Трудный Роман

— Ты прав: мы мало знаем друг друга, — заговорила после продолжительного молчания Женя. — Ты, оказывается, вот какой. Я и не подозревала. У наших знакомых был сын — все считали его отпетым шалопаем. А он однажды спас девочку, а сам едва не погиб…

— А кем тебе приходится тот артист? — спросил Костя. — Помнишь, с которым ты пошла после вечера?

— Это мой папа. Я была совсем маленькой, когда они разошлись с мамой. Не знаю, почему это случилось. Он такой собранный, цельный, интересный. Я очень хочу быть похожей на него.

Костя сочувственно кивнул.

— Когда мой отец был таким, как мы, он уже воевал. Потом работал и учился. А мы только танцуем.

— У нас все еще впереди.

— Я знаю. Но что именно?

— Наверное, то же, что и у всех… Учеба, работа… Мне тоже хочется, чтобы в жизни было больше какой-то дерзости, огня, страсти… Как в первые годы революции… — Опухшие губы были как чужие. До смешного неудобно выговаривать ими слова.

— А до меня совсем недавно дошло, что не так живу. Вообще-то жизнь вроде как жизнь. Даже скучать некогда. Но все это для себя. А я бы хоть сейчас поехала куда-нибудь, где все начинается заново, все в первый раз.

— Можно жить по-настоящему и не уезжая никуда, — возразил Костя. — Разве дело в расстоянии?

— Конечно, все зависит от нас самих. Но ведь уезжаешь от друзей, привычек, родных. А тебя ждет новое, неизвестное и как бы испытывает, какой ты, на что способен… Надо верить себе. Без этого нельзя. Каждый день должен быть ступенькой к своей высоте. Скажи мне, Костик, можно ли простить человеку, который тебе нравится, пусть даже самое ничтожное отступление от правды?

Костя покачал головой. Некоторое время они шли молча. Женя остановилась. Казалось, она сосредоточила все внимание на небольшом куске снега, который не хотел поддаваться ударам ее ноги. Она стала бить сильнее, пока снег не разлетелся на куски.

Костя чувствовал, что она хочет сказать или спросить его о чем-то очень важном, но никак не может решиться. «Да говори же», — нетерпеливо взывал он к ней про себя.

— Ну вот мы и пришли. До завтра. — Женя протянула ему руку. Он на несколько секунд задержал в ладони ее горячие пальцы.

Еще долго он бродил по вечерним улицам. А где-то высоко-высоко над головой только для него одного тоненько звенела о снежинки льдинка-звездочка.

До Нового года уже рукой подать.

— Братцы-кролики, чрезвычайное происшествие! — заорал не своим голосом перед первым уроком Юрка Черникин.

Все замерли, приготовились слушать — столько неподдельного чувства прозвучало в призыве Юры.

— Сегодня день на три минуты прибавился!

Зашумели, засмеялись.

Зима — как многодневный, бескрайний простор океана. Весна — земля, которую ждешь и к которой стремишься. Хорошо весной. Много солнца, и воздух пьянит, и запахи талого снега, и теплого ветра, и земли бередят душу, и птичий гомон, и каждый раз ожидание чего-то нового…

Подгоняемый морозом, Костя торопится в школу. И хотя злой холодный ветер хлещет по щекам, а легкие обжигает морозным крепчаком, дышится привольно, выветриваются остатки сонной одури, застрявшей в голове. А как заливчато звенят в зимнее утро трамваи!

В окна класса с цветами на подоконниках врывались яркие потоки солнечного света, падали на столы, прыгали зайчиками и ослепительно вспыхивали, сверкали на стекле и металле. Даже не верилось, что за окном зима.

— Костя, новость, — зашептала Женя, наклонившись к уху Кости. — Мымра уходит из школы.

— Да что ты говоришь? Куда?

— На другую работу. Это пока еще тайна. Уйдет после конца учебного года. Мне Марианна по секрету сказала.

— Скатертью дорожка, — отозвался Костя. — Никто жалеть не будет.

— Бедняжка. Так и не удастся ей замазать все тени и трещины.

— Точно, точно, — поддакнул Костя. — Несчастный человек, никому не верит. Наверное, даже в себе сомневается.

После уроков студийцы остались на репетицию. А Роман и сам не смог бы объяснить, почему и он вернулся с полпути домой и пришел на репетицию. Словно непостижимая сила взяла за воротник и заставила войти в актовый зал. Наивно как-то получилось. Знал, зачем его вызывает Марианна, и проще было бы отказаться через Костю… Но… дома было неуютно, одиноко и грустно.

Влекла сама атмосфера школьного театра. Неудержимо тянуло посидеть в одиночестве в полутемном зале, наблюдая за игрой на освещенной сцене. Сидеть и молчать. И всем своим химико-физико-биологическим существом воспринимать простенькие картинки, из огромного множества которых и состоит жизнь человеческая. И думать, думать, думать о своих тревогах.

Все уже собрались, когда он пришел. Стояли вокруг Марианны, сосредоточенно слушали ее. Марианна отчитывала за то, что на вечере сразу же после концерта и КВН, когда она ушла, студийцы тут же переоделись — сняли с себя форму (у них были свои особые костюмы с эмблемой на груди в виде маски из древнегреческой трагедии) и облачились в свои лучшие парадные одежды.

— Так на вечер же пришли! — неуверенно пробовал оправдаться Игорь Чугунов. — Ведь не просто играли.

— Все равно не понимаю, — говорила Марианна, сокрушенно качая головой. — Не захотелось вам свою марку держать. Вот что обидно.

— Добрый вечер, — нерешительно сказал остановившийся чуть поодаль Роман.

Все обернулись к нему.

— Добрый вечер, Роман, — обрадовалась ему Марианна. — Вот и хорошо, что пришел. Сейчас начнем репетицию.

И все сразу поняли, что, хотя Марианна и ругала их, у нее великолепное настроение, что она корила их так, для порядка, для острастки, а не всерьез. И у всех сразу же отлегло. И тут только все заметили, что она сегодня чем-то необычайно, невообразимо, необыкновенно довольна.

Сегодня Марианна была в красном шерстяном, крупной вязки платье, облегающем ее идеально стройную фигуру. Будто сама Грация появилась среди учеников. Игорь Чугунов, положив руку на плечо Жени, смотрел на нее как-то смущенно, уж слишком осторожно, словно боялся нечаянным взглядом, как рукой, коснуться ее.

Роман поискал глазами Костю. Его не было.

— Где Табаков? — тихо спросил он у Жени.

— Костик на тренировке. Его сегодня не будет, — объяснила она. — Его заменит наш запасной.

— Сегодня Тибальд я. А в чем дело, сударь? — выставляя вперед подбородок, пошел на Романа этот скоморох Черникин. — Что угодно? Драться? На дуэли? Пожалуйста. Вот шпага… Я не боюсь. Привычен. Меня уже не раз убивали на сцене. Ну?..

Роман невозмутимо принял из его рук вторую шпагу и, отступив на шаг назад, стал в стойку. Черникин скорчил дурашливую гримасу, оттопырил нижнюю губу. Он не ожидал ответа на свой вызов. Положение было пиковое. Фехтовать он не умел.

— Попался, Юрка, — засмеялся Чугунов. — Так тебе и надо, хвастуну. Вперед! Не посрами свою фамилию.

И Черникин, размахивая шпагой, как палкой или даже приличным дрыном, бросился вперед. Блеснули клинки. Зазвенел металл. Через минуту шпага вылетела из рук Черникина, выбитая ударом Романа. Он приставил к груди обескураженного «врага» острие и без улыбки сказал:

— Считай, что ты умер еще раз. По-настоящему. Но я дарю тебе жизнь. Пользуйся. Только с умом.

— Большое спасибо, — пролепетал Юра и, взявшись пальчиками за края брюк, сделал книксен.

Чугунов неодобрительно взирал на приятеля, не оправдавшего его надежды. Женя и Марианна улыбались.

Когда все прошли на сцену и приготовились к репетиции, Марианна вдруг предложила Роману роль Ромео.

До сих пор ни единым взглядом или словом она не показала, что помнит его злую шутку. Но сам-то Роман все время держал ее на уме и потому был настороже. А тут на тебе — центральная роль.

— Для этой роли у меня нет данных, — стал он отказываться.

— Ну почему же нет? — возразила Марианна. — Здесь нет профессионалов. Давай попробуем.

— У него только внешние данные, Марианна, — ехидно заметил Черникин: надо же хоть как-то отыграться за поражение. — Других нет, поэтому и отказывается.

Роман переступил на месте и нетерпеливо подернул плечами, как при ознобе.

Лицо Жени ничего не выражало. Она просто смотрела на него, и все. Ни слова, ни звука, ни намека, что и она хочет, чтобы он стал Ромео. Но ведь она Джульетта, и ее просьба имеет, пожалуй, кое-какое значение. Но в глазах ее ничего — никакого выражения… Одно ожидание.

— Нет, — твердо сказал Роман и сжал челюсти. — И не будем больше об этом. Я не Ромео. Я Роман. Чужую роль играть не буду. — Он усмехнулся кончиками губ, кивнул на Чугунова. — Очевидно, один из претендентов? Ему уступаю даже без боя.

— Можно, я буду Ромео? — вылез вперед Черникин. — А чем мои данные хуже?

Он снова сумел вызвать у всех улыбку. После непродолжительного обмена мнениями роль Ромео была отдана отсутствующему Косте. Черникин стал Тибальдом, а Роман — артистом вспомогательного состава, или, так сказать, запасным игроком.

Когда репетиция окончилась, Роман первым оделся и ушел.

Он окликнул Женю, когда она свернула в свой переулок, шумно попрощавшись с остальными на углу у булочной.

— А-а-а, это ты, Ромка, — нисколько не удивилась она и даже махнула варежкой. — Ты когда перестанешь форсить? Уши отморозишь.

— Не отморожу, — сказал Роман. — Послушай-ка, пойдем ко мне. Посидим, поболтаем…

— К тебе не хочу, — на ходу повернула к нему лицо Женя. И снова оно ничего не выражало.

— Почему? — удивился и обиделся Роман. — Именно ко мне не хочешь?

— Угу. К тебе. У тебя окон нет. Мне как-то не по себе становится. — Она засмеялась резковатым смехом и помотала головой. — Не пойду. Не уговаривай. Нет настроения.

— Тогда пойдем в кафе…

— Пойдем в булочную, а? — предложила она. — Станем в уголок. Возьмем по стаканчику горячего кофе. Согреемся и поболтаем.

— Ну, пойдем, — согласился Роман.

В булочной народу не было. Густо, аппетитно пахло только что завезенным горячим хлебом вечерней выпечки. И вообще хлебом пахнет лучше всего на свете.

Пожилая уборщица подметала разбросанные по полу влажные опилки.

Они стояли в самом уголке за круглым мраморным столиком у горячей батареи, осторожно держали горячие стаканы с кофе, отпивали по маленькому глотку и молча смотрели друг на друга. Изо рта Жени вырывался легкий парок, щеки раскраснелись, глаза блестели. На висках — золотые колечки волос, выбившиеся из-под шапочки.

— У меня нос, наверное, красный? — спросила она. — Ну, говори же. Чего молчишь?

Роман молчал.

Сыплется тонкими струйками золотистый песок между пальцев. Прыгают быстрыми, неуловимыми зайчиками секунды, сыплется золотистым песком время, и все мимо, мимо, мимо…

— У тебя нос голубой, — сказал Роман. — Как лазурь. Как аквамарин.

— Да что ты говоришь? — испугалась Женя и засмеялась. — Не может быть. Ты шутишь.

— Это правда, шучу, — согласился Роман и поставил свой стакан на толстый серый мраморный круг стола. — Послушай-ка, Женя. Вот был один парень, и у него была девчонка. Ну, он просто так с ней встречался, просто ему захотелось узнать, что такое встречаться с девчонкой, ну, без всяких там чувств, узнать, что такое любовь, и все в этом роде. А она, видишь ли, принимала все за чистую монету. Влюбилась по-настоящему, и все такое прочее. Изо всех сил старалась, чтобы у них была настоящая дружба, гордилась этим. Понимаешь, она заступалась за него, хотя он в ее защите нисколько не нуждался. Ну, и так далее. И все такое прочее. Пока однажды их не застукали прямо в школе как раз в тот самый момент, когда они целовались. И когда их вызвали к директору, он там сказал, что не любит ее. Ну, то есть правду, конечно, сказал, но в такой обстановке. Просто так получилось. Ну, вот и все. Такой вот случай произошел с одним знакомым парнем. Да, я еще не сказал. Она шарахнула ему прямо при всех, словно пощечину влепила: «Подлец» — и убежала… Вот и вся история. — Он все это проговорил единым махом, торопясь и сбиваясь, и, закончив говорить, схватил стакан, глотнул горячий кофе, обжегся и только тогда вопросительно посмотрел прямо в глаза Жене. — Как ты считаешь?

Теперь настала ее очередь поставить свой стакан на серый мраморный круг и так серьезно, словно и на самом деле речь шла о жизни и смерти, взглянуть в дрогнувшие зрачки Романа.

— Все правильно, — серьезно подтвердила она. — Типичный подлец этот твой парень. Хуже не придумаешь. Неужели он не понимает, что это самое настоящее предательство? (Роман передернул плечами.) Я бы такого ни за что не простила, — убежденно закончила Женя. — Ни за какие коврижки. Это звери живут инстинктами, а ведь у него человеческое сердце…

— Других вопросов нет. Все понятно, — через силу улыбнулся Роман.

— Надо всегда быть честным. — Она тряхнула головой. — Чистым и честным. Мы родились не для того, чтобы хватать со стола жизни самые лакомые куски. Или существовать, как существуют деревья или собаки. Ну, пошли, что ли?

Уроки, уроки, уроки… И кто их только выдумал? Сколько надо проявить адского терпения, затратить нервов, сил, времени, чтобы приготовить их! Уроки — как люди, среди них веселые и скучные, добрые и злые. Но все равно ты обязан относиться ко всем одинаково добросовестно.

И как часто время, которое ты на них тратишь, кажется потерянным. Ну что с того, приготовил ты или нет чертеж, вызубрил или нет какие-то правила, исключения, даты, цифры?.. Оказывается, хочешь или нет, но без всего этого ты не сможешь незаметно для глаз подниматься со ступеньки на ступеньку, чтобы в один прекрасный день стать человеком. Человеком, черт побери! А ради этого все же стоит стараться.

А за окном идут на каток, в парк, на площадке во дворе мальчишки гоняют шайбу. Кричат, ругаются, смеются. У них настоящая жизнь. Но среди них нет ни одного десятиклассника. Потому что десятиклассник, как и государственный деятель, страшно занятая личность.

Больше всего Костя не любит учить маленькими порциями. Не успеешь войти во вкус — откладывай учебник, берись за другой. Куда лучше было бы так: день занимаешься физикой, день — историей, день — астрономией…

Он снова уткнулся носом в историю. Пытался читать. Пробежал глазами несколько строк. И забылся, вспомнил почему-то мать Романа, Ольгу Павловну.

Как-то Костя зашел к нему. Романа не было. Ольга Павловна кольнула Костю сухим взглядом, спросила:

— Он тебе когда велел прийти?

— Велел? Нет, он ничего не велел, я сам пришел, — смутился Костя. — Я хотел у него узнать…

«Похоже, что она в чем-то меня подозревает, — думал он. — Или это у нее такая манера разговаривать?!»

Костя был недалек от истины. Больше всего Ольга Павловна боялась дурного влияния на Романа. И Костя, кстати, не особенно ей нравился, казался простоватым, слишком ординарным мальчиком. Кроме того, это его увлечение мордобитием! Определенно, в нем заложены какие-то нездоровые инстинкты. Культурный человек не будет заниматься столь варварским видом спорта. Водные лыжи, теннис, шахматы — это благородно.

И вообще Ольга Павловна не очень доверяла людям. «Я слишком много видела зла, чтобы быть доверчивой», — объясняла она. И не зря ее любимым словечком было: «Сомневаюсь…» Она не просто сомневалась, но и не верила никому, охотно подозревала любого встречного во всех смертных грехах.

Было время, когда мать была самым близким, самым задушевным другом Романа. Он легко и охотно поверял ей свои тайны. С удовольствием спорил с ней, спешил домой, чтобы поделиться какой-нибудь новостью. С ней было хорошо — она могла быть равным, умным, тонким собеседником и другом. А потом незаметно что-то улетучилось из их отношений, без чего все потеряло свою прелесть.

Ольга Павловна решила в целях профилактики уберечь его от возможных разочарований и чуточку приоткрыла перед ним завесу жизни… Она подцепила где-то это дурацкое выражение «такова жизнь» и каждый раз, услышав о ком-нибудь хороший отзыв, иронически пожимала плечами: мол, знаем мы их, простаков, добряков, умников…

Роману она объяснила:

«И этот такой же, как все. Себе на уме. Только прикидывается хорошим. В наше время никому нельзя верить. Се ля ви. Такова жизнь».

Напрасно Роман с отчаянием пытался в чем-либо убедить ее — она пожимала плечами. Чужая искренность вызывала у нее лишь недоверчивую улыбку. Роман наконец махнул рукой. Но, увы, разъедающий душу скепсис исподволь делал свое дело… Кончилось тем, что Роман невзлюбил мать, а она с горечью отметила: «Что ж, этого следовало ожидать».

Однажды Роман уловил в матери черты, чем-то отдаленно сходные с Мымрой, и не слишком удивился своему открытию. Его самого тоже ничего уже слишком не удивляло.

«Придет или не придет, вот в чем вопрос», — приговаривал Роман, разглядывая себя в зеркале, высокого темноволосого парня с намеком на пробивающиеся усики, с продолговатым бледным лицом, внимательным взглядом голубовато-серых глаз. В лыжном костюме он казался крупнее и старше.

«Придет или не придет, вот в чем вопрос», — повторял он, вышагивая по направлению к Савеловскому вокзалу, придерживая рукой на плече лыжи. «Придет или не придет?» А вокзал все ближе, а на сердце с каждой минутой неспокойней.

Роман явился едва ли не первым. И только когда уже почти все были в сборе и он в который раз окончательно решил: «Не придет!» — его сзади кто-то тихонько дернул за рукав. Оглянулся — Женя.

— А вот и я…

— Быстрей. Пора на посадку.

Он увидел Костю, кивнул ему. В вагоне они оказались рядом с Чугуновым.

— Как дела? — спросил Чугунов, лишь бы что-нибудь сказать.

Не сидеть же молча, уставившись друг на друга, как манекены в витрине магазина.

— Ничего, — меланхолично ответил Роман. — А тебе, наверное, даже во сне дела снятся?

— Откуда ты взял? — улыбнулся Чугунов.

— Телепатия, сударь. Наука такая о приматах. Слыхал?

— Не остряк ты, Гастев, а дурак, — беззлобно констатировал Чугунов.

— А ты умный… Особенно, когда помалкиваешь.

Они смотрели друг на друга, и в глазах была неприязнь. Но сегодня Роману особенно не нравится Чугунов, с его по-мужски уверенными манерами, как бы поучающим тоном, не нравится его чистое лицо с правильными чертами и внимательным, изучающим его, Романа, взглядом.

— Опять ссоритесь? — удивился Костя. — Что вы все никак не поделите?

Женя искоса взглянула на Романа и заметила:

— А это не делится. Это принципы. Впрочем, ты прав, Костенька, всему свое место и время. А сейчас давайте-ка лучше споем.

— Споем! — подхватил Черникин из соседнего купе. — Вот эту: «И снова вперед, и снова в поход нас новая песня зовет…» Марианна! Запевайте. Три-четыре!..

На станции высыпали из вагона на платформу. Со смехом и криком съехали с высокой насыпи под уклон в ложбину и цепочкой двинулись в деревню, где заранее была снята изба для постоя и ночевки.

Роман пристроился следом за Женей и Костей. Шли не спеша. Утро было солнечное, морозное, безветренное. И синий лес невдалеке, и искристое белое снежное поле, и голубое холодное небо, и ослепительно яркий диск солнца, и маленькая деревенька, оставшаяся сбоку, и даже вороны, похожие на черные угли на снегу, — все было неправдоподобно четким, контрастным.

Вытянувшись в длинную цепочку, широким пружинистым шагом группа двинулась дальше, легко преодолевая невысокие подъемы, ложбины, спуски. Потом пришли в деревеньку, шумно ввалились в пустую, просторную, только что отстроенную избу. Терпко, душисто, сладковато пахло сосновой смолой. Протопили печь. Ребята осваивали окрестности. Девчонки вместе с Марианной готовили обед.

К вечеру на небольшой поляне расчистили от снега площадку и на ней разложили костер. Громко потрескивая, выбрасывая вверх снопы быстрых искр, занялся огонь.

— Сучьев подбрасывайте! — командовал Черникин.

Пламя разгоралось все сильнее. В огонь полетело несколько подобранных ребятами крупных сосновых веток, сломанных снегом.

— Искры вточь как метеоритный дождь, — отметил Костя.

— А ты его видел когда-нибудь? — недоверчиво обернулась к нему Женя. Ее шерстяная красно-сине-белая шапочка съехала на самый затылок, что придавало ей лихой вид.

— А как же? Само собой. В Планетарии…

Негромко, баском затянул песню Игорь Чугунов:

— «Ночью звезды вдаль плывут по синим рекам…»

Песню подхватили. Затем зазвучала новая. Пели все подряд. Стало совсем темно. И казалось, кромешная темнота вокруг еще больше сгрудила у костра мальчишек и девчонок. Незаметно, по два-три человека исчезали ребята и быстро возвращались, повеселевшие. Словно в костер плеснули бензина, громче зазвучали голоса, звонче стал смех.

— Хочешь вина? — шепотом спросил Костя Романа. — Ребята захватили для настроения.

— У меня не взяли деньги, — раздраженно ответил он.

Юра Черникин разошелся больше всех. Он куролесил, то и дело подбрасывал в костер новые ветки, подталкивал то одного, то другого к огню. Девочки испуганно пищали. Черникин побежал в избу. Вернувшись, пробрался к самому костру и, придерживая руками под пальто какой-то предмет, закричал:

— Уважаемые дамы и господа! Сейчас состоится забавное зрелище — по приговору святейшей инквизиции предается вечной анафеме некий тунеядец. Ура!

— Ура! — недружно подхватили вокруг костра.

Черникин выхватил из-за пазухи маленького черного котенка, который испуганно мяукал и беспомощно барахтался, и бросил его через костер. Тот перевернулся в воздухе и, падая, ухватился лапками за верхушку обгоревшей сосенки, торчащую из другой стороны костра. Девчонки закричали. Роман рванулся к котенку, снял его с ветки.

— Кретин ты, Черникин. Впрочем, и другие не лучше. — Он быстро зашагал прочь в сторону дома.

Некоторое время оставшиеся молчали. Черникин обвел всех виноватым взглядом.

— Ну подумаешь, пошутил. Попугать хотел. Важность какая — котенок, — бормотал он, потирая кулаком глаз. — Я ведь не в костер его бросал.

— Ну, как тебе такое могло прийти в голову? — недоумевала Марианна. — Ты соображаешь, что делаешь?

— Соображаю, — виновато сказал Черникин и продолжал беспомощно оправдываться.

До него постепенно доходила жестокость и нелепость его выходки. Но на этом дело не кончилось. Он вытащил из кармана куртки мелкокалиберный снаряд и стал объяснять:

— Я ведь, верите, вначале хотел снаряд в костер бросить. Но испугался. Если взорвется, то и убить может. Ну, и решил вместо него котенка, — с этими словами он машинально швырнул в костер снаряд.

И тут же испуганно взвизгнули девочки и первыми врассыпную бросились от костра. Всех как ветром сдуло. Прошло минут десять — снаряд не взрывался.

— А если кто-нибудь подойдет к костру? — обеспокоенно спросил Костя. — Что тогда?

— Надо, надо… — начала было Марианна и замолчала. — О боже! — вздохнула она. — Что же делать?

Костя, сокрушенно махнув рукой, направился к костру.

— Вернись, Костя! — в страхе закричала Женя. — Костя!

Но тот даже не обернулся.

Через некоторое время он вернулся и, улыбаясь, указал на свой ботинок.

— Ногой вытолкал. Юрка, с тебя новые ботинки…

— Ладно. Куплю. — Черникин рассматривал подгоревший ботинок товарища.

— Не надо. Они у меня все равно старые.

— Я всегда говорил, что алкоголь — наш враг номер один. Это он во всем виноват, — с пафосом заявил Юра.

Из-за спины Марианны ребята делали Черникину страшные глаза.

— Какой алкоголь? — испугалась Марианна. — Вы что, выпили? А ну, подойди ближе…

— Что вы, Марианна! — спохватился Черникин. — Я в том смысле, что, если бы выпили, не такого бы натворили.

Все с облегчением заулыбались и отправились в дом спать.

— Ой, мамочка, кто-то ползет по щеке!.. — вскрикивает в темноте одна из девочек.

— Ведмедь, — тут же комментирует приглушенный мальчишеский голос под общий смех. — Гони его ко мне.

— А знаешь, что такое бионика? Кибернетика и бионика… Возьмешь, к примеру, ручку, но писать не будешь, а только думать, что пишешь, а прибор зарегистрирует и напишет за тебя все, что ты хотел. Понял?

— Марианна, кто сейчас из поэтов считается самым крупным?

И сразу множество голосов:

— Бертольд Брехт.

— Чудак, да он умер недавно.

— Пабло Неруда.

— Твардовский.

— Евтушенко…

— Марианна, ну? Скажите…

— Среди поэтов нет табели о рангах. Крупных много.

— Марианна, а если бы вы встретили среди нынешней молодежи Павку Корчагина, что бы вы ему сказали?

— А что бы ты сказала ему, Женя?

— Я бы спросила: «Как тебе живется среди нас, Павка? Ты такой хотел видеть молодежь шестидесятых годов?»

— Костя, а почему со времен истории Ромео и Джульетты прошло уже столько времени, а она продолжает нас волновать? — искательно спрашивает Наташа, и все замерли, приготовились рассмеяться.

— Потому, что настоящая любовь никогда не стареет и не умирает, — серьезно отвечает Костя.

— А вот кто скажет: для чего живет человек? — раздается мечтательный негромкий голос, но все его услышали.

На несколько секунд стало тихо.

Задумались.

— «Человек создан для счастья, как птица для полета!» — кричит Черникин.

— Горького все знают. А что ты сам думаешь? — спрашивает голосок.

— Чудак, да это не Горький, а Короленко сказал. Эх ты, знаток…

— Какая разница! Короленко тоже нормальный писатель. А ты все-таки скажи, как сам считаешь…

— Сам я ничего не думаю.

— Очень плохо. Иногда не мешает. — Это голос Наташи Семенцовой.

— Очевидно, для будущего… — несмело замечает кто-то из ребят.

— Человек живет для того, чтобы работать, учиться, любить, иметь семью — одним словом, для того, чтобы жить, — уверенно говорит Наташа.

— Ха-ха-ха! — искусственно смеется обиженный Черникин. — Вот так открытие. Это мы тоже все знаем.

— Фетишизируя будущее или прошлое, мы лишаем себя настоящего, — уверенно замечает Роман. — Все взаимосвязано.

— Эй, послушай, ты нам баки не забивай, не обманывай трудящихся, — ворчит Черникин. — Сам поступит в институт, а мы будем фини… финишити… фитипиши — тьфу, черт, язык сломаешь! — а мы будем сидеть и кукарекать…

— Мальчишки, а верите вы в судьбу? — чуть-чуть надтреснутый голос Жени.

— Это раньше были фаталисты, верили в судьбу. (Чувствуется, Костя улыбается.) А скоро человек научится управлять своим будущим, как космической ракетой, которая направляется приборами по строго заданной траектории. Человек, как ракета, по заданной траектории летит к своей цели. Разве не так?

— Костя, а кем ты хочешь стать? Куда задумал взлететь, в какой институт? — Это голос Чугунова.

— Я? Точно еще не знаю. Наверное, что-нибудь астрономическое.

Раздается смех.

— А кем ты хочешь стать, Роман? — Это опять Черникин.

— Я? Человеком.

— Я серьезно…

— И я серьезно…

— М-да, нелегкая у тебя задача. А зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?

Ниточка завязавшегося было разговора обрывается. Но тут же нащупывается новая тема.

— А кто скажет, сколько раз в жизни можно влюбляться?

— Два раза…

— Не может быть! Значит, для меня уже все кончено…

— А я вот, например, сколько раз увижу хорошенькую девчонку, столько раз и влюбляюсь, — с беззаботной откровенностью сообщает Черникин. — Только, конечно, не из своего класса. Свои для меня вроде бы и не девчонки.

— Фу, Черникин, вечно ты мешаешь, лезешь с глупостями!

— Почему «с глупостями»? Разве я сказал глупость?

— Костя, а Костя? — шепчет Роман в сторону лежащего рядом с ним на полу Кости.

— А? Что?

— Что бы ты делал, если бы тебе осталось жить всего один месяц?

— Трудно сказать. Ну, уж не стал бы сидеть дожидаться последнего дня. А ты?

— Я тоже не знаю. А впрочем… большой глоток жизни. Чтобы задохнуться от ощущений…

Долго еще, лежа на полу, в ночной темноте приглушенно переговаривались.

Но вот все меньше и меньше звучит голосов, все тише и тише они.

Уравновешенные и взбалмошные, тихие и шумливые, наивные и трезвые, умные и недалекие, искренние и врунишки устали, угомонились, засыпают. Марианна лежит на спине, подложив руки под голову, и смотрит вверх, в темноту потолка. Это неправда, что в темноте люди ничего не видят, а тараканы и кошки видят. Ведь у человека есть и особое, душевное зрение, которого нет у насекомых и зверей.

Иначе что бы мы знали друг о друге? Ничего. Весь мир бы был погружен в настоящую темноту. Ребята учатся понимать и постигать жизнь. Ко многому приходят на ощупь, обжигаются, набивают себе синяков и шишек, ну, да без этого не обойтись.

О них проще судить.

А не ты ли сама еще совсем недавно, блуждая как в потемках, больно-больно ударилась, и у этих шалопаев нашла силу и поддержку, которая помогла тебе победить эту боль? Выйти окрепшей, закаленной, не потерявшей веры в самые светлые идеалы?

Все спят. Тихо. И тогда из-за темноты леса выползла луна и заглянула через окошко в комнату. На безмятежно спокойных лицах — неуловимые движения ребячьих снов. И у каждого свой, собственный.

Утром после завтрака Роман предложил:

— Я вчера отличное место присмотрел. Поехали покатаемся с горки.

— Лады, — согласился Костя. — Поедем, Жека?

— Разумеется. Как же я без вас, моих телохранителей?

Роман подъехал ближе к Жене, всмотрелся в ее лицо.

— Э-э-э, а я никак не мог понять, почему у тебя бывает такое чуть лукавое и удивленное выражение, — объявил он.

— Почему? — Женя скорчила ему смешную рожицу.

— Да у тебя глаза временами слегка раскосые, как у зайчишки.

— Да что ты говоришь?! — рассмеялась она. — В первый раз слышу.

Но уж она-то, пожалуй, знала об этом лучше других.

Они не спеша направились по косогору в сторону леса. Хорошо смазанные лыжи легко скользили по плотному насту. Небо было затянуто серым пологом, сверху сыпало редким снегом. Елки по ту сторону реки уже не казались синими, а представлялись подернутой туманной дымкой сплошной темно-серой стеной. На краю косогора на минуту остановились, оглядывая тревожную красоту вокруг себя.

Спустились вниз и по проложенной кем-то лыжне углубились в лес.

— Остановитесь! — попросила Женя. — Откройте уши. Теперь слушайте. Только не дышите… Слышите? Это тишина. А теперь посмотрите туда… — Она указала палкой на деревья.

Тонкие, длинные молодые сосенки под тяжестью снега, осевшего рыхлыми шапками на их вершинах, ветках и стволах, низко склонились. Еще немного — и они, как спички, сломались бы, если бы не зацепились за стоящие рядом могучие статные сосны.

— Вот, пожалуйста, сильные поддерживают слабых. — Женя смотрела вверх.

— А ты, оказывается, сентиментальна, — заметил Роман. — Это естественный отбор. Сильные выживают, слабые погибают. Только и всего.

— Ну знаешь ли… — Женя с силой оттолкнулась палками. — Я имела в виду не лес.

Через четверть часа они пришли к цели. Большая, слегка пологая в сторону реки поляна у подножия высокого холма. Вокруг поляны высились могучие сосны и ели.

С левой стороны поляны торчал невысокий пригорок, с которого они по очереди съезжали, пока не надоело. Роман долго смотрел, задрав голову, на вершину холма, куда сквозь чащу деревьев вела узкая просека.

— Вот это спуск! — воскликнул он. — Для настоящих спортсменов. Не таких, как мы, слабаков.

— А я вначале решил, что ты привел кататься оттуда, — откликнулся Костя, задрав голову и придерживая рукой серую суконную шапочку с козырьком.

— Куда уж нам «оттуда»! Слабо! — Роман старался палкой сбить с ели шишку. — Для нас годится только пригорок.

— Неужели слабо? — упорствовал Костя. Неожиданно он вспомнил паренька, который босиком гулял по Садовой.

— Оставьте, глупые, эту затею. Расшибетесь.

— Да я ничего… — рассмеялся Роман: ему удалось сбить шишку. — Я могу и оттуда. Но пусть уж Костя начнет, если ему так хочется. Заяц трепаться не любит. Верно, Костя?

— Перестань! — нетерпеливо прикрикнула Женя. — Это совсем не остроумно.

Костя, переступая лыжами, устремился к вершине холма.

— Подождите меня здесь! — крикнул он Жене.

— Я считаю, что каждый уважающий себя человек должен… — все слабее доносился до него голос Романа.

Подниматься пришлось окружным путем, на что ушло довольно много времени.

«Пусть не надеется, что я испугаюсь, — сердито думал Костя. — Нет! Даже если сломаю шею, все равно буду спускаться».

Оставались последние метры. Он торопился скорее забраться на вершину. Злился, а это мешало сосредоточиться только на одном — на предстоящем спуске.

Кажется, не было даже настоящей злости, а просто-напросто упрямое желание, вытекающее из необходимости поступить именно так: раз и навсегда преодолеть что-то в себе, окончательно победить нечто похожее на нерешительность или неуверенность. Костя взобрался на гору, подъехал к спуску и посмотрел вниз. Женя и Роман казались отсюда совсем маленькими, спуск значительно круче, просека узкой. Деревья, стоявшие по обе стороны, вершинами и ветками нацелились прямо на него. М-да… Задачка…

Костя стоял в нерешительности, чувствуя, что не может так просто принять любую из спасительных отговорок, вроде той, если на тебя надвигается автобус, то правила уличного движения требуют уступить ему дорогу. И нечего, мол, сомневаться и переживать. Надо поступать так, как тебе подсказывает — какой там, к лешему, здравый смысл, тоже выдумали! — элементарный инстинкт самосохранения.

Он стоял у края этого головокружительного пути в пропасть и ненавидел себя за постоянную идиотскую нерешительность.

Всмотрелся вниз — вон они, совсем маленькие, Роман и Женя. На поляне. Женя машет рукой.

Однако деваться некуда. Этот маленький экзамен не освободит от всех последующих. Больших и малых. Но если ты трус, то тебе ничего не надо никому доказывать, даже самому себе, не требуется сдавать никаких экзаменов.

Он отъехал несколько метров назад и, с силой оттолкнувшись палками, рванулся вниз. Костя стремительно летел, и ему казалось, что это не он, а деревья со страшной скоростью мчатся на него. Понимал: достаточно неловкого движения и он врежется во встречную сосну. Вот где необходимо полное самообладание.

Ниже голову! Толстая ветвь запоздало качнулась вслед за ним и осыпалась тонкой снежной пылью. Осторожней! Колдобина, за ней два резких поворота зигзагом. Вперед. И — прочь с дороги безумие осторожных и цепкая, верткая, ничтожная хитрость нищих духом, расчетливость и лукавый цинизм страха.

Эй, сосны, посторонитесь! Колени согнуты, зрение напряжено до предела, корпус подался вперед, как у пловца, приготовившегося прыгнуть в воду. Бугор, поворот, дерево. Вперед — стремительно и неудержимо. А скорость все возрастает. Будто за спиной выросли крылья. Последние десятки метров. Крутизна окончилась. Началась поляна.

Костя развернулся полукругом, подъехал к Жене и только тут упал перед ней. Просто ноги подкосились. Он поднялся — лицо сплошь залеплено снегом. Женя поспешно стала снимать варежкой снег.

— А где Роман? — прозрев, спросил Костя.

Она указала в сторону холма. Роман шел по пути, который он сам начал с четверть часа назад.

Лицо ее было сейчас каким-то поблекшим, растерянным, усталым. Женя все еще была во власти разговора, который завязался у них с Романом, едва Костя оставил их вдвоем.

Роман старался не выдавать своего волнения, хотя, только заговорил, оно подступило к самому горлу и мешало думать. На этот раз он изменил почему-то своей обычной манере и не смотрел прямо в лицо собеседнице, а куда-то мимо нее.

И Женя при первых же его фразах сразу напряглась, как будто давно ждала этого разговора и знала, что его не избежать и что он будет трудным.

— Я привык смотреть правде в глаза, — чеканил Роман резким, металлическим голосом, — и не Могу понять тебя. Неожиданные перемены твоего отношения. Я рассчитывал на другое. Но последние дни ты изменилась. Замкнулась, хмуришься. Ведешь себя так, словно я на каком-то подозрении.

Он сразу же взял определенный, подчеркнуто холодный тон, так что лукавить, отшучиваться было бы просто неуместно да и ни к чему. И Женя просто и прямо, как он требовал — в лоб, ответила:

— Я разочаровалась в тебе.

Она смотрела ему прямо в глаза, а его лицо обдало горячей волной.

— Та-ак. А нельзя ли конкретней? Почему?

— Почему? Стоит ли говорить? Все одно к одному.

— А все-таки. Надеюсь, ты понимаешь, насколько это серьезно?

— Ну хорошо. Скажи честно. Ты тогда про себя рассказывал?

Он даже не спросил когда. Долго молчал. Вот она пришла, расплата. Поставили тебя, представь, к стенке, под дула, а тебе и сказать-то напоследок нечего. Нечего защищать. Нет за твоей спиной ни идеалов, ни принципов. Чего уж тут оправдываться. Прищурился, процедил сквозь стиснутые зубы:

— Допустим. Что еще?

— Разные мелочи. — Она и сама напряжена до предела, хотя разговор внешне идет небрежно, как бы между прочим, вроде бы он, разговор, совсем незначителен. — Помнишь последний урок астрономии?

— Ах вот оно что! — Роман с силой воткнул в снег лыжную палку. — И что дальше?

Собственно говоря, речь шла о довольно незначительном эпизоде, на который решительно никто в классе, кроме Жени, не обратил внимания. Савельич вызвал Романа, не заглянув даже в журнал. Но пока Роман выходил к доске, он раскрыл журнал и некоторое время недоуменно хмурился чему-то.

Роман невозмутимо стоял рядом. Потом учитель обратился к нему за разрешением охватившего его сомнения.

«У вас, оказывается, есть оценка?» — слегка удивленно спросил он.

«Очевидно, — сухо ответил Роман. — Вам лучше знать».

И тогда учитель посмотрел на него долгим-долгим взглядом, как будто впервые что-то открывал для себя. Роман не мог вынести этот взгляд и отвел глаза.

«Вы, следовательно, считаете, что знаете на пятерку?» — тихо, словно бы сам испытывая огромную неловкость от своего вопроса, спросил учитель.

«Да, считаю», — с известным усилием сказал Роман.

«Ну хорошо, — наконец разочарованно и устало молвил Иван Савельевич и покачал головой, — пусть так и останется. Садитесь».

Поразительно, но даже пустяк он сумел довести до размеров галактической катастрофы. Роман пожал плечами и направился к своему месту. Но оказывается, Женя жадно ловила каждое их слово. И теперь требовала у него ответа.

— У тебя по астрономии оказалась пятерка, — наконец первая заговорила она. — Но Иван Савельевич тебя не вызывал. Откуда же взялась оценка?

— Не думаю, что этому стоит придавать значение, — усмехнулся Роман. — Он сам мне поставил пятерку за какую-нибудь реплику. А потом забыл…

— Но почему ты не напомнил ему?

— Ах, оставь этот тон! — вспылил Роман. — Это же обычная вещь.

— Но я хочу все-таки знать, как ты мог согласиться? Ты гордился, что признаешь только честную игру. Возмущался, когда он вместо двойки поставил тебе тройку. А пятерку он поставил по ошибке. Ты же видел, как он сам удивился. И ты промолчал… — Лицо у Жени стало неузнаваемо жестким, требовательным.

— Ты хочешь возвести в степень этот ничтожный случай, чтобы унизить меня. Но вы-то какие? Твои пресловутые рыцари? Тайком пили вино… Обманули Марианну. А котенок, которого бросил Черникин? Ведь это бессмысленная жестокость.

— Это мальчишество, — сказала Женя, машинально поправляя волосы. — Ты зря придираешься.

— Нет, это не мальчишество. Это жестокость. Вы одному мне ничего не хотите прощать.

— У тебя другое. Ты обдумываешь каждый свой шаг. И потом, мы говорим не о них. Сказать, почему ты промолчал? Потому, что скоро собрание и тебя должны принимать в комсомол…

— Ах, скажите пожалуйста! Если все такие, то почему я должен быть лучше? — запальчиво возразил Роман, наклоняясь к Жене. — Почему?

— Вот и будь таким, как все. Подметай пол, ходи на воскресники, участвуй в диспутах. И нечего строить из себя…

— Ха-ха-ха! — с наигранной бравадой и молодечеством засмеялся Роман, хотя бодрился лишь для виду. — Это я-то строю?

— Ну, скажи, зачем тебе комсомол? — Женя пытливо вглядывалась в растерянное лицо Романа. — Ты же ни во что не веришь. Всех чуждаешься. Ради карьеры? Эх, Гастев, я-то вначале думала, ты совсем другой…

— Женя, — примирительно заговорил Роман, — ведь ты не следователь, а я не мошенник. Я полагаю, что никому ничего не должен. В том числе и комсомолу. Моя установка…

— Брось болтать. Твоя установка — обыкновенный эгоизм. Если б ты только знал, — она вздохнула, — как ты обкрадываешь себя! Как все обесценивается, когда все поза, когда все ради себя.

— Ты предъявляешь мне непомерные требования. — Роман повысил голос. — Да, я не святой. И никогда им не буду. Благородство — маска. Снимите ее — что под ней? Случилось самое страшное. Мещане надели доспехи рыцарей. Мещане проповедуют с амвонов, прикрывают каждый свой шаг лицемерием. Ты прекрасно знаешь — Мымра не одинока. А я не хочу быть человеком из толпы, который готов поверить любому болтуну. Я хочу обо всем иметь собственное мнение. А это-то вам больше всего не нравится.

— Ну чего ты кричишь? — со спокойным сожалением спросила Женя, протянув в его сторону руку. — Мне не нравится, кстати, что ты, как и Мымра, всегда всем недоволен. Вы оба только критикуете, но ничего не хотите делать. Хорошенькая позиция. И весьма удобная.

— Ну знаешь ли! — Он понял, что бессилен в чем-либо убедить ее. — Я и Мымра… Это запрещенный прием. Неужели тебе больше нечего сказать?

Женя покачала головой.

— Ну что ж, — через силу улыбнулся Роман. — Честь зовет и меня исполнить свой долг. Хотя, казалось бы, зачем. Финита ля комедия. Мы так ни до чего и не договорились.

— А нам не о чем договариваться. Кстати, учти: многие в классе будут против твоего приема в комсомол.

— Они не верят мне. А ты?

Она задумалась, отвернула лицо.

— Мне все ясно. Не утруждай себя. Я не буду брать у тебя рекомендацию. Плевать мне на ваши рекомендации! — выкрикнул он, начиная удаляться от Жени.

В этот момент и подкатил Костя и растянулся у самых ног Жени.

— Костя, — тихонько позвала Женя. (И от необычной интонации ее голоса он встрепенулся и насторожился.) — Что я тебе скажу… — задумчиво протянула она. — Обещай, что это останется между нами.

Костя кивнул.

— Мы рассорились с Романом, — с трудом выговорила она.

Костя стал поправлять лыжи, чтобы не видеть неожиданно жалкого выражения обиды на лице Жени, которая враз размягчила его, начисто смазала и волю, и решимость и все, что всегда светилось в нем беззаботной веселостью.

— Пойдем, Костя, — вздохнув, предложила Женя спустя некоторое время, — Его ждать не будем. Он в этом не нуждается.

Поднимаясь наверх, Роман оцарапал о ветку щеку — шел не пригибаясь. Болезненно поморщился, приложил к царапине платок. На белой материи проступила рубиновая полоска. Потом вторая, бледнее. Третья уже была едва заметна. Сунул платок в карман. Впрочем, теперь уже царапина не имела ни малейшего значения.

Ни о чем не думалось. К собственному удивлению, на душе было покойно. Вернее, тихо и пустынно. Ему показалось, что где-то в глубине сознания он уже давно был готов к тому, что случилось. Теперь предстояло еще раз все хорошенько обдумать. Без помех и, как это говорится, без отягощающих обстоятельств.

На вершине было ветрено. Роман без особого интереса посмотрел вниз и отметил как само собой разумеющееся, что Жени и Кости нет. Хотел было начать спуск, да решил, что теперь это уже ни к чему. Некоторое время он стоял, не двигаясь, на краю спуска, потом связал лыжи, положил их на плечо и пошел в сторону станции. Путь лежал мимо избы, где ночевал класс.

Он ощутил, как необъяснимое сожаление поднимается в нем, как горечь обиды жжет грудь, затрудняя дыхание.

У избы коротышка Наташа в спортивном костюме гордо и близоруко щурилась на него. Он прошел мимо, не замедляя шага, даже не глянув в ее сторону.

— Рома, ты куда? — воскликнула она удивленно. — Рома!..

Но он не обернулся. Недалеко от станции он остановился, вздохнул, несколько раз коротко глотнул ртом воздух и вдруг с силой отбросил лыжи вместе с палками к какому-то забору и побежал к перрону, к которому подходила электричка.

Он стоял в тамбуре, прислонясь лбом к влажному холодному стеклу. Со стороны казалось, что он внимательно смотрит в окно, а он никуда не смотрел и ничего не видел. Потому что глаза его застилали слезы, которые он изо всех сил пытался удержать…