и других баронов и с грустью повествует о смерти доблестных рыцарей. «Чудесная, жаркая битва! Французы побивают в ней своих врагов и мужеством, и пылом, рубят кулаки, бока, спинные хребты. По зеленой траве льется струйками яркая кровь…» Видя, что французы наступают, Марсилий посылает в бой своих лучших бойцов, и его воины начинают теснить французов. Сердце Роланда сжимается от боли при виде этого зрелища. Оливье осыпает его горячими упреками за упрямство и безумную отвагу и объявляет его виновником общего несчастья. Архиепископ Турпин уговаривает друзей прекратить ссору и просит Роланда трубить в рог. Теперь, конечно, Карл уже не поспеет помочь своим баронам, но все же он сможет отомстить за них и собрать с поля битвы их окровавленные трупы.

Роланд наконец трубит в рог. Могучие звуки разносятся по горам и долинам и долетают до Карла. Карл встрепенулся; он чутким сердцем понял значение этих звуков, он услышал в них крик отчаяния, но Ганелон, едущий рядом с ним, говорит, что звуки эти не заключают в себе ничего дурного: Роланд, конечно, забавляется охотой…

Но вот уже никто не сомневается в том, что Роланд просит о помощи, и Карл спешит на отчаянный его призыв. В то же время он успевает сделать распоряжение о задержании изменника.

В то время как Карл Великий мчится на помощь своему племяннику Роланду, в Ронсевальском ущелье разворачивается трагедия. Враги, превосходя французов численностью, начинают одолевать их. Гибнут лучшие бойцы… На глазах Роланда умирает его друг Оливье:

Роланд безутешно рыдает над своим почившим другом:

Но живых призывает к себе жизнь, и Роланд снова кидается в битву. Из всего отряда остались в живых только трое: архиепископ Турпин, храбрый рыцарь Готье и сам Роланд. Они разят врагов, но вот смертельно поражен Готье, упал на землю доблестный Турпин.

Архиепископ поднимается на ноги и бьется снова; бьется и отважный Роланд. Он хочет знать, слышит ли его Карл, и снова трубит в свой рог. Издалека несется ответный звук: Карл услышал его! Слышат звон далекого рога и мавры — и с удвоенной силой бросаются на Роланда! Роландов щит расколот, кольчуга разорвана, его конь пал… Но все ближе слышится звон французских рогов, и неверные обращаются в позорное бегство.

Роланд снял с раненого архиепископа блестящий панцирь и крепкий шлем, перевязал его раны; потом он отнес его на зеленый луг, положил там и сказал:

Как сказал Роланд, так и сделал: бродя по горам и долинам, он отыскивал трупы товарищей и по очереди клал их к ногам Турпина. Архиепископ благословил их. Вид павших товарищей, вид бездыханного тела бесценного друга Оливье снова поразили Роланда: он горько заплакал, лишился чувств и упал на землю. Теперь настала очередь Турпина служить ему. Архиепископ поднялся, взял Олифант, наполнил его водой из протекавшего вблизи ручья и пошел к Роланду. Но он не смог дойти до него и упал в изнеможении от тяжелых ран.

Роланд очнулся, увидал архиепископа, подошел к нему… Архиепископ был мертв. И Роланд понял, что миг его собственной кончины тоже близок.

Между тем Марсилий видит, что над его головой нависли грозные тучи. Он зовет к себе на помощь эмира, царствовавшего в Египте и Вавилоне. Эмир собирает огромные силы и приезжает в Испанию.

Эмир объявляет царям, герцогам и графам, сопровождающим его в качестве вассалов, что намерен вести их во Францию. Он посылает посольство к Марсилию, чтобы известить его о своем прибытии в Испанию. Если Марсилий почтит его, он отправится в саму Францию и сорвет с головы Карла его золотую корону; Карл может спастись, отрекшись от христианской веры и покорившись ему. Когда послы прибыли к Марсилию, его супруга, Брамимонда, сказала им в ответ на их приветствие, в котором упоминались имена богов Терва-гана и Аполлона:

Царица в глубокой печали, так как в битве пал ее сын, а царь Марсилий лишился правой руки. Сам Марсилий относится к послам иначе: он готов подчиниться эмиру, отдает ему все владения, посылает к нему ключи от Сарагосы, лишь бы только он защитил его от Карла. Получив от Марсилия изъявления покорности, эмир возликовал:

А Карл, прибывший в Ронсевальское ущелье, в это время горевал над трупами верных французов. Скобрь его достигла высшей степени, когда он нашел труп Роланда и страстно прижал его к своей груди. Горе его было так велико, что он лишился чувств, а очнувшись, долго не мог свыкнуться с мыслью о том, что Роланда не стало…

Тела Турпина, Роланда и Оливье были почтены особым вниманием. «Император, — читаем мы в песне, — приказывает набальзамировать Роланда, Оливье и архиепископа Турпина. Всех их он приказывает вскрыть перед собой, а сердца их завернуть в драгоценную материю и положить в гроб из белого мрамора. Потом были подняты трупы баронов, сеньоры завернули их в шкуры лося, омыв настоем из вина и перца». Потом их положили на три повозки и накрыли галатским штофом. Едва было окончено это печальное дело, как показался нежданно-негаданно передовой полк эмира. Тогда

Затем в поэме следует описание битвы между французами и африканцами. Уже день клонился к вечеру, когда Карл встретился с самим эмиром. Одно время казалось, что победит эмир: такую сильную рану нанес он своему врагу… Но к Карлу слетел с неба архангел Гавриил и ободрил его. Эмир был убит, и войско его обратилось в беспорядочное бегство. Войско Карла погнало его до самой Сарагосы. На одной из сарагосских башен стоит царица Брамимонда:

Сарагоса взята, бароны обходят с молотками и ломами мечети и синагоги и сокрушают идолов. Епископы святят воду, чтобы окрестить неверных. Тех, кто не желает креститься, безжалостно убивают. Но все-таки сто тысяч мавров перешли в христианскую веру и стали добрыми сынами церкви. Не приняла крещения только одна Брамимонда. Карл не желает крестить ее насильно и берет ее с собой во Францию. По дороге Карл похоронил архиепископа, Роланда и Оливье в Сен-Роменской церкви.

Прибыв в свою столицу Ахен, Карл приказал созвать всех судей, чтобы они произнесли свой приговор над изменником Ганелоном. Перед описанием суда в поэме находится эпизод невыразимой красоты, прекрасный своей простотой и глубокой задушевностью. Этот эпизод посвящен невесте погибшего Роланда, красавице Оде![88]

Только после похорон прекрасной Оды приступил Карл к суду над Ганелоном. Преступника привели в цепях и жестоко избили воловьими жилами. Карл рассчитывал на решительное осуждение Ганелона, но дело сложилось не так, как он ожидал. Ганелон заявил судьям, что он совершил не измену, а мщение Роланду: «Я отомстил, но я не изменил». Судьям стало жалко графа Ганелона, и они попросили Карла помиловать его: ведь все равно Роланда этой казнью не воскресить! Тогда выступил один из вассалов Карла — Тьерри, громогласно объявил Ганелона изменником и вызвал на поединок всякого, кто думает иначе. Вызов был принят Пинабелем, которого еще раньше Ганелон просил о помощи.

Это место поэмы в высшей степени интересно как точная картина современного певцу быта. Тьерри вручил Карлу свою лосиную перчатку. Обе стороны — и Ганелон, и Карл — представили поручителей. Пока улаживали все, что следовало уладить по закону, бойцы сидели на принесенных с этой целью скамейках. Уговорились. Привели коней, принесли крепкие доспехи. Перед поединком и Пинабель, и Тьерри отстояли обедню, приобщились и получили от священника отпущение грехов и благословение. При этом оба они одарили церковь богатыми приношениями. После этого бойцы подошли к Карлу. На них надели брони и шлемы, к сапогам прикрепили шпоры, к бедрам привесили мечи, дали им щиты и копья. Все присутствующие были в сильнейшем волнении…

Сначала Пинабель и Тьерри бились на копьях. Сшибка была страшная: поломались щиты, лопнули подпруги, и оба противника пали на землю. Тогда они схватились за мечи и стали биться пешими. После продолжительной борьбы Тьерри нанес противнику смертельный удар. Господь решил дело: Ганелон — преступник, изменник. Теперь уже никто не протестует против его казни. Графа Ганелона четвертовали, его поручителей также постигла позорная казнь. Были повешены палачом и все поручители Пинабеля.

Окончив суд над Ганелоном, Карл призвал к себе епископов и объявил, что привезенная им из Испании пленница Брамимонда выразила желание принять христианскую веру. Епископы просили, чтобы государь назначил ей восприемниц из знатнейших придворных дам. Испанская царица была окрещена в Ахене и наречена Юлианой. Песнь прибавляет, что царица сделалась христианкой по своему глубокому убеждению.

«Песнь о Роланде» стоит особняком в среде других chansons de geste. Она поражает живописностью и силой языка, целостностью композиции, мощью пронизывающего ее патриотизма. Детище феодального уклада, она переросла его и возвысилась над ним.

Рютбёф

Рютбёф, один из величайших поэтов французского Средневековья, был современником Людовика Святого и Филиппа Смелого. Личность Людовика Святого слишком замечательна, чтобы можно было пройти мимо нее, не сказав о ней ни слова. Характерной его чертой, которая прежде всего бросается в глаза, является его необыкновенное, почти мистическое благочестие. И днем, и ночью в продолжение нескольких часов он весь отдавался горячей молитве. Его вера доходила до фанатизма, В этом отношении любопытны следующие строки, написанные его биографом Жоанвилем[89]: «Я говорю вам, сказал раз король об евреях, никто не должен спорить с ними, кроме очень хорошего клирика; если же светский человек услышит, как они злословят христианство, он обязан действовать в защиту веры только своим мечом и так глубоко запустить его в живот хулителя, насколько он может войти туда».

Благочестие Людовика Святого не отвлекало его, впрочем, от королевских обязанностей. Особенно заботился он о правосудии и любил отправлять его сам в среде своих советников. На Жоанвиля, а также на других лиц, близких к королю, была возложена обязанность принимать все просьбы, направляемые на имя короля. Если то или другое дело представляло какие-нибудь особенные трудности, король решал его сам. В светлые дни он располагался с этой целью в Венсенском лесу или в Парижском дворцовом саду на ковре или прямо на земле. Сюда он призывал тяжущиеся стороны, выслушивал мнения своих баронов и юристов (легистов), а потом судил дело по совести. Он был строгим и справедливым судьею не только для светских, но и для духовных лиц, и даже для епископов. По крайней мере, он отвергал все несправедливые притязания. Его правдивость не имеет подобной себе в истории. Вступив на престол, он возвратил английскому королю те провинции, которые считал несправедливо приобретенными своими предшественниками. Он был убежденным другом мира, нарушая его только для священных войн за Гроб Господень. Особенно старался он обуздать в этом, как и во многих других отношениях, своих баронов. По сравнению с другими странами Западной Европы Франция находилась в правление Людовика Святого в счастливейших условиях. Италию раздирали в это время раздоры между гвельфами и гибеллинами[90]; в Германии также происходили внутренние беспорядки, в то время как императоры ее боролись против папства; Англия страдала под управлением Генриха III, и ее бароны были вынуждены обратиться за третейским судом к Людовику в споре с собственным королем.

Само собой разумеется, что король не мог один переделать весь существовавший в его время строй и видоизменить весь склад современной ему жизни. Насилие было делом самым обыкновенным. Наконец, далеко не все подданные Людовика ценили своего короля. Жители тех провинций, которые были добровольно уступлены Людовиком Генриху III во имя добрых отношений между сюзереном и его вассалом, не могли простить Людовику Святому его уступки и долго не признавали праздника, установленного в честь него католической церковью. Много было и отдельных его порицателей в обществе, не понимавшем, как можно обходиться без насилия. А что это было за общество, мы увидим из песен трувера Рютбёфа.

Мы не знаем ни года рожденья, ни года смерти Рютбёфа. Он жил в Париже, но нет никакого основания считать его уроженцем этого города. Он сообщает нам, что женился в 1261 году, но из другого его же стихотворения мы узнаем, что брак, о котором он говорит так определенно, не был первым. Не был он и счастлив в браке. Сам поэт говорит, что опечалил им своих друзей и доставил большую радость врагам.

Рютбёф сравнивает себя с мучениками, которых жарили, побивали каменьями и четвертовали, но их мучения, говорит он, окончились, а его мучения, спасибо женитьбе, будут продолжаться в течение всей жизни. Заканчивает он свое стихотворение молитвой о том, чтобы Господь зачел ему все его злоключения и удостоил его рая. В другом стихотворении он также жалуется на свое домашнее неустройство, говорит о болезни жены, о своей собственной болезни, совпавшей с ее, о том, что он отдал своего ребенка кормилице, а последняя грозится ему вернуть его обратно, если он не заплатит ей за труд. Хозяин требует платы за квартиру, нет дров, нет одежды, друзья его покинули — вот с какими жалобами обращается он к графу Пуатье, который оказывал ему раньше поддержку.

Несколько лет спустя он обратился со своими жалобами уже к самому королю Людовику Святому. Трудно винить Рютбёфа за его настойчивое попрошайничество. Поэтическое дарование его оплачивалось скудно, а других источников у поэта, которому не повезло родиться сеньором, не было.

Рютбёф питался плодами, которые приносила ему его поэзия. Среди его поэтических произведений встречаются такие, которые были написаны по заказу. Если такие заказы и оплачивались удовлетворительно, они представляли редкие явления. Рютбёф жил так, как жили все бродячие труверы и жонглеры. Здесь напоят и накормят, там дадут какой-нибудь подарок, а то и просто рекомендательное письмо к богатому, но не всегда щедрому родственнику. Как ни беден был сам Рютбёф, но при деньгах и он ссужал беднякам: по крайней мере, одно их стихотворений он написал на своего должника, подобно ему самому, не отличавшегося аккуратностью в уплате долгов. В заключение стихотворения он просит своего должника обещать уплатить долг хотя бы в завещании.

Причина бедности Рютбёфа, кроме малого заработка, заключалась еще в том, что он, будучи при деньгах, не слишком дорожил ими, жил довольно беззаботно, любил хорошо покушать и поиграть в кости. Писал Рютбёф в самых разнообразных жанрах: тут и лирические песни, и сатиры, и аллегорические поэмы, и драматические произведения, и жития святых, и стихотворные рассказы или фабльо.

Обратимся прежде всего к его лирическим произведениям. В нескольких песнях Рютбёф прославляет Деву Марию. Одна из них написана по образцу любовных кансон, но напрасно стали бы мы искать последние у Рютбёфа. Запрос на такие песни выставлялся только дамами высшего общества; Рютбёф не вращался среди них, да песни этого рода и не подходили бы к общему характеру и направлению его поэзии.

Известны его стихотворения, написанные по поводу смерти того или иного сеньора. Все они довольно однообразны, и сами личности почивших не обнаруживают в них своих индивидуальных черт; преломляясь сквозь поэтическую призму Рютбёфа, они дают большей частью один сплошной и притом однообразный спектр, в котором трудно подметить какой-нибудь преобладающий цвет.

Таких пьес четыре. В одной он оплакивает Ансо де л’Иль-Адана, но так, что по его произведению невозможно решить вопроса о том, кем именно был этот Адан. Он отмечает только одну резкую черту покойного, именно — его любовь к охоте, но эта черта в то время была принадлежностью большинства, если не всех, представителей высшего общества. Обращают на себя внимание только следующие слова: «Человек быстро достигает верхушки колеса фортуны; все служат такому человеку, оказывают ему почести, любят его. Но вот фортуна очень скоро поворачивает свое колесо: лица, которым служили, падают в грязь, а служившие бегут по ним».

Другая жалобная песнь написана по случаю смерти графа Неверского, умершего в Палестине. Сердце покойного было перевезено из Палестины в Сито. «Сердце графа, — говорит Рютбёф, — покоится в Сито, его душа — в небесной обители, а тело — за морем; вот прекрасный раздел». В заключение своей песни поэт обращается с воззванием к королю и сеньорам, чтобы они отправились на помощь городу Сен-Жан-д’Акр, где уже не развевается более знамя графа Неверского.

Третья жалобная песнь посвящена памяти Тибо V, графа Шампани и Бри, короля Наварры. Тибо V, сын знаменитого трувера Тибо IV, умер на Сицилии, возвращаясь из Крестового похода в Тунис. Умершего ненавидели его дядя и тетка, сами рассчитывавшие наследовать Наваррское королевство. Свою ненависть они выражали в клевете, распускавшейся ими про своего племянника. Так, по крайней мере, говорит в своей песни Рютбёф. До Крестового похода в Тунис молодой король не проявил себя никакими рыцарскими подвигами. Пользуясь этим, родные распускали слух, что Тибо не обладает никакой доблестью. Против этого ложного обвинения и возражает в своем произведении Рютбёф: «Первым он отправился в поход и последним возвращался оттуда… Он был пэром среди баронов, отцом для бедных, другом и братом людей среднего состояния». В последнем предложении поэт играет словами pair — пэр и реrе — отец; к подобной игре слов Рютбёф обнаруживает в своих произведениях большую склонность. Рисуя дальше нравственный облик почившего, он говорит о его доброте; он кормил бедняков по два раза вдень, своим личным примером он возбуждал отвагу во всех.

Четвертая песнь воспевает умершего в Италии, при возвращении из того же Крестового похода, графа Пуатье. В начале песни Рютбёф рисует образ истинного христианина. Тот, кто любит Бога и служит Ему, боится Его, охотно слушает Его слово, не страшится ни болезни, ни смерти. Он не поддастся искушению, принесет в жертву свою жизнь, оставит мать, отца, жену и детей, покинет свою страну и будет биться за Бога до смерти. Тогда он получит награду за свою службу. Таков был граф Пуатье. Он был зеркалом рыцарства. Таким образом, истинный христианин представляется Рютбёфу истинным вассалом Бога: он «служит Ему», он «принесет в жертву свою жизнь. В песни Рютбёфа встречается одна очень характерная черта. В Средние века был сильно распространен обычай клясться именами тех или других святых. Очевидно, обычай этот не одобрялся известной частью общества, усматривавшей в нем своего рода богохульство. По словам Рютбёфа, покойный граф вместо того, чтобы говорить «клянусь Св. Марией», говорил «клянусь Св. Гарией», то есть совершенную бессмыслицу. Этот прием графа поэт выставляет как доказательство его благочестия. Наряду с этим Рютбёф восхваляет графа Пуатье за то, за что вообще хвалили представителей знати средневековые певцы, а именно — за щедрость:

Вполне оригинален Рютбёф в области сатиры; сатира — его сфера. В своих сатирах он касается всех современных вопросов: чрезмерного увеличения числа монашеских орденов, борьбы университета с нищенствующими монахами, церкви и светского общества, Крестовых походов… Ни один общественный слой не ускользнул от его сатирического внимания. То он рисует перед нами торговца, который и тогда обманывал покупателей так же, как обманывает их теперь; то нападает на рабочих и на крестьян, которые хотят получить как можно большую плату за возможно меньший труд, не щадит он ни прево, ни мэров, ни духовенства, несмотря на свою религиозность.

Особенно доставалось от него монашеским орденам. «Теперь у нас, — говорит он, — так много орденов; я не знаю, кто изобрел их. Любит ли их Бог? Нет, они не из Его друзей!» Затем следует припев, повторяющийся после каждого из тринадцати четверостиший: «Ханжи и бегины испортили весь свет». Братьев миноритов, как и проповедников, он упрекает за стяжательство, за то, что они приобрели богатства[92]. «Кто не повинуется этим двум орденам, тот, несмотря на всю свою честность, может прослыть за еретика», — предупреждает поэт.

Нападки Рютбёфа на монашеские ордена были вызваны действительностью. Дело в том, что благочестие Людовика Святого проявилось и в чрезвычайном развитии монашества. «Подобно тому, — говорит Жоанвиль, — как переписчик, окончив книгу, раскрашивает ее золотом и лазурью, так и король разукрасил свое государство прекрасными аббатствами, большим количеством странноприимных домов и обителей как братьев-проповедников, так и других монашествующих орденов». Рютбёф возмущается этим. Он отмечает тот факт, что недостаточно было быть просто честным человеком, чтобы иметь право на уважение, но необходимо еще было принадлежать для этого к какой-либо из монашеских конгрегаций.

Впрочем, Рютбёф говорит, что и сам хотел бы сделаться монахом, чтобы спасти свою душу, но никак не может найти подходящего для себя ордена, так как все они отличаются друг от друга только одеждой и наименованием. Все монахи поживают превосходно, да и не заботятся ни о чем другом. Некоторые из них живут как настоящие сеньоры; иной из них мало делает для своих друзей, но зато много — для своей подруги. Не мешало бы, например, августинцам вспоминать каждое утро и каждый вечер о том, что слишком хорошо питаемая плоть вливает отраву в душу. Монахов общины Сито Рютбёф хвалит за их ум и религиозность, но прибавляет при этом, что они не нравятся ему, когда делаются торговцами и слишком забывчивыми в деле милосердия.

Мы не станем перечислять здесь монашеские ордена и указывать, в чем именно обвиняет сатирик каждый из них; мы отметим только те недостатки, которые, кроме указанных нами выше, направляли сатиру Рютбёфа против монашеских орденов. Все это — наши старые знакомые: ханжество, гордость, властолюбие, гневливость. Он обвиняет монахов в том, что они распускают всякого рода клеветы, вмешиваются в семейные дела, стремятся распознавать чисто семейные тайны.

Если Рютбёф, человек благочестивый, правоверный католик, вооружался так против монахов, то, конечно, были серьезные причины, побуждавшие его к этому. Очевидно, непомерное развитие монашества в царствование Людовика Св. внесло в тогдашнюю жизнь много нежелательных и возмущавших всякого честного и независимого человека явлений. Этих явлений не мог не замечать и король. По крайней мере, Жоанвиль говорит, что Людовик, будучи в радостном расположении духа, любил слушать рассуждение на тему: «Честный человек стоит большего, чем бегин», то есть монах вообще.

Нападая на духовенство вообще, Рютбёф делает различие между богатыми прелатами и сельскими священниками; последних он берет под свою защиту. «Сельский священник, — говорит он, — добывает себе хлеб с большим трудом и не в состоянии купить себе даже небольшой богослужебной книжки, у прелатов же — полные желудки, библии и псалтири: эти люди жирны и всегда спокойны. Когда они приходят к бедному священнику, кажется, что к нему пришли короли: им нужен такой парад, которого не может вынести на своих плечах человек бедный. Хоть закладывай свое облачение, а ставь им такие кушанья, которые не показаны в Писании. Если их не ублажить как следует, если бедняга сделает какой-нибудь промах, его сочтут за дурного человека даже в том случае, если он равен по своей жизни самому Св. Петру».

Снисходительно относится Рютбёф и к другому виду клириков, а именно — к студентам. Эта снисходительность не мешает ему, впрочем, при случае и бранить их, если они того заслуживали. В XIII веке между парижскими студентами происходили непрерывные раздоры. В 1218 году парижский оффициал[93] был вынужден прибегнуть к суровым наказаниям тех, «кто прибегал к помощи оружия и днем, и ночью наносил раны другим студентам» и творил бесчинства другого рода. Столкновения между студентами происходили на «национальной» почве: «нация» французская враждовала с пикардийцами, представителями Нормандии и англичанами. Говоря современным языком, враждовали между собой землячества, кружки земляков, крепко державшихся друг за друга в стенах университета.

Французская «нация», более многочисленная, требовала себе бóльших привилегий, другие не уступали, а результатом этих столкновений нередко являлось кровопролитие. В стихотворении, относящемся к одному из подобных столкновений, Рютбёф дает молодежи несколько мудрых советов. Зачем, говорит он, покидать родину и переселяться в Париж, где люди вместо того, чтобы запасаться мудростью, теряют свой рассудок?

Но в Парижском университете происходили и волнения другого рода. Волнения эти вызывались столкновениями между профессорами, принадлежавшими к белому духовенству, и профессорами-доминиканцами. Доминиканцы приобрели в это время огромное значение. Преимущества, которыми они пользовались, естественно, вызывали зависть в среде белого духовенства, и, так как доминиканцы пользовались особенным покровительством папы, белое духовенство выставляло из своей среды борцов за независимость французского духовенства от Римской курии. Во главе профессоров, принадлежавших к белому духовенству, стоял в описываемое время Гильом де Сент-Амур[94]. Он резко нападал на доминиканцев и с кафедры, и в своих литературных произведениях. Но смелого профессора вынудили покинуть Париж и удалиться в свой родной город Сент-Амур. Рютбёф горячо протестовал против его изгнания. По его мнению, король не может осудить кого бы то ни было без суда, а папа не имеет никакого права простирать свою юрисдикцию на Францию. В увлечении Рютбёф грозится Божьим наказанием, которое постигнет виновных в этом деле:

И это — не пустые слова: необходимо было иметь Рютбёфу много смелости, чтобы говорить таким языком с всесильными монахами, с папой и королем.

В то время университетские смуты приносили для высшего образования большой и трудно поправимый вред. Доминиканцы выпросили себе у парижского архиепископа сначала одну кафедру богословия, потом вторую и скоро прочно водворились в нем. Проникнув в университет, они стали отказывать в повиновении общим для всех правилам и требовать для себя особенного, исключительного положения. Когда сослуживцы пригрозили им исключением из своей среды, доминиканцы обвинили их в заговоре против церкви и короля и пожаловались в Рим, папе. При этом они принимали самый смиренный, самый невинный вид. Вот что говорил, например, в собрании профессоров и студентов Парижского университета францисканец Жан де Парм, обращаясь к профессорам, принадлежащим к белому духовенству: «Вы — наши учители и сеньоры, вы просветили нас; мы благодарны вам и готовы засвидетельствовать свою благодарность молитвами и проповедями. Мы — ваши дети и служители. Если мы и обладаем каким-либо знанием, то получили его от вас. И самого себя, и братьев, состоящих под моим началом, я предоставляю в ваше распоряжение. Мы — в ваших руках. Делайте с нами все, что покажется вам хорошим и справедливым». Таковы были слова, но совсем не таковы были чувства.

Рютбёф боролся с «университетскими монахами» в продолжение целых семи лет и подвергся за это различным неприятностям. Положение его было в высшей степени затруднительное. Оно сделается вполне понятным, если мы будем иметь в виду, что одним из монахов, преподававших в это время в Парижском университете, был знаменитый богослов Фома Аквинский. Эта борьба для Рютбёфа и его единомышленников была непосильным делом. Рютбёф в ней весьма пострадал. Папа Александр IV приказал сжечь его сочинения, направленные против монахов; над поэтом нависла угроза инквизиции.

Товарищи изгнанного Сент-Амура подали королю Людовику коллективную просьбу о его возвращении. Король дал суровый ответ, назвал в своем ответе Сент-Амура чудовищем, которое не достойно прощенья (правда, в то же время он написал папе послание, в котором хлопотал за изгнанника). Только после смерти папы Александра IV и его ближайшего преемника[95] Сент-Амур был возвращен в Париж, где его встретили с распростертыми объятиями.

Сатира Рютбёфа не щадила ни светского общества, ни церкви. В одной и той же сатире достается за жадность и духовенству во всех его видах, и судебным властям, и купечеству, и ремесленникам, и крестьянам. Он нападает и на рыцарство, которое уже не проявляло по отношению к менестрелям щедрости своих предшественников. Особенно выдается среди других произведений его сатира о «язвах мира». Рютбёф указывает три язвы: первой страдают миряне, второй — духовные лица, а третьей — рыцарство. Среди мирян нет больше взаимной любви. Сердца людей исполнены горечи, злобы и зависти; человек оказывает свою услугу другому только в тех случаях, когда требует этого его личный интерес. Не признается и родство: если родители бедны, они уже не считаются за родителей. Только богатые люди имеют семьи. Никто и не подумает помочь беднякам, но зато каждый норовит обобрать того, кто стоит ниже его. Духовные лица необыкновенно скупы и жадны; они берегут свои богатства только для себя. Если бедняки и получают что-либо от них, их прибыль до смешного ничтожна. О язвах рыцарствах, однако, Рютбёф говорит довольно осторожно высказываясь в том духе, что лучшие рыцари давно умерли и современные ему рыцари совсем не похожи на прежних.

Громя сильных мира сего, поэт хочет укрыться за фиктивной личностью, им же придуманной, но и ему самому, как говорит он, неизвестной. Его сатира «Жизнь мира» начинается рассказом о том, как поэт гулял в одно майское утро в саду и нашел там, под боярышником, пергаментную книжку, с содержанием которой и пожелал познакомить своих читателей. А содержание таково:

Выше мы сказали уже, что Рютбёф касался в своих произведениях и Крестовых походов. Он воспевал их участников, как, например, Жоффруа де Сержиня, одного из лучших рыцарей Людовика Святого. Из произведений Рютбёфа, посвященных Крестовым походам, особенно известно то, в котором он изображает беседу двух рыцарей, обсуждающих эти предприятия. Оно называется «Спором крестоносца и некрестоносца», и вот в чем заключается его содержание. «Однажды, — говорит Рютбёф, — я ехал верхом по своему делу, глубоко задумавшись. Недалек был день Св. Ремигия. Я думал о том, как сильно бедствуют жители Акра, у которых в настоящее время нет ни одного друга; неприятель же так близок к ним, что свободно может поражать их своими стрелами и копьями. Я так углубился в свои думы, что сбился с дороги, как это нередко случается с теми людьми, которые рассуждают сами с собой. Я наткнулся на прочный, крепко запертый дом, совершенно мне неизвестный. Внутри него находились люди, которых я и попросил впустить меня. То были четыре рыцаря, умевшие хорошо говорить по-французски. После ужина они вышли погулять в сад, расположенный вблизи леса. Я не хотел вмешиваться в их разговор, так как слышал от одного куртуазного человека следующее: иной думает, что он развлекает компанию, между тем как только расстраивает ее, а в этом нет ничего хорошего. Двое из них предоставили разговаривать между собой двум другим, а сами начали слушать их. Я оставался совершенно один около изгороди и прислонился к ней. Среди шуток и забав они вели между собой беседу, которую я перескажу вам. Были произнесены слова «свет», «Бог», и с этого они начали свою беседу».

Таково вступление, с которого начинает свое стихотворение Рютбёф. Не вникая во все подробности стихотворения, мы, за некоторыми исключениями, только в общих чертах изложим мысли, высказывавшиеся обеими спорящими сторонами. Один из собеседников возложил на себя крест и хотел принудить к тому же другого, но последний долго и упорно возражал на все его доводы.

«Крестоносец: Бог вложил в тебя разум, благодаря которому ты умеешь отличать добро от зла, друзей от врагов. Если ты воспользуешься своим разумом как следует, ты получишь за это награду. Святая земля бедствует, ей необходимо помочь. Ты хвалишься своею доблестью: докажи ее — ступай в Святую землю.

Некрестоносец: Ты хочешь, чтобы я бросил свое имущество и оставил своих детей на попечение собакам, а сам умчался вдаль. Не думаю, чтобы это было разумно. Хорошо сказано: «береги то, что имеешь». Ты хочешь, чтобы я возложил на себя крест и, отдав сто су за сорок[97], отправился за море. Не думаю, чтобы Бог учил так безрассудно сорить деньгами.

Крестоносец: Ты родился на свет нагим, теперь ты хорошо одет. Что же сделал ты для Бога, который во сто крат возвратит то, что Ему дают? Теперь легко быть удостоенным Царства Небесного. Святые Петр и Павел заплатили за него гораздо дороже: они поплатились головой и шеей.

Некрестоносец: Дивлюсь я людям, которые испытывают великую нужду, чтобы скопить немножко денег, а потом тратят их на дорогу в Астурию[98] или в Рим. Они гонятся за приключениями. А между тем можно угодить Богу и оставаясь на своем месте, живя своим наследственным достоянием. Безумец тот, кто идет на кабалу.

Крестоносец: Неужели ты думаешь снискать милость Божию, живя в веселье, не испытывая никаких волнений? Что же, по-твоему, безумцами были святые мученики, претерпевавшие тяжкие страдания, чтобы получить искупление? Люди замыкаются в монастырские кельи, чтобы достигнуть блаженства. Не следует избегать со страхом тех бед, которые переносят ради Господа, хотя бы такой бедой была смерть.

Некрестоносец:

Крестоносец:

Некрестоносец:

Крестоносец:

Некрестоносец:

Удивительное дело! Те люди, которые отправляются за море, обеспечивают блаженство своей души, но, возвратившись домой, не слишком-то благоденствуют. Если Бог присутствует в мире, то, конечно, Он пребывает и во Франции, и нет никакой надобности искать Его где-то за морем, среди людей Ему враждебных. Ваше море так глубоко, что я имею полное основание опасаться его.

Крестоносец: Ты не боишься смерти и знаешь, что тебе суждено умереть, а между тем питаешь страх к морю.

Некрестоносец: Прекрасный, дорогой сеньор! Я отказываюсь от своих слов: ты победил меня, ты поставил мне мат[99]; я возлагаю на себя крест».

Это произведение в высшей степени характерно. Неудачи, испытанные пылкими крестоносцами в Святой земле, разочарования, постигшие их, сделали свое дело. Рыцари стали подвергать свои чувства анализу рассудка. Их духовный кругозор стал расширяться: Бог — везде, а потому и вечное блаженство можно заслужить везде. Бог не требует от них, как властный сюзерен, только ленной службы, только войны за Него: к спасению ведут многие, различные пути. Доводы, приводимые крестоносцем, так сильны, что окончание произведения является для читателя сюрпризом. Но Рютбёф был сторонником крестоносных предприятий; он был одних воззрений с Людовиком Святым, а потому и доставил победу крестоносцу над скептиком. Сам он был весьма религиозен и не мог усомниться в идее Крестовых походов.

Религиозность Рютбёфа выразилась и в других его произведениях. Однако, если судить в общем, эти произведения нельзя отнести к разряду удачных. Исключения составляют только отдельные строфы, дышащие горячей верой, на которую сомненье не наложило ни одного пятна. Прислушайтесь к следующим стихам, в которых наш трувер воспевает Богородицу:

Мы не будем говорить здесь о драматических произведениях Рютбёфа: он — не драматург. Изобразив и личность поэта, и характер его поэзии, мы закончим настоящий очерк его завещанием, так называемым «Раскаянием Рютбёфа».

«Мне надо, — говорит Рютбёф, — покончить с рифмами». Он сокрушается о том, что, отдаваясь игре и другим развлечениям, забывал о псалмах и не служил как следует Богу. «Как осмелюсь я сказать на Страшном суде хоть слово, когда и сами праведные будут трепетать? Всю свою жизнь я наполнял свой желудок за счет других людей, жил на счет их существования. Хорошим юристом считается тот, который умеет лучше лгать, но если я скажу, что не обращался к покаянию по неведенью, эта отговорка не спасет меня». Бог даровал человеку чувство и знание, создал его по Своему подобию и пострадал за него. Человеку нетрудно распознать своего врага, который стремится завлечь его в темницу, откуда никто не выберется ни путем просьб, ни откупом, хотя бы сулил богатства. Поэта сокрушает то обстоятельство, что он творил волю своего тела, слагал рифмы и распевал их против одного, чтобы понравиться другому. Здоровья его сердцу не могут возвратить ни доктора, ни аптекари. Поэт знает только одну искусную даму-врача[100]. Такого искусного врача еще не было ни в Лионе, ни во Вьенне, ни во всем мире. Нет такой застарелой раны, которая не могла бы очиститься и закрыться, как только эта дама стала бы лечить ее. Она извлекла из позорной жизни блаженную египтянку и вручила ее Богу безупречной и чистой[101]. Конечно, она сжалится и над христианской душой поэта. Он полон думами о смерти, которая разит не только слабых, но и сильных. Как бы ни был силен человек, при наступлении ее он теряет почву под ногами. Когда тело погибнет, останется душа, и ей придется отдать отчет перед Богом во всем, что делал человек до самой своей смерти. Пора идти на покой, покинуть этот свет. Рютбёф выражает при этом надежду, что покаяние пришло еще не слишком поздно, что Господь помилует его.

Не без сожалений мы расстаемся с Рютбёфом, с этою прямой, искренней, честной личностью, с этим врагом всего ложного и дутого, врагом фарисейства в различных его проявлениях. Он дорог нам как верный друг просвещения, как друг всех оскорбляемых и унижаемых, знакомых с горечью нужды. Он прежде всего — сатирик, но про его сатиру можно сказать то же, что справедливо говорят про юмор Гоголя. Сквозь постоянный смех последнего проступают слезы над теми несовершенствами, которые он осмеивает. Сатира Рютбёфа не пропитана насквозь желчью, как сатира Ювенала. Читая сатирические произведения Рютбёфа, чувствуешь невольно, что их писала рука бесконечно любящего людей человека. Его многословные подчас тирады, его звонкий и выразительный стих, его бесчисленные, не передаваемые на наш родной язык каламбуры не заглушают от нас биения его любящего сердца. Строгий к другим за их неправду, Рютбёф был строг и к самому себе. Он ставил себе в своем завещании в большую вину то, что жил милостями других… Но мы хорошо знаем, что без этих милостей он умер бы с голоду.

Романы Круглого стола

В очерке, посвященном труверам и их поэзии, мы уже дали общую характеристику поэм бретонского цикла, иначе называемых романами Круглого стола. В настоящем очерке мы обратимся к более подробному их рассмотрению. В V веке Европа представляла своеобразное зрелище. В ней происходили почти непрерывные передвижения народов. Эти народы искали прочных мест для своей оседлости. Западная Римская империя умирала вполне естественной смертью, благодаря чему открывалась обширная территория для водворения на различных ее местах этих народностей.

Именно в это время, около половины V века, была занята варварами и Британия. Римское правительство было слишком слабо, чтобы помешать этому, оно даже отозвало свои легионы, защищающие Британию, и коренное население ее получило новых повелителей, среди которых преобладающими элементами были англы и саксы. Но утверждение в этой стране новых народностей не могло все-таки совершиться без борьбы коренного населения с пришлым, тем более что пришельцы не могли сразу же занять всей территории острова. Борьба эта была упорна и выдвинула из среды коренного населения многих героев.

Но всех их превзошел король бриттов, населявших южные местности острова, по имени Артур; жил он в VI веке. Совершенно понятно, что он сделался достоянием легенд. Они такой густой сетью покрыли эту личность, что теперь нет никакой возможности отделить действительность от мифа. Над созданием этих легенд, над их развитием много потрудились национальные британские певцы — барды. В эпоху народных войн звон мечей сливался с аккордами арф и воинственные крики — с песнями бардов. Нередко сами барды брались за мечи и считали высокой честью идти впереди своих отрядов. Они вращались, таким образом, в самом водовороте современных событий. Они поддерживали воинственный жар своих соотечественников, смело вступались за всякого невинно страдающего, умели обуздывать гордых и могучих. Такая деятельность необычайно возвышала их над толпой; она и объясняет нам то влияние, которое оказывали барды на своих соотечественников. Это влияние приобретало особенную силу еще и потому, что звание барда было наследственным. Авторитет певца увеличивался еще авторитетом его предков. От отца к сыну вместе с золотым кольцом и арфой переходило не только уважение к личности барда, но и уважение к отечественной старине и любовь к добродетели. Пышно цвели новые поколения поэтов под кровом старых, как молодые отпрыски дубов в тени своих могучих, столетних, широколиственных прадедов.

В песнопениях бардов личность короля Артура занимала точно такое же место, какое занимает личность Карла Великого в chansons de geste. Барды воспевали его подвиги, те тринадцать больших побед, которые будто бы одержал он над пришельцами. Они вплетали в свои песни о нем много чудесного — из области древней национальной мифологии. И чем более протекало времени, тем более вырастала и становилась чудеснее личность короля Артура. Да это и понятно. Геройская борьба бриттов не увенчалась успехом. Вот что говорит Св. Гильда[102], живший в VI веке, в своем сочинении «О погибели Британии»: «Святотатственная рука варваров, пришедших с востока, распространяет пожары от одного моря до другого. И в самом деле, пламя остановилось только после того, как сожгло города и поля почти по всей поверхности острова и как бы вымело его своим красным языком до западного берега. Все жители деревень, настоятели храмов, жрецы и народ погибли от меча или от огня. Обломки стен, камни, священные алтари, изуродованные и окровавленные трупы были похожи на остатки винограда, которые давит страшный пресс».

Оставшиеся в живых были обращены в рабство. Те из них, которые не хотели покоряться, ушли в западные, гористые части острова. «Остальные же переправились в Галлию через океан, в западную часть Арморики, которую населяли их предки и где жили еще люди той же расы, говорившие на том же языке. Во время своего переезда они пели под своими парусами с громкими стенаниями: «Господи, Ты отдал нас, как овец для пиршества, Ты рассеял нас среди народов!».

Саксы, подчинив себе почти всю нынешнюю Великобританию, не оставили в покое тех бриттов, которые удалились в Уэльс и Корнуэльс. Борьба продолжилась. Барды по-прежнему пользовались большим уважением в народе. Предмет их песнопений был тот же: они восхваляли и прославляли правителей героической эпохи. Но эти герои стали постепенно менять свой характер. В эпохи, подобные той, которую переживали бритты, народ особенно дорожит славным прошлым и, благоговея перед ним, неустанно украшает его всеми цветами своего поэтического воображения. Чем более протекало времени, тем более теряли герои человеческий облик и превращались в какие-то сверхъестественные существа. Христианство, все более и более проникая в жизнь, наложило на героическую поэзию свой собственный отпечаток, привнесло в нее свои элементы. Так из разнородных элементов сложился бретонский цикл, в котором опоэтизированный Артур становится центральной фигурой. Все главнейшие элементы легенды о короле Артуре мы встречаем уже собранными в латинской хронике Ненния[103], написанной в IX веке.

Норманны, утвердившись в начале X века в Северной Франции, овладели и Бретанью, а во второй половине XI века покорили Англию. Это сближение норманнов с бриттами содействовало распространению среди французов бретонских легенд и поэзии бардов. Древние кельтские саги стали распеваться жонглерами; в то же время эти саги получили твердую и определенную форму в латинских хрониках. Особенно замечательно в этом отношении XII столетие. Именно в это время бенедиктинский монах из Уэльса Гальфрид Монмутский[104] написал свою «Историю бриттов»[105], которой суждено было повлиять на средневековую поэзию. История Гальфрида представляла собой, в сущности, вольное переложение хроники Ненния[106]. Эта «История» несколько раз переводилась на французский язык и вызвала во Франции множество подражаний.

Таким образом, поэзия бардов проникала во Францию двумя путями: один из них пролагался хроникой Монмута — так, между прочим, возник «Роман о Бруте», написанный норманнским поэтом Васом[107]; другой — расчищался по-прежнему жонглерами и труверами, которые охотно черпали свои сюжеты из богатой сокровищницы мифов о короле Артуре и его сподвижниках, заседавших за Круглым столом этого короля. Круглый стол помимо своих волшебных свойств был удобен еще в том отношении, что устранял всякие споры из-за мест: здесь все были равны.

Название «Романа о Бруте» объясняется следующим образом. После Энея, основавшего свое царство в Италии, на престол вступил его сын Асканий. У него был сын Брут, который имел несчастие застрелить на охоте отца. Он бежал в Грецию, собрал вокруг себя рассеянных до того времени троянцев и освободил их от греческого ига. Женившись на дочери побежденного им греческого короля, Брут вопросил богиню Диану, где основать ему королевство. Диана указала ему на остров, расположенный за Галлией. В тридцать дней достигает Брут берегов Африки, проезжает через Геркулесовы столбы и, совершив целый ряд подвигов, прибывает, наконец, в Альбион. Здесь он основывает город Триновант, или Новую Трою (Troja nova, потом — Lud, Londunum, Лондон). По имени Брута остров стал называться Британией, а население его — бриттами. Таким образом, король Артур происходит от воспетого Вергилием Энея.

«Роман о Бруте» начинается с рассказа о рождении короля Артура, который с пятнадцатилетнего возраста начинает совершать подвиги: он покоряет множество земель и истребляет великанов. Ему покоряются Ирландия, Дания, Норвегия, Франция и даже Италия. В этих мнимых завоеваниях Артура как будто сказалось воспоминание об Александре Великом. Другая сторона его деятельности напоминает нам Тезея: он очищает землю на огромном пространстве от великанов и всякого рода чудовищ. Он вооружен магическим копьем, Калибурном, которое подарили ему феи острова Авалона, и щитом, на котором находится изображение Девы Марии. Его военный крик: «Да поможет Бог и Святая Мария!»

Вас изображает короля Артура в его резиденции, Карл ионе уэльском. В большие праздники собираются при его дворе, участвуют в устраиваемых им турнирах лучшие из королей, баронов и рыцарей Европы: все они относятся к Артуру как к величайшему из существовавших когда-либо на земле монархов. Затем поэт перечисляет нам его придворных и говорит: «Для них-то он учредил военный орден Круглого стола, о котором бретонцы передают много всяких басен. Все рыцари были равны между собой, несмотря ни на свое положение при дворе, ни на свой титул; всем им прислуживали за столом совершенно одинаковым образом; никто из них не мог похвастаться тем, что занимает за столом лучшее место, чем его сосед; между ними нет ни первого, ни последнего. Не было ни шотландца, ни бретонца, ни француза, ни норманна, ни анжуйца, ни фламандца, ни бургундца, ни лотарингца, ни одного вообще доброго рыцаря, откуда бы он ни происходил — с запада или с востока, который не счел бы своей обязанностью побывать при дворе короля Артура. Сюда приходили из всех стран рыцари, искавшие себе славы. Они являлись сюда и для того, чтобы определить здесь степень своей куртуазности, и для того, чтобы повидать королевство Артура, познакомиться с его баронами и получить богатые дары. Бедные люди любили Артура, богатые — воздавали ему большой почет; иноземные короли завидовали ему и страшились его: они боялись, что он завоюет, пожалуй, весь свет и лишит их самих королевского достоинства». Но и эта блестящая картина имеет свои тени; и у короля Артура есть враги — и даже среди близких ему людей.

Несчастия начинают разражаться над головой героя непосредственно за его блестящими победами. Победив великана и римлян, торжествующий Артур возвращается к себе домой и узнает по дороге, что ему изменил племянник Мордред, что он овладел и сердцем его жены, и его царством. Артур разбил Мордреда в сраженье, но племянник не пожелал сдаться. Происходит вторая битва; в этом сражении пали почти все предводители обеих сторон и получил смертельные раны сам Артур. Казалось бы, что на этом и должна окончиться поэма, но дело обстоит иначе. Неожиданно Артур обретает бессмертие. Когда он упал раненый на землю, его подняли таинственные духи и унесли на остров Авалон, откуда он снова возвращается в мир людей.

Даже в самых кратких указаниях на короля Артура рядом с его именем упоминается имя волшебника Мерлина. Древнейшая из легенд о Мерлине излагается Васом в том же самом романе о Бруте. Содержание этой легенды, которую излагали и другие авторы, сводится в общих чертах к следующему. Мерлин — сын монахини и воздушного духа. Король саксов Вортигерн хочет, по совету гадателей и звездочетов, принести его в жертву богам, чтобы закрепить постройку созидаемой им крепости, над которой он трудится долго и напрасно. Мерлин, хотя и мальчик по виду, обнаруживает такие свойства, которыми не обладает ни один из королевских гадателей. «Вы желаете узнать, государь, — говорит он, — отчего разрушаются стены вашей башни? Если вы хотите, я скажу вам это. Знаете ли вы, что под этой башней есть большое подземное озеро? А под водой лежат два дракона: один из них белый, другой — красный. На каждом из них лежит по большому тяжелому камню. Но камни эти нисколько их не беспокоят: так велики и сильны эти чудовища. Но когда на заложенном тобой фундаменте воздвигаются башенные стены, они начинают сильно давить на воду, а вода давит на драконов. Тогда драконы начинают поворачиваться и производят этим сильное волнение на озере: земля колеблется, и стены твоей башни рушатся. Теперь, государь, прикажите рыть землю под башней и казните меня, если слова мои не оправдаются наделе». Все, сказанное Мерлином, подтвердилось фактами. Оправдалось на деле и предсказание Мерлина о скорой смерти Вортигерна. «Не думай, — говорил ему Мерлин, — что построенная тобой башня спасет тебя от смерти». Вортигерн был сожжен в своей же собственной башне, и бритты, которыми он правил насильственно и не по праву, освободились от тирана. После этого Мерлин оказывал всевозможные услуги королям бриттов: Пендрагону, Утеру, и в особенности сыну последнего, знаменитому Артуру. Он помогал Артуру в его первом поединке, содействовал ему в приобретении волшебного меча, ради Артура он превращался и в жонглера, и в отшельника, и в старца, и в карлика, и даже в оленя. Мерлин присутствовал и при дворе короля, в кругу его блестящих рыцарей. Но потом он покинул королевский двор. Дело в том, что он полюбил красавицу Вивиану, жившую при дворе Артура, и как только красавица эта удалилась от блестящего общества славного короля, Мерлин последовал за ней.

Роман Васа сам по себе еще не может быть отнесен к романам Круглого стола, но в нем имеются налицо те главные элементы, которые вошли потом в эти романы. Как и следовало ожидать, труверы, ухватившись за прекрасные сюжеты, которые представляют сказания об Артуре и волшебнике Мерлине, переделали их на свой лад. Сотрапезники Артура превратились у них в рыцарей, знакомых со всеми правилами куртуазии; эти рыцари действовали и говорили, как действовали и говорили французские бароны XII века.

Большое значение в истории развития поэзии бретонского цикла имели Роберт де Борон[108] и Кретьен де Труа[109], деятельность которых относится к XII столетию. Роберт де Борон написал большую поэму, не дошедшую, к сожалению, до нас в полном виде. Наиболее, впрочем, интересной для нас является сохранившаяся целиком первая часть поэмы, так как в ней мы встречаемся впервые со сказанием о Св. Граале, которое в бретонских романах сплетается обыкновенно со сказаниями о короле Артуре, волшебнике Мерлине, феях и всякого рода волшебниках и волшебницах[110]. Она открывается рассказом об искуплении, которое автор рассматривает как освобождение от власти дьявола. Затем роман повествует о предательстве Иуды и Тайной вечере.

Иисуса увели. В доме Симона, где он в последний раз беседовал со своими учениками, остался сосуд, в котором Христос священнодействовал. Один из евреев унес сосуд и отдал его потом Пилату.

У правителя Иудеи состоял на службе chevalier[111] по имени Иосиф. Он видел много раз Иисуса и полюбил его. Присутствуя на совещании иудеев, замышлявших погубить Богочеловека, Иосиф не осмелился противоречить им. Но, узнавши о смерти Иисуса, он решился в глубокой скорби спасти от поругания хотя бездыханное Тело Его. Явившись к Пилату, он напомнил ему о своей службе и попросил в награду Тело Распятого. Удивленный правитель тотчас же согласился исполнить его просьбу. Иудеи не дозволяли, однако, снять Тело Иисусово и ушли от креста только после того, как Иосиф явился вторично — уже в сопровождении Никодима, посланного Пилатом.

Иосиф принял в свои руки Святое Тело и тихо положил его на землю. Омывая Его, он заметил кровь, струившуюся из ран, и ужаснулся, вспомнив, что ею был рассечен камень, находившийся у подножия креста. Иосифу пришел на мысль сосуд Тайной вечери, который перед тем был отдан ему Пилатом, и благочестивый муж нашел, что каплям божественной крови наиприличнее было поместиться в этом сосуде. Иосиф взял сосуд и собрал в него кровь из язв на ногах, руках и боку. После этого, обвивши Тело Иисуса богатой тканью, положил его в приготовленную для себя гробницу.

Весть о воскресении Христа смутила иудеев, и они решили предать смерти Иосифа и Никодима, которых считали виновниками потери Иисуса. Предупрежденный Никодим успел скрыться, Иосиф же был схвачен в постели, жестоко избит и потом заключен в принадлежавшую Каиафе темницу, которую так закрыли, что башня казалась снаружи каменным столбом. Никто не знал, что случилось с Иосифом. Что касается Пилата, то он был сильно раздражен и огорчен его исчезновением, потому что не имел около себя ни лучшего друга, ни столь прямодушного и храброго человека.

Казалось, что все было кончено для Иосифа. Но истинные друзья познаются в несчастии, и Иосиф не был забыт Тем, за кого потерпел. Иисус явился к нему в темнице и принес сосуд, содержащий Божественную кровь. Увидевши свет, Иосиф возрадовался сердцем, исполнился благодати Св. Духа и воскликнул:

— Всемогущий Боже! Откуда может происходить этот свет, как не от Тебя?

— Иосиф, Иосиф! — сказал Иисус. — Не смущайся, тебя спасет сила Моего Отца.

— Кто Ты, говорящий со мною? Мой ослепленный взор не может узнать тебя.

Тогда Иисус рассказал все, сделанное им для человеческого рода.

— Как, Господи? — спросил Иосиф. — Так ты — Иисус Назарянин, сын Марии, Тот, которого Иуда предал за тридцать сребреников, которого распяли иудеи и которого я положил в своей гробнице?

— Я тот самый, — отвечал Иисус.

— О, благий Господи! Сжалься надо мной! Я заключен сюда ради Тебя и всегда много любил Тебя, хотя не осмеливался сказать Тебе этого, боясь, что Ты не поверишь мне, так как я пребывал в обществе искавших Тебе смерти.

— Мой друг остается добрым и с моими врагами, — отвечал Иисус, — и ты можешь видеть это на себе. Ты был моим другом, и я хорошо знал тебя и оставил тебя среди них потому, что предвидел, что ты поможешь мне там, где не осмелятся помочь мои ученики, и ты это сделал из любви к моему Отцу, Который даровал тебе волю и силу для такого служения и оставил тебя служить Пилату, столь любившему тебя, что я был отдан тебе и остаюсь твоим.

— О, Господи! не говори мне, что Ты — мой!

— Так, Иосиф, — возразил Иисус, — принадлежу всем добрым, и все добрые — мне. И знаешь ли, что ты приобрел тем, что я был тебе дарован? Ты возымеешь непрестанную радость, когда окончишь жизнь на земле. Я не привел сюда ни одного из своих учеников, потому что никто из них не ведает о нашей любви. Знай, что она будет явственна для всех и опасна для неверящих. Ты будешь обладать памятником моей смерти, а после тебя — те, которым ты его вверишь. Вот он.

И Иисус вручил Иосифу драгоценный сосуд с кровью, собранной Иосифом, который скрыл было этот сосуд в тайном, ему одному известном месте своего дома.

Иосиф пал на колена, возблагодарил, но указывал на свое недостоинство. Спаситель повелел, однако, взять Грааль и хранить его. Грааль должен был иметь трех хранителей. Потом Иисус возвестил, что никогда таинство не будет совершаться без того, чтобы не вспоминался подвиг Иосифа. Дело Иосифа будет представляться взорам христиан, пока будет стоять вселенная. Иисус сообщил затем какие-то таинственные слова, которых поэт не передает. В конце Спаситель сказал:

— Всякий раз, как ты будешь нуждаться, проси совета у трех сил, составляющих одно, и у Девы, носившей Сына, и ты будешь иметь совет в своем сердце, потому что в тебе будет говорить Св. Дух. Я не вывожу тебя теперь отсюда, потому что не наступило еще время, и ты останешься в этой темнице, в которой будет пребывать такой же мрак, какой был в ней, когда ты был в нее ввергнут. Не смущайся; твое освобождение будет принято за великое чудо неверующими, и ты расположишь к любви ко Мне своего освободителя.

Спаситель скрылся, а Иосиф остался в темнице. Мало-помалу о нем позабыли. Прошло много лет, хотя Иосиф не замечал того, так как годы казались ему часами.

Римский император, сын которого, Веспасиан, был болен проказой, узнал от одного путешественника о чудесах, какие творил некогда Иисус, умерщвленный иудеями при Пилате. Рассказ пилигрима был выслушан потом императорскими советниками, и в Иудею была отправлена комиссия для исследования обстоятельств смерти Пророка и для открытия чего-нибудь принадлежавшего ему.

Посланные императора успели разведать истину о смерти Иисуса. Им удалось также узнать, что у одной старушки хранился его образ. Она сначала запиралась в том, но потом созналась и так объяснила происхождение образа: «Я несла для продажи сделанный мною покров. Случилось так, что мне встретились ведшие Пророка. Руки у него были связаны; за ним шли все иудеи. Увидев меня, Пророк подозвал и просил утереть ему лицо ради Великого Бога. Я сделала это и отошла. Его увели, нанося ему побои. Пришедши домой и взглянувши на полотно, я увидела там отпечаток этого образа».

Вероника (так звали женщину, которой принадлежал образ) отправилась с императорскими посланными в Рим, и Веспасиан был мгновенно исцелен, как только увидел изображение.

Веспасиан задумал отомстить виновникам смерти исцелившего его Пророка[112] и прибыл в Иудею во главе огромного войска.

Обманутые заключением в темницу Пилата, иудеи откровенно рассказывали все подробности распятия Иисуса, обвиняя правителя в неверности императору. Каково же было их удивление, когда их схватили. На требование выдать Тело Иисусово иудеи отвечали, что оно было отдано Иосифу Аримафейскому и что если бы им был представлен этот последний, то и они возвратили бы Тело Иисуса. Многие из иудеев были казнены, а от остальных Веспасиан вновь потребовал выдачи Иисуса или же Иосифа.

Наконец один из иудеев согласился, под условием сохранения ему жизни, указать место, где заперли Иосифа.

Когда отвалили камень у входа в темницу, Веспасиан наклонился и воззвал Иосифа; ответа не было.

— Sire, — сказали ему бывшие с ним, — вы воображаете чудо, думая, что этот человек может быть еще жив.

— Я не поверю, что он мертв, пока не увижу его.

Он потребовал веревку, позвал еще несколько раз Иосифа и, не получивши ответа, спустился в темницу. Осмотревшись, он заметил в одном углу свет и направился туда. Иосиф поднялся навстречу к нему и назвал его по имени. Веспасиан удивился и воскликнул:

— Благословен Господь, спасший тебя, потому что один Он мог сделать это!

Веспасиан и Иосиф бросились друг к другу и поцеловались. На вопрос Веспасиана о том, кому он должен приписать свое исцеление, Иосиф произнес длинную речь, в которой изложил историю творения мира и человека, падения последнего и искупления, Веспасиан вполне убедился словами Иосифа и уверовал.

Когда увидели Иосифа оставшиеся вне темницы, они были изумлены, равно как и иудеи.

Иудея, указавшего место заключения Иосифа, посадили с семейством в лодку и пустили в море на волю Провидения.

С остальными же иудеями Веспасиан «делал, что хотел». Он продавал их римлянам и уступал по 30 человек за один динарий.

Из самого пересказа легенды о Св. Граале легко усмотреть, что она зародилась на Востоке, в Святой земле. Сказание о Св. Граале не имеет, таким образом, кельтского или бретонского происхождения. Ее зерном является легенда об Иосифе Аримафейском. Легенда эта стала распространяться во Франции с того времени, как останки Иосифа Аримафейского были привезены сюда из Св. земли в царствование Карла Великого, а позже монахи Гластонберийского монастыря доставили их в Англию — приблизительно за сто лет до ее завоевания норманнами. Отсюда возникло сказание о путешествии Св. Иосифа Аримафейского в Англию и о его проповеди здесь; это сказание приписывает ему и само основание Гластонберийской обители. По другому сказанию, сам Иосиф не был в Англии, а послал туда своих родственников. Во всяком случае, авторы романов Круглого стола переплели легенду об Иосифе Ари-мафейском и Св. Граале с древними бретонскими сагами: так сложился разнородный материал романов Круглого стола.

Второй из названных нами писателей, Кретьен де Труа, является уже настоящим представителем поэзии бретонского цикла. Он написал, по просьбе графини Шампанской Марии, несколько романов. Мы остановим свое внимание в настоящем очерке только на романе «О рыцаре Льва»[113], так как знакомство с его содержанием может дать ясное представление о романах бретонского цикла светско-рыцарского характера.

В Троицын день король Артур находился со своим двором и рыцарями в городе Кардуэле. Поэт изображает рыцарей в обществе дам и девиц: одни из них говорят о любви, другие рассказывают о своих приключениях. Один из рыцарей по имени Калогренан рассказал о приключении, случившемся с ним семь лет тому назад и окончившемся не к чести для него. В брецилианском лесу он увидел великана, пасшего диких зверей — львов и леопардов. Он был весь черный и такого роста, который превышал вдвое обыкновенный человеческий рост. Он сидел на вершине горы. У него была только одна нога и один глаз, помещавшийся посреди лба. В его руках была железная палица, которую не могли бы поднять два человека. Вид его был безобразен. Этот великан сказал нашему рыцарю, что неподалеку находится чудесный фонтан. «Если ты, — прибавил он, — осмелишься зачерпнуть висящим около фонтана ковшом воду и нальешь ее на камень, начнется такая буря, что ты можешь считать себя храбрейшим рыцарем, если вынесешь ее». Жаждавший подвигов Калогренан пошел по указанию великана и скоро подошел к чудесному фонтану, над которым возвышалась прекрасная сосна. Бассейн фонтана был сделан из чистого золота, а расположенная около него площадка выложена изумрудами и рубинами. Калогренан зачерпнул воды в фонтане и вылил ее на площадку. Немедленно поднялась страшная буря, сопровождаемая дождем, градом, молнией и громовыми ударами. Но вот непогода улеглась, сосна покрылась птицами, распевавшими сладкие песни. Калогренан заслушался их поневоле. В это время появился откуда ни возьмись черный рыцарь, который с яростью накинулся на Калогренана, обвиняя его в том, что вызванная им буря разорила его лес и поколебала его дворец. Черный рыцарь победил Калогренана и оставил его в очень печальном положении.

Выслушав рассказ Калогренана, один из рыцарей по имени Ивейн заявил, что он отомстит неизвестному рыцарю за обиду, нанесенную Калогренану. «Клянусь головой! — воскликнул Ивейн. — Я отомщу за ваш позор!»

Пришел сам король Артур и, узнав о предполагаемом предприятии Ивейна, сказал, что сам пойдет посмотреть на волшебный фонтан в сопровождении всех своих рыцарей. Но Ивейн, боясь, что кто-нибудь вырвет из его рук прекрасный повод отличиться, а потому не простившись ни с кем, поспешил к волшебному фонтану. Он, как и Калогренан, вызвал бурю и сразился в поединке с черным рыцарем, но победил его, нанес ему смертельную рану и, увлекшись преследованием побежденного, проникнул в его замок. Когда Ивейн въехал во двор замка, ворота быстро захлопнулись и убили его коня. Таким образом, Ивейн очутился в положении пленника и был бы непременно убит, если бы его не выручила молодая служанка Люнетта, когда-то бывшая в качестве посланницы при дворе короля Артура и отлично принятая там: она дала Ивейну волшебное кольцо, которое делало его невидимым.

На похоронах черного рыцаря Ивейн, не будучи сам видимым, увидал вдову погибшего рыцаря и влюбился в нее. Благожелательная к Ивейну Люнетта взялась устроить брак между ним и прекрасной вдовой.

— Madame, — сказала она раз своей госпоже, — я удивляюсь, видя, как вы сокрушаетесь; неужели вы думаете, что ваша скорбь возвратит вам вашего барона?

— Нет, — отвечала вдова, — но я желала бы умереть вместе с ним.

— Зачем? Бог защитит вас и даст вам другого сеньора, такого же сильного, каким был прежний.

— Бог не может дать мне такого, который был бы подобен умершему.

— Подобен умершему? Да если вам только угодно получить его, я дам вам его; за это я могу поручиться.

— Уйди прочь, замолчи! Я не найду себе такого же мужа.

— Конечно, не найдете, если не пожелаете найти. Но скажите мне, пожалуйста, кто защитит вашу землю, когда на следующей неделе придет к фонтану король Артур? Вы должны были бы подумать о том, как защитить свой фонтан, а вы между тем не перестаете плакать! Дорогая моя дама, времени терять нечего. Я, ваша бедная камеристка, не могу равняться силами с рыцарями; вы отлично знаете это.

Дама отлично сознает, что совет Люнетты хорош, но у нее то же безумие, которым страдают все дамы; все они действуют, как одна: отговариваются своей слабостью и отказываются сделать то, чего желают[114].

— Уйди, — сказала она, — не говори со мной больше ни слова; если же ты станешь еще раз говорить об этом, я прогоню тебя; твоя болтовня наскучила мне.

— Как угодно, madame, — отвечала служанка, — по всему видно, что вы — женщина, так как вы сердитесь на тех, кто хочет оказать вам услугу.

Она вышла и оставила свою госпожу в одиночестве. Последняя скоро успокоилась и даже подумала про себя, не сделала ли она глупости, выпроводив служанку? Ей очень хотелось теперь узнать у Люнетты, как она могла бы доказать ей на деле то самое, о чем говорила на словах. Размышляя таким образом, она стала ждать возвращения своей служанки.

Люнетта не заставила себя ждать слишком долго.

— Madame, — сказала она, входя в ее комнату, — хорошо ли, что вы убиваете себя своей печалью? Вы забываете о своей замечательной красоте. Неужели вы думаете, что всякая удаль на свете умерла вместе с вашим сеньором? Можно найти сотню не только таких, но и лучше него.

— Да поразит тебя Господь, если ты обманываешь меня. Назови же мне хоть одного.

— Вы не поблагодарите меня за это, а может быть, еще и рассердитесь.

— Я ничего не сделаю тебе, уверяю тебя.

— Ну, вот и хорошо! Скажите мне, пожалуйста, когда бьются двое рыцарей и один из них побеждает другого — который из них сильнее? Я отдала бы предпочтение победителю, а вы?

— Мне кажется, что ты строишь мне западню и хочешь поймать меня на слове.

— Напротив, я веду вас прямо к цели: ведь должны же вы признать, что победитель вашего мужа был сильнее его?

— Я еще никогда не слыхала таких безумных речей. Уходи, злая! Уходи прочь, безумная, не показывайся мне больше на глаза!

— Я хорошо знала, madame, что слова мои вам не понравятся; я сказала вам об этом с самого начала. Но вы обещали не сердиться на меня и не сдержали своих слов.

Сказав это, Люнетта вышла. Но она вернулась на следующее утро и возобновила прерванный разговор. Дама сидела, склонив голову; она хорошо сознавала, что поступила дурно, выбранив девушку. Она как умная женщина смирилась и сказала своей служанке:

— Я хочу попросить у вас прощения за оскорбительные выражения, которые я употребила по отношению к вам. Знаете ли вы сами рыцаря, о котором говорили мне? Что это за человек? Из какой он народности? Достоин ли меня?

— Он достоин вас, madame, клянусь вам Господом! У вас будет премилый сеньор и самый чистосердечный, самый красивый из всех потомков Авеля.

— Как зовут его?

— Сеньор Ивейн.

— В самом деле? Это имя не мужицкое. Ивейн — франк, я хорошо это знаю; он — сын короля Уриена.

— Совершенно верно, madame.

— Но когда же мы можем увидать его?

— Через пять дней.

— Ах, это ужасно долго! Я бы очень желала видеть его здесь в настоящее время. Пусть придет сегодня вечером или завтра, если это возможно.

— Madame, я не думаю, чтобы могла даже птица пролететь в один день такое далекое расстояние. Но я пошлю одного мальчика, который ходит очень быстро: он будет при дворе Артура завтра вечером.

— Этот срок очень долог! Скажите ему, чтобы он прибыл сюда завтра или даже раньше, если это возможно. Если он поторопится, он может пройти в один день вдвое больше обыкновенного; ведь день долог, а он может сделать день из ночи: луна светит ярко. Когда он вернется сюда, я дам ему все, чего он только пожелает. Но что же вы стоите здесь? Ступайте, не мешкайте, приведите его ко мне.

Люнетта сделала вид, что она отправила посланного на поиски за сеньором Ивейном, а через день привела его утром за руку к своей госпоже. Он дрожал и не смел приблизиться к даме. Первая заговорила служанка:

— Хорош рыцарь, который входит в комнату прекрасной дамы, но не отваживается приблизиться к ней и ничего не говорит ей. — С этими словами она потащила его за собой, приговаривая: — Подойдите же, рыцарь! Или вы, может быть, боитесь, что моя госпожа вас укусит? Просите у нее прощенья за смерть того, кто был ее сеньором.

Сеньор Ивейн сложил руки, опустился на колени и сказал:

— Madame! Я не буду просить прощенья у вас, но заранее прощаю вас за все обиды, которые вам будет угодно нанести мне.

Дама оценила застенчивость рыцаря и объявила, что охотно прощает его. Язык у Ивейна развязался — во всяком случае, изъясняясь в своей любви, он произнес целый ораторский монолог, занимающий в романе около ста стихов. Знакомство их закончилось, как и следовало ожидать, свадьбой, но роман не оканчивается на этом.

Рыцарь Ивейн стал защитником чудесного фонтана и побивал всякого, кто лил из него воду на площадку и тем вызывал в лесу страшную бурю. Тем временем Артур отправился вместе с рыцарями искать пропавшего без вести Ивейна. Он пришел к волшебному фонтану и вылил зачерпнутую из него воду на чудесную площадку. Произошел обычный эффект. На место происшествия сейчас же явился Ивейн. Никто из товарищей не мог узнать его, так как он весь был покрыт вооружением. Он легко победил вышедшего на бой рыцаря Кекса, обезоружил его и только после этого открылся Артуру и своим бывшим сотрапезникам. Конечно, он не преминул рассказать свою историю и пригласил короля Артура погостить в его замке.

Пока Ивейн забавлял своих гостей различными празднествами, они соблазняли его, уговаривая, чтобы он покинул волшебный фонтан и вернулся с ними к Круглому столу. Ивейн не пожелал отстать от их рыцарских подвигов и уехал вместе с ними, обещая своей прекрасной супруге вернуться через год. На прощание прекрасная супруга подарила отъезжающему мужу волшебный перстень, обладавший силой открывать темницы.

Ивейн проливал слезы, но, вернувшись к прежней жизни, он позабыл об обещании, данном супруге. Последняя была так возмущена поведением мужа, что послала ему формальное запрещение являться к ней на глаза. Это запрещение привело Ивейна в настоящее отчаяние. Он покинул блестящее общество Круглого стола и убежал в пустыню, где бродил, как безумный, питаясь сырым мясом. Но рассудка он не потерял — его спасли три дамы, лечившие от безумного отчаяния какой-то таинственной мазью. Ведя бродячую жизнь, полную всяких неожиданностей и приключений, он направляет деятельность на защиту всех слабых, всех невинных и обижаемых существ. Убежав от людей, он нашел себе друга в царстве животных. Раз он увидел льва в самом ужасном положении: вокруг него крепко обвилась змея, готовая его задушить. Ивейн и здесь явился защитником страдальца: он убил змею. Лев оказался существом в высшей степени благодарным. Он склонил голову перед Ивейном, как вассал перед сеньором, опустился перед ним на задние лапы, протянул ему, как руки, передние лапы и оросил лицо рыцаря слезами благодарности. Не довольствуясь этим, лев стал всюду следовать за своим избавителем, как разумное существо: охотился для него, исполнял обязанности оруженосца и сторожил его ночной покой. По этой причине Ивейн и получил прозвище рыцаря Льва. Слава об его героизме распространилась во все стороны. Между прочими подвигами он освобождает Люнет-ту, сразившись за нее в судебном поединке, и наконец приезжает к фонтану и льет воду на камень. Никакой рыцарь не появился на этот вызов, чтобы сражаться с ним, и это значит, что супруга не изменила ему. По совету все той же Люнет-ты она решает примириться с мужем, рыцарем Льва, и роман оканчивается радостным воссоединением супругов.

Этот роман представляет собою не что иное, как развитие бретонской сказки об Овене. Важнейшие различия между ним и источником сводятся к следующему. В романе «встречаются большие лирические отступления, состоящие в жалобах на свое время, также больше роскоши в фантазии, больше чудесного, менее сказочных преувеличений (Ивейн побивает не всех рыцарей Артура, как в сказке об Овене, а только одного Кекса), больше искусственности, больше знания человеческого сердца и больше желания останавливаться на его движениях. В последнем отношении особенно замечательны переговоры дамы с Люнеттой после смерти Черного рыцаря»[115].

Сопоставляя указанный здесь роман о рыцаре Льва с поэмой о Рауле Камбре, мы легко усмотрим различие между поэмами французского цикла и романами Круглого стола. В последних нет той суровости, которая резко проступает в поэмах французского цикла. Ее место занимают галантность и куртуазия. В романах, если угодно, больше альтруизма: герои борются не только для того, чтобы одолеть своего врага, но и для восстановления чьего-либо нарушенного права, для защиты той или другой страдающей личности. В романах значительно более развит элемент психологический: обособившаяся человеческая личность привлекает к себе особенное внимание труверов. Но рядом с этим здесь нет той непосредственности, того пыла, которыми отличались chansons de geste. Мы говорили уже о чудесном, о волшебном элементе как о начале, чуждом chansons de geste и отличающем от них романы или поэмы бретонского цикла. Само христианство принимает в последних какой-то новый, мистический отпечаток; припомним роман об Иосифе Аримафейском.

Из романов Кретьена де Труа, в которых нераздельно слились светский и духовный элементы, особенно выдается его роман о Персевале, к сожалению не оконченный автором. В его основе, как и в основе романа о рыцаре Льва, лежит одна из бретонских сказок, а именно — сказка о Передуре, или волшебном фонтане, но с ней слилась христианская легенда — та самая легенда, с первоначальным видом которой мы познакомились из пересказа поэмы де Борона об Иосифе Аримафейском. С Персевалем же, или Парцифалем, мы познакомимся из подробного пересказа лучшей поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, посвященной этому герою.

Самый популярный из романов Круглого стола — роман о Тристане и Изольде; с его содержанием мы познакомимся в пересказе поэмы Готфрида Страсбургского, прекрасно развившего этот интересный сюжет.

Уже одни немецкие имена двух только что упомянутых нами поэтов, заимствовавших сюжеты для своих произведений из Франции, свидетельствуют о том влиянии, какое романы Круглого стола имели на Германию. Но влияние это не ограничивалось только одной Германией, оно проникло и в другие земли Западной Европы. Так поэзия, великая и благотворная сила человеческого духа, сближала между собой различные народности.