Трубадуры, труверы, миннезингеры

Миннезингеры и судьба миннезанга

После сказанного уже нами о трубадурах и труверах о миннезингерах говорить придется немного. «Любовь и поэзия, — говорит один из немецких исследователей, — прекраснейшие цветы на человеческом древе жизни. Они пробудились к жизни сияющей солнцем весной — в богатый песнями период времени, обнимающий собой XII и XIII столетия, тот период, который обозначается в истории литературы именем «периода швабской поэзии», «золотого периода рыцарско-романтической поэзии», «периода романтического миннезанга» или коротко и ясно — «периода миннезингеров»[116].

Под «миннезангом» (Minnegesang) разумеется искусственная, рыцарская, преимущественно лирическая поэзия, процветавшая в Германии в блестящую эпоху Гогенштауфенов[117], ей покровительствовавших. Она развилась под влиянием различных обстоятельств. Могучее влияние оказали на нее трубадуры и труверы, фантастические сказания Востока, занесенные в Германию при посредстве Крестовых походов, наконец — подъем народного духа, стремление к поэзии и песне, естественно проявившееся в определенный период народной жизни. Предметом песнопений в такую пору является прежде всего любовь. Под «миннезангом» разумеется прежде всего поэзия любви. Певцы же периода миннезанга назывались миннезингерами.

Мы говорили, что поэзия трубадуров не служила только одной любви; то же самое приходится сказать и о миннезингерах. Миннезингеры отзывались и на современные политические события, прославляли князей, выражали в своих произведениях религиозные чувства и призывали к участию в Крестовых походах. Была и другая струя: подобно трубадурам и труверам, они нападали на современное им общество и на отдельных лиц за их недостатки и пороки, не разбирая положения, какое лица эти занимали на различных ступенях общества. Пробивалось в них ясным ключом и национальное чувство.

Если любовь не была единственным предметом их песнопений, то и лирика не была единственной формой их поэзии. Миннезингеры отдавали свои силы и на служение эпосу, но их эпос живо изобличал лирическую природу своих творцов. Наглядным примером послужит нам в этом отношении поэзия Вольфрама фон Эшенбаха.

Лирика эпохи миннезанга еще в большей степени, чем эпос, составляла принадлежность рыцарского сословия. Среди поэтов было много владетельных особ и даже императоры. Приводим здесь в вольном переводе одно из двух дошедших до нас стихотворений императора Генриха VI:

Так как мы уже знакомы с трубадурами, то лучше всего характеризовать немецких певцов любви, сопоставляя их с поэтами Прованса. Первоначальная рыцарская поэзия немцев носит на себе следы самобытного происхождения. Она далека в эту пору от провансальской лирики, так как воспевает не утонченную, не условную, искусственную любовь, подчиняющуюся известным правилам и порядку, а простое, здоровое, вполне реальное чувство.

Но с течением времени утонченность, выработанная в Южной Франции, проникает и сюда. Лирическая поэзия немцев из оригинальной превращается в подражательную. Живое, человеческое чувство превращается в «служение дамам». И сама форма произведений соответственно содержанию меняет свой характер.

Стихотворные размеры становятся чрезвычайно разнообразными, рифма достигает своего высшего развития. Но, сделавшись подражательной, любовная лирика немцев навсегда сохранила известную индивидуальность, только ей свойственную. Прежде всего, любовь, воспеваемая миннезингерами, отличается большей скромностью и носит на себе следы идеализма, так долго отличавшего немцев от других западноевропейских наций. В их любви есть что-то светлое, мечтательное, возвышенное. В этой ее особенности сказался во всей полноте исторически выработавшийся характер немецкого народа.

«Рыцарская поэзия в Германии, — по словам проф. Кирпичникова, — не могла назваться веселым искусством (gai saber), так как немецкая натура сейчас же сказалась в обработке мотивов печальных, трагичных. В трубадурах жизнь бьет ключом; они наслаждаются ею без оглядки, довольные собой и всем окружающим; даже в песне, воспевающей безнадежную любовь к высокопоставленной красавице, сквозит самодовольная улыбка ограниченного, но уверенного в себе романца, сына кроткой, услужливой природы. В песне миннезингера перед нами северный человек, вдумчивый, наклонный к уничтожающей всякую полную радость рефлексии, ищущий темных сторон и в наслаждении, человек, у которого моменты увлечения жизнью сменяются часами горького презрения к ней».

Приведенная характеристика является удачным обобщением, но и она допускает исключения. Такое исключение представляет, например, старейший из немецких миннезингеров Генрих фон Фельдеке[118]. Своей беззаботностью и весельем он сильно напоминает трубадуров. Его мировоззрение светло. Он хвалит каждого человека, который умеет быть счастливым, не теряя своей чести, и нападает на тех завистливых людей, сердца которых переполняются горечью при виде чужого счастья. Правда, и он, подобно всем средневековым поэтам, недоволен современностью, но это недовольство является естественной тенью его возвышенного взгляда на жизнь. Любовь в его представлении связывается с честью, и разрыв между ними сулит всякие беды.

Любовь представляется поэту настолько светлым чувством, что никакие страдания и тревоги не в состоянии омрачить ее. Счастлив тот, кто любит, не опасаясь страданий, так как сердце, испытавшее истинную любовь, способно на все лучшее.

Неизбежные страдания любви ослабляет своими могучими силами природа. Разлука с возлюбленной теряет для Фельдеке острый характер, когда он слышит пение пташек и видит перед собой деревья в цвету.

Характерной чертой миннезингеров является их религиозность. Трубадуры, подобно древним эллинам, слишком любили земную жизнь с ее радостями и даже страданиями, чтобы мечтать о небесной. Если они и начинали мечтать о ней, то делали это обыкновенно на склоне лет, испив полную чашу житейских радостей. Южнофранцузский рыцарь, даже поселившись в стенах монастырской обители, оставался самим собой. Его не умеряли и не умиряли ни поэтические монастырские галереи, навевающие раздумье и светлую грусть, ни церковные службы с курящимся фимиамом, гармоническим пением братии и могучими, потрясающими до глубины души звуками органа, ни правильное, размеренное, спокойное течение монастырской жизни.

Перед нами два образчика таких рыцарей, изображенные в chansons de geste. Рыцарь Ренуар поступает в монастырь. До этого времени он еще ни разу не бывал в церкви, и все, что он видит в монастыре, приводит его в крайнее изумление. Все же он позволяет совершить над собой пострижение, облекается в монашескую рясу. Когда же аббат предписывает ему носить власяницу, поститься четыре дня в неделю и ходить каждую ночь к заутрене, Ренуар выходит из терпенья. Он заявляет своему духовному начальнику, что все это — вранье, и клянется, что он будет есть, невзирая ни на какие уставы, хорошую дичь и жирных каплунов, а петь будет на свой лад и только в тех случаях, когда почувствует к этому охоту.

О другом рыцаре-монахе, Гильоме Курносом, рассказывается, что, поступив в монастырь, он сделался истинным страшилищем для всей братии. Чтобы избавиться от нежеланного монаха, аббат посылает его за рыбой, но считает нужным предупредить, что дорога лежит через лес, что в этом лесу он может встретить разбойников, которые станут отнимать у него монастырские деньги или припасы, купленные для обители. «Ладно, — ответил Гильом, — я сумею защитить себя: пойду, заберу на всякий случай свое оружие». — «Этого нельзя, — отвечал аббат. — Устав Св. Бенедикта воспрещает инокам употребление оружия». — «А если разбойники нападут на меня?» — спрашивает Гильом. «Вы должны, — отвечает аббат, — именем Господа просить их, чтобы они пощадили вас». — «А если они потребуют мою шубу, мою сорочку, мои сапоги?» — «Все это надо будет отдать им, сын мой», — отвечал смиренно аббат. «Да будет проклят ваш устав! — воскликнул тогда Гильом. — Я предпочитаю ему устав рыцарей: они сражаются с сарацинами и часто получают крещение в их крови, тогда как вы только и умеете пить да есть, голодать да спать».

В этих изображениях есть, конечно, ирония трувера по адресу монастырей, но есть и отражение житейской правды. В противоположность трубадурам немецкие лирики охотно применяли свои сложные метры к возвышенным религиозным сюжетам. Самая идеальность их отношений к женщине питалась в известной степени культом Девы Марии.

Наконец, различие между миннезингерами и трубадурами сказалось еще в отношении их к природе. Человек, избалованный постоянными красотами природы, привыкает к ним. Он начинает сознавать их только в том случае, если судьба забросит его в новую обстановку, под новое печальное, серое небо, в холодное и сырое место, с жалкой растительностью. Вот почему трубадуры и относились к природе более или менее равнодушно: они пользовались ее дарами, как дарами любящей матери, невольно заимствовали ее яркие краски для своей поэтической палитры, но все же они были неблагодарными детьми. Иначе относится к природе тот, кого она не балует слишком много и даже подвергает тяжелым испытаниям. Трубадуры касаются природы только мимоходом; она служит иногда только рамкой для их произведений, суть дела не в ней. Множество произведений миннезингеров, напротив того, посвящены именно природе. Вполне подходящим примером может служить следующее небольшое стихотворение Генриха фон Фельдеке:

Национальная самобытность немецкой лирики всего лучше выражается в ее истории: подражательной и чисто искусственной она была недолго; вышедши из народного направления баварских и австрийских поэтов Кюренберга[119], Дитмара фон Айста[120] и др., она через одно, много — два поколения возвращается к нему в лице Нейдхарта[121], Тангейзера[122] и др. Да и в период подражательности лучшие из поэтов, как мы увидим из следующих очерков, представляли характерные черты истинно немецкого образа мыслей. Но так или иначе, каким бы путем ни пошла немецкая лирика любви, ей суждено было, как и всему живому в мире, отцвести и исчезнуть. Нейдхарт перенес служение дамам в крестьянскую среду, Тангейзер осмеял его. Наконец, Ульрих фон Лихтенштейн, оставшийся верным занесенному из Франции служению дамам, довел его своими пресловутыми подвигами и описанием их до абсурда.

Прежде чем обратить свое внимание еще на одну из сторон, которую развивали миннезингеры, мы скажем несколько слов об Ульрихе фон Лихтенштейне и его поэзии. Ульрих фон Лихтенштейн жил во второй половине XII и первой половине XIII века. Его известное произведение «Служение женщине» представляет его автобиографию. Он решил посвятить себя этому служению, еще будучи ребенком, когда ему приходилось слышать разговоры старших. Предметом своего служения он выбрал, как думают, герцогиню Меранскую, у которой состоял пажом. О подвигах, совершенных им в честь своей высокопоставленной и замужней дамы, он и рассказал в своем поэтическом произведении. Поступивши к ней на двенадцатом году в качестве пажа, он прожил близ нее в этом звании пять лет. Несмотря на сомнение, которое он испытывает по вопросу о том, не слишком ли она знатна для него, он начинает служить ей. Он приносит ей цветы и приходит в восторг, если рука дамы прикоснется к букету в том месте, где касалась букета его рука. Прислуживая ей за столом и подавая ей воду для умыванья рук, он с наслаждением выпивает эту воду после того, как дама вымыла в ней свои руки. Наступила для Ульриха неизбежная пора расстаться со своей дамой, но ее образ остается запечатленным в его сердце навсегда.

Получив посвящение в рыцари от герцога Леопольда Австрийского в 1222 или 1223 году, он решается провести свою жизнь в рыцарских подвигах в честь своей дамы. Он завязывает сношения с ней при посредстве одной из своих родственниц. Но ни убеждения последней, ни стихи Ульриха, посланные высокопоставленной даме, не производят на нее желаемого впечатления. Она отказывается дать свое согласие на служение со стороны Ульриха, так как считает это служение слишком высокой честью для него. При этом она проговаривается в разговоре с родственницей поэта, что у него чересчур безобразная губа. Недолго думая, Ульрих фон Лихтенштейн отправляется в Грец к хирургу, который и совершает над его губой операцию. Операция была настолько серьезной, что Ульрих проболел довольно много времени и не был в состоянии ни есть, ни пить. Но его не смутило это обстоятельство. «Мне было, — говорит он, — и очень тяжко, и очень хорошо: тяжко потому, что тело мое было изранено, хорошо же потому, что душа была здорова: меня принудила к этому любовь, и, хоть мне было тяжко, я был весел».

Все та же родственница поэта написала даме обо всем совершившемся и направила к ней новое стихотворение Ульриха, Дама согласилась повидать поэта и выслушать его. Обстоятельства были очень удобные. Ульрих был приглашен участвовать в поездке верхом, которую она предприняла, окруженная своим двором. Пять раз пытался наш несчастный поэт заговорить со своей дамой, но не мог: от робости его язык совершенно онемел. Но вот поездка окончилась, кавалькада подъехала к дому, в котором дама должна была переночевать. Наш рыцарь подошел к ее стремени. В присутствии толпы пажей и рыцарей она обратилась к Ульриху с насмешливыми словами: «Вы недостаточно сильны, чтобы помочь мне слезть с лошади». Над этой шуткой, по словам самого Ульриха, много смеялись. В довершение всего, слезая с лошади, она вцепилась в его волосы, как будто для того, чтобы удержать равновесие, и значительно сократила их количество. Это было сделано, прибавляет Ульрих, незаметно для других. Но он и сам не замечает, что над ним издеваются. На одном турнире он ломает в честь своей дамы сто копий, на другом получает рану в палец.

Случилось это в Триесте в 1227 году. Лечили палец дурно, и он совершенно омертвел. Когда дама усомнилась в действительности этого происшествия, Ульрих отрубил погибший палец и послал ей, сопроводив эту странную посылку стихотворным посланием. Увидев это нелепое доказательство любви, дама заявила, что никогда не ожидала подобного поступка от человека, располагающего пятью здоровыми чувствами. Несмотря на явные насмешки, Ульрих не прекратил своих диких похождений. Так, например, он разъезжал, нарядившись Венерой, в сопровождении соответствующей свиты, и попирал при этом всякие правила чести и человеческое достоинство. Он очень подробно и с видимым удовольствием описывает свой женский наряд и наряды своих спутников, свои турниры, свои праздники, всю роскошь, которой он предавался, поскольку обладал большим состоянием[123].

Все это, конечно, глупо в высшей степени. Что должна была испытывать его жена, которую он навещал изредка во время своих дурачеств? К сожалению, мы ничего не знаем о ней. Все это совершалось не во имя рыцарской чести, не во имя чистой любви. Он надеялся, что так ему удастся сломить упорство дамы и добиться ответа на свою любовь. Нас удивляет только то обстоятельство, что высокопоставленной даме не надоело наконец подшучивать над ним и тем еще более подзадоривать его. Она потребовала последнего испытания. Ульрих должен был вмешаться в толпу прокаженных, которые каждое воскресное утро собираются перед ее замком за милостыней. Ульрих согласился. Он добыл себе рубище и чашку прокаженных, окрасил волосы серой краской и засунул себе в рот корень, от которого лицо распухло и покрылось бледностью. В таком виде он в толпе прокаженных явился в назначенный день к замку и стал горько жаловаться на свою болезнь и нищету. Когда вынесли прокаженным пищу и питье, он подсел к ним и ел вместе с ними, с трудом преодолевая отвращение. Так, во всяком случае, рассказывает обо всем сам поэт в «Служении женщине».

Зная тот ужас, который возбуждали в то время прокаженные, мы не можем поверить этому рассказу. Вероятнее всего, те тридцать прокаженных, с которыми он явился к замку, были такими же ряжеными, каким был и он сам. Он разыгрывал роль Венеры, а теперь отлично разыграл роль прокаженного. И кстати, трудно предположить, чтобы герцогиня, дорожившая, надо полагать, здоровьем и красотой, могла допустить Ульриха после описанного случая в свою комнату. А между тем их свидание состоялось. Свидание это и началось, и окончилось при оригинальных обстоятельствах. Служанки обожаемой Ульрихом дамы втащили его ночью на простынях через окно в комнату госпожи. Конечно, к этому времени он совершенно преобразился и сбросил страшный наряд.

С увлечением описывает Ульрих фон Лихтенштейн свою прекрасную даму, ее чудный наряд, обстановку ее комнаты. Явившись перед ней, поэт стал на колени и начал умолять ее о любви. Дама, как и следовало ожидать, отвечала ему решительным отказом, но, видя упорство Ульриха, предложила ему дать ей еще одно доказательство своего расположения. Он должен был сесть на простыню, чтобы в таком положении его спустили из окна немного вниз по стене замка и потом втащили обратно. Дама подвела его к окну; он сел в простыню, и его стали опускать. Когда он стал требовать, чтобы его снова втащили наверх, дама стала говорить ему любезности и просить у него поцелуя. Услышав это, Лихтенштейн забыл все на свете, выпустил простынь из рук и полетел в замковый ров. Он лишился чувств и, конечно, сломал бы себе шею, если бы, как он говорит, Бог не принял его под свою защиту.

Несмотря на неудачи и насмешки, Ульрих фон Лихтенштейн совершал подвиги во славу своей дамы в продолжение целых трех лет. Наконец поведение дамы охлаждает поэта: он отказывается служить ей. Но, принимая во внимание, что «не следует жить без дамы и без любви», он выбирает себе новый предмет служения и совершает в честь новой дамы такие же глупости, какие совершал в честь прежней. Тогда он наряжался Венерой: носил тонкую рубашку, ослепительно-белый кафтан и мантию из белого бархата, на которой были вышиты золотом изображения зверей; на своих фальшивых косах, перевитых жемчужными нитями, он носил чепец, а сверх него надевал шляпу с павлиньим пером. Теперь он нарядился королем Артуром, окружил себя двенадцатью подобными себе чудаками, которые стали разыгрывать роли паладинов знаменитого короля и носили их имена. Тогда он разъезжал по разным землям под видом богини любви; теперь предпринял путешествие в качестве короля Артура, вернувшегося на землю из райской обители, чтобы восстановить общество Круглого стола.

Много изумительных вещей рассказывает в своей автобиографии Ульрих фон Лихтенштейн. Читая его описание, положительно отказываешься порой верить в его достоверность и готов принять все это произведение за пародию на рыцарское служение. К сожалению, для этого нет никаких оснований. Он рассказывает о своих приключениях таким самонадеянным тоном, что всякое сомнение отпадает само собой.

Вот до какого уродства дошло в Германии занесенное сюда из Франции пресловутое «служение женщине». Подражатели далеко оставили за собой оригиналы. «Провансальские трубадуры, — говорит профессор Петров[124], — как известно, виртуозы этого искусства. Они тоже удивляли мир разными курьезами галантерейной практики. Фанатики, подобные Пьеру Видалю, одевались в волчьи шкуры в честь своих дам и творили тому подобные глупости. Но до самоистязания там дело не доходило. Лихтенштейн превзошел всех своих современников и достиг той черты, дальше которой любовная служба не пошла в своем развитии. В уродливом вырождении века он дошел до последнего предела уродливости и в этом смысле как тип целого порядка жизненных явлений имеет право на место в истории»[125].

Почти все исследователи сравнивают Ульриха фон Лихтенштейна с Дон Кихотом Ламанчским, но нам кажется, что немецкий Дон Кихот неизмеримо ниже испанского. Последний смешон, но все же он борется за возвышенные рыцарские понятия, обнажает свое копье за правду, за угнетенных и беззащитных. Немецкий же Дон Кихот совершает свои чудачества ради эгоистической и грубой любви. Рыцарство во второй половине XIII века уже пало, по крайней мере в Германии. Миннезанг постигла та же участь. Кроме внутренних причин, естественно вызвавших это падение, здесь действовали и те войны, те усобицы, которые принесло с собой междуцарствие. Но в то время как падало рыцарство, вырастало все более и более городское сословие. Если князья и рыцари разуверились в своих идеалах и втянулись в тину материальных интересов, горожане, напротив того, обнаружили влеченье к духовным интересам. Опечаленные музы покинули тогда холодные залы рыцарских замков и княжеских дворцов и переселились в города, которые стали опоясываться каменными зубчатыми стенами наподобие замков и монастырей. Но вопрос о городской поэзии уже выходит за пределы нашей задачи.

Кроме лирики и эпоса поэзия этого периода выливалась и в формы поучительных произведений. Эти произведения нередко достигали больших размеров, а по своему содержанию направлялись обыкновенно против придворной лжи и испорченности нравов. Из таких дидактических произведений отметим здесь два — «Скромность» Фрейданка и «Скакуна» Гуго фон Тримберга[126].

Фрейданк был странствующим певцом. Единственным фактом, известным нам из его жизни, является его участие в Крестовом походе Фридриха II. Фрейданк не сопровождал своего государя в Иерусалим, но остался в Птолемаиде[127], где работал над каким-то произведением. Может быть, этим произведением и была дошедшая до нас «Скромность», хотя некоторые исследователи предполагают, что он работал над другим произведением, которое не дошло до нашего времени. Обыкновенно заглавие дошедшего до нас произведения Фрейданка переводится на русский язык словом «скромность», но оригинальное название «Bescheidenheit» имело в ту пору несколько значений, и, может быть, ближе всего подходило бы к немецкому оригиналу русское название «Житейская мудрость». Произведение Фрейданка рассматривает всевозможные отношения, вызываемые человеческой жизнью, с точки зрения несложной, но чистой морали.

По удачному выражению Вильгельма Гримма[128], произведение Фрейданка представляет как бы мировое зеркало, в котором отражаются различные сословия, начиная с пап и императоров и кончая слугами, общественные и домашние отношения, религия, добродетели и пороки. Поэма Фрейданка состоит из бесконечного ряда мудрых изречений, не соединенных, впрочем, одной логической нитью. Зато в ней много простоты, искренности и убежденности, и она не утомляет читателя в такой степени, в какой утомляют его другие дидактические произведения. Вся поэма Фрейданка насквозь проникнута самым чистым благочестием, непритворной и горячей любовью к людям, верой в торжество свободы и правды. Вера автора несокрушима и светла, она повинуется велениям церкви, но всегда умеет отличить истинное учение Христа от последующих наслоений, сложившихся историческим путем. Порицая еретиков за искажение церковного учения, он обнаруживает в то же время необыкновенную дня своего времени веротерпимость, свидетельствующую о высоком развитии его ума и сердца. «Кто может, — говорит он, — разрешить спор между христианами, евреями и язычниками, кроме Бога, который создал мир и все, что находится в нем, не спрашивая совета ни у кого? Прежде чем Он создал их, Он уже предвидел их споры, их взаимную вражду».

Вальтер фон дер Фогельвейде

Гуго фон Тримберг в одном из своих произведений, написанном в 1300 году, то есть несколько десятилетий спустя после кончины Вальтера фон дер Фогельвейде, почтил память последнего следующим выразительным двустишием:

Это изречение Тримберга не утратило, как нам кажется, своего значения и до настоящего времени. Вальтер фон дер Фогельвейде, величайший лирик немецкого Средневековья, решительно заслоняет собой всех остальных немецких лириков этой эпохи. И многочисленность его произведений, и их необыкновенное для того времени разнообразие по содержанию, и их теснейшая связь с современными поэту событиями и явлениями, и их замечательная жизненность и яркость останавливают на себе, и останавливают надолго, внимание каждого, кто задумает только заглянуть в сокровищницу немецкой средневековой поэзии. Эпоха, в которую жил Фогельвейде, давно уже сделалась достоянием истории, давно уже отцвела, но он, словно волшебник, отразил ее, как в магическом зеркале, в своих произведениях.

Вальтер фон дер Фогельвейде жил во второй половине XII века и в первой половине XIII века, когда поэзия была могучей силой. XIII век есть полное выражение средневекового идеала: он видел расцвет его форм, он же присутствовал и при начале их разрушения. Литературная производительность этого столетия поразительна.

Мишле[129], не только изучивший, но и прочувствовавший Средние века, называет XIII век веком литературным. Другой чертой в характере этого века является его необычайное богатство событиями не только в численном, но и в качественном отношениях. Обращая внимание только на важнейшие события, мы видим на фоне XIII столетия такие могущественные фигуры, как папа Иннокентий III и император Священной Римской империи Фридрих II; это век Людовика Святого и Филиппа Красивого, зарождения английской конституции, Ганзы и других городских союзов, век кулачного права и тайных судилищ в Германии. Правда, певец наш не был свидетелем всех отмеченных здесь лиц и событий, но он был современником развития тех элементов, из которых они сложились; он дышал той атмосферой, которая создала их. Люди того времени поражают целостностью характеров, строгой последовательностью и в добре, и в зле. Злодейство феодала проявляется рядом с самоотвержением монаха, аскетизм сменяется диким разгулом чувственности; тут — поклонение культу красоты, а там — семейная тирания. Женщины смягчают резкие краски, но и на них отражаются иногда типичные черты рыцарской гордости.

XIII столетие выдвинуло не только Людовика Святого, но и святую ландграфиню Елизавету Тюрингскую[130], которую профессор Герье[131] справедливо сравнивает с неувядающей розой. Нравы и идеалы людей, говорит он, могут изменяться, но всегда сохранит для них свою прелесть этот чистый, светлый облик, полный смирения, милосердия и любви. Таков XIII век, век Вальтера фон дер Фогельвейде.

В точности нам не известны ни время, ни место рождения Фогельвейде. Новейшие исследователи относят время его рождения к десятилетнему периоду от 1160 до 1170 года и называют его родиной Тироль. Он был рыцарского происхождения, но его род не был значительным. Он часто жаловался на свою бедность, и, конечно, последняя заставила его смотреть на свой поэтический дар как на средство к жизни. «Петь и сказывать, — говорит он, — научился я в Австрии». Эти слова поэта выводят нас, как нить Ариадны из лабиринта, из области мифа и догадок в сферу действительности.

В то время в Австрии правил герцог Фридрих I Католик, сын того австрийского герцога Леопольда, который захватил в плен английского короля Ричарда Львиное Сердце, возвращавшегося домой из Палестины после участия в Третьем Крестовом походе. Придворным поэтом Фридриха был Рейнмар Старший[132]. У него-то и учился Фогельвейде слагать песни и подражал ему в своих ранних произведениях. В 1195 году Фридрих возложил на себя крест, спустя два года отправился в Палестину и умер в 1198 году во время Крестового похода.

Со смертью своего покровителя Фридриха поэт покинул Вену и отправился скитаться по Австрии, Германии и Франции, как странствующий шпильман. Скитальчество его продолжалось около двадцати лет. Он появляется то при одном, то при другом дворе, то у духовных, то у светских владетелей, жаждет подарков и благодарит за них. До нашего времени сохранилась заметка, занесенная в расходную книгу Пассауского епископа Вольфгера 12 ноября 1203 года; из нее мы узнаем, что проезжий епископ дал Вальтеру фон дер Фогельвейде в Цейсельмауере на Дунае (в Нижней Австрии) деньги на покупку шубы. В другой раз от светского высокопоставленного лица поэту достался алмаз. Но это были счастливые моменты. Чаще он встречал довольно холодный прием. Но наш поэт проявлял в таких случаях замечательное благодушие. Так, например, он довольно осторожно и деликатно шутит по поводу встречи, устроенной ему в баварском аббатстве Тегернзе. Много слышал он об этом аббатстве, сделал большой крюк, чтобы заглянуть и под его кровлю, и разочаровался: вместо доброго монастырского вина его попотчевали водой.

Впрочем, Фогельвейде не вращался при княжеских дворах только ради прибыли. Его увлекала в странствования беспокойная, вечно ищущая, вечно стремящаяся, неугомонная природа. Обращаясь к князьям, он не проповедовал им одну только щедрость. «Вы, князья, — пел он, — облагораживайте свои чувства чистой добротой; будьте кротки с добрыми друзьями, будьте горды по отношению к врагам, крепко поддерживайте право и благодарите Господа за то, что многие люди служат вам своим телом и своим имуществом! Будьте щедры и миротворны, являйтесь в блеске своего достоинства! Тогда будут восхвалять вас чистые, милые женщины. Носите в себе стыд, верность и благонравие, этот залог уважения! Любите Бога и судите справедливо, внимая жалобам бедняков! Не верьте тому, что говорят вам лжецы, следуйте добрым советам, и тогда вы будете гражданами царства небесного!»

Что же это за «добрые советы», о которых говорит поэт? Да все та же возвышенная рыцарская программа, которую можно вполне определенно резюмировать словами: Бог и честь. Низок, по мнению поэта, тот, кто побуждает своего господина ко лжи или к неисполнению обещанного. «Пусть такой человек охромеет, если он дает своему господину совет, склоняясь перед ним; если же он настолько знатен, что делает это сидя, то пусть у него отнимется язык». По поводу же самих князей, позволяющих обманывать себя, он припоминает фигляров, которые показывают в своих походных палатках то дикого сокола, то горного павлина, то какое-либо чудо, каковые в конце концов оказываются обыкновенной вороной. Поэт пришел чисто практическим путем к замечательному для своего времени выводу, что рождение не дает еще никаких человеческих преимуществ, что все люди равны между собой, что они — братья друг другу. Он не только нападает на все дурное, но и смеется над ним. Однако он боится, что его сатира, бичуя виноватого, заденет и невинного. Он готов даже примириться со злым человеком, если только тот желает исправиться.

Само собой разумеется, что скитальческая жизнь не только обогащала Вальтера фон дер Фогельвейде житейским опытом, умудряла его, тревожила его мысль, — она сверх того обогащала его музыкальный запас. Разъезжая по Европе со своим неизбежным инструментом — гигой — в руках, он слышал самые разнообразные мелодии. Он пел не только при дворах князей, но и на улицах, играл для танцев и хороводов.

Выезжая на свой дневной заработок, он обращался к Богу с молитвой о даровании счастья, о ниспослании небесного заступничества. Сохранилась его утренняя молитва, прелестная в своей детской простоте. Поэт молит Бога о том, чтобы Он позаботился о нем, как, в свою очередь, когда-то и сам Он, и Его Матерь были предметом заботы верно служившего Им архангела Гавриила. Эта непосредственность, эта искренняя простота — отличительная черта поэзии Вальтера фон дер Фогельвейде. Главный же ее предмет — человек с его любовью и страданием, надеждами и стремлениями, радостями и горестями. Поэт прост и правдив, он подкупает естественностью.

О любви наш миннезингер имеет самое возвышенное понятие. Кому от истинной любви не было ни хорошо, ни грустно, тот, по его мнению, понапрасну теряет свои дни. Любовь представляется ему убежищем всех добродетелей; без нее ни одно сердце не может испытывать настоящей радости; без любви никто не может снискать и Божьей милости. Вот почему он убеждает молодежь стремиться к истинной любви. Кто обладает любовью хорошей женщины, тот, по мнению поэта, будет стыдиться всякого дурного дела. Похвала милых женщин — лучшая награда для князей за их добродетели. Вот как Вальтер фон дер Фогельвейде воспевает свою даму:

Но песнями любви далеко не исчерпывается могучий талант великого миннезингера. Он слагал песни во славу Бога и Богоматери, он высказывал в своих произведениях глубокие мысли о скоротечности и тленности всего земного, об обязанностях и достоинстве императора, о правде и неправде папства по отношению к императору. Вальтер фон дер Фогельвейде — первый, а может быть, и величайший из политических певцов Германии. Политическая песнь употреблялась до него только случайно, только по поводу отдельных исключительных событий, а он развил ее до высшей степени.

1198 год, с которого началась скитальческая жизнь нашего поэта, был поворотным годом в истории Германии. В последние годы царствования Фридриха Барбароссы и в правление его преемника Генриха VI Германия наслаждалась внутренним миром. Со смертью Генриха VI в 1197 году этот мир был нарушен, и снова наступила тяжелая эпоха междоусобий. Фридрих, трехлетний сын Генриха, остался королем обеих Сицилий под опекой папы. Князья Германии признали его наследником императорского престола еще при жизни отца. Но могущественнейший из средневековых пап Иннокентий III, опасаясь усиления власти Гогенштауфенов в Италии, не желал соединения двух корон — Священной Римской империи и Сицилийского королевства — в руках одного правителя. В дело вмешался дядя маленького Фридриха — Филипп Швабский, поначалу он было радел в пользу племянника, но потом стал сам домогаться императорской короны. Папа воспротивился и этому. Тем временем архиепископ Кельнский и другие, большей частью духовные, князья снарядили посольство к Оттону Брауншвейгскому с предложением, чтобы он возложил корону на себя. Отношения между двумя сильными немецкими князьями накалились. Папа принялся вовсю раздувать эту гибельную для Германии вражду — она была ему на руку.

Волнение, поднявшееся под влиянием этих событий в Германии, нашло себе отражение в поэзии Вальтера фон дер Фогельвейде. Обратимся к его собственным словам.

«Сидел я на камне, — пел наш миннезингер, — заложил ногу на ногу, на них утвердил свой локоть и приковал к руке свой подбородок и щеку; меня тревожили беспокойные думы о том, как следовало бы людям жить на свете. И я не мог найти в себе никакого решительного ответа на такой вопрос: каким образом возможно обладать тремя предметами так, чтобы ни один из них не пострадал при этом? Из двух предметов, Чести и Богатства, один вредит другому; третий предмет, Милость Божия, неизмеримо ценнее двух упомянутых; я бы очень желал поместить их все три в один ящик. Увы, никак нельзя достигнуть того, чтобы в одном и том же сердце уместились и Богатство, и Честь, а к тому же и Милость Божия…

Я слышал, как в Риме лгут и обманывают двух государей. Из-за этого поднялась величайшая ссора, которая когда-либо была на свете, да вряд ли когда и будет; наступила беда, ужаснейшая из всех бед… Я слышал, как в далекой обители раздавались громкие жалобы: это плакал отшельник и жаловался Господу на свое горькое страдание: «Горе нам, папа чересчур молод; помоги, Боже, христианскому миру!»[133]

Я слышал, как шумят воды, как плавают рыбы; я видел все, что есть в мире: лес, поля, древесные листья, тростник и траву. Я видел все, что ползает, летает или ходит по земле, и я могу сказать вам: никакое из живых существ не живет без вражды — и дикие звери, и пресмыкающиеся, и птицы ссорятся между собой, но все же их жизнь устроена, ибо у них есть и государи, и право, и господа, и рабы.

Горе тебе, немецкий народ! Есть ли порядок у тебя? Даже у комаров есть свой король!.. Филипп, возложи на себя осиротелую корону и прикажи людям следовать за собой!»

Из последних слов Фогельвейде мы видим, что он стоял на стороне Филиппа. Приглашение возложить на себя корону, обращенное к Филиппу, становится понятным, если иметь в виду то обстоятельство, что древние императорские регалии находились в именно в руках Филиппа. И действительно, Филипп короновался императорской короной в Майнце в сентябре 1198 года, несмотря на то что соперник его Оттон IV короновался в Ахене за три месяца до этого. Впрочем, то, что регалии, употребленные при короновании Оттона, не были настоящими древними регалиями, тогда как Филипп короновался древней короной, имело в глазах современников этих событий особенную цену. По этому поводу наш поэт сложил следующую песнь:

В той счастливой случайности, что древняя германская корона пришлась как раз к голове Филиппа, певец усматривает счастливое предзнаменование как для нововенчанного государя, так и для Германии. Все, сбившиеся с прямого пути, приглашаются следовать за драгоценной короной Филиппа, которая соберет их воедино и выведет на истинный путь, как чудесная звезда, приведшая волхвов в Вифлеем. В красивой песне Фогельвейде чувствуется убежденность в правоте своей партии. Но если партия Филиппа имела своего певца в лице Вальтера фон дер Фогельвейде, то на стороне враждебной партии стоял другой гениальный певец средневековой Германии — Вольфрам фон Эшенбах.

Вальтер фон дер Фогельвейде не ограничился восторженным приветом по адресу императора Филиппа, но указал ему и средство, которым он мог бы упрочить свою власть и даже расширить ее. Он видит это средство в щедрости. «Щедрость, — говорит он по этому поводу, — вознаграждает проявляющего ее, как посев, от которого с избытком получают то, что бросили в землю».

Немецкие исследователи любят очень много говорить о германской верности. Но пресловутая германская верность все-таки в значительной части случаев оставалась в области высоких идеалов, в сфере, так сказать, надземной. Несомненно, что не столько личная преданность, сколько личные интересы заставляли различных влиятельных лиц становиться на сторону той или иной политической партии. Мы отнюдь не имеем в виду бросить тень на симпатичную и откровенную личность немецкого певца, мы хотим только сказать, что очень многие из немецких князей и других влиятельных особ становились под знамена Филиппа, а не Оттона, привлекаемые материальными благами.

Филипп старался уменьшить число своих врагов и увеличить число своих приверженцев, щедро одаряя всех деньгами и землями. Дошло до того, что он, можно сказать, совершенно разорил себя своей щедростью, но аппетиты кое-кого из такого рода его «приверженцев» были неутолимы. Тем не менее Вальтер фон дер Фогельвейде, обращаясь к Филиппу, ставил ему в пример щедрого Саладина, который сказал, что руки государя должны представлять собой подобие сита, и короля английского Ричарда Львиное Сердце, которого выкупили из плена исключительно потому, что прежде он был щедр. Создается впечатление, что и сам поэт, несмотря на разорение Филиппа, был все еще не вполне доволен его щедростью.

Нельзя, однако, сказать, что Вальтер фон дер Фогельвейде стал на сторону Филиппа, потому что оказался в толпе тех, кто получал от него подачки. Причина в другом — Филипп был сыном и братом императоров, царствовавших перед ним в Германии. Он состоял, кроме того, в свойстве с императором Византии. Эти обстоятельства представлялись поэту весьма важными: они узаконивали в его глазах права Филиппа на престол Священной Римской империи.

Но есть и еще одно основание, которое обращает на себя особенное внимание, когда, ознакомившись с произведениями Вальтера фон дер Фогельвейде, проникаешь в сферу его миросозерцания. Оттона поддержал папа, его возводила по ступеням императорского трона рука чужеземца. Не говоря уже о неприятных, отталкивающих сторонах в деятельности тогдашней Римской курии, одного чужеземного вмешательства в чисто домашний вопрос Германии было достаточно, чтобы всякий истинный патриот Германии отшатнулся от ставленника папы. А таким патриотом и был наш певец. Нелишне, может быть, указать и еще на один момент: Филипп, как и все Гогенштауфены, считался покровителем поэзии и поэтов и сам был поэтической натурой.

Участь Филиппа оказалась печальной. В 1208 году он пал от руки убийцы[134]. Его приверженцы после этого толпами стали переходить на сторону Оттона. Чтобы привлечь в свой лагерь бывших врагов, он обручился с осиротевшей дочерью Филиппа Беатрисой. Когда Оттон торжественно вручил ей на Вюрцбургском сейме кольцо, ему изъявили покорность даже такие приверженцы Гогенштауфенов, которые служили последним в продолжение трех поколений. Оттон вознаграждал всех деньгами и обещаниями, а потом и только обещаниями, так как его кошелек скоро истощился.

Но теперь, во всяком случае, уже нельзя было сказать, что Оттон был провозглашен меньшинством князей. Его провозгласили императором все владетельные князья, присутствовавшие на пышном сейме во Франкфурте. После этого Оттон стал объезжать всю Германию, чтобы повсюду своим личным участием заложить конец потрясениям. Казалось, что над Германией торжественно разгорается заря лучшего будущего. «Новый свет занялся над Германией, — восклицает современный летописец[135], — новая эра радости и мира».

Мог ли ко всему этому относиться равнодушно Вальтер фон дер Фогельвейде? Есть полное основание утверждать, что переход его на сторону Оттона совершился не сразу. Это произошло только тогда, когда Оттон разошелся с папой по примеру своих предшественников — Гогенштауфенов.

Иннокентий III требовал полного подчинения, полной покорности императора Священной Римской империи. Последний должен был, по требованию папы, истреблять еретиков, воздерживаться от всяких посягательств как на Церковную область, так и на те итальянские владения, которые зависели от нее или были с ней в союзе, не возобновлять притязаний на королевство Неаполитанское и всячески поддерживать сюзеренные права пап над ним, отказаться от всякого вмешательства в выборы духовных лиц и т. п. Только на таких условиях Иннокентий соглашался короновать его в Риме императорской короной. Встретившись с Оттоном в Витербе, гордый папа приветствовал его словами: «Се есть сын мой возлюбленный, в котором мое благоволение». Но между Иннокентием III и Оттоном IV не могло быть продолжительного согласия: слишком различны были их интересы. Поводом к новой борьбе послужили стремления Оттона восстановить императорские права в Италии.

Оттон вторгся с войском в Апулию. Иннокентий отлучил его от церкви и при посредстве майнцского архиепископа возбудил к деятельности партию, стоявшую за Фридриха, сына императора Генриха VI, — того самого Фридриха, чьи права будто поначалу отстаивал Филипп. Богемский король, герцоги Австрийский и Баварский, ландграф Тюрингский и многие другие объявили его истинным государем: ведь давным-давно, когда Фридрих еще лежал в колыбели, они принесли ему клятву в верности.

Было снаряжено посольство, чтобы пригласить Фридриха в Германию. Оттон, узнав об этом, поспешил покинуть Апулию и вернулся в Германию. Все еще веруя в свою звезду, он отправился в замок Норгаузен и отпраздновал свадьбу с Беатрисой. Но на четвертый день после свадьбы Беатриса внезапно умерла; говорили о том, что ее отравили. Тем временем юный Фридрих, новый ставленник папы, на которого Иннокентий III возлагал большие надежды, ступил на немецкую почву. В 1212 году папа признал его законным германским королем.

Вассалы снова встали перед выбором, и большинство из них устремилось к Фридриху. Вынужден был выбирать и Вальтер фон дер Фогельвейде. Но для него ситуация облегчалась тем, что Фридрих не только покровительствовал певцам, но и сам был миннезингером. И наш поэт поспешил оказаться вблизи нового светила. Кроме личных расчетов, этому способствовало и патриотическое чувство певца. Дело в том, что Иннокентий III ошибся в расчетах: очень скоро обнаружилось, что папа воспитал в новом императоре своего злейшего врага.

Поводом к открытой борьбе Фридриха с папством послужило неисполнение дававшегося им несколько раз обета отправиться в Крестовый поход. Очевидно, мысль о походе была внушена пятнадцатилетнему юноше Иннокентием III. И мы не ошибемся, если скажем, что стремления пап[136] направить молодого немецкого государя в Палестину вытекали не столько из чистого источника веры и христианской ревности, сколько из мутного потока политических страстей и интриг. Папам необходимо было отвлечь императора от итальянских и вообще европейских дел, где он легко мог повредить папским интересам даже невольно, подпав враждебным папству влияниям. Необходимо было заставить Фридриха исполнять папскую волю, требовалось закалить его преданность папскому престолу в горниле жизни. Но коса нашла на камень, и в конце концов Фридрих II Гогенштауфен стал злейшим врагом папства.

Изобразив общий фон исторических событий этой необыкновенно живой и необыкновенно важной эпохи, обратимся к нашему поэту. Он был убежденным борцом против папских притязаний, против вторжения церкви в права светской власти. В своих произведениях он восставал против духа стяжания и расточительности римского двора, против продажи грамот на отпущение грехов, против произвольных интердиктов, против непоучительного для мирян образа жизни духовенства. Но в то же время Вальтер фон дер Фогельвейде побуждал Фридриха отправиться в Крестовый поход, чему причиной было его глубокое благочестие. Правда, благочестие не ослепляло его глаз, не отуманивало его рассудка.

На Пасхе 1213 года папа приказал выставить по всей Германии кружки, в которые должны были опускаться сборы на Крестовый поход. Поэту эти кружки представляются в виде живых существ. Он останавливается перед одной из них и говорит со злобой: «Скажи, госпожа Кружка, для того ли послал тебя к нам папа, чтобы ты его обогатила, а немцев ограбила?» Не следует упускать на виду эпохи, не следует забывать, что речь идет о XIII веке, веке высшего расцвета папской власти. Изучающие Реформацию дивятся смелости Лютера, но миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде жил за три столетия до Лютера!

В ту пору еще не была разрушена легенда о даре императора Константина[137]. Поэт верит в ее реальность, но находит, что император дал римской кафедре слишком много — не только крест, но корону и копье, символы светской власти. Если бы и Константин предвидел бедственные последствия своего дара, то ни за что не сделал бы его. Вальтер фон дер Фогельвейде сравнивает папу Григория IX со знаменитым Сильвестром II (Гербертом), прослывшим за свои научные занятия служителем черной магии[138]. Разделяя заблуждения масс, великий миннезингер подписывается под этой молвой, но прибавляет, что Сильвестр губил своими поступками только самого себя, тогда как новый папа влечет к погибели все христианство.

В весьма резких выражениях Вальтер фон дер Фогельвейде говорит о продаже индульгенций. Нам при крещении, замечает он, запрещается покупать и продавать Божью благодать. Не менее остро отзывается он об интердиктах (церковных отлучениях). Это было страшное оружие, к которому часто прибегали средневековые папы; касались интердикты порой не только отдельных лиц, но и целых областей. Когда императора Фридриха II постигло папское отлучение в 1227 году, наш поэт, несмотря на свою ревность к Крестовым походам, высказался следующим образом: «Господин папа, я не боюсь за себя, за свою душу, за ее здоровье, так как остаюсь послушным вам. Мы слышали, как вы повелевали христианам заботиться об императоре, называть его господином и преклонять перед ним колена, — вы сообщили ему тогда благословение Господне. Ведь невозможно же предположить, что вы позабыли об этом. Вы говорили тогда, обращаясь к императору: «Кто благословляет тебя, да будет и сам благословен! Кто проклянет тебя, да постигнет и его самое сильное проклятие!» Подумайте же, во что вы ставите духовную честь?»

…Бродячая жизнь истомила поэта, он стал мечтать о своем собственном уголке. И его мечты осуществились, кажется, с укреплением на престоле Фридриха II. По-видимому, ему был подарен лен. Вот в каких выражениях Фогельвейде описал чувство, испытанное им при этом: «У меня есть лен! Вселенная, есть лен у меня! Теперь я не боюсь больше отморозить свои ноги, и не придется мне больше обращаться с просьбами к недоброжелательным господам. Благородный король, щедрый король устроил так, что у меня будут летом — свежий воздух, а зимой — тепло. Теперь, кажется, я сделался более доброжелательным к своим соседям; они не смотрят уже более на меня немилостиво, как это делали раньше. Слишком долгое время я был бедняком против своей воли. Я был так склонен к ругани, что само дыхание мое было отравлено; теперь король очистил его, очистил и мою песнь».

Прекрасная иллюстрация к словам «слишком долгое время я был бедняком против своей воли» следующее грациозное стихотворение:

В таком же игривом тоне составлено и его завещание. Свое несчастие он оставляет людям, исполненным ненависти и зависти; свою печаль — лжецам; свое безумие — тем, кто любит неискренно, а женщинам — томление по сердечной любви. Он делит все заблаговременно, чтобы наследники не поссорились между собой.

Впрочем, лучшие его стихи проникнуты меланхолией. В них основным тоном звучит убеждение в суетности всего земного.

Умер Вальтер фон дер Фогельвейде, вероятно, вскоре после 1230 года. Место его вечного упокоения в саду Вюрцбургской соборной церкви, поддеревом, из-под ветвей которого разлетались по всему саду соловьиные песни. С его могилой связана прекрасная легенда. Будто бы поэт, любивший природу и резвых пташек, завещал, чтобы на его могильный камень насыпали пшеничные зерна и ставили воду для птиц, для чего он просил сделать в камне четыре углубления. И долгое время память великого певца свято чтилась, и птички каждый день находили на его могиле обильную пищу. Но в XV столетии капитул собора нашел более удобным потреблять эти зерна самому, сделав изменение в завещании Вальтера фон дер Фогельвейде, и в годовщину смерти певца каноникам стали раздавать пшеничные хлебы[139]. Сад, в котором был похоронен поэт, окружили крытыми галереями и высекли здесь эпитафию, написанную латинскими стихами:

Вольфрам фон Эшенбах

Если произведения лирического поэта тесно сплетаются с его жизнью, с его личными взглядами и чувствованиями, то эпические произведения почти совершенно заслоняют от наших взоров образ самого певца. Творец эпического произведения, создавая его, сам становится на место читателя или слушателя. Он смотрит на свое создание, как смотрит на него посторонний. Перед ним проносятся волшебной вереницей лица и события, но они как будто чужды ему, как будто не созданы его собственным мозгом. Он созерцает их и точно записывает все свои поэтические видения, и только.

Но Вольфрам фон Эшенбах был слишком живой, слишком пылкой натурой для того, чтобы сделаться эпиком в полном смысле этого слова. Его эпос слишком субъективен, в нем ярко отразилась личность самого поэта. Он не может быть спокойным созерцателем своих же собственных созданий и беспристрастным рассказчиком всего им виденного. Он вступает в среду своих персонажей, беседует с ними, сам живет среди них. Порой он потешается над ними, как потешался бы, без сомнения, над живыми существами. Его юмор неподделен; он бьет неудержимо, как ключевая струя; он не останавливается ни перед кем. Он сравнивает стройный стан прекрасной дамы с зайцем, протянутым на вертеле; об одном рыцаре, плакавшем от радости, он говорит, что глаза его не годились бы никуда в качестве колодцев, так как не удерживают в себе воды.

О жизни Вольфрама мы знаем очень немного. Родился он около 1170 года в Северной Баварии, в Эшенбахе (так назывались и замок, и местечко), близ Анспаха. Происходил он из древнего рыцарского рода; на его происхождение указывает постоянно прилагавшееся им самим, прилагаемое и до сих пор к его имени слово «Неrr» (господин). Он гордился своим рыцарским происхождением, своей рыцарской жизнью и придавал последней гораздо больше значения, чем своим поэмам из рыцарской жизни и песням любви.

В «Парцифале», важнейшем из своих крупных произведений, он высказался в том смысле, что желал бы быть любимым более за свое рыцарство, чем за свое пение: «Мое призвание — рыцарство; пусть сохранится мое мужество; а кто меня любит за пенье, тот, думается мне, плохо знает меня». В другом месте он с гордостью говорит: «Zum Schildesamt bin ich geboren» — я родился, чтобы носить щит, быть рыцарем.

В знаменитой Манесской рукописи[141], заключающей в себе произведения и портреты миннезингеров, сохранилось изображение Вольфрама фон Эшенбаха. Перед нами рыцарь в кольчуге, поверх которой надет безрукавный кафтан[142]; на поясе висит рыцарский меч; на голове шлем с опущенным забралом; в левой руке — щит, в правой — копье; перед ним стоит покрытый длинной попоной конь, которого придерживает за узду мальчик в простом одеянии. Рисунок производит такое впечатление, точно Вольфрам фон Эшенбах готов сейчас же ринуться в бой. Никто не скажет, глядя на это изображение, что видит перед собой поэта: перед ним — рыцарь, и только.

Вольфрам представляет оригинальную личность в том отношении, что не получил никакого образования: он не умел ни читать, ни писать. Все свои произведения он творил на память. Он последний крупный поэт из тех, что создавали свои поэтические произведения, не зная грамоты. Память его была феноменально обширна. Он удерживал в памяти (по словам Шерера[143]) «все, что профану, знавшему только по-немецки и немного по-французски, было доступно из тогдашней науки, из поэзии, богословия, астрономии, географии, естествознания, он брал все, что доставляло ему из широкой жизни внимательное наблюдение, что видел и переживал рыцарь в битве и на турнире, охотник в лесу и в поле, человек в доме и обществе, и все это он отдавал своей живой фантазии и быстрому остроумию как богатый, всегда широкий и пригодный для неожиданных комбинаций материал вымысла и творчества». Но он не мог обходиться без секретаря, который читал ему и записывал диктуемое им.

Отсутствие школьного образования имело для этого крупного таланта свои выгодные и невыгодные стороны. Школа не наложила на него своей печати, не надломила его личных особенностей; его вдохновение, его творчество были непосредственны; его восприимчивость сохранила свою первоначальную, девственную силу. Но зато, с другой стороны, он не обладал тем чувством меры, которое он получил бы от образования. У него мы не находим никакой перспективы: один и тот же масштаб применяет он и к крупным фактам и личностям, и к мелочам. Ему ничего не стоит посвятить 600 стихов какому-нибудь ничтожному эпизоду. Нередко он повторяется и самые простые истины высказывает как какое-то откровение свыше. Его изложение отличается характером обыкновенной разговорной речи; стих и рифма иногда страдают; та или другая метафора свидетельствуют об отсутствии у автора развитого вкуса. Но и недостатки эти по-своему интересны.

Рыцарь Вольфрам фон Эшенбах был беден, о чем он сам не раз говорит в своих произведениях. Он был обладателем небольшого замка Вильденберг, находящегося на расстоянии часового пути от Анспаха. Здесь он жил с женой и дочерью. Причина его бедности заключалась, вероятно, в том, что он не был старшим в своей семье. К чести его следует сказать, однако, что он редко жалуется на свою бедность, а иногда даже весело подшучивает над ней. С другой стороны, бедность нисколько не ослабляла его рыцарской гордости и не сделала из него поэта-ремесленника, превращающего свой поэтический талант в средство, которое могло бы дать материальное обеспечение. В одном месте Вольфрам фон Эшенбах называет своим господином графа Вертгейма, но он служил последнему не в качестве придворного поэта, а рыцаря, оставаясь совершенно свободным, не заградив для себя возможности перейти к другому лицу. По-видимому, он вел страннический образ жизни, как и Вальтер фон дер Фогельвайде, но из других побуждений: Вальтер переходил с места на место, чтобы добывать себе заработок, а Вольфрам и здесь руководствовался чисто рыцарскими побуждениями. По его словам,

Однако он не избегал тех мест, где жили знаменитые покровители поэтического искусства. Так, например, он пользовался гостеприимством в замке Гейштейн и воспевал маркграфиню Фобургскую, сестру Людовика Баварского, жившую там до 1204 года. В 1206–1207 годах он участвовал в знаменитом состязании певцов в Вартбурге.

К началу XIII века по северному склону горных хребтов, разделяющих Германию на северную и южную части, сложилось могущественное владение ландграфов Тюрингских. Власть ландграфа Германа, покровителя нашего поэта, простиралась над Тюрингией, Гессеном и Остерландом в Саксонии. Двор его помещался в крепком замке Вартбург, на вершине высокой, поросшей лесом горы, у подножия которой расстилался городок Эйзенах. Вартбург особенно нравился поэтам за находимое ими здесь покровительство и радушный привет. Сюда, в этот замок, являлись самые знаменитые певцы — Генрих фон Фельдеке, Вальтер фон дер Фогельвейде, Вольфрам фон Эшенбах и другие. Особенно хвалит щедрость хозяина, ландграфа Германа, уже известный нам Вальтер фон дер Фогельвейде, который ярко изображает блестящую и необыкновенно шумную жизнь при его дворе и ставит ландграфа выше всех современных князей.

Больше же всего прославила ландграфа «Вартбургская война» — такое название получило уже упомянутое состязание певцов. Участниками его, если верить поэме под этим же названием («Krieg von Wartburg» — «Вартбургская война»), написанной не ранее второй половины XIII столетия, были Рейнмар Старший, Иоанн Битерольф, Генрих фон Риспах, мейстер Клингсор из Венгрии, Вольфрам фон Эшенбах, Вальтер фон дер Фогельвейде и Генрих фон Офтердинген[144].

Поэма эта заключает в себе слишком много легендарных элементов и появилась слишком много времени спустя после «Вартбургской войны», чтобы можно было видеть в ней верное изображение поэтического состязания. Но важно другое: она является свидетельством того, что в пору расцвета миннезанга при дворах германских князей устраивались состязания, подобные изображенному. Поэма прекрасно иллюстрирует эпоху. И в то же время знакомит нас со взглядами современников на Вольфрама фон Эшенбах.

По-видимому, Вольфрам находился в очень хороших отношениях с ландграфом Германом. При его дворе он начал своего «Парцифаля», здесь же он и окончил его, вернувшись после продолжительного отсутствия. Как в этой поэме, так и в другой, называющейся «Виллегальм», немецкий поэт находился в большой зависимости от французских оригиналов. Оригинал «Виллегальма» был сообщен Вольфраму самим герцогом. Впрочем, законченным трудом Вольфрама является только «Парцифаль»; «Виллегальм» он не дописал.

Парцифаль — сын Гамурета Анжуйского и Герцелоиды, одной из испанских королев. Злополучный Гамурет, увлекаемый страстью к военным приключениям, покидает любимую супругу, чтобы отправиться на Восток, на помощь своему другу халифу Багдадскому. Герцелоида напрасно целых полгода ждет возвращения мужа. Тревожимая страшными сновидениями, она начинает ждать несчастия. И действительно, с Востока приходит весть о гибели Гамурета. Через две недели после этого и родился Парцифаль.

Она страшно боится, что сын пойдет по следам доблестного, но несчастного отца. Она хочет удалиться от всех и от всего, что могло бы возбудить в нем стремление к рыцарской деятельности, и поселяется в дремучем лесу.

Никто, по приказанию Герцелоиды, не смеет говорить при ее сыне о рыцарях. Она воспитывает его в полном незнании света. Но, несмотря на это, в мальчике зарождаются смутные стремления. Он делает себе лук, стреляет в лесных пташек, и, когда какой-либо из пернатых певцов падает на землю мертвым, мальчик заливается горькими слезами. Когда он купается утром в потоке, а над ним разносится пение птиц, сладкие звуки вздымают, волнуют его юную грудь. С плачем прибегает он к милой матери, но не может объяснить ей, что с ним случилось. Мать замечает, как сильно действует на ее сына пение птиц. Она видит признаки «влеченья чего-то жаждущей души», она боится, что это возбужденье увлечет Парцифаля к отважным подвигам. Она приказывает своим людям переловить всех птиц, но Парцифаль просит оставить их в покое.

Между тем мать дает своему сыну первые уроки и рассказывает о Боге. «Он, — говорит она, — светлее дня, но есть и другой, который зовется владыкой ада; нужно отвращать свои мысли от него и от всякого колебанья, вызываемого сомненьем». Так безмятежно вырастает ее сын.

Раз Парцифаль охотился с дротиком за оленями. Откуда ни возьмись, подъехали к нему два рыцаря. Их шлемы и панцири озарены лучами утреннего солнца, роса сверкает на их оружии; от них как будто исходит сияние. «Он светлее дня», — проносится в мыслях Парцифаля… Быстро опускается он на колени и спрашивает у одного них: «Вы Бог?» Они смеются над ним и заявляют, что они — рыцари. На вопрос же Парцифаля, что такое рыцари, они объясняют: «Рыцарское звание сообщает король Артур; если вы, молодой человек, хотите быть рыцарем, идите к нему: очевидно, что вы сами рыцарского происхождения». Он удивляется рыцарям, ощупывает их коней, их вооружение, а они любуются его поразительной красотой «и находят, что еще никогда со времен Адама не было мужского лица прекраснее, чем у него». Покой Парцифаля нарушен навсегда.

Тайна раскрыта, ее хитрости не привели ни к чему; она чувствует, что сын улетит от нее, как молодой орел. Тогда она прибегает к последнему средству. Ей невозможно больше отказывать сыну, страстно желающему ехать к королю Артуру. Но она хочет, чтобы свет разочаровал сына при первой же встрече с ним. С этой целью она устраивает ему такую одежду, какую носили шуты. Прощаясь с ним, мать дает ему различные наставления и говорит, что он, как рыцарь, должен получать поцелуи и колечки благонравных дам. Она долго смотрит ему вслед, но как только он скрывается из глаз, падает на землю. Вскоре она умирает от тоски по сыну.

Парцифаль, не подозревая о том впечатлении, которое произведет на людей, едет по лесу; он полон самыми радостными, самыми светлыми мечтами. Уже на следующее утро после его отъезда с ним случилось приключенье. Он подъезжает к месту, на котором было разбито несколько палаток.

Одна из них особенно красива. Он, недолго думая, входит в нее и видит спящую красавицу Ешуту, жену герцога Орила. «Ты должен получать поцелуи и колечки благонравных дам», — вспоминает он наставление матери, наклоняется над красавицей, чтобы поцеловать ее и завладеть ее кольцом.

Она просыпается в страшном испуге, принимает Парцифаля за сумасшедшего и, чтобы отвязаться от него, дает ему и поцелуй, и кольцо. Он жалуется на свой голод. Все еще опасаясь его, Ешута указывает Парцифалю стол, на котором он находит вино и пищу. Насытившись, Парцифаль продолжает свое путешествие. Скоро наталкивается он на новое приключение. Он видит женщину, которая склонилась на колена и безутешно плачет над убитым рыцарем. Женщина эта — Сигуна, его родственница. Она оплакивает Шионатуландера, павшего в поединке с Орилом. Парцифаль рвется в бой с Орилом, чтобы отомстить ему, но Сигуна, боясь, что юноша не справится с герцогом, направляет его в другую сторону. Едучи по указанной дороге, Парцифаль прибыл наконец в Нант, где живет король Артур. Но еще недалеко от города он встретился с отважным Итером. Лицо этого рыцаря бело, волосы рыжи, доспехи и кафтан красного цвета, красной попоной покрыт его конь. Итер дает Парцифалю поручение к королю Артуру. Дело в том, что, будучи при этом дворе, Итер пролил вино на колени королевы. И вот он поджидает теперь здесь, не явится ли для поединка с ним, чтобы наказать его за неучтивость, храбрейший из рыцарей Артура.

Появление Парцифаля в шутовском одеянье при дворе короля Артура производит сильное впечатление. Одна из придворных дам, Кунневара, давшая обет никогда не смеяться, не могла удержаться от смеха при его виде и громко расхохоталась. И поплатилась тем, что один из рыцарей, сенешаль Кей, ударил ее в присутствии всего двора; ему было досадно на то, что на долю не известного никому мальчишки выпала честь, которой не удалось добиться славным рыцарям, — при всем старании они не могли рассмешить эту даму.

Грубая расправа возмутила Парцифаля, и он пообещал отплатить за нее. Но прежде он просит короля, чтобы тот позволил ему вступить в поединок с «красным рыцарем» Итером; когда же позволение было дано, он вызывает Итера и убивает его. После этого Парцифаль вынужден покинуть двор, так как смерть отважного Итера вызвала необычайное сожаление и обрушила на него сильные упреки.

Быстро, как птица, несется Парцифаль вперед. К вечеру он подъезжает к замку, которым владеет седовласый старец Гурнаманц де Грахарц. Этот замок — своего рода школа для молодых рыцарей. Здесь Парцифаль обучается фехтованию, искусству метать копья и объезжать лошадей. Но дело не ограничивается только этим. Его учат одеваться со вкусом и держать себя правильно в церкви, за столом и в присутствии дам. Особенно предостерегает его Гурнаманц от бесполезных вопросов. Одним словом, он проходит курс куртуазии и становится настоящим рыцарем. Теперь ему недостает только подвигов, и он едет за ними в Пельраперу, столицу Бробарцского королевства, в котором царствует королева Кондвирамурс. Она прекрасна; она цветет, как роза, покрытая сверкающими капельками утренней росы. Но ей грозят большие бедствия; она уже испытывает их, так как осаждена в своей столице неприятелем. Для Парцифаля это находка. Он берет прекрасную королеву под свою защиту, побеждает неприятельских вождей и отправляет их ко двору короля Артура, к Кунневаре, которая была оскорблена ударами грубого рыцаря в его присутствии. Все побежденные им должны изъявить ей свою покорность. Город освобожден от врагов, и прекрасная королева отдает руку и сердце юному герою.

Но вскоре он покидает ее, увлекаемый стремлением к подвигам и желанием повидаться с матерью. Наконец Парцифаль подъехал к озеру, на берегу которого сидят рыбаки. У одного из них, богато одетого, Парцифаль спрашивает, где бы мог он найти себе пристанище. Рыбак указывает на скалистую дорогу, и Парцифаль приезжает к замку Грааля, но сам не знает о том, куда приехал. Спустили подъемный мост. На замковых дворах тихо; между каменьями растет трава, впечатление получается такое, будто отсюда навсегда изгнаны и радость, и рыцарские потехи. Но, проникнув внутрь замка, Парцифаль находит в нем такое великолепие, которое еще никогда не представлялось человеческому взору. В парадной зале, освещенной тысячью люстр, собрались рыцари и дамы. Перед камином, в котором горят дрова сандального дерева, лежит больной, покрытый дорогой шубой король Амфортас[145]; на голове его соболья шапка, а на ней сверкает необыкновенный рубин. В короле Парцифаль узнает рыбака, указавшего ему путь к замку.

Больной приглашает гостя сесть около себя; кругом располагаются рыцари. На глазах Парцифаля происходят совершенно непонятные явления. В дверь входит оруженосец; в его руках копье, по рукояти которого стекает кровь. Со всех сторон поднимаются при этом громкие вопли печали. Затем дверь отворяется снова, и в залу входит длинная вереница прекрасных девушек, одетых в алое сукно и бархат, с венками из цветов на головах… Они несут драгоценную утварь: золотые подсвечники с горящими свечами, два столбика из слоновой кости, доску из прозрачного камня, которую опускают на столбики перед королем, и два серебряных ножа острее стали — их девушки кладут на образовавшийся стол.

Рыцари садятся за сто накрытых столов, по четыре за каждый. На маленькой тележке привозят золотую посуду. Грааль дает пищу и питье. Сто оруженосцев служат перед Граалем; каждый отправляет свою должность за одним из столов; к чему только они ни протянут руки — к еде или питью, все посылает им Грааль в чаши и на блюда. Но, несмотря на окружающее великолепие, в зале царит уныние. Парцифаль видит перед собой больного короля, замечает всеобщее молчание, но не спрашивает ни о чем. Светское воспитание сковывает его язык. Наконец пир кончен, и все вынесено из залы так же торжественно, как было принесено туда. Гостеприимный хозяин дарит своему гостю превосходный меч, который он носил сам в те счастливые, давно закатившиеся дни, когда он был здоров. После этого король отпускает его на покой.

Парцифалю прислуживают оруженосцы благородного происхождения, раздевают его, и он засыпает на великолепной постели. Но тяжкие сновидения волнуют его душу, пугают его.

Солнце стояло высоко на небе, когда он проснулся. Напрасно он ожидает слуг. На ковре лежит его вооружение, которое он сам должен надеть на себя. Одевшись, он проходит несколько горниц, но все они пусты, как будто все вымерло кругом. Вокруг могильная тишина. У лестницы привязан его конь; тут же его щит и копье. Он садится на коня и, как во сне, выезжает на подъемный мост. Вслед Парцифалю раздаются бранные слова слуги; он называет его гусем[146] за то, что он не задал ни одного вопроса.

Парцифаль не понимает этих слов; он едет вперед, погруженный в свои размышленья… А между тем от одного его вопроса зависело вечное спасение. Спасение открывалось ему в Граале, но он остался равнодушным, он был слишком занят светскими думами, и душа его не раскрылась для восприятия глубокой веры. Смутно догадывается он, что им утрачено что-то бесценное, и даже решает вернуться в замок Грааля по следам своего коня, но следы разделились, а вскоре и совсем исчезли.

Его думы были прерваны плачем женщины. Посмотрев в ту сторону, откуда доносился плач, он увидел под липой Сигуну. Она все еще не нашла утешения в своей скорби. Сигуна объяснила ему, что он, не задав вопросов по поводу виденных им чудес, упустил великое счастье. Кроме того, она упрекнула его в бессердечии, в том, что он остался безучастным к страданиям Амфортаса.

Еще так недавно Парцифаль стремился к одним подвигам и славе. В его душе не было места для любви. Теперь в нем совершается перемена. Его душа раскрылась для любви. Он думает о покинутой им Кондвирамурс.

Раз Парцифаль увидел, как сокол охотится на диких гусей. Один из гусей был настигнут, из его раны упали на чистый снег три капли крови. Видя, как снег окрашивается кровью, как белое соединяется с красным, рыцарь вспоминает цветущее лицо Кондвирамурс. «Кондвирамурс, — восклицает он, — я вижу здесь твое лицо». Он впадает в какое-то мистическое оцепенение и все смотрит, смотрит на капли крови. Тем временем в расположенном неподалеку лагере короля Артура узнали, что в лесу находится неизвестный рыцарь. Двое самых неукротимых рыцарей, Сегреморс и Кей (тот самый, что ударил засмеявшуюся девушку), выезжают, чтобы помериться с ним силой. Однако ни их крики, ни удары рукояткой копья не выводят Парцифаля из оцепенения. Только случайный поворот коня отвлек его взор от капель крови, и он наконец увидел перед собой двух изготовившихся к бою рыцарей, напал на них и сбил обоих с ног. Кей сломал при падении руку и ногу; это возмездие за удары, нанесенные им девушке.

Король Артур выезжает навстречу к Парцифалю. Он знает о его рыцарской доблести — ведь Парцифаль всех, кого побеждал, отсылал ко двору Артура. Таким образом, Парцифаль снова очутился за Круглым столом, среди доблестных рыцарей. Но пир прерывается внезапным появлением посланницы уродливой волшебницы Кундрии. Она объявляет присутствующим, что рыцари Круглого стола обесчестили себя, так как приняли в свою среду Парцифаля, который не задал в замке Грааля ни одного вопроса.

Все смотрят на Парцифаля с сожалением. Лишь Кунневара и его друг рыцарь Гаван стараются поддержать его упавший дух; они убеждают его положиться на Бога. «Что такое Бог? — в гневе и отчаянии восклицает Парцифаль. — Если бы Он был всемогущим, Он не допустил бы этого!» В отчаянии покинул он веселый крут короля Артура. Его преследовали насмешливые слова Кундрии: «Я думала, что я безобразнее тебя, но выходит, что я лучше тебя. Скажи мне: когда перед тобой сидел неутешно печальный рыбак, почему ты не обратился к нему со словами утешения? Неверный гость, неужели ты не сжалился над горем своего хозяина? Он дал тебе меч, которого ты не заслужил. Ты видел, как несли перед тобой Грааль, видел серебряные ножи и окровавленное копье, но не сделал ни одного вопроса! Пусть язык выпадет у тебя изо рта! Один вопрос принес бы тебе больше, чем стоят все земные блага. Теперь честь твоя заболела, никакой врач не может исцелить тебя. Горе в том, что так опустился, так обесчестил себя сын Герцелоиды!»

…Прошло пять лет. В мрачном состоянии духа Парцифаль въезжает в пустынную и скалистую долину. Здесь он встречается с толпой странников-богомольцев. Все они босы и одеты в грубые серые кафтаны. Увидев Парцифаля, одетого в полное рыцарское вооружение, один из странников, почтенный седовласый рыцарь указывает ему на неприличие его одежды, на то, что в такой святой день (дело происходит в Великую пятницу[147]) не следует разъезжать в полном вооружении. Парцифаль резко отвечает ему: «Что мне за дело до начала года, до числа недель, до наименований дней? Когда-то я служил Единому, который называется Богом; мне говорили, что Он может помочь мне, но вместо помощи Он послал мне позор». Тогда рыцарь напоминает ему о событии, воспоминанию о котором должен быть посвящен настоящий день:

Оставшись один, Парцифаль вдумывается в советы почтенного рыцаря.

Конь, предоставленный самому себе, приходит к пещере, в которой пустынник Треврицент приуготовляет себя к небу. Парцифаль согревается у огня пустынника, в котором узнает своего дядю, узнает от него о чудесах Грааля и знакомится с историей рода Титуреля. Пустынник сообщает ему также о смерти его матери.

Полная тишина и уединение успокаивают Парцифаля; речи пустынника содействуют его внутреннему преображению. Его душа воскресает и оживляется чувством пламенной веры. Незаметно проводит он в гостях у святого человека целых четырнадцать дней. Из пещеры пустынника Парцифаль выносит душевный покой: он уходит оттуда «с душой, открытой для добра».

…Прошло еще пять лет. И вот мы снова видим Парцифаля за гостеприимным столом короля Артура. Так же роскошен королевский пир. И опять во время пира приезжает Кундрия, но теперь не с проклятиями, а как вестница мира и радости. Она призывает Парцифаля быть королем Грааля: теперь он вполне достоин этой чести, ибо на самом Граале появились письмена, призывающие Парцифаля на царство.

Со слезами радости на глазах отправляется Парцифаль с Кундрией в замок Грааля. Им навстречу выходят рыцари-тамплиеры. Все смотрят на него как на нового короля. Болезнь их старого короля Амфортаса снова обострилась. В замковой зале, в которую вступил Парцифаль, приняты все меры к облегчению его страданий. Всюду разбросаны ароматные травы. Горит алойное дерево. Ложе Амфортаса усыпано драгоценными каменьями, обладающими целебной силой. Все напрасно. Но когда Парцифаль задает ему вопрос, который не задал при первом свидании, Амфортас не только выздоравливает, но и становится молодым. Этому чуду предшествовала горячая молитва Парцифаля о больном перед Граалем.

От Кундрии Парцифаль узнал, что после его разлуки с Кондвирамурс она родила ему двоих сыновей-близнецов Кардеиза и Лоэнгрина. Парцифаль едет к ней. Описание их встречи считается одним из лучших мест поэмы. Поцелуй соединил Парцифаля с Кондвирамурс, так долго живших в разлуке друг с другом.

Таково в общих чертах содержание «Парцифаля». Вольфрам изображает нам в этой поэме рыцарство во всем его блеске, на высоте его положения. Особенно он щедр на описания всякого рода — оружия, платья, коней и т. п. Но широкая и пестрая картина рыцарской жизни не была единственной задачей автора. Он хочет этими образами высказать свою любимую идею, свое глубокое убеждение. По отношению к этой идее можно провести параллель между «Парцифалем» Вольфрама и «Фаустом» Гете.

Фауст смутно стремится к чему-то, чего-то ищет, бросается от наслаждения к наслаждению и наконец отыскивает смысл жизни, отыскивает свое счастье. Оно не в любви прелестной, беззаветно преданной и глубоко несчастной Маргариты, оно не в дивно прекрасной, гордой и властной Елене, оно не в славе, не в собственности, оно — в труде, в труде упорном, постоянном, на пользу людей, на пользу всего мира. «Важность в подвиге, — говорит Фауст Мефистофелю, — а не в славе».

Парцифаль — Фауст XIII века. Это все тот же бессмертный человеческий тип, высший тип человечества, не удовлетворяющийся настоящим, вечно стремящийся вперед к совершенно неясному, но смутно чувствуемому идеалу. Парцифаль, как и Фауст, заблуждался, глубоко падал, переживал тяжелую пору сомнения и, как Фауст, наконец нашел свой идеал. Идеал его — высшее, духовное рыцарство, Святой Грааль, религия. Выше всякого земного великолепия, выше всякого героизма стоит героизм веры, стоит религия. Вот основная идея «Парцифаля». Св. Грааль — символ религии. Сомнение неизбежно, но сильный дух побеждает его. Душа человека мощного проходит сквозь сомнение, как золото сквозь огонь; она становится еще чище, еще светлее, еще ближе к своему божественному первоисточнику. Верное служение отысканному наконец идеалу, постоянное, упорное стремление дойти до него спасают человека. Это два сильных крыла, поднимающие человека над землей и возносящие его в обитель вечного блаженства.

Но есть одна невольно бросающаяся в глаза разница между Парцифалем и Фаустом. Фауст доходит до окончательного убеждения только своими собственными силами, своей личной волей, своим разумом, несмотря на мешающее ему на каждом шагу злое начало, олицетворенное в Мефистофеле. Рай не шел к нему навстречу. Парцифаля же, сомневающегося и отрицающего Верховное Существо, направляет на светлый путь истины посторонняя воля; по крайней мере, этой посторонней воле принадлежит первый почин в деле спасения Парцифаля. Увлеченный ею, он кается в своих заблуждениях, и это покаяние ведет его к спасению. Рай сам идет навстречу к нему. В отмеченной разнице отразилось различие эпох, светочами которых были Гете и Вольфрам фон Эшенбах.

Теперь нам вполне понятны слова, сказанные о Вольфраме одним из современных ему поэтов: «Никогда уста мирянина не говорили лучше».

Вольфрам был врагом куртуазии или, вернее сказать, ее крайностей. Мы уже знаем, как требование куртуазии воздерживаться от неуместных вопросов повредило Парцифалю во время первого пребывания его в замке Грааля. Вольфрама возмущала искусственность куртуазии, он предпочитал ей естественное человеческое чувство.

Точно указать время смерти Вольфрама фон Эшенбаха невозможно. Мы знаем только, что он пережил своего покровителя, тюрингского ландграфа Германа, умершего в 1216 году: он говорит о его смерти в «Виллегальме».

Герману наследовал его сын, ландграф Людвиг. Это была целомудренная и глубоко совестливая натура, человек набожный и всегда готовый обнажить меч, когда этого требовал долг государя и христианина, нежный муж и неутомимый рыцарь, часто покидавший семью по делам своего княжества и по призыву своего императора, милосердный и миролюбивый, но в то же время твердый по отношению к несправедливым притязаниям церковных властей и вообще необыкновенно чуткий к принципу справедливости. Людвиг как будто олицетворял собой то высшее, духовное рыцарство, которое воспел в своем «Парцифале» Вольфрам. Подобно Людовику Святому он был причислен католической церковью клику святых. Его женой была св. Елизавета, усердная заступница всех бедных, оскорбленных и униженных.

Ясно, что при таких правителях двор должен был изменить свою внешность. Наступил конец тому веселью, той жизнерадостности и даже распущенности, которые господствовали при дворе ландграфа Германа. Под сводами Вартбурга уже не раздавались более песни миннезингеров. Поэты стали разлетаться, как перелетные птицы при наступлении меланхолической осени. Покинул Вартбург и Вольфрам, чтобы поселиться на родине. Здесь он и умер между 1219 и 1225 годом.

В XIII веке эта местность перешла во владение немецкого ордена, и могила поэта заботливо охранялась им. В XV веке один из баварских рыцарей, по имени Пюттерих, бывший поклонником Вольфрама, посетил могилу поэта. Он говорит, что на ней был изображен герб Вольфрама и имелась надпись; последней он не приводит, но замечает, что не сумел прочесть года смерти поэта.

Нюрнбергский патриций Кресс[148] сообщает в своем «Путешествии», что 5 августа 1608 года он посетил могилу Вольфрама, и приводит следующую надпись, высеченную на могильном камне: «Hier liegt der streng Ritter herr Wolffram von Eschenbach ein Meister Singer» («Здесь лежит строгий рыцарь господин Вольфрам фон Эшенбах, мейстерзингер»).

Таким образом, могила поэта поддерживалась в порядке около четырехсот лет, а может быть, и долее. Теперь не осталось от нее никакого следа, и сама церковь подверглась капитальному переустройству. Так всемогуще и всесокрушающе время!

Лоэнгрин, сын Парцифаля

Особенно сильно было влияние Вольфрама фон Эшенбаха на его родине, в Баварии. Его можно проследить здесь до середины XIV века. Мы остановим свое внимание на поэтическом сказании о Лоэрангрине, или Лоэнгрине, подробно изложенном в одной баварской поэме, написанной несколько десятков лет спустя после смерти Вольфрама. В этой поэме история Лоэнгрина влагается в уста самого Вольфрама, хотя тот только наметил эту тему в конце «Парцифаля». Тем не менее из семени, им брошенного, вырос поэтический цветок. Поэма, в которой рассказывается легенда о Лоэнгрине, принадлежит уже тому времени, когда средневековая поэзия начала отцветать. В ней все сильнее проявлялся мистицизм. Поэты этого периода, как бы не находя в самих себе сюжетов для своих произведений, часто обращались к представителям предыдущей блестящей эпохи поэзии в поисках у них сюжетов и вдохновения.

Автор «Лоэнгрина» неизвестен. Начало этой поэмы представляет собой не что иное, как пересказ с некоторыми изменениями и дополнениями второй части уже известной нам поэмы о состязании певцов Вартбурге. Главными действующими лицами являются Вольфрам фон Эшенбах и Клингсор. У Вольфрама в «Парцифале» Клингсор выведен в той части поэмы, которая воспевает похождения друга Парцифаля — Гавана. Одно из них заключалось в следующем. До Гавана дошло известие, что некий чудесный замок испытал на себе чары волшебника Клингсора. Своей силой волшебник держит за его стенами похищенных им женщин, и эти чары необходимо снять. Парцифаль быстро проезжает мимо замка: ни сам замок, ни чары волшебника нисколько не интересует его. Но Гаван бросается в это тяжелое предприятие. Он преодолевает необычайные трудности, овладевает замком и освобождает дам, запертых в нем Клингсором. И вот этот Клингсор, мифический персонаж, волею автора поэмы превращается в историческую личность и становится современником Вольфрама.

Клингсор и Вольфрам состязаются друг с другом. В увлечении спором Клингсор клонит речь в сторону от главного предмета состязания и начинает говорить о короле Артуре. Он хвастается такими сведениями о нем и его придворных, которых никто не имеет. Вольфрам возражает, что ему известно все и даже в еще больших подробностях, чем Клингсору: знает ли Клингсор, например, о том, как король Артур, уже разлучившийся с этим светом, выслал сюда бойца? Он же, Вольфрам, знает отлично, кто такой этот боец. Все присутствующие, конечно, заинтересованы и просят Вольфрама, чтобы он поделился своими сведениями с ними. Рассказ Вольфрама и заключает в себе сказание о Лоэнгрине.

Тот же самый сюжет затронул и поэт конца XIII века Конрад Вюрцбургский[149] в своей поэме «Рыцарь с лебедем». Но он приурочивает своего рыцаря к эпохе Карла Великого, то есть к последним десятилетиям VIII и к началу IX века. Это не мешает ему, однако, выставить рыцарю соперника в лице саксонского герцога Фридриха, брата знаменитого участника Первого Крестового похода Готфрида Бульонского. Так и лица, и события двух различных эпох, из которых последняя начинается в конце XI века, соединяются в одно общество современников. Эти анахронизмы — обычное явление в произведениях средневекового эпоса. Во всяком случае, произведение Конрада Вюрцбургского послужило ядром для позднейшего сказания о Лоэнгрине, приписанного неизвестным поэтом Вольфраму фон Эшенбаху.

Вольфрам — герой поэмы — не заставляет просить себя долго и рассказывает сагу, содержание которой мы и передаем ниже.

Дело происходит в X веке, когда царствовал в Германии Генрих Птицелов[150]. Прекрасная Эльза, осиротевшая дочь герцога Брабантского и Лимбургского, подверглась преследованиям со стороны Фридриха фон Тельрамунда, одного из вассалов ее покойного отца. Он преследует ее под тем предлогом, что она якобы обещала ему выйти за него замуж: он во что бы то ни стало хочет принудить ее к ненавистному браку.

Каждый день преклоняет она колена, прося у Бога в горячей молитве покровительства и защиты. Напрасно отвергает она притязания Фридриха фон Тельрамунда — тот упорно стоит на своем. В Средние века в таких случаях спор решался судебным поединком. Эльза должна была найти бойца, который бы вышел за нее на бой. Но ни один боец не отваживается биться за Эльзу — так страшна рука Тельрамунда. Распростершись перед алтарем, проливая слезы, звонит Эльза в знак своего горя в золотой колокольчик. Звон колокольчика несется далеко и проникает в замок Грааля. На этот призыв помощи отзывается Лоэнгрин, сын Парцифаля. Такова воля Грааля.

Домашние провожают Лоэнгрина со слезами: рыдает сестра, в отчаянии мать; ее горе, по словам поэта, могло бы разжалобить скалу. Но не ослабляет мужество Лоэнгрина; он приказывает оруженосцам принести панцирь, шлем и щит, а сам обращается к королю Артуру, говоря, что охотно исполнит поручение, и призывает Божье благословение на отца, мать, сестру и на все дамское общество, обитающее на Монсальвате[151]. Мать Лоэнгрина так поражена неизбежной разлукой, что падает без чувств в присутствии всего двора. Двое из князей, живущих при дворе, подводят к Лоэнгрину коня. Он уже схватился за уздечку, уже поставил в стремя одну ногу, как вдруг подплывает к берегу дикий лебедь. Лоэнгрин приказывает отвести коня в стойло и выражает желание отправиться туда, куда потянет лодку лебедь. Отец хочет снабдить его провизией — хлебом, кипрским вином, но Лоэнгрин отказывается и от того, и от другого, надеясь, что позаботится о нем тот, кто будет тянуть лодку.

Быстрый поток уносит лодку в море. Целых пять дней Лоэнгрин ничего не ел. Видя, что лебедь питается рыбой, он говорит ему: «Я твой спутник, а ты ешь без меня; ты должен был делить рыбу со мной». Так они прибыли в Антверпен. Герцогиня Эльза, и рыцари, и дамы поспешно отправились на берег, они изумленно кричали при виде необыкновенного зрелища. Эльза радостно встретила своего спасителя, протянув навстречу ему свои белые, как снег, руки. Когда Лоэнгрин сошел на берег, лебедь отплыл с ладьей от берега и вскоре скрылся из виду.

Рыцарь прибыл вовремя; в присутствии самого короля Генриха Птицелова, он вступил в поединок с Фридрихом фон Тельрамундом, одолел его и в награду получил руку Эльзы. Соглашаясь жениться на ней, Лоэнгрин, ставит условие: она никогда не должна спрашивать о его происхождении, в противном случае их пути разойдутся. Дело в том, что с тех пор, как Парцифаль не задал ожидаемые вопросы при своем первом посещении Монсальвата, любые вопросы неприятны Граалю. Рыцари, которых он посылает к людям, должны запрещать вопросы о своем происхождении.

Долгое время Лоэнгрин и Эльза живут счастливо. Он служит королю, участвует в войнах с гуннами (венграми) и сарацинами. Но служба не является помехой для рыцарских потех. И вот однажды на турнире Лоэнгрин вышиб из седла герцога Киевского, и тот, упав на землю, сломал руку. После этого жена озлобилась против него.

Чтобы разрушить счастье Эльзы, она говорит в присутствии других дам о темном происхождении Лоэнгрина. Эльза задета этим упреком за живое. Она знает, что спрашивать мужа нельзя, что заданный вопрос разобьет их счастье, но, с другой стороны, она горит желанием узнать роковую тайну. Две ночи, вспоминая слова герцогини Киевской, она проливает горькие слезы. Наконец в третью ночь она задает своему мужу запретный вопрос: именем детей она умоляет Лоэнгрина ответить.

Лоэнгрин исполняет желание Эльзы и называет ей свой род, потом велит позвать сыновей, целует их и завещает им рог и меч, которые всегда носил при себе. Эльзе он оставляет на память кольцо своей матери. Снова приплывает за ним лебедь с ладьей, и Лоэнгрин удаляется от берега так же, как когда-то он приплыл к нему. Он возвращается в замок Грааля.

Пораженная скорбью, Эльза падает в обморок и потом всю свою жизнь оплакивает утраченного супруга. Прекрасная легенда о Лоэнгрине послужила Рихарду Вагнеру темой для одного из его лучших произведений — оперы «Лоэнгрин».

Тристан и Изольда

Роман о Тристане и Изольде принадлежит к бретонскому Циклу. Вместе с «Парцифалем» это типичный — и наиболее распространенный — рыцарский роман. Это обстоятельство и побуждает нас остановить на нем внимание читателей. Сюжет, послуживший основным материалом для этого романа и занесенный во Францию бретонскими жонглерами, подвергся в последней четверти ХП века переработке известного уже нам трувера Кретьена де Труа. Очень скоро после этого он был занесен в Германию, где и послужил основанием для романа «Тристан» знаменитого немецкого певца Готфрида Страсбургского. Роман этот был написан около 1210 года, то есть почти в одно время с «Парцифалем» Вольфрама фон Эшенбаха.

В стране Пармении жил молодой князь, вполне достойный царственного происхождения. Он был прекрасен собой, верен, смел, кроток и богат. Звали его Ривалином. Ривалин отправился ко двору молодого еще в то время корнуэльско-го короля Марка, чтобы научиться там куртуазии и рыцарским доблестям. Здесь его радушно встретили и горячо полюбили и богатые, и бедные люди — он был вполне достоин этого. Полюбила его и прекрасная Бланшефлер, сестра короля Марка, сиявшая при дворе, как сияет звезда на небе. Но родине Ривалина стали грозить враги, и Ривалин вынужден был расстаться с гостеприимным двором короля Марка. Бланшефлер последовала за ним, и в Пармении совершилась их свадьба. Но недолго цвело счастье молодой четы. Ривалин был убит в бою, а известие о его смерти, совпавшее с рождением сына у Бланшефлер, погубило молодую мать: рука смерти безжалостно скосила этот чудный белый цветок. Управление страной осталось в руках королевского наместника Руаля ли Фойтенана, который заключил с врагами мир, несмотря на его неблагоприятные условия. Он скрыл рождение принца, чтобы в тиши воспитать его для великого дела — управления государством. Руаль выдает маленького принца за своего сына. Маленький принц и есть герой романа — Тристан; его имя, говорящее о печали, должно служить постоянным напоминанием о безвременной кончине его матери, кончине, как мы уже говорили, совпавшей с рождением сына.

Первоначальное воспитание дано было Тристану, его приемной матерью Флоретой — женой Руаля.

Приведенный нами отрывок достаточно характеризует манеру Готфрида — некоторую расплывчатость, риторичность, привычку высказывать в разных выражениях одну и ту же мысль. Из этого же отрывка мы также знакомимся с воспитанием, которое считалось в то время лучшим. Оно представляет противоположность воспитанию Парцифаля. Последнего воспитывала его мать в уединении, стараясь удержать сына от всякого общения с миром. Тристан, наоборот, воспитывался для светской жизни. Он не только познакомился с иностранными языками, но и занимался музыкой, учась играть на различных инструментах. Большое внимание было обращено на овладение военными знаниями и куртуазию. Во всех этих занятиях Тристан проявил блестящие таланты. Как-то раз пристали к берегу иностранные купцы и выставили привезенные товары — оружие, соколов и охотничьи принадлежности всякого рода. Мальчик задумал сделать кое-какие покупки и взошел на борт корабля вместе с товарищем, тут он заметил шахматную доску и предложил одному из чужеземцев сыграть партию в шахматы. Разбойников — а чужестранцы были именно разбойниками — прельстили способности и красота Тристана, и они решились похитить его, чтобы продать потом в неволю. Мальчик, увлекшись игрой, не заметил, как корабль снялся с места и вышел в море. Тут только он понял весь ужас своего положения:

Друзей решили разлучить. Друга Тристана посадили в челнок и пустили на произвол судьбы, дав только одно весло и небольшой хлебец. После этого Тристан стал тосковать еще больше, чем прежде. Его тоска так досадила разбойникам, что они решили отделаться от него и высадили на ближайшем берегу. Тристан очутился в суровом, негостеприимном месте: здесь были только скалы, как будто нагроможденные одна на другую, да суровое море, которое со страшным грохотом разбивало о них свои волны. Но скоро к Тристану возвратилось его самообладание, и он отправился на разведку.

Тристан оказался в Корнуэльсе, на языке которого он говорит так же хорошо, как на своем родном. Ему повстречались два пилигрима; с удивлением смотрели они на одинокого мальчика, на его богатое одеяние. Вступив в беседу с ними, Тристан скрыл от них свои похождения и выдал себя за охотника. Этот обман казался тем более правдоподобным, что из ближнего леса доносились звуки охотничьих рогов и громкий лай собак. Скоро он встретился и с обществом охотников. Завидев егермейстера, который распоряжался около убитого оленя, он вступил с ним в разговор и дал несколько советов. Охотники, разделывавшие оленя, нашли их весьма полезными и почувствовали симпатию к юному, но сведущему охотнику. Они приняли его в свое общество, и все с торжеством направились к замку, где жил король Корнуэльса Марк. Здесь и поселился Тристан, сумевший очаровать короля своими способностями, пением и игрой на арфе. Несмотря на то что Тристану было только четырнадцать лет, король Марк сделал его егермейстером. Так неожиданно началась придворная жизнь Тристана.

Между тем Курвеналу удалось спастись; вернувшись на родину, он оповестил Руаля о происшедшем, и тот отправился на поиски Тристана. Посетив ряд стран, он наконец прибыл в Корнуэльс и нашел здесь юношю. Руаль сообщил королю тайну происхождения Тристана и в доказательство своих слов показал королю драгоценный перстень. С глубоким волнением признал в нем король вещь своей дорогой сестры Бланшефлер. Так открылось, что юноша приходится королю Марку родным племянником.

Так как сам Марк был бездетным, он объявил своего племянника наследником престола. Радость Тристана, также узнавшего тайну, была омрачена грустью: до сих пор он считал Руаля родным отцом и теперь должен был отказаться от этого и сознать свое сиротство. Скоро его посвятили в рыцари. Это посвящение сопровождалось торжествами, а по окончании их Тристан отправился вместе с Руалем в Пармению, чтобы наследовать отцовский престол. Нечего и говорить о восторге народа. В довершение всего молодой король совершил удачный поход против давнишних врагов своей родины. Но вскоре он вручил правление в руки верного Руаля, а сам отправился в Корнуэльс.

Невесело жилось населению Корнуэльса. Оно обязано было платить своему исконному врагу, ирландцам, ужасную дань: жители Корнуэльса ежегодно посылали в Ирландию тридцать красивейших юношей и девушек, которых ожидала рабская доля. Это возмутило отважного Тристана, и он вызвал на поединок Морольда, брата ирландского короля, прибывшего в Корнуэльс в качестве посла. Победителем остался Тристан. Но Морольд предсказал ему перед смертью, что в очень скором времени ему придется искать приюта у ирландской королевы Изоты. И в самом деле, Тристан был ранен отравленным мечом, и ему пришлось отправляться в Ирландию, королева которой славилась своим врачебным искусством.

Тристан прибывает в Ирландию под видом арфиста Тан-триса в сопровождении немногих товарищей. Здесь он является при дворе королевы, играет на арфе и поет. И королева, и ее дочь, прекрасная Изольда, внимают с волнением чудному певцу. Королева узнает о его болезни и поселяет его в своем дворце, чтобы исцелить от недуга, который в противном случае может его погубить. Тристан постоянно проводит свое время в обществе королевы и прекрасной Изольды. Изольда учится у него читать и играть на арфе. У молодых людей зарождается взаимная склонность друг к другу, но Тристан не может оставаться долее в Ирландии и возвращается в Корнуэльс.

Красота Изольды не дает ему покоя и здесь. Он беспрестанно говорит о ней и, кажется, не находит слов для ее восхваления. Все окружающие начинают понимать, что он влюблен. Этим хотят воспользоваться его враги — а у него нет недостатка и в таковых, — чтобы нанести ему глубокую сердечную рану. Их конечная цель — лишить Тристана права на престол Корнуэльса. И вот они советуют королю Марку жениться на Изольде: тогда у него может появиться наследник престола, и Тристан будет естественно устранен от последнего. Долго колеблется Марк, долго не решается последовать этому совету, но наконец недоброжелатели Тристана одерживают желанную победу. Он открывает свое намерение племяннику и просит его быть сватом в задуманном браке. При этом он говорит ему, что, если брак с Изольдой не принесет ему наследника, таковым по-прежнему останется он, его дорогой племянник. Тяжело Тристану исполнять поручение своего дяди. Тем не менее он не отказывается от него и отправляется в Ирландию в сопровождении блестящей свиты.

Теперь Тристан, прежде живший в Ирландии под вымышленным именем Тантриса, едет в качестве облеченного высоким доверием королевского посла; он должен открыть свое настоящее имя. Уже одно это обстоятельство бросит тень на его прежний визит. Кроме того, ирландцы увидят в нем убийцу Морольда. Однако Тристан удачно преодолевает все трудности. Население Ирландии проникается к нему благодарностью за то, что он умертвил дракона, опустошавшего всю страну. Само поручение короля Марка он также исполняет прекрасно. Снаряжается корабль, на котором должна покинуть свою страну прелестная невеста. Она одна ненавидит Тристана, и мы знаем — за что, но Изольда делает вид, будто питает ненависть к Тристану за убиение ее дяди Морольда.

Наконец настал день отъезда. Среди женщин, сопровождающих Изольду, находится и ее няня Брангена. Королева отводит ее перед отъездом в сторону и вручает склянку, в которой заключается любовный налиток: его должны выпить Изольда и король Марк для того, чтобы любовь соединила их. После этого Тристан ведет Изольду на корабль. Изольда относится к Тристану по-прежнему враждебно, и только скучная жизнь на корабле во время продолжительного плавания заставляет ее терпеть его присутствие.

Как-то раз Тристан сидел в кругу женщин, и ему захотелось пить. Одна из девушек, не зная, что делает, взяла заветную склянку и налила из нее Тристану и жаждавшей Изольде. Брангена пришла слишком поздно, после того как роковое дело совершилось. В ужасе схватила она склянку и выбросила с остатком волшебной влаги за борт корабля. Но волшебное зелье уже оказало свое действие на Тристана и прекрасную Изольду.

Но вот показались на горизонте береговые очертания Корнуэльса. Будущее грозно предстало перед ними. И вот трое — Тристан, Изольда и Брангена — заключили в виду этих берегов тесный союз, решившись призвать на помощь хитрость. Марк, ничего не подозревая, женится на Изольде, но та по-прежнему страстно любит своего Тристана, а Тристан — ее. Они дорожат своим счастьем и принимают всевозможные меры, чтобы скрыть его от посторонних взоров. Но положение их очень тяжело, так как за ними зорко наблюдают. Молва, переходя из уст в уста, растет все более и более, и дело доходит наконец до того, что становится необходимым прибегнуть к Божьему суду для доказательства невиновности Изольды. Чтобы доказать свою невиновность, Изольда должна пройти босыми ногами по раскаленному железу.

Испытание в высшей степени тяжелое, но любовь одержала победу и здесь. Тристан нарядился бедным пилигримом и явился в таком виде ко двору. Изольда требует, чтобы этот пилигрим доставил ее на место, где должно произойти состязание. Никто не подозревает истины. Переодетый Тристан берет Изольду на руки и переносит ее на указанное место. Тогда Изольда объявляет во всеуслышание, что ее никогда не обнимал никто, кроме мужа и перенесшего ее на место Божьего суда пилигрима. Задолго до иезуитов здесь проявилась та изворотливость, которая в XVI веке была санкционирована уставом ордена Лойолы. Формальная правда соблюдена, и прекрасная Изольда проходит без всякого для себя вреда по раскаленным полосам железа. Божий суд оправдал ее, честь Изольды спасена в глазах людей. Король Марк возвращает свою милость Тристану и Изольде и грозит строгим наказанием всякому, кто вздумает распространять неблагоприятные для них слухи. Любовь торжествует.

В упоении любовью виновные начинают терять всякую осторожность, которая до этого сопровождала все их действия. Наступает момент, когда и король Марк воочию видит то, что давно уже видели другие. Глубоко огорченный король отпускает жену и племянника: они могут уйти, куда им угодно, лишь бы только не оставались при его дворе.

Тристан и Изольда уходят в глубину леса и поселяются в пещере. Счастье их на лоне природы не знает пределов. К ним привыкают олени и птицы — они пьют воду из прозрачного ручья, который бежит перед самой пещерой. Это поэтическое место случайно посещает во время охоты король Марк. Не подозревая о Тристане и Изольде, он заглянул в их пещеру и увидел их спящими. Сердце Марка дрогнуло: он все еще любит Изольду, несмотря на то что она любит другого. Король решает вернуть Тристана и Изольду ко двору.

Тогда Тристан расстается с Изольдой и пытается охладить жар любви в странствиях. Он посещает страну Пармению, бросается в поединки и битвы, но не достигает желанной цели. Такова сила рокового напитка. Случайность приводит его к другой Изольде — Изольде с белыми руками, как ее называют. Она — дочь одного из князей, которому он помог своим войском. Она и молода, и прекрасна, и любит его. Ее брат становится другом Тристана. И отец новой Изольды, и ее брат желают соединить их брачным союзом. Само имя красавицы привлекает Тристана, но в то самое мгновение, когда новая Изольда смотрит на него, ему видится неотступно преследующий его образ другой Изольды, и он отвращается от Изольды с белыми руками: он не в силах изменить своей любви. На этом эпизоде и обрывается роман Готфрида Страсбургского.

Остановила ли руку поэта смерть, или сам поэт нашел наилучшим закончить этим эпизодом свое произведение, мы не знаем.

Необычайно интересный сюжет и некоторое колебание Тристана, изображенное Готфридом в конце его романа, вызвали продолжателей. Первыми среди них следует назвать Генриха фон Фрейберга[152] и Ульриха фон Тюргейма[153]. Вот как продолжает фабулу Ульрих фон Тюргейм.

Колебания Тристана кончились тем, что он женился на Изольде с белыми руками. Но, сделав роковой шаг, Тристан чувствует, что не может быть мужем новой Изольды. Он хочет найти успокоение в охоте, в бесцельном блуждании по лесам. Всюду сопровождает его брат новой Изольды, Каедин, которому он поверяет свои чувства и мысли.

Раз, когда они отдыхали в лесу после охоты, к Тристану явился оригинальный посол. То была серна, бывшая когда-то свидетелем его счастья в лесу. Изольда, вернувшись во дворец, захватила с собой и ее и держала при себе на память о былом. Серна бросила на колени Тристана записку от королевы Изольды и скрылась из виду. Королева звала Тристана, умирая от тоски и томления.

Получив весточку от Изольды, Тристан забыл свою жену и направился в Корнуэльс. Его неразлучный друг Каедин поехал вместе с ним. Эта поездка была небезопасной, так как, по версии Ульриха фон Тюргейма, Тристана изгнали из Корнуэльса. Он прибегает к различным уловкам, чтобы свидеться с королевой, для чего наряжается нищим, оруженосцем и, наконец, шутом. Но враги его бдительны.

На несчастье Тристана, гибнет на поединке Каедин. Сам тяжко раненный, Тристан покидает Корнуэльс, увозя с собой труп друга на его родину, в Арундель. Он чувствует, что и его конец близок: ему уже не вылечиться от раны. Он посылает верного слугу к королеве, желая увидеть ее перед смертью. Он просит посланного, чтобы тот в случае возвращения с Изольдой поднял на корабле белый парус, в случае же ее отказа приехать в Арундель — черный парус.

Королева Изольда, как и следовало ожидать, исполнила просьбу возлюбленного: тайно покинула она дворец своего мужа и взошла вместе с посланцем Тристана на корабль. Тристан, испытывая большие мучения, с необычайным волнением ждет возвращения своего посланца. У его постели сидит жена, Изольда с белыми руками. Она мучается ревностью. В открытое окно видно море — и вот на горизонте показывается корабль.

Тристан спрашивает у жены, какого цвета парус корабля. Ревность руководит Изольдой с белыми руками, и она прибегает к роковой лжи. «Черный, — восклицает она, — черный, как уголь!» Услышав эти слова, Тристан умирает. Его тело выставлено в соборе.

Узнав о смерти Тристана, Изольда Корнуэльская испытывает страшные сердечные муки. Войдя в собор, она кидается на гроб Тристана. Но скоро появляется Изольда с белыми руками: она не хочет уступить место другой Изольде, не хочет уступить ей и мертвого Тристана, и между двумя ними завязывается горячий спор, во время которого Изольда Корнуэльская умирает прямо над гробом.

Скоро является сюда и король Марк, который погнался за женой, узнав о ее побеге. Теперь ему известно о причине роковой страсти Тристана и Изольды, о волшебном напитке, который они выпили по недоразумению. Они не могли поступать иначе, в их поступках не проявлялось личной воли, не было того, что делает поступок преступлением. Все понял своим благородным сердцем король Марк и несся за своей женой, чтобы простить и ее, и Тристана, но злой рок решил дело иначе. Марку оставалось только проливать искренние, горячие слезы над несчастными существами. Он увез их трупы с собой, основал у себя монастырь, чтобы доставить спасение их душам, и похоронил тела Тристана и Изольды в монастырском саду.

Над могилами их была посажена виноградная лоза и роза. Они густо разрастаются, сплетают свои ветви и бросают отрадную тень на могилы Тристана и Изольды, не разлученных и самой смертью.