Трудный Роман

Всего один день заняли формальности перевода в другую школу. «Ну и отлично», — поздравил себя Роман. Ему хотелось сбежать как можно скорей от всей этой пошлости, от осуждающих или снисходительных взглядов, от пустоты молчания, которая образовалась вокруг. Даже вчерашние друзья и те промолчали, когда он понес директору заявление с просьбой отчислить из «вверенной вам школы». А теперь до него из-за неплотно прикрытой двери донесся неуверенный голос завуча: «Может быть, все-таки оставим его?..» — «Нет, нет, нет! — буквально взмолился классный руководитель. — Не тот случай. Пусть уходит. Поверьте мне, это будет лучше и для него самого».

Так закончился инцидент, взволновавший недавно всю школу. Десятиклассник и десятиклассница целовались в кабинете физики. Конечно, не ахти какое преступление. Но все-таки… Ученики посмеивались, учителя были смущены. Надо было принимать меры. Но какие? Решили не раздувать истории и ограничиться отеческим внушением провинившимся. Однако в ходе «серьезного разговора» десятиклассник с досадой бросил реплику, которая вызвала у десятиклассницы тяжелый нервный припадок: «У меня к ней никогда ничего не было. Целовался так, от нечего делать».

Десятиклассником этим и был Роман Гастев.

Он опередил всех, когда на следующий день принес заявление об уходе из школы. И никаких тебе пересудов, обсуждений, объяснений. Хотя нет, страшнее всего, пожалуй, было вновь встретиться с ее взглядом.

Ему казалось, стоит перейти в другую школу, как все тут же забудется. Оказывается, нет. Можно поменять школу. Но от себя не уйти.

Роман словно оцепенел за партой. Забыть… Забыть… Никогда ничего не было.

Как будто от этого действительно можно избавиться.

Вот если бы научиться управлять памятью! Ну хотя бы с помощью каких-нибудь химических реактивов. Или электроники. Выпил таблетку, нажал кнопку — пожалуйста. Все начисто забыто. Ну какое же подлое свойство у памяти — без конца подсовывать то, что хочешь забыть!

Она сама виновата. Должна была понимать, что все между ними только игра… Игра…

«Бу-бу-бу…» — монотонно отвечают у доски. Как томительно тянется время! Ладно. Что зря волноваться? В конце концов, все прошло. Все позади.

Нет, серьезно, настроились бы они с самого начала на одинаковый лад, — он уверен, все было бы по-другому. Роман помотал головой. Заметил на себе внимательный взгляд учителя, нахмурился. Отвернулся к окну. Серое небо. Черные деревья. Ветви и стволы словно обугленные. Его охватило острое чувство одиночества. Подавил вздох. Не хватало только оправдываться перед собой…

Все вокруг казалось нелепым. И этот старомодный учитель, похожий на шута горохового. И эти ученики, как будто нарисованные талантливым карикатуристом: великовозрастные младенцы, в серой мятой школьной униформе, разлохмаченные, с чернильными пятнами на пальцах, и манерные куклы с передниками и кружевными воротниками, и модными прическами. Все вызывало в нем протест, все казалось фальшивым, неискренним, жалким.

Двадцатый век — век деловых людей. Все куда-то торопятся. Скорей, скорей… И хуже всего, что ничего уже не исправить.

Словно бы подводя черту под прошлым, он провел по крышке парты ногтем глубокую борозду. Все кончено. К чему волнения? Усмехнулся. Вот так-то оно лучше.

Пройдет немного времени, и все опять будет так, словно ничего не было. И ветер снова надует паруса его жизни, как алые паруса легкокрылой бригантины. И на сердце станет безоблачно и легко. Надо жить, дышать всей грудью и ни о чем не задумываться.

Прозвенел звонок. На перемене в коридоре Роман отошел к окну и стал смотреть на улицу. Школа наполнялась гулом, но ему не было до этого никакого дела.

Как же у них тогда началось? Память тут же сработала. Она всегда услужливо подсовывает то, что не надо. Он бежал как сумасшедший по коридору, когда из-за поворота показалась она, и он уже не мог остановиться и с размаху налетел на нее, обхватил руками, и их обоих бросило к стенке, от которой они, как мячи, отлетели и шлепнулись на пол.

Перепугавшись на мгновение, они быстро пришли в себя и рассмеялись. Вот так сидели на полу и смотрели друг на друга, как очарованные болваны. Она ушибла коленку, и он помог ей встать.

Первый раз она пришла к нему домой за какой-то книжкой. Он небрежно указал на вешалку, и она, поднявшись на носки, долго зацепляла за крючок пальто. Платье задралось и слишком уж открыло ее ноги. Он проводил ее к свою комнату. Чтобы как-то скрыть замешательство, взял электрическую гитару и стал наигрывать блюзы. Она смотрела ему в лицо и смущенно, даже растерянно улыбалась.

Эта восторженная, тоненькая, порывистая девчонка как-то неожиданно вторглась в его жизнь, завладела его вниманием, что, впрочем, не мешало ему относиться к ней свысока. А у нее были такие ликующие, такие влюбленные глаза, что он не мог долго выносить ее взгляда.

Она как-то призналась, что до смерти боится мышей, и он подложил к ней тихонько своего хомячка. Тот начал взбираться на ее колени. Она в ужасе вскрикнула. Он смотрел на нее с интересом, как ботаник на пойманную бабочку. Обычно она немного, почти незаметно заикалась.

— Ты правда испугалась? — спросил он, посмеиваясь.

Молча кивнула. Шагнул к ней. Высокий. Насмешливый. Сильный. Наклонился. В больших немигающих зеленоватых глазах что-то пугающее.

— Ну? — спросил чужим голосом. — Что же ты молчишь, малышка?

Не отрываясь, как загипнотизированная, она смотрела в его глаза. Он положил ладони ей на плечи. Она не отстранила его, вся подалась вперед, словно только и ждала этого.

Он смотрел на нее все тем же немигающим взглядом. А она доверчиво улыбалась. В голове, в груди звенящая пустота, и сердце, кажется, парит в невесомости. И мысли, свободные от оков, несутся неведомо куда.

Да, все это было, и никуда от этого не денешься… Протянул ей свои крепкие руки, улыбнулся:

— Ну, давай дружить.

Хм, ничего такого не было… Но ведь сама бегала за ним… Из-за нее в голову, непрошеная, лезла всякая муть и чертовщина, от которой замирало сердце…

Резкий, оглушительный, как сигнал тревоги, звонок разрезал коридорный шум, погнал в классы.

Учительница литературы Мария Ивановна, или, как они ее здесь сокращенно называют, Марианна, зашла вместе со всеми. Ну, ну! Скажите, пожалуйста, какой демократизм! Роман с любопытством уставился на нее. Молодая, стройная, модная. Бросила на стол сумку. Еще никто не опомнился, уже требует:

— Табаков!

Но Табаков не торопится. Поднял удивлённые глаза, словно его отвлекли от важного дела:

— Что, Марианна?

— К доске. И быстрей — не тяни время.

— А я не тяну, Марианна, — говорит он и неторопливо выбирается из-за парты, подходит к доске. — Что отвечать, Марианна? — виновато спрашивает Табаков. Ничего себе паренек, симпатяга, среднего роста с приятным, располагающим лицом. Глаза у него серые, спокойные.

Марианна оборачивается к Табакову и в упор смотрит на него. Табаков хлопает глазами.

— Раннее творчество Горького, — быстро выговаривает учительница и отворачивается от ученика, понимая, что дальнейшее объяснение с ним в высшей степени бесполезно.

— Я понимаю, я понимаю, — поспешно говорит Табаков. — Эту тему вы задали подготовить самостоятельно. Да вот беда — не знаю, с чего начать.

— Костя, не тяни, ради бога, — нетерпеливо просит учительница. — Если не готов, садись…

— Хорошо, хорошо, — поспешно говорит Табаков каким-то приятным, мягким, успокаивающим голосом. — Я буду отвечать. Только можно не по учебнику, а от себя?

Марианна кивает, мгновенно успокаивается, садится на стул, закидывает ногу на ногу. Табаков начинает говорить. Узкая туфелька-лодочка Марианны качается в такт неторопливой, складной речи Табакова. Роман смотрит на туфлю-лодочку. Класс притих, заинтересованно внимает.

На лице Марианны улыбка. Но едва открыла рот, как Табаков протянул в ее сторону руку.

— Только не перебивайте, пожалуйста, Марианна. А то я сразу собьюсь.

Он называет ее Марианна, но никто, в том числе и она, на это не обращает внимания. Учительница кивает. Ее туфелька-лодочка, словно челнок в ткацком станке, задвигалась быстрее. Туда-сюда.

Наконец Табаков замолчал.

— Все? — сдержанно спросила она.

— Все, Марианна, — кивает он. — Извините, если что не так. Вы сами просите говорить, что думаешь.

— Конечно. — Марианна поднялась с места. На щеках ее легкий румянец. До чего же она красива! — Ты человек, а человек — это, это…

— Звучит гордо! — хором подсказывает класс.

— Да, да, именно гордо, — улыбается Марианна. — Надо всегда думать самостоятельно…

— Конечно, — удовлетворенно кивает Костя. — Мыслю — следовательно, существую.

— Правильно, — говорит Марианна, — ставлю тебе «пять». — Марианна наклоняется над журналом. — За то, что хорошо обосновал свою точку зрения.

Табаков направился к своему столу. В классе тихо посмеивались. Табаков понравился Роману. Парень в порядке. Конечно, загнул. Но сразу видно — не дурак. Имеет свое мнение. И не без юмора.

После ответа Кости разгорелся спор. Ученики кричали, перебивая друг друга. Голоса охрипли, глаза у всех горели, как у Марианны, которая то вскакивала с места, то снова садилась, то запальчиво, как девчонка, кричала, то, безнадежно махнув рукой, закрывала себе уши ладонями.

Забавная история. На вид не учительница, а манекенщица из Центрального дома моделей. А приглядись — не преподает, а живет здесь умом и душой. Интересно: а для себя у нее что-нибудь остается? Какая она в другой обстановке? Не может же она вот так, без остатка, всю себя выплескивать здесь, в классе, мальчишкам и девчонкам, которые забудут ее, едва переступят порог школы.

Какой огромный, трудно постижимый, меняющийся мир — каждый из этих мальчиков и девочек. Казалось, она прикасается к нему руками — нежному, пульсирующему, мятущемуся. В горячих безднах их душ, ни на секунду не замирая, бурлит этот мучительный, таинственный и прекрасный процесс — формируется личность человека.

Всего лишь год с небольшим она впервые переступила порог школы и как учитель вошла в класс с сердцем, открытым для любого удара, и готовая всем своим существом понимать и уважать ребят. Знала — только тогда она и сможет управлять ими. Они встретили ее жесткими и бесцеремонными взглядами. В них не было ни сочувствия, ни желания помочь, ни готовности к послушанию — ничего, кроме голого и снисходительного любопытства.

Да это что! На первых же уроках выяснилось — они ни в зуб ногой в литературе. Не понимают ничего, и баста. Хоть умри от обиды. Формально как будто все в порядке, но стоило копнуть чуть глубже…

Вызвала Черникина — отбарабанил все как есть по учебнику и с вызовом уставился на нее. «Постой-постой, — сказала она, заподозрив неладное, — а ты сам хоть читал Пушкина?» Черникин даже засмеялся: «А зачем? Я и так верю, что он хороший поэт…»

«Ладно, — вспыхнув, сказала она, — мы проведем с вами пушкинский вечер… Согласны?»

«Не надаааа… Мы его в восьмом проходили, — дружно возразили ей. — Зачем еще раз?»

«А затем, — отчеканила она, — что Пушкина нельзя проходить один раз. Его надо узнать и полюбить на всю жизнь…»

Они смотрели на нее кроткими ангельскими взглядами. Некоторые улыбались: «Во дает! Ну и ну!»

День спешил за днем, а она безуспешно пыталась взломать невидимую стенку, разделявшую их, — ребячьи глаза оставались все такими же чужими и равнодушными. И каждый был занят собой и своими делами.

Потом было первое родительское собрание, которое она провела вместо заболевшей Калерии Иосифовны. Пришли пожилые усталые люди — мужчины и женщины, — приготовившиеся, по обыкновению, выслушивать разные неприятные вещи о своих чадах. Другим их не баловали.

А она никого не распекала, никому не грозила. Ей самой было приятно и радостно, что за то немногое время, пока она в школе, она сумела подметить в каждом из учеников 9 «Б» что-то свое, хорошее, не похожее на других. Это было как открытие, и она была счастлива, что может поделиться им с самыми близкими для девятиклассников людьми. Лица родителей посветлели.

Утром на следующий день она почувствовала в классе какую-то неуловимую перемену…

Черникин, покачав головой, многозначительно изрек, ни к кому не обращаясь: «Уважение, друзья мои, уважение и еще раз уважение — вот ни с чем на свете не сравнимая вещь!»

Черникину только бы вслух высказаться — выше нет удовольствия.

Дома Костя в десятый раз перечитывал письмо от Жени Синицыной. Однажды они в шутку обменялись посланиями. И вскоре это вошло в привычку.

Рваные серые тучи, похожие на линяющих зайцев, неслись над улицей, едва не задевая крыши. Дома как будто пригнулись, сжались от холода. Ветер гнал по затвердевшей земле листья, обжигал лицо, ерошил волосы на непокрытой голове.

Роман нагнулся. В руке заметался красно — желтый осенний букетик. Сунул листья в портфель. Подумать только, какие нежности! Листья. Надо же… И он становится таким, как Фантазерка. Подсовывала ему разные цветочки. Всегда что-нибудь придумывала.

У него — то к ней ничего не было — это точно. Но ведь и у нее не было ничего. Напоследок даже улыбнулась, словно бы он ненормальный и ей стыдно за него: «Подлец ты! Была бы я парнем, влепила бы тебе…» Ладно. Успокойся. Была бы ты парнем…

Мощный подъемный кран рядом со школой высоко в небо взметнул голову на длинной шее-стреле, будто хотел железными челюстями ухватить край тучи.

Мальчишки обгоняют Романа, размахивают портфелями, толкаются, спорят. Первая неделя в новой школе. Здесь все почему-то кажется чужим и даже враждебным.

— Эй, новенький! — Рядом паренек из их класса, зубастый, рот в улыбке, румянец во всю щеку. — Тебя Гостев, кажется?

— Гастев…

— Здорово. Юрка Черникин. Уроки выучил? А то классный руководитель — знаешь, мымра такая с бесцветными глазами — выставляет по одному к доске и по полчаса издевается. Скандалейшн, не человек. Все кишки может выпустить. Специально проверяли: после ее урока каждый из нас в среднем худеет на килограмм живого веса. Веришь?

Вот болтун привязался. У Романа непроницаемое лицо. В ответ ни «да», ни «нет». Ни улыбки, ни звука. Черникин понял, замолчал. У раздевалки отошел разочарованный.

Первый урок — литература. Марианна в настроении. В глазах светится радость. Не может скрыть. Покусывает губы, подавляет улыбку. И все оживились, задвигались. Обрадовались, черти. Почувствовали. Бросила на стол коричневую кожаную папку.

— Здравствуйте.

Обвела притихший класс взглядом, словно каждого приветила и с каждым поздоровалась в отдельности. И только сейчас увидела на своем столе примятый букетик желтых и красных листьев. И все увидели. Марианна засмеялась.

— Спасибо! Признавайтесь — кто?

Все молчали. У мальчишек в глазах сомнение: «Эка невидаль — листья»; у девчонок — полное понимание: «Здорово!»

«Чего радуется? — думал Роман. — Просто так, взял и положил, без всякого умысла. Кажется, не знал даже, что будет ее урок. Как некоторые любят придавать значение пустякам!»

Чугунов не спеша, уверенно отвечает. Закончил. В классе сразу же гул. Выясняется личное отношение к проблеме. Так уж заведено на литературе. Не уроки, а настоящий дискуссионный клуб.

Глаза учительницы останавливаются на Романе.

— Вы уже изучали творчество Горького?

— Да, эту тему мы проходили.

Уверенно вышел к столу. Уверенно заговорил. Десятки внимательных взглядов взяли его под прицел. Первый ответ. Отвечал бойко, складно, с независимым видом, как по — писаному. Слова прямо-таки отлетали от зубов. Бог с ним, с личным мнением Чугунова. Он и не вспомнил о нем. Класс как-то поскучнел.

— Простите, а вы любите Алексея Максимовича Горького? — с сомнением спрашивает Марианна.

Как будто речь идет об их общем знакомом. Раскрыл глаза в деланном изумлении:

— А какое это имеет значение?

Марианна нахмурилась.

— Ну что ж. Садитесь. Тройка. В ответе все чужое, ничего своего. Литературу нельзя зубрить. Чугунову «пять».

Вот так срезала! В классе задвигались. Поделом новенькому. Не дери носа. Ай да молодец Марианна! Знай наших.

Ни один мускул не дрогнул на лице Романа. Пожалуйста, как будет вам угодно. Словно не ему, а самой себе она выставила тройку.

На уроке физики учительница обидела Табакова. Роман проникся к нему сочувствием. Вызвала — он замялся, смутился.

— Я не выучил, Калерия Иосифовна. Не успел.

Не хотелось Косте получать двойку. Но и выпрашивать прощения тоже не хотелось, хотя причина у него была вполне уважительная: посылали несколько человек на картошку.

— Почему?

— На картошку посылали, Калерия Иосифовна.

Но Мымру не проведешь — не верит. На круглом, как лепешка, лице недоверчивость.

— На картошку, говоришь? А кто подтвердит?

— Он был, был, был… — Все враз загалдели.

Мымра в замешательстве задумалась. И все равно не простила. Верх взяли высшие педагогические соображения. Так сказать, интересы дела. Уступка могла бы стать для разгильдяев поводом. А посему…

— Двойка, Табаков… (Клац, клац, как большими ножницами отрезала кусок жести.) Не верю, что не смог найти время. Не захотел.

Костя торопится в сторону центра. Собирался заглянуть в магазин радиотоваров. Понадобился пустяк — предохранитель. Сегодня репортаж о хоккейном матче. Миновал широкие застекленные окна кафе. Там за столиками глазастые девицы с коленками наружу тянули через длинные соломинки оранжевые коктейли.

— Табаков!

Остановился. Обернулся. К нему подходил Гастев.

— Привет! — Улыбка согрела лицо Романа. — Куда топаешь? Пойдем ко мне, — предложил он, стараясь наступать утконосыми туфлями на тонкие белые змейки снега, которые ветер вытягивал по асфальту. — Пойдем, Табаков, ко мне. Послушаешь новые ленты. Сыграю тебе все, что захочешь.

Одна стена комнаты Романа сплошь оклеена афишами, вторая — небрежно, но продуманно — фотографиями спортсменов, артистов, красивых девушек. На уровне глаз через нее длинная белая полоса. На ней пять линеек и нотные знаки, как птицы на проводах.

— Это кто? — Костя указал на портрет мужчины с выразительным взглядом.

— А-а-а… Это Пит Сигер. Моя первая юная страсть. Американский певец. Есть его запись… Хочешь послушать?

— Давай, — согласился Костя.

У Сигера приятный баритон. Он пел, а Роман рассказывал о своем увлечении джазовой музыкой. Имена, которые он называл, ничего не говорили Косте. Насмешливая улыбка словно приклеена к лицу Романа, и не поймешь — говорит он серьезно или иронизирует. Он настроил электрогитару, тронул зазвеневшие струны, тихо запел:

Роман скользнул взглядом по бесхитростному Костиному лицу.

— Послушай, Табаков, а как ты относишься к девчонкам? Могут ли у нас с ними быть серьезные отношения? Конечно, я имею в виду не детские шалости, когда увидел хорошенькую девочку в красивом платье и побежал предлагать ей дружбу… А серьезное отношение, общие интересы…

Глаза Кости выдали замешательство. Роман пришел на помощь:

— Какое-то чудовищное противоречие. С одной стороны, ждем чего-то романтического, возвышенного, красивого. Такого же, как, допустим, у Ромео и Джульетты. С другой — расходуешь лучшие душевные силы черт знает на что. От красоты ничего не остается, кроме пустой оболочки. Согласен?

Ответ был явно не по силам Косте, но не хотелось оплошать, ударить в грязь лицом, и он храбро бросился вперед.

— Я, конечно, точно не знаю. Но, — он с виноватой улыбкой развел руками, — наверное, когда пишут о любви, все немного приукрашивают. Для романтики, так сказать.

— Значит, к этому не надо относиться серьезно, по-настоящему? — Роман сузил глаза. — То есть когда целуешь, обнимаешь, ты действительно свободен, ничем не связан. Так, да?

— Честное слово, я не знаю, — заволновался Костя. Собеседник вынуждал его к слишком ответственным, категорическим выводам. — Все зависит от обстоятельств.

Роман откинулся на спинку стула.

— Нам, жалким школярам, никто не хочет помочь. Мы блуждаем в потемках и сами доходим до всего ценой непоправимых ошибок. Ну, кто скажет, как мы должны поступать?

В словах и глазах Романа была такая неподдельная горечь, что Косте стало не по себе. Ему бы и хотелось помочь этому парню, но как, он сам не знал.

— Перво-наперво надо учиться быть человеком, а потом уже кем угодно.

— Учиться быть человеком? — удивленно переспросил Роман. — А зачем этому учиться? Разве мы марсиане, которые прилетели на землю? Чему бы я хотел научиться — так это быть самим собой. А мне, например, кажется: во мне живет сразу несколько человек. И я никак не могу решить, каким из них быть. С тобой этого не бывает?

— Нет, — ответил Костя. — не бывает.

— Счастливый ты человек. Все тебе ясно. Никаких забот, волнений, нерешенных задач.

Костя пожал плечами: «Как сказать!» Но промолчал. Он не любил распространяться о своих заботах. Свое никогда не казалось ему настолько важным, чтобы говорить об этом вслух. И действительно: какие уж там у него до сих пор были трудности? Для него самого, может быть, и да, но не для постороннего глаза…

Осенью заболела мама. Вначале месяца лежала в больнице, потом дома… Он бегал по магазинам, готовил, мыл пол, убирал, стирал… Мама неотрывно смотрела на него. Он с трудом выносил этот взгляд.

«Сынок, иди в школу, — просила она. — Я сама…»

«Ничего, мама, я догоню, не волнуйся. Ты же видишь, я занимаюсь…»

Когда мама настолько поправилась, что могла уже обходиться без его помощи, он объявил, что решил идти работать.

«Я не знал, как тебе трудно. Учиться буду по вечерам. Надоело считать и пересчитывать каждую копейку. Если бы ты знала, как я ненавижу деньги…»

Мама молчала. Он тоже молчал. Они сидели за столом в комнате, заполненной вечерними сумерками.

«Ведь совсем мало осталось, сынок. Ты бы закончил десятилетку… Перебьемся».

Он покачал головой.

Потом в дверь постучали, и к ним нерешительно зашла Марианна. Костя вскочил, испугался: «Зачем вы пришли?»

«Мы с тобой из одной школы. А разве это не значит, что мы из одной команды, Костя? Ты ведь занимаешься боксом? Я тоже играла в сборной института по баскетболу. Однажды во время матча сломала палец и не ушла с площадки до конца игры… Надеюсь, ты меня понимаешь?..»

В общем-то, ей удалось его убедить не бросать школу.

Он совсем не подумал о том, что это можно расценить как малодушие и трусость, как бегство от трудностей.

Дело не в этом. Они с мамой как-нибудь перебьются. Им не привыкать. Просто, наверное, он немного устал, расслабился. Вот и все. Ладно. Он снова соберется, и все будет в порядке.

«Хотите чаю, Марианна? — спросил Костя. — И хлеба с маслом? Хлеб свежий, мягкий. Только что принес из булочной».

«Давай чай пить», — обрадовалась Марианна.

Они не уговаривались молчать об этом разговоре, но так уж получилось, что ни Костя, ни Марианна больше не обмолвились о нем ни словом.

И снова перемена. Только в школе могли придумать такое словечко. Почему перемена? Перерыв. Перемена, а ничего не меняется, кроме урока. Все остается по-прежнему.

Звонок. Перемена окончилась. Все начинается сызнова. А ну, пошли, пошли в классы! Скучились у двери, наступают друг другу на пятки, толкаются, а сзади Иван Савельевич. Этот тип в белом венчике из роз… Ласкает взглядом затылки своих оболтусов.

Уж его-то Роман невзлюбил, кажется, с самого первого взгляда, с самой первой секунды. Невзлюбил остро, мучительно, а главное, безо всякой на то причины.

Учитель астрономии показался каким-то слишком уж мягким, деликатным, нескладным. Это был полный, высокий, слегка сутулый мужчина с округлым лицом и лысиной во всю голову, по бокам которой растрёпанно торчали седоватые клочки волос. Серые глаза чуть навыкате. Как-то хитровато, двусмысленно прищурены. Вроде все, мол, знаем, понимаем, и тому подобное. Черта с два! А на лице услужливое, полуиспуганное выражение. В детстве его, что ли, напугали? Ходит осторожно, семенит маленькими шажочками. Слова просто не скажет. Все «пожалуйста», «распожалуйста». И откуда такие берутся? От его беспомощности, рассеянности, каких-то старомодных манер все нутро выворачивает.

Роману стало ясно, почему противен ему Иван Савельевич. Он несовременен. Человек должен быть человеком, а не медузой. У него над головой высокое небо — спутники летают. Так распрями плечи, не сутулься, не улыбайся заискивающе всем и каждому, не унижай себя. А манеры-то, манеры! Смесь нижегородского с французским. Этакий альянс угодливости и учтивости.

— Гостев, прошу вас. Пожалуйте отвечать урок.

У него и лексика какая-то допотопная, доисторическая.

— Моя фамилия Гастев, а не Гостев.

— Да, да, пожалуйста, извините.

Роман, не сгибая спины, выбрался из-за парты и прямыми шагами направился к доске. Одет он в ладно пригнанную ученическую форму.

— Итак, товарищ Гастев, — доброжелательно улыбнулся учитель, — поделитесь с нами своими познаниями о Марсе.

— Иван Савельич, он большой поклонник астрофизики. Все знаменитые астрономы его друзья. Правда, слегка в одностороннем порядке.

Учитель неуклюже повернулся к румяному крепышу.

— Опять Черникин? А тебя ведь никто не спрашивал, голубчик. Это очень, очень любопытно, — повернулся он к Гастеву, но уже с живейшим интересом.

«Ну и тип», — подумал Роман и решил ничего не говорить. Он стоял, отставив в сторону правую ногу, в упор смотрел на учителя и молчал. Тот забеспокоился.

— Вероятно, вы затрудняетесь начать. Ну что ж. Я понимаю, бывает. — Он обернулся к классу за одобрением. — Пожалуйста, начните с положения Марса в Солнечной системе.

Роман молчал.

— В чем дело, товарищ Гастев? Почему вы молчите?

— Во-первых, я никогда не был ничьим поклонником, — сердито начал Роман, — а во-вторых…

Первым, откинувшись на спинку сиденья, захохотал Черникин. За ним остальные. К удивлению Романа, учитель тоже улыбнулся.

— Ах, вот оно что! Ну, не беда. Вернемся к Марсу.

— Я не хочу отвечать, — сказал Роман, переступая с ноги на ногу. — Разрешите сесть? — и не ожидая ответа, направился к своему месту.

— А-а, понимаю… Однако ничего не поделаешь, я вынужден выставить вам тройку.

Он наклонился над журналом и как-то слишком долго, старательно и неуклюже выводил в журнале отметку.

— Садись, дурак, молодец, посредственно, — шепотом, но так, что все услышали, прокомментировал Черникин.

— Юра, а ты когда, кстати, закончишь макет спутника? — спросил учитель, поднимая голову от журнала. — На следующем уроке я сообщу вам кое-что весьма любопытное.

— Завтра принесу, Иван Савельич, — бодро ответил Черникин. Он был занят тем, что мастерил под партой голубка величиной с указательный палец.

— Уже сделал? — обрадовался учитель. — Вот и отлично. Заодно расскажешь о его устройстве…

— Хорошо, Иван Савельевич, — серьезно откликнулся Черникин и щелчком запустил к потолку свое произведение.

Весь класс, включая Ивана Савельевича, провожал голубка взглядом. Тот грациозно облетел комнату, пошел на второй круг.

— Кто конструктор этого летательного аппарата? — заинтересованно спросил Иван Савельевич, когда голубок приземлился.

— Я, — с гордостью отозвался Черникин.

— Молодец, — похвалил его учитель. — По всему видно, Юра, быть тебе авиаинженером.

— Рад стараться, — тотчас отозвался Черникин, довольный, что ему не влетело за проказу.

Космос, авиация, ракеты, далекие миры были страстью чудаковатого учителя. А Циолковский — кумиром. Он знал едва ли не наизусть все его работы. Однажды, увлекшись, назвал даже Циолковского Мессией. В классе потом спорили, кто такой Мессия. Черникин уверял, что это фокусник, ясновидец. Потом, правда, выяснилось, что Юрка перепутал Мессию с Мессингом.

После каждого нового запуска спутника Савельич ходил именинником по школе и объяснял, не зная усталости, технические детали и подробности. «Откуда вы все это знаете? — порой удивлялись ученики. — Ведь об этом еще нигде не сообщалось». Савельич в ответ только лукаво улыбался: ему-то не знать!

Савельич любил свой предмет. И мог, например, вполне серьезно обсуждать на перемене или после уроков с каким-нибудь пятиклассником проблемы космогонии и мироздания. Часов у него было немного, зато преподавал он со всей страстью, на какую только был способен. И фактически все свое время отдавал школе, ребятам.

Он окончил университет после войны — тридцатилетним. Сдал кандидатские. А потом писал диссертацию. Собственно, он ее написал довольно скоро, да все дорабатывал, отшлифовывал, пока не прошло лет пятнадцать и он насовсем не забросил свой труд.

Многие удивлялись: ведь он при желании мог давно защититься! Но Савельич был непреклонен: «Нет, с этим все!» Он объяснил, что ученая степень ему не нужна и что ему достаточно радости доставляет учить ребят понимать, «сколь прекрасно таинство узнавания, превращения неизвестного в известное».

Роман хотел подняться и спросить учителя, почему тот поставил ему тройку, а не двойку — ведь он ничего не ответил, — да упустил момент. А сейчас злился еще больше. Эта тройка была унизительна, как пощечина.

— Послушай, — спросил он своего соседа Костю Табакова, — тебе нравится этот тип?

— Ну, — ответил тот, — нормальный учитель. У нас его любят.

— Он не должен был ставить мне тройку, — хмурясь, продолжал Роман.

— Конечно, конечно, — едва заметно улыбнулся Костя. — Вот и отвечай следующий раз, не молчи. У нас все знают, что тройка у Савельича хуже двойки.

На перемене Костя посоветовал Роману не задираться без причины — в классе этого не любят. Роман неожиданно взорвался:

— Пусть не любят. Плевать!

Костя усмехнулся:

— Твое счастье, что Синицына сейчас болеет… Она бы тебя…

— Кто такая? Комсорг ваш, что ли? Ну так я не комсомолец.

— Да нет, не комсорг, просто девчонка одна.

— Эй! Братцы-кролики! — закричал тонким голосом розовощекий Черникин, когда все зашли в класс. — Полундра! Важное объявление. — Он театрально отставил ногу, по-петушиному, колесом, выставил грудь. — Уважаемые товарищи, дамы и господа! Сегодня после уроков редколлегия нашей стенной газеты проводит заседание товарищеского суда.

— Какой суд, над кем? — удивился белобрысый, очкастый Вовка Пономарев.

— Над Табаковым. Всех желающих просим остаться, — посмеиваясь, закончил Черникин.

Костя настороженно смотрел на него.

— А за что судить-то будут? — спросил он, как будто речь шла о ком-то другом.

— Гм, вроде не знаешь. За то, что не выполнил поручения.

— Ах вон оно что… — Костя натянуто улыбнулся. — Я не сочинил стихотворения к празднику, — пояснил он Роману. — Газета вовремя не вышла.

— А ты пишешь стихи? — удивился Роман.

— Бывает…

Мосле уроков осталось несколько человек. Черникин рьяно распределял роли.

— Ты, Вовка, будешь защитником, — обратился он к Пономареву. — Ты, Чугунов, судьей, а я прокурором.

— А чего его, бедолагу, защищать? — протянул Пономарев. — Не хочу быть «пристяжным» поверенным.

— Нет, будь «пристяжным». Надо, чтобы по всем правилам.

— Можно и мне? — Роман решительно поднял руку.

— Давай, Гостев. — Черникин дружески кивнул Роману. Он не воспринял всерьез их размолвку. Вернее, даже не размолвку, а высокомерие Романа.

Костя со смущенным и чуть даже виноватым лицом устроился на «скамье подсудимых».

После своей короткой и не слишком серьезной обвинительной речи Черникин предоставил слово защитнику. Роман поднялся, обвел всех внимательным взглядом, откашлялся. Нет уж, он дурака валять не будет. Суд так суд.

— Меня возмущает вся эта инсценировка. Неужели здесь никто не понимает, как это оскорбительно для его человеческого достоинства? — Он сделал паузу, но никто ему не возразил. (Присутствующие перестали улыбаться.) — Насколько мне известно, стихи пишут по вдохновению. А как можно принуждать к вдохновению, да еще судить за то, что его не было? Глупо. Если не хуже.

— А заказ поэту ты признаешь? — розовея до кончиков ушей, спросил Черникин. — А интересы коллектива?

— Мели, Емеля… — презрительно бросил Роман. — Лучше скажи прямо, что вы сами хотите отделаться от газеты, — иронически проговорил Роман. — Настоящие активисты только так и делают… На других выезжают. Вот уж болваны — суд придумали! Да еще назвали товарищеским.

— Что-что? Как ты сказал? — Игорь Чугунов даже привстал от возмущения. — А ну повтори!

Роман презрительно кривил губы: «Ты меня не пугай. Я не из пугливых».

— Нет, ты все-таки повтори. — Чугунов вплотную подошел к Роману, легонько потянул его за лацкан куртки. — Ты у меня сейчас схлопочешь…

— Убери руки, — тихо попросил Роман.

По его лицу пошли розовые пятна. Он попытался отцепить от куртки пальцы Чугунова. Но тот не отпускал.

— Вот, значит, ты какой…

— Убери руки! — зло крикнул Роман и рванулся.

Куртка затрещала. Он неловко, из-под руки Игоря, ткнул кулаком в его твердую скулу. Тот отпустил куртку, смерил Романа гневным взглядом и с силой оттолкнул от себя. Костя бросился к Чугунову, обхватил его:

— Спокойно, Игорь!

— Пусти, — высвободился тот. — Я его не трону. Охота была руки марать о такого кретина!

— От кретина слышу, — огрызнулся Роман. — Поосторожней, а то споткнешься…

На этом и окончилось заседание редколлегии.

Костя легко взбежал по лестнице на четвертый этаж, бросил пальто и шапку на столик в общей прихожей, не присаживаясь, на кухне пожевал холодную котлету, прямо из тарелки выпил холодный суп (чтобы не видеть застывших кружочков жира, закрыл глаза), схватил пальто, на ходу натягивая его, и, перепрыгивая сразу через несколько ступенек лестницы, устремился вниз, на улицу.

Погода была хмурой, день слякотный. Под ногами хлюпал мокрый, потемневший от влаги снег. С карнизов крыш, с черных веток деревьев срывались крупные холодные капли. Костя попытался поймать языком хоть одну каплю, но это оказалось не так уж просто. Капли разбивались о лоб, попадали в глаза, на подбородок, даже за шиворот, но ни одна, как назло, не желала «влететь» в цель. Открыв рот, Костя побежал вдоль стены дома и с размаху стукнулся плечом о водосток. Он с силой ударил ладонью по гулкой жестяной трубе. Заметил показавшегося в воротах Романа.

— Куда направимся, маэстро?

— А куда хочешь. Мне все равно — страдать иль наслаждаться. Давай просто пошатаемся.

Они проходили мимо забора, ограждавшего новостройку и сплошь залепленного афишами.

— Подожди минуточку. — Роман приостановился. Он скользнул взглядом по театральной афише. — Так-так-так… — бормотал он, играя перчаткой. — «Антимиры» — вещь. «Мой бедный Марат» — тоже вещь… Так-так-так… Дерьмо высшего сорта… «Иркутская история» — смотрели. «Физики»? Говорят, интересный спектакль. — Он повернулся к Косте: — Сходим?

— А не лучше на «Человека из Ламанчи»? Говорят, про Дон Кихота. Люблю эту несуразную личность.

— Заметано! — кивнул Роман. — Я тоже уважаю одержимых. Ибо всякая ненормальность есть первый шаг к гениальности…

У кассира Роман попросил три билета и пояснил Косте:

— Знакомую хочу пригласить. Втроем будет веселее…

Айда в кафе. Закажем по паре шариков мороженого. И погреемся заодно…

В кафе они удобно расположились на трехногих стульчиках за низеньким столиком.

Косте здесь понравилось: много света, стены и потолки отделаны желтыми деревянными рейками. На стенах цветная керамика.

За соседним столиком две хорошенькие девушки, по виду их ровесницы, пили кофе из маленьких чашек и изредка глубокомысленно затягивались сигаретами.

— Закурим? — предложил Роман, откидываясь на спинку стула и доставая из кармана пачку сигарет «Люкс».

— Что ж, попробуем, — замялся Костя. Он прикурил, храбро затянулся и тут же закашлялся. — Ну и гадость! — сквозь кашель проговорил он, ломая сигарету о пепельницу.

— А ты постепенно, — посочувствовал Роман. — Надо втянуться. Хочешь, расскажу, с кем мы пойдем в театр? — неожиданно спросил он, закидывая ногу на ногу. (Костя уже заметил, что у Романа такая манера — вдруг перескакивать с одного на другое.) — Недавно я ходил на балет «Каменный цветок». На мое счастье, маменька занеможила. Отправился один. У театра ко мне обратилась одна юная особа: «Нет лишнего билета?» А я как завороженный смотрю на нее. Она улыбнулась: «У вас нет лишнего билета?» — «Есть, — отвечаю упавшим голосом. — Вот. Берите, пожалуйста. Совершенно бесплатно». Заупрямилась: «Без денег не возьму». А сама насквозь светло-рыжая, как подсолнух. И синие такие глазищи. Третий звонок. Я хватаю ее за руку и силой увлекаю к двери. Потом проводил домой. Было омерзительно холодно. Представляешь, прогулочка? Она в туфельках а я вот в этих штиблетах. — Роман покачал в воздухе ногой.

— Представляю, — участливо поддакнул Костя.

— Что поделаешь, — притворно вздохнул Роман. — Приходится чем-то жертвовать, чтобы быть современным.

— Ты даешь, — улыбнулся Костя. — А что, по-твоему, значит быть современным?

— Пожалуйста. — Роман выпрямился и искоса бросил взгляд на девушек за соседним столиком. (Чувствовалось, они прислушиваются к разговору.) — Слово «современный» означает круг определенных понятий. Например, коктейль «Космос». Танец шейк. — Роман склонил набок голову с аккуратной прической на пробор, словно прислушиваясь к себе. — Транзистор. Кибернетика. Полупроводники. Таких слов несколько лет назад и в помине не было. А кроме того, модная стрижка, отлично сшитый костюм…

— Врете вы все, милостивый государь Тартарен из Тараскона, — перешел в наступление Костя. — «Современный» — значит не только «самый последний», «модный». «Современный» — значит… как бы это сказать… «созвучный своему времени», «передовой».

— Ну-ну-ну! — Роман погрозил длинным пальцем. — Сразу видно, тебя не зря учат в школе. — Он обернулся в сторону девушек и вежливо спросил: — Скажите, пожалуйста, стриптиз — современный танец?

— Конечно, современный, — тотчас же отозвалась неожиданно низким контральто худенькая блондинка и заморгала чистыми детскими глазами.

— А вы его танцуете?

— Что за вопрос? Конечно, танцую…

— Молчи! — одернула ее вторая. — Не видишь, тебя разыгрывают?

Костя и Роман дружно расхохотались.

— Что завтра в нашем храме науки и правил примерного поведения? — спросил Роман.

— Все то же, что и раньше. В основном, уроки.

— То есть ничего нового. Опять слова, слова, слова… Знаешь, кто так остроумно выразился? Старикашка один. По имени Вильям. По фамилии Шекспир. А что такое слова? Ничего. Пустые звуки. Они вылетают изо рта и бесследно исчезают в мировом пространстве. И ничего после них не остается.

— Как сказать, — возразил Костя. — Остается звуковая волна, колебание воздуха. И иногда кое-что в голове. А теперь по домам. Учить уроки.

Просыпаться Косте не хотелось. Вчера поздно лег. Во-первых, перечитывал послание. Во-вторых, уроки. Ведь десятиклассник самый занятый человек на свете. Уйма всяких дел, а времени в обрез. С трудом поднялся, но еще некоторое время сидел на кровати с закрытыми глазами. Помотал головой, приоткрыл один, потом второй глаз. Ах, как иногда жаль, что сны оказываются только снами! Соскочил на коврик. Легко и с удовольствием выполнял каждое упражнение. Было приятно чувствовать себя мускулистым, гибким, налитым упругой, здоровой силой.

На первый урок едва не опоздал. После второго урока подошел к группе что-то оживленно обсуждавших ребят. Там были Чугунов, Черникин и еще человека три. Говорили о каком-то срочном заказе, который получил завод, где они проходили практику. Костя спросил Черникина:

— Юрка, что за заказ?

Все повернули головы в его сторону.

— Так, ничего особенного…

Ребята с ожиданием смотрели на Костю. Он отошел в сторону, чувствуя себя задетым за живое. Понял — из-за редколлегии. Роман стоял в стороне и с интересом наблюдал за этой сценкой.

— Не хотят разговаривать? — спросил он. — Наплевать. Не обращай внимания.

Костя озабоченно вздохнул. Не обращать внимания он не умел.

На обществоведении Роман поднялся с места и с независимым видом задал вопрос. После ответа тут же ввязался в спор с учительницей.

— Я ее нарочно завел, — шепнул Роман Косте. — Еще в древности какой-то философ сказал: «Все подвергай сомнению».

— Нет. Такие сомнения нам ни к чему. В один день переругаешься со всеми учителями. Послушай-ка, сегодня в Планетарии лекция в твоем вкусе — о загадках Вселенной. Пойдем?

— О’кей! — охотно согласился Роман. — Я зайду за тобой.

Уже стемнело, когда они вышли на улицу. Зажглись фонари. Морозный ветер обжигал лица, забирался в рукава, задувал в штанины брюк, ледяными пальцами обхватывал лодыжки ног.

— Ты в белье ходишь или в трусах? — поинтересовался Роман. — Я взбунтовался в этом году. Прежде мать заставляла носить белье. Ух, как я его ненавидел!

Костя с недоумением посмотрел на товарища. Вопрос показался ему наивным и неожиданным. Подумаешь, геройство — трусики!

— Спортсмены — народ закаленный, — заметил он. — А у меня, между прочим, первый юношеский разряд по боксу. Скоро буду участвовать в чемпионате города.

— Да что ты говоришь? — изумился Роман. — Боксеры свирепые… Как бульдоги. А ты деликатен и, судя по всему, не очень решителен.

— Да, это так, — охотно согласился Костя. — Видел на грузовиках лозунг: «Не уверен — не обгоняй»? Вот я и не обгоняю.

— Ну и чудак… Надо быть смелее.

— Возможно. Но дело не в этом. Я не трус. Просто такой у меня характер… Эх, скорее бы кончилась зима… — сказал Костя, отворачивая лицо от ветра.

— А чем плохо зимой? — отозвался Роман. — И зимой хорошо. Холодно. Опять же — крестьянин торжествует. Не работает.

— Зима на меня хандру нагоняет. А летом солнышко… Люблю позагорать на горячем песке. Приоткроешь глаза — над тобой зелень, рядом вода тоже зеленая. И ты словно плывешь неведомо куда. Летом купался я как-то в Протве — хорошая такая речушка. Вижу, рядом кто-то плывет наперегонки. Присмотрелся — девчонка. Лицо смешное такое, круглое, все в веснушках…

— Красивое? — деловито осведомился Роман.

— Трудно сказать. Может, и красивое. Потом мы вместе пошли. Платье у нее было голубенькое, с белыми горошинками. А однажды вечером мы так далеко заплыли на лодке по течению, что вернулись только к утру. Чуть нас комары не слопали.

— И это все? — усмехнулся Роман.

— Нет еще. Помню, она угощала меня молочными початками кукурузы.

— Гениальная история, — хмыкнул Роман. — А я-то уши развесил.

— А если ничего больше не было! Да и что могло еще быть? — недоумевал Костя.

— Конечно, ничего, — помрачнел Роман. — Разумеется, ничего. Впрочем, — он остановился и испытующе взглянул на Костю, — возможно, кабальеро, именно это и была твоя первая любовь. Иногда, увы, она принимает самые неожиданные формы.

— Ну, ты комик… — хмыкнул Костя. — Какая же это любовь? Любовь — это разные страсти, а мы только смеялись.

— Не знаю, Табаков. Не знаю, — отрывисто бросил Роман, жалея, что начал этот разговор.

До самого Планетария оба молчали, занятые каждый своими мыслями.

У Кости потеплело на душе, когда он вспомнил ту отчаянную девчонку. Ну что ж, если это действительно была любовь, он ничего не имеет против. Веселая девчонка, понимала его с полуслова. С ней было беззаботно и легко. Обожала всякие истории о замках, странствиях, рыцарях. Он рассказывает весь вечер, а она притихнет, прижмется к нему плечом и слушает. И была в ней еще какая-то неуловимая девчоночья нежность, трогательная забота о нем. Костя даже не мог толком понять, что именно еще — то ли ожидание от тебя подвига, и ты из-за этого незаметно вырастаешь в собственных глазах. Только, конечно, это была не любовь…

Роман думал о своем. Уже несколько раз после театра он говорил по телефону со своей новой знакомой. Им говорилось легко, безо всякого внутреннего принуждения. Перескакивали с одного на другое, и каждый пустяк, каждая деталь и случайная мысль казались Роману значительными, исполненными особого, тайного, не выявленного до конца смысла. Но это как раз и придавало беседам особую доверительность.

Чаще всего Роман говорил из будки телефона-автомата. Он так увлекался, что совсем не обращал внимания на холод: но, в конце концов, спустя час или два, сколько удавалось выдержать, мороз все-таки вынуждал его покинуть «поле боя».

И постепенно в результате этих телефонных разговоров для него стало потребностью ежедневно разговаривать с ней.

«Как, по-твоему, на что больше всего похожи полевые ромашки?» — спросила она вчера.

«На яичницу-глазунью. На подсолнух. На маленькое солнце. На твою голову», — ответил он, посмеиваясь.

«Нет, нет, нет! — возразила она. — Ни за что не догадаешься. Это глаза людей, которые когда-то жили на нашей земле».

«Что-о? — удивился он. — Вот так мистика…»

«Ах, Роман, ведь есть в утренней дымке над зелеными холмами, в тихих дубравах, в пасущихся в высокой траве лошадях что-то древнее, вещее!»

«Все очень просто, — сказал после некоторого раздумья Роман, дыша в покрывшуюся инеем трубку. — Природу ты воспринимаешь как горожанка. Увидела лошадей — и ах, ах…»

«Ой, как ужасно ты рассуждаешь! — возмутилась она. — Неужели ты такой сухарь? Я не лошадей люблю, а свою землю, свою родину…»

«Доказано, что наследственность, всякие там гены — это особым образом расположенные хромосомы, дезоксирибонуклеиновая кислота, одним словом — химия. Так и чувство любви, в конечном счете, какое-нибудь мудреное химическое соединение в крови, — невозмутимо продолжал Роман. Он не намерен был отступать. Их споры были как увлекательная игра. — А эти твои дубравы просто красивый художественный образ».

«О боже, подумай, что ты говоришь! Надеюсь, ты шутишь…»

Когда Роман сообщил, что они пойдут в театр втроем, Женя вдруг прыснула, и он тут же отругал себя за нелепый душевный порыв, когда пригласил Костю. Но менять что-то было уже поздно.

«Вот послушай, теперь я тебе почитаю стихи».

Роман стал читать в трубку деревянным, как бы остановившимся на одной ноте голосом, но она прервала его со смехом:

«Подожди, Рома, кто-то звонит в дверь».

Спустя некоторое время заговорщицки зашептала в трубку:

«Ром, ко мне один человек пришел. Позвони завтра».

Будто острым, тончайшим жалом укололо Романа. «Кто бы это мог быть? — размышлял он. — Если кто-то из родных, то зачем шептать в трубку. Почему она не захотела окончить разговор?»

Самые нелепые и обидные подозрения стали приходить на ум. Ей уже семнадцать. И она выглядит совсем как взрослая девушка. Стройная фигура, красивое лицо с нежной чистой кожей и такими необыкновенными синими глазами.

Ведь не исключено, что у нее могут быть и взрослые знакомые. Такое случается на каждом шагу. А мужчины — не мальчики, они определенны и решительны в своих действиях. Всякое может быть.

Приблудившаяся глупая мысль отравила настроение. На память пришли другие детали, которые говорили о том, что мужское общество не внове для Жени и держится она в нем слишком уж уверенно. Через полчаса вновь опустил в щелку автомата двухкопеечную монету и набрал номер.

«Алло… — В хрипловатом голосе Жени слышалось возбуждение. — Это ты, Роман? Ну, что случилось? Я же просила…»

В телефонной трубке Роман уловил мужской голос и сдержанный смех.

«Кто у тебя?» — глухо спросил он, совершенно не задумываясь, имеет ли он право на этот требовательный и категорический тон.

«Да так, один хороший знакомый», — неопределенно отвечала Женя, тем самым признавая за ним право именно так говорить с ней.

«Ты не хочешь мне ответить?» — настойчиво вопрошал он.

«Потом как-нибудь. Не сейчас. — Женя засмеялась. — Ну, пока, звони», — и повесила трубку.

А сегодня ему отчаянно хотелось раскрыться до конца, Рассказать ей о себе начистоту все, особенно о Фантазерке. Пусть знает. А то, чего доброго, узнает об этой истории от кого-нибудь другого… Такого могут наговорить. Уж лучше самому. Но он тут же испугался этого неожиданного порыва. «Почему я должен об этом рассказывать? — размышлял он по дороге в Планетарий. — Почти незнакомому человеку? Разве она посвятила меня в свою личную жизнь? А если бы и посвятила? Мало ли чего не бывает!»

И все-таки весь вечер его не оставляло глухое раздражение и досада. Лекцию известного профессора-астрофизика, который увлеченно рассказывал о геомагнитных бурях и зодиакальном свете, он слушал невнимательно.

… У Марианны была небольшая квадратная комната, две другие комнаты в квартире занимал брат с женой и ребенком. Когда бы она ни пришла к себе, сразу же включала магнитофон или проигрыватель. Музыку любила самозабвенно. Готовилась ли к урокам, читала, в комнате тихо звучал Чайковский, Моцарт, Рахманинов, Шопен, Бах…

Почти все свободное время она проводила со своими «шалопаями». Прибежит домой, наспех поест, сделает кое-какие домашние дела — и снова в школу.

— И чего тебе дома не сидится? — упрекнул брат.

— В школе теплее, — засмеялась она, скрываясь за дверью.

На пушкинском вечере в зале висели самодельные фонари с зажженными свечами, звучала музыка Глинки, девочки и ребята читали стихи поэта, отрывки из его биографии и отзывы о нем современников и потомков.

Расходились неохотно.

Казалось, нет в мире более занятого и более счастливого человека, чем Марианна. Казалось…

Впрочем, так оно и было, если не считать небольшой катастрофы: развода после года супружеской жизни.

Понемногу боль улеглась, мир снова напомнил о себе звуками, красками, предметами… Школьные заботы требовали времени и внимания.

С пушкинского вечера ребята провожали ее до самого дома. Не хотели уходить. Черникин искательно заглядывал в глаза, порывался что-то сказать и не решался. Наконец, откашлявшись, рискнул:

— А все-таки, Марианна, это здорово… Ну, что я знал о нем, что понимал?

— Лучшему в мире, — сказала Марианна, — мы обязаны поэтам, мыслителям, художникам. Я признаю одно богатство в жизни — знания и красоту.

— А как все узнаешь, — с грустью вздохнул Черникин, — когда столько задают? На уроки времени не хватает. И то надо учить, и это… Куда уж тут до мыслителей и художников?

Марианна засмеялась.

— Ты прав, Черникин. Времени действительно мало. Значит, надо умело его расходовать, уметь работать.

… Перед последним уроком в 10 «Б» заглянула Катя Соколова из 10 «А», член комитета. Кивнула Косте: поди-ка сюда. Попросила зайти после уроков в комитет. Костя с Романом переглянулись. Роман сочувственно оттопырил нижнюю губу, Костя в недоумении поскреб пальцем кончик носа.

— Пойдем со мной. За компанию, — нерешительно предложил он.

Роман насмешливо взглянул на него:

— Тебя, очевидно, снова будут воспитывать. Ты же комсомолец. А я чего там забыл?

Однако после уроков, подталкивая друг друга, они вместе направились в комитет. Здесь было полно народу. Два самодеятельных художника лазали по полу и с пыхтением выводили кистями на длинной полосе бумаги: «Молния! Дадим бой двоечникам и прогульщикам!»

— Ааа, Костя… — протянула Катя, заметив ребят. — Заходите.

— Ну, говори, зачем вызвала? — с места в карьер спросил Костя, не терпевший неясных ситуаций. — Мы торопимся.

Они с Романом шумно задвигали стульями, уселись, изобразив на лицах нарочито подчеркнутое внимание.

— Объясни, Костя, как ты докатился до такой жизни?

— До какой такой? Выражайся, пожалуйста, поточнее.

— Пассивничаешь. Самоустраняешься от участия в общественной работе. По-твоему, нормально, да?

— Во-первых, не самоустраняюсь, — начал Костя, укоризненно уставясь на Катю. — А во-вторых, слова какие-то у тебя страшные — пассивничаешь, самоустраняешься…

— Костя, не валяй дурака. — Катя покачала коротко стриженной головой.

— Подожди, подожди, — продолжал Костя поскучневшим голосом, — нельзя же так сразу. Даже цари и те вначале выслушивают, а потом уж казнят или милуют… Я не успел. Тебе ясно? — Он обернулся в сторону Романа, тот многозначительно кивнул.

— Ну, допустим, — согласилась Катя. — Но ведь ты отнекиваешься и от других поручений!

— Понимаю, понимаю. — Костя чувствовал, что Роман смотрит на него, и ему не хотелось ударить в грязь лицом. — Просто у меня времени нет. Сама понимаешь: драмкружок, кружок по фото, да и петь еще охота… В общем, тебя неправильно информировали…

— Никто меня не информировал, — с досадой прервала Катя. — Пой, пляши — дело твое. Но не подводи других. А ты новенький? — обратилась она к Роману.

— Так точно, новенький. А я вас, например, уже заметил и запомнил.

— Комсомолец? — не поддается Катя на провокацию.

— Никак нет, не комсомолец.

— А почему не вступил до сих пор? — Тонкие бровки Кати поползли кверху. В круглых карих глазах искреннее удивление.

— Не могу знать, — отчеканил Роман и поджал губы, скрывая улыбку.

— А учишься как?

— Уже две тройки отхватил — по литературе и астрономии, — не без гордости сообщил он. — Что раньше было — не считается.

— Как же ты? У Ивана Савельича тройку? Слушай, Табаков, какое дело… — У Кати озабоченный вид. — Надо выпустить в классе «Боевой листок» о предстоящем воскреснике. Усек? И попробуй откажись…

— Ну ладно, — не очень бодро согласился Костя. — Усек.

— Пусть и он поучаствует, — кивнула Катя на Романа. — Тем более, ему надо готовиться в комсомол.

— Почему ты решила, что я должен готовиться в комсомол? — опешил Роман.

— А как же? — в свою очередь, удивилась Катя. — Как же в наше время без комсомола?

— А разве нельзя стать ученым или рабочим без комсомола?

— Нельзя, — не задумываясь ни на секунду, убежденно заявила Катя, глядя прямо в глаза Романа. — Нельзя стать передовым ученым или рабочим… — поправила она. — То-то же… Впрочем, никто тебя за уши не тянет.

— Почему же? — Роман мигом стал серьезным, насмешливое выражение исчезло с его лица. — Наоборот, я отношусь к комсомолу положительно. Я, между прочим, знаю, что такое демократический централизм, — ни с того ни с сего сообщил Роман. — И сколько орденов у комсомола.

— Вот видишь. Ликвидируй троечки и подавай заявление. Усек? — Катя доброжелательно взглянула на Рома на. — А «Боевой листок» пусть будет твоим первым поручением.

— Что ж, рад стараться, — снова повеселел Роман. — Попытаюсь быть на уровне поставленных задач.

Катя аккуратно сложила в папку бумажки и завязала тесемки.

— Привет, мальчики. Заходите. — Она усмехнулась чему-то своему.

Костя хотел было в коридоре спросить Романа, как тот все-таки, если без дураков, относится к комсомолу, но упустил момент, не спросил. А ведь и впрямь нелепо. Посмеивается, иронизирует, а сам чуть не подпрыгнул от радости, когда она предложила ему готовиться… Ну и ну!

Был солнечный предзакатный час. В прозрачной нежнейшей голубизне неба ни одного облачка, что так редко бывает в такое время года. Костя вышел из своего тихого переулка на широкий проспект, остановился на углу, пережидая поток машин. На противоположной стороне, у булочной, Роман разговаривал с какой-то девушкой, показавшейся издалека Косте очень знакомой. Он приветливо махнул рукой.

Костя торопливо перешел улицу и направился к приятелю, бросив быстрый взгляд на обернувшуюся к нему юную особу. У нее были синие-синие счастливые, смеющиеся глаза, золотистые, с рыжинкой волосы, выбившиеся из-под белой вязаной шапочки. Костя в изумлении уставился на нее.

— Знакомьтесь… — предложил Роман, забавляясь замешательством Кости и по-своему истолковывая его.

— Да мы знакомы уже миллионы лет, — перебил Костя. — Ведь это же наша Женя Синицына.

— Здравствуй, Костик. Представляешь номер, — громко и быстро заговорила она, — я сама только-только узнала, что мы из одного класса.

Роман покачал головой. Он не смог скрыть за натянутой улыбкой растерянности и даже обиды.

— А я сегодня первый раз вышла из дому, — с необъяснимым удовольствием отмечая про себя эту перемену в его лице, оживленно говорила Женя. — Он в театр пригласил. — Она кивнула на Романа. — Сказал, что и ты идешь. Как же не пойти? Мы с ним познакомились в театре. До самого дома шли пешком. Представляешь? Я в туфельках. И конечно, моментально простудилась.

— Надо закаляться, — сказал Костя. — Сколько раз тебе говорил — делай зарядку, холодное обтирание… Не будешь такой хлипкой.

— Ты сам хлипкий… Я и так каждый день делаю зарядку… Подержи-ка сумочку, поправлю волосы.

Костя с готовностью взял сумочку и варежки.

— Теперь подержи, пожалуйста, зеркальце. Нет, не так, а вот так. Представляешь, — продолжала она, — я бы ни в жизнь не догадалась, что это наша школа. Убийственные характеристики. Полусонное царство. Маленькие страсти. Гражданская казнь за отказ написать стихи… Средние века, да и только.

— Тю-тю, да это же обо мне, — удивился и обрадовался Костя. — Только не гражданская казнь, а товарищеский суд…

— Надеюсь, это был дружеский шарж. Не так ли? — Женя повернулась к Роману. (Он, помедлив, кивнул.) — Но злой, очень злой. На первый раз я тебя прощаю. Савельича, которого ты обзывал Каратаевым, и Марианну, которую ты, нахал, изображал бородатым битником, я в обиду не дам. Заруби себе на носу.

Роман улыбнулся.

Весь вечер он держался непринужденно и в то же время подчеркнуто вежливо и предупредительно. Уверенно поддерживал под руку Женю, когда они заходили в зрительный зал и выходили из него, внимательно слушал, быстро, ненавязчиво оказывал мелкие услуги. Костя воспринял это как урок хороших манер.

— Главный герой тонко ведет свою роль, — значительно говорил Роман в антракте. (Женя, как веером, помахивала программкой.) — Автор умело завязывает сюжетный узел. Хотя режиссер несколько упростил психологический подтекст. Вам не кажется?

Женя с готовностью согласилась:

— Может быть. Только я не очень понимаю, что такое психологический подтекст.

Роман принялся объяснять. Он одет с иголочки: в модном сером костюме. Костя — в школьной форме и в старых, отполированных до блеска туфлях.

Ему почему-то не хотелось говорить о спектакле. Все это были не те слова, не те мысли, не те чувства. В его ушах, не умолкая, звучала песенка, которую трагически-бодро и с такой непреклонно-наивной верой пел этот счастливый неудачник, великий чудак Дон Кихот.

Смешно, какой еще подтекст может быть у этих слов, когда и так все предельно ясно. И зачем Роман так рисуется? Жене это, кажется, нравится.

Она побледнела после болезни. Даже глаза, кажется, стали больше и ярче. А таких, как у нее, золотистых, с бурой подпалинкой волос нет больше, наверное, ни у кого на свете. Глаза издалека синие, а вблизи зеленоватые, как вода в море, когда глубоко нырнешь.

После спектакля, едва они вышли на улицу, Роман, обхватив Костю и Женю за плечи и улыбаясь, предложил зайти в ресторан и отметить встречу. Эта мысль пришла ему давно, но он все ждал удобного момента.

— А… — начал было непосредственный Костя и тут же осекся.

«А деньги?» — хотел спросить он, да вовремя спохватился. Роман непременно воскликнул бы: «Какие деньги? Ведь я приглашаю… Разве мы не товарищи?!» К тому же к ресторанам Костя относился с опаской. Он еще никогда там не был.

— Ресторан? — Женя, кокетничая, покачала головой. — Ты с ума сошел. Так поздно. Меня мама будет ругать…

Роман настаивал:

— Поздно? Чудаки. Детское время. Десять часов.

Женя заколебалась…

Однако в ресторан их не пустили.

— Минутку, я все улажу, — подмигнул Роман. Он подошел к пожилому швейцару.

Тот оттолкнул его руку: монета, звякнув, покатилась по асфальту. Костя и Женя стояли чуть поодаль.

— Дурак ты, — обиделся Роман. — Да еще в ливрее…

— Ступай отсюда, молокосос, — невозмутимо посоветовал швейцар. — И живей, а то уши оторву.

Роман подошел злой и расстроенный.

— И тебе не стыдно? Ведь он старик… — сказала Женя.

— Не стыдно. Ослы тоже бывают старыми, — сердито ответил Роман. — Надеюсь, Костя, ты домой? Ну, топай. А мы с Женей прогуляемся.

— Костя, пойдем с нами. — Женя взяла Костю под руку. На лице ее недоумение. — И потом, простите, синьор, не вы один решаете…

— Пожалуйста, — обиженно протянул Роман. — Как вам будет угодно, синьорина. Но в таком случае я сам оставлю вас. Мне в другую сторону. Чао. — Он, резко крутнувшись на каблуках, пошел прочь.

— Чао! — сказала ему вслед Женя и помахала рукой.

— Ариведерчи, Рома! — добавил Костя.

Женя взяла его под руку. Они вышли на центральный проспект.

Шаги, шорох шин, говор людей — все приглушалось, растворялось в мягких, крупных, пушистых, невесть откуда появившихся хлопьях снега.

«Странный он какой-то сегодня, — думает Костя. — Ну, нравится ему Женя. Хотя, положим, не только ему. Но что за бесцеремонность?! А о чем это, интересно, он хотел с ней поговорить?»

«Ничего, пусть позлится, — улыбается про себя Женя. — «В таком случае я сам оставлю вас. Мне в другую сторону»!» — мысленно передразнивает она Романа. Она нисколько не сердится на него. Напротив, с каждой минутой у нее почему-то все лучше настроение.

Они медленно шли по затихающим улицам мимо разноцветных огней реклам, витрин, фонарей. Проносились редкие автомашины.

А снег все сыпал на головы, на плечи, на воротники. На ресницы Жени налипли снежинки, сделали их белыми и лохматыми.

— А помнишь. Костя, — весело спросила Женя, варежкой поглаживая медную ручку двери своего парадного, — как я тебе влепила пощечину?

Она всегда вот так — могла поставить в тупик совершенно неожиданным вопросом.

— Ага. Это когда я попытался тебя поцеловать. Приятное воспоминание. — Он притворно вздохнул. — Каких в детстве не сделаешь ошибок! Это было, когда мы с тобой выполняли наше первое комсомольское поручение.

… Вступали в комсомол с горящими глазами. Как раз тогда они с Женей проявили инициативу и за время зимних каникул взялись оформить по-современному свою классную комнату. Потратили уйму времени. Сделали эскиз. Купили краски. И целые дни красили. Оба перемазались с ног до головы. И без конца смеялись. Костя побаивался вопросов, которые ему будут задавать на комитете.

Она, сурово насупясь, вопрошает: «А что такое демократический централизм?» Острым кончиком кисти он чешет затылок, страдальчески смотрит на нее. «Во-первых, не демократический централизм, а принцип демократического централизма…» — «Нет, можно и просто демократический централизм…» — «Ну хорошо, — соглашается он. — Все равно, если об этом спросят, я в обморок упаду…»

Две стены они покрасили в светло-коричневый цвет, две другие — в голубой. А на голубых — несколько волнистых белых мазков, и вот уже плещется, пенится море; несколько легких, небрежных линий — и гордо под ветром скользят по волнам яхты; еще несколько штрихов — вот уже стремительно несутся сквозь голубой воздух чайки-альбатросы. Дверь сделали желтой с веселой рожицей клоуна в красном колпаке. Когда все закончили, вот тогда-то он и поцеловал ее и тут же заработал пощечину.

Получился не класс, а картинка. Загляденье. Глаза разбегались. Все — им казалось — в строгом соответствии с правилами эстетики. Ну, малость перебрали, так это ничего. Зато как старались!

— До сих пор не пойму, за что ты меня стукнула? — осторожно спрашивает Костя.

— Во-первых, ты меня напугал, — смеется Женя, — а во-вторых, стукнула не за то, что поцеловал, а за то, что не умеешь целоваться. С тех пор, кажется, прошла уже целая вечность. Ну, пока! — Женя скрылась за дверью парадного. Но тут же окликнула его: — Заходите за мной завтра. Вместе пойдем на выставку.

— Будет исполнено, Джульетта!.. — крикнул Костя на всю улицу.

— Тише, сумасшедший! — Она послала ему на прощанье воздушный поцелуй.

У своего дома Костя заметил Романа, который ждал его, втягивая голову в поднятый воротник пальто.

— Послушай-ка, так порядочные люди не поступают.

— Как — так? — не понял Костя. — А как поступают порядочные люди?

— Неужели не понимаешь? Мне надо было поговорить с ней наедине. — Роман вскинул голову и прищурил глаза.

— А что же ты не предупредил заранее? Откуда мне было знать? И Женя просила не уходить.

— «Просила» … Она могла нарочно…

— Послушай-ка, Гастев, — вспылил Костя, — если ты хотел пойти с Женей, то зачем пригласил меня? На роль статиста, что ли? По-моему, так: вместе пришли, вместе ушли. А ты с какими-то, фокусами…

— Значит, по-твоему, этого не стоило делать?

— Конечно, не стоило. — Костю смягчила растерянность Романа.

— Выходит, я в самом деле допустил просчет, — в раздумье проговорил Роман, не обратив внимания на вспышку Кости. — Что ж, тогда извини меня, парень.

— Пожалуйста. — Костя быстро отходил. — Кстати, она просила зайти за ней. Вместе пойдем на выставку. Нас двоих. Учти.

— Вот как? — удивился Роман. — Ну что ж, значит, зайдем вдвоем. Ладно, старина, будь здоров.

Негромко насвистывая, он направился к своему дому. Пожалуй, он испытывал даже некоторое облегчение от того, что ему не пришлось остаться наедине с Женей. Весь вечер его искушала, испытывала предательская мысль: «Сказать или не сказать?» Он так ничего и не решил, но при первой же возможности удрал с видом оскорбленной добродетели. Роман считал, что безжалостен к себе — он гордился своей способностью к беспощадному самоанализу.

А Женя настоящая девчонка, размышлял он. Легко поддается настроению. В ней тьма обаяния. Такие симпатичные ямочки на щеках, когда улыбается. Красивая. Нет, скорей чертовски привлекательная. Она оказалась даже лучше, чем можно было ожидать. Хотя при всем том в ней есть некоторая рациональность, даже рассудочность. Впрочем, тоже чисто женское качество…

Какие меткие оценки она дала учителям: «Марианна — сама любовь. У нее душа нараспашку», «Савельич — чудак. Чудаки не всегда удобны, но без них все люди были бы одинаковыми», «Мымра нас поучает, а сама не может объяснить, что такое теория относительности».

Они с Костей наперебой рассказывали, как недавно Мымра объясняла теорию относительности. Объясняла, объясняла и в конце концов сама так запуталась, что в растерянности замолчала и уставилась на класс. Никто, конечно, ничего не понял, но все молчали и как последние тупицы взирали на нее. Каждый боялся пошевелиться. Она всегда придиралась к чему-нибудь, когда попадала в затруднительное положение.

«Вам ясно?» — недоверчиво спросила наконец Мымра. Класс вздохнул с облегчением. «Ясно…» — прозвучало в ответ два-три неуверенных возгласа. Мымра успокоилась, воодушевилась и попыталась вновь объяснить, что же все-таки это такое — теория относительности. Долго плутала вокруг да около. Одно лишь все уяснили из ее слов: что даже сами физики до сих пор не разобрались в этой мудреной теории. Хорошо, Савельич потом все растолковал.

Роман усмехнулся. Вот умники, затеяли с учительницей войну и вообразили себя героями!

Эх, черт возьми, зря он, конечно, пытался прогнать Костю! Ясно, на Женю это произвело невыгодное впечатление. Хорошо хоть, дала знать, что не сердится. Впредь надо быть осмотрительней. И все-таки сказать или не сказать? Он улыбался в темноту. Вот в чем вопрос. Но если сказать — значит, признать себя виновным. В чем?..

Роман был в ударе. Женя посмеивалась, пыталась с ним спорить. Костя молчал, сосредоточенно смотрел себе под ноги.

— Я давно констатирую, — оживленно разглагольствует Роман, подталкивая притихшего Костю, — как вне школы каждый меняется. Возьмите Людочку Маликову. У доски туповата, пришиблена. Как будто деревенеет. А на улице я бы ее не узнал. Как держится! Какая осанка! А Семенцова наоборот. В школе преисполнена достоинства. А сейчас? Спрашивается, ну зачем она так сутулится?

Женя ударила Романа варежкой по руке.

— Перестань сейчас же. Ты у доски тоже не так уж разговорчив и смел.

— Браво! — аплодирует Костя. — Отличный контрудар…

По правде говоря, у него неважнецкое настроение. Опять Адик. Во время спарринга он послал Костю в нокдаун. Собственно, это был даже не спарринг, а обычное показательное выступление, когда все работают вполсилы. Костя раскрылся, а он ударил. Все очень просто. Потом, после боя, снисходительно похлопал по плечу: «Извини, не хотел. Вот если бы я по-настоящему ударил…» — И он покачал головой. Пытался показать, что это случайность. Но ведь его глаза не могли солгать…

В помещении, сбившись в плотную группу, они попали в руки к экскурсоводу в сером костюме. С места в карьер он стал сыпать заученными фразами. Лицо у него при этом оставалось бесстрастным, равнодушным. Эпохи, направления, художественные школы… Ребята и девочки внимательно смотрят то на него, то на картины, которые он усердно, по без вдохновения комментирует. Некоторые переминаются с ноги на ногу и глазеют по сторонам. Потом экскурсовод подвел группу к маленькому полотну в темном углу. На нем почти ничего не различить. А он вдруг загорелся, взволнованно, нараспев заговорил о контрастах и тончайших переходах цветов, прозрачной перспективе, осязаемом воздухе. Но вот группа двинулась дальше, и экскурсовод вновь поскучнел.

— Парни! — Роман тронул рукой Костю и Женю. — Бежим от него. Он большими ложками вливает в меня касторку.

Они тихонько отошли от своей группы. Роман продолжал острить, но Женя одернула его: похоже, ее уже не забавляли его шутки.

— Хотите, покажу своего любимого художника? — предложила Женя. — Лучше никого нет, сколько ни ищите…

— Кто же он, твой избранник? — спросил Роман, прищурившись. — Скажи, кто твой любимый художник, и я скажу кто ты.

— Ренуар.

— Мне он тоже нравится, — заметил Костя.

— Женствен и сентиментален, — вынес свой приговор Роман. — Не в духе нашего рассудочного времени. Впрочем, твой выбор не так уж плох.

Свою группу они нашли на площадке второго этажа у столика консультанта. Наташа Семенцова вела с консультантом умный разговор. Слышались звучные слова: неореализм, модернизм, абстракционизм, экспрессионизм…

— Я не могу вам сказать своего личного мнения о портретных рисунках Леже, — кокетливо выговаривала Наташа, — они мне не особенно по душе. Слишком фотографичны…

Когда уходили из музея, Наташа назидательным тоном спросила:

— Ну, а тебе что понравилось больше всего, Гостев? Надеюсь, тебя интересует хоть искусство?

— Гастев.

— Ах, прости. Ну, так что же все-таки?

— Мумия древнейшего человека, — небрежно ответил Роман, подавая Жене пальто. — Изящна и вполне современна.

Общительная Наташа даже поперхнулась, а Роман тут же повернулся к ней спиной. Хорошо, Костя подвернулся, помог ей надеть пальто.

«Странно, и за что Роман ее невзлюбил? — думал он. — Наташка совсем уж не такая въедливая и некрасивая, какой ему кажется. Девчонка как девчонка. Только очень рассеянная. Часто спорит, никогда не соглашается с мальчишками. Потому и прозвали ее «поперек». Что же плохого? Хочет иметь свое мнение и чтобы ее замечали, считались с ней. Невысокая, курносая, круглое лицо, две маленькие косички — хвостиками с синими ленточками. Не модно, но так ей нравится. Глаза умные, часто щурится. Близорукая, а кажется, что с ехидцей. Нормальная, в общем, девчонка. И очень даже честная. Когда она потеряла комсомольский билет, прибежала к Марианне: «Даже жить не хочется. Из-за этой книжечки на эшафот поднимались, а я такая растяпа…» И расплакалась. Еле-еле ее Марианна успокоила».

Остаток вечера Костя провел дома — в маленькой комнате коммунальной квартиры. Мама вязала ему шерстяные носки. А он пытался сочинить стих о воскреснике. Сочинял долго и мучительно. Мать подошла, положила на лоб сухую теплую ладонь. Костя с удивлением поднял на нее глаза.

— Что-то бледный ты, сынок, и скучный. Уж не заболел?

— Нет, мама. Выполняю общественное поручение. Второй день ничего не получается. Чуть мозги себе не вывихнул.

— Что это за поручения, из-за которых голову себе надо ломать? — возмутилась мать. — Брось ты эту канитель.

Костя улыбнулся.

Мать накрыла стол для вечернего чаепития.

— Мама, опять за свое. — Костя укоризненно взглянул на мать.

— А что? — Она притворилась, что не понимает.

— Я всегда пью с двумя кусками сахара, а ты четыре вбухала…

В их отношениях не принято было как-то слишком выказывать или подчеркивать свои чувства. И когда Костя стал взрослеть, мать сама деликатно отодвинулась от него, не лезла в душу, не приставала с мелочной опекой.

Костя взялся за уроки, а рядом мать теперь подтачивала рукава его рубахи, а то совсем износилась. Время от времени она посматривала на сына. Это ему не мешало. Напротив, в ее присутствии было как бы и теплей и уютней в их тесной комнатке.

— Савельич опять учудил, — заговорил он, поднимая глаза от книги. — Спросили у него про тайну Лох-Несского озера. Это в Шотландии. Там вроде бы водится какое-то исполинское чудовище. А учитель увлекается и тогда обо всем забывает. Ну, многозначительно так, словно по секрету, отвечает: «Должен сообщить вам, друзья мои, я верю в эту тайну. У меня и доказательства все собраны». И давай весь урок рассказывать… А однажды восьмиклассники слопали какой-то экспонат — высушенную рыбу. Он весь день ходил как в воду опущенный, расстроился. Дикари, говорит, варвары, рыбоеды…

— Он к вам по-хорошему, а вы, сорванцы, смеетесь над ним.

— Да нет, что ты! Он добрый-добрый, а себя в обиду не даст. Только действует как-то по-своему, по-особенному. Он посмотрит, а тебе уже совестно. И объясняет хорошо. После него можно не учить. Ты бы посмотрела наши кабинеты географии и астрономии! Половину экспонатов ребята сами сделали. Мы в девятом хотели его разыграть: «Иван Савельевич, в райкоме обязали первый урок начинать с какой-нибудь песни». Поверил: «Ну-ну, пожалуйста». Мы запели: «Моряк вразвалочку сошел на берег…» Спели два куплета и замолчали. И он молчит, смотрит на нас и улыбается глазами. «Что же вы не продолжаете?» Застыдились. Он говорит: «А теперь я для полного концерта прочитаю вам басню». И прочитал «Стрекозу и Муравья». Вот тебе и простак…

Людочка Маликова загрустила. На уроке задумчиво смотрела в окно, на переменах ходила одна-одинешенька. Когда ее вызывали, испуганно вздрагивала, округляла глаза: «А?» Перестала учить уроки. По классу пронеслось: «Влюбилась!»

— Очень оно, это чуйство, не вовремя является, — посочувствовал Костя. — Уцепится за душу и висит, как камень… Ведь пропадает человек. Спасать ее надо.

— Я Марианне сказала, — шепнула Женя. — Она поможет.

— А кто он, рыцарь Печального Образа? Хорошо, если не прохиндей какой-нибудь…

— Никто не знает, — улыбнулась Женя, и по ее довольному лицу можно было понять, что уж она-то наверняка все знает…

— Перестаньте болтать! — цыкнула на них Мымра.

Разговор шел на ее уроке. И надо же, ни с того ни с сего ополчилась на бедную Людку:

— А ты, Маликова, о чем мечтаешь? Об опереточном принце? Иди отвечать.

Маликова и без того теряется от любого окрика, а тут такая ситуация. Мымра задала вопрос — Маликова бледнеет, наконец испуганно лепечет:

— Вы этого не задавали…

— Как не задавала? — возмутилась Мымра. — А ну, Табаков, отвечай с места…

— Вы этого не задавали, Калерия Иосифовна!

— Постой-ка на месте. Синицына!

— Вы этого не задавали.

— Да вы что, сговорились?!

Учительница подняла по очереди весь класс и только после этого удосужилась заглянуть в журнал.

— М-да, небольшая ошибочка. Это я задавала в десятом «А». У вас экологические факторы неживой природы. У каждого своя тема. У тебя что? Влажность? Отвечай.

Маликова через пятое на десятое ответила.

— Кто дополнит? Черникин!

— А у меня температура, Калерия Иосифовна! — бодро вскочил с места Черникин.

— Температура?! — возмутилась Мымра. — Меня это не касается. У меня от вас тоже постоянно температура! У кого температура, головная боль, расстроен желудок — для этого есть перемена, школьный врач. На уроке нечего болеть.

— Так у меня же температура, — с насмешливым укором повторил Черникин, невинно хлопая ресницами.

— Температура?! — взорвалась Мымра. — Ну так собирай книги — и марш домой. С температурой надо сидеть дома. Ишь ты, веселый какой — у него температура…

— У меня не та температура, — с деланно озабоченным видом пояснил Черникин. — У меня температура как экологический фактор…

Класс так и грохнул.

… Марианна собиралась выкроить время поговорить с Людой Маликовой, но Люда ее опередила. Однажды вечером — было уже довольно поздно, за девять, — в квартиру неуверенно позвонили. Открыла — батюшки, Маликова, вся усыпанная снегом! Робко улыбается:

— Можно к вам? Я по личному делу.

— Заходи, Люда. Раздевайся.

Марианна внимательно слушала — сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Ну до чего же у них смешно: взрослое переплелось в один клубок с детским, наивное, придуманное — с настоящим. Одно ясно сразу — слава тебе, это не слишком серьезно, просто поветрие, легкое недомогание, дань возрасту.

— Ты уверена, что это всерьез, Люда? Твое, выстраданное, крепкое?

— Не знаю, Марианночка, кажется, мое…

— Ведь ты с ним ни разу толком не говорила.

— А разве это главное? Он мне нравится. У него глаза красивые, модно одевается, хорошо держится…

«Какая чушь, какой ужас! — подумала Марианна. — А скажи ей об этом прямо — обидится».

— Марианна, я бессильна что-то сделать, что-то изменить. Я просыпаюсь каждую ночь и думаю, что без него для меня все кончится. Жизнь потеряла краски, ничего больше не радует, все постыло. Я живу в каком-то оцепенелом ожидании чуда.

«Боже мой, а чуда не случится, — с грустью думала Марианна. — Но разве я могу ей об этом так прямо сказать. Она видит его совсем другим. Смотрит на него влюбленными глазами. Перед ней умный, благородный, красивый человек. А он циничный, не тонкий, довольно грубый парень. Как же трудно помочь ей разобраться в этом, чтобы больно не поранить душу, чтобы все-таки сама — своим умом и сердцем увидела правду. А может, все-таки лучше сказать все как есть?..»

— А он знает о твоем чувстве?

— Да, знает. Я ему сама передала письмо.

— И что же?

Людочка опустила взгляд и покраснела. После продолжительного молчания ответила:

— Он недавно прислал мне записку. Там было всего одно слово.

— Какое, если не секрет?

— «Дура»…

«Фу, прямо чертовщина какая-то! — с облегчением вздохнула про себя Марианна. — Значит, все не так уж трудно, как показалось вначале…»

— А что ты сделаешь, если опоздаешь к своему поезду? — повеселевшим голосом спросила она. — Придешь, скажем, на вокзал, а поезд твой уже ушел? Побежишь за ним, будешь рыдать в отчаянии?

— Нет, — резонно возразила Людочка, — зачем же рыдать? Ведь это просто поезд. И он уже ушел…

— А что делать, если он не любит? Конечно, это не одно и то же, но чувство бессилия очень похоже. Зачем же становиться его рабом?..

Маликова ушла, Марианна взглянула на часы. Было одиннадцать. А надо еще подготовиться к урокам…

Вечером у Кости тренировка. Роман направился с ним. Весь этот день он был необычно возбужден.

— Ты можешь научить меня приемам бокса? — шепотом спросил он Костю утром, еще на первом уроке.

— Пожалуйста.

— Чтобы одним ударом сбить с ног.

— Пожалуйста. Этому и учиться не надо.

— А как ты думаешь: можно ударить взрослого?

— А это смотря за что…

— Да вот так подойти и ударить безо всякой причины.

— Зачем же без причины бить? — Костя уставился на товарища. (Тот был бледен, глаза его недобро горели.) — Да ты не финти, скажи, что случилось.

— Конечно, причина есть, но он-то ничего знать не будет, почему да за что.

— Не понимаю, зачем все-таки драться? — недоумевал Костя. — Что ты кулаками докажешь?

— Милый мой, пощечина даже у аристократов была средством унизить, выразить свое презрение.

В другое время Костя, может быть, и подивился бы неожиданному намерению Романа и много думал о нем, но сейчас ему было не до этого. Мысли и чувства его были сосредоточены на предстоящем состязании. Оставались считанные тренировки до первенства города. Не сказать, чтобы он робел или боялся, а все же было как-то не по себе, как человеку, впервые летящему на самолете или даже прыгающему с парашютом. Какая-то неприятная рассеянность, неуверенность в себе томила его. Он не мог полностью собраться и сосредоточиться на том, что ему надо во что бы то ни стало победить соперников.

После разминки Костя показал Роману боксерскую стойку и несколько основных ударов. Тот старательно повторял его движения.

Костя отрабатывал удары на лапах, на груше, потом перешел на мешок. Неподалеку легко прыгал со скакалкой Адик Круглов, один из предстоящих соперников на ринге, — настоящий фанатик бокса. Он был немного ниже Кости, коренастый, плотный, с крупной головой на толстой, короткой шее, ходил вперевалку, смотрел набычившись, исподлобья маленькими сердитыми глазками. Лицо его, возможно, было бы не лишено привлекательности, если бы не отсутствие в нем всякой мысли.

На тренировках он чувствовал себя в родной стихии, легко двигался и стремительно наносил мощные удары. Он гордился крепкими кулаками, похожими на хорошие булыжники. И действовал ими как безотказная машина. Соперники его боялись. Адик не знал пощады и был кровожаден. Он с особым удовольствием сокрушал ударами уже сломленного, но еще не окончательно поверженного соперника. «Бокс — это вам не в бирюльки играть», — обычно повторял он свое любимое выражение, слегка гундося в подражание боксерам-профессионалам.

Адик предпочитал ближний бой, потому что у него были коротковатые руки и сильные удары сбоку и снизу — хуки и апперкоты. Он мастерски владел нырками — уходами головой и корпусом, умел входить в клинч и неожиданно выходить из него, не дожидаясь команды рефери. При этом он ловко попеременно придерживал одной рукой соперника, а второй успевал несколько раз достать коротким резким ударом корпус, стараясь угодить в наиболее уязвимые и болезненные места. И когда ему удавалось на несколько мгновений парализовать или сбить дыхание противника, он словно тараном крушил боксера, пока тому белый свет не казался в копеечку.

В маленьких голубоватых глазках Круглова светилось торжество, и он даже помогал шатающемуся сопернику выбраться за канаты. Он был несравненно опытней Кости, чаще участвовал в соревнованиях, но, поскольку ему еще не исполнилось восемнадцати, выступал по юношескому разряду.

Им приходилось несколько раз встречаться в тренировочных боях-спаррингах, и нельзя сказать, чтобы Круглов имел очевидное преимущество. У Кости была хорошая реакция, сильный удар правой. Кроме того, он обыгрывал более грубого и прямолинейного Круглова в передвижении, но рингу, в тактическом рисунке боя.

Они выступали оба в первом полусреднем весе, и для участия в юношеском первенстве города клуб выставил и того и другого. Косте передали, что Адик в кругу друзей и поклонников похвалялся, что, если жребий сведет их, он «Косте все кости переломает», что на тренировках он просто забавлялся, играл с ним, как с котенком. Сегодня, умышленно или нет, он все время тренировался на глазах у Кости, почти рядом с ним, и один раз даже улыбнулся ему, как бы хитро подмигнув при этом желтой фиксой в верхнем ряду зубов. Он бил мощными боковыми ударами в лапы так, что шатало его совсем юного поклонника, который держал их и смотрел на своего кумира восторженными глазами.

Потом он подошел к Косте, тронул его плечо перчаткой:

— Ну как, Котенок, скоро стукнемся?

— Стукнемся, — кивнул Костя, перематывая бинты на руке.

— Предупреждаю честно, — Адик скривился, как от зубной боли, — пощады не жди. Я буду работать на полную железку. Так что учти.

— Учту. Желаю успеха. — Косте было неприятно это бахвальство и запугивание. Но он решил не подавать виду.

— Кто это? — с любопытством спросил подошедший к нему Роман, вдоволь намахавшийся руками и довольный донельзя.

— Круглов, мой будущий противник. Провел уже больше сорока боев, в тридцати пяти выиграл.

— Ну, здоров мясник! — заметил Роман, прослеживая взглядом Круглова, и нельзя было понять, восхищение или презрение прозвучало в его голосе.

— Как тебе секция? — спросил Костя.

— Да ничего, занятно. Но все-таки, — он поморщился, — извини, это не совсем то, Слишком уж грубо… Кулаком прямо по физиономии. Бррр…

— Ну, не скажи. Бокс — спорт смелых. А физиономию, не будь дураком, сам не подставляй под чужие кулаки.

При расставании Костя предупредил, чтобы Роман не говорил в школе, что он будет участвовать в соревнованиях.

— А что тут тайного? — удивился Роман.

— Не выношу болельщиков… — Костя замялся. — Такое вот суеверие.

Но Роман уже не слушал его. Шел с высоко поднятой головой и думал о своем.

Вот уже третий день он терзался одним подозрением. На беду, оно все больше подтверждалось. Вчера он два часа как ни в чем не бывало прохаживался мимо Жениного дома. По телефону она сообщила, что куда-то уходит.

«С кем? С тем самым человеком?»

«Да, с тем самым. Что за тон? Не допрашивай меня, пожалуйста. Это тебя не касается».

Он не решился назначить ей встречу, но надеялся ненароком как бы случайно столкнуться с ней у ее дома. Ему просто не давало покоя желание увидеть ее, заглянуть в ее ясные очи и найти в них ответ на свои идиотские сомнения. Он сам себя мучил всяческими домыслами и до того распалился, что уже не мог найти себе места. Не усидев дома, он прибежал на ее улицу.

«Дурак, ах дурак!» — ругал он себя, вышагивая вдоль огромного каменного здания и прижимая перчаткой то одно, то другое ухо — мороз довольно зло покусывал их. А Роман франтил — вышел в тирольской шляпе с перышком.

Но как бы он ни бранил и себя и ее, у него недоставало воли не думать о ней и не совершать таких безрассудных поступков вроде этой беготни вдоль ее дома. Да тут еще, в довершение ко всему, ему стало мерещиться, что и прохожие догадываются о причине его метаний и тихонько посмеиваются над незадачливым кавалером.

«Ну, подожди, я тебе покажу, ты у меня попляшешь», — мстительно бормотал он, сжимая кулаки. И сам не вполне отчетливо представлял, к кому именно относятся его угрозы. То ли к Жене, то ли к ее поклоннику.

Пробежавшись еще несколько раз, он уже совсем готов был уйти, прогоняемый морозом, когда вдруг увидел Женю под руку с хорошо одетым мужчиной. Внутри у Романа так и екнуло. Вначале едва не побежал от них — до того растерялся. Потом взял себя в руки и размеренным шагом направился им навстречу, делая вид, что совершенно случайно оказался здесь и идет, ни о чем не подозревая, куда ему требуется.

Он попытался рассмотреть ее спутника и определить, каков он из себя. Но только и успел заметить, что тот среднего роста, худощав, с тонкими чертами лица, хорошо одет, уже пожилой, лет около сорока. Подробностей и выражения лица уловить не сумел, так как забылся, приближаясь к Жене, целиком переключив свое внимание на нее.

«А-а, Роман, — как-то мимоходом сказала она, нисколько не удивившись. — Привет!» — и в знак приветствия подняла кверху руку в голубой варежке.

«Привет», — повторил он за ней машинально. У него тоже автоматически дернулась кверху таким же жестом, как у нее, рука, но он опоздал — Женя уже прошла, и рука с полдороги болтнулась вниз.

Идти следом, высматривать их было бы верхом унижения. И Роман, кривясь и жмурясь от досады, пошел прочь, подальше от ее улицы. Он то ругал ее, то издевательски хвалил, а над собой смеялся язвительно и беспощадно.

В этот же вечер он решил принимать Женю такой, какая она есть. «Что ж, чем хуже — тем лучше. Значит, мы квиты, — рассуждал он. — Почему она должна быть лучше других, лучше меня? А коли так, все упрощается. И не надо решать неразрешимых задач. А я-то терзался: сказать ей о Фантазерке или нет? Костя не в счет. Еще слишком наивен. Остается этот лощеный донжуан. Этим они и берут, прохвосты, легкодумных и доверчивых девчонок, падких до всякого внешнего лоска и словесной мишуры».

В этот же вечер и созрела в нем окончательно мысль свести счеты с тем сухопарым джентльменом, что шел с ней. Для того и решил взять у Кости несколько уроков бокса.

Только одно останавливало его. Он был почти, но не до конца уверен в правильности своих догадок.

Почти, но не совсем. Но это «почти» оставляло достаточно места для сомнений. А если все бред, выдумка, чепуха? А если шедший с ней человек не тот, за кого он его принимает? Да, но ведь он видел собственными глазами, как запросто она шла с ним под руку, почти висела на ней, и сколько гордого, самоуверенного чувства светилось в ее лице. А как же теперь держаться с ней в школе? Пожалуй, лучше всего, как будто ничего не случилось.

На контрольной, общей с 10 «А», Костя раньше всех решил задачи. С уважением оглядел одноклассников, склонившихся над тетрадями. Сколько бы ни шумели и ни дурачились, а к своему делу относятся серьезно. И правильно. Без этого какое же собственное достоинство?

«А вот и Соколова закончила. Что это у нее такая кислая физиономия? Чем недовольна? А ну-ка расшевелю ее», — решил он. Достал листок. Сами собой написались строки:

Катя развернула записку, пожала плечами, порвала. Костя обиделся. Вот сухарь сухаревич.

Загадочная Катька натура. Вещь в себе. Иногда, правда, раскроется, и тогда готова на голове ходить. Есть в ней скрытый талант вожака, неведомый магнетизм — притягивает к себе чем-то мальчишек и девчонок.

Еще до того как Соколова стала членом комитета, она исподволь верховодила девчонками. Как скажет, притом негромко, словно бы про себя, так девчонки и поступают.

В девятом на вечере мальчишки почему-то демонстративно ушли после того, как объявили «белое» танго. Она сказала: бойкот. Целую неделю лучшая половина рода человеческого как в рот воды набрала. Целую неделю…

В девятом же ее избрали членом комитета. А случилось это так. На открытом комсомольском собрании обсуждали кандидатуры вступающих в комсомол. Говорили обычные слова. Хороший мальчик. Хорошая девочка. Спортсмен. Общественница. И т. д. и т. п. Вяло задавали одни и те же вопросы.

Потом голосовали. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Нет. Принято единогласно.

Но вот стали обсуждать последнюю кандидатуру — Людочку Маликову, модную, утонченную, с лицом юной мадонны с картины Тинторетто. Ей задавали все те же вопросы:

— Двойки есть?

— Спортом занимаешься?

— Устав знаешь?

— Голосуем… Кто «за»? Кто «против»?

Поднялась одна рука.

— Я «против»!

Это Катя Соколова. Все заволновались.

— Объясни — почему?

— Потому что дураков в комсомоле и так хватает.

Батюшки, что тут поднялось! Словно взорвали в классе бомбу. Шум, свист, крики. Катя невозмутимо переждала бурю. Но едва наступило молчание, как разразилась рыданиями Люда. Она и впрямь была тихой, безобидной девочкой. Училась средне, ничем не блистала. Очень красивая — но разве она в этом виновата! И увлекалась, правда немножко, мальчишками. Вернее, наоборот — они ею увлекались…

— Не поймите, — говорила Катя, — что я лично против Люды. Но ведь комсомол — это передовой отряд. Значит, надо принимать действительно передовых, убежденных. Таких, как Гагарин, как Матросов. А нет — так чего проще без этой комедии зачислять всех без разбору. Ведь каждая голова — это лишние две копейки взносов. Так или не так?

— Не так! — закричало ей разбуженное собрание. — Не так.

— А как? — спросила упрямая Катя и обратилась к сидевшему через ряд от нее Вовке Пономареву: — А почему вот ты, например, не подаешь заявления в комсомол?

Вовка помешкал, потом почему-то встал, как перед учительницей, поправил очки и сказал:

— Если честно, а я всегда говорю только честно, то лучше быть просто хорошим учеником, чем плохим комсомольцем.

— Вот видите, — кивнула Катя онемевшему классу. — Я права. А если крыть нечем, то сидите и молчите.

Вовка расхрабрился:

— Не вижу разницы между мной и тем, кто носит значок. Не вижу примера.

— Ладно, высказался, теперь помолчи, — сердито оборвала его Катя и продолжала, обращаясь к классу: — Послушайте-ка: если здесь есть настоящие комсомольцы, давайте докажем этому бескрылому эгоисту, на что мы способны. И вот вам новый урок — восемь лет просидели, можно сказать, за одной партой, да так и не раскусили, что он за личность…

И они-таки зажглись и показали этому бедному, бескрылому эгоисту, на что способны настоящие комсомольцы.

Катю выбрали членом комитета. Посрамленный Пономарев тоже попросился в комсомол. Приняли.

Однако непостижима игра судьбы. Мало того, что он вступил в комсомол. Он еще тайно и безнадежно влюбился в Катю. Он мучился про себя, но вслух храбрился и задавал иногда при Кате, ни к кому не обращаясь, так называемые провокационные вопросы: «Кому нужна такая общественная работа? Младенчество какое-то. Нам бы новый Братск построить. А то и на Луну слетать. А тут пиши заметочку в стенгазеточку. Занимайся разной чепухой».

Тут как тут, конечно, Черникин. Поддакивает: «Вот давали бы комсомольское поручение провожать девчонок. Тогда бы от желающих отбою не было».

Хоть безнадежная и безответная, но любовь все же требовала выхода, и Пономарев, в общем-то вдумчивый малый, да еще в очках, накулемил шутовское признание и отправил его как-то на собрании Кате. А та возьми да и прочитай его вслух и добавила к тому же, что догадывается, кто автор, — пусть ему будет стыдно за эту достойную шестиклассника забаву.

Письмо было в духе традиционных школьных признаний:

Катя читала, а Пономарев сидел опустив голову. Весь класс оглядывался на него и улыбался: «Так-то, Базаров!» Все помнили случай с сочинением на свободную тему, когда Пономарев озаглавил свое: «Так-то, Базаров!» В нем он отчитал знаменитого нигилиста за то, что тот не признавал любви. Ах, так Катя, выходит, заодно с Базаровым!

Еще тогда, в девятом, команда одержимых зажглась идеей — постройкой у школы вспомогательного корпуса: будет наконец свой хороший спортзал, столовая и даже… обсерватория. На стройплощадке воскресник за воскресником. И ни один нытик не обмолвился: зачем, мол, все равно, пока достроят, мы окончим школу. Потом, когда заурчал бульдозер, танцевали вокруг танец команчей.

При том при сем Катя не любила говорить о себе. О ее затаенном, глубоком мало кто знал. Ей казалось: стоит посвятить других в очень личное, как оно станет чужим и потеряется для нее.

Она увлекалась физикой и математикой, участвовала в конкурсах, которые проводил МАИ, любую свободную минуту возилась в своей самодельной домашней лаборатории, что-то паяла, монтировала. У нее и поговорка была под стать ее увлечению: «Надо летать. А не хочешь — падай в мох и обрастай клюквой».

«Летать-то, конечно, надо, — размышлял Костя, — но улыбаться хотя бы иногда тоже не мешает. А то сама обрастешь клюквой…»

Зазвенел звонок…

На окнах физического кабинета причудливые цветы — разные кактусы, бегонии и прочие. Черникин читал книгу.

— Что за книга? — поинтересовался Костя.

— Так, фантастика.

У доски Роман бубнил:

— Ядерная реакция деления — это такая реакция, при которой ядро расщепляется на три ядра-осколка примерно равной массы…

— На сколько ядер? — настороженно переспросила Калерия Иосифовна.

— Я сказал, на три ядра, — флегматично ответил Роман, скосив глаза в ее сторону. — Сугубо точно.

Раздались смешки. Учительница рассердилась:

— Я спрашиваю о том, что пишется в учебнике.

Роман был невозмутим:

— А я читал, что советские ученые нашли такие условия реакции, при которой получается три ядра-осколка.

— А меня, Гостев, не интересует, что ты читал. Это еще ровным счетом ничего не доказывает. Все должно быть проверено, а потом утверждено.

— Моя фамилия Гастев, Калерия Иосифовна. И я не понимаю, почему обязательно я должен отвечать по учебнику? — как ни в чем не бывало продолжал Роман.

— Я уже говорила, что учить положено по учебнику, — пыталась сдержать раздражение Калерия Иосифовна.

— А я все-таки не понимаю, почему нельзя не по учебнику, — пожал плечами Роман.

И теперь уже все внимательно слушали его и перестали заниматься каждый своим делом — читать, писать, зевать, разговаривать.

— Гастев, что за спор? — сердито прервала Калерия Иосифовна. — Мало ли какие результаты можно получить в опытах? В учебнике же сообщается только то, что не вызывает никаких сомнений. Может быть, ядро расщепляется на десять осколков. Но для вас пока только на два ядра-осколка. Всем ясно? Садись. Табаков, иди к доске.

Костя вышел к доске и, не дожидаясь вопроса, спросил сам:

— Калерия Иосифовна, а как быть, если учебник устарел? И вообще, разве мы не вправе иметь собственное мнение?

Она удивилась:

— А откуда оно у тебя взялось, собственное мнение? Смотрите, какой самостоятельный!.. Если каждый займется отсебятиной, что получится? А программа для чего?

— Так ведь я, Калерия Иосифовна, не автомат для усвоения программы, а человек… Я, как говорится, мыслю — следовательно, существую. Вот, например, можно спросить?

— Ну, спрашивай…

— В нашем учебнике есть о проводниках и диэлектриках. И вы так объяснили. И ни слова об электретах. Как же быть, если они все-таки существуют?

— Какие электреты? — Калерия Иосифовна в замешательстве даже улыбнулась.

— Ну, материал, который обладает и теми и другими свойствами. Его не так давно открыли и стали использовать.

— Ты ври, да не завирайся, — нахмурилась Мымра. — Первый раз о таком слышу…

— А он существует, — развел Костя руками. — И при меняется.

— Ну, может быть. За всем не уследишь. Отвечай урок, — отрезала Мымра.

— А у меня тоже вопрос, — подбоченился Черникин. — Вот в разделе оптики в учебнике есть закон, что угол падения равен углу отражения. Сохраняется ли он в нелинейной оптике? Мне это очень важно знать…

— Сядь сейчас же, — цыкнула на него учительница, — и прекратите ваши дурацкие вопросы! Вы мне урок срываете!

— А можно мне? — поднялся невозмутимый Чугунов.

— Нельзя! — отрезала Мымра. — Нельзя! Здесь вам не институт, а школа.

На перемене к Роману подбежала озабоченная Катя.

— Гастев, готовите «Боевой листок»?

— Готовим, готовим, — снисходительно ответил Роман. — Что нам выпустить листок, хотя бы и боевой? Раз плюнуть…

— К субботе надо закончить, — строго предупредила она, в упор глядя на него.

— Будет сделано, — заверил Роман. — Листочек выпустим первый сорт. Даже со стихами о любви.

— При чем здесь любовь? О любви в «Боевой листок» не надо. Вы что, спятили?

— Ну, раз не надо, значит, о любви выбросим, — охотно согласился Роман, не оставляя снисходительного тона.

«Ишь ты, какая деловая! — думал он. — И не улыбнется. А ведь ей идет, когда она улыбается».

Катя побежала дальше. Роман направился к Косте.

— Эй, борэц, хочешь угощу новостью?

Костя кивнул, не поднимая глаз от учебника.

— Слышь ты, оторви нос от книги.

— Ну, чего? Я урока не выучил. Савельич как пить дать вызовет. У него чутье. Посмотрит — и уже все знает.

— Подумаешь, вызовет! На четверочку уж ему наболтаешь. У него отметки безразмерные. Комсомольская богиня спрашивала о «Боевом листке». Требует, чтобы до субботы все было о’кей. Пишешь что-нибудь?

— Еще не закончил. Все некогда.

— Что же ты тянешь, голубчик? Ведь это мое первое комсомольское поручение, — с наигранной бодростью говорил Роман.

— Вечером займусь. Положим, ты и сам мог бы написать… — начал было Костя, но Роман был уже далеко.

Он направился к Жене. Как ни в чем не бывало она, по-мальчишески размахнувшись, протянула ему руку.

«Ну и притвора, — подумал Роман вдруг с острым сожалением. — Ему-то ты так же улыбаешься?»

Он начал издалека, о какой-то чепухе. Но, откуда ни возьмись, подкатила эта ученая мамзелька с косичками и в очках.

— Рома, на тебя девочки жалуются, — заговорила она дружеским, но не терпящим возражения тоном.

— Это какие еще девочки? Что они там еще выдумали, твои милые девочки?

— Ничего они не выдумали. — Наташа скрестила на груди руки и смотрела на Романа, как капитан королевского фрегата на захваченного в плен морского пирата. — Утром ты ни с кем не поздоровался.

— Ну, еще что? — нетерпеливо процедил Роман, обливая Семенцову презрительным взглядом.

— А в буфете растолкал всех, влез без очереди. Это же верх невоспитанности.

— Иди ты знаешь куда!.. — взорвался Роман. — Ходишь, собираешь сплетни.

— Это не сплетни. Это правда. — Наташу трудно было сбить с толку.

— Ай, яй, яй, Роман, как не стыдно, а с виду настоящий джентльмен! — съехидничала Женя. — Вот пример типичного разлада между формой и содержанием. — Она подхватила Наташу под руку и увлекла ее прочь.

Все так и кипело, клокотало в Романе. Хотелось на чем-нибудь сорвать досаду. Прозвенел звонок. Прямой, ровный, почти не сгибая колен, надменно прищурив глаза, Роман вошел вместе с другими в кабинет географии.

«Ну-ка, повторю я этот приемчик, — вдруг решил он. — Значит, так. Левая рука согнута в локте, опущенном книзу, кулак впереди на уровне лица. Кулак правой руки прижат к подбородку. Стоишь вполоборота, выставив левый бок. Ноги на ширине плеч, правая на полшага сзади, упор на левую. — Роман принял боксерскую стойку. — Удар правой в подбородок противника наносится следующим образом, — вспоминал он Костины наставления. — Разворачиваешь корпус прямо. Правой ногой делаешь полшага вперед и одновременно резко, всем корпусом бьешь правой в челюсть. Ну-ка, повторим. Раз-два. — Роман шагнул вперед, нанося удар. — Раз-два. Раз-два. Еще. Раз-два. Получается».

Роман заметил на себе недоуменные и, как ему показалось, уважительные взгляды и разошелся вовсю. Раз-два…

— Кончай базар, Савельич топает! — крикнул Юра Черникин, вбегая в класс. — По кораблям, братцы-кролики!

«В последний раз ударю», — решил Роман.

Он покосился, видит ли Женя. Быстро шагнул вперед, изо всех сил махнул кулаком. Раз-два. Тррах, ба-бах! Зазвенело разбитое стекло, что-то затрещало, посыпалось на пол. Он, еще не сообразив, что случилось, отскочил, испуганный.

— Садись, тебе говорят, — с силой дернул его за рукав Черникин. — Тоже мне, чемпион мимо…

Роман поспешно направился к своей парте. Иван Савельевич поздоровался, небрежно махнул рукой, разрешая сесть. Сел и сам. Достал из бокового кармана пиджака чистый носовой платок, не торопясь развернул его. Платки у Ивана Савельевича были особенные. Каждый величиной чуть ли не в половину квадратного метра. Видно, опаздывая на урок, Иван Савельевич торопился, быстро шел. Круглое порозовевшее лицо его покрыли мелкие капли пота. Держа платок за верхние углы, учитель поднес его к своему лицу и в последний момент быстрым движением набросил на себя. Платок целиком покрыл голову и лицо.

Обычно Черникин подкарауливал этот момент, чтобы мастерски передразнить Ивана Савельевича. Он даже платок огромный где-то себе раздобыл — по метру в любую сторону, как пеленка. Но сегодня его шутка успеха не имела. Все с тревогой посматривали на разбитый геологический стенд с коллекцией образцов всевозможных пород и минералов. Роман попал кулаком в средник. Большая часть минералов вместе с этикетками — а те, что были в колбочках, с колбочками — вывалилась и рассыпалась по полу.